До заката оставалось много времени, и, так как мы с Тотигаем не выспались ночью, то легли досыпать сейчас, оставив Бобела караулить. Он ничего против не имел, и я улёгся на землю там же, где стоял, моментально отключившись. Не столько я устал, сколько требовалось успокоить нервы. Будь ты хоть каким бывалым и тёртым, а когда костлявая старушенция стоит в двух шагах от тебя, и уже слышно свист её косы, которая вот-вот снесёт тебе голову — тут, пожалуй, перенервничаешь. И я предпочту какую угодно смерть гибели под копытами пегасов. Когда мне было шесть, они растоптали мою мать у меня на глазах. Когда-нибудь я тоже умру, но надеюсь, что по-иному. Что угодно — только не так же точно. С пегасов хватит и одного человека из нашей семьи.

Пока мы спали, Бобел многое успел. Во-первых, он перестрелял всех пегасов. Жеребцы у них ещё способны жить сами по себе, хотя и дуреют от сексуальной неудовлетворённости без всяких торнадо. Молодняк обеих полов тоже достаточно самостоятелен. А вот крытые кобылы без жеребцов становятся глупее улиток. Они так и будут бродить вокруг места гибели своего бывшего повелителя и призывно ржать, пока не появится новый жеребец. Сквозь сон я слышал треск коротких очередей. Да, звуки были успокаивающими, поскольку свидетельствовали о том, что Бобел на посту, и мы в безопасности. Но спать они всё равно мешали. Наверное, я поторопился с проектом пулемётной колыбельной.

Бобел также притащил мою винтовку и рюкзак, который уже успел слегка облегчить за счёт жареной конины. Когда я проснулся, он всё ещё жевал, опёршись на большой валун и задумчиво поглядывая в мехран поверх своего пулемёта.

— Кинь и мне ломоть, — попросил я. — Мы с утра шли без привалов.

Он, не оглядываясь, кинул. Кусок мяса прилетел точно ко мне — только руки подставить.

— Иногда я жалею, что не попадал в плен к ибогалам, — посетовал я. — Хотел бы я тоже видеть затылком.

Вот теперь Бобел ко мне повернулся.

— Никогда не говори так, друг, — сказал он. — Пожалуйста, никогда не говори так.

— Хорошо. Только скажи: они эти чувствительные зоны на голове делают людям специально, или просто что-то пересаживают от керберов?

Бобел задумался.

— Хрен его знает, Элф, — сказал он минуту спустя. — Я ведь почти ничего не помню. Да и не хотел бы вспоминать.

— А мы тебе подарок принесли, — спохватился я. — Посмотри в рюкзаке, в нижнем боковом кармане слева.

Бобел ещё раз оглядел окрестности и, наклонившись к рюкзаку, вытащил костяную пику, которую я срезал у мёртвого бормотуна. Лицо его растянулось в радостной улыбке. Выглядело это примерно так же, как если бы улыбнулся бронетранспортёр, удачно раздавивший вражеского солдата.

— Спасибо, Элф. Спасибо! — прочувствованно сказал Бобел. — Жаль только, что его убил не я.

— Хватит и на твою долю. Они на Додхаре совсем было зачахли, а теперь их яйцеголовые специально разводят. Впервые с прошлого Проникновения у бормотунов опять появилась постоянная работа.

— А ты точно его убил? — вдруг забеспокоился Бобел.

— Нет, только пощекотал и отпустил, — съехидничал я. — А кусок своего хвоста он сам подарил мне на память.

Губы Бобела опять растянулись в ухмылке — кажется, на этот раз он понял. Никогда бы не позволил себе подшучивать над ним, но он всё равно не обижается, а когда до него доходит, как сейчас, то даже получает удовольствие. А доходит до него с каждым годом всё лучше.

Когда-то это был не просто человек, а человек настоящий, которому я, наверное, в подмётки не годился. А иначе как объяснить, что сперва бормотун, а потом яйцеголовые, после всех многочисленных промываний мозгов, которые они ему устраивали, так и не смогли вытравить из его души остатки того, что там было нашего, людского.

Из Бобела готовили орка — послушного солдата-смертника. Стимулировали развитие скелета, нарастили чудовищные мышцы и превратили лицо в маску для устрашения противника. Тяжёлый подбородок, всегда плотно сжатые длинные и тонкие губы, хищные складки по бокам рта, а над всем этим — глаза убийцы. В любой ситуации — один и тот же взгляд исподлобья, точно сквозь прорезь в танковой броне.

И до рейда на Учугешскую базу, и после, нам случалось освобождать десятки людей-полуфабрикатов, которых ибогалы не успели довести до кондиции, а некоторых и довели. Ни один из них ни на что не годился без предварительной программы реабилитации — начиная с детского сада. А кому охота этим заниматься? Кое-кого доставляли в Субайху на попечение умникам, большинство оставалось на месте. Они жили потом в мехране и на Старых территориях как животные — те, которые выживали… Да что там — даже человек, проживший месяц в Бродяжьем лесу под присмотром бормотуна, уже ничего не помнил из своей прошлой жизни и был абсолютно беспомощен, если кто-то убивал упыря-пастуха.

Но Бобела яйцеголовые так и не смогли доломать до конца.

Мы две недели вели разведку в окрестностях Учугеша; потом ещё целый день спорили с нукуманами, отговаривая их от штурма; уже ушли, а они остались, и мы в последний момент вернулись, чтобы их поддержать, хотя нас всех вместе взятых было втрое меньше, чем ибогалов на базе. Атака, как и следовало ожидать, оказалась неудачной, и когда мы наконец вошли внутрь сквозь бреши в стенах, на ногах стоял едва один боец из пяти. Тут бы нам всем и крышка, если бы нас вдруг не поддержали изнутри. Это и был Бобел. Что ему стукнуло в голову, я не знаю, и он сам не знает, да только он прошёл по главному зданию до самой крыши, убивая таких же, как он сам, орков. Те даже не сопротивлялись. Яйцеголовые им в мозги не вложили, что свой может ударить своему в спину, и Бобел этим воспользовался. Ибогалы — те сопротивлялись, да не очень-то повоюешь против того, кто не чувствует боли и не испытывает страха смерти. А потом Бобел начал одну за другой давить огневые точки яйцеголовых на территории базы. Виртуозно. Ни одного из наших так и не зацепил, хотя там, внизу, творилось чёрт знает что.

Когда всё было кончено, мы поднялись на крышу и нашли его. Он едва дышал от ран, а голова совсем не работала — он стал таким же дебилом, какими становятся все орки без руководства ибогалов. Только стонал и повторял без конца одно и то же: «боб-бел… боб-бел…» — не то пытался произнести вслух имя, не то просто бессвязно бормотал. У нас было полно раненых, но такого парня мы бросать не захотели. Сначала он жил у Имхотепа, потом в замке Орекса, потом стал ходить со мной.

Я мог бы рассказать про Бобела ещё много интересного. Например, его обожают нукуманские лошади. Они готовы слушаться его беспрекословно, в том числе и те, которые видят его в первый раз. Надо знать нрав нукуманских коней, чтобы оценить это. Я, положим, тоже в силах обломать любого из этих четвероногих монстров, но приходится очень постараться.

Обычные лошади тоже любят Бобела, но ни одна из них не способна удержать его на себе. После того, как рувимы наложили заклятие на технику, фермеры стали отлавливать и разводить одичавших земных лошадей. Но животных пока мало, да и Бобелу подойдёт разве что тяжеловоз. Поэтому он хочет приобрести нукуманского жеребца, а пока нукуманы, хоть и признательны ему за Учугеш, смотрят на очеловеченного орка косо, поскольку знают, что он, при желании, способен увести их любимцев забесплатно — стоит только свиснуть.

Я покупал у Орекса двух коней, но оба погибли. Сейчас коплю на третьего, и сдаётся мне, что мы с Бобелом перестанем быть пешеходами одновременно. Он бы себе уже купил, но я посоветовал сперва приобрести хороший меч. Без меча на Додхаре никак нельзя из-за гидр, а в Бродяжьем лесу без него вообще не обойдёшься. Там не только гидры, но и прочая полуживая растительность. Огнестрельное оружие при столкновениях с нею помогает мало. Это всё равно что по настоящим деревьям и лианам стрелять.

Мы легко могли бы его обеспечить хоть дюжиной мечей из учугешской добычи, но Бобел, с тех пор как пришёл в себя, ибогальские изделия на дух не переносит. Поэтому он купил у Орекса нукуманский меч — они тоже с фигурными лезвиями, но обычные, кованые. Второй Орекс подарил ему просто так, и Бобел носит оба на перевязи за спиной. Теперь, когда дело доходит до уничтожения гидр, он не разжигает под ней костёр, как обычно делаем мы. Просто подходит и начинает рубить головы и щупальца, пока не обрубит всё, что выступает за пределы главного ствола. Грязная работа, но Бобел считает, что это полезнее, чем простые упражнения с мечами — развивает не только само умение владеть оружием, но и реакцию. Ну, не знаю… У него всё тело в крестообразных шрамах от укусов гидр, и в гробу бы я видал такую тренировку реакции.

— Сколько времени прошло? — спросил я.

— Часа два с половиной, — ответил Бобел. — Мог бы ещё спать. Тотигай, вон, спит.

— У проклятых керберов будильники в голове, а я, видишь ли, беспокоюсь.

— Так я же разбудил бы.

— Всё равно беспокоюсь. И я хотел успеть поболтать с рувимом.

— А-а-а, — протянул Бобел и, помолчав, добавил: — Как ты с ними общаешься, интересно…

— Я бы и сам не против узнать,— проворчал я.

— К ним никто и подойти-то не может, — сказал Бобел. — В Харчевне болтают, что ты давным-давно превратился в колдуна.

— Было бы здорово.

Я встал и обошёл скалу, у подножья которой мы расположились. За ней, в неглубокой ложбине стояла пирамида.

Пирамиды, которые люди строили перед Проникновением, оказались единственными нашими сооружениями, выпавшими на Додхар. Географически они находятся точно в тех местах, где их когда-то возвели на Земле.

Только теперь каждую стерёг один из рувимов.

Эта пирамида была небольшая, правильной формы, металлическая, четыре метра высотой, а рувим возвышался над ней ещё на добрых два метра. Фигура в белом хоть и была полупрозрачной, невольно внушала уважение, особенно когда подойдёшь близко. Но только близко подходить никто не отваживался, потому что длинный пылающий меч в руке существа мог развалить надвое даже танк — получше лазерного луча. Когда техника ещё работала, некоторые пробовали подъехать.

Я мог бы спорить, что охраняемая здешним рувимом пирамида является точной копией Великой Египетской — построенные по другим пропорциям после Проникновения перестали действовать и стояли сейчас без всякой охраны. Но и эта была сработана кустарно. Чья-то частная постройка. Иначе она не развернула бы над собой Калейдоскоп Миров — беспорядочное переплетение входов в параллельные пространства и выходов из них.

Глядя на сооружение, собранное из металлического уголка и листовой стали, я думал, что эта пирамида могла быть той самой, которую когда-то собрал на своём огороде Даниил Кречетов. Ведь до Проникновения он жил как раз в наших местах. Фантазёр и мечтатель, не дурак выпить и из-за своего пристрастия не способный удержаться ни на одной работе более года, он в конце концов оставил попытки жить как все, продал свою квартиру и обзавёлся крестьянским хозяйством. С тех пор кормился с огорода, разводил свиней и пополнял бюджет за счёт случайных заработков.

Когда ему пришло в голову, что Пирамида Хеопса выглядит в точности так, как должна выглядеть одна из сторон гиперкуба, помещённого в трёхмерное пространство, неизвестно, однако сам он заявлял, что лет в четырнадцать. Люди, близко его знавшие, подтверждали, что при всей своей видимой никчёмности, Кречетов отличался острым умом (направленным, по мнению соседей, не туда, куда нужно) и любовью к точным наукам, в частности к геометрии. Даже грядки на его огороде поражали своей прямизной и почти идеальной формой.

Его близкий друг, человек куда более практичный, который впоследствии стал главным популяризатором кречетовских идей, потом рассказывал, как Даниил, однажды устроив в честь своего дня рождения посиделки с домашней бражкой, поделился с ним своими мыслями. Немногочисленные гости уже разошлись, а они ещё долго сидели, и Даниил рисовал гиперкубы и пирамиды на грязных салфетках огрызком карандаша, доказывая, что любая правильно построенная в нашем мире пирамида автоматически создаст ещё семь своих виртуальных двойников — и мы будем иметь переходник, связывающий восемь параллельных миров, считая наш собственный.

Бражка у Кречетова была хорошей, рассказывал он интересно, и его друг поинтересовался, почему только восемь, а не все сразу, ведь трёхмерных пространств внутри четырёхмерного должно существовать великое множество?

Да, сколько угодно, подтвердил Кречетов. Они там как бесконечно тонкие листы в книге бесконечной толщины. Но мы, как существа ограниченные своей природой, получим доступ только к семи соседним. Для доступа к остальным или геометрия переходника должна быть другой, или мы сами должны стать другими.

Дальше события разворачивались так, как и следовало ожидать. Друг Кречетова, со своей практичностью, на утро выпил две таблетки шипучего аспирина и забыл о разговоре. Кречетов, со своей непрактичностью, распродал всех имевшихся у него на хозяйстве свиней, купил сварочный аппарат, пригнал из города машину, гружённую уголком и железными листами, и приступил к строительству ворот в параллельные миры прямо посреди собственного огорода.

До Проникновения эта история была известна, наверное, каждому жителю Земли. Да и сегодня в разбитых газетных киосках и заброшенных книжных магазинах можно найти пачки комиксов, изданных перед Проникновением миллионными тиражами. Во все семь пространств, смежных с нашим, те самые, которые нукуманы называют Мирами Обруча, Кречетову попасть не удалось. Он смог открыть только один канал и очутился на планете с нетронутой природой и чистейшим воздухом, которая была почти точной копией Земли — но без людей. И ещё — там не было хищников. Словно в первозданном раю, все животные питались исключительно пищей растительного происхождения, а за счёт чего осуществлялась регуляция их численности, Даниил не понял.

Справедливо рассудив, что его открытие рано или поздно станет известно не только ему, Кречетов задался целью устроить так, чтоб вновь открытый мир не сделался вотчиной власть имущих и не стал предметом раздора между мировыми державами. На самом деле никакого способа избежать того или другого не существовало, но Даниилу показалось, что он его нашёл. Подробно описав в обширной статье свою теорию, как и сам способ перехода на Парадиз, он выложил всё это в Интернет. И среди пользователей нашлось достаточно сумасшедших, чтобы не только поверить ему, но и попытаться повторить его опыт на практике. Тем более, что множество маленьких пирамид, подобных кречетовской, в мире уже имелось. Кто-то использовал их для оздоровления, кто-то — для медитаций.

Нетрудно догадаться, что началось, когда с Парадиза на Землю вернулось несколько первопроходцев, обременённых реальными доказательствами существования нового мира в виде засушенных растений, отловленных животных, и даже образцами почвы и воздуха в герметичных колбах.

Пока вопрос о научном исследовании беспризорного рая решался специально созданной комиссией Организации Объединённых Наций, началась стихийная и никем не контролируемая колонизация Парадиза. На всех континентах и во всех странах люди лихорадочно строили пирамиды, перемещая на Парадиз уже не только самих себя, но и всё своё имущество; корпорации перебрасывали туда наспех сколоченные группы специалистов и оборудование, спеша застолбить территорию; и все государства, плюнув на запрет ООН, боясь опоздать к дележу, наперегонки выводили на просторы девственной планеты свои наиболее боеспособные подразделения, оснащённые новейшей военной техникой.

В короткие сроки Земля потеряла до тридцати процентов населения. Назад теперь почти никто не возвращался, и было неизвестно, что творится на Парадизе. Начальники штабов всё чаще теряли связь с войсками, а многие командиры открыто объявили о независимости от собственных держав. Отчаявшись остановить волну перемещений мирным путём, военные на Земле расстреливали с воздуха огромные, так называемые «общественные» пирамиды, возведённые различными организациями и движениями, стремящимися предоставить доступ на Парадиз любому желающему. Маленькие пирамиды в частных владениях давили танками. По телевиденью непрерывно передавали выступления обезумевших беженцев с Парадиза, стремительно превращавшегося в ад, наполненный кровавой резнёй и насилием. Но ничего не помогало, беженцам не хотели верить, и к началу Проникновения население Земли уменьшилось уже до шестидесяти процентов от первоначального.

Лишь самые умные, и среди них — мой отец, додумались до мысли просто оставаться на месте, сообразив, что вскоре на нашей собственной планете станет не менее просторно, чем на её некогда пустынной соседке.

Потом началось самое плохое. Пирамиды стали сами собой схлопываться или разворачивать Калейдоскопы Миров. Любого, кто осмеливался приблизиться к ним, всасывало внутрь и выбрасывало уже не на Парадиз, а вообще неизвестно в какие миры и пространства. Иногда Калейдоскоп разворачивался быстро. Но чаще призрачный шар возникал над вершиной пирамиды, медленно вращался, рос, пока не поглощал её целиком. Затем взрывался, не оставляя после себя ничего.

А чуть позже началось Проникновение, и людям стало не до Парадиза. Почти половина земных территорий провалилась неизвестно куда, вытолкнув взамен себя на Землю мрачноватые додхарские полупустыни, бесконечные лавовые поля и леса с полуживыми растениями и недружелюбными обитателями. Додхар, который, согласно нукуманской вере, был другим ближайшим соседом Земли по Великому Обручу, тоже изрядно пострадал, причём для его жителей катастрофа вообще стала полным сюрпризом. Что происходило на Парадизе, оставалось неизвестным, однако, по всей видимости, Проникновение потрясло весь Обруч, изменив до неузнаваемости каждую принадлежащую ему планету.

Большинство уцелевших пирамид превратились в безобидные конструкции, которые не удавалось оживить никакими способами. Другие, что продолжали действовать, взяли под контроль рувимы.

Я сейчас смотрел на одну из них.

Калейдоскоп Миров над вершиной вращался неторопливо, точно небольшая туманная планета, сложенная из кусочков разбитого волшебного зеркала. И каждый отдельный кусочек был дверью в параллельное пространство.

Рувим стоял спиной к Калейдоскопу. Ждёт… Ясно, чего. Ждёт, пока Калейдоскоп не поглотит пирамиду. Сейчас, спустя двадцать лет после Проникновения, это происходило всегда очень и очень медленно.

В лощину я спускался не без опасения. Вот махнёт эта дура шестиметровая своим мечом, и… Вдруг он меня уже забыл с последнего раза. Но рувим не пошевелился, только зыркнул в мою сторону, чтобы показать — он, мол, видит меня, и не стоило бы всяким козявкам подходить слишком близко.

Когда я был ещё шестилетним мальчишкой и сразу после смерти матери бродил один в мехране и по Старым территориям, то однажды случилось так, что я не смог вовремя подыскать себе места для ночлега. Я брёл всё дальше в полной темноте, глаза уже сами закрывались, и наконец я улёгся на землю и уснул, а проснулся прямо под ногами одного из рувимов. Бог знает, как накануне я не заметил ни его, ни пирамиду. Или же заметил, но подумал, что уже сплю, а потом забыл. Так или иначе, но он меня не тронул, хотя возле любой из действующих пирамид лежат останки тех, кто после Проникновения хотел прорваться в них и перейти на Парадиз.

Может, дело было в том, что я никуда не собирался прорываться, а только поспать.

После я ещё не раз пользовался случайно открытым способом и разбивал лагерь у пирамид. Там всегда можно отдохнуть спокойно, зная, что ни люди, ни животные, ни яйцеголовые к тебе не приблизятся.

А значительно позже обнаружил, что ночевать по соседству с рувимами могу только я. Остальные не решались. Даже нукуманы. Даже Бобел. Тотигай — тот и вовсе обходил их подальше, поджав хвост. Несколько балбесов из Харчевни вздумали мне подражать и мигом расстались с головой.

Подойдя поближе, я, как всегда, поздоровался, рувим, как всегда, не ответил, и я присел на камень неподалёку. Часто я сидел так, глядя на них и пытаясь понять, что это за существа. Даже неизвестно, существа ли они во множественном числе или возле каждой пирамиды стоит тот же самый рувим — так они друг на друга похожи. Для меня, по крайней мере. И ещё — с какой бы ты стороны не подходил к пирамиде, рувим будет стоять прямо перед тобой. Мне всегда хотелось узнать, что произойдёт, если два или три человека приблизятся с разных сторон одновременно, да только сейчас уже не найти дураков, согласных проводить такие опыты. Раньше находилось немало, но они быстро перевелись.

Посидел я немного на камне и ни с того ни с сего начал злиться. Это ведь я только перед другими не отрицал, что запросто болтаю с рувимами, поскольку в Новом Мире полезно поддерживать славу колдуна, раз уж она сама нечаянно свалилась на голову. Меньше проблем в жизни. Кто-то не полезет к тебе только потому, что побоится. Никогда я не бегал от драки, но никогда и не нарывался на неё. Имхотеп называет это благоразумием. А на самом деле ни один из рувимов мне ни разу и слова не сказал. Я не удивлялся: о чём говорить с людьми этим полупрозрачным ребятам с огненными мечами — ведь мы для них букашки. Колдуй не колдуй — им всё фиолетово. Но народ-то сейчас почти весь тёмный стал. Удивительно, как быстро большинство людей успело опуститься до уровня Средневековья. Всего-то двадцать земных лет прошло с начала Проникновения! И книги ещё старые есть, можно читать; вон, в городе, в библиотеках — греби не хочу, и библиотеки там, кстати, самые безопасные места. Однако факт остаётся фактом.

Умники читают, конечно. Даже слишком много, но, на мой взгляд, не те книги. Они были бы рады, несмотря на свою любовь к гуманизму, затащить меня хоть в комнату пыток, лишь бы выяснить, почему я могу бывать там, где другие не могут. Когда мне лет двадцать было, уболтали — взял я с собой одного, и пошли мы к пирамиде, которую стерёг рувим. Только стали подходить, как он махнул своим чёртовым ятаганом, и две половинки моего спутника повалились в разные стороны. Я стою ни жив и ни мёртв, но невредимый, и двое умников-наблюдателей издалека это видели. С тех пор никто из Субайхи больше взять его с собой не просил.

Из Утопии, подкатывали, правда, но я им при всех ответил, что если не прекратят приставать ко мне и лезть к пирамидам, то рувимы пришлёпнут их полис со всем содержимым. Мол, рувимы сами твёрдо обещали мне это. И поди ж ты, полгода не прошло, как умники притащили в Утопию Книгу, после чего их полис перестал существовать.

Потом ещё долго все в Харчевне шарахались от меня как от чумного. Другой мог бы извлечь массу выгоды из такой вот репутации, и жить ничего не делая до конца дней своих, застращав окружающих и собирая с них дань. А я не могу как-то. Да и язык не поворачивается врать после того случая. Я лучше в города буду ходить, шататься по мехрану, драться с пегасами, стрелять в бормотунов и рубиться с гидрами. Постепенно люди стали забывать и Утопию, и меня, и сейчас относятся ко мне более-менее нормально. Лагерь с Тотигаем и Бобелом мы слишком близко к пирамидам не разбиваем, а когда я в мехране один — пойди разбери, где я ночую.

А вот сейчас я вдруг разозлился. На рувимов. Ну чего бы им не взять и не разъяснить всем и каждому по-простому, что в Парадиз больше нельзя? Зачем обязательно мечами рубить? Поставили бы какую-нибудь невидимую стену. Могут же они торнадо запросто в сторону завернуть? Могут… Что за мечи у них такие? Похоже, будто они из расплавленного металла, но от них не исходит ни жара, ни слишком яркого света, и лезвия полупрозрачные, как сами владельцы оружия… Почему рувимы наложили заклятие на технику? Просто для того, чтобы мы с додхарцами меньше воевали? Но допускают же они войны обычным оружием, а яйцеголовые — такие скоты, что мы рано или поздно перережем друг друга и перочинными ножиками. Или они нас, или мы их.

Отчего началось Проникновение? Правда ли то, что болтают про Обруч Миров и Обитель Бога? Живы ли ещё люди, которые ушли на Парадиз?

Тысячи вопросов, но ни на один из них рувимы не ответят; будут делать своё дело тихой сапой, а что это за дело — никому не скажут; чем всё кончится — не скажут тоже. А яйцеголовые будут скрещивать людей с лошадьми и ездить на них верхом. А умники будут пытаться решать общемировые проблемы, открывая книги, которые вовсе не книги, и которые открывать не положено. А веруны станут бить в землю лбами на молитвенных собраниях и уверять фермеров, что рувимы есть не кто иные, как ангелы у врат рая, то бишь Парадиза; что Проникновение было давно предсказано в их верунских священных книгах, хоть и непонятно тогда, почему они сами так плохо подготовились к нему; что яйцеголовые — слуги антихриста, и посланы людям в наказание за грехи; что избежать грядущих адских мук очень просто, если регулярно отстёгивать десятину в пользу Церкви Самоновейшего Завета; что в конце концов Иисус придёт с громом и звоном — и задаст всем перцу.

Раскалил я себя до последней невозможности такими мыслями, встал да и пошёл прямо на пирамиду. Рувим, понятно, тут же выставил вперёд свой тесак, но я остановился лишь тогда, когда между моей грудью и кончиком меча не прошёл бы и лист бумаги.

Может, я ещё не успел успокоиться после драки с пегасами, может ещё чего, а только подумал — да что я, собственно, теряю? Жизнь эту — скитания в мехране, лавовые поля, Бродяжий лес и бормотунов? Город, где на каждом шагу ловушки? Ещё несколько ночей с проститутками в Харчевне? Ещё несколько трупов не убитых пока мною яйцеголовых? Взял и шагнул вперёд.

Я широко шагнул, но меч рувима остался на той же позиции, у самой моей груди, хотя он вроде и не шевелился. Тогда я шагнул ещё раз — ни за что не стал бы, дай себе время подумать, но я не думал.

Ничего не произошло.

То есть, наоборот, произошло нечто необычное. Я по-прежнему был жив, меч по-прежнему передо мной, но рувим вдруг заговорил, и его голос был подстать шестиметровому росту:

— Не делай третий шаг, Элф. В третий раз ты умрёшь.

Я посмотрел на него, на меч, и понял, что он не шутит. Да и с чего ему со мной шутить?

— Откуда ты знаешь моё имя? — глуповато поинтересовался я.

Рувим промолчал. Очевидно, он уже успел сказать всё, что считал важным. Пора было поворачивать оглобли. Но сначала я дал себе слово, что больше никогда в жизни не стану так психовать, и дважды сглотнул, потому что у меня заложило уши. Вот это голос!

Вернувшись к скале, я опустошил одну из двух своих фляг, наполненных додхарской водой, недоумевая, что на меня нашло.

Рувимы не хотят с нами говорить и ничего не объясняют… А они что — обязаны? Люди напортачили с колонизацией Парадиза, нарушили равновесие материальных масс и структуру пространств нескольких параллельных вселенных (если верить умникам), привели в движение Обруч Миров (если верить нукуманам), открыли дорогу на собственную планету всякой додхарской нечисти во главе с яйцеголовыми, а рувимы теперь крайние? Да не вмешайся они, ещё неизвестно, чем бы закончилось Проникновение.

Не наложи они заклятие на технику, мы, быть может, уже истребили бы друг друга и без помощи ибогалов. Сколько было междоусобиц за первые десять лет существования Нового Мира? Сколько Старых территорий совершенно опустело? Ведь на том куске Земли, куда мы с Тотигаем постоянно ходим за добычей, совсем никто не живёт… Сколько было попыток захвата уцелевших ракетных баз? Прямо на этих самых рувимов ведь пёрли. А не блокируй они сразу после Проникновения остальные интересные объекты? Атомные электростанции? Склады химбоеперипасов? Лаборатории по разработке бактериологического оружия, существование которых все отрицали, но которые у всех имелись? С яйцеголовыми-то мы уже потом стали воевать…

— Ну как, поболтали? — спросил Бобел.

— Да, поболтали, — ответил я, и на сей раз врать мне не пришлось. — А ты разве не слышал?

— Нет.

Ну надо же! А я был уверен, что не только Бобел слышал, но и все остальные жители Додхара и Земли; да и Харчевня, находившаяся в половине дня пути отсюда, могла запросто рухнуть от рувимского рыка.

— Погоди, — сказал я, начиная догадываться, что дело нечисто. — Бобел, дружище, ты какими обычно видишь рувимов?

— Да я особо не приглядывался, — ответил он. — Но они похожи на орков, только все светятся.

Та-ак, подумал я, и до меня вдруг дошло, что я никогда не обсуждал внешность рувимов ни с Бобелом, ни с Тотигаем, ни с Орексом. Нукуманы о них не любят говорить, а Тотигая мне и в голову не приходило спрашивать. Я слушал лишь случайные разговоры в Харчевне, всегда между собой говорили люди, и они описывали рувимов одинаково.

Приподняв ногу, я хотел толкнуть спящего кербера, но он, как всегда, проснулся раньше, чем я до него дотронулся.

— Рано ещё, — недовольно сказал Тотигай позёвывая. — Могли бы выступить и попозже.

— Мы и выступим чуть позже. Ты мне вот что скажи: как выглядит рувим?

— Что значит — как? — удивился Тотигай. — Здоровый кербер в доспехах. Только стоит на задних лапах и боевые когти у него словно раскалённые.

Ах вон оно что! Понятно. Орекс будет видеть его нукуманом с мечом, а яйцеголовые — ибогалом с разрядником или ещё какой-нибудь хренотенью.

— А ты не знал, что мы с тобой их видим по-разному? — удивился Тотигай. — Я давно знаю.

— Откуда?

— Ну, я же слушаю разговоры в Харчевне. Вы, люди, на редкость болтливы.

— Поумничай ещё! Тоже мне — анахорет-молчальник… Знаешь — и ничего не говорил?

— А ты спрашивал? — обиделся кербер. — Я думал, ты в курсе. Ты же общаешься с ними.

Вот она, цена незаслуженной славы.

— Р-р-р-го-го-го! — радостно выдал Тотигай, сообразив. Это он так смеётся. А соображает быстро. — Так ты всё врал, выходит? А я-то думал, что ты ни разу в жизни…

— Когда ты от меня слышал, что я с ними разговариваю? — спросил я.

— От тебя не слышал, но люди говорят…

— Вот им и предъявляй претензии, — вывернулся я, но на душе осталось поганое чувство от плохо прикрытого мошенничества.

— Но ты и сам говорил…

— …что общаюсь с ними, — перебил я. — А общаться — не то же самое, что разговаривать. Общаться — значит иметь общение, а оно возможно без слов.

— Как это? — удивился Тотигай. — Телепатически, что ли?

— Зачем — телепатически? Ты вспомни, как мы во время похода иногда по целым дням ни слова не говорим. Но понимаем же, о чём думает другой. Потому, что у нас всё общее — дорога, враги, жратва, трофеи. Выходит, когда двое имеют что-то общее между собой, это и есть общение.

Тотигай посмотрел на меня изумлённо, сражённый наповал такой хитрой софистикой, и даже не спросил, что у меня может быть общего с рувимом.

— Да ты у нас юрист! — не без уважения сказал он и отошёл в сторону, чтобы помочиться.

— Ладно, выдвигаемся, — скомандовал я, опасаясь, что по облегчении ему придут в голову контрдоводы.

Бобел сунул свой рюкзак, который был почти пустым, в мой, и приспособил сверху свою перевязь с мечами и чехол с дротиками.

— Я разрядники не стал выкидывать, — сказал он. — Правда, ты их почти опустошил, когда палил по пегасам, но, может, они ещё сгодятся…

— Правильно сделал, — одобрил я, хотя пустой разрядник мог сгодиться разве что в качестве дубины. Однако мне не хотелось огорчать бережливого Бобела. И стоило помнить о совпадении отверстий на разрядниках с размером торчавшего из Книги штыря.

— Тогда я это… всё обратно, как было, — сказал Бобел.

Он быстро увязал ремешками въючники, подобные тем, что Тотигай тащил на себе по дороге к пирамиде, и когда кербер, пометив камни, вернулся к нам, с размаху швырнул тюки ему на спину.

— Да почему?!? — возмутился Тотигай, невольно присев под их тяжестью. — У нас же теперь ты есть!

— Я понесу рюкзак Элфа, — ответил Бобел. — Он его с самого города тащил, пусть отдохнёт.

— Я тоже тащил тюки с самого… С этого…

— Не с города же, — примирительно ответил Бобел.

— Ну и что? Да на мне живого места нет! Выходит, Элф совсем без груза пойдёт, а я… Ты мог бы всё взять! Ты вон какой здоровый!.. Я дырки в крыльях протру! У меня шкура облезет!

Бобел начал терять терпение.

— Заткни пасть! — рявкнул он не намного тише, чем до него рувим. — Иначе пострадаешь куда сильнее!

Тотигай тяжко вздохнул и, повернувшись, двинулся во главе нашего маленького каравана. Он понимал, что не прав, и к тому же собственными глазами видел, как Бобел голыми руками задушил сразу двух керберов из стаи, с которой мы однажды сцепились в мехране.

Я встал замыкающим, прикрывая группу с тыла. Пока мы спали, ветер совсем утих, облака разошлись, духота рассеялась. Дальнейший путь до Харчевни обещал быть приятным, по крайней мере для меня. А Тотигай — ничего, потерпит. Он и так почти постоянно налегке.

Кербер то и дело кряхтел, показывая, как ему тяжело, но спорить больше не решался.

Бобел, конечно, у нас не юрист, но обычно хорошо вникает в суть дела и умеет находить просто неотразимые аргументы.