Князю Несвицкому так и не удалось уговорить жену, и он уехал в Москву один, а оттуда в гневном и, очевидно, под чужой диктант написанном письме уведомил ее, что его встретили дома строгим выговором за неисполнение родительского приказания и что он, со своей стороны, делает выговор жене за то, что она подвела его под родительский гнев.

«Быть может, у вас, в вашем демократическом мире, такой взгляд на семейные отношения и возможен и доступен, — издали философствовал грозный князь, — но у нас подобные выходки нетерпимы, и я вытребовал бы вас сюда немедленно, если бы этому не воспротивилась маман, которая слишком прогневана вашим непослушанием, для того чтобы принять вас в настоящую минуту в свой дом. Постарайтесь исправиться от своего своеволия, и тогда маман, быть может, разрешит вам посетить ее летом, в то время, когда я буду на маневрах, потому что сам я на вторичный отпуск не могу рассчитывать, из боязни повредить этим своей блестящей служебной карьере».

В письме так и стояло полными буквами «блестящей карьере», и это выражение так мало согласовалось с правдой, что Софья Карловна, при всем нелестном мнении о блеске и проницательности ума мужа, не могла приписать эти слова самому князю Алексею. Они, видимо, были придуманы старой княгиней, быть может, в наивности своей души и действительно верившей, что ее сын стоит на блестящем служебном пути.

По первому впечатлению Софья Карловна порешила вовсе не отвечать мужу, но затем передумала и ответила ему сравнительно коротким письмом, оповещая его о том, что никакой вины она за собой не сознает, ни о каком исправлении не думает и ни в Москву, ни в имение его родителей ни летом, ни зимой не собирается, так как эта поездка не представляет для нее ничего заманчивого.

На этом переписка между мужем и женой на время совершенно прекратилась, и Софья Карловна так привыкла к отсутствию князя и чувствовала себя без него так хорошо и спокойно, что с искренним удовольствием узнала от его товарищей, что от него из Москвы получены свидетельство о болезни и прошение о продлении срока отпуска.

В отсутствие Несвицкого его товарищи с женами и сестрами часто посещали молодую княгиню, и у нее мало-помалу составился довольно обширный и очень дружеский кружок.

Душою этого кружка были особенно усердно навещавший ее добряк Борегар да Бетанкур, сделавшиеся почти ежедневными посетителями Несвицкой.

Эти усердные посещения были замечены всеми, но никто не искал в них ничего дурного, и молодую женщину, вопреки всем законам столичного злословия, даже клевета обходила.

Не обратил на это особого внимания и вернувшийся из Москвы князь Несвицкий, которого начальство встретило довольно строго за не в меру продолжительное отсутствие, сопровождавшееся двумя друг за другом присланными свидетельствами о болезни.

Князь пользовался все меньшими и меньшими симпатиями своего прямого начальства, равно как и своих товарищей по службе, искренне возмущавшихся той распущенностью, какою он щеголял, смело бравируя всем и всеми и открыто показываясь в обществе Шишкиной.

Тотчас по приезде князь Несвицкий отправился в лагерь, на все лето расставшись с женой, поселившейся в небольшой даче в Павловске.

Здесь княгиня по-прежнему мало выезжала, но зато много и подолгу гуляла и особенно много ездила верхом, почти всегда сопровождаемая Бетанкуром, одним из лучших наездников гвардии.

Царская фамилия провела в этом году почти все лето в Царском Селе, и соседство Царского Села с Павловском оказалось настолько удобным для Бетанкура, что он тоже занял небольшую дачку по соседству с княгиней, которую посещал все чаще и чаще и которой, видимо, начинал серьезно увлекаться.

Свободный все дни, кроме не особенно частых дней дежурства при государе, Бетанкур имел время и читать вместе с княгиней, страстно любившей чтение и следившей за всем, что появлялось нового в литературе, и в кавалькадах ее сопровождал, и по вечерам под ее умелый аккомпанемент петь своим мягким, в душу просившимся голосом ее любимые романсы.

Лето в этом году стояло чудное. Мертвые белые ночи волшебным призраком охватывали маленькую, уютную дачку княгини, нежно убаюкивали все шелестом влажной листвы, окутывали все своим призрачным туманом, и словно манили куда-то, опьяняя благоуханием пробуждавшихся ночью цветов.

И Софья Карловна, и Бетанкур иногда сидел долго, до зари, почти молча, боясь нарушить тот светлый покой, который охватывал обоих, боясь произнести то отрадное и роковое слово, которое было у обоих и на устах, и в сердце.

Со дня кончины Елены Августовны прошел уже год, княгиня сняла траур, и в цветных туалетах, свежая, оживленная, вся сияя молодостью и неосознанным, но уже смутно предвкушаемым счастьем, была так ослепительно хороша, что случайно увидавший ее в парке государь едва узнал ее.

Неостывший каприз сердца проснулся вновь, и он в тот же вечер обратился к великому князю Михаилу Павловичу с вопросом:

— Ты давно не видал… этой… дочери покойного Лешерна?..

— Княгини Несвицкой?.. Давно! — ответил великий князь. — Я все время так занят…

— Да я ведь не замечание тебе делаю по этому поводу! — улыбнулся император. — Я потому спросил тебя о ней, что я на днях встретил ее в Павловске. Она гуляла, видимо, по-домашнему, с накинутым на голову газовым шарфом. Разве она в Павловске живет?

— Да, кажется, там! Хорошенько, право, не знаю; я у нее не был.

— Она так поразительно похорошела, что я едва узнал ее!

— Она и всегда была хороша! — не глядя на брата, ответил великий князь.

— Да, но не так, как теперь. Теперь это прямо что-то лучезарное… А ее муж с ней?

— Нет, он в лагере. Этого я видел несколько раз.

— В прошлом году она где-то около лагеря жила?

— Да, она после свадьбы поселилась в зимней стоянке полка, в Царской Славянке.

— Почему ж она нынче там не живет?

— Не знаю, право! Ее семейная жизнь, насколько мне известно, сложилась не особенно удачно, и ей нет оснований хлопотать о том, чтобы быть ближе к мужу.

— Что же, он изменяет ей или она ему?

— Нет, о ней я ничего дурного не слыхал. Что же касается самого Несвицкого, то его чудеса даже изменой называться не могут!.. Это прямо-таки что-то до крайности непостижимое.

— Ведь сам же ты сосватал ей такого жениха! — пожал плечами государь.

— И очень рад, что сделал это! Это помогло ее матери спокойно сойти в могилу. Она ставила честь имени и репутацию дочери выше всего в мире…

— И во имя этого затянула на шее дочери мертвую петлю?

— Дочь сама выбрала эту петлю. Никто не виноват в этом.

— Ты, я замечаю, как будто недоволен твоею протеже или слегка разочарован ею? — улыбнулся император.

— Да я никогда и не был очарован ею! — нехотя ответил великий князь.

До него стороной доходили слухи о зарождавшемся романе молодой красавицы и элегантного карьериста флигель-адъютанта, которого великий князь ставил не многим выше Несвицкого.

— Что же, она утешается понемногу? — продолжал государь.

— От чего? От потери матери? Не думаю! Слишком велика была потеря и слишком мало времени прошло.

— А от измены мужа?

— Это никогда особенно не огорчало ее.

— Ты оставил ей пенсию матери?

— Да, с твоего разрешения, — ответил великий князь.

— Но на время, а не пожизненно?

— Ты не позволил оставить пожизненно.

— И теперь вновь подтверждаю свое запрещение! Времена переменчивы… Я не сторонник ничего нескончаемого.

— Пожизненная пенсия не представляет собой нескончаемого явления!

— Я говорю о пределах моей власти; смерть не от меня зависит!

Великий князь пристально взглянул на государя и произнес:

— Знаешь ли, ты порой удивительно напоминаешь мне брата Константина!

— Чем это?..

— Он тоже, в порыве властолюбия, находил, что власть царей недостаточно широка, и что их права должны были бы переходить за пределы гроба!

— Нет, с тобой сегодня положительно нет возможности разговаривать! — махнул рукой император. — Ты даже ко мне придираешься!..

— Полно, брат!.. Могу ли я и смею ли…

— Ну, это уже совсем дико! Что за слово между нами — «смею»?.. Мне грустно, что ты «хочешь» говорить мне неприятные вещи, а «смеешь» ты говорить все, что хочешь!..

— О, нет, далеко не все!.. Если бы я действительно считал себя вправе все говорить…

— То что было бы?

— Я громко, смело и неустанно говорил бы тебе против тех из твоих фаворитов, которые своими поступками бросают тень и на твое царствование, и на самого тебя, которые потворствуют всем твоим капризам, преклоняются перед всеми твоими ошибками и помогают тебе в том, что не должно встречать ни одобрения, ни поддержки.

— Да о чем, о чем именно хотел бы ты сказать?

— Ах, всего не перечислить!.. Но возьмем хотя бы мысль об учреждении и утверждении твоего третьего отделения, которое мрачной страницей врежется со временем в историю твоего царствования.

— Что ж, по-твоему, дать волю всем этим верхоглядам, которые поставили себе задачей переформировать Россию? У них мне учиться прикажешь и им прикажешь уступать?

— Уступать самодержавный император никому не должен и не может, но между уступкой и теми наказаниями, до которых доводит третье отделение, есть целый мир расстояния. Не сами эти, как ты их назвал, «верхогляды» ступили на тот ложный путь, вконец сгубивший их. Этот путь был указан нашим покойным братом Александром, который первый ступил на ложный путь масонского учения! Не зла желал он России, за благо которой был готов положить свою державную душу… Напротив, он всецело заботился о ее благе, а между тем не изжить нам того зла, какое посеяли среди нас его великодушные, но ложно направленные порывы, его благие, но ложно принятые предначертания! «Благословенным» назвал народ блаженной памяти императора Александра Первого, но много-много тревоги внесло его благое царствование в историю России!..

— Ты, стало быть, оправдываешь и врагов родины, и бунтовщиков, кровью верных слуг царских обагривших свои святотатственные руки в навсегда памятный мне день четырнадцатого декабря?

Великий князь поднял голову и, гордо выпрямившись, произнес:

— Нет!.. Врагов России и врагов моего государя я оправдывать не могу! Мертвых я не сужу — их Бог судил! За живых я не стоял и не стою, но не могу не признать, что в роковом деле упомянутого тобою дня было меньше сознательного зла, нежели несчастного заблуждения!.. Они не против царя восставали; они боролись против ложно понятой царской службы, и, даже рискуя твоим царским гневом, я все же не могу не сказать, что ты ошибочным выбором близких слуг престола подчас способствуешь тому преступному озлоблению, которое продолжает на святой Руси безумное дело, начатое в роковой день четырнадцатого декабря.

— Ты… слишком много берешь на себя!.. — гневно начал император.

Великий князь не дал ему докончить.

— Казни, но выслушай! — властно произнес он. — Давно лежит у меня на душе правдивое слово… не осуждения, нет! — осуждать тебя я не могу и не смею, я слишком уважаю и слишком люблю тебя для этого, — а преданной, святой, глубоко прочувствованной правды!.. Взгляни беспристрастно вокруг себя и ты сознаешь, что ни Милорадовичей, ни Стюрлеров вокруг тебя нет, а те, кто окружает тебя теперь, не положат своей жизни за твое личное благоденствие и славу!.. Не останавливай меня, дай мне договорить! Наверно, больше никогда мне не придется держать перед тобой такую смелую и убежденную речь!.. Ты можешь ответить на нее своим гневом, можешь снять с меня надетые тобою ордена… но мое вещее слово ты дослушаешь до конца, и придет час в твоей державной жизни, когда ты вспомнишь и этот момент, и этот разговор! Твоя власть велика, но пользуйся ею сам так, как подобает монарху с сильной волей и твердым, непреклонным умом!.. Я не дерзаю входить в то, что составляет предмет высших предначертаний самодержавного владыки русской земли, я преклонюсь перед актами державной власти императора, но перед близким и дорогим мне братом я прямо, с любовью открываю свою скорбную душу и смело и открыто говорю: удали от себя дурных и порочных советников, закрой свое ухо на их льстивые речи!.. Пойми, что то, что простительно им, непростительно тебе, и вспомни, что для всех нас за гранью жизни настанет только строгий суд Божий, а над твоей коронованной головой встанет еще и строгий суд истории!.. Я никаких имен не называю, никаких увлечений в вину тебе как человеку не ставлю, но как императору я смело говорю: не следует тебе быть хоть сколько-либо злопамятным по отношению к слабой женщине за то, что она не изменила правилам, внушенным ей с самого раннего детства. Ты лично, брат, на это не способен! Я знаю это!.. Тебя подталкивают на это со стороны. Удали же своих дурных советников и очисти свое славное имя от каких бы то ни было, даже малейших нареканий!..

Император, все время молча выслушивавший речь брата, встал и, выпрямляясь во весь свой богатырский рост, спросил, не глядя на великого князя:

— Вы кончили, ваше высочество?.. Вы все сказали?

— Все, ваше величество, — громко и отчетливо произнес в ответ Михаил Павлович.

— Хорошо! Я считаю разговор наш оконченным!.. Я отвечу вам позднее, когда настанет время этому ответу!.. Теперь же я могу сказать вам только, что со скипетром и короной я детских помочей не надевал и ни в чьих — слышите ли вы? — ни в чьих без исключения советах и указаниях не нуждаюсь! — И, молчаливым наклонением головы ответив на почтительный поклон брата, император вышел из комнаты, не подав руки великому князю, не обернув головы в ту сторону, где его любимый меньшой брат стоял грустный, бледный, сосредоточенный, но по-прежнему бодрый и смелый.

Да это и понятно: в честной и преданной душе Михаила Павловича жило сознание свято исполненного долга; все остальное для него отходило на второй план.