– Куда мы едем? – Раздался с верхней полки тихий голос. Женька скосила глаза наверх и посчитала царапки на сером пластике. Слева ей в лицо тыкалось сползшее одеяло.

– Нашла время, чтобы спросить, – проворчала она и, откинув одеяло, села на своей полке. Отдернула шторки на окне и налила в стакан, оставшийся после вечернего чаепития, воды.

За окном занимался рассвет – было еще очень рано, и солнце только-только окрашивало в розовый зеленые кроны деревьев. Марина тоже слезла вниз – после Ростова они ехали одни в купе, и можно было расположиться с удобством.

– Сходить за кофе? – Предложила, позевывая.

– Я сама.

Женя взяла со столика пачку сигарет, нащупала в кармане шортов зажигалку, и вышла в коридор. Через пять минут вернулась – пропахшая дымом, зато с двумя стаканами кофе в мельхиоровых подстаканниках.

– Ты слишком много куришь, – заметила Марина, сидящая на полке, по-турецки скрестив ноги.

Женя ничего не ответила. Села напротив, отхлебнула из своего стакана, и задумчиво посмотрела на Марину.

– Знаешь, кто это был, там, на вокзале? – Неожиданно для себя самой спросила она.

– Кто?

– Ксюха. Мы учились вместе в институте. И она встречалась с моим парнем. А потом она встречалась с Лёкой.

Она даже рассмеялась, видя, как расширяются Маринины глаза, и приоткрывается рот.

– Она что, тоже?…

– Лесбиянка? Нет, не думаю. После Лёки у неё женщин не было, да и с Лёкой роман был наверняка только для того, чтобы меня позлить. Когда Виталик ушел от неё ко мне, она страшно злилась, и ненавидела меня. Именно она тогда открыла мне правду о Лёке.

– Какую правду? – Маринины глаза по-прежнему были расширены, она даже о кофе забыла – внимательно слушала, внимая каждому Жениному слову.

– Что Лёка встречается с девушками.

– Но я думала, ты знала.

– Нет. Не знала.

Она улыбнулась жалко, прикрыв на секунду глаза и вспоминая, в какой кошмар превратилась её жизнь после того, как Ксюха спокойно и безжалостно сняла с неё розовые очки и растоптала подошвами грязных кроссовок. Как трудно было учиться жить без Лёки. Приучать себя к мысли, что она больше – не друг. А предатель.

– Тяжко было, – продолжила Женя, – так что Ксюха своего добилась.

– Вы поссорились?

Нет. Не поссорились. Я просто не смогла больше быть с ней рядом, не смогла видеть её, и вообще – выносить. И вычеркнула её из своей жизни. Но она не ушла, осталась незримо рядом, и пришла на помощь, когда это было так нужно.

Женина улыбка изменилась, из жалкой превратившись в мечтательную. Она вспомнила, как Лёка тащила её на себе в общагу, и потом – вверх по лестнице. Как укладывала спать, и укутывала одеялом. А потом пришло утро.

Первое, что увидела Женька, когда проснулась, были настороженные чертята, застывшие в синих глазищах на встревоженном уставшем лице. Она осторожно пошевелила ногами. Боли не было, хоть и каждое движение давалось с трудом. Женька осторожно огляделась и поняла, что лежит в собственной постели, укрытая как минимум тремя одеялами, а напротив, на Ксюхиной кровати, сидит осунувшаяся и какая-то бледная Лёка.

И стоило Женьке это осознать, как снова заныло сердце, а нос сам собой сморщился.

– Не переживай, – спокойно сказала Лёка, – я скоро уйду.

А переживала ли она? Среди мыслей, завертевшихся вдруг в голове, почему-то не было места старым обидам – слишком много другого нужно было осмыслить, продумать, разложить по полочкам.

– Почему ты мне не сказала тогда? – Спросила Женька и удивилась хрипоте собственного голоса. – Все знали, кроме меня.

Лёка сидела, не шевелясь. Ни единая черточка не дрогнула на её лице, и даже чертята, будто пристегнутые невидимыми цепями, сидели на месте.

– Я боялась, что ты уйдешь, – сказала она равнодушно, и в этом равнодушии Женька прочитала вдруг больше, чем в самом громком крике. Она боялась пошевелиться, ощущая, как на месте сердца сжимается огромный кулак.

– Ты хотела со мной… спать? – Вчера входить в воду и раздеваться было во сто крат легче. Женька не смогла выговорить приставку. Хотела, но не вышло.

Лёка помолчала. Женька знала, что она думает – соврать или нет. Знала так же хорошо, как и то, что не соврет. Не сейчас. Не сможет.

– Я хотела твоей дружбы. Я никогда бы не сделала ничего, что бы могло тебя обидеть.

И всё-таки соврала… Не впрямую, нет, нашла способ, молодец, девчонка.

– Если это дружба, если ты хотела дружить, почему не сказала?

Снова молчание. Женька смотрела на Лёку, не отрываясь, а та сидела изваянием и не делала ни единого движения. И вдруг стало понятно, почему: господи, да ведь она просто боится расплескать. Так же, как Женька вчера боялась сделать лишнее движение, чтобы не потерять ни капельки из того ощущения, что наполняло её целиком.

– Ленка… – прошептала она, чувствуя, как слезы начинают свой бег по щекам, – чертова Ленка…

И Лёка дрогнула, дернулась, было, вперед, остановила себя каким-то невероятным усилием, и выбежала из комнаты. В этот день она больше не вернулась.

Отношения налаживались тяжело. Трудно восстанавливать то, что однажды было разрушено – гораздо труднее, чем построить заново. По кирпичику, по камешку они присматривались друг к другу и наблюдали: «А можно вот так говорить? Или уже нет? А если за руку трону – не ударит ли, не пошлет? Раньше было можно, а теперь – кто знает?». Учились разговаривать, шарахались от каждого случайного прикосновения, но потихоньку привыкали друг к другу.

Не было особенной радости, и ощущения возвращения домой тоже не было – даже после того памятного дня, после Женькиного спасения и Лёкиного бегства, они не бросились в объятия друг друга, и не устроили пир на весь мир по поводу вернувшейся дружбы. Потому что не возвращается она так быстро, невозможно за несколько часов стереть груз больных слов, тяжелых дней – дней, и ночей, когда были не просто не вместе, а врозь.

Врозь. Как приговор, как проклятие, врозь – это то, что уже невозможно склеить, то, в чем нет ни тепла, ни заботы, ни желания помочь. Врозь – это значит, что больше не нужны друг другу. И нет ничего больнее в мире, чем страшное «врозь». Больнее и безнадежнее.

Несколько дней Женька чувствовала себя так, будто Лёка умерла, а теперь воскресла – но не прежней, а немножко другой. И этого «немножко» было достаточно, чтобы пугаться, прятать глаза и отдергивать руку.

Она старалась. Конечно же, они обе старались – по негласному договору всеми силами пытались воскресить дружбу, ходили в те же места, что и раньше, разговаривали на те же темы, и обменивались теми же мыслями. Старались упорно, тщательно, выбирая слова и наряды, натягивая на лица улыбки, и начиная потихоньку ненавидеть друг друга, и самих себя. Так продолжалось, пока в один день Лёка не сказала:

– Хватит.

Женька вздрогнула, подняла глаза от книжки, и снова опустила их назад.

– Что хватит? – тихо спросила.

Она сидела за столом, укутав ноги пледом, и читала Амаду – на этот раз уже не «Генералов», а историю про рыбака, который женился на дочери богатого торговца, и про их любовь. Было что-то такое в этой любви… Похожее на неё саму сейчас.

Лёка громко вздохнула, присела напротив Женьки за стол, и повторила:

– Мелкая, хватит. Слышишь? Мы пытаемся склеить то, чего давно уже нет.

Страх мелкими иголками пронзил Женькино сердце. Что же это? Она что, хочет… уйти? Ей… надоело? Она снова оставит меня… одну?

– О чем ты? – Дрожащим голосом спросила она.

Лёка сделала глубокий вдох, протянула руку через стол, и коснулась Женькиной ладони. Ладонь дернулась, но Лёка не позволила убрать руку.

– То, что было, уже не вернешь, – сказала она мягко, – мы обе это знаем. Той дружбы, что была у нас, не будет уже никогда.

Женька съежилась на стуле, невероятным усилием заставляя себя не плакать. Она ждала удара.

– И не потому, что мы не хотим. Не потому, что мало стараемся, а потому что это просто невозможно. И поэтому я предлагаю с этим покончить…

Женька неожиданно для себя крепко сжала Лёкину ладонь и закрыла глаза. Ну вот и всё. Кончено.

– …И начать с начала.

Кулак разжался. Снова заструилась кровь по сердцу, становясь с каждой секундой всё слаще.

– О чем ты? – и даже голос обрел силу – пока еще неуверенную, испуганную, но всё же силу.

Лёка погладила Женькину ладонь и чертята в её глазах насмешливо ухмыльнулись.

– Я предлагаю тебе начать заново, – сказала она, – с самого начала. Что было – то было, и того не вернешь. Надо жить дальше.

– Хочешь притвориться, что ничего не произошло? – спросила Женька.

– Нет. Мы же с тобой не трусы, мелкая, чтобы от реальности бегать. Что было – то было. Притворяться не станем. А вот дальше жить попробуем.

И они попробовали. Да так, что через неделю снова жизни друг без друга не представляли. Многое вернулось – как раньше Лёка влетала по утрам в двести тридцать четвертую и орала: «подъем!». Как раньше они уходили вечерами на пляж и мечтали наперебой о новой – будущей – жизни. Как раньше Женька то и дело находила в самых неожиданных местах конфеты, записки и маленькие рисунки. Да, многое было как раньше, но многое и осталось в прошлом – они больше не гуляли в обнимку, и по-прежнему избегали любых прикосновений друг к другу. Канули в лету и совместный сон, и валяния на кровати, и шутливые бои подушками. Они словно определили безопасное расстояние друг между другом, и старательно его соблюдали. Не подходить, не прикасаться, и – и это было самое трудное – не задавать вопросов.

Однажды Женька не выдержала. В Таганрог неизбежно приближалась осень, и оставалось всего несколько недель счастливого одиночества, после которых общага снова наполнится шумом и гамом студентов, начнутся пары, и всё опять станет по-другому.

В этот день они вернулись из Ростова – уставшие, нагулявшиеся и полные впечатлений. Сил не было даже на то, чтобы согреть чаю – ввалившись в комнату, одновременно дернулись к кровати, испугались и отпрыгнули в разные стороны. И вот тогда Женька спросила:

– Чудовище, ты что, меня боишься?

Лёка вздрогнула, заметалась, отвела глаза, и Женька поняла: точно. Боится. Да еще как боится – вон руки аж задрожали.

– Чего ты боишься? – Спросила она иначе. – Давай поговорим?

– Мелкая, сейчас не время, – умница, быстро взяла себя в руки, присела на Ксюхину кровать и улыбнулась. Только осанка выдавала напряжение. – Давай в другой раз поговорим, а сейчас просто отдохнем? Мой язык устал за сегодня, еще одного раунда он не выдержит.

И вспыхнула, осознав, ЧТО сказала.

Женька сглотнула. Ей тоже стало страшно – запретное, темное и жуткое вдруг вылезло наружу, более того – она сама его вытащила. Но раз начала – надо идти до конца. И она пошла: села рядом, и, затаив дыхание, взяла Лёку за руку.

– Видишь, ничего страшного. Я по-прежнему твой друг.

Рука была холодная и вялая. Мелко подрагивала.

– Мелкая, ты уверена, что хочешь об этом разговаривать?

Женька пожала плечами, но руку не выпустила.

– Рано или поздно всё равно придется, – сказала она, замирая сердцем, – ты же понимаешь. Невозможно жить постоянно в напряжении. Ты мой друг, чудовище, и я тебя люблю, и не хочу, чтобы от каждого прикосновения мы отпрыгивали друг от друга как прокаженные.

Вот это смелость! Куда там голой в воду… Женька бы с удовольствием поаплодировала бы самой себе, если бы не боялась так отчаянно. Но – странное дело – после сказанного ей стало легче. Будто еще несколько оков спали.

– Я никогда ничего себе не позволю по отношению к тебе, – жарко сказала Лёка, – ты можешь мне доверять.

Женька кивнула. Но был еще один вопрос, на который она хотела получить ответ. Она крепче сжала Лёкину руку и спросила:

– Ты… хотела со мной переспать тогда?

Лёка не стала переспрашивать. Наверное, если бы стала – Женька бы просто её ударила. Но она не переспросила.

– Да, – ответила, сглатывая слюну и тяжело дыша, – тогда хотела.

И почему-то опять отпустило. Еще несколько оков упало под ноги, дышать стало легче и свободней. Но был еще вопрос. Самый сложный.

– А теперь?

– Теперь – нет.

Всё. Женька расправила плечи, рассмеялась счастливо и обняла удивленную Лёку за плечи.

– Мелкая… ты чего?

– Спасибо тебе, чудовище, – сквозь смех зашептала Женька прямо в Лёкино ухо, – я тебя люблю. Спасибо.

Поезд дернулся, и остановился. Марина третий раз повторила свой вопрос:

– А как же вы помирились?

– Просто, – пожала плечами Женя, – со временем меня перестало это волновать, и мы снова начали общаться. И она начала встречаться с Ксюхой. А Ксюха… Она никогда не была лесбиянкой, понимаешь? Она сделала это мне назло.

– Знаешь, котенок… – задумчиво сказала Марина, – думаю, ты ошибаешься. Ты видела, как она смотрела на свою подругу? Так смотрят только на того, кого очень любят, всем сердцем и очень долго. Этот взгляд… Так на меня смотрел только Олег и…

– И я.

Женя отвернулась. Марина затронула опасную тему и понимала это, но не могла остановиться.

– Да. И то, как она держала её за руку – в этом был и секс, и страсть, и нежность, и защита, и уверенность… Очень много. Я думаю, они не один год вместе, котенок.

– Да перестань! – Засмеялась Женька. – Ксюха? Любит?

– Зря ты смеешься, котенок, – тон Марины стал из задумчивого нежным, – видела, как она непроизвольно шагнула, закрывая её от тебя? Это же инстинктивный жест защиты. Так самка защищает своих детенышей.

– Ой, да брось ты. Она старше её лет на двадцать.

У Жени в голове никак не укладывалось: Ксюха и какая-то тетка? Любит? Да ладно, глупости какие! Скорее можно поверить, что она любит этого мальчика, что крутился рядом с ними. Но не эту тетку.

– Марин, она не лесбиянка. Она спала с Лёкой только ради того, чтобы насолить мне.

– Не спорю. Только, знаешь, мне кажется, их отношениям много-много лет. И любит она её очень давно.

В голосе Марины прозвучало что-то, от чего Женьку передернуло. Ей вдруг стало противно.

– Много ты знаешь о любви, – пробормотала она сквозь зубы.

– Да уж наслышана, – засмеялась Марина, и от этого смеха стало еще хуже, – видела, как она защищала ее? Ради любви некоторые люди способны на многое, Женечка.

– Ну конечно, – кивнула Женя, – кому как не тебе знать, на что люди иногда идут ради секса, когда он становится самым главным в жизни.

– О чем ты? Я сказала «любовь», а не «секс».

Марина говорила спокойно, но плечи её вздрагивали, а пальцы рук, вцепившиеся в край полки, стали бело-розовыми.

– А что есть любовь для таких людей? – Возразила Женя. – Только совокупление двух или большего количества тел. А убери совокупление – и ничего не останется.

– Для каких людей? Кого ты имеешь ввиду?

– Никого в отдельности, – отмахнулась, – просто рассуждаю.

– Не ври, – на щеках Марины выступил румянец. Она вынула из сумочки пачку тонких сигарет и быстро прикурила, не заботясь о том, что находится в купе и в любой момент может зайти проводник. – Ты хочешь быть цензором? Убрать секс из отношений? Только потому, что когда-то не смогла удовлетворить любимую женщину?

– Что ты знаешь об этом? – Закричала Женя, подскакивая. – Я не виновата в том, что женщина, которую я любила, оказалась…

– Кем? Ну? Договаривай!

– Шлюхой!

Теперь они кричали обе. Выплюнутое слово растеклось между ними, моментально выстроив непроходимую стену, через которую невозможно было разговаривать спокойно, только кричать, кричать и еще раз кричать.

– Ах, шлюхой? – Марина уперлась руками в бедра. – А, может, просто сексуальной? Только не такой сексуальной, какая бы понравилась тебе, а сексуальной иначе?

– Скажи больше – извращенно-сексуальной! – Дернула подбородком Женя.

– А кто решает, что извращенно, а что нет?! Ты? Возомнила себя цензором? Так давай, расскажи мне, что есть норма и где она в нашем мире!

– И расскажу! Норма – не изменять, норма – быть честной.

– Это твоя норма! – Марина почти визжала, от её криков звенели на столике чашки и грозились обрушиться вниз. – А моя – другая! В моей, если ты не можешь дать мне то, что мне надо, я буду искать это в другом месте!

– А ты меня спросила? Ты попросила меня дать это? Ты дала мне шанс дать тебе то, что тебе было надо? Или сама за меня решила, что я не могу этого сделать, и отправилась искать это дальше?

– Да я любила тебя, идиотку! И больше всего на свете боялась причинить тебе боль!

Женя открыла рот, чтобы закричать в ответ, и захлебнулась собственным криком. Сердце её рванулось вверх, к горлу, потом дернуло вниз и растеклось горечью по жилам. Любила? Как это – любила?

– Ты что, серьезно? – Хрипло спросила она, проглатывая рвущиеся наружу совсем другие слова. – Любила?

Марина отвернулась. Она вся дрожала, даже лицо судорожно подергивалось в некрасивых гримасах.

– Любила, – глухо сказала, – можешь не верить, но правда любила. И тогда мне казалось, что таким образом я тебя берегу. Кто ж знал, что вначале Олег выступит с инициативой и полезет открывать тебе глаза, а потом случайный мальчик из клуба окажется твоим другом. Я не хотела, чтобы ты знала, Жень. Правда – не хотела.

Женька стояла молча. По щекам её катились дорожки слез, и эти дорожки прожигали, растворяли кожу, заставляли её гореть огнем и болью. Так значит… берегла?

– А Олеся? – Сказала вдруг она резко и яростно. – Она в чем была виновата? В том, что ты не смогла меня… сберечь?

– Нет, – Марина обернулась, и Женя увидела, что она тоже плачет, – Она ни в чем не была виновата. Я хотела тебя вернуть назад, Жень. Я не думала, что всё выйдет вот так. Я просто хотела, чтобы ты вернулась ко мне. Ты не представляешь, как горько и больно мне было, когда я узнала о её смерти… И когда ты обвинила в этом меня. Я… Я не хотела… Не хотела…

Она рыдала, и от этого лицо её сделалось совсем некрасивым – опухшим, в потеках слез, в размазанных полосках туши. И то, что она не сделала ни единого движения, чтобы вытереть эти потеки, вдруг заставило Женю поверить.

А ведь она и правда… не хотела.

И тогда Женя сделала шаг, ухватила Марину за плечи и изо всех сил прижала её к себе. Они стояли прямо посреди купе, обнявшись, вжавшись друг в друга, и плакали – по потерянной любви, по потерянному другу, по потерянному времени. По тому, чего уже никогда не вернешь. И никогда не заслужишь обратно.