Где-то в глубине души Лека понимала, что это плохая идея – устраивать двойное свидание, половинка из которого еще и будет вслепую. Но Аллочкины горящие глаза, порхающая радость и общий энтузиазм, лишали всякой возможности переменить решение.

Она собиралась весь день – то и дело забегала к Леке в разных нарядах, демонстрируя то брючный костюм, то отрытое платье. Лека все наряды одобряла, но к вечеру уже потихоньку начала злиться, и когда Аллочка забежала двадцатый раз, она вывела ее в коридор, заглянула в глаза и сказала внушительно:

– Остановись. Если ты ему нравишься – то ему понравится любой твой наряд. А если нет – никакой наряд не поможет.

Сама она начала собираться за пятнадцать минут до выхода. Прошлась расческой по коротким волосам, надела джинсы и синий свитер, сверху – теплую куртку, шапку с ушами, и, подумав, подкрасила губы.

Из корпуса они вышли вместе, под руку, и направились к центральному входу.

– Я хорошо выгляжу? – Сотый раз спросила Аллочка.

– Да, – сто первый раз кивнула Лека, – смотри, вон они стоят.

Они и правда были уже на месте – высоченный рыжий Миша и его друг, примерно такого же роста, довольно симпатичный, одетый в длинную дубленку и без шапки.

Почему-то Леке он сразу не понравился. Может быть, дело было в том, что мужчины в длинных дубленках напоминали ей Юрия Никулина в пальто, а может, на него она спроецировала общее недовольство ситуацией. Но ради Аллочки решила держаться.

Все перезнакомились. Мишин друг оказался – Лека чуть не расхохоталась, услышав – Юрой, ее же саму представили как Елену.

Помявшись в неловкости, все наконец двинулись к кинотеатру.

Лека подхватила своего кавалера под руку и нарочно вместе с ним немного отстала, чтобы дать возможность Аллочке и Мише поговорить наедине, но вскоре поняла, что еще немного – и начнет хохотать прямо ему в лицо.

Он шел и рассказывал ей о своей жизни, о работе (профессия у него оказалась очень увлекательная – главный бухгалтер), о даче, на которой он летом сажает хризантемы, и о бывшей жене, с которой развелся потому что она изменила ему, пока ездила в санаторий по путевке от предприятия.

И вроде бы все было ничего – нормальный мужчина с нормальной жизнью, но от этой нормальности хотелось немедленно завыть и что-нибудь сломать.

– Прекрати, – скомандовала сама себе Лека, – у тебя есть шанс наконец-то построить нормальные отношения с нормальным человеком. Он же очень хороший, это сразу видно. Понятное дело, тебе бы больше подошел наркоман, или извращенец, или просто мудак, но попробуй хоть раз в жизни обратить внимание просто на хорошего человека.

– Расскажи о себе, – попросил Юра, наговорившись, и Лека вдруг испугалась. А что, собственно, она могла рассказать ему, этому хорошему парню?

Рассказать, как в двадцать лет уехала из Таганрога путешествовать? Как трахала все, что шевелится? Как предала единственного человека, который по-настоящему ее любил? Как отпустила этого человека и попрощалась с ним, хотя хорошо понимала, что только вместе они могут быть счастливы? Как стала алкоголичкой и наркоманкой? Как ездила по России со стриптиз-шоу, не запоминая ни имен, ни дней, ни событий? Как пыталась покончить с собой и лечилась от передоза? Как потеряла ту, кто смог увидеть ее – настоящую? Как на много лет заморозила все свои чувства, и жила словно робот, не позволяя себе ощутить ни радости, ни боли, ни счастья, ни страдания? Как вернулась в родной город зализывать раны, и как поняла, что никому там не нужна?

ЭТО она могла ему рассказать?

– Я тоже люблю цветы, – улыбнулась Лека в ответ на вопросительный Юрин взгляд, – а еще книги. В детстве я как-то мало читала, максимум – то, что требовалось из списка литературы на лето, а сейчас читаю очень много. В основном детям – они очень любят, когда я читаю вслух.

Если Юра и удивился такому ответу, то виду не подал, и всю оставшуюся дорогу до кинотеатра они вдвоем с удовольствием обсуждали литературу.

В какой-то момент Лека даже поймала себя на том, что ей по-настоящему приятно и интересно идти по зимней улице под руку с этим мужчиной, и разговаривать о фантастике, о любовной лирике, о философских трактатах.

– А что, если у меня правда получится? – Подумала она. – Что, если я смогу полюбить его? Без страсти, конечно, но просто такой дружеской, крепкой любовью? Мы поженимся, усыновим нескольких детей из нашего дома, и будем жить как все – спокойно и тихо, по выходным ездить на нашу дачу и сажать хризантемы. И дети будут расти, идти в школу, приводить домой своих любимых, а мы будем стареть рядом – и точно будем знать, что мы есть друг у друга…

– У тебя есть дети? – Спросила она Юру, когда они уже вошли в зал и заняли свои места.

– Нет, – улыбнулся он, – но обязательно будут.

Они обменялись взглядами, и Лека вдруг снова почувствовала себя легко и спокойно.

Начался фильм, но она почти не видела сюжета. Просто сидела, плечом чувствуя Юрино плечо, и погружалась глубже и глубже в свои мысли.

– Но будет ли это честно по отношению к нему? Я не смогу рассказать ему о своем прошлом. Любой нормальный человек, услышав о таком, бросит меня, и будет прав.

И вдруг она почувствовала осторожное прикосновение к своей руке. Юра брал ее за руку медленно и нежно, словно спрашивая разрешения. И она позволила. Расслабила ладонь, позволяя ему обхватить ее своими пальцами, и перестала думать.

Из кинотеатра выходили парами. Аллочка и Миша шли в обнимку, а Лека и Юра держались за руки.

– Девушки, может быть, зайдем в кафе и попьем кофе? – Предложил Миша.

– Нам детей нужно укладывать, – с искренним сожалением отказалась Лека, – давайте в другой день?

И они действительно сделали это в другой день. Каждый день до нового года они встречались вчетвером, шли или гулять, или пить кофе, или снова в кино. Чуть поодаль друг от друга, держась за руки, и улыбаясь.

Леке было хорошо. Она почти не говорила – только слушала – и в этом ее молчании было столько спокойствия и тепла, сколько не было никогда до этого.

Юра не делал попыток сближения – казалось, ему тоже достаточно этого тихого рукопожатия, и спокойных прогулок рядом.

Неотвратимо приближались праздники. Окончательно потерявшая голову Аллочка собиралась встречать новый год вдвоем с Мишей, а Юра – вполне ожидаемо – пригласил Леку встретить новый год с ним вдвоем.

И в этот момент она впервые испугалась. Одно дело гулять вчетвером, держаться за руки и говорить о литературе, и совсем другое – оказаться наедине с мужчиной у него дома, в романтической обстановке. Но отказаться – значило бы струсить, а трусом Лена Савина не была никогда.

– Хорошо, – сказала она, – только одно условие: никакого алкоголя.

Юра радостно согласился.

А вот дети в Лекиных группах далеко не так радостно услышали новость, что любимой воспитательницы не будет с ними в новогоднюю ночь.

– Но почему? – Чуть не расплакалась Маша. – Мы думали, ты будешь с нами!

– Я и буду с вами, почти до половины двенадцатого.

– Но это же совсем не то! Куда ты уходишь?

Лека колебалась недолго.

– Мужчина, с которым я встречаюсь, предложил мне встретить новый год с ним, и я согласилась.

– Он дороже тебе, чем мы?

– Нет, – Лека покачала головой, – вы дороже. Но если я откажусь, у меня не будет возможности продолжить с ним отношения. А мне это действительно важно.

На это детям возразить было нечего, и пообижавшись еще немного, они поняли, что для Леки это действительно важно.

Последние два дня перед праздниками были наполнены суетой больше чем остальные – Лека бегала по городу, выбирая подарки для детей, и занималась подготовкой праздничного концерта, а между делом еще успевала поговорить с Аллочкой, которая то и дело прибегала к ней советоваться о том, что приготовить на новогодний ужин, да что подарить Мише, да что ей следует надеть на праздник…

И вот наконец праздник наступил. Отгремел концерт, закончился торжественный ужин, Лека выложила под елку подарки, и, пожелав всем счастливого нового года, вышла из корпуса, где прямо у дверей ее уже ждал Юра.

– С наступающим, – сказал он, передавая ей замерзшую розу в целлофане.

– И тебя, – улыбнулась в ответ она, – пошли?

И они пошли. До Юриного дома было недалеко, всего минут десять, но все эти десять минут Леку аж трясло от волнения. Они практически не разговаривали – кроме первых двух фраз, обменялись еще от силы двумя.

А вот наконец и нужный дом. Подъезд, пахнущий всеми видами физиологических выделений сразу, исписанные надписями стены, каменная лестница наверх, на третий этаж.

Дверь совершенно обычная, и два замка, открытые Юрой один за другим.

Тесная прихожая, старенькие обои, куртка, висящая на крючке и многочисленная обувь, вповалку наваленная на полу.

– Проходи в комнату, – пригласил Юра, – там елка, и все остальное.

Лека разулась и прошла. Елка действительно была – маленькая, зеленая, наряженная старыми советскими игрушками. И стол был – накрытый на двоих, заставленный вазочками с салатами и большой, накрытой подушкой, кастрюлей.

– Сам готовил? – Спросила она, чувствуя, как усиливается дрожь.

– Нет, мама, – ответил Юра. Теперь, когда он разделся, Лека могла видеть, как он подготовился к празднику – на нем был надет серый костюм-двойка, а под костюмом виднелась белоснежная рубашка и галстук. Надо сказать, ему очень шел этот наряд, он делал его одновременно солиднее и почему-то моложавее.

Сама Лека чувствовала себя немного скованно в платье, но признавала про себя, что наряд выбрала удачно.

Они присели за стол. Юра включил телевизор, по которому уже шло поздравление президента. Алкоголя на столе, как и договаривались, не было, зато стояло две бутылки минеральной воды и одна – газированной.

– Что тебе налить? – Спросил Юра.

– Минеральной.

От вида как он разливает минералку в высокие бокалы, Лека чуть не расхохоталась, но заставила себя оставаться серьезной. Ощущение, что «что-то не так» усилилось, но и его она подавила.

– А как ты хотела? – Подумала. – Это же первый раз у тебя. Конечно, будет и глупо, и неловко. Другие женщины это все проходят в четырнадцать, так что не жалуйся.

Между тем, президент закончил речь, и под звук курантов Юра встал и произнес:

– За нас. Чтобы этот новый год был нашим первым в череде многих.

Лека улыбнулась, и тоже встала. Они соприкоснулись бокалами и выпили.

Далее Юра принялся ухаживать. Наложил Леке на тарелку разнообразных приготовленных мамой закусок, и принялся есть да нахваливать.

А она злилась. Все, что происходило, почему-то создавало ощущение натянутого ботинка на размер меньше, чем нужно. Вроде и ходить можно, но давит так, что хоть волком вой. И чем дальше – тем хуже.

Поев, Юра включил музыку и пригласил ее танцевать. Когда его руки сомкнулись на Лекиной талии, и животом она ощутила его живот, стало чуть легче. Приятно было чувствовать себя защищенной в этих крепких объятиях, и тихонько покачиваться в такт мелодичной музыке.

…А я нашел другую. Хоть не люблю, а целую.

А когда я ее обнимаю, все равно о тебе вспоминаю…

Музыка играла, мелодичный голос выводил слова, они танцевали.

И вдруг мелодия изменилась, и зазвучала совсем другая песня. Юра не отпустил Леку, с явным намерением продолжить танцевать, а ее словно ушатом горячей воды окатило. Ноздри наполнились мужским запахом парфюма и чистого тела, а сердце – воспоминаниями.

Я запомню тебя, ты себя сбереги

В равнодушие тем, кто плюет нам в сердца

Я тебя сохраню как последний патрон

Каскадерам любви не положен дублер

И запах, совсем другой, запах брезентовой палатки, запах Женьки, запах ее тела, доверчиво сжимающегося в Лекиных объятиях, соль ее слез на щеках, и горячий шепот:

– Я с тобой, мелкая. Я тебя никогда не оставлю.

И новый, 1998 год, вместе, только вдвоем, и любовь – такая, что сердце сжималось в судорогах счастья, и не хотелось шевелиться, настолько было хорошо и чудесно. И первая близость, такая трепетная, будто держишь в руках новорожденного котенка, и боишься случайным прикосновением навредить, испугать…

…Время года – зима, время года – терять

Ты уже потерял, но еще не остыл ко мне

Время года – зима, мы рискуем не встать

Мы рискуем растаять без сопротивления…

Она почувствовала, как Юрины губы касаются ее губ, и распахнула их навстречу его поцелую. Они были холодными и влажными, но это не имело никакого значения.

…Возвращаюсь домой

Начинаю курить

Сигаретной смолой

Выжигаю любовь

Начинаю цедить

Южные коньяки…

Кружилась голова, стучало сердце, и прошлое сливалось с настоящим, разбиваясь на осколки, круша и ломая все на своем пути.

…Время года – зима. Время года – не сметь…

Что-то пришло, накрыло с головой, и будто ластиком стерло все то, о чем Лека думала и мечтала.

Она вырвалась из Юриных объятий, отошла в сторону, и отвернулась. Все ее тело била дрожь.

– Это не я, – прошептала она тихо, – прости, но это не я.

– Что не ты? – Он подошел сзади, положил руки ей на плечи, но она вырвалась.

– Все это – не я. Я так не могу.

– Да чего ты не можешь?!

Она не ответила – бросилась в прихожую, схватила наугад пальто, ботинки и выскочила из квартиры. Босиком бежала по холодным ступенькам, молясь про себя – только бы он не стал догонять, только бы не стал! Почему-то объясняться с ним не было никакой возможности, никаких сил.

Только пробежав половину расстояния, отделявшего Юрин дом от корпуса детдома, Лека остановилась наконец, обулась и надела пальто. И было уже не понять, отчего бьет ее дрожь – то ли от внутреннего напряжения, то ли от холода.

…Каскадерам любви не положен дублер…

Ни одной мысли не осталось в голове, все ушло в дрожь. Она еле-еле добрела до корпуса, с трудом поднялась в свою комнату, и, не раздеваясь упала на кровать. И почти сразу услышала из коридора свист.

Встала, скинула пальто, и открыла дверь. Кивнула Игорю, и посторонилась. Сил разговаривать по-прежнему не было.

Они сели на пол, прислонившись спинами к горячей батарее, и молчали, не глядя друг на друга в темноте.

– У тебя есть тайны? – Спросил вдруг Игорь, когда Лека уже подумала, что обойдется без разговора. Не обошлось. И как это обычно бывает, тема разговора оказалась ровно той, которая волновала и Леку тоже.

– Есть, – кивнула она, по-прежнему глядя только впереди себя и не поворачиваясь к Игорю.

– И у меня есть. Но я боюсь, что если мою тайну узнают, они не захотят больше дружить со мной.

Лека вздохнула. Дрожь немного спала, но нервы все равно пошаливали, и, откровенно говоря, она понятия не имела, что сказать мальчику.

– И чего ты хочешь? – Спросила она.

– Понять, стоит ли им говорить.

Вот тебе и выбор, Елена Борисовна… Отвечай давай, чего замолчала? Расскажи ему о правде, о том, как важно оставаться собой. Расскажи, как по сути врешь всем этим людям уже несколько лет, ибо что есть умолчание правды, как не такая же ложь?

– Чем ты рискуешь, Гарик? – Спросила она.

– Если они узнают – они могут не захотеть больше дружить со мной. Объявят бойкот, и я останусь один.

– Тогда зачем им говорить?

Он повернулся к ней, и даже в темноте было видно, как блеснули глаза.

– Потому что так получается, что они дружат не со мной. Они же меня не знают, получается. А я, получается, подлец и лгун.

Лека откинула голову назад, глядя в потолок, и чуть не застонала. У нее не было ответов. Более того – она могла бы задать Игорю ровно те же вопросы, что он задавал ей.

Но он был маленьким, а она большой. И ответы положено было давать ей.

– Я думаю, это просто выбор, Гарик, – сказала она, – что для тебя важнее? Чтобы они знали тебя настоящего, или чтобы они дружили с тобой любой ценой? И если первое – лучше сказать им, понимая, что ценой этого знания может оказаться потеря дружбы. А если второе – тогда молчи, понимая, что цена этого – боль от того, что ты не можешь сказать правду.

– Всегда есть цена, да? – Спросил Игорь.

– Всегда.

Они долго молчали, каждый по-своему обдумывая Лекины слова.

– А что, если я скажу тебе? – Задал он вопрос, которого Лека боялась больше всего. – А ты скажешь, стоит ли им говорить?

Вот тебе, большая и взрослая… Не заметила, как доросла до того, что подростки хотят переложить на тебя хотя бы часть своей ответственности. Этого ты хотела, когда так стремилась повзрослеть?

– А ты не боишься, что я тоже отвергну тебя, если узнаю? – Спросила она.

– Ты же взрослая. Ты поймешь.

В этом был смысл, конечно же был, но, возможно, его было чуть меньше, чем способен был увидеть Игорь в свои неполные пятнадцать лет.

– Взрослые не всегда понимают, – вздохнула Лека, – и даже тут у тебя не будет гарантий.

Она повернула голову и посмотрела на профиль Игоря. И в том, как он сжал губы, как напряглись его скулы, как уставились в одну точку глаза, она увидела вдруг себя – старую, непримиримую, принципиальную. Куда все это делось? Куда пропало?

– Я мало знаю о взрослых, – сказал Игорь, – наверное, у нормальных детей больше шансов как-то их узнать, а нам остается только ждать, пока мы сами станем взрослыми.

От горечи этих слов Леке окончательно стало не по себе. И снова захотелось погладить Игоря по голове, и сказать ему хоть что-то, что могло бы его утешить. Но таких слов не было. Может быть, для этого Лека сама еще была недостаточно взрослой.

– Значит, никогда нет гарантий? – Спросил он.

– Никогда. Ты просто делаешь и смотришь, что получится, вот и все.

И тогда он задал второй вопрос, которого Лека боялась не меньше, чем первого.

– А какой выбор сделала ты?

Вот тебе, детка! Получай. Ну и что ты будешь отвечать этому мальчику? Хватит ли тебе духу сказать правду, понимая, что за этим последует, или солжешь, давая ему ложный пример?

– Я выбрала молчать.

Он посидел еще немного, и молча ушел, едва кивнув на прощание. Лека же осталась у батареи до утра. Она не знала, чего ждать от следующего дня, и не хотела от него ждать.

В эту ночь она и правда выбрала молчать.