Даже перед родами она не нервничала так сильно. Волнение стучалось в виски, пробегало по рукам и заканчивалось в дрожащих кончиках пальцев. А после звонка Леши к волнению добавилась еще и злость.
– Я понял, что ты приняла решение, и переубедить тебя невозможно, – сказал он холодным страдальческим тоном, который так и кричал: «Ты виновата! Ты плохая мать!», – но хочу, чтобы ты знала: ты совершаешь большую ошибку.
Она не выдержала тогда, и раскричалась в ответ. О том, что если уж он всё понял и не хочет переубеждать – зачем тогда звонить и говорить все эти ненужные слова? Зачем давить на чувство вины и чувство жалости? Как будто она без него не чувствовала себя плохой матерью. Как будто она и без него не чувствовала, что совершает ошибку.
После Лёши позвонила Кристина, сообщить, что они с Толиком не смогут отвезти её на вокзал, потому что машина сломалась, и Толик повез её в автосервис. Затем – Инна, с пожеланием удачи и новостью о том, что хочет забрать Лёку на выходные на дачу, а Лёшка сопротивляется, потому что его родители не справятся с двумя активными детьми сразу. После – директор школы с сообщением, что Евгения Васильевна, конечно, оформила отпуск на месяц, но пусть имеет ввиду, что по возвращению вполне может получить уведомление об увольнении.
А когда окончательно выведенная из себя Женя в сердцах выключила мобильный и швырнула его на кровать, зазвонил городской и Марина тихим и печальным голосом сообщила, что лучше бы им было полететь на самолете, потому что на улице страшная жара и в вагоне – хоть и купейном – они умрут от перегрева.
– Ну и прекрасно! – Заорала в ответ раскрасневшаяся и растрепанная Женя. – Так ты еще быстрее найдешь Лёку – она обязательно приедет на твои похороны.
И бросила трубку.
Она стояла посреди комнаты, окруженная разбросанными по полу вещами, и намеревалась заплакать. Но многолетняя привычка сначала делать, а потом думать, взяла верх, и помогла собраться.
Сглотнув непрошенные слезы, Женя покидала в чемодан нужные вещи, остальные кое-как распихала по полкам, перекрыла воду, газ, несколько раз проверила утюг, натянула на себя старые шорты и майку, и – уже немного успокоенная – вызвала такси.
– Ожидайте, машина будет через десять минут, – сказал приятный голос диспетчера, и Женя, обессиленная, упала на диван.
Ну что ж. Назад пути нет. Похоже, что она и правда это делает – едет черт знает куда с Мариной искать свою первую любовь. Чем не сюжет для приключенческого романа?
Звонок в дверь. Кто бы это мог быть? Все, кто хотел, уже позвонили по телефону. Разве что соседка? Господи, только этого еще не хватало…
Она решительно дошагала до прихожей, и распахнула дверь. Сюрприз. На пороге стояла вовсе не соседка, а зареванная и бледная до синевы… Лиза.
– Что случилось? – От удивления Женя даже не подумала пригласить подругу войти – так и стояла в дверном проеме, раскрыв рот.
– Женька, можно я поживу у тебя, пока ты не вернешься? – Выпалила Лиза. И только теперь Женя заметила стоящую у её ног объемную дорожную сумку.
О, Господи. Этот день никогда не кончится.
Женя за руку втащила Лизу в квартиру, закинула следом сумку, и посмотрела на часы.
– Так. У меня есть ровно десять минут до прихода такси. Так что рассказывай четко, ясно, и быстро. Какого черта у вас произошло?
Лиза сглотнула, потерла глаза и растерянно уставилась на Женю – она ожидала совсем другой реакции, никак не этой.
– Я… Мне нужно побыть одной и подумать, – пробормотала она, – я не могу жить с Инкой под одной крышей и знать, что я влюблена в другого человека. Это ужасно, и нечестно.
– А она знает о твоих планах?
– Знает. Она привезла меня сюда.
Женя задохнулась от возмущения. Ох уж эти Рубины… Инка – сумасшедшая, это давно ясно. Почему она позволяет Лизе творить с собой такие вещи?
– Ладно, я поняла. Ты хочешь пожить одна. А Даша?
– Даша на даче у бабушки и дедушки. Я… Жень, я очень устала, и мне нужно разобраться в себе. Мы не разводимся, и я не собираюсь изменять Инке. Просто я устала… Очень устала…
Предательские слезы снова потекли по её щекам, но сочувствия в Жене это не вызвало ни на грамм.
– Ладно, Лиза, я не буду читать тебе нотаций и давать советов. Конечно, ты можешь пожить здесь до моего возвращения. Но ты учти, что я вернусь через месяц, а жизнь – это более продолжительное мероприятие. И может случиться так, что однажды тебе будет просто некуда убегать.
Снизу раздался сигнал. Такси.
Женя заторопилась – вручила Лизе ключи, снова открыла водопровод и газ, показала, где лежат телефоны для вызова ЖЭКа, на ходу чмокнула в щеку, и с чемоданом в руке вышла из квартиры. Вслед ей летели слова благодарности, но она их уже не слышала. Или не хотела слышать.
На Новый вокзал они приехали как раз вовремя – до отхода поезда оставалось пятнадцать минут, и Марина, уже закинувшая свои вещи в купе, прохаживалась туда-сюда по перрону, покуривая и отбиваясь от настойчивых предложений познакомиться.
– Ты попроще одеться не могла? – На ходу спросила Женя, заталкивая свой чемодан по ступенькам вверх в вагон. – Не в кругосветный круиз едем.
Марина только пожала плечами – одета она и впрямь была несколько неподходяще для дальней дороги, но кто мог её винить? Ей еще не приходилось ездить в поездах дальнего следования. Оставалось только надеяться, что голубое приталенное платье и белые босоножки на высокой шпильке переживут эту поездку и не превратятся в тряпки от грязи и копоти провинциальных вокзалов.
В купе кроме них двоих пока никого не было – наверное, другие пассажиры подсядут в Ростове, или на другой станции. Женя забросила чемодан наверх, сбросила шлепки и одним движением закинула свое сильное тело на верхнюю полку. Легла лицом к окну, отодвинула шторку, и вздохнула.
Несколько лет назад, возвращаясь в Таганрог, она давала себе слово, что больше никогда отсюда не уедет. И вот, уезжает… Нет, конечно, не навсегда, всего на месяц, но всё же, всё же… Уезжает в поисках Лёки, которая однажды пообещала ей ждать, здесь, на этом вокзале, на этом перроне. Ждать столько, сколько понадобится.
Не сбылось. Ничего не сбылось из того, что они загадывали, о чем грезили, что обещали друг другу. Жизнь всё расставила по своим местам и сделала неважным то, без чего когда-то невозможно было жить. И важным – то, от чего легко можно было отказаться.
– Поезд «Кисловодск-Москва» отправляется с третьего пути. Просьба провожающих выйти из вагона.
Голос диспетчера показался очень знакомым – наверное, они везде одинаковы, эти голоса, в любых городах и на любых станциях. И на секунду Женька подумала – а вдруг? А вдруг, через год, через десять, или даже двадцать лет, она снова приедет сюда, на этот вокзал, и увидит стоящую на перроне Лёку. И снова, как раньше, появится в груди, это звенящее, восхитительное и легкое ощущение любви и радости. И снова, как раньше, потянутся руки, сомкнутся в замок, и пузырьки счастья заискрятся в крови, поднимаясь от бешено колотящегося сердца к зрачкам. А вдруг, а? Ну, вдруг?
Скрипнула закрывающаяся дверь. Плавящийся от жары асфальт за окном пришел в движение. И застучали колеса. Сначала тихо, а потом все громче, громче, и громче…
Нет вдруга. Нет. И никогда не было.
– Сколько мы будем ехать до Питера? – Спросила Марина откуда-то снизу – наверное, села на нижнюю полку. – Сутки?
– Больше. Двадцать часов до Москвы, а оттуда еще восемь до Питера.
Женя вернулась взглядом за окно – там пробегали веселенькие летние дачи, зеленые деревья и трава. Даже в купе оглушительно пахло летом и солнцем. И вдруг ушло куда-то волнение, исчезли страхи – Женька даже заулыбалась от попавшего ей в глаза солнечного зайчика. Монотонный стук колес успокаивал, убаюкивал, и – одновременно – обещал неведомые приключения.
Где-то внизу снова завозилась Марина. Женька свесила голову со своей полки и увидела её кучерявую макушку и обнаженную спину – она стояла, наклонившись над своим раскрытым чемоданом.
– Что ищем? Курицу и яйца?
Марина испуганно дернулась и посмотрела вверх.
– Что? Ты не знаешь об этой славной русской традиции? В поезд надо брать с собой жареную курицу, вареные яйца и помидоры. И поедать всё это под водку и задушевные разговоры.
– В проспекте было указано, что здесь есть ресторан, – растерянно сказала Марина.
Женька захохотала. Она смеялась так искренне и громко, что следом за неё стала улыбаться и Марина.
– Конечно, тут есть ресторан. Но мы вряд ли сможем есть то, что там подают. Так что готовься, Маринка, тебя ждут жирные чебуреки на станции, черешня на развес и теплое пиво.
– Если ты и правда собираешься со мной при этом разговаривать, я пожалуй, пожертвую своей поджелудочной, – улыбнулась Марина.
Женька замерла. Чего это ты развеселилась, интересно? Забыла, с кем едешь, и куда? Быстро. И часа не прошло, а ты уже готова с ней беседы беседовать?
А с другой стороны – ведь вам предстоит вместе провести месяц. Целый месяц, черт бы его побрал. И если уж придется этот месяц как-то общаться – надо хотя бы сделать это общение приятным.
– Думаю, так или иначе, разговаривать нам придется, – сказала она холодно, – в пределах разумного.
– Конечно, в пределах, – кивнула Марина, – кто бы сомневался.
И снова нагнулась над чемоданом.
***
Ночь нагнала поезд, когда он пересекал Украину и откидные столики купейных и плацкартных вагонов уже ломились от сахарных желтых дынь и бутылок перцовки, купленных на полустанках у веселых старушек в белых платочках.
Женя сидела на своей полке в одних трусах и футболке, задумчиво покачивая голыми ногами и внимательно слушая интеллигентную, но немножко прерывистую речь соседа напротив.
– И тогда, Женечка, мы приходим к отрицанию мира как такового через познание его же, и нам остается только признать, что мира нет. Именно потому, что он есть.
С этими словами сосед смешно потряс пальцем и подтянул съезжающие от постоянных ерзаний шорты.
– Ладно, – кивнула Женя, – допустим. Но тогда, Игнат Никанорович, я совершенно не понимаю, где вы собираетесь искать тоску отсчета, от которой и будете отмерять существование или не существование вселенной.
Снизу раздался дружный смех – настолько синхронный, будто кто-то подал команду «пора». Женя еле сдержала улыбку – настолько этот смех был искренним, добрым и каким-то детским.
– Тридцать седьмой, – отсмеявшись, заявил голос снизу, – поехали.
Следом за этим сразу раздался звенящий звук стаканов и характерное бульканье.
– Так ведь в этом же весь и фокус, – восхищенно продолжил тем временем Игнат Никанорович, успев, тем не менее, с осуждением покоситься вниз, – что как раз таки существование или не существование и зависит от принятой точки, и, что самое поразительное, голубушка, и то, и другое будет правдой.
– Как могут быть правдой две взаимоисключающие друг друга вещи?
– Очень просто, голубушка, очень просто. К примеру, совершенно невозможно доказать, что бог есть. И одновременно совершенно невозможно доказать, что его нет. Так что правдой будет и то, и другое!
Игнат Никанорович радостно захихикал, потирая ладони и почти подпрыгивая на своей полке. Женя улыбнулась ему навстречу.
– Я предпочитаю верить во вселенную, – заявила она, и словно эхом на ее слова снизу снова раздался хохот.
– Тридцать восьмой!
И звякание стаканов.
Женька засмеялась, и свесила голову вниз. Внизу, на нижней полке, Марина и еще одна их попутчица – Люда – пили водку. Причем делали они это давно, дружно и с удовольствием – Марина вся раскраснелась, волосы её, совсем недавно аккуратно собранные в пучок, рассыпались по обнаженным плечам, а сарафан задрался, бесстыдно открывая взгляду загорелые бедра. Впрочем, Люда выглядела не хуже – её короткие волосы торчали во все стороны, глаза явно «поплыли», а координация движений слегка сдала позиции.
– А вы знаете, мои золотые, что женский алкоголизм не лечится? – Тоном старого профессора спросил Игнат Никанорович, чем вызвал еще один взрыв смеха.
Ох, дядечка, да как будто это знание хоть когда-то кого-то останавливало…
– Женя, идите к нам, – слегка заплетающимся языком предложила Люда, – будем песни петь.
– И танцы танцевать, – кивнула сверху Женька, – нет уж, спасибо. Пить я не хочу, и петь тоже.
– Она когда-то очень хорошо пела и играла на гитаре, – с неожиданной грустью сказала вдруг Марина, – не так, как Лёка, но всё же…
– А я когда умывалась, слышала как кто-то играет! Сейчас…
Люда выскочила из купе быстрее, чем Женя успела опомниться. Вот же напасть, а. Манипуляторша. Девчонку за гитарой отправила, а теперь и играть придется, если принесет, никуда не денешься. Нет, всё-таки люди не меняются, совсем нет.
И через десять минут правда принесла – обычную старенькую шестиструнку, но внесла её в купе так, будто дорогущую итальянскую акустику, ни больше ни меньше. Передала Жене, пересела на нижнюю полку напротив, и восхищенно уставилась вверх.
Женька понимала: как бы и что она сейчас ни сыграла, это ничего не изменит в восхищении этой молоденькой девочки. Еще когда днем она вошла в купе – худенькая, большеглазая, с маленьким рюкзачком и кольцом на большом пальце, всё сразу стало ясно. Дальнейшее – покупка бутылки, предложение выпить, явное разочарование в ответ на отказ, только подтверждало то, что и так было очевидно.
И вот теперь она сидит – взъерошенная, возбужденная, вся в предвкушении, а напротив неё – Марина, и смотрит небось понимающим насмешливым взглядом, старая сучка. Ладно, черт с тобой. Хочешь играть? Я отобью у тебя всю охоту к таким играм.
Она прошлась пальцем по струнам, подтянула несколько, прошлась еще раз. Аккуратнее устроила гитару на обнаженном бедре, и, не обращая внимания на обиженное «неужели наша дискуссия окончена, Женечка?», запела.
Где ты была эти дни и недели, куда указала лоза
Кто согревал твое в камень замерзшее сердце
Я знаю, во время великого плача остались сухими глаза
У тех, кто звонил нам домой и сулил нам бессмертье
Господь дал нам маковый цвет дал нам порох дал имя одно на двоих
И запеленал нас в узоры чугунных решеток
И стало светло, как бывает, когда в самом сердце рождается стих
И кто-то с любовью помянет кого-то
Пальцы, вспоминая, легким перебором скользили по струнам, голос – мягкий и нежный – наполнял собой купе, растекался невыносимой грустью в груди. Люда слушала, раскрыв рот. И даже Игнат Никанорович притих на своей полке.
Так где ты была, Маришка? Где ты была все эти дни, недели, и даже годы? Я знаю, что ты не плакала тогда, не заплачешь и теперь, но я помню, помнюто время, когда слезы всё еще касались твоих глаз. Когда ты умела чувствовать, а вместе с тобою – и я.
О-о, хлопок и лен,
Сколько лет прошло – тот же свет из волшебного глаза
О-о, имя имен
Мы смотрим друг на друга, а над нами все небо в алмазах
И я могла бы напомнить тебе ту ночь на васильевском острове, когда мы пропустили развод мостов, и оказались на несколько часов отрезанными от всего мира. Ты помнишь? Была весна, и от Невы дуло прохладной свежестью, такой острой и нежной, что я не могла понять – от тебя или от неё у меня захватывает дух? Мы стояли тогда на ступеньках у самой воды, смотрели на мост, распахнувший свои крылья к небу, и не могли разомкнуть ладоней.
Так где ты была – я собрал все оружие в самый дырявый мешок
И вынес туда, где по-прежнему верят приметам
А здесь даже дети умеют вдыхать этот белый как снег порошок
И дышат на стекла и пишут, что выхода нет
Мое сердце рвалось на кусочки от переполняющей его нежности – разве она могла уместиться в одном маленьком глупом сердце? Для неё не хватило бы и целого океана, двух океанов, трех. А потом ты повернулась ко мне, положила ладони мне на щеки, и сказала: «Я люблю тебя». Просто и тихо, но это было громче и яснее, чем самая крепкая клятва.
О-о, хлопок и лен,
Сколько лет прошло – тот же свет из волшебного глаза
О-о, имя имен
Мы смотрим друг на друга, а над нами все небо в алмазах
А через две недели после этого ты переспала с моим лучшим другом. И я умерла.
Женя резко оборвала песню, ладонью прихлопнув струны. Положила гитару на полку, спрыгнула вниз – как была – в трусах и футболке – и не глядя на Марину, кивнула Люде: идем покурим.
В тамбуре никого не было. Холодил голые ноги железный пол, щекотал ноздри давно забытый запах сигаретного дыма.
– Ты так классно поешь, – восхищенно заявила Люда, прикуривая и потихоньку подвигаясь ближе к стоящей у окна Жене, – аж мурашки по коже.
– Спасибо.
Ты не плакала тогда, да тогда, наверное, ты уже не умела плакать – я разбила руки до крови об стену, прощаясь с тобой, но не проронила ни слезинки. Видимо, и я тогда разучилась плакать тоже.
– У тебя столько родинок на плече… Можно потрогать? Говорят, много родинок – это к счастью. Ты, должно быть, очень счастливая…
А потом всё ушло, и остались только воспоминания. Я пила из них силу, чтобы двигаться, говорить, смеяться, притворяться живой. Я защищала каждое из них, как драгоценное сокровище. И не было силы на земле, которая заставила бы меня тебя разлюбить. Я больше не могла быть с тобой. Но разлюбить у меня не получилось.
– Посмотри на меня… Ты такая красивая… Поцелуй меня… Пожалуйста…
Смыкаются влажные, пахнущие никотином, губы, впиваются в спину нетерпеливые пьяные пальцы, задирая футболку, вжимаясь в кожу и оставляя на ней синяки.
Я ненавидела тебя, и любила одновременно. Каждую ночь ты была со мной, и я мечтала заснуть и не проснуться больше никогда. Я помнила каждую клеточку твоего тела, каждый звук голоса, каждую мелодию чувства, которые то и дело разрядами проносились между нами. Я помнила всё, и у меня не получалось забыть.
А у девочки сильные руки… Движение – и вот уже щека, грудь, живот прижаты к холодной двери тамбура, а белье скользит вниз под жаркими движениями ладоней. Холодок на груди, жар между бедер. И что-то врывается в этот жар, остро, настырно, растекаясь легкой болью внутри и влажными поцелуями на спине, пояснице, бедрах.
Ненавижу тебя. Ненавижу всю тебя, всё, что ты делаешь, всё, чем ты являешься или кажешься мне. Ненавижу тебя как самое большое в мире зло. Будь ты проклята, несчастная и убийственная, лишившая меня всего самого важного, что есть в этом мире, самого дорогого и самого ценного. Будь ты проклята!
Дыхание сорвалось, нет сил сдерживать крик, да и к чему его сдерживать, когда снизу вверх поднимается острое, сумасшедшее, восхитительное удовольствие, энергией взрывающееся от низа живота к горлу, и дальше – к глазам.
Будь ты проклята! Ты, та, из-за которой я навсегда разучилась любить…
Женя стояла, прижавшись лицом к холодной двери. Люда всё еще обнимала её за талию, и слава богу, что обнимала – потому что отпусти она руки, и Женя наверняка рухнула бы прямо на заплеванный пол.
– Ты такая клеевая… – пронесся у уха страстный шепот, – такая…
Тяжело опершись руками о дверь, Женя наклонилась вниз и натянула на бедра белье. Потом обернулась и с улыбкой поцеловала Люду в щеку.
– Ты тоже клевая, милая. Все силы из меня вытянула. Идем спать.
И, не дожидаясь ответа, распахнула дверь.
От тамбура до купе – двенадцать шагов. Скрипит под ногами покрытый ковровой дорожкой пол, и идти легко – в такт ритмично стучащему в груди сердцу. А в купе уже и свет погасили – видимо, Игнат Никанорович совсем обиделся, и пожелал отойти ко сну. Ну и черт с ним, с Игнатом Никаноровичем, в самом-то деле.
Женя запрыгнула на полку и с удовольствием вытянулась. Душ бы, конечно, неплохо бы принять, но и без него как-то обойдемся. Внизу зашелестело что-то – это Люда расстилала постель, и забиралась под простыню. Замерла на секунду – ждала, наверное, что Женя что-то скажет. И, не дождавшись, легла.
Тихо. Тихо-тихо. Только стук колес, да поскрипывание полок.
Тихо-тихо-тихо.
Будь ты проклята.
Тихо.