Дело с подложной маской на балу графини Воронцовой обошлось без всяких последствий для всех запутанных в него лиц.

Асенкова не придала этому делу никакого особого значения, счастливая тем, что обожаемый ею государь не сердится на нее. Нелидова снизошла до особо ласкового и покорного приема императора в первый же сделанный ей интимный визит, причем в ее беседе с императором выяснилась ее полная непричастность к выходке ее подруги по институту. Сам Николай Павлович тоже охотно отказался от удовольствия упоминать об эпизоде, в котором на его долю выпала далеко не лестная для его самолюбия роль.

В силу этой же самой причины государь приказал Галахову прекратить все дальнейшие розыски по поводу этого неприятного для него инцидента, и виновница его, Лаврецкая, бывшая Пален, осталась безо всякого возмездия за свою дерзкую выходку.

Асенковой было дано две или три хорошенькие роли, и она справилась с ними с тем же блеском и тем умением, как и при своем первом ответственном выходе на сцену. Несомненно было, что в ее лице русская сцена приобрела недюжинный талант, и в этом единодушно согласились все близко стоявшие к театру лица.

Сделавшись фавориткой государя, Варенька в то же самое время стала и фавориткой всей петербургской публики, и ее имя, поставленное на афише, заранее гарантировало полный сбор.

Вместе с этим у Вареньки Асенковой явилась масса поклонников.

Однако товарищи по службе почти не завидовали ей — так она была мила и обходительна со всеми и так мало подчеркивала исключительность своего положения.

Грустил и высказывал неудовольствие только Григорий Ильич Нечаев, начавший сильно манкировать службой и раза два явившийся даже не совсем трезвым на репетицию. Режиссер попробовал оштрафовать молодого артиста, но Гедеонов восстал против такой строгости и конфиденциально сообщил Федорову, что государь приказал обходиться с Нечаевым очень бережно, деликатно и по возможности выдвигать его.

Григорию Ильичу действительно стали давать маленькие рольки, но способностей он не выказывал положительно никаких, и Гедеонов, как умный и бывалый человек, сразу понявший всю изнанку этой маленькой закулисной интриги, использовал один очень удобный случай: Нечаев заменил в одной из пьес внезапно заболевшего товарища, чем спас спектакль, и это дало Гедеонову повод сделать ему легкую прибавку к жалованью.

Директор Императорских театров предвидел, что по сценическим заслугам и таланту Нечаева награждать не придется — не из таких артистов был Григорий Ильич. Но вместе с тем молодой артист был и не из тех людей, которые приняли бы деньги даром, и к нему даже с прибавкой надо было подходить осторожно. Этой осторожности счастливо помог вышеуказанный случай. Благодаря последнему юный щепетильный артист мог со спокойной совестью получать увеличенное вознаграждение — ведь оно давалось ему по заслугам, а не в силу внешней протекции, тем более исходившей со стороны так огорчившей его Вареньки.

С Асенковой ее «прежний Гриша» никогда не разговаривал, никогда даже не подходил к ней ни на спектаклях, ни на репетициях и при виде угодливости и лести, какими окружали ее товарищи по сцене, выказывал явное пренебрежение.

К старухе Агафье Тихоновне Нечаев, правда, изредка заходил, но старался делать это в те часы, когда заранее был уверен, что не найдет Варвары Петровны дома. Да и со старушкой он подолгу не беседовал, всегда наотрез отказывался от ее усердных угощений и приходил единственно затем только, чтобы приносить ей деньги, которые выплачивал ей понемногу, каждый месяц при получке жалованья.

Напрасно Агафья Тихоновна уверяла его, что деньги ей не нужны, и отказывалась от их получения. Нечаев стоял на своем.

— Долги надо платить свято, — наставительно говорил он. — Кто должает и не платит, тот все равно что ворует чужие деньги. А ворам на белом свете места нет. Воров убивать надо!

Вообще Нечаев делался все нетерпимее и нетерпимее, и товарищи, раньше горячо любившие его, теперь почти чуждались его.

Известие о новой маленькой пассии государя достигло слуха императрицы, и она, как всегда милостивая и женственно-уступчивая, смеясь погрозила своему державному супругу:

— Ты опять увлекся? Я, конечно, не ставлю тебе этого в вину, но надо осторожно относиться к чужой жизни. Эта девочка очень молода; я сама видела ее. Ведь это та, что была так мила в гусарском ментике?

Император ответил молчаливым наклоном головы. Ему как-то неловко было продолжать эту беседу с императрицей. Он сознавал себя неправым, а быть неправым он не любил.

Заметив это, Александра Федоровна ничего не сказала более. Да, впрочем, и помимо этой «шалости» державным супругам было о чем серьезно переговорить друг с другом. Жизнь в императорской семье шла очень быстрым темпом, так как центром ее являлось одно радостное событие, касавшееся как ее лично, так и всей России.

С этим временем совпало обручение наследника цесаревича с принцессой Дармштадтской.

Этот брак заключался по страстной любви с обеих сторон.

Принцесса Гессен-Дармштадтская даже не состояла в числе принцесс, которые должны были готовиться к смотринам на время поездки наследника по Европе для выбора августейшей невесты. Дармштадтский двор был тогда слишком ничтожным для того, чтобы одна из представительниц его могла претендовать на честь стать будущей императрицей России, и наследник цесаревич Александр Николаевич увидел свою будущую супругу совершенно случайно.

Эта первая встреча решила участь обоих — великий князь и принцесса полюбили друг друга и были объявлены женихом и невестой. Юная принцесса отправилась в Россию; здесь ей была приготовлена до крайности пышная, торжественная встреча, и она, привыкшая дома к самой скромной будничной обстановке, была ослеплена всем тем, что встретило ее в ее новом отечестве.

Все современники покойной императрицы Марии Александровны хорошо помнят те более чем скромные туалеты, которые были вывезены из-за границы молодой принцессой и в которых она показывалась на улице в первое время после своего прибытия в Петербург. В то время носили зимой салопы с капюшонами, и все хорошо помнят пестрые, клетчатые салопы принцессы Дармштадтской и ее ближайшей спутницы и подруги, приехавшей с нею одновременно из ее небогатого и невзыскательного отечества. Эти салопы долгое время составляли предмет удивления наших столичных щеголих, и не смеялись и не шутили над ними только потому, что смеяться и шутить ни над чем подобным в царствование императора Николая Павловича не полагалось.

Но эта чрезмерная скромность туалета будущей императрицы скоро исчезла совершенно. Все магазины и все ювелиры столицы были завалены заказами, и ко дню обручения наследника высоконареченная невеста насчитывала уже десятки роскошных платьев в своем гардеробе.

Женитьба наследника цесаревича положила конец его роману с красавицей Давыдовой, в которую он страстно влюбился на одном из придворных балов в Москве и на которой, по слухам, готов был даже жениться, отказавшись для этого от престола. Однако Давыдова так далеко своих претензий не простирала. Она любила наследника так же свято и бескорыстно, как любила Бога, и, когда он уезжал в свое путешествие по Европе, будто предчувствовала, что эта разлука будет вечной. Она простилась с ним, как прощаются в предсмертной агонии, благословила его на новую жизнь, как благословляют тех, кого оставляют в мире, уходя в иной, лучший мир, и сказала ему, что она, что бы ни случилось, всегда будет, как святыню, вспоминать его имя и молиться о его счастье.

Давыдова свято исполнила свое слово. Не дождавшись свадьбы наследника цесаревича с принцессой Дармштадтской, она удалилась в монастырь и скончалась в обители уже настоятельницей ее, служа для всех примером самой строгой иноческой жизни.

Обручение и свадьба сына на время отвлекли императора Николая Павловича от личных его дел и сосредоточили все его внимание на устройстве блестящих празднеств, сопровождавших семейную царскую радость. Со своей будущей невесткой император был очень ласков и внимателен, но великая княжна, по природе холодная и сухая, не сумела возбудить ни в ком из окружающих ни горячей любви, ни искреннего сочувствия. Это особенно резко выделялось рядом с той горячей симпатией, какую вызывала решительно во всех ангельски кроткая и добрая императрица Александра Федоровна, и этим своим качествам Мария Александровна обязана тем, что ее все чуждались и назначенные лично к ней фрейлины без особенной радости встретили свое почетное назначение. Ко всем окружавшим ее почестям и роскоши Мария Александровна как-то особенно быстро привыкла и часто бывала несравненно требовательнее самой императрицы.

Блеск всех празднеств, данных по случаю свадьбы наследника цесаревича, не мог совершенно отстранить от государя воспоминание о его маленькой фаворитке. Напротив, выдающийся сценический успех Асенковой постоянно напоминал ему о ней, и эта эпоха жизни молодой артистки относится к самому счастливому и самому блестящему времени ее юной и недолгой жизни. Она блестяще исполнила в это время целый ряд характерных ролей и не только восхищала русскую публику, но сумела заинтересовать своим выдающимся талантом и иностранную театральную критику. О ней упоминали иностранные газеты, что в то далекое время было большой редкостью.

К тому же и государь посещал Варвару Петровну довольно часто в ее уединенной квартире на Псковской улице, в Коломне.

Так прошло около года. Положение Асенковой вполне упрочилось, и даже гордая и властолюбивая Нелидова совершенно оставила ее в покое. С одной стороны, она боялась прогневить государя, а с другой — и сама Асенкова, кроткая и невозмутимая, ничем не вызывала против себя ни злобы, ни мести. Она продолжала всех любить и ко всем относиться душевно и горячо.

Мать она обожала, и старушка, мало-помалу привыкшая к тому исключительному комфорту, которым она была окружена, и сама изменилась. У нее явились уже некоторые требования, и к своему любимцу Грише Нечаеву она относилась уже строже и требовательнее.

Между тем он успел окончательно рассчитаться с нею и, выплатив взятые у нее пятьдесят рублей, совершенно перестал показываться в доме Асенковых. Сначала Агафья Тихоновна настоятельно приглашала его, затем стала приглашать все реже и реже и, наконец, совершенно махнула на него рукой, недовольным тоном заметив:

— Что же, не хочешь, как хочешь! Насильно мил не будешь!..

Около этого времени в Петербурге произошло одно странное событие; оно на время взволновало все умы, но громко говорить о нем почти никто не смел.

В Петропавловской крепости умер один из арестованных, к которому, по общей молве, никогда не входил никто, кроме коменданта крепости, да и то в редких случаях. Согласно циркулировавшим слухам, лишь коменданту было известно настоящее имя таинственного арестанта, которого никто никогда не видал и которого, согласно той же стоустой молве, однажды только, вскоре после своего воцарения, посетил император Николай. Говорили, что государь пробыл в таинственном каземате более часа и вышел оттуда с заплаканными глазами.

С тех пор о таинственном узнике не говорил никто. О нем как будто все забыли.

Но вот однажды среди лиц, близко стоявших к крепости, разнесся слух, что таинственный узник внезапно занемог, о его болезни было сообщено государю, и он тотчас же сам прибыл в крепость, прошел в каземат, где вновь оставался один с таинственным узником. На этот раз беседа была непродолжительна, так как узник был совершенно болен.

В ночь, последовавшую за этим загадочным посещением государя, этот никому не известный узник был принесен из каземата в наглухо заколоченном гробу и в присутствии особо наряженного караула был в равелине опущен в могилу при совершении литии, на которой вовсе не было произнесено никакого имени.

Этот случай обсуждали во всех слоях русского общества, но громко говорить о нем никто не смел. В царствование императора Николая не только говорить, а и думать боялись.

Большинство неразборчивой на новости публики утверждало, что таинственный узник был не кто иной, как великий князь Константин Павлович, внезапная смерть которого в Польше многими была встречена недоверчиво. Однако, верно ли это предположение, остается тайной молчаливой истории, наложившей свою печать на этот эпизод.

Но в конце концов интерес и к этому эпизоду упал. Только император Николай Павлович в течение нескольких дней ходил особенно пасмурный и угрюмый, да кроткая императрица усерднее и больше обычного молилась по вечерам, отходя ко сну.

С этим же временем совпал и отъезд из Петербурга таинственной гадалки цыганки, которую государь посетил еще раз перед ее отъездом. Незадолго перед тем она исполнила ту миссию, которая, по ее словам, была возложена на нее таинственным великим старцем, скрывавшимся в дебрях Сибири, и с особого разрешения государя вошла в собор Петропавловской крепости одна, в присутствии только коменданта и его помощника. Там она долго молилась у гробницы императора Павла, положила земной поклон перед гробницей императора Петра III и, пройдя молча мимо гробницы императрицы Елизаветы Алексеевны, благоговейно подошла к гробнице ее державного супруга; затем старуха цыганка опустила на эту гробницу горсточку земли, завернутую в кусочек темной восточной ткани.

За день до ее отъезда ее посетил государь, увидавший ее во сне и утром, проснувшись, пожелавший увидеть ее.

Посещение государя не было неожиданностью для странной гадалки. Она с утра не велела никого пускать, и экипаж государя еще не въехал на площадь и не поравнялся с церковью святого Михаила Архистратига, как цыганка торопливо вышла к нему навстречу и стала, ожидая его, на пороге своего небольшого флигеля.

— Я ждала тебя, государь, — сказала она, — именно сегодня ждала тебя. Мне уже давно пора уходить, да нельзя было, не повидавшись с тобою перед уходом.

— Ты уходить собралась? — спросил ее император.

— Да, мне пора, дольше ждать нельзя!.. Не так уже много осталось мне жить на свете, а дела еще много. И путь меня ждет, далекий, трудный путь!..

Цыганка вздохнула.

— Ты уходить собралась? — удивленно повторил император.

— Нет, где уж нам, грешным, уходить! Поеду я по слабости и по ничтожеству своему. Пешком идти был бы подвиг, а нам, грешным, разве подвиги под силу? Подвиги для тех, кто выше стоит, кого Господь праведный над нами поставил. Мы удивляться им можем, преклоняться перед ними, а подражать им даже и мысленно не смеем. Не дано это нам!

— А далек твой путь?

Цыганка подняла голову.

— Да, далек… и далек, и труден. Но зато и награда ждет меня великая. Перед тем как умереть, я вновь увижу великого подвижника, светильник мира, что светит во тьме, и которого по священному слову евангельскому тьма коснуться не может.

Николай Павлович пристально взглянул на сивиллу.

— Ты опять туда, в далекие снега? — произнес он сдержанным голосом, словно ему трудно было произнести страшное слово «Сибирь».

— Да, государь, в далекие и глубокие снега, в укромную келью, в которой спасается светоч мира, где за тебя возносятся святые молитвы к Богу. Впрочем, не за тебя одного, а за весь мир молится этот подвижник в своем великом, святом уединении. За весь грешный мир он возносит свои молитвы к Богу. Но за тебя, государь, он молится усерднее, нежели за всех остальных, и с твоей души усерднее, чем с прочих, тяжелый гнет снять желает. В этом его великая задача, за это возносится его молитва к престолу Божию!

Николай Павлович слушал старуху молча, а затем спросил ее:

— Ты мне больше ничего не скажешь на прощание?

— Нет! Многое еще хотела бы я сказать тебе, да не могу. В твои дела царские я не могу и не смею входить, а только смиренно прошу я тебя: не прекращай связи твоего «маленького скромного цветочка» с этим, тоже маленьким и скромным, домиком. Участь маленького цветочка в этой связи, спасение скромной доли в этом единении.

— Но раз тебя не будет?

Старуха спокойно ответила вопросом:

— При чем тут я, государь? И без меня дом будет стоять по-старому, и без меня в нем могут быть те же мир и покой.

— Хорошо, я постараюсь исполнить твой совет. Но только постараюсь: ведь не все в этой сфере зависит от меня, — пояснил император.

— Ты заблуждаешься, государь. Все от тебя зависит, и от одного только тебя. Широкой воли ты сам не должен никому давать. Несчастье лежит в этой широкой воле, глубокое, непоправимое несчастье. Ну, это твое дело, твоя царская забота, и не нам, маленьким людям, тебе, большому человеку, указывать. Подчиняться мы должны, а не указывать, чужими советами и словами руководиться, а не свои слова и советы вперед выдвигать.

Император молча кивнул головой.

— Еще одна маленькая просьба, один маленький, почтительный совет, и не совет даже, а, скорее, «завет», — продолжала старуха гадалка. — Когда в миру две сиротливые доли останутся, такие сиротливые, что и пригреть их некому будет, не оставь их своей царской жалостью и своим царским милосердием. Велико твое слово, государь, велика твоя власть!

Государь сдвинул брови.

— О ком ты говоришь? Я решительно не понимаю! Объяснись толковее!

Старуха гадалка низко поклонилась ему и как-то туманно ответила:

— Нельзя яснее, государь, не положено мне этого. Я только то говорю, что мне разрешено и положено!.. Изволишь сам знать старую русскую поговорку, что «через силу и конь не ступает». Что я могла сказать тебе, то и сказала, что могла разъяснить, то и разъяснила. Остальное ты сам поймешь, и судьба сама тебе все разъяснит. А теперь прощай пока! Спасибо тебе великое за твою неустанную царскую милость, за твое милосердие, спасибо!..

— И никогда больше мы с тобою не встретимся и не увидимся?

— Нет, государь, никогда! Великого темного собора я, грешница, не увижу, великого звона колокольного не услышу, а ты до него только и доживешь, и как прозвучит над твоей столицей новый торжественный звон, так и ты грешный мир оставишь!.. Так написано, так будет.

Последние слова старая цыганка произнесла торжественным голосом и, встав, поклонилась государю в ноги. Он милостиво наклонился к ней, хотел удержать ее от земного поклона, но она, отстранив его рукой, преклонилась перед ним и затем отодвинулась, чтобы таким образом освободить ему дорогу к двери.

Государь вышел не оборачиваясь. Он был слишком взволнован, слишком потрясен и даже задержался несколько на своем пути, так как не хотел, чтобы кто-нибудь мог видеть его волнение.

Император уже был на пороге, как вдруг услыхал за собою шаги старой цыганки. Она спешно шла за ним, как бы стараясь догнать его.

— Ты спросил меня, не скажу ли я тебе еще чего-нибудь? — сказала она, протягивая государю маленькую, вчетверо сложенную записку. — Сказать тебе я ничего больше не могу, но прочти эту записку, когда захочешь — теперь ли, позднее, когда начнет уже исполняться то, что в ней написано. И тогда ты вспомнишь о старой цыганке!

Сунув записку в руку государя, старая сивилла вновь низко поклонилась ему и отступила в глубину комнаты.

Государь сжал в руке записку и, вернувшись во дворец, прочел в ней:

«Жарким летом увянет бедный цветочек. Холодной зимою закатится крупное светило. Ранней весною кровь Освободителя прольется».

Эту загадочную записку государь спрятал в стоящий в его кабинете письменный стол, ключ от которого всегда находился при нем, а на другой день Галахов при своем утреннем докладе доложил императору, что накануне, поздним вечером, выбыла из Петербурга старая цыганка, проживавшая в Коломне и составившая себе большую клиентуру благодаря своему удачному гаданию.