На следующий день утром, во время доклада министра двора, князя Петра Михайловича Волконского, государь прервал доклад об одном из крупных ассигнований, испрашиваемых князем, и спросил его о порядке выпуска из театрального училища. Волконский, до которого, как до опытного царедворца, уже дошли подробности о вновь нарождавшейся прихоти государя, ответил, что выпускаются воспитанники и воспитанницы по возрасту, а сортируются по успехам и способностям, какие они обнаруживают к сцене.

— Ну, однако, вчера я видел у тебя очень способную девочку, на плечи которой чуть не весь репертуар возлагается, а служба которой оплачивается жалкими грошами!

Министр сделал вид, что не понял, о ком именно идет речь.

— Последний выпуск, ваше величество, особыми талантами не изобиловал, — ответил он общим замечанием.

— Ты в том убежден?

— Поневоле пришлось убедиться, ваше величество! Я за училищными спектаклями следил и на всех экзаменационных спектаклях присутствовал.

— И не заметил ни одного выдающегося таланта?

— Кроме двух воспитанников, из которых один выпущен в драматическую труппу, а другой — в балет.

— Я не о воспитанниках, а о воспитанницах с тобой говорю! — перебил его государь.

— Из воспитанниц тоже одна очень даровитая выпущена в балет, да одна в драму. Но это — талант легкий, водевильный. Вы вчера изволили видеть ее в роли травести.

— В «Полковнике старых времен»? Да! А по-твоему, такой выдающийся «легкий талант» не стоит нескольких «тяжелых» драматических и трагических?

— Я не говорил этого, ваше величество.

— Не говоришь, а выпускаешь способных артистов на грошовые оклады.

— Вашему величеству благоугодно было разом увеличить оклад молодой артистки Асенковой. Я же обязан подчиняться закону и соображаться с существующими окладами.

— Да если эти твои соображения не имеют смысла?

— От воли вашего величества зависит изменить их коренным образом.

— Об этом мы поговорим в ближайшем будущем, а теперь разузнай мне хорошенько, кто эта Асенкова, откуда она, кто поместил ее в школу и что ее ждет впереди.

— Я и так все знаю, ваше величество, — ответил ловкий министр, действительно в течение утра успевший собрать все нужные справки.

Характер государя был хорошо известен ему. Волконский знал, что император Николай Павлович не любит ничего откладывать в долгий ящик, и явился на доклад уже снабженный всеми нужными сведениями.

— Из каких она? — спросил государь, не глядя на князя Волконского, потому что, как человек исключительно умный и справедливый, стеснялся и стыдился своих слабостей.

— Она родом мещанка, ваше величество, — ответил министр, — в театральное училище ее поместила старушка мать. Это бедная женщина, призреваемая в одной из столичных богаделен.

— Так что дочь и жить при ней не может?

— Никак нет, ваше величество. Ей дано временное помещение при училище. Я предвидел, что она быстро выдвинется и станет получать такое жалованье, что будет иметь возможность самостоятельно устроиться вместе с матерью.

— Это хорошо, — одобрил государь. — У нее в репертуаре несколько таких удачных ролей, как ее первая?

— Не могу доложить вашему величеству! Пока одна только эта, и та досталась ей случайно.

— Как же ты говоришь, что предвидел ее быстрый успех?

— И не ошибся, как вы сами изволите видеть. Но сразу взять роли у артисток, чтобы отдать их начинающим было нельзя. Все должно идти последовательно.

— Да, да, ты, пожалуй, прав!

В дверь раздался легкий стук, и после разрешения, данного государем, показалась сутуловатая и некрасивая фигура великого князя Михаила Павловича.

Известно, что великий князь был настолько же некрасив, насколько его два старших брата были обаятельно красивы! С императором Николаем, которого великий князь буквально боготворил, он составлял разительный контраст. Но это не мешало примерной дружбе обоих августейших братьев. Великий князь Михаил любовался братом и часто, смеясь, говорил своей жене, что она судьбою застрахована ото всякой ревности, потому что если он способен влюбиться, то единственно только в своего старшего брата.

На этот раз великий князь Михаил Павлович вошел явно чем-то недовольный. Государь сразу заметил это.

— Что ты как туча? — рассмеялся он, целуясь с братом по обычаю, усвоенному с детства. — Кто тебя рассердил?

— Никто, — ответил великий князь.

— Ну, полно! Знаю я тебя, привык читать на твоем достаточно выразительном лице, когда ты кем-нибудь или чем-либо недоволен. Наверно, опять твой фаворит Булгаков какую-нибудь дерзкую штуку выкинул?

— Во-первых, он вовсе не мой фаворит, и это ясно доказывается тем что я намереваюсь сослать его в армию.

— Давно уже ты намереваешься сделать это, Миша, но до сих пор тебе никак не удается привести это намерение в исполнение.

— На этот раз удастся. Но речь идет вовсе не о Булгакове, а о твоем министре двора, — произнес великий князь, бросая гневный взор в сторону князя Волконского.

Государь рассмеялся.

— О моем министре двора? Да вот оно, мое министерство. Возьми его и расправься с ним как знаешь!

— Чем я имел несчастье прогневать ваше императорское высочество? — смиренно и раболепно откликнулся князь Петр Михайлович.

Он знал, что великий князь шутить не любит и что на своего державного брата он имеет очень большое влияние.

В великом князе Михаиле равно заискивали и те, кто любил его, и те, кто ему вовсе не сочувствовал. Он сам хорошо знал это и довольно бесцеремонно обходился с теми, к кому не благоволил. Так и в данном случае он вовсе не ответил министру двора. Тот повторил свой покорный и вкрадчивый вопрос.

— Вы тем не угодили мне, князь, — ответил Михаил Павлович, — что опять нарядили свою какую-то там корифейку в мундир моей гвардии! Гвардейский мундир — не клоунский колпак, чтобы напяливать его на всех в угоду публике.

— Ты это о вчерашнем спектакле говоришь? — спросил государь, слегка сдвинув брови.

— Да, о вчерашнем! — смело ответил великий князь.

— Но ты в театре не был.

— Нет, не был, но выслушал подробный отчет о нем и знаю, что какая-то там вертушка со школьной скамьи паясничала в гусарском мундире и щеголяла каким-то кукольным ментиком.

— А, вот что тебе досадно! — рассмеялся государь. — Ну, уж за это, брат, с меня взыщи! Я первый аплодировал этому бедовому маленькому гусару и очень был бы рад, если бы у тебя целый полк таких гусариков набрался.

— Я таким полком командовать не стал бы, — ответил Михаил Павлович.

— А я, напротив, стал бы, и очень охотно. Повторяю, я от души аплодировал маленькому гусару, которого ты намерен преследовать своим гневом!

— Никого я не намерен преследовать, да и никаких преследований у меня и в характере нет! — возразил Михаил Павлович, слегка смягчившись, как всегда смягчался, наталкиваясь на малейшую уступку со стороны обожаемого брата.

— Как не намерен? Ты даже на Волконского взъелся за то, что он доставил мне удовольствие аплодировать такому бедовому гусарику.

— Я только заметил, что мне это неприятно.

— А ты поезжай посмотреть маленького полковника, и весь гнев твой утихнет!

— И не подумаю! — отвернулся великий князь, гнев которого уже почти совершенно остыл.

— Жаль! А я завтра везу в театр и принца, и шурина, которого жду сегодня, да и жену позвать хочу. Маленький полковник прямо очарователен! Я от души аплодировал ему!

— Да, и это я слышал! — не глядя на брата, сказал Михаил Павлович.

— И об этом тебе донесли? Это уже не по начальству. Аплодировать я имею полное право. Однако что у тебя новенького помимо сведений о моих аплодисментах? — спросил государь, желая окончательно рассеять тучи на челе брата. — Какой-нибудь новой сивиллы нет ли? — спросил он, намекая на страсть великого князя ко всевозможным гаданиям и предсказаниям.

— По этому поводу я могу нечто доложить вашему императорскому величеству! — вмешался в разговор министр двора.

— Ты? — спросил государь. — Что же, ты намерен стать конкурентом его высочества?

— Я никому верить не мешаю, — сказал великий князь, хотя в действительности любил, чтобы другие разделяли все его верования. — О чем же вы хотели доложить государю? Не о новой ли цыганке, что объявилась в Коломне?

— А вашему высочеству уже известно?

— Что же удивительного, что мне известно то, о чем вам успели доложить?

— Я не говорю этого, ваше высочество. Я осмелился только спросить, изволили ли вы сами быть у этой цыганки?

— Да, я был у нее и буквально поражен всем, что она сказала мне.

— Она, вероятно, знала, кто ты, — улыбнулся государь, который, напротив, очень мало верил во все чудесное и своим положительным умом любил все определять прямо и строго логично.

— Если и так, то, во всяком случае, то, что она сказала мне, поразительно. Она говорила мне о таких вещах, которые никому известны быть не могут.

— Даже мне? — спросил государь улыбаясь.

— Нет. Тебе и мне только! — ответил великий князь.

По выразительному лицу государя как бы тень проскользнула. Он понял, о чем говорил его августейший брат. Это был предмет, которого он сам никогда не касался и которого касаться никому не позволял.

— Ты один был у этой цыганки? — спросил государь.

— Нет, я был у нее с Мещерским, но входил к ней и беседовал с нею, конечно, наедине.

— И она действительно хорошо гадает?

— Она не гадает, а прямо смотрит и говорит… только на руку слегка взглядывает. Это нечто поразительное, — сказал великий князь, слегка вздрагивая.

— А где она живет?

— В Коломне, на Псковской улице, в доме секунд-майора Прокофьева, по полицейским книгам это пятнадцатый номер.

— Что же она — приезжая?

— Не знаю, право. Я ее об этом не спрашивал.

— Надо спросить об этом Бенкендорфа, — сказал государь.

— Ах нет, пожалуйста, не впутывай сюда своих жандармов. Я сказал ей, что гарантирую ей полную неприкосновенность, а свое слово я привык держать. Скажи мне, что ты не хочешь, чтобы она продолжала свое ремесло, или что ты требуешь, чтобы она совсем уехала из Петербурга, и это будет обязательно исполнено, но только мне это скажи, а не Бенкендорфу!

— Да я и не думаю изгонять ее из столицы. За что, если она зла никакого не делает? Напротив, я сам хочу съездить к ней.

Министр двора насторожился. Это, видимо, в его расчеты не входило.

Государь сразу понял это.

— Я требую, — строго сказал он, — чтобы до тех пор, пока я сам не побываю у этой гадалки, никто из моей свиты или из приближенных ко мне лиц не посещал ее. Если я узнаю о чем-либо подобном, то лицо, ослушавшееся меня, немедленно получит чистую отставку.

Все знали непреклонный характер и непреклонную волю государя. Поэтому министр низко опустил голову, а на живом, хотя и некрасивом лице Михаила Павловича выразилось полное удовольствие.

— Псковская улица, пятнадцать? — переспросил государь.

— Так точно, ваше величество, — ответил министр.

— Да, хочешь, я сам тебя довезу? — спросил великий князь. — Я не войду, войди ты один. Я только до дома ее тебя довезу.

— Отлично, поедем! — согласился государь. — Сегодня вечером, хочешь? Сегодняшний вечер у меня совершенно свободен. Маленький полковник ведь завтра выходит? — спросил он, обращаясь в сторону министра.

— Так точно, ваше величество!

— Поменяемся? — рассмеялся государь, обращаясь к брату. — Ты меня сегодня к гадалке свези, а я тебя завтра с маленьким полковником познакомлю. Согласен?

— Нет, не согласен, — ответил великий князь таким недовольным тоном, что государь поневоле рассмеялся.

— Ну как знаешь, не езди, пожалуй! Только я тебе этого полковника гусарского на съедение не отдам! Это уж как ты там хочешь. Его права и его ментик я лично защищу от твоих нападок.

Михаил Павлович с улыбкой пожал плечами. Он был уже побежден. Он видел и понимал, что мимолетный каприз его державного брата принимает все размеры маленькой вспышки страсти, и стушевался перед этой фантазией, как привык стушевываться перед всем, касавшимся обожаемого брата.

В тот же вечер государь вместе с великим князем Михаилом Павловичем в маленьких одиночных саночках направлялся в глухую в то время Коломну.

Кучер государя, привычный к его капризным экскурсиям, не удивился, когда ему отдан был приказ везти своих державных господ в отдаленную, глухую часть города, к церкви Михаила Архистратига. Там великий князь приказал свернуть влево, на улицу, расположенную прямо против храма, и остановиться перед домом секунд-майора Прокофьева.

Дом был небольшой, одноэтажный, с широкими, наглухо запертыми деревянными воротами.

На углу стоял будочник с алебардой. Великий князь подозвал сермяжного героя, который при виде гвардейского мундира застыл в трепетном ожидании.

— Обойди и вели отворить ворота! — приказал великий князь.

Государь остановил его.

— Не надо! — сказал он по-французски. — Чем меньше мы будем заявлять требований, тем лучше.

— Ей это не помешает нас узнать сразу! — заметил великий князь.

Тем не менее кучеру велено было остановиться на улице, и оба высокопоставленных посетителя пешком прошли до квартиры гадалки.

Флигель, в котором она помещалась, был в углу довольно просторного двора и отличался относительным благоустройством. Дверь ее была обита чистым сукном, у входа горел фонарь. Все говорило об известной степени культуры. В то время звонков у дверей простых и сравнительно дешевых квартир еще не полагалось; для того чтобы войти в квартиру, довольствовались первобытным стуком в дверь. Постучали и высокие посетители.

На стук появилась старуха, повязанная платком со спущенными назад концами, как обыкновенно повязываются цыганки.

— Вам кого? — осведомилась она.

Они не успели ответить, как из внутренних комнат раздался резкий голос, крикнувший:

— Впусти, Заремба! Этих гостей никто не смеет не впустить.

Старуха молча и покорно открыла дверь.

— Шире открывай, шире! С почетом принимай! — послышался тот же резкий, гортанный голос, с заметным иностранным акцентом.

Великий князь бросил торжествующий взгляд на брата. Государь пожал плечами. Но он не был еще убежден; он заподозрил чью-нибудь интригу, и его подозрение пало на Волконского.

— Пойдем! — коротко сказал он брату.

Они оба двинулись вперед, предводительствуемые старухой, и на пороге их встретила другая старая женщина, резко отличавшаяся от первой. Насколько та была проста и как-то заурядна, несмотря на свое довольно типичное лицо, настолько эта казалась тонкой, хитрой и выдавалась какой-то деланной, картинной эффектностью. Она была вся задрапирована в длинный полосатый плащ, такой, в каких евреи совершают свои молебствия. На голову ее был картинно наброшен ярко-красный платок. В черных, но тонких и стройных руках она держала маленькую золотую тросточку. Она встретила высоких посетителей на пороге своей комнаты и низко поклонилась им.

Государь пристально взглянул на нее.

— Пожалуйста, ваше величество! — сказала старая сивилла, почтительно преклоняя голову перед государем и пропуская его в комнату.

— Кто тебя предупредил о моем посещении? — строго спросил государь.

— Никто меня ни о чем не предупреждал! — прямо и смело взглянув на него, ответила гадалка. — Я сама знала, ждала вас в этом часу.

На великого князя старуха взглянула, как на старого знакомого, и почтительно, но почти дружески поклонилась ему. Все ее внимание было сосредоточено на особе государя. Она видела и замечала недовольное выражение на его лице, но это, видимо, нисколько не пугало ее.

Она прошла в комнату и пригласила своих высоких гостей присесть.

— С вашим величеством я хотела бы одна, с глазу на глаз, поговорить! — смело заметила гадалка, бросая бесцеремонный взгляд в сторону великого князя.

Он поднялся с места.

— Останься! — сказал государь. — Вздор! От тебя у меня тайн нет!

— Неправда, есть тайна! — серьезно и строго сказала старая сивилла. — И этой тайны я хочу коснуться для того, чтобы ваше величество перестали держать в уме своем подозрение против лица, ни в чем не повинного. Я вашего министра не видала ни разу, и дай Бог, чтобы он ко мне не приходил и меня ни о чем не спрашивал.

— Почему так? Разве ему предстоит какое-нибудь особое несчастье?

— Да, предстоит, — ответила цыганка.

— Какое? Служебное?

— Нет! По службе у него все пойдет исправно до конца, но умрет он от страшной, почти неслыханной болезни!

Великий князь пристально взглянул на брата. Он видел, что государь начинает верить.

— Ваше величество напрасно подозреваете именно этого министра во лжи, — сказала цыганка. — Он проще и бесхитростнее остальных! Но не об этом я хотела бы поговорить с вашим величеством. Мне нужно передать вам более интимные и, пожалуй, более житейские вещи.

Великий князь встал и молча направился к двери. Государь на этот раз не останавливал его. Он был почти покорен. Вся фигура старой цыганки, весь тон ее речи дышали безыскусственной, неподкупной правдой.

— Ну вот, мы с тобой вдвоем, — сказал государь. — Что-то ты мне скажешь?

— На первых порах, — начала сивилла, пристально глядя в лицо своего высокого посетителя, — я скажу тебе… — Она разом изменила свой тон и стала говорить государю «ты». — Прежде всего я скажу тебе, что пора тебе в Сибирь гонца посылать. Умирает там великий добровольный узник! Великий подвижник умирает. Не скончается еще он теперь в этой болезни, не закатится еще над грешным миром яркая, блестящая небесная звезда, но страдания его велики, и он ждет из своего дома горячего привета и помощи.

— Помощи? — переспросил государь, пораженный тем, что он слышал. — Помощи?

— Не материальной, конечно! В ней он не нуждается и не может нуждаться. Как ни ушли вы все в свой властный эгоизм, как ни забыли вы о том, о чем вам забывать не следовало, но до нужды материальной все-таки и вы великого подвижника, великого молитвенника за грешный мир не допустите! Ему и не нужно ничего. Его звезда сияет над миром и из того мрачного далека, где угасает его великая, его святая жизнь.

Император слушал гадалку, весь онемев от страха и смятения. Ничего подобного он не ждал, ни на что подобное, отправляясь к гадалке, не рассчитывал.

— Об этом мне говорить не следовало, — сказала гадалка, — об этом никто не смеет говорить, так же как и о том, какой грех искупает великий подвижник в своем тяжелом заточении. Я сказала тебе это, государь, только для того, чтобы понял ты, что имеешь дело не с пройдохой-цыганкой, что не на кофейной гуще я гадаю, как все обыкновенные гадалки, которых так много в вашем странном, как будто образованном городе. Мне хотелось доказать тебе, что мне поверить можно и что ни лгать, ни интриговать я не стану и не умею.

— Да, я тебе верю, — сказал государь, — глубоко верю тебе. Но скажи мне одно. То лицо, о котором ты говоришь… ты сама никогда не видала его?

Гадалка подняла на императора пристальный и проницательный взгляд.

— Вот и ты, государь, отгадчиком стал, и ты стал провидцем, — сказала она. — Видела я его, сподобилась его лицезрения. Нарочно я в далекую Сибирь ездила за этим, по тайге зимою пробиралась, в бурях жестоких чуть не погибла, с буранами снежными боролась, чтобы только добраться до его святой, одинокой кельи и земно поклониться ему. Стара я, государь, так стара, что ты не поверишь мне, если я тебе о настоящем возрасте скажу. Его я молодым да светлым помню. И родителя твоего убитого помню, и в самый день его горькой кончины я его видела! Слышал ты, небось, когда он, уходя из гостей, сам себя в зеркале с перетянутым веревкою горлом видел? Все я помню, все видела, все пережила, и вот теперь свой великий дар на потеху людскую отдаю, для того чтобы на старости лет денег побольше заработать.

— Зачем же ты это делаешь? И на что тебе деньги? — спросил государь.

— Деньги мне нужны на великое, давно задуманное мною дело, а дар свой великий я на людскую потеху отдаю, потому что подчас могу заранее предсказать человеку какую-нибудь гибельную для него перемену, спасти его от большой и крупной ошибки.

— Еще одно слово! — спросил государь, глубоко потрясенный предыдущим разговором. — Еще один только вопрос! Когда ты там, далеко, видела того, о ком ты говоришь, ты говорила с ним?

— Да, говорила! — ответила цыганка серьезным и грустным тоном.

— Ты сказала ему, откуда ты?

— Он знал. Ему говорить не надо. Он сам все видит и знает.

— И ты сказала, что назад сюда, в Петербург, вернешься?

— Да! И то сказала, что я тебя, государь, увижу!

— И что же он сказал тебе в ответ?

— Ничего, государь! Он своим великим, ненарушимым молчанием встретил мои слова. С ним разговаривать нельзя. Приказ его только можно выслушать, когда он говорит, или совет его прозорливый понять и в сердце у себя запечатлеть.

— И он не дал тебе никакого поручения?

Гадалка порывистым жестом подняла голову.

— Опять ты провидел, государь, — сказала она. — Великий дар тебе дан от Бога. Используй его на благо своего государства.

— Что же, ты мне гадать, что ли, посоветуешь? — улыбнулся государь.

— Нет! Такой глупый совет я тебе, императору русскому, дать не могу. Я могу только пожелать, чтобы ты свое провидение на пользу родины употребил, все… без остатка. И так как ты угадал о поручении, данном мне там, в далекой отчизне великого подвижника, то я открою тебе и то, какое именно поручение дано им мне, недостойной!

— Какое? — спросил государь, заинтересованный словами старой цыганки сильнее, нежели он сам хотел это показать.

Она встала с места и, приблизившись к стоявшей в углу божнице, рукою указала на нее государю, после чего пророчески произнесла:

— Вот тут у меня хранится эта великая святыня. Показать тебе я ее не могу и не смею, да и сама дотронусь до нее только в тот день, когда исполню данное мне великое поручение. Но этот день еще не настал, и я сама не знаю, когда он настанет.

— Но сказать ты мне можешь, в чем дело? — спросил государь.

— Да, сказать я могу. Ты про себя сохранишь эту великую тайну, сохранишь, потому что сказать ты никому об этом не решишься.

— Я слушаю тебя, — сказал государь сильно взволнованным голосом.

— Земля у меня тут, земля, данная им и взятая в изголовье того ложа, на котором он почивает. Он сам вынул эту землю, завернул ее и мне, недостойной, подал.

— И эта земля…

— Она должна, по его святому завету, быть положена в Петропавловской крепости на ту плиту, под которой покоится привезенное из Таганрога тело покойного императора Александра Благословенного.

Государь молча опустил голову.

Прошла минута тяжелого, гробового молчания.

— И ты исполнишь это великое таинственное поручение? — спросил государь.

— Да, я исполню его. Я должна его исполнить. Я не умру, не исполнив его! А теперь, государь, когда ты уверен во мне, когда ты сам на деле проверил, что ты не с гадалкой-мошенницей дело имеешь, вернемся мы с тобой к простой и заурядной жизни и давай с тобой о пустяках житейских разговаривать. Вещая цыганка, пришедшая к тебе издалека, из мрачных дебрей холодной Сибири, пусть отойдет на второй план, а вам, ваше величество, пусть обыкновенная цыганка-гадалка вашу обыденную судьбу предскажет. Согласны вы?

Император не ответил старухе ни слова. Он был глубоко поражен и ее несомненным знанием, и тем тоном, которым она говорила. Вся она была какая-то таинственная… какая-то непостижимая. Он поднял на гадалку взор и почти вскрикнул от изумления. Перед ним была совсем иная женщина. Пропало и строгое выражение смуглого, характерного лица, исчез и строгий взгляд больших черных глаз. Перед ним была самая обыкновенная цыганка, одна из тех, что так охотно и почти всегда так неумело гадают по дворам. Старуха как бы по волшебному мановению вся преобразилась.

— А погадать о простых житейских делах прикажете, ваше величество? — спросила она.

— Гадай! — сказал государь, протягивая ей руку. — Теперь и брат мой может войти? — спросил он.

— Нет, не на что ему про вздоры ваши житейские знать! — смело заявила цыганка. — У него свои вздоры, у вашего величества свои. Вечно одним только серьезным делом не проживешь. Уж на что серьезное дело ваша любовь к государыне императрице, а и тут вздор житейский замешался, и, если бы не благоразумие государыни, немало ей огорчений вы, ваше величество, причинили бы.

— Тебе и это известно? — улыбнулся государь.

— Известно, ваше величество. И про обеих Варвар известно! — рассмеялась и гадалка.

— Про каких это Варвар? — удивился государь.

— Одна из них давно уже полюбилась вашему величеству… гордая да властная такая, а другая — маленькая да скромная, словно цветочек полевой. Ее ваше величество только вчера в первый раз в театре видели.

— А разве ее тоже Варварой зовут? — удивился император, не имевший понятия об имени маленькой Асенковой.

— Тоже, ваше величество, — улыбнулась цыганка. — И маленькому цветочку тоже суждено сыграть роль в жизни вашего величества.

— В моей жизни?

— Да, государь! Вы серьезно пристраститесь к маленькому полевому цветочку. И он, скромный и маленький, будет достоин этого! Да только недолговечен будет цветок, скоро увянет!

— Ты начинаешь мне грустные вещи предсказывать.

— Что делать! Я говорю то, что вижу. Жизнь маленького цветочка связана с этим домом, в котором я живу! Это — дом счастливый, его держаться надо. Кто из него уйдет, тот погибнет.

— Да ведь эта молоденькая артистка, о которой ты говоришь, не здесь живет!

— Надо, чтобы здесь жила! Надо, чтобы и счастье свое она здесь нашла. Этот дом счастливый! — вещим голосом повторила цыганка.

В дверь раздался легкий стук.

— Вы кончили? — спросил великий князь Михаил Павлович, просовывая свою некрасивую голову в дверь. — Там видимо-невидимо народа набирается. Ваша старая помощница их всех в сенях дежурить заставляет. Там уже ропот поднимается.

Лицо старой цыганки моментально исказилось гневом. Ее узнать стало трудно.

— Заремба! — крикнула она.

В дверях показалась старая цыганка.

— Кто тебе позволил впускать кого бы то ни было сегодня? — гневно крикнула старая гадалка. — С каких пор мои приказания не исполняются? Немедленно чтобы все ушли… все до последнего человека, а кто не захочет подчиниться, тот пусть никогда больше на порог мой не ступает… Поняла?

Старая цыганка молча скрылась за дверью. Государь тоже встал, чтобы уйти.

— Нет, вы обождите. Негоже вам перед народом в трущобе у старой цыганки показываться!

И она властным жестом задернула занавеску, чтобы даже тень ее высоких посетителей не могла быть замечена через наружное окно.

Лишь через некоторое время государь мог удалиться от старой гадалки. Он был хмур, пасмурен и таким вернулся во дворец. Очевидно, разговор цыганки расстроил его, и даже обычное остроумие и шутки его брата не могли исправить это настроение.