Комната, в которую ввели несчастную Клару, была отделена от «сборной избы» небольшой светлицей, где были, как на выставке, собраны все орудия пытки. Свет проникал в нее тоже только через расположенные около потолка небольшие оконца с толстыми железными решетками, так что в этой комнате царил вечный полумрак, как будто и свет Божий отказывался проникать в нее.

Вдоль всего помещения, как в хорошо устроенной деревенской кладовой, тянулись широкие деревянные полки, на которых в строгом порядке были разложены все орудия пытки. Тут были и клещи, и толстые кожаные ремни, и широкие деревянные рогатки. Тут были и ременные кнуты, и толстые кожаные плети, и щипцы, и все грубые и утонченные орудия, созданные людской жестокостью и мстительностью для того, чтобы превратить спокойную, Богом благословенную землю в преддверие ада. Тут же, рядом с прочими орудиями пытки, лежали большие, широкие хомуты, тайное употребление которых не было знакомо даже тем, кто приговаривал обреченных на пытки людей к страшным страданиям.

Клара молча и безучастно прошла мимо всех этих ужасов и почти без памяти, холодно-спокойно вступила в самый застенок, тот страшный застенок, роковая память о котором сохранилась и в отдаленном потомстве.

В застенке, как и в прочих отделениях этого страшного помещения, царила зловещая полутьма. Он, собственно, занимал совершенно отдельную избу, только переходом соединенную с предыдущими.

Это помещение, более обширное, нежели остальные избы, занимаемые Тайной канцелярией, освещалось небольшими продолговатыми окнами, расположенными под низким потолком и забранными толстыми железными решетками. В глубине этой комнаты помещался большой стол, за которым заседали члены Тайной канцелярии. Перед столом было отдельное помещение за небольшой решеткой для допрашиваемых лиц, а в правом углу, прямо под потолком, был расположен большой тяжелый блок, сквозь который была пропущена толстая веревка. В этом углу было так темно, что вся расправа в нем производилась круглые сутки при свете свечей или фонарей. Весь пол под страшным блоком был устлан рогожами и соломой, хранившими на себе постоянные следы пролитой крови.

Здесь же, прямо подле блока, было устроено само орудие пытки в виде подвижного рычага, образовавшегося из толстого чурбана; около последнего лежало толстое бревно, через которое было переброшено другое бревно. Возле огромного, страшного чурбана лежали пуки толстых веревок, освещенных спущенными вниз с потолка фонарями.

В роковом застенке было все готово, и если бы несчастная Клара могла подробно видеть и уразуметь назначение всего, что окружало ее, она, конечно, умерла бы от ужаса.

Но она ничего не видала, ничего не осознавала, да и о роковом застенке ей никогда не приходилось слышать… Она только смутно знала, что где-то в этом чуждом ей городе есть место, в котором безнаказанно убивают людей. Однако, будучи честной по натуре, она предполагала, что все это может относиться только к людям виноватым, к злодеям, а она?.. Кому она могла сделать зло и за что могли наказывать ее люди?!

Между тем она вся была скована непреодолимым страхом, и когда ее, полумертвую, подвели к судейскому столу, она в первую минуту не слыхала и не понимала обращенных к ней вопросов.

На вопрос о ее имени и звании несчастная положительно ничего не ответила; когда же на повторенный вопрос последовало то же упорное молчание, Ушаков и Трубецкой в недоумении переглянулись.

Опытные в этих делах, они оба видели и понимали, что о симуляции тут не может быть и речи. Очевидно, или у несчастной язык совершенно отнялся, или она потеряла всякое сознание и не понимала, что окружает ее.

Ушаков знаком подозвал фельдшера. Тот, апатично взглянув на подсудимую, нехотя проговорил:

— Я не знаю!.. По-моему, она может отвечать…

— А!.. Стало быть, не хочет? — воскликнул Ушаков и бросил на Клару пристальный взгляд своих злых, жестоких глаз, как из пропасти сверкнувших из-под его густых полуседых бровей.

При звуке его голоса Клара вздрогнула и подняла свой взор. К ней, видимо, вернулось чувство страха.

— Отвечай, не то худо будет! — строго произнес Ушаков.

Клара вздрогнула и уставилась на инквизитора пристальным взором. Она, очевидно, поняла, чего хотели от нее.

— Ты кто по профессии? — снова спросил Ушаков. — Какие твои занятия были до настоящего дня? Ты при принцессе Анне Леопольдовне состояла?.. Да?

Имя принцессы как будто пробудило Клару от глубоко сна. Она инстинктивно поняла, что ее госпоже с ней вместе угрожает какая-то сильная неприятность и что от нее зависит спасти или по крайней мере облегчить положение Анны Леопольдовны, и потому как бы во сне ответила:

— Принцесса? Да принцесса Анна — моя госпожа!

— Тебя зовут Кларой?

— Да! Я — Клара Антуанетта Вильсон!

Ушаков заглянул в разложенные перед ним бумаги и как бы про себя произнес:

— Верно! Ты давно состоишь при принцессе?..

— Я с нею вместе оттуда… с ее родины приехала. Я с нею вместе выросла там! — пояснила Клара, с видимым усилием передавая подробности своего светлого прошлого.

— Какие услуги по своему положению ты обязана была оказывать принцессе?..

— Я одевала ее… приготавливала все туалеты… Я была… как все обыкновенные горничные… Только принцесса Анна любила меня не как горничную, а как сестру!

— За что же ее высочество удостаивала тебя такой исключительной любовью?

— Я тоже любила ее, как мать родную… Как Бога я любила ее! — и из глаз несчастной ручьями полились слезы.

— Рюмить нечего! Надо отвечать и говорить правду… одну только правду! — крикнул Ушаков.

— Я всегда правду говорю.

— И хорошо делаешь!.. Тем более, что в твоем деле все уже дознано, все совершенно ясно… остается только от тебя самой услыхать полное сознание твоей вины!

Клара покачала головой.

— Я не виновата!

— Однако ты приведена сюда по обвинению в уголовном преступлении.

— Я… не… виновата! — как-то странно, почти машинально повторяла Клара.

В ее уме вставало сознание, что вместе с собою она может спасти или совершенно погубить обожаемую ею принцессу, и это сознание убивало ее, и в то же время придавало ей сверхъестественные силы.

— Ты обвиняешься в том, что по уговору врагов порядка и правительства содействовала принцессе в ее незаконных сношениях с врагами правительства и порядка…

Клара пристально смотрела на Ушакова. Она, видимо, не поняла его витиеватой фразы.

— Спросите ее проще! — шепнул Трубецкой. — Она, видимо, и мало развита, и с русским языком мало знакома.

Ушаков нетерпеливо передернул плечами. Он, при всей своей опытности, не знал, как приступить к такому щекотливому допросу и как называть вещи их собственными именами.

Прошла минута тяжелого молчания.

Трубецкой нагнулся к Ушакову и тихо шепнул ему что-то.

— Спрашивайте сами! — сказал Ушаков, отодвигая к нему бумаги.

— Клара Вильсон! — начал Трубецкой, придавая своим словам не столько строгий, сколько официальный тон. — Вы знаете посланника, графа Линара?

При имени графа по лицу молодой девушки молнией проскользнул яркий румянец, и затем она побледнела еще сильнее.

Трубецкой с торжеством взглянул в сторону Ушакова. Его система, очевидно, преобладала над системой его начальника.

— Отвечайте! — не вытерпел Ушаков, видя упорное молчание допрашиваемой.

Трубецкой укоризненно взглянул в его сторону. Тогда Ушаков махнул рукой и уже совершенно замолк. Он, видимо, решился взвалить всю трудность и всю ответственность допроса на своего помощника.

При громком возгласе Ушакова Клара вздрогнула, но продолжала молчать.

— Не бойтесь! Отвечайте смело! — ободрил ее Трубецкой. — Знакомство с графом само по себе еще не составляет преступления! Знаете вы графа Линара или нет?..

— Да, я знаю графа! — тихо проговорила Клара.

— Где, собственно, вы видели его?

— Во дворце!..

— А кроме дворца вы с ним нигде не встречались?

Клара на минуту задумалась. Она понимала, что допрос переходит на опасную почву, а так как ее главной заботой было ничем не скомпрометировать принцессы, то она еще тише ответила:

— Нет!

— Вы никогда не встречались с ним в саду или в дворцовом парке?

— Нет… Не помню!

— А не припомните ли вы, где вы встречались с графом в последний раз?

— Я видела его в день бала.

— Где именно? Ведь вы не могли принадлежать к числу приглашенных?

— Нет! Но я смотрела в дверь!

— И… после этого вы больше нигде не встречали его?

— Нет!.. Не помню!

— Так я напомню! — крикнул Ушаков, которому система кротости и выжидания Трубецкого была не по нутру.

Клара вздрогнула, но продолжала молчать.

— Выходила ты в сад вместе с принцессой поздно ночью на вчерашний день? — прямо и бесцеремонно поставил вопрос Ушаков.

Клара разом поняла и сообразила, что она может своим ответом погубить Анну, а потому ответила тверже и громче прежнего:

— Нет! Не выходила!

У Ушакова вырвался жест нетерпения.

— Твердо вспомни… а то я память пришью, — пригрозил он.

— Не выходила! — еще тверже повторила Клара.

Ушаков обратился в ту сторону, где наготове стояли палачи, и громко крикнул:

— Работай!

В мгновение ока оба палача бросились на свою жертву, и полумертвая от страха Клара была волоком притянута к спущенному блоку. Она не сопротивлялась, не говорила; она вся оцепенела от ужаса.

— В последний раз спрашиваю я: выходила ты вместе с принцессой в сад при дворце в прошлую ночь? Да или нет?

— Нет, не выходила! — почти неслышным шепотом ответила несчастная.

Ушаков сделал рукою знак.

Палачи сорвали с несчастной платье, обнажили ее тело до пояса, а затем один из них, завернув назад ее руки, скрутил их у кистей толстой веревкой, спускавшейся от блока. Конец этой страшной веревки был обшит войлоком. Затем на связанные руки был надет толстый ременной хомут.

— Выходила ли ты прошлой ночью во дворцовый Летний сад вместе с принцессой? — в последний раз повторил Ушаков и, не получив ответа, громко крикнул: — Дыба!

Тогда началась страшная пытка, которая состояла в том, что плотно скрученные руки были вывернуты назад и под давлением медленно поднимавшегося блока стали постепенно заворачиваться к затылку. Суставы трещали. Послышался нечеловеческий крик, и затем все моментально смолкло.

— Дыба! — повторил Ушаков.

Медленно поднимаемая на блоках девушка повисла на вывороченных и выломанных из суставов руках. Она не кричала, даже не стонала; она только все реже и реже вздрагивала, и замирающее дыхание все реже и реже вырывалось из ее груди.

— Бей! — крикнул не унимавшийся Ушаков.

Палач замахнулся плетью, и резкий, безжалостный удар разрезал молодое и слабое тело.

Измученная Клара вздрогнула в последний раз и неподвижно повисла на страшном блоке…

— Второй! — скомандовал Ушаков.

Но Трубецкой движением руки остановил его; он понял, что несчастная уже умерла, а добивать измученный труп даже ему стало страшно…

— Осмотри! — приказал он близ стоявшему фельдшеру.

Тот приблизился, дотронулся до изломанных рук, потянул веревку. Труп оставался в прежнем положении; ни искры жизни уже не было в нем. Не надолго хватило сил пытаемой.

— Умерла! — громко произнес фельдшер угрюмым и словно недовольным голосом; видно, что и ему было не по себе перед этим искалеченным молодым телом, еще за минуту перед тем полным сил и здоровья.

— Снять… и ночью отправить туда… на Выборгскую! — распорядился Ушаков, порывистым жестом отодвигая кресло и выходя из этой комнаты страдания и смерти…

— Я все понимаю, кроме таких безрезультатных допросов! — проговорил Трубецкой, спускаясь с крыльца и полной грудью вдыхая свежий воздух.

Ему казалось, что и здесь его преследует страшный запах крови, которой были пропитаны стены и пол рокового застенка.

Ушаков шел за ним молча. В нем, помимо его воли, в первый раз шевельнулось если не сожаление, то невольное сомнение в плодотворности той страшной «работы», которая выпала на его долю. Роль инквизитора впервые представилась ему в настоящем свете.