Прошла минута какого-то странного молчания. Императрица пристально глядела на обоих своих временных собеседников, и в ее душе, видимо, происходила какая-то борьба. Ей и хотелось узнать досконально, о чем завели речь эти две мелкие, но всезнающие сошки ее придворного штата, и прямо допрашивать ей не хотелось ни того, ни другого. Наконец она как будто решилась на что-то и, пристально взглянув на Голицына, сказала:

— Ступай пока! Мне отдохнуть охота, а ты все тараторишь, помолчать не можешь!

— Ладно, матушка Анна Ивановна! — вставая и собирая свое бесконечное вязанье, заметил шут. — Уйду я. Пущай Аграфенушка одна потарантит, где мне за ней угоняться? — И он направился к двери; но на пороге остановился и своим шутовским, фамильярным тоном крикнул императрице: — Только ты, Анна Ивановна, больно-то ушки на ейные рассказы не развешивай!.. Она ведь — что мелево пустое: ей что ни молоть, все равно… Тебе, не ровен час, от ее россказней дурацких огорчение приключиться может, а ей, сердечной, что? Соврала, да и к стороне, благо со вранья пошлины брать не указано!.. А и напрасно твои министры этого не устроят! — укоризненно покачал головой Голицын. — Все — слышно со всех сторон — доходов мало поступает да в деньгах умаление чувствуется, а они под руками лежат, на полу валяются, деньги-то эти самые!..

— Где же они, по-твоему, валяются? — улыбнулась императрица.

— А везде, матушка Анна Ивановна, как есть везде, куда ни оглянись!

— Укажи! Может, я приму твой совет и укажу своим министрам…

— И прими, сделай милость, прими! — поклонился ей шут.

— Ну, ну… Говори!..

— Да как ты мекаешь, много у тебя при дворе правды говорится?

— Не знаю! Я подсчета правде не веду.

— И хорошо делаешь, Анна Ивановна, ей Богу, хорошо делаешь! Ведь только понапрасну трудиться стала бы. Вот насчет вранья, так уж мое почтение!.. Этого добра — считай не хочу!

— Да ты про доходы начал, а свел на вранье.

— А в нем-то именно и доходы! Неужели ты сама слов моих смекнуть не могла? Ведь ежели, к примеру, с каждого сказанного вранья ты пошлину хоть самую маленькую положишь, так казна станет такие деньги огребать, что деваться с ними некуда будет!

— И ты данником будешь? — рассмеялась императрица.

— Известно — буду!.. Что я за обсевок в поле? С чего мне одному не врать, коли все подряд врут? Ну, я пошел! — крикнул он, переступая порог императрицыной комнаты. — Оставайся себе на здоровье, Аграфенушка! Болтай себе все, что на ум взбредет! — насмешливо раскланялся Голицын с камеристкой и, обращаясь к императрице, прибавил: — А ты, матушка Анна Ивановна, слушать-то ее слушай, а верить ей не больно верь!.. Она у нас с дуринкой и невесть чего наскажет!..

И, бросив хитрый взгляд на оставшихся в комнате, шут исчез за дверью.

Императрица проводила его нетерпеливым взглядом и, обращаясь к камеристке, громко и внушительно проговорила:

— Ты знаешь меня, Аграфена? Не первый год, слава Богу, ты при мне состоишь… Знаешь, что я и наградить, и помиловать могу, но могу и наказать примерно, когда человек этого заслужит?

— Как не знать, ваше величество!.. Кто вашей мудрости и вашего нрава ангельского не знает?

— Ты не таранти, а слушай и отвечай мне толком.

— Слушаю, матушка государыня, слушаю.

— Про что ты вот уже целый час мне говоришь да все недоговариваешь? На что ты намеки свои хамские делаешь?

В вопросе императрицы слышались одновременно и гнев, и любопытство.

Юшкова поняла, что одинаково сильно можно и проиграть, и выиграть, и ее взяло раздумье.

— Я ничего такого, государыня, доложить вам не хотела, смущенно сказала она. — Я так вообще… речь вела…

У императрицы вырвался жест нетерпения.

— Сказано, не юли!.. Ты меня знаешь! — прикрикнула она.

Юшкова продолжала молчать. Она соображала и почти раскаялась, что завела этот рискованный разговор.

Императрица пристально смотрела на нее.

Камеристка поняла, что молчать нельзя, и на ее лице выразилась мгновенная решимость.

— Не я разговор завела… его шут Голицын завел, — начала она, как бы собравшись с духом. — Он намеки давал и надо мной шутки шутил… Вашему величеству известно, что про меня смолоду таких речей никто не вел, какие он повел. Моя честь — смолоду береженая честь!

— Да кому до твоей чести дело? — нетерпеливо перебила ее императрица. К чему ты ее тут припутала?

— Не я припутала, государыня; Голицын намеки делал.

— Да перестанешь ли ты? — сердито сверкнув глазами, выговорила императрица. — Сказано тебе, прямо говори, а не юли!..

— Я и говорю прямо, ваше величество… Про меня вел речь шут ваш, а его намеки не до меня касались!.. Хотел он, как и я, предупредить вас, ваше величество, да боязно ему было Вот он и сбежал, и оставил меня одну отбояриваться.

— Врешь, врешь!.. Ты начала!.. Если бы шут начал, он и до конца договорил бы… На кого ты намеки делала?!..

— Он намекал, ваше величество, не я…

— Аграфена! — крикнула императрица, и в ее голосе прозвучала такая нотка, против которой у Юшковой и возражений не нашлось, так как она поняла, что решительная минута наступила, и в душе обрекла себя на гибель…

Говорить против фаворита было опасно. Но и молчать уже было нельзя, да и выпутаться не удалось бы: императрица уже поняла, про кого велась речь, — для Юшковой это было совершенно ясно…

— Доложу я вам, ваше величество, все, что знаю и что успела проверить на деле, — заговорила она, — а коли ждет меня за мое усердие гибель конечная, так Господня святая воля!.. Сказано: «Близ царя — близ смерти».

— В моем царствовании эта глупая пословица еще не нашла себе оправдания! При мне еще не погибал никто, кто мне верой и правдой служил! Говори!

— Слушаю, ваше величество!.. Не смею вашего приказания ослушаться, на вашу волю вся отдаюсь.

Императрица видела и понимала, что камеристка на этот раз говорила совершенно серьезно и с полным убеждением и что-то, что она рассчитывала сказать ей, не было простой болтовней. Это еще усиливало ее любопытство.

— Изволили вы понять, ваше величество, что про честь прислужниц вел речь свою шут? — начала Юшкова, потупившись и только украдкой взглядывая на свою грозную собеседницу.

— Ты опять за него?

— Да ведь без этого нельзя, ваше величество! Не сказал бы он, не задел бы меня — и я ничего не сказала бы!

— Да что говорить-то? Не мямли!

— А то, что не на меня его речь была направлена, не меня он в своих мыслях держал, когда насчет прислужниц царских речь свою вел… Я вашего дворца не позорила и вашей службе царской не изменяла… Неповинна я в этом!

— Да что ты мне все про себя да про себя? Экая важность какая, что ты шашней не заводишь!.. Кто на тебя польстится-то? Кому ты нужна?

Юшкова обиделась, и это незаслуженное оскорбление еще усилило злобу.

— Была и я молода, ваше величество, да свою честь держать умела! — воскликнула она. — На службу свою позор не клала… не так, как другие!..

— Да кто другие-то? И какое мне дело до ваших бабьих шашень? — нетерпеливо перебила ее императрица. — Ты мне про дело говори, а пустяков не разводи…

— Да дело-то такое боязное, ваше величество, что не знаю я, как и подойти мне к нему.

— Теперь уж поздно не знать; начала, так договаривай… Что за боязное дело у тебя на уме? Я тебя знаю… Попусту ты такой канители не заведешь!

Эти слова придали камеристке бодрости; она почуяла в них веру императрицы к ее доносам.

— Я по преданности своей холопской, — произнесла она и, внезапно опускаясь на колени перед императрицей, поклонилась ей в ноги.

Анна Иоанновна тревожно отодвинулась и, слегка приподнявшись в кресле, произнесла:

— Да что ты кланяешься? Чего ты так испугалась? Душу, что ли, ты чью-нибудь загубила? — спросила она, напрасно желая придать своим словам как бы шуточное значение.

— Не о своей вине пред вами веду я речь, государыня, — смиренным голосом произнесла камеристка. — Что я пред вами? И как может моя холопская измена огорчить и расстроить вас, ваше величество.

— Так про кого ж ты речь ведешь?.. Про какую измену толкуешь? Говори до конца!

— Ох, велик тот конец, важен он! — вздохнула Юшкова, поднимаясь с колен и исподлобья взглядывая на императрицу. — Не всякое слово мой язык произнести дерзает, не всякое слово с моих уст слететь может!..

— Аграфена! Не мямли! — уже хриплым, полным волнения голосом произнесла императрица. — Ты меня знаешь… понимаю я, чье ты имя хочешь произнести, понимаю, о ком ты свою речь ведешь… И сама ты понимаешь, что затеяла ты игру не шуточную, да останавливаться тебе в ней уже поздно!.. Ты про герцога заговорила? Да? Отвечай же!

Юшкова вновь опустилась на колени и тихо, невнятно произнесла:

— Так точно, ваше величество! Знаю я, что погибель себе изрекаю, да не может сдержаться мое сердце, не вольна я в нем.

— За правду при мне еще никто не погибал! Если ты настоящую правду доложишь мне, ничего тебе за то не будет и никто про твои речи не узнает… Ну, а если соврешь, если оговоришь кого-либо понапрасну, тогда не жди пощады!.. Ты знаешь, я — лжи не потворщица и выносить ее не стану!..

Говоря это, Анна Иоанновна забывала, что при ней-то именно и процветали та ложь и та клевета, от которых она так усердно открещивалась и которых она, на словах, так боялась, и которые так презирала.

— Ну, говори, я жду! — уже серьезно и почти грозно проговорила монархиня.

Юшкова тихонько перекрестилась под складками своей широкой шали, подаренной ей с плеча государыни.

— Будешь ты говорить или нет?

— Буду, матушка-царица, буду!.. Смею ли я, окаянная, ослушаться вашего величества?

— Ну! Что общего нашли вы с шутом между моей женской служилой челядью и герцогом Курляндским?

При этом вопросе императрица впилась взором в лицо своей собеседницы.

— То и общего, ваше величество, что не все ваши камер-юнгферы с воли взяты и по своим заслугам к вашей священной особе приставлены.

— Что ты хочешь сказать этим? Вы все по чьей-нибудь рекомендации поступили, и я даже не знаю, кто из вас кем ко мне поставлен.

— Это так точно!.. Только каждая из нас допрежь того, чтобы к вашей священной особе доступ получить, в чьем ни на есть барском доме службу свою проходила и аттестацию себе какую ни на есть имеет… Опять же и уроженки мы все здешние, петербургские, и свое родство здесь, при себе, имеем.

— Ну!.. Дальше!

— А дальше то, ваше величество, что затесались среди нас такие, которые из чужих мест сюда приехали и прямо вашей милостью взысканы, без особых на то причин.

— Ты об этой пришлой немке говоришь, что к принцессе приставлена? — сдвигая брови, спросила императрица.

— Так точно, милостивица наша, так точно… о той, что на место Клары взята.

При имени Клары императрица слегка вздрогнула. Она не любила напоминания о погибшей камеристке.

— Так она же не при мне состоит, а при моей племяннице Анне! — воскликнула она. — И что ты можешь сказать против нее?..

— Не я, ваше величество, не я!.. Мне лично ничего про нее неизвестно, а люди говорят!.. И не смею я скрыть от вас, что уже давно слухи ходят… Да не смел никто доложить вам, ваше величество!

— Какие слухи? О чем?

— Ведь эта немка приставлена по воле его светлости; он сам и рекомендовать ее вам изволил?

— Да, герцог сказал мне, что давно знает ее.

— Ох! Вот это — истинная правда! — притворно вздохнула Юшкова. — Вот это — настоящая правда… Точно, его светлость эту немку окаянную давно знать изволит!

— Что ж дурного в этом?

— А то, что при таком его знакомстве не след было его светлости вводить эту басурманку в ваш дворец!..

— Говори яснее! — строго сдвигая брови, произнесла императрица.

— Чего же мне, окаянной, еще яснее вам докладывать? Герцог давно изволил эту немку своей милостью пожаловать, и она уже давненько при нем в любовницах состоит!

Юшкова сказала это слово и сама вздрогнула: такое слово в те времена имело страшное, роковое значение; оно грозило и допросом, и застенком, и пытками…

Бирон не щадил своих личных врагов, а стоял он так твердо, что явных врагов у него на истерзанной им Руси и не было…

На императрицу слово, произнесенное камеристкой, произвело такое же действие, как и на самое Юшкову: оно как бы ошеломило ее.

Произнеся его, Юшкова замолчала на минуту и, пристально взглянув в лицо государыни, увидала, что Анна Иоанновна сначала покраснела, а затем разом побледнела, как полотно. Она давно не слыхала такого смелого слова.

— Повтори, что ты сказала! — с расстановкой произнесла императрица.

Юшкова дрожащим голосом повторила свои слова.

Императрица помолчала с минуту, а затем спросила:

— Ты… от кого знаешь это?

— От людей слышала, ваше величество! Люди ложь — и я тож! — попробовала она отбояриться от произнесенных слов.

Но сказанного уже было не вернуть; произнесенные ею слова слишком глубоко запали в душу ее державной слушательницы.

— Не виляй! — строго подняла на нее императрица свой проницательный взгляд. — Говори, от кого ты слышала про любовную связь герцога с камеристкой принцессы Анны?

— От стражника в Летнем дворце, ваше величество, и здесь от людей, которые при стройке нового дворца состоят.

— При… стройке? Причем тут стройка?

— А видят они, на работе стоя, куда отлучается камеристка принцессы… Ведь вам, ваше величество, известно, что эта Регина выговаривала себе выход из дворца по известным дням?

— Да, это точно, — как будто что-то соображая, проговорила Анна Иоанновна.

— И что возвращается она всегда поздным-поздно… в таком часу, в котором настоящей, честной женщине, не то что девушке, возвращаться неприлично?..

— Доходил до меня слух и об этом, — в раздумье проговорила императрица.

— А не изволили вы заметить, что в те часы, когда она отлучается, его светлость дома заниматься изволит и к вашему величеству с докладом не является?

— Нет, этого я не замечала, — сдвигая брови, произнесла императрица, как бы что-то припоминая. — Но это не трудно будет проверить.

— Само собой, не трудно, ваше величество! Немка давно не выходила; на днях, гляди, отпросится у ее высочества.

— Я скажу Анне, чтобы она тогда доложила мне.

— Осмелюсь заметить вам, что ее высочество удивятся вашему распоряжению и — того и гляди — самой немке про это скажут.

— Нет, Анна ее не особенно любит… Впрочем, пожалуй, ты и права.

— Вы ж мне предоставьте, ваше величество; я сама доложу вам, когда немка со двора проситься станет.

— Хорошо, доложи! Твои старания без награды не останутся. А не известно тебе, где именно встречается герцог с этой немкой?

— В Питере они в Летнем саду сходились и оттуда отправлялись вместе в павильон на правой стороне, а затем уезжали… Там их лошадь ждала, с доверенным кучером его светлости, и куда уж они уезжали, я вам доложить не могу. Лгать я не смею, а куда их кучер отвозил, этого он никому не сказывал… Кучер тот из имения герцога, с его стороны… Он и немку эту, Регину, еще там, на родине, знал… Был такой слух, что сватал он ее на родине, кучер-то этот самый, да герцогу ее уступил! Ведь Регина-то из простых; только что величается как фон-баронша, а настоящего в ней, кроме хвастовства, ровнехонько ничего нет!

При слове «уступил» императрица слегка вздрогнула.

Ей странно и дико было подумать, что ее соперницей, счастливой и предпочтенной, является простая горничная ее племянницы, женщина, которую какой-то кучер «уступил» герцогу Бирону! В эту минуту гордая и самолюбивая Анна Иоанновна почти ненавидела Бирона.

— А здесь… где они… встречаются? — спросила она, не глядя на свою собеседницу.

— Здесь еще всего только одно свидание и было, — ответила Юшкова, совершенно вошедшая в роль и уже бесстрашно продолжавшая свой смелый донос. — Оттого-то я и докладываю вам, ваше величество, что Регина беспременно на днях отпросится у принцессы со двора и вернется опять под утро!

— А… в этот единственный раз где была назначена встреча?

— В летней конторе, ваше величество!.. Герцог там изволит проверять счета и денежные расходы… Туда все подрядчики и отчеты свои представляют… И ключ от конторы у их светлости находится!..

— Заботливый какой! — насмешливо вырвалось у разгневанной императрицы.

Юшкова притворилась, что не поняла этого восклицания.

— Да, уж поистине блюдет его светлость интересы вашего величества! — с легким вздохом подтвердила она насмешливый возглас государыни.

— Не юли! — внушительно произнесла Анна Иоанновна.

Она, несмотря на полное доверие ко всему, сказанному Юшковой, ненавидела в эту минуту смелую доносчицу. Ей казалось, что камеристка понимает ту степень унижения, какую она переносит от всего, что ей доводится слышать, и по странной несправедливости она на Юшкову же досадовала за это.

— И кто-нибудь из служащих при дворе видел… их, когда они сходились в этом… экономическом флигеле?

— Мало кто видел, ваше величество; про это не то что говорить боязно и опасливо, а и видеть-то это не всякий решится! И пред глазами будет, да не увидишь… Только моя преданность да любовь к вам, ваше величество…

— Да твоя ненависть к герцогу Бирону, — поправила Юшкову императрица и, видя, что на лице той выразился непритворный испуг, прибавила: — Да ты не пугайся!.. На попятный двор тебе идти уж не приходится. Слишком ты далеко зашла в своих… этих… докладах!..

Анна Иоанновна хотела сказать «доносах», но воздержалась. Она сознавала, что, какова бы ни была причина, побудившая Юшкову, во всяком случае никто, кроме нее, не решился бы сказать ей все то, что она узнала от нее.

— Спятиться тебе уже нельзя, — продолжала императрица, — слишком много ты сказала. Все твои слова я строго проверю, и, буде ты правду мне доложила истинную, не забуду я твоей услуги и щедро награжу за нее, а буде солгала ты и неповинных людей оклеветала, тоже в долгу я пред тобой не останусь… и будешь ты меня помнить!..

Юшкова с дрожью взглянула на свою покровительницу. Она только в эту минуту поняла во всей силе ту рискованную роль, которую она приняла на себя.

Но императрица была права: возврата уже не было.

— Ступай теперь! — крикнула Анна Иоанновна. — И чтобы, Боже сохрани, никто не знал, о чем здесь у меня с тобой речь была!.. Сгною в тюрьме, если одно слово кто от тебя услышит!

Юшкова не ответила. Она была бы рада вернуть все сказанное ею и мучительно раскаивалась, что поддалась первому движению гнева и своей досады на герцога.

— Следи зорко, когда немка отпросится со двора, куда и с кем она отправится, и тотчас же мне обо всем доложи. А когда она сбираться станет, об этом мне Анна доложит. Ступай! — приказала государыня.

Отпустив камеристку, она села в кресло и отдалась глубокой и невеселой думе. В ее уме воскресло далекое прошлое, в ней встало воспоминание о жгучем молодом счастье, и ей сделалось мучительно жаль прожитой жизни, мучительно обидно за поруганную любовь…