Прошло несколько дней, проведенных императрицей в беспрерывной тревоге, которая сильно повлияла на ее здоровье. Приглашены были врачи ее величества, но они разделились во мнениях. Методичный немец Фишер настаивал на том, что ее величество простудилась и что на нее вредно повлияла перемена воздуха, а португалец Антоний Санхец, склонный объяснять все скорее нравственными, нежели физическими причинами, уверял, что императрицу должно было что-нибудь сильно поразить и что ее недуг является непременным следствием этого поражения.

Бирон молчал, но исподтишка наблюдал за императрицей и, не догадываясь об истинной причине ее нервного расстройства, искал вокруг себя то, что могло так встревожить ее.

Прежде всего подозрения герцога падали на принцессу Анну, и он с той ненавистью, какую неизменно питал к ней, относил волнение и недовольство императрицы к тому упорному отвращению Анны Леопольдовны от избранного ей жениха, которого она не только не скрывала, но которым как бы даже щеголяла даже пред всем двором.

Меньше всех замечал и обращал на это внимание сам принц Антон, продолжавший величаться пред всеми своим грядущим значением и не на шутку готовившийся чуть не корону российскую надеть на свою некрасивую и не особенно умную голову.

Анна Иоанновна видела и сознавала все его нравственное убожество, но, раз порешив с этой свадьбой, уже не хотела отступить от своего решения.

Вообще, в основании характера императрицы лежало то упрямство, которое многие принимали за твердость и непоколебимость воли и которое в сущности было недостатком, а не достоинством. Решалась она долго и обдумывала свои поступки строго, но, раз решившись на что-нибудь, уже не изменяла своего решения, считая себя даже не вправе сделать это.

Между тем она молча наблюдала за нареченным женихом племянницы и подчас сама сознавала в душе, что и она на месте принцессы Анны с трудом покорилась бы участи навсегда соединить свою судьбу с судьбою такого несимпатичного и непривлекательного человека.

Принцессу Анну государыня в последние дни видела чаще прежнего и внимательно наблюдала за тем, не известно ли ей что-нибудь относительно ее камеристки. Но самое зоркое наблюдение не приводило ни к чему; принцесса, очевидно, ничего не знала и не наблюдала, и даже на предупреждение тетки о том, чтобы она обязательно доложила, когда ее камеристка станет проситься со двора, Анна Леопольдовна, видимо, не обратила никакого внимания, сочтя это за одну из тех фантазий, которые были свойственны императрице, постоянно опасавшейся, чтобы кто-нибудь при ее дворе не вышел из личного повиновения ей.

— Ты вообще довольна своей камеристкой? — однажды, как бы невзначай, спросила императрица племянницу.

Та рассеянно ответила, что довольна Региной настолько, насколько может быть довольна бессловесными услугами привычного и умного человека.

— Но… в общем она нравится тебе? — настаивала государыня.

Такая настойчивость удивила Анну Леопольдовну, и она нехотя ответила:

— Я очень мало знаю ее и еще меньше желаю знать! Я повторяю вам, что одевает и шнурует она меня ловко, свои обязанности исполняет аккуратно, ничего не забывает, ничто при ней не пропало. А больше я от нее ничего не требую и не желаю!

— Но особой привычки или привязанности ты к ней не чувствуешь?

— Мне было еще некогда привыкнуть к Регине: ведь она так недавно при мне! — ответила Анна Леопольдовна, с грустью вспомнив при этом свою погибшую Клару. — А привязанности к ней я, наверное, никогда не буду иметь, если бы она мне даже сто лет прослужила!.. Регина вообще несимпатична мне!..

Тем временем Юшкова, видимо, пользовавшаяся особым вниманием императрицы, зорко следила за всем, что совершалось вокруг, и старалась как можно меньше сталкиваться с герцогом, который, как ей казалось, все недружелюбнее относился к ней.

Это подозрение вполне оправдывалось; Бирон, привыкший никогда не скрывать своих впечатлений, даже заметил раза два императрице, что ему особенно неприятно ее благоволение к старой камеристке.

Анна Иоанновна отнеслась к этому замечанию строже и неприветливее обыкновенного.

— С которых это пор ты вздумал диктовать мне мои симпатии и антипатии и входить в мои личные женские дела? — полушутя и полусердито заметила она озадаченному фавориту. — Мне помнится, этого прежде за тобой не бывало! Дела государства я всецело поручаю тебе, в твои политические распоряжения тоже мало впутываюсь, а уж распоряжения о моих юбках ты предоставь мне! В этих делах я смыслю куда больше тебя!

— Я не смею вмешиваться в распоряжения вашего величества, — обиженным тоном ответил фаворит. — Мне только странным показалось…

— А ты перекрестись, чтобы тебе не «казалось»: кажется только привидение, а от креста всякое привидение исчезает!

Тон императрицы, совершенно новый для фаворита, в первую минуту смутил его, но он, властолюбивый и избалованный постоянным попустительством императрицы, выразил свою досаду дерзким окриком.

— Вашему величеству угодно шутить? — заносчиво заметил он, возвышая голос.

— А ты пользуйся тем, что мне угодно «шутить», — пожимая плечами, ответила ему императрица. — Пока я шучу, со мной ладить можно… Не дай Бог, я шутить перестану, тогда куда труднее станет.

Фаворит был окончательно сбит с позиции. Ничего подобного ему с момента поступления ко двору Анны Иоанновны слышать не приходилось.

— Я нахожу, что из-за такого пустяка, как какая-то негодная горничная, спорить и ссориться не стоит! — слегка растерявшись, заметил он.

— Во-первых, ссориться со мной никому не приходится, потому что равных мне в империи нет, — строго заметила императрица, взглядывая Бирону прямо в лицо. — Во-вторых, Юшкова не горничная, потому что при моем личном штате горничных не полагается: у меня есть камер-юнгферы, а не горничные!.. А в-третьих, — и это главное, — ты опять вмешиваешься в мое женское хозяйство, а я уже заметила тебе, что мне это не угодно…

Она даже не сказала, что не желает этого; она, чуть ли не в первый раз в своем интимном разговоре с фаворитом, употребила выражение «не угодно».

— Я считал своим долгом предупредить вас, ваше величество, что в лице прислужницы Юшковой вы имеете далеко не верную и не преданную вам особу!

— Ты говоришь это с чужих слов и на этот раз очень ошибаешься. Юшкова — человек, быть может, и не хороший, и не особенно надежный, да где их, надежных, искать-то? По крайней мере она не глупа, свой интерес понимает, а на мой разум — если человек не дурак, так с ним всегда поладить можно!.. Юшковой со мной ссориться не расчет и продавать меня выгоды мало!.. При мне ей во всяком случае житье лучше, нежели без меня будет… Ну, поэтому я только и верю ей. Меня оберегая, она сама себя бережет!.. А себе самому кто же враг?

— Не смею спорить с вашим величеством! — чопорным, официальным тоном ответил фаворит, в то же время наматывая себе на ус перемену в тоне и обращении императрицы.

«Здесь новым воздухом повеяло! — сказал себе опытный царедворец… — А мне нового ничего не нужно: мне по-старому не в пример сподручнее!»

Став настороже своих интересов более, чем когда-нибудь, Бирон в то же время устремил свое пристальное внимание на все, близко подходившее к императрице, с целью разобраться в том, кто являлся новым доверенным лицом у прихотливой царицы. Не то чтобы он боялся за свое личное положение и личный престиж — в то и в другое он глубоко и почтительно верил, но он твердо знал, как шатко положение каждого при дворе и, усердно отстаивая свое положение при Анне Иоанновне, в то же время начинал и на принцессу Анну смотреть с большим вниманием и относиться с большей осторожностью.

Между тем его всегдашняя опытность на этот раз изменила ему, и опасность шла именно с той стороны, с какой он меньше всего ожидал ее.

В тот же вечер, когда между царицей и фаворитом происходил вышеприведенный несколько натянутый разговор, к Анне Иоанновне, тихонько и тайно от всех, был проведен начальник Тайной канцелярии граф Ушаков.

Он как будто ждал такого экстренного вызова и нимало не удивился ему.

Императрица встретила его мрачная и сосредоточенная и, пристально взглянув на него, спросила:

— Скажи мне, могу я вполне надеяться на тебя?

Ушаков низко поклонился и твердо и с достоинством ответил:

— Кажется, я годами службы доказал свою верность вашему величеству!

— Знаю!.. Но на этот раз испытание, которое тебе предстоит, выходит из ряда обыкновенных. Мне нужно, чтобы никто — понимаешь ли ты? — никто, без исключения, не знал о том, что мною будет поручено тебе!.. Понял ли ты меня? — спросила императрица, пристально глядя на Ушакова.

— Я герцогу Бирону в верности не присягал, ваше величество! — ответил Ушаков, прямо приступая к вопросу и явно доказывая государыне, что сразу понял значение ее слов.

— Умный ты человек! — невольно улыбнулась императрица. — С такими и дело делать приятно! Ну, слушай же меня внимательно! В свите моей племянницы, принцессы Анны, есть камер-юнгфера Регина Альтан!..

— Приставленная герцогом Бироном и выписанная его светлостью из Риги, — дополнил Ушаков, пристально глядя на императрицу и словно выжидая, что она дальше скажет.

Ловкий сыщик как будто сомневался в том, все ли известно императрице. Во всяком случае он не хотел идти навстречу никакому серьезному доносу и был вполне готов сослужить верную и серьезную службу только всему, до него лично известному государыне.

Императрица сразу поняла это и продолжала:

— Регина Альтан, как мне достоверно известно, была там, на родине, близко знакома с герцогом Бироном.

— И состояла в связи с его светлостью в то время, когда герцог Бирон еще не был облечен никаким титулом и никакой властью! — добавил Ушаков так смело и спокойно, что поразил императрицу.

— Тебе… это… раньше известно было? — произнесла она, почти с испугом взглядывая на столь осведомленного сановника.

— Мне все должно быть известно, ваше величество!.. Моя должность такая! — по-прежнему спокойно и уверенно ответил Ушаков.

— Но… в таком случае… как же ты не предуведомил меня?..

— Доносы не лежат на моей обязанности, государыня! — гордо ответил Ушаков. — Да я и не принял бы такого поручения на свою ответственность!.. В моих руках только исполнительная власть, но и в ней я обязан руководиться исключительно приказами вашего величества.

— Но ты знал, что при моем дворе таится змея, во всякое время готовая ужалить меня?

— Я так не смотрю на эту немку, — ответил Ушаков тоном, в котором почти помимо его воли сквозило глубокое презрение. — Это просто женщина легкого поведения, всегда готовая продать за известную плату свои ласки.

— И герцог не переставал покупать эти ласки?

— Со времени ее переселения ко двору вашего величества — да, раньше же всякие сношения между герцогом и Региною Альтан были совершенно прерваны… Я не знаю даже, существовала ли между ними переписка.

— Пе-ре-пи-ска? — воскликнула императрица, пораженная услышанным. Очевидно, перед нею открывался новый горизонт; она не думала, чтобы сношения всевластного фаворита с ничтожной камер юнгферой могли доходить до мысли о переписке между ними. — Переписка, говоришь? О чем же могли бы они переписываться? Их положения так различны!

— Там, на их общей родине, ваше величество, подобного различия не существовало.

Императрица повела плечами. Ей поневоле приходилось сознаваться в том, что всесильный повелитель ее могучего царства еще недавно был равен простой камер-юнгфере и, может быть, даже заискивал перед ней, ослепленный ее чарами.

Однако воспоминание об этих еще до сих пор всесильных «чарах» заставили императрицу вернуться к первоначальному сюжету своего разговора с Ушаковым.

— Так как ты столь хорошо осведомлен обо всем, — начала она, почти чувствуя себя неловко перед всесведущим начальником своей Тайной канцелярии, — то, быть может, ты и здесь, и в Петербурге, следил за ними?

— Следить за ними я не имел надобности, ваше величество, но все, касающееся их тайных свиданий, было своевременно известно мне…

— И ты опять-таки не докладывал мне ни о чем?

— Я не был уполномочен на то вашим величеством, и герцог, по своему высокому положению и по власти, данной ему вашим величеством, не подлежит моему контролю.

— Все это так… конечно… Ты почти прав, но… только «почти», — как-то неохотно, почти робко улыбнулась императрица. — И… давно ты знал об этих… шашнях? — спросила она после минутного молчания…

— С первой минуты появления новой камер-юнгферы при дворе вашего величества… Собственно, даже раньше этого: с первой минуты вызова ее герцогом Курляндским в пределы управляемого им русского царства.

— Русским царством правлю я, граф, а не герцог Курляндский! — гордо поднимая голову, произнесла императрица.

Ушаков промолчал; не согласиться со своей повелительницей он не смел, а согласиться не мог.

— И ты… не сделал ничего, чтобы остановить этот вызов? — спросила Анна Иоанновна.

— Я не смел сделать это, ваше величество!

— Почему не смел? Кого ты боялся?

— Вашего гнева, ваше величество; вы признали бы меня правым и не простили бы мне моей правоты!

— Но ведь теперь ты исполнишь мое поручение?

— Приказ, а не поручение, ваше величество! Вашего приказа я ослушаться не смею…

— А поручения?..

— Его вы могли бы отменить, государыня, и тогда я же остался бы виноват во всем!

По лицу императрицы скользнуло неприятное чувство, и она воскликнула:

— Плохого же ты понятия о своей государыне!

— Вы — женщина, ваше величество, и вам доступно, понятно… и… простительно многое, что в нас никогда встретиться не может.

— Пусть будет по-твоему, но все-таки на этот раз я вполне надеюсь на тебя.

— Теперь, как и всегда, государыня, я останусь верен вам и принесенной мною присяге…

— Слушай же внимательно! Зорко следи за тем, когда герцогом будет вызвана эта… Альтан в указанное место!

— О каждом вызове, ваше величество, я бываю каждый раз неукоснительно осведомлен!

— Стало быть, у герцога много врагов и предателей при дворе?

— У кого их нет! — дипломатически пожал плечами опытный царедворец.

— Когда узнаешь, никаких преград этому свиданию не ставь, никого следить не посылай и даже не вели подслушивать их разговор…

— Подслушать этот разговор могут не многие, ваше величество. В моем личном распоряжении есть всего только два лица, которым я мог бы поручить это ответственное дело.

— Почему так?

— Разговор между герцогом и Региной Альтан происходит на шведском языке, а шведов в моей канцелярии почти нет… Это — народ, на сыск и доносы неспособный…

— Я не думала бы этого!..

— Всякое правило допускает исключения, — хитро улыбнулся Ушаков, не скрывая того, что намек императрицы он понял, как относящийся к Бирону. — Впрочем, ваше величество, разговор между камеристкой и его светлостью никакого политического интереса представить не может; это — простой, положительно ни для кого не интересный, любовный разговор!

При слове «любовный» по лицу императрицы промелькнуло как бы выражение страдания. В эту минуту в ней говорила только женщина, а владычица великой державы молчала… Не измена облагодетельствованного и выше всякого понятия возвышенного человека так сильно потрясла Анну Иоанновну, а измена и долго и горячо любимого мужчины!..

— Все равно!.. Я хочу знать все, что будет сказано между ними, и требую, чтобы все — ты слышишь меня? — положительно все было доложено и повторено мне без малейшей утайки!

— А затем, ваше величество?

— Затем ты лично получишь мои распоряжения. И помни, граф, свято и неизменно помни: в случае точного и неуклонного исполнения всех моих приказаний моя благодарность тебе широко скажется, но широко будет и мое возмездие за малейшую тень измены и предательства.

Ушаков молча поклонился. Он хорошо знал императрицу и ни на минуту не сомневался в том, что если Бирон захочет, то в последнюю минуту все перевернет по-своему.

— Племянницу Анну я уже слегка предупредила! — сказала императрица. — Она доложит мне тотчас, как ее камеристка выразит желание отлучиться по своему обыкновению на целую ночь.

— Ночи Регина Альтан никогда не проводила вне дворца, ваше величество, — заметил Ушаков.

— Ты что же это?.. Заступаешься за нее? — удивилась императрица.

— Нет, ваше величество, я только восстанавливаю факты в их полной непогрешимости. Для полного уяснения самих событий необходимо, чтобы все, подающее повод к тем или другим подозрениям, было строго проверено и установлено. В серьезном деле ошибок быть не должно… Что же касается до предупреждения ее высочества принцессы Анны, то вы, ваше величество, напрасно изволили посвятить ее в это.

— Но я ничего не объясняла ей прямо; я только сказала, что желаю знать заранее, когда ее камеристка соберется со двора.

— Посвящать в это принцессу вовсе не следовало.

— Ах, Боже мой! Она уж не так молода, чтобы ровно ничего не понимать!

— Не в молодости дело, а в том, что в лице принцессы вы ни в коем случае не можете найти себе верную помощницу… Она поневоле всегда станет на сторону всякого увлечения.

— Почему ты так думаешь? — сдвинула брови императрица.

— Потому что я не слеп, ваше величество, и, видя, как сильно увлечена сама принцесса, хорошо понимаю, что она не предаст ни одного влюбленного, тем более что она очень далека от мысли, кто именно скрывается в образе предмета нежной страсти ее камеристки.

— Я не совсем понимаю тебя, граф! Ты говоришь, что Анне близко и понятно всякое увлечение?

— Простите, ваше величество!.. Если я сказал вам что-нибудь неугодное, то приношу в этом глубочайшее извинение, но деловой разговор исключает всякие предосторожности. Я действительно сказал, что принцесса Анна скорее поймет увлечение, нежели предосторожность, и смело повторяю свои слова. Принцесса сама так искренне и так глубоко увлечена, что не хочет или не может скрывать свое увлечение. Ей ли после этого строго судить других?..

Императрица опустила голову и задумалась на минуту. Откровенность Ушакова слегка пикировала ее, но это была не та минута, в которую она сочла бы возможным считаться с ним или особенно строго взыскивать с него; она сознавала, что все, намеченное и решенное ею во тьме бессонной ночи, проведенной ею после доклада Юшковой, зависит единственно от уменья и расторопности Ушакова, и понимала, что теперь ей ссориться с ним не приходится. К тому же, судя по последним словам Ушакова, страсть принцессы Анны к красавцу Линару до такой степени сделалась уже достоянием толпы, что скрывать и маскировать ее было бы излишне.