Было уже далеко за полночь, и будущая пышная императорская резиденция в Царском Селе уже была погружена в глубокий сон, когда к временному дворцу, занимаемому императрицей, осторожно прошли два человека, только что прибывшие в Сарынь и предупредительно оставившие своих лошадей на ближнем постоялом дворе.

Все сколько-нибудь знакомые с нравами и обычаями того грозного времени сразу узнали бы в таинственных незнакомцах главного начальника страшной Тайной канцелярии графа Ушакова и его деятельного помощника князя Трубецкого. Кто в России в то время не знал этих двух лиц, образ которых наложил свой характер на целую эпоху русской империи?..

Императрица, видимо, ждала их, и верный ее стражник, казак Силантьев, немедленно доложил о них и провел их в комнату, смежную с опочивальней Анны Иоанновны.

Она вышла к ним, едва сдерживая свое волнение.

— Все узнали, что я поручила вам? — возбужденно спросила она каким-то хриплым шепотом, причем голос у нее перехватывало от волнения.

— Ваше приказание в точности исполнено, ваше величество! — ответил Ушаков. — Князь передаст вам все подробности, а я пока пойду кое-чем распоряжусь. Без своего глаза в нашем деле никак невозможно!

— Они… вместе были в городе?

— Так точно, ваше величество! — ответил Трубецкой, досадуя в душе на Ушакова за то, что он одного его оставил отбояриваться перед императрицей.

— И… вернулись вместе?

— Никак нет!.. Ее еще нет!

— А герцог?

— Его светлость изволили вернуться и теперь изволят ссориться со своей супругой.

— Ну, это у них всегдашнее занятие! Где же эта потаскушка осталась? — тривиально спросила Анна Иоанновна, не особенно стесняясь пускать в ход далеко не избранный жаргон.

— Она задержалась в Петербурге у знакомых!..

— А у нее и знакомые есть в городе?

— Так точно! Это ее родичи, из одного города с ней.

— И часто она видится с ними?

— Это я не могу вам доложить, за этим мы не следили, — ответил Трубецкой, удивленный тем, что императрица теряет время на толки о таких неинтересных подробностях.

В сущности же Анна Иоанновна почти боялась приступить к настоящим расспросам о деле. Ей страшно было точное и полное подтверждение измены и неблагодарности человека, всем обязанного ей.

— Они… долго пробыли в городе? — спросила она наконец, как бы решившись.

— До настоящей минуты, ваше величество! Регина, как я докладывал вам, еще осталась там, а его светлость только что изволил вернуться… лошадей загнали… ехали во весь опор!

— Расскажи все без утайки! Смело, прямо говори! — сдавленным голосом произнесла императрица.

— Мне от вашего величества таить нечего, — смело и открыто произнес Трубецкой. — Если его светлость сам не таит своих поступков и чуть не у всех на глазах свои романы заводит, так нам чего же покрывать его?

— Так он… стало быть… и до сих пор любит эту немку?

— Не смею скрыть от вашего величества, крепко любит.

— И она тоже любит его? Ведь он уже стар! Какой он ей любовник? — заметила Анна Иоанновна, забывая, что сама она в эту минуту с особенно жгучим, страстным интересом разузнает все об этом мнимом старике.

— За ее любовь я перед вашим величеством поручиться не могу. Притворяется она искусно; она на это мастерица.

— И ласкает она… своего старого любовника?

— Не иначе, ваше величество! Только смею я, не оскорбляя его светлости, заметить, что ослепление на него нашло, если он ее притворства не видит. У этой Регины там, на родине, другой любовник есть, и она собирается уехать к нему.

— Ну, теперь об этих сборах забыть надо! — со злобой почти прошипела Анна Иоанновна.

Трубецкой молчал, почтительно ожидая дальнейших распоряжений.

— А их разговоров никто не подслушал?

— Все было исполнено согласно вашему повелению, государыня, — уклончиво ответил Трубецкой.

— И… что же удалось услыхать?

— Не стоит повторять дерзкие речи, ваше величество! Герцог ей потворствовать изволил, из желания не спорить с глупой и гнусной бабой!

— Но…. все-таки потворствовал? А в чем именно выражалось это «потворство»?

— Он не перечил ей в ее пошлых речах, ваше величество.

— А что именно говорила эта глупая и дерзкая шлюха?

Трубецкой замялся. На его, в сущности, барскую натуру одинаково скверно влияли и необходимость повторять императрице все те дерзости, которые сыпались по ее адресу со стороны ее импровизированной соперницы, и тот тривиальный тон, в каком она выражалась по адресу этой соперницы.

— Я нижайше прошу у вашего величества позволения не повторять чужих предерзостных глупостей! — произнес он.

— А я прошу тебя и, если нужно, приказываю повторить мне досконально все то, что тебе известно из разговоров, которые вели между собою герцог Курляндский и эта… мерзкая баба!

Наконец он произнес:

— Эта немка имела дерзость находить, что ваше величество уже изволили пережить тот возраст, когда женщине позволяется думать о любви, и что притязания вашего величества заслуживают полного порицания.

— Мои «притязания»? А какие я заявила притязания? — вся побагровев, воскликнула императрица. — Ну, ну!.. Дальше что она говорила?

— Она просила герцога как можно скорее отправить ее обратно на родину и всячески жаловалась на скуку, которую она испытывает в нашем диком и необразованном отечестве!

— Скажите, образованная какая! Ну, что же ответил герцог на ее эти речи?

Трубецкой опять попробовал обойти этот вопрос молчанием.

— Говори! — уже повелительно крикнула на него государыня.

— Его светлость, по крайней доброте своей, всячески старался успокоить глупую бабу и урезонить ее…

— Чем же это он урезонивал ее? Интересно знать!

— Он говорил ей, что вы, ваше величество, милостиво отпустите ее домой.

— Отпущу!.. Это верно, что отпущу, и скорее, нежели они оба предполагают это! — стискивая зубы, проговорила императрица. — Дальше что?

Трубецкой сделал отчаянный жест.

— Прикажите четвертовать меня, ваше величество, отдайте меня на суд той самой Тайной канцелярии, к которой вы, по несказанной милости своей, изволили меня приставить, но не требуйте от меня более ни одного слова! Я скорее живот свой положу, нежели скажу еще хотя бы одно слово из всего, что было говорено между герцогом Курляндским и Региной Альтан!

— Хороши, должно быть, были разговоры! — едва дыша от волнения, воскликнула императрица. — И герцог на все молчал?

Трубецкой развел руками.

— А быть может, еще и поддакивал?

— С безумной бабой человек в уме и совесть потеряет! — как бы в извинение Бирону с усилием произнес Трубецкой.

Прошла минута тяжелого, ничем не прерываемого молчания.

— Хорошо! — переводя дух, сказала императрица. — Пошли сюда Ушакова, а сам уходи! То, что я стану говорить ему, двое слышать должны! Он передаст тебе мою волю, и ты поможешь ему исполнить ее. Как обиду я пережила непереносную, так и наказание за нее будет примерное. Ступай!.. Скажи Ушакову, что я жду его!..

Проводив Трубецкого, Анна Иоанновна прошла в свою опочивальню и там в изнеможении опустилась на кровать. Ее силы были надорваны, нервы едва выдерживали то напряжение, в котором находились.

— Ох, тяжело! — вырвалось у нее таким стоном, в котором разом слышались и утомление уже наступившей старости, и пресыщение бесполезной властью, которая не в силах была защитить могущественную монархиню от тяжкого оскорбления ничтожного существа.

В этом стоне слышались и обида женщины, и стон разбитого сердца, и гнев властной и гордой властительницы. Все было в нем, в этом могучем стоне, все, кроме покорности судьбе и возможности прощения.

На Бирона Анна Иоанновна так сильно прогневаться не могла: слишком много пережито было с ним и подле него. Но гнев оскорбленной монархини искал себе исхода, и над головой ничего не подозревавшей Регины собиралась страшная гроза.

В дверь опочивальни раздался легкий стук, и в комнату вошел Ушаков с сосредоточенным лицом и, видимо, утомленный и расстроенный.

— Вернулась… эта… женщина? — спросила императрица.

— Никак нет, ваше величество, но она не должна замедлить своим возвращением.

— А ежели она убежит? Если ее друзья успеют ее предупредить и дадут возможность скрыться?

— У нее таких друзей нет, ваше величество, а те, кто мог бы действительно оказать ей помощь и поддержку, не предвидят для нее никакой опасности. К тому же мною приняты все меры. Раз вами, ваше величество, отдан приказ — остальное уже должно быть сделано само собою!

— Спасибо тебе! Ты — мне верный слуга.

Ушаков молча поклонился.

— Теперь выслушай меня внимательно и прежде всего не пробуй остановить или уговорить меня. Мое решение непреложно, и никто не в силах отговорить меня от его исполнения.

— Я никогда не осмеливался учить вас, ваше величество! — спокойно и с достоинством ответил Ушаков. — Я могу соглашаться или не соглашаться в душе с вашими предначертаниями — это мое право, но такое свое мнение я обязан, по принесенной мной присяге, хранить про себя и отнюдь не выражать его ни в присутствии, ни в отсутствии вашего величества!

— Ты умен и надежен! Дай Бог всем монархам побольше таких слуг, как ты; с такими слугами во главе управления никто не пропадет… Я думаю, что с такими слугами не пропал бы даже и принц Антон, если бы ему когда-нибудь предстояла корона.

Эта шутка, к которой прибегнула императрица, чтобы несколько оживить свою грозную и решительную речь, вышла как-то мертва, холодна и натянута. Из разбитого сердца глубоко оскорбленной монархини не могло вырваться живое, веселое слово.

Ушаков понял это и ловким маневром постарался дать иной оборот разговору.

— Осмелюсь доложить вам, ваше величество, что если состоится какое-нибудь распоряжение относительно камер-юнгферы Альтан, то нужно принять некоторые предварительные меры. Она должна вернуться с минуты на минуту.

— Да, ты прав! Выслушай же мой приказ и знай, что он должен быть исполнен неукоснительно!.. Ты всегда был исполнительным слугой, понимал, где нарушена справедливость, и знал, как следует воздавать за содеянное зло!.. Скажу тебе не таясь, эта мерзкая баба Регина жестоко оскорбила меня. Он, герцог, тоже глубоко провинился передо мною — Трубецкой рассказал мне — и заслуживает тоже примерного урока, но пока я оставлю его в покое. Но она, она… должна понести строгое наказание за свои поступки и предерзостные речи обо мне… Я передаю ее тебе! Делай с ней, что хочешь, но знай — жалости не должно быть места… «Всяк сверчок, знай свой шесток!» — говорит наш народ, и эта негодная Регина должна испытать на себе всю тяжесть своего дерзкого поведения!.. Отдаю ее тебе в руки… Надеюсь, ты сумеешь воздать должное за свою оскорбленную государыню… Делай, что хочешь, но устрой так, чтобы отныне я ничего не слышала об этой бабе и чтобы герцог никогда не нашел возможности увидеть ее! Ты понял?

— Понял, ваше величество, и все исполню, чтобы вы были спокойны. О Регине Альтан ни вы, матушка-царица, ни его светлость более ничего не услышите…

— Так иди! Завтра доложишь мне о том, как ты распорядился.

Ушаков вышел от императрицы с опущенной вниз головой и поспешил разыскать Трубецкого, чтобы передать ему приказ государыни и выработать план наказания Регины.

Отпустив Ушакова, императрица отдала приказ прислать к ней Юшкову, которая по ее приказанию перед тем отпущена была на женскую половину.

Та вошла, полная страха и тревоги.

Императрица подошла к стоявшему в углу фигурному шкафчику, в котором у нее хранились деньги и особенно драгоценные вещи, и, вынув оттуда сверток червонцев и большой футляр, подала и то и другое Юшковой, сказав:

— Вот тебе, Аграфена, за твою верную службу и за то, что ты не обманула меня и сказала мне правду! Не знаю я и не хочу знать, какое чувство заставило тебя открыть мне ту горькую и великую тайну, которую ты сообщила мне: меня ли ты так сильно любила, герцога ли так сильно ненавидела…

— Ах, ваше величество, солнце вы наше красное!..

— Постой, не перебивай! В последний раз мне доводится беседовать с тобой. Выслушай меня молча до конца! Что бы ни руководило тобой, но твоя услуга мне велика, я должна наградить тебя за нее. Но… и яд, который ты влила в мою душу, велик, и сила того яда делает твое дальнейшее пребывание в моем дворце невозможным. Уезжай как можно дальше отсюда, уезжай, и, когда ты где-нибудь окончательно обоснуется, уведомь об этом графа Ушакова и сообщи ему свой подробный адрес. Через него ты до конца своей жизни будешь получать то же самое содержание, какое ты получала здесь, состоя при мне! Эти бриллианты возьми на память обо мне. В тяжелую минуту они сослужат тебе службу… Этот убор был подарен мне еще в первый год моего царствования, он дорого стоит. Награждаю я тебя щедро, это я могу и должна сделать, но видеть тебя пред собою ежедневно, как я до сих пор видела тебя, я не в силах!.. Твой вид будет напоминать мне то, что без тебя я постараюсь предать забвению. Прощай!.. Уезжай, не задерживайся с отъездом! Твои сборы не Бог весть какие, а герцог может догадаться… и он не простит тебе.

Юшкова с рыданием упала в ноги императрице.

— Матушка… благодетельница… Да за что же на меня, холопку вашу верную, такая опала? Чем пред вами провинилась? Я по своей преданности дурацкой сгубила себя навеки. Я вам пользы желала… мне за вас непереносимо обидно стало!

— Знаю, все знаю! — нетерпеливо перебила ее императрица, — и оттого-то и отсылаю тебя в упор, что сама сознаю все это! Ступай!.. Не волнуй себя понапрасну и меня без пути не тревожь! Желаю тебе счастья… Может быть, где-нибудь, далеко отсюда, счастье живет? Только нам видеть его не доводилось!

Юшкова громко, порывисто и непритворно рыдала. Она никак не предвидела такого оборота дела. Она ждала всего, кроме немилости, а ее удаление от двора было прямой и несомненной немилостью.

— Простите вы меня, окаянную! — стала она молить государыню, — дозвольте мне при вас свою жизнь горькую скоротать! Куда я поеду на чужую сторону? Я здесь родилась, здесь и свои косточки сложить порешила. Не гоните вы меня, окаянную! Не лишайте меня счастья видеть ваши светлые очи!

Говоря это, она хватала руки императрицы, цеплялась за полы ее платья и громко, порывисто рыдала.

Императрица нетерпеливо освободилась от нее.

— Полно, Аграфена, перестань!.. Сказано тебе — и конец! Мое слово твердо; ты меня знаешь, я попусту терять слова не люблю… Ступай! — и она ударила в ладоши, чтобы призвать лицо, сменившее Юшкову в ее настоящем дежурстве.

Юшкова вскочила с пола, как ужаленная. Ничто в мире не заставило бы ее признаться перед своими товарками по службе, что она уезжает навсегда и делает это по личному приказанию и распоряжению императрицы. Самолюбие старой камер-юнгферы было так же велико, как велика была ее иезуитская хитрость.

При появлении камер-медхен, призванной императрицей, Юшкова уже спокойно стояла пред государыней и почтительно целовала милостиво протянутую ей руку. Императрице эта выдержка не понравилась. Она лишний раз заставила ее усомниться в искренности всего, что делала и говорила старая камеристка.

Расставшись с ней, императрица в душе ни одной минуты не пожалела об этой разлуке. Дельной и исполнительной прислугой Юшкова была всегда, симпатичной — никогда!