Тучи с вечера заволокли небо, и около одиннадцати часов пошел сильный дождь. Несмотря на это, в парке со стороны постройки тихо бродили какие-то тени, как будто чего-то поджидая.

Императрица, не смыкавшая глаз и даже не ложившаяся в постель, то и дело подходила к окну и пристально вглядывалась во тьму неприветливых весенних сумерек, напоминавших собою осенние глухие ночи. Она то чутко прислушивалась к чему-то, то быстро отходила от окна, заслышав в парке малейшее движение.

Часы пробили половину двенадцатого, когда со стороны проезжей дороги послышался топот почтовой тройки, остановившейся в стороне от дворцового здания. Из экипажа, остановившегося на самой опушке, быстро скользнула какая-то тень и скорыми шагами направилась к заднему крыльцу женской половины, отведенной специально для царской прислуги. В эту же самую минуту наперерез приезжей из глубины сада двинулись какие-то две тени и остановились в стороне от крыльца женского флигеля.

В самом флигеле не было огня. Там, очевидно, все давно спали…

В той стороне, где двинувшиеся тени сошлись с приехавшей ночной посетительницей или жилицей дворца, послышался сначала сдержанный шепот, а затем как бы разгоревшийся спор. Минуту спустя раздался слабый крик, затем последовало несколько глухих мучительных стонов, и наконец все стихло.

Императрица, при первом шорохе, раздавшемся на дворе, прильнувшая к окошку, отскочила от него и порывисто бросилась в подушки своей высоко взбитой постели.

В стороне воздвигавшейся постройки раздался глухой стук, как бы удар молота, намеренно и умело заглушённый, и глухо отдался в ночной тишине. Императрица вздрогнула и суеверно перекрестилась.

«Что там делают? Откуда этот стук? Что придумал Ушаков?» — тревожно подумала она.

Стук повторился еще глуше, еще усерднее замаскированный, а за ним послышался заглушённый, мучительный, томительный крик — такой крик, от которого вчуже становилось страшно, и затем все смолкло.

Вдоль аллеи раздались осторожные шаги; чьи-то тени проскользнули и пропали в отдалении.

Анна Иоанновна отошла от окошка и стала прислушиваться. Но ни звука не было кругом. Весь дворец и окружавший его парк замерли в немой тишине.

Императрица села в кресло и задумалась. Она мысленно представляла себе картину свидания Бирона с Региной, и чувство невыносимого оскорбления бушевало в ее груди. Однако она старалась успокоить себя:

«Ну, теперь этому больше не повториться! Если Ушаков взялся за что-нибудь, он наверное сделает все, что в его силах… Иоганн, не видя своей… любовницы, позабудет ее, и все войдет в прежнюю спокойную колею… Но прежним для меня он не останется!.. Нет, нет!.. Не видать ему былой Анны!.. Я сумею забыть прошлое, и он почувствует это».

Анна Иоанновна, не раздеваясь, прилегла на постель, но взволнованные нервы не дали ей уснуть, и она промучилась бессонницей до самого утра.

Едва она встала, как раздался тихий и осторожный стук в дверь ее комнаты. Она сама отворила и молча, вопросительно взглянула на вошедшего Ушакова.

— Ты? — почти машинально спросила она, хотя ясно и отчетливо видела перед собой остановившегося Ушакова.

Он был бледен и тяжело дышал.

— Что? — шепотом спросила императрица, близко придвигаясь к нему навстречу. — Взяли ее?

— Все кончено! — ответил Ушаков с низким поклоном. — Она больше не увидит ни вас, ни его светлости…

— Что же ты сделал с нею? Отвез в Тайную канцелярию? Засадил в темницу или удалил ее?

— Она в темнице, но такой, откуда ни она сама не выйдет, ни один человек в мире не будет в состоянии вызволить ее! — глухо произнес Ушаков.

— Но говори, что же сделано с нею?

— Она казнена… казнена за оскорбление вашего величества!..

— Казнена? Не может быть!.. Но где же, когда успели? Ведь теперь еще раннее утро! Не мог же ты съездить в Петербург, совершить то, о чем ты говоришь, и вернуться сюда…

— Это и не надо было! Регина казнена тут…

— Тут? Но как? Неужели это возможно? — с тревогой воскликнула Анна Иоанновна. — Разве нельзя было найти иной способ?

— Да это — самый верный. Она теперь в вечной могиле, но такой, которой никто никогда не найдет! — жестко произнес Ушаков. — Регина… замурована…

— Что ты говоришь? Замурована? — с ужасом воскликнула императрица, чувствуя, как ее сердце невольно сжимается от жалости к несчастной жертве жестокосердия. — Не может быть! Это неслыханно… это невероятно… этого никогда не было у нас…

— Было… давно… — тихо ответил Ушаков, — и этому подвергались тягчайшие преступники… А разве Регина не совершила величайшего преступления, позволив себе предерзостно пойти против вас, ваше величество? Пусть же теперь она, находясь среди кирпичей вновь возводимого дворца, познает все, что она свершила…

— Так вот что значили стоны и стуки, которые я слышала вчера! О, какой ужас!.. Но, может быть, она еще жива? — воскликнула государыня. — Скорей, скорей освободи ее!.. Слышишь? Сейчас же!..

— Поздно, ваше величество!.. Она была полузадушена, когда ее втолкнули в углубление в стене, а теперь… теперь наверно ее жизнь уже кончилась.

Анна Иоанновна бессильно опустилась в кресло; на ее лице выступил холодный пот, волосы словно шевелились, а по телу пробежала лихорадочная дрожь…

— Что ты сделал, что ты сделал! — тихо шептала она, обращаясь к Ушакову, — Ах, я снова слышу стон и стуки… Они звучат в моих ушах!.. — и она порывистым движением зажала уши и несколько времени помолчала. Затем она промолвила: — Но ведь это могли слышать и другие… Кто-нибудь мог видеть все!..

— Нет, ваше величество, кругом все спали, а при деле были только я, Трубецкой и все люди надежные…

— А каменщики… которые исполняли эту… работу?.. В них ты уверен?

— Им, во-первых, было весьма щедро заплачено, а, во-вторых, в настоящую минуту они уже на пути на свою далекую родину. Мною сделано распоряжение, чтобы средства к отъезду были даны им тотчас же и чтобы заря завтрашнего дня уже не застала их ни здесь, ни в Петербурге!..

— Но… если стук и стоны слышал еще кто-нибудь, кроме меня?

— Относительно стука можно сказать, что спешная постройка заставила работать ночью, и для поддержания этого объяснения надобно будет и в самом деле устроить ночные работы хотя бы на несколько дней… Что же касается до стонов, то мало ли горя людского изливается ночной порою, мало ли слез по ночам проливается?.. Днем люди заняты и в занятиях забывают и горе, и заботы, а как наступит ночь темная, как уснет весь мир, так горе людское и проснется!

— Как ты это понятно говоришь! Я не думала, чтобы ты, именно ты, так глубоко понимал все это!

— Почему, ваше величество? Потому что на меня возложено исполнение людского правосудия? Мне-то именно горе и понятно, потому что я его чаще других вижу.

— Одно последнее слово! Она… эта женщина… сознавала, что с нею совершалось…

— Не могу вам ответить на этот вопрос… Она что-то говорила на своем языке, кого-то словно звала, кому-то чем-то словно грозила!..

Ушаков сделал несколько шагов к двери. Анна Иоанновна как бы испугалась этого.

— Подожди, подожди!.. Скажи, кто видел, когда немка возвращалась домой?

— Никто, кроме ямщика, привезшего ее, ваше величество.

— А этот ямщик?

— Не вернулся в ям, в котором значился, а прямо отправился в свою деревню. Он — уроженец дальнего города Тамбова; поэтому он и был выбран, чтобы везти Регину Альтан назад сюда, во дворец.

— Но герцог, герцог!.. Ведь он будет изумлен исчезновением Регины. Быть может, обратится к тебе… Что скажешь ты ему?

Ушаков молча развел руками. Он, видимо, особенно не останавливался над этим вопросом. Для него, приверженного подданного, вся власть и все значение власти ограничивалось ступенями престола, за последними же были только интрига и временная, непрочная власть. Вследствие этого и он, и Трубецкой не принадлежали к преданным сторонникам Бирона.

Императрица повторила свои последние слова.

— Его светлость, по всему вероятию, нам же поручит розыски бесследно исчезнувшей камеристки! — своим твердым и невозмутимым голосом сказал он.

— Ну… И что же?

— И мы, само собой разумеется, не будем в состоянии найти ее!

— А если… герцог заподозрит что-нибудь недоброе и сам предпримет розыски?

— И это следует предвидеть.

— И… если он нападет на след правды?

— Навряд ли ему удастся разузнать что-либо!..

Анна Иоанновна отпустила Ушакова и взволнованно заходила по комнате. Несмотря на весь ее гнев на Регину, она ужасалась тому неслыханному наказанию, которому подверг последнюю Ушаков.

Так протекло около часа. Наконец дежурная камер-юнгфера доложила о приходе Бирона.

Государыня вздрогнула, услышав об этом; ее сердце болезненно стучало, а по лицу скользнуло выражение внутренней боли. Однако, кое-как овладев собою, она приказала впустить герцога. Но бессонная ночь и только что пережитые волнения оставили на Анне Иоанновне свой след: она казалась вконец утомленной, совершенно разбитой.

Герцог почти с испугом взглянул на нее. Он лучше всех понимал, чем будет для него кончина его покровительницы, и со страхом встречал всякое напоминание о возможности подобной катастрофы.

— Что с вами, ваше величество? — заботливо осведомился он, крепче обыкновенного прижимаясь губами к протянутой руке.

— Нездоровится… ночь плохо спала…

— За лейб-медиками вашего величества послать следует! — заботливо произнес Бирон.

Императрица махнула рукой.

— Оставь, ничего они не понимают!.. Мало ли я микстур проглотила по их предписанию, а какая от них была польза?.. Еще португалец куда ни шло, а уж немец вовсе никуда не годится… У цесаревны есть какой-то врач ученый, за ним нешто послать?

— Он больше насчет красоты и притираний работает, — с пренебрежением заметил Бирон. — Вы в таких не нуждаетесь… А впрочем, попробовать можно: попытка — не пытка!..

При слове «пытка» императрица вздрогнула и пристально взглянула на Бирона. Он был совершенно спокоен. Очевидно, он в своем несокрушимом эгоизме даже не осведомился о возвращении своей любовницы.

Так прошли весь день и долгая, опять совершенно бессонная ночь, и только на следующее утро Бирон вошел к императрице пасмурный и озабоченный.

— Вы, ваше величество, не видали сегодня принцессы Анны? — спросил он, входя.

— Ни сегодня, ни вчера! Анна не совсем здорова и присылала извиниться передо мной в том, что не может прийти ко мне. Она, кажется, даже с постели не вставала, а уж из комнаты наверное никуда не выходила… А что? Разве она тебе на что-нибудь нужна?

— Нет, но я хотел узнать от нее, являлась ли к ней на службу после своего отпуска камер-юнгфера Альтан?

— Немка эта? А тебе о ней какая забота? — спросила императрица, и в ее голосе прозвучала недобрая нотка.

В последнее время Бирон все чаще и чаще замечал такие нотки в разговоре императрицы с ним, и они не столько волновали, сколько сердили его.

— Особенной заботы нет! — ответил он. — Мне только странным показалось, что из дворца вашего величества мог заживо пропасть человек.

— А кто именно пропал?.. Эта немка, что ли?..

— Да! Сколько мне известно, она из отпуска не возвратилась.

— Справиться нужно не здесь, а в городе, у тех людей, с которыми она провела время своего отпуска. Ведь она не в первый раз отправилась в такую дальнюю и позднюю поездку. Анна, сколько мне помнится, говорила даже, что эта немка… как ее там звали?., предупреждала ее, что, может быть, и к ночи не вернется.

— Вы сказали «звали», как будто эта камер-юнгфера умерла?.. Ее как звали, так и зовут, если она жива!..

— Я и не собираюсь хоронить ее. Мало ли их при дворе? Одной горничной больше, одной меньше — есть о чем заботиться?..

И опять в голосе императрицы послышалась прежняя недобрая нотка.

Бирон насторожился. В воздухе явно для него повеяло чем-то новым и не особенно отрадным.

— Во всяком случае, я попрошу вас, ваше величество, приказать навести строжайшие справки об исчезнувшей камер-юнгфере ее высочества!

— Но почему ты думаешь, что она окончательно исчезла? Я повторяю тебе, что нужно навести справки у тех, с кем она провела время своего отпуска.

— В Петербурге ее нет: оттуда она положительно уехала!..

— А ты уже позаботился наведением подобных справок?

— Да, ваше величество, я сделал это ввиду ваших личных интересов… Неловко будет предположить, что в ваше царствование могут пропадать живые люди…

— При чем тут мое царствование? И мало ли по твоим личным доносам и домогательствам погибло людей в последние годы? — отпарировала Анна Иоанновна настоятельные требования герцога.

Тот поднял на нее удивленный взгляд и спокойно произнес:

— Как бы то ни было, но я приму меры к тому, чтобы выяснить этот таинственный вопрос.

— Если он так интересует тебя, то принимай эти меры! — пожала она плечами.

— Могу я попросить вас спросить принцессу, не известно ли ей что-нибудь?

— Пожалуй!.. Но я сомневаюсь, чтобы Анна поинтересовалась этим вопросом. Эта немка, сколько мне известно, не пользовалась особенной ее симпатией, — и ударив по обыкновению в ладоши, государыня приказала попросить к ней принцессу.

Анна Леопольдовна вошла бледная и, видимо, не совсем здоровая. Ее болезненный вид поразил даже Бирона.

— Вы больны, ваше высочество? — почтительно осведомился он.

— Не более обыкновенного. Я никогда особенным здоровьем не отличалась.

— Вы изволили советоваться с медиками?

— Они не помогут мне.

— Но ввиду предстоящего брака вашего высочества…

— Я и больна именно от грозящего мне «предстоящего брака», — подчеркнула принцесса и, обращаясь к императрице спросила: — Вы изволили звать меня?

— Да! Я, по настоянию герцога, хотела спросить тебя, неизвестно ли тебе, где находится твоя камер-юнгфера, немка Альтан?

— Вероятно, там, куда она отпросилась у меня, — равнодушно ответила Анна Леопольдовна.

— Она во дворец не возвращалась? — вмешался в разговор Бирон.

— Я, по крайней мере, не видела ее.

— Но что же докладывали вам лица остальной вашей свиты?

— Я никого ни о чем не спрашивала. Отсутствие этой немки не вносит никакого лишения в мою жизнь: я к ней вовсе не привыкла и ровно ничего не имела бы против того, чтобы она вовсе не появлялась более в штате моей личной прислуги.

— Антипатия вашего высочества, вероятно, не простирается до желания гибели лицу, лично при вас состоявшему?

— Ни гибель, ни спасение Регины Альтан не касаются меня — холодно повела принцесса своими узкими, по-детски не сформированными плечами.

— Ваше высочество, вы, вероятно, не ко всем в своей свите относитесь так равнодушно?

— О, конечно, не ко всем! Есть лица, которых я очень люблю, но эта немка к их числу не принадлежала и не принадлежит.

— И вас даже не интересует вопрос о том, какая судьба постигла ее?..

— Нимало… Какое мне дело до ее судьбы? Не лично я выбирала ее, и до ее исчезновения мне нет ни малейшего дела! Это все, что вам, ваше величество, угодно было сказать мне? — обратилась принцесса к Анне Иоанновне.

— Да, все!.. Если ты желаешь, то можешь навести справки.

— О ком? Об этой пропавшей немке? О, для меня, пожалуйста, не беспокойтесь. Ее появление нимало не порадует меня, а исчезновение нимало не огорчает!

Сказав эти слова, Анна Леопольдовна почтительно подошла к руке тетки и, едва ответив на поклон Бирона, вышла из комнаты.

— Принцесса с каждым днем делается все… самостоятельнее и самостоятельнее! — насмешливо заметил Бирон.

— Пора! — холодно проговорила императрица. — Не век же на помочах ходить; довольно и того, что замуж она выходит по чужой воле. Нельзя же во всем вечно ее волю ломать!

— Вы позволите мне во всяком случае принять все нужные меры к выяснению подробностей таинственного исчезновения камеристки ее высочества?

— Ах, ты опять об этой немке? Сделай одолжение, разузнавай все, что хочешь. Да и на что тебе в этом случае мое особое разрешение? Ты, мне кажется, всегда распоряжался вполне самостоятельно.

Бирон удалился сильно взволнованный. В том твердом и властном тоне, каким говорила с ним императрица, он вовсе не узнавал всегда согласной с ним и почти покорной ему Анны Иоанновны. Он чувствовал, что почва начинает колебаться под его ногами…

Вместе с тем и тревога за судьбу красивой камеристки начинала понемногу проникать в его эгоистическое сердце. Он не любил Регины Альтан — нельзя было назвать любовью то чувство, какое он питал к ней, — но во внезапном исчезновении его фаворитки он чувствовал существенный удар, нанесенный его могуществу, а с этим он легко помириться не мог и не хотел.