Глава первая

Стенная газета была, наконец, готова. Шурик Веденеев, один из двух мальчиков с Советской, низенький, курносый крепыш, переписал заметки — у него оказался замечательный почерк, а Лешка Хворин разукрасил их пестрыми рисунками и карикатурами.

Газета получилась на славу. Всем особенно понравилось, как Лешка нарисовал заголовок. И как он только умел подбирать краски! Буквы названия «Ракета» отсвечивали настоящим цветом пламени — ярко-красные, с желтовато-зелеными переливами. И сам ракетный корабль тоже был нарисован так, что дух захватывало — стремительный, голубоватый, словно сделанный из самой крепкой стали, с красной пятиконечной звездой…

У второго мальчика с Советской, Павлика Куликова, почерк не был так красив, как у его товарища. Зато Павлик сразу завоевал расположение Лешки Хворина, потому что ловко орудовал пилой, молотком и рубанком. Вдвоем с Лешкой они смастерили из досок стенд для газеты и поставили его посреди двора, так, чтобы каждый, кто входил в ворота, мог видеть стенную газету. Вообще и Шурик и Павлик старались изо всех сил, с охотой берясь за любое поручение, — им сказали, что в отряд принимают только тех, кто сделает какое-нибудь полезное дело.

Газету укрепили на стенде утром во вторник. Вставленная в отремонтированную Гришей рамку, она стала совсем замечательная. Правда, ребята чуть-чуть опоздали и не успели вывесить ее в тот ранний час, когда жильцы шли на работу. Поэтому сначала возле газеты народу было немного. Останавливались у стенда только домашние хозяйки, спешившие с сумками в магазин. Потом зашел во двор участковый уполномоченный, милицейский старший лейтенант. Он сразу же увидел газету и свернул к ней.

Ребята в это время были в красном уголке. В этот день они решили заняться окончательным убранством своей отрядной комнаты и взамен колченогого столика и неказистых скамеек, из которых торчали гвозди, смастерить другую мебель, получше и попригляднее. Но время от времени кто-нибудь нет-нет да и подбегал к окошку, чтобы посмотреть, что делается у газеты во дворе.

Старшего лейтенанта увидел Женька — он подбегал к окну чаще других.

— Ребята! — воскликнул он, притворившись испуганным. — Дело дошло до милиции!

— Где милиция? Что ты врешь!

Все бросились к окнам. Во дворе у стенда участковый уполномоченный читал заметки. Он рассматривал карикатуры и улыбался, а потом вдруг захохотал во все горло. Должно быть, увидел изображение скандалиста Сапелкина. Лешка нарисовал жильца из девятой квартиры очень похоже. Недаром Хворин подстерегал его два вечера подряд, возвращающегося домой с работы. На картинке Сапелкин стоял посреди кухни и в поднятой руке держал за ножку табурет. Физиономия у жильца была зверская. А от него в разные стороны бросались и люди, и кошки, и кухонная посуда — кастрюли, сковородки, миски… Самовар удирал, прижав к себе, как младенца, фарфоровый заварной чайник. Под носиком у чайника торчала соска. Карикатура была такая веселая, что Лешка и сам хохотал, когда рисовал ее. Не мудрено, что она рассмешила и старшего лейтенанта милиции.

Прочитав газету, участковый уполномоченный огляделся по сторонам, словно хотел отыскать тех, кто здесь эту газету вывесил, и, никого не найдя, направился к одному из подъездов.

— Видали! Видали, как он смеялся? — торжествующе кричал Шурик Веденеев, как будто это он, а не Лешка рисовал смешные карикатуры: Шурик уже чувствовал себя среди новых товарищей так, словно был знаком со всеми давным-давно.

Полчаса спустя вышел из дома Гошка. Он лениво обвел взглядом пустынный двор, увидал стенд со стенной газетой, подошел и стал читать, медленно и беззвучно шевеля губами. И вдруг Гошка засмеялся. Смеющимся Рукомойникова видели так редко, что все ребята просто прилипли к окнам красного уголка. Гошка смеялся, мотая головой и хлопая себя ладонями по коленям.

— Вот хохочет! — без злобы и даже как будто с удовольствием сказал Лешка.

Рукомойников так и ушел со двора, посмеиваясь и мотая головой. А ребята снова взялись за прерванную работу. Нелегкое это оказалось дело — из старых скамеек и столика смастерить новые.

— Легче уж сначала доски строгать, отпиливать и из них сколачивать, — сказал упарившийся Олег.

— Конечно, легче, — согласился Павлик. — Из н-новых досок всегда легче. П-правда, Леша?

— Ясно, — отозвался Хворин, ловко выколачивая гвозди из доски. — И кто это сюда столько гвоздей нагнал?

— Это я, — смущенно откликнулся Степка.

— Ну и наворотил! А еще начальник штаба.

До самого обеда провозились ребята, делая заготовки для столика и скамеек. Вот когда пригодился Вовкин сантиметр. Все, оказывается, надо было рассчитать с точностью. Каждую ножку, каждую деревянную планку. Чтобы скамейка не качалась, нужно было поставить между доской сиденья и ножкой треугольные косячки. Прибить их можно всего двумя гвоздями. А Степка, когда сколачивал скамьи для отрядной комнаты, затратил на каждую ножку штук по двадцать.

— Так и вовсе можно дерево испортить, — сердито говорил Лешка. — Видишь, дырок сколько? Хорошо, что дерево сырое было, а то бы все трещинами пошло.

На время обеда стенд с газетой решили отнести в красный уголок, чтобы после опять вынести во двор. Ключ от красного уголка Степка положил под камешек возле ступенек. Это было место, известное всем ребятам. Тот, кто приходил первым, мог отпереть замок, не дожидаясь, когда соберутся остальные.

Первая скамейка была готова часам к пяти. Это была настоящая скамья, аккуратная, гладкая, на крепких ножках. Она не скрипела и не качалась. Стояла на полу твердо. И каждому хотелось посидеть на ней, чтобы проверить, удобно ли сидится…

С пяти часов стали возвращаться с работы жильцы. И вот тогда-то для ребят наступили минуты настоящего торжества. Кто бы ни входил во двор, первым делом сворачивал к стенду. И около половины шестого у газеты собралась довольно большая толпа. Усидеть в красном уголке не было уже никакой возможности, и ребята высыпали во двор. Сгрудившись позади жильцов, толпившихся у стенда, они с восторгом слушали, как взрослые обменивались замечаниями.

— Здорово нарисовали!

— Сапелкин-то как похож!

— Давно пора, — сказала пожилая женщина из девятой квартиры. — Житья нет от этого Сапелкина…

Молодой рабочий с консервного, жилец из двадцать третьей квартиры по фамилии Стрелков, повел широкими плечами.

— Цацкаетесь вы с ним очень. Давно бы в милицию сообщили.

— Сообщали уже, — со вздохом ответила женщина и махнула рукой. — Не действует.

Позади ребят остановился Яков Гаврилович. Его целый день не было во дворе, очевидно он куда-то уезжал.

— Выпустили! — воскликнул он, заглянув через головы жильцов. — Вот это молодцы!

Толстый мужчина в чесучовом пиджаке, услышав это, обернулся.

— Это кто же выпустил? — спросил он. — Я думал, вы…

— По нашей инициативе, по нашей инициативе, — закивал Яков Гаврилович. — Можно сказать, с благословения нашей конторы… Но выпускали не мы, а вот ребятишки, пионеры…

— То-то, я смотрю, на вас карикатуры нету, — подмигнув, засмеялся Стрелков.

Яков Гаврилович растерянно замигал.

— То есть как это? Почему? За что же на меня карикатуру?

— А за то, что красный уголок до сих пор не открываете, — объяснил Стрелков. — Ребята его отремонтировали, оклеили — и дело с концом. Думаете, жильцы не в курсе дела? Очень даже в курсе. Мы с Андреем Голубевым в одном цехе работаем.

Еще кое-кто из жильцов поддержал молодого рабочего. Яков Гаврилович покраснел.

— Граждане, граждане! Прошу вас, не волнуйтесь. Уголок будет открыт…

— Когда? Когда откроете-то? — раздались голоса.

— На днях и откроем. Уже получены средства на шахматы и шашки… Так сказать, на культинвентарь.

— Домино бы надо тоже, — подсказал один из жильцов.

— Будет и домино. Все будет.

— Товарищи, товарищи! — крикнул Стрелков. — Давайте так решим. Если на будущей неделе уголок открыт не будет, попросим ребят в следующем номере газеты пропесочить и нашего Якова Гавриловича.

— Правильно! Так и надо! — послышались в ответ веселые голоса.

В этот момент, растолкав всех, к газете подошел сам Сапелкин. Очевидно, он был в хорошем настроении. Но вдруг лицо его стало мрачнее тучи.

— Это кто же здесь выставил? — загремел он. — Это что? Меня в гнусном виде?! Твое художество? — набросился он на Якова Гавриловича.

— Во-первых, вы мне не тычьте, — обиженно сказал Яков Гаврилович. — А во-вторых, это общественная критика…

Сапелкин не дослушал.

— Я вот тебе задам критику! Я эту мерзость сам немедленно уничтожу!..

— Ой! Он сорвет сейчас! — испуганно вскрикнула Таня, увидав, как Сапелкин решительно протянул руку к газете.

Но тут перед разъяренным скандалистом вырос Андрей.

— Не трогать! — строго произнес он.

Рядом с командиром отряда встал Стрелков. Он смотрел на Сапелкина сурово, чуть приподняв левую бровь. Его широкие плечи совсем загородили газету. И позади Сапелкина очутился участковый уполномоченный, снова зашедший сюда по какому-то делу.

— Между прочим, — сказал старший лейтенант, — портить народное имущество не полагается. А насчет карикатуры… У нас в отделении тоже газета имеется. Сатирическая. Называется «Давайте не будем». И там меня продернули. Из-за вас, гражданин Сапелкин. Из-за того, что до сих пор образумить вас не могу.

Сапелкин взглянул на участкового уполномоченного, покосился на Андрея, с опаской перевел взгляд на широкие плечи Стрелкова, что-то процедил сквозь зубы, фыркнул, круто повернулся, наступил кому-то на ногу и, не извинившись, быстро зашагал прочь.

Андрей подошел к ребятам.

— А газета-то получилась колючая, — сказал он.

— Колючая! — подхватил Женька.

А Шурик Веденеев добавил:

— Иголки торчат, прямо как у ежа.

Читатели у стенда сменяли одни других. Некоторые возмущались, найдя среди заметок или Женькиных стихов свою фамилию, другие, тоже отмеченные Женькой или Лешкой, смеялись вместе со всеми. Ни один, кто бы ни подошел к газете, не остался равнодушным. И чуткие уши ребят не раз ловили короткие замечания, брошенные как бы мимоходом:

— Хорошее дело, нужное.

— Еще бы!

— Художник-то, видать, специалист.

— Здорово продернули.

— Сапелкин-то как похож! Прямо вылитый!

— Давно пора такую сатиру выпускать.

— Конечно. У нас в учреждении есть тоже. Действует без отказа…

— Вот что, братки, — сказал Андрей. — Надо будет теперь выпускать нашу «Ракету» регулярно.

— А мы и будем выпускать, — заверил Женька. — Можно два раза в месяц… Как у нас в классе выпускали.

Командир отряда обернулся к Лешке.

— Как, художник? Справишься?

— Справлюсь, пожалуй, — ответил Хворин. — Только вот заголовок…

— А заголовок пускай так и остается в рамке, — придумал изобретательный Олег.

— Правильно! — воскликнул Женька. — Заголовок пусть остается, а мы к нему будем приклеивать новые номера!..

К ребятам подошел Яков Гаврилович.

— Большое дело сделали, товарищи пионеры, — сказал он.

— Еще больше сделаем, — отозвался Андрей. — Только вы не обижайтесь. Если красный уголок не откроете, то и на вас карикатура появится.

— Да я разве против? — замахал руками Яков Гаврилович. — Я со всей душой! Обязательно откроем уголок. Непременно!

 

Глава вторая

Мебели теперь в отрядной комнате было достаточно. Вовка все-таки осуществил свой замысел — притащил с чердака два стула. Их починили, и теперь в отрядной были, кроме столика и скамеек, эти два стула, табуретка, сколоченная Лешкой и Павликом, а кроме того — тумбочка. То есть тумбочкой ее сделал все тот же Лешка. А сначала это был обыкновенный длинный деревянный ящик, который притащили откуда-то Павлик и Шурик. Внутри ящика Хворин набил фанерные полочки. Олег и Мишка оклеили его снаружи синей настольной бумагой, а спереди, там, где должна была находиться дверца, занавесили куском красного кумача, который принесла из дома Таня. В тумбочку можно стало складывать и инструменты, и книги, и прочее добро. Конечно, лучше было бы вместо кумачовой навесить настоящую деревянную дверку, но на это не хватило досок и фанеры. Все это мебельное хозяйство предстояло расставить по местам, вымести стружки и опилки, одним словом, привести отрядную комнату в порядок.

Собираться начали, как обычно, к девяти и, не дожидаясь, когда придут все, взялись за дело. Расстановкой мебели руководил Костя.

— Вот сюда — тумбочку. Сюда — стол… Здесь — одна скамейка. Стулья лучше поставить у тумбочки, по бокам… А на ней пусть лежат вот горн и барабан…

— А вымпел? — спросил Степка.

Костя задумался. Если бы вместо вымпела у отряда было настоящее знамя, его можно было просто прислонить к стене древком, и его все равно было бы видно. Но отряду знамени не полагалось. А вымпел, если его поставить в угол, будет выглядеть совсем без всякой торжественности.

— Пусть тоже тут стоит, на тумбочке, — решил Костя.

— Можно гвоздиком прибить, — предложил Шурик. — Чтобы не упал.

— Вот еще — гвоздиком! — возразил Степка. — А если в поход? Так и выдергивай гвоздик из стенки?

— Весь вымпел порвать можно, — поддержала начальника штаба Таня.

— Конечно, лучше уж пусть так стоит, просто на тумбочке, — решил Степка.

Дверь приотворилась, и в комнату протиснулся Вовка. Он был чем-то явно расстроен. Степка сразу же это заметил.

— Ты что? Не выспался, что ли?

— Ой, Степа! — простонал Вовка и схватился за щеку. — Не знаю, что будет… Я… Я мамину вазочку разбил.

— Какую вазочку?

— Синяя такая вазочка… На трехногой подставке стояла…

— Ну и что? — удивился он. — Подумаешь, сокровище — вазочка!

Вовка вздохнул.

— Ты не понимаешь. Эту вазочку маме брат подарил. Мой дядя. Он на фронте погиб… Мама ее бережет на память… А я… Торопился сюда, зацепил… Она трах — и на три половинки.

— Кто на три половинки? — весело спросил Женька. — Мама?

— Ну тебя! — отмахнулся Вовка. — Не мама, а вазочка.

— Нечего смеяться, Женька, — сказал Кузя Парамонов. — Это ведь память. Человек на фронте погиб…

— А я что говорю! — тотчас же воскликнул Женька. — Надо починить. Ваза-то стеклянная?

— Фарфоровая, — опять вздохнув, сказал Вовка.

— Я слыхал, фарфор клеить можно, — проговорил Лешка Хворин. — Клей специальный есть.

— А где его достать, клей-то?

— Давайте Пончикову вазочку к Грише отнесем! — предложил Степка. — Может, он сумеет склеить?

— Кто? Гриша?

— Конечно!

— А что! Можно отнести. Все равно ведь она разбитая.

— Я сейчас! — закричал Вовка, бросаясь к двери. — Я сейчас принесу! Пока мамы дома нет! Ой! Может, и правда склеит?

И он с такой прытью выбежал из красного уголка, какой Степка от толстого Пончика совсем не ожидал.

Вовка вернулся минут через десять, бережно неся под мышкой газетный сверток.

— Вот, — сказал он, разворачивая газету. — Видите, как разбилась.

Ребята обступили Вовку и Степку.

— Здорово раскололась, — сказал Лешка Хворин.

— Не починить, пожалуй, — с сомнением проговорил Павлик Куликов.

— Выбросить ее на помойку, и дело с концом, — предложил Женька.

— Самого тебя выбросить! — шмыгнув носом, ответил Вовка. — Ишь, быстрый какой нашелся!

Длинное узкое горлышко вазочки было начисто отбито. Откололась и половина донышка с частью круглого гладкого бока.

— Идем, Вовка, — решительно сказал Степка, заворачивая осколки вазы в газету. — Идем.

Вряд ли в другом каком-нибудь случае Вовка отважился переступить порог Гришиной мастерской. Он до сих пор испытывал перед загадочным мастером какой-то тайный страх. И в мастерскую вслед за Степкой вошел он с некоторой опаской, невольно ступая на цыпочки и настороженно оглядывая стены Гришиной комнатушки.

Мастер встретил ребят радушно. Он объяснил Степке, что утром у него был доктор и разрешил ему вставать. Пончик с любопытством следил за тем, как Степка ловко «разговаривал» с глухонемым при помощи знаков и жестов.

— Вставать ему разрешили, — «перевел» Степка непонятные Вовке знаки. — Сейчас я ему про вазочку скажу.

И, развернув газету, он снова быстро задвигал пальцами, а один раз показал на Вовку, который тотчас же смутился и покраснел.

Гриша взял вазочку, оглядел ее и сделал короткий энергичный жест.

— Починит, — обернувшись к Пончику, сказал Степка.

Мастер достал из-под верстака большую кастрюлю, моток крепкой бечевки, какую-то бутылку с прозрачной жидкостью, тряпку и тюбик, на котором было написано: «Клей БФ-2». В кастрюлю Гриша зачем-то налил воды и поставил ее на электроплитку. Потом он сел за верстак и разложил перед собой кисточку, клей, бечевку и тряпку.

Стоя за спиной мастера, ребята смотрели, как он работает.

Прежде всего Гриша откупорил бутылку, жидкостью из нее смочил тряпку, и в комнатушке распространился сладковатый запах ацетона. Тряпкой мастер старательно протер всю вазочку. Затем тонкой мягкой кисточкой стал наносить на фарфор клей. Клей ложился тонким слоем, гладко и ровно. Потом, приставив на место горлышко и дно вазочки, Гриша быстро и ловко принялся опутывать всю вазочку бечевкой. Сначала — от донышка к горлышку, затем — вокруг вазочки, снова — от донышка к горлышку.

Забулькала, вскипев, вода в кастрюле. И тут, к великому изумлению ребят, Гриша опустил связанную бечевкой вазочку в кипящую воду.

— Она же лопнет! — в страхе вскрикнул Вовка.

Мастер не оглянулся. Он, конечно, не мог слышать испуганного Вовкиного восклицания.

— Да не ори ты! — одернул Пончика Степка. — Не лопнет. Раз он так делает, значит надо.

Мастер с минуту смотрел, как «варится» склеенная вазочка, и обернулся к ребятам.

— Часа через два будет готово, — так «перевел» Степка Вовке Гришины знаки.

— Два часа! — Вовка даже подпрыгнул. — Долго-то как!

— Ничего, крепче будет, — сказал Степка.

— А что же я маме скажу? — пролепетал Вовка. — Придумать что-нибудь надо… — Он задумался, оттопырив нижнюю губу. — Может, сказать, что ее украли? Нет, это не годится. А может, сказать, что я ее Лешке дал — срисовать? Правда? Здорово! Лешка как будто пришел, увидел эту вазочку и ну приставать…

— Знаешь что, Пончик, — посоветовал Степка. — Скажи лучше, как есть. Ну, разбил и разбил. Всякое бывает.

Пончик подумал и вздохнул.

— Ладно. Скажу.

Он пошел к двери. И на пороге, обернувшись, сказал:

— Ты Грише спасибо передай. А как будет «спасибо» по-ихнему?

Степка показал, поднеся кулак сначала ко лбу, потом — к подбородку. Вовка неуклюже повторил этот жест и выскочил из мастерской.

А Степка остался. В каморке был беспорядок, и ему захотелось подмести пол, прибрать на верстаке. Кто же вчера дежурил у Гриши? Женька! Вот неряха! Всыпать бы ему как следует за такое дежурство!

Взяв веник, Степка стал старательно выметать сор из углов. Мастер, вставляя в тиски болванку ключа, следил за ним с затаенной доброй улыбкой. А Степка, сметя мусор на середину комнаты, вдруг спохватился. Сначала, пожалуй, надо было подмести и прибрать за перегородкой.

Заглянув в отделеньице, где стояла койка, Степка увидел, что она застелена и пол чист. Должно быть, сам Гриша подмел. Книжка, которую принесла Таня — сочинения Максима Горького, — лежала тут же, на табурете, аккуратно заложенная на середине бумажным лоскутком. Степка взял ее и раскрыл, чтобы посмотреть, где остановился Гриша.

В это время мастер неслышно ступил за перегородку. Стал рядом, положил руку Степке на плечо. Свободной рукой сделал неторопливый жест.

— Хорошая книга, — понял Степка.

— Хорошая книга, — повторил свой жест Гриша. — И я тоже, как здесь, в книге, сиротой остался. Десять лет мне только было.

Впервые Гриша «заговорил» со Степкой о себе самом и о своей жизни.

— Вот родители мои… — Мастер показал на карточку, висевшую над кроватью.

Степка взглянул на знакомую уже ему фотографию. Мужчина и женщина в старомодной одежде стояли прямо и напряженно, глядя перед собой. Тусклым золотом светились буквы «Август Шор, Франкфурт, Кайзерплац, 4».

— Отец и мать, — продолжал Гриша.

Степка чуть было не ответил, что он видел Гришу ночью на кладбище. Он чуть было не спросил, не их ли могилы мастер ходил проведать. Но тут Гриша снова сделал несколько жестов, и Степка даже закашлялся, поперхнувшись от неожиданности.

— Они умерли, — «сказал» Гриша. — Давно. В Германии.

 

Глава третья

Всю дорогу, от дома четырнадцать до своего двора, Степка размышлял над этим. Умерли в Германии! А что же Гриша делал на кладбище? Может быть, там у него еще кто-нибудь похоронен? Бабушка или дедушка… Или брат какой-нибудь. А может, сестра… Но все это было малоправдоподобно, и Степка терялся, очутившись перед новой загадкой.

На двери красного уголка висел замок. Все ушли обедать. Да и Степке пора было домой — мать, наверно, тоже ждала его на обед.

Начальник штаба торопливо доедал второе, когда в дверь просунулась круглая голова Вовки Чмокова.

— Обедаешь? — немного смущенно проговорил Пончик. — А я к тебе. Чтобы вместе за вазочкой сходить. Она уже готова, наверно.

Пока Степка допивал кисель, Вовка успел рассказать ему, что мама очень расстроилась, узнав про разбитую вазу.

— Я так и знал, что она расстроится, — сказал Вовка. — Ну, а потом, когда услышала, что мы с тобой к Грише ходили, сразу успокоилась. — Он с тревогой взглянул на Степку. — А что, Степа, вдруг не заклеилась?

— Это почему же не заклеилась? Если Гриша взялся, значит сделает. — Степка отодвинул пустой стакан и встал. — И для чего нам вдвоем идти? Пойди один и возьми.

— Что ты, Степка! Один! Он меня, пожалуй, прогонит.

— Почему прогонит?

— Просто так.

— Нас никого не прогоняет, а тебя прогонит?

— Ну, то вы! Вы у него дежурили. А я вроде как чужой.

— Ходил бы с нами, был бы тоже не чужой, — сказал Степка.

Впрочем, говорил он все это больше для того, чтобы подразнить Пончика. Посмотреть, как заклеилась вазочка, ему и самому хотелось. К тому же, пожалуй, Вовка в случае какой-нибудь загвоздки один не сумел бы объясниться с мастером.

— Ладно, — сказал он, — пойдем. Так и быть.

На улице ребята встретили Женьку Зажицкого, который торопился в красный уголок. Узнав, что Степка и Вовка идут к Грише за вазочкой, он тотчас же объявил, что пойдет с ними.

— А знаете новость? — спросил Зажицкий. — Тот представитель, который из горкома комсомола приходил… Угадайте кто! Елкин! Помните, который про наш отряд заметку в газете написал?

— Врешь! — не поверил Степка.

— Честное пионерское! Я, когда домой обедать шел, гляжу — Андрей идет. И с ним этот, в очках. Увидели меня, Андрей и спрашивает, как дела в отряде. Ну, ясно, я ему рассказал, что нашу комнату мы в полный порядок привели, все расставили. А этот, из горкома, и говорит: «Вам, — говорит, — надо к открытию красного уголка концерт подготовить, самодеятельность…» Тут Андрей и сказал: «Правильно, товарищ Елкин. Концерт подготовим».

— А может, это какой-нибудь другой Елкин? — спросил Степка.

— Тот самый! Он когда ушел, я спросил у Андрея…

Приятели вошли во двор дома № 14, и Степка первый толкнул скрипучую дверцу мастерской.

Вазочка была готова. Она стояла на верстаке. Бечевки с нее были уже сняты. Места склейки были едва заметны, и то если хорошенько приглядеться. Вовка поворачивал вазочку перед глазами так осторожно, словно она могла рассыпаться у него в руках. Гриша его успокоил. Он сделал несколько жестов, и Степка сказал:

— Он говорит, что склеилась крепко. Теперь если разобьется, то в новом месте.

— Давай, Пончик, попробуем! — воскликнул Женька, хватая вазочку и делая вид, будто собирается грохнуть ее об пол.

— Отдай! Отдай! — закричал Вовка и поспешно вырвал вазочку из Женькиных рук.

Распрощавшись с Гришей, ребята вышли на улицу. Вовка побежал домой, а Степка и Женька у: красный уголок. Новостей было много, и Женьке не терпелось поделиться ими с ребятами. Надо было рассказать и про представителя горкома, который оказался Елкиным, и про то, что Елкин посоветовал подготовить к открытию красного уголка концерт…

— А тесно все же у Гриши в мастерской, — говорил Зажицкий по пути. — Всего-то нас туда трое пришло, а уже повернуться негде.

— Ой, Женька! — перебил его начальник штаба. — Правда! А я все забываю.

— Что забываешь?

— Каждый день собираюсь всем сказать и все забываю. Надо для Гриши другую комнату попросить.

— Как это — другую?

— Ну как! Новую комнату. Чтобы он переехал.

— А у кого попросить?

Степка пожал плечами.

— Я и сам не знаю. У Андрея бы спросить…

— А что! Верно! — загорелся Зажицкий. — Всем отрядом пойдем. Ведь Гриша вроде наш подшефный. Мы и попросим.

В красный уголок редактор стенной газеты и начальник штаба вошли, горячо обсуждая, куда надо пойти, чтобы похлопотать о комнате для Гриши, — в горсовет или, может быть, в горком партии. Все, кто уже пришел, тотчас же принялись с жаром спорить.

— Надо идти в исполком горсовета, — сказала Таня. — Мой папа ордер на квартиру в исполкоме получал.

— Ну, тогда и пойдем в исполком! — решил Степка. — Прямо придем к самому главному, к председателю, и расскажем, какая у Гриши комната. И еще скажем, что он больной, что сердце у него больное…

— А по-моему, сначала надо пойти в поликлинику, — сказал сдержанный и рассудительный Костя. — Помните, доктор когда пришел, то сразу сказал: неподходящее помещение. Пойдемте сперва в поликлинику. И пусть там дадут справку, что Гриша больной и ему требуется другая комната, получше.

— А если не дадут? — с сомнением спросила Оля.

Но ей возразило сразу несколько голосов:

— Почему это не дадут? Обязаны дать, раз они доктора!

— Мы в п-прошлом году тоже в новую квартиру переехали, — сказал Павлик Куликов. — На Советскую. А раньше н-на Вокзальной жили. У м-моей мамы сердце тоже больное. И она брала справку от врача.

— Пошли в поликлинику! — решительно объявил Степка. — Сейчас! Нечего откладывать!

Вовка Чмоков, прибежавший во двор двадцать третьего дома, уже не застал в красном уголке никого. Он с недоумением потрогал замок на двери и присел на ступеньки, размышляя, куда это могли деваться сразу все ребята. «Должно быть, на пруды пошли купаться», — решил он и побежал к прудам.

А ребята в это время в вестибюле поликлиники обступили знакомого доктора, того, который приезжал к Грише в голубом «Москвиче» неотложной медицинской помощи.

— Комната, комната, — говорил доктор, задумчиво хмуря лохматые брови. — С жильем сейчас трудновато. Вот если бы ваш глухонемой работал на заводе… Тогда другое дело. А то ведь он, прямо скажем, частник — отживающий тип.

— Какой же он тип? — с обидой возразил Степка. — Он, знаете, какой мастер. Он и на заводе может работать. Только он… У него… У него такая была жизнь… Тяжелая…

— Нет, я что же! Я не возражаю, — сказал доктор. — И справку о том, что Силантьев Федор Алексеевич страдает гипертонической болезнью и только что перенес инфаркт миокарда, вы получите.

— Кто, кто? — переспросил пораженный Степка. — Какой Федор?

— Ну, этот, ваш глухонемой.

— Его же зовут Гриша.

— Ах да! — улыбнулся врач. — Я слышал, действительно его тут так зовут. Мне рассказывала сестра, которая делала ему уколы. Но что же поделать, друзья. Он вовсе не Гриша. По паспорту он Федор. И фамилия его Силантьев.

Минут через десять ребята вышли из поликлиники, и в кармане у Степки лежала справка с печатью и подписью главного врача. Правда, в ней стояло какое-то чужое имя, но Таня сказала:

— Ну и пусть он Силантьев Федор Алексеевич. А мы будем его звать Гришей. Как все на нашей улице зовут.

Исполком помещался на главной улице — Ленинской, в большом четырехэтажном здании за частой чугунной оградой. Ребята долго ходили по длинным коридорам, заглядывали в разные двери, пока какой-то усатый дядя с портфелем под мышкой не спросил:

— А вы к кому, молодые люди?

— К председателю исполкома, — смело объявил Степка.

— Да ну? Прямо так к председателю? Тогда поднимитесь этажом выше. В конце коридора дверь. Надпись там: «Приемная». Вот туда и зайдите.

Перед дверью в приемную Степка критически оглядел ребят.

— Ты, Мишка, рубаху в брюки заправь. Совсем вылезла.

— И ногти у него черные, — брезгливо сказала Оля.

— Держи лучше руки в карманах, — посоветовал Женька. — Будто у тебя там какое-нибудь заявление.

— А ты, Женька, тоже причесался бы, — сказал начальник штаба. — Все-таки к самому председателю идем. Кузя, галстук поправь. Ну, теперь вроде все в порядке. Пошли.

В большой комнате, уставленной кожаными диванами, за письменным столиком молодая девушка что-то писала, часто макая перо в круглую чернильницу. На диванах, очевидно дожидаясь очереди, сидели люди — человек десять. Когда ребята, подталкивая друг друга, вошли, девушка подняла голову и взглянула так строго, что они оробели.

— Что за экскурсия? — спросила она.

Собравшись с духом, Степка принялся объяснять.

— Мы не экскурсия. Мы к председателю. По делу.

— Очень важное дело, — вставил Женька.

— Председатель вам назначил день приема?

— Н-нет, — растерянно ответил Степка. — А разве надо, чтобы назначил?

По недоумевающим физиономиям посетителей девушка поняла, что они пришли сюда впервые.

— Ну-ка, рассказывайте, что у вас за дело такое.

Пришлось все объяснять подробно. Но едва только Степка упомянул имя Гриши, как девушка улыбнулась.

— Так вот оно что! Вы, значит, комнату пришли для него просить? Правильно. Комната ему нужна. Я ведь и сама недалеко от Садовой живу. И в мастерской бывала не раз. Ну вот что, — сказала она, полистав календарь на столе, — сегодня вы к председателю не попадете. Я запишу вас на среду, на пять часов.

Ребята ушли из горсовета довольные. До среды было ждать недолго — всего шесть дней.

 

Глава четвертая

Предложение Елкина подготовить к открытию красного уголка концерт было встречено всеми с восторгом. Особенно по душе эта затея пришлась Шурику Веденееву. Ребята уже знали, что Шурик второй год занимается в драматическом кружке Дома пионеров.

Андрей поручил Степке составить программу, и начальник штаба старательно переписал фамилии всех ребят на листок, вырванный из школьной тетрадки. С правой стороны листок был чист — там Степка собирался записать, кто что будет делать на концерте. Он был убежден, что в концерте обязательно все должны принять участие.

Олег, услышав об этом, даже руками замахал.

— Ну ладно, Шурка артист. А я, например, ни петь, ни плясать не умею.

— Зачем же тебе плясать, — возражал Степка, — ты прочитай стихотворение.

— Тоже сказал! Стихотворение!

— Петь буду я! — объявил Женька. — Что-нибудь классическое. — И, дергая себя за кожицу на горле, он пропел: — «Паду-у ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она!..» А Пончик будет аккомпанировать на барабане.

— Погоди, Женька! — перебил Зажицкого начальник штаба. — А в самом деле! Подо что мы петь будем? Пианино нету…

— А Павлик на что? — воскликнул Веденеев. — У него есть гармошка! Он играет прямо как лауреат международного конкурса!

— Правда, Павлик?

— Гармошка есть, — кивнул Куликов. — Н-но насчет лауреата — это Шурка врет.

— А кто у нас в школе на всех концертах аккомпанировал?

— Нет, к-конечно, сыграть я могу…

— Мы с Олей станцуем, — сказала Таня. — Украинский гопак.

Степка помусолил карандаш и записал: «Таня и Оля — украинский гопак». И вдруг он вспомнил, как однажды, сидя у Тани дома и разглядывая картинки в одной из больших книг, он услышал песню. Это пела Таня. Она мыла на кухне посуду и пела. И пела так хорошо, так звонко и красиво, что Степка тогда заслушался, забыв про картинки.

— Ты, Таня, еще и спеть можешь что-нибудь, — сказал он.

— Спеть?

— Ну да! Ты же пела один раз, дома. Я слышал.

Таня покраснела.

— Слышал? Ну ладно, я спою.

— Ребята! — таинственно сообщил Женька. — Мне кажется, что у Кутырина тоже есть голос. Бас, как у Шаляпина. Только Мишка скромничает и от всех скрывает.

— Никакого баса у меня нет, — ответил Кутырин. — А вот если бы пьесу какую-нибудь поставили, тогда бы я сыграл. Я участвовал один раз. В роли медведя. Только жарко было очень в шкуре.

— Ладно, Степка, ты меня тоже запиши, — неожиданно вмешался Олег. — Я тоже буду выступать. Я буду… Нет, лучше ты пока не пиши, что я буду делать. Поставь знак вопроса.

Женька и Шурик, шептавшиеся о чем-то в уголке, закричали чуть ли не в один голос:

— И нас запиши!

— Тоже под вопросом! — крикнул Шурик.

— Нет, поставь лучше три восклицательных знака! — заорал Зажицкий.

Пончик заявил, что прочитает басню Крылова. Костя и Лешка сказали, что они подготовят какой-нибудь акробатический номер. И только Кузя Парамонов тихо сидел в сторонке, не принимая участия в атом шумном и веселом составлении программы. Он сидел и теребил в пальцах кончик своего галстука. Ребята так давно уже привыкли к нему, что совершенно не замечали его хромоты. И сейчас, даже не вспомнив о ней, Степка спросил так же, как спрашивал других:

— Кузя, а ты что будешь делать?

Кузя взглянул на него и виновато улыбнулся.

— Я не могу, Степа… Сам знаешь…

Наступила тишина. Все разом замолкли. Потом Шурик Веденеев сказал:

— Это ты зря, Кузя. Вот был такой артист Абдулов. Нам в драмкружке руководитель рассказывал. Так он тоже, Абдулов… У него тоже… нога… А какой был артист! Помните? — воскликнул Шурик. — В кинофильме «Остров сокровищ»? Недавно в клубе показывали! Он Джона Сильвера играл. Пирата.

— Правда, Кузя, — сказал Степка. — Ну что ты? И незаметно даже. Выучи какое-нибудь стихотворение и прочитай.

— А то еще был другой артист, — сказал Шурик, — Остужев… Нам про него тоже Семен Семеныч, наш руководитель, рассказывал. Этот Остужев был глухой. А артист Певцов был заика… Нет, правда. Если разговаривает с кем-нибудь — заикается. А как на сцену выйдет, так все пропадает.

— М-может, он п-притворялся? — спросил Павлик.

— Ну да, притворялся! — с таким жаром возразил Веденеев, словно был артисту Певцову закадычным другом. — Заикался на каждой букве. Семен Семенович рассказывал: его один раз спросили: «Почему вы на сцене не заикаетесь?» А он ответил: «Там, на сцене, я не Певцов. Там я Цезарь или Отелло. А они ведь не заикались».

— Ладно, — сдался, наконец, Кузя. — Ладно, я прочитаю «Три пальмы» Лермонтова.

В красный уголок зашел Яков Гаврилович.

— Ну, товарищи пионеры, — сказал он, оглядев ребят с таким видом, словно собирался их удивить какой-то необычайной новостью, — как я обещал, так и будет. В воскресенье открываем красный уголок.

— В какое воскресенье? В это?

— Именно в это воскресенье. Инвентарь я выписал. Столы, стулья, диван, шкаф… Ну там шашки, шахматы, домино… А вы уж, как договорились, помогите все это на место поставить.

— Ясно, поможем! — воскликнул Степка.

— А когда же репетировать? — озадаченно спросил Шурик. — До воскресенья — только три дня.

— Что это репетировать? — с любопытством спросил Яков Гаврилович.

— Концерт, вот что, — ответил Женька. — Мы к открытию хотим концерт самодеятельности подготовить.

— Да ну? Концерт?

— Самый настоящий, — с гордостью подтвердил Степка.

— Ой, хорошее дело! Прямо замечательно придумали! Так что же? Может, по такому случаю перенесем открытие на неделю? А то как бы не сорвалось. Без репетиции.

— Ну вот еще! — возразил Шурик. — Незачем откладывать. Мы и так успеем. Сейчас же и начнем репетировать.

— Репетируйте, репетируйте, — одобрительно сказал Яков Гаврилович и заторопился уходить. — Не буду вам мешать. Только уж не забудьте: в субботу с утра приходите в контору за инвентарем.

— Придем обязательно! — прозвучал хор веселых звонких голосов.

Репетировать взялись сразу же после ухода Якова Гавриловича. Решили, что до обеда пусть репетируют чтецы, а после обеда Павлик принесет гармошку, и тогда уже покажут свои номера певцы и танцоры. Режиссером единогласно выбрали Шурика, и он, с важностью усевшись на стул посреди комнаты, несколько раз хлопнул в ладоши.

— Внимание! Начинаем!..

Но тут Степка сказал, что надо было бы сходить к Грише и проведать его. И вдруг случилось неожиданное.

— А давайте я схожу! — воскликнул Вовка.

— Ты? — этот изумленный возглас вырвался одновременно у Степки, у Тани, у Оли и Кузи.

— Ребята, наш Пончик решил покончить жизнь самоубийством! — закричал Женька. — Вовочка, пожалей своих бедных родителей!

— Ну тебя, — покраснев, отмахнулся Вовка. — Не хотите — и не надо…

— Помолчи, Женька, — одернул Зажицкого Степка. — А ты, Вовка, если правду сказал, то пойди. Ты только посмотри, как он там, не надо ли чего-нибудь, и назад. Нам скажешь, тогда уж кто-нибудь другой сходит.

Репетировали до обеда, репетировали и после обеда, когда Павлик принес гармошку.

Первыми показали свой танец Таня и Оля. Плясали они очень хорошо, то плавно пускаясь по невидимому кругу, разведя руки и лукаво подглядывая друг на друга, то сходясь и отступая назад мелкими шажками, чуть притопывая и уперев руки в бока… Степка следил за Таней с восхищением, хотя до сих пор, признаться, к танцам относился довольно равнодушно.

После Тани и Оли репетировали Костя и Лешка. Они взбирались друг другу на плечи, кувыркались и делали на полу стойки, становясь на руки. Женька схватил барабан и усердно начал подыгрывать Павлику.

Потом Лешка сказал, что он еще может сплясать на концерте танец чечетку, и действительно лихо отбил каблуками чечетку под Павликову гармонь и под неистовый Женькин барабан. Мишка не вытерпел и тоже пустился в пляс. Плясал он неуклюже, и ребята покатывались от хохота.

В разгар веселья в красный уголок пришел Вовка.

— Ну что? — спросил Степка. — Как Гриша?

— Ничего, — ответил Пончик. — Работает. — И с гордостью добавил: — Я ему помог — напильником заплатку зашлифовал.

Странное дело — Вовка вернулся от Гриши как будто бы не совсем таким, каким был до обеда. Какая-то неторопливость появилась в его движениях. Степка это заметил, но никак не мог объяснить себе, что это произошло с Пончиком.

Репетиция продолжалась. Впрочем, это была уже не репетиция, а настоящий концерт. Каждому вдруг захотелось спеть какую-нибудь песню или сплясать или попросту покувыркаться и подурачиться, изображая акробатов. День пролетел незаметно, и ребята разошлись по домам усталые, но очень веселые. На прощанье уговорились завтра прийти в красный уголок пораньше и снова порепетировать. Только Олег объявил, что не придет, потому что у него номер будет особый и к этому номеру нужно подготовиться.

 

Глава пятая

Утром, перед работой, Андрей заглянул в красный уголок и очень удивился, увидев ребят.

— Да вы теперь с самого рассвета, что ли, собираетесь? Иду по двору и слышу — голоса из окон. Думал сначала, что кто-нибудь чужой.

Ребята не видели своего командира уже несколько дней. Он был занят. А новостей за это время накопилось немало. Ведь Андрей еще не знал ни о предстоящем открытии красного уголка, ни о репетициях, ни о том, что ребята ходили в поликлинику и в исполком. Все эти новости Андрей выслушал очень терпеливо, хотя говорили все наперебой и орали что было мочи.

— Молодцы, что концерт готовите, — сказал он. — Молодцы, что в поликлинику и в исполком ходили. — Он улыбнулся. — Эх, братки, правильные вы ребята. Хорошо придумали — для Гриши комнату попросить. Пусть почувствует, что вокруг него живут не враги, а друзья. Человек всегда человеку другом должен быть. — Он обернулся к Хворину. — Надо бы нам, Леша, плакат покрасивее написать, объявление о концерте и об открытии красного уголка.

ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ!

В воскресенье, 17 июля,

в 12 часов дня

состоится

ОТКРЫТИЕ КРАСНОГО УГОЛКА

В программе

БОЛЬШОЙ КОНЦЕРТ!!!

Просим приходить всех желающих.

Штаб первого особого назначения пионерского отряда.

Домоуправление

Вот что было написано в объявлении.

Часам к шести красный уголок был окончательно подготовлен к открытию. Мальчишки успели расставить все и подмести пол. Таня и Оля закончили сшивать тюлевые занавески, которые тоже, оказывается, были выписаны Яковом Гавриловичем как инвентарь.

— Вот это так уголок! — оглядевшись, радостно произнес Степка. — Смотрите-ка, ребята! Прямо дом отдыха! Или клуб!

— И правда дом отдыха, — согласилась Таня. — Уходить не хочется.

— Я напишу, — согласился Лешка.

Весь день шла репетиция. А на следующее утро ребята принялись расставлять в красном уголке мебель.

В полдень из отрядной вышел Лешка, неся в вытянутых руках большей лист обойной бумаги. Не было, кажется, ни одной краски в коробке, которая не попала бы на этот лист, пестревший, словно цветочная клумба в сквере на вокзальной площади.

— Главное, сами все сделали, — с гордостью сказал Степка. — Вот что приятно.

— Ребята! — предложила Таня. — Давайте Гришу пригласим на открытие!

— Вот это сказала! Он же глухонемой!

— Конечно, Вовку с его «Вороной и Лисицей» он не услышит, далее если Вовка еще громче будет орать, — поддержал Костя. — Но наш акробатический этюд… или танец…

— Почему не услышит? — воскликнул Степка. — Он ведь слова разбирает. По движению губ. Только… Только пойдет ли он? Днем ведь. А он днем никогда не выходит.

— Я его уговорю! — решительно объявила Таня.

— Конечно, хорошо бы уговорить, — согласился Кузя. — А то он ни в клубе, ни в кино не бывает.

— Ладно, Таня, — сказал Степка. — Мы завтра утром к нему сходим.

Воскресное утро началось с волнений. Куда-то исчезли Шурик и Женька. Было уже около десяти, а они не приходили. Не пришел и Олег. Впрочем, Андрей почему-то был уверен, что Зажицкий и Веденеев успеют вовремя, а к Олегу он посоветовал Степке сбегать.

— Тогда так, — решил Степка. — Ты, Таня, беги к Грише и начинай его уговаривать. А я — прямо к Олегу. И уж оттуда тоже к Грише прибегу.

Треневича Степка застал перепачканного с ног до головы коричневой краской. Олег докрашивал автомобильный колпак.

— Олежка! — догадался Степка. — Ты на концерте черепаху будешь показывать. Верно?

— Ну вот, Степка, — разочарованно протянул Олег, — а я хотел, чтобы никто не знал.

— Так никто и не узнает! — заверил Степка. — Я никому не скажу. Честное пионерское! — Потом, помолчав, он спросил: — А можно посмотреть, как она ходит?

Но Олег сказал, что пока трогать черепаху нельзя, потому что смажется краска.

— Ну, ты не опоздай, — предупредил Степка, уходя. — Точно к двенадцати приходи.

— Приду, — пообещал Треневич.

От Олега Степка помчался к Грише. Мастер, стоя за верстаком, ловко точил напильником болванку ключа, а Таня сидела на табурете. Вид у нее был усталый и печальный.

— Не хочет он идти, — сказала она, увидев начальника штаба. — «Нет» да «нет». Говорит, работы много накопилось, пока он болел. Уж я его уговаривала, уговаривала… Сказала, что все ребята просят…

Степка немного подумал и вдруг просиял. Пальцы его так и замелькали. Таня с трудом успевала следить за знаками и жестами. Но она все же поняла многое. Степка говорил, что и он, и Таня, и все ребята только ждали, пека Гриша выздоровеет, чтобы показать ему, как отремонтированы красный уголок и их отрядная комната. И, переведя взгляд на мастера, Таня заметила, что Гриша как будто «слушает» Степку с интересом. Затем он ответил Степке знакомым Тане жестом, означающим согласие.

Ребята убежали очень довольные тем, что Гришу удалось уговорить. Но на улице Степка сказал, что все-таки забежит за ним в половине двенадцатого, а то как бы он не раздумал.

В красном уголке все уже было готово к приходу зрителей. Только Женьки, Шурика и Олега все еще не было. Впрочем, за Треневича Степка был спокоен. Но куда девались Зажицкий и Веденеев?

— В толк не возьму, что с ними случилось, — разводил руками Андрей, и Степка в волнении не замечал, что в голубых глазах командира прячется веселая усмешка.

К одиннадцати часам в красный уголок начали приходить первые гости. Они усаживались на скамейки и стулья, уставленные рядами перед дверью в отрядную комнату, которая превратилась в «артистическую».

К половине двенадцатого красный уголок был полон. Ни Женьки, ни Шурика, ни Олега еще не было.

— Ничего, ничего, иди за Гришей, — сказал Андрей. — Женя и Шурик придут. У нас еще целых полчаса в запасе.

Выбегая из красного уголка, Степка столкнулся на лестнице с каким-то низеньким старичком, бородатым и плешивым, который спешил, опираясь на палку. Начальник штаба чуть не сшиб его с ног.

— Летишь как бешеный! — заорал старичок, потирая ушибленное плечо.

— Извините… — застеснялся было Степка.

Следом за бородатым по лестнице спускался другой старичок, без бороды, с громадными рыжими усищами. Он посоветовал:

— Ты стукни его палкой. Будет знать, как уважать старость.

Степка мог бы дать честное слово, что слышит голос Женьки Зажицкого. Он ошеломленно взглянул на бородатого старичка и, вдруг сообразив, в чем дело, дернул его за бороду. Борода осталась у Степки в руке.

— Дай сюда! — в негодовании воскликнул Шурик. — Думаешь, у меня клея целая бочка? Нам в театре только каплю дали. Это специальный клей, артистический. «Клеол» называется.

— Вы где же это пропадали? — накинулся Степка на Шурика и Женьку.

— Не видишь, что ли? Искали грим. Мы подготовили сатирические сценки.

— В театр ходили, — вмешался Зажицкий. — За кулисы.

Какой-то гражданин, спускавшийся по ступеням, сердито прикрикнул на ребят:

— Нашли место, где совещания устраивать! А ну марш отсюда!

Он бесцеремонно оттолкнул Шурика и двинулся дальше. Степка узнал скандалиста Сапелкина.

— Ну, погоди, — проворчал ему вслед Шурик, — достанется тебе на орехи.

В дверях появился Андрей.

— Успели? — быстро спросил он Шурика.

И Степка понял, что командиру было известно, куда бегали Шурка и Женька.

— Ну, давайте, давайте быстрее! — заторопил ребят Андрей. — Скоро начало.

Степка выбежал во двор немного обиженный. Ведь он прямо изволновался весь, боясь, что Женька и Шурик не придут, а Андрей, оказывается, все знал и не сказал ни слова. Впрочем, и у него, Степки, тоже есть своя тайна. Пожалуй, даже Андрей не знает, какой номер приготовил к концерту Олег Треневич.

Когда Степка прибежал к Грише, оказалось, что тот и не думает никуда собираться. Мастер преспокойно точил ключ, водя взад и вперед напильником. Но, увидав Степку, он тотчас же оставил работу и знаками показал ему, что готов идти.

Пока Гриша мылся и переодевался, Степка в нетерпении слонялся по мастерской. Он то и дело заглядывал за перегородку, чтобы посмотреть на Гришины часы. Без десяти двенадцать, без семи… Без пяти…

Наконец Гриша собрался, и они вышли на улицу.

После душной и темной комнатушки воздух на улице казался чистым и свежим. А солнце сияло так ярко, что было больно глазам. Степку так и подмывало «сказать» Грише о том, что в среду они всем отрядом пойдут в горисполком, к самому председателю, — просить для мастера новую комнату. Но он все же промолчал. Еще, может, ничего не выйдет. Ни к чему зря обнадеживать человека.

Гриша и Степка вошли в красный уголок, когда часы показывали три минуты первого. Но концерт еще не начался. Народу было полно. Пришли почти все жильцы двадцать третьего дома. Много было жильцов и из других, соседних домов. Первые ряды заняли старушки, которые зачем-то принесли с собой маленьких ребятишек. Ребятишки таращили глаза и озирались по сторонам, видно ничего не понимая. «И для чего таскать с собой таких малышей?» — с неудовольствием подумал Степка.

Андрей поздоровался с Гришей за руку и, попросив старушек потесниться, усадил мастера в первом ряду. А Степка побежал в отрядную комнату.

 

Глава шестая

В отрядной комнате стоял оглушительный хохот. Ребята толпились вокруг Женьки и Шурика, загримированных под старичков. Шурик успел приклеить оторванную Степкой бороду, и теперь мальчики наскакивали друг на друга, выкрикивая:

— А вы мне скажите, Иван Иванович, какая ваша любимая песня?

— Ну, какие же у нас в Миргороде песни, любезный Иван Никифорович, — отвечал Шурик. — Известно — «Гляжу я на небо…» Или еще — «Взяв бы я бандуру…»

В отрядную комнату вошел Андрей.

— Начинаем, начинаем! Сейчас Яков Гаврилович говорит. А затем, Кузя, твой выход…

Несмотря на крик и гам, который поднялся в отрядной при этих словах, громкий голос начальника ЖЭКа все же был хорошо слышен.

— Товарищи жильцы! — говорил Яков Гаврилович. — Сегодня мы открываем красный уголок, чтобы вы могли культурно отдыхать. Уголок открыт для всех желающих. У нас уже есть шашки, шахматы, домино, запланировано приобрести настольный теннис. В ближайшем будущем здесь также разместится библиотека. — За дверью зааплодировали. — Особо хочу отметить работу наших пионеров, нашего отряда, наших ребятишек. — Снова раздались аплодисменты. — Все это сделали они. Ну, конечно, при нашей помощи. Теперь ребята берут над красным уголком шефство. Так что по всем вопросам обращайтесь к ним. — И когда смолкли новые аплодисменты, начальник закончил: — А теперь, дорогие граждане, согласно программе посмотрите концерт, составленный силами тех же наших пионеров.

Пока Яков Гаврилович говорил, Женька, заглядывая в щелочку, рассказывал ребятам, кто сидит в зале.

— Гриша в первом ряду… Рядом с ним Сапелкин. Вот нахал! Пришел позже всех, а сидит впереди. Тихон Фомич тоже пришел! И старушка! Помните, которая в конторе про ванну раскричалась! Степка, твои отец и мать тоже здесь. И Гошка! Гошка! Честное пионерское! И Севка с ним.

— Где? Где Гошка?

Все кинулись к двери. Толкаясь, старались заглянуть в щелку. Зажицкого оттеснили. Раздались удивленные возгласы:

— Верно, Гошка!

— И Севка пришел!

— Чего это они? — с тревогой спросил Пончик.

— Устроят еще какую-нибудь бузу, — сказала Оля.

— Пусть попробуют! — с угрозой проговорил Степка.

Потоптавшись возле двери, Гошка и Севка присели на скамейку в самом дальнем уголке — там еще оставалось несколько свободных мест.

Как раз в этот момент Яков Гаврилович кончил свою речь.

— Все! — сказал Андрей. — Ну, Степа, иди объявляй первый номер. А где же Олег? — спохватился он вдруг. — Степа, ты у него был?

Действительно, в суете подготовки к концерту никто не заметил отсутствия Треневича.

— Я к нему заходил, — заволновался Степка. — Он обещал прийти к двенадцати. Может, у него…

И в это время в отрядную бочком пролез Олег. Он держал под мышкой объемистый газетный сверток.

— Уф, успел! — отдышавшись, сказал Треневич.

— Это что у тебя? Твой номер? — обступили его ребята.

— Номер, — кивнул Олег, с торжественной медлительностью разворачивая газету.

И тут все увидели большую черепаху с жестяными лапами, хвостом и головкой, выкрашенной в желтый цвет. Панцирь у черепахи был коричневый, с черными разводами.

— Вот это да! — произнес Шурик. — Вот это механизм!

— Олежка, включи!

— Пусть поползает!

— Покажи, Олежка!

— Ребята, ребята, пора начинать! — напомнил Андрей. — Степа, объявляй.

Выскочив из двери отрядной комнаты, Степка неловко поклонился зрителям и довольно громко крикнул:

— Начинаем наш концерт! Сейчас Кузя Парамонов прочитает стихотворение Лермонтова «Три пальмы», — он с опаской взглянул на Гошку и Севку.

Гошка хмуро смотрел на Степку, а Севка, как всегда, сонно оглядывал стены и потолок красного уголка.

Медленно, стараясь поменьше хромать, Кузя вышел «на сцену». От охватившей его робости он читал очень тихо, пожалуй, еще тише, чем во время репетиции. Ему несколько раз кричали из задних рядов: «Громче! Ничего не слышно!» Но когда он, торопливо ковыляя, уходил «со сцены», вслед ему раздались дружные аплодисменты.

Следующими по программе выступали Таня и Оля. Они сами сшили себе украинские платья и смастерили из бумажных цветов венки с разноцветными лентами. Девочки станцевали гопак, и им зааплодировали так неистово, так громко и дружно закричали «бис», что пришлось танцевать еще.

Но особенно всех удивил Мишка Кутырин. Он без запинки прочитал стихотворение Пушкина «Послание в Сибирь», и Шурику, который собрался ему подсказывать сквозь щелку в двери, просто нечего было делать. Но и это оказалось еще не все. Когда смолкли аплодисменты, Мишка вдруг объявил:

— Ответ Пушкину декабристов, сочинение А. И. Одоевского.

— Вот это да! — только и смог произнести Шурик.

читал Мишка.

И в отрядной комнате эти стихи слушали в такой же тишине, какая стояла в красном уголке.

Когда Кутырин вернулся в отрядную, красный от гордости, ребята обступили его со всех сторон.

— Ну и Мишка! — кричал Зажицкий. — Вот удивил!

— Два дня учил, — не без самодовольства сообщил Мишка.

Следом за Кутыриным настала очередь выступать Лешке. Павлик поудобнее вскинул на плечо ремень гармошки, и красный уголок наполнился медленными звуками вальса «Дунайские волны».

Отбивая чечетку, Хворин появился в дверях отрядной комнаты. Лицо его было сосредоточенно и даже мрачно. Он неторопливо прошелся перед первым рядом зрителей, заложив руки за спину, выставляя вперед то одно, то другое плечо. Ноги его двигались будто бы с неохотой, колени чуть сгибались, но четкий ритм вальса подчеркивал ладное пощелкиванье подошв, словно к Лешкиным ступням были прикреплены громкие кастаньеты.

Темп музыки все убыстрялся. И все быстрее, все веселее звучала чечеточная дробь. Лешка то отступал назад, чуть не натыкаясь на Павлика, то внезапно, перебирая ногами, приближался к зрителям. Быстрее, быстрее! Глаза его засверкали. На щеках проступил румянец. И когда ритм вальса стал стремительным, как вьюжная круговерть, кто-то сзади крикнул с восхищением:

— Вот дает! Вот дает!

Степка, глядевший в щелку двери, посмотрел туда, откуда раздался этот восторженный возглас, и увидел Севку Гусакова. Куда девалось сонное выражение, никогда, кажется, не сползавшее с Севкиного лица. Привскочив на скамейке, Севка вытянул шею и не сводил с танцора широко раскрытых глаз.

— Вот дает! Вот дает! — восхищался он.

Гошка дернул приятеля за руку и усадил на скамейку. Но Севка не вытерпел и опять вскочил.

Между тем звуки вальса становились все медленнее. И медленнее двигались Лешкины ноги. Он не ушел, а уплыл в дверь отрядной комнаты. И в зале рассыпались аплодисменты.

Степка, выскочивший было объявить следующий номер, должен был ждать, пока зрители успокоятся. И он видел, как на задней скамейке, широко взмахивая руками, отчаянно хлопал в ладоши Севка Гусаков.

Следующим был выход Шурика и Женьки. Степка еще не знал, что за номер они приготовили. Но Андрей предупредил его, чтобы он только объявил: «Сейчас выступят…» — и замолчал бы.

— А дальше сам увидишь, — сказал командир отряда, хитро подмигнув.

Степка так и сделал. Когда смолкли аплодисменты, он крикнул:

— Сейчас выступят…

И тут из отрядной комнаты выскочили Женька и Шурик. Они о чем-то спорили. Слова разобрать было невозможно. Тотчас же за ними показался возмущенный Андрей.

— Граждане, граждане! Вы откуда?

«Старички» умолкли, переглянулись и хором ответили:

— Мы из Миргорода. Мы старинные ваши знакомые.

— Это Иван Иванович, — сказал Женька, показывая на бородатого Шурика.

— А это мой лучший друг-приятель Иван Никифорович, — подхватил Веденеев, ткнув палкой в живот усатому Женьке.

— Ах, вот вы кто такие! — произнес Андрей.

— Приехали мы из нашего славного города Миргорода, чтобы рассказать о наших миргородских делах, — говорил Женька. — Вот, например…

— Вот, например, — подхватил Шурик, — есть у нас в Миргороде на Садовой улице двор в доме номер семнадцать.

— Какой двор! — поддержал Женька. — Прямо раздолье… Для миргородских свиней.

— Кругом грязь, ямы, канавы. Нынешним летом даже знаменитая наша миргородская лужа вся пересохла…

— Такая жара! — объяснил Женька, отдуваясь, так как пот и в самом деле катил с него градом.

— И представьте себе, — продолжал Шурик, — кругом засуха, а в доме номер семнадцать, во дворе грязь никак просохнуть не может.

— Правильно говорят! — раздался неожиданно громкий голос откуда-то сзади. — Пройти невозможно. И света во дворе нет. Ноги сломаешь.

— Вот-вот! — обрадовался Женька. — Именно ноги сломаешь.

Эта внезапная реплика еще больше вдохновила Женьку и Шурика.

— А кто же в этом виноват, дорогие Иван Иванович и Иван Никифорович? — спросил Андрей.

— Да кто же, как не наш будочник Нуратдинов! — воскликнул Женька.

В зале раздался смех. Тут были многие, кто знал пьяницу дворника из дома номер семнадцать Нуратдинова.

— А скажите, любезный Иван Иванович, — снова заговорил Женька, когда смех умолк. — Какая ваша любимая песня?

— Да какие же у нас в Миргороде песни? Известное дело — «Гляжу я на небо…» или «Распрягайте, хлопцы, коней»…

— А вот эта песня вам не знакома? — спросил Женька. — «Ландыши-и, ландыши-и, бррим, бррим-бим-бим-бим, приве-ет…»

— Нет, не знакома.

— Тогда зайдите в двадцать девятый дом. Живет там любитель музыки Игнат Култыгин.

— А, это тот, что купил себе на прошлой неделе радиолу?

— Он самый. И вот не стало жильцам спасения от этой музыки. Как придет с работы, так поставит свою «ораолу» на подоконник и заводит «Ландыши».

— Игнат, это уж не про тебя ли? — обернувшись, окликнул Тихон Фомич сидевшего позади чубатого парня лет двадцати трех.

Попало от Женьки с Шуриком и скандалисту Сапелкину, который сердито зафыркал, и жильцам шестой квартиры дома номер двадцать один, где соседи вечно ссорились между собой, и многим другим. Зрители хохотали и хлопали в ладоши. Их, кажется, особенно потешало то, что в порыве вдохновения «Иван Иванович» и «Иван Никифорович» не замечали, что усы и борода у них отклеились и болтались под носом и на подбородке.

Вспотевших и возбужденных «артистов» проводили дружными аплодисментами. Они выходили на вызовы зрителей три раза, уже без бороды и усов. Степка, стоя у двери, видел, что Севка, а с ним Гошка Рукомойников тоже хлопают в ладоши изо всех сил.

— Успокойтесь, товарищи! — убеждал зрителей Андрей. — Программа у нас большая.

— Пускай еще расскажут! — гремело в красном уголке.

— Про Миргород!

— Про Ивана Ивановича и Ивана Никифорыча!

Наконец понемногу зрители успокоились, и Андрей сказал:

— В нашем отряде много талантов. Артистов вы видели только что. Какие у нас художники, могли убедиться, прочитав нашу стенную газету. А сейчас вы увидите, что делают наши юные техники. Перед вами выступит пионер Олег Треневич с демонстрацией своей механической черепахи.

Из двери отрядной комнаты вышел Олег. Лицо его было пунцовым. В руках он бережно нес черепаху. Высунувшись из двери, ребята смотрели во все глаза.

— А вдруг она не поползет? — волновалась Таня. — Вдруг испортится?

Но черепаха не испортилась. Олежка поставил ее на пол и нажал какую-то кнопку. Зрители в задних рядах стали подниматься со скамеек и стульев, чтобы лучше видеть. На передних кричали, чтобы убрали головы. Черепаха тихо зажужжала и поползла. Она ползла медленно, как и полагается ползти черепахе, но только не двигала лапками. Олег вытащил из кармана фонарик. Он еще вчера попросил Пончика принести его с собой на концерт. Зажглась лампочка. В рядах зрителей послышалось изумленное аханье. Пятясь впереди черепахи, Олег нес перед собой зажженный фонарик, и черепаха послушно ползла за ним, поворачивая то вправо, то влево.

— Как живая! — в восторге воскликнул кто-то.

— Сядьте там! Не видно!

Но совершенно невероятный восторг зрителей вызвало умение черепахи обходить препятствия. Никто из них не знал, как черепаха устроена, и потому это показалось чудом. Даже Степка, который знал про фотоэлементы, не мог удержаться от изумленного и восторженного восклицания. Олег внезапно выключил фонарик и сел перед черепахой на пол. Она теперь ползла прямо на него. Лицо у Треневича было таким напряженным, словно он про себя уговаривал черепаху выполнить его приказания. Черепаха медленно ползла к Олегу. Казалось, она вот-вот уткнется в его колени. Но вдруг внутри у нее что-то негромко щелкнуло. Этот щелчок был слышен в наступившей тишине. Тотчас же она повернула в сторону и поползла прямехонько на зрителей. Старушки, сидевшие в первом ряду, засуетились и стали поднимать ноги.

— Не бойтесь, она обойдет! — крикнул им Олег.

И действительно, черепаха приостановилась, словно задумавшись, а затем повернула назад, к Олегу. Этот маневр вызвал взрыв аплодисментов. Кто-то крикнул весело:

— А летать она не может?

Но тут, к великому огорчению Олега, внутри у черепахи что-то испортилось. Она стала кружить на одном месте, отказываясь подползать на свет, а когда Олег опять встал перед нею на колени, уткнулась в них и остановилась, будто бы тихонько жаловалась своему хозяину на что-то, что было известно только ей одной.

— Замыкание! — упавшим голосом сказал Олег.

— Ничего, ничего! И так здорово! — подбадривали его зрители. — Молодец, изобретатель!

Олег, огорченный, вбежал в отрядную комнату.

— Так и знал, что сопротивление перегорит, — говорил он, торопливо вывинчивая маленькой отверткой какие-то шурупы и снимая коричневый в разводах панцирь. — Надо, значит, больше ставить…

Ребята, окружив его, разглядывали хитроумный механизм.

— Ничего, починишь, — с уважением произнес Лешка. — Если надо, я помогу.

В комнату вошел Андрей.

— Братки, это что же? Там зрители волнуются. Степа, кто сейчас выступает?

— Таня. Поет, — спохватившись и заглянув в листок бумаги, ответил Степка. — Я сейчас объявлю.

Таня спела две украинские песни, Вовка прочитал басню Крылова, выступили и Лешка с Костей, показав акробатический этюд а Олежка все возился со своей черепахой. Лицо у него было удрученным.

А концерт продолжался.

— Стих собственного сочинения прочитает наш пионерский поэт Евгений Зажицкий! — объявил Степка.

Оказалось, что об этом номере не знал никто, даже Андрей. Женька сказал ему о том, что хочет прочесть свое стихотворение, вернувшись в отрядную после выступления с Шуриком.

— Свое? — переспросил командир. — Когда же ты сочинил?

— Ночью, — ответил Зажицкий. — Проснулся и все в уме сочинил. А утром записал. Я читал у Маяковского. В статье «Как делать стихи». Он тоже так иногда сочинял.

— И выучить уже успел? — удивился Кутырин.

— Ты, Мишенька, ничего в поэзии не смыслишь, — сказал Женька. — Я их и не учил совсем. Они сами заучились. Вот попробуй сам сочинять и увидишь.

Степка объявил, что Женька прочитает собственное стихотворение с особенным удовольствием. Что ни говори, а свой поэт — это что-нибудь да значит!

Женька важно вышел из двери отрядной комнаты и поклонился.

— Наш отряд! — сказал он и, отставив вперед ногу, стал читать нараспев, размахивая рукой.

Конечно, это был поэтический вымысел. Степка сразу сообразил. Потому что ни разу еще отряд не шагал с песней по улице. Но дальше, пожалуй, Женька написал правду.

Тут все было правильно. И работали вместе, и на пруды ходили. И солнце жарило так, что пузыри вскакивали на спине. Хорошее выдалось лето. А в Москве — по радио передают — дожди…

Конец стихотворения Степке очень понравился. Хорошо это Женька сочинил — всюду заодно. Точно! Вон как они вместе заступились за Лешку! А концерт! Если бы не было дружбы, то и концерт не получился бы такой веселый!..

Женька вернулся в отрядную комнату под шумные аплодисменты. И тут на него налетел Павлик Куликов.

— Это же з-замечательное стихотворение! — взволнованно воскликнул он, заикаясь больше обычного. — Т-ты, п-правда, сам сочинил? Т-так я м-музыку напишу! Это б-будет наша от-трядная песня! Это же м-марш… Уже г-готовый!

— Стихи, верно, хорошие, — согласился Андрей. — Правильно придумал Павлик. Пусть это будет наша отрядная песня.

 

Глава седьмая

Что и говорить — концерт удался на славу. Яков Гаврилович, вытирая платком вспотевшую шею, прибежал в отрядную комнату благодарить ребят.

— Ну, молодцы! Ну, молодцы, товарищи пионеры! Такое мероприятие подготовили! Очень довольны паши жильцы.

В дверь заглянул Гриша.

— Куда? Куда, гражданин? — загородил ему дорогу Яков Гаврилович. — Сюда посторонним нельзя…

— Да какой же это посторонний! — загалдели ребята. — Это же Гриша!

Гриша, сделав жест, означающий восхищение, увидел Олега и шагнул к нему. Он бережно взял черепаху, внимательно оглядел ее и для чего-то вытащил из лежащего на столике Вовкиного фонарика батарейку и лампочку.

Андрей заторопил обступивших было Олега и Гришу ребят.

— Ну-ка, братки, без дела не сидеть. Надо убрать скамейки, расставить столики. Уголок-то ведь открыт!

Ребята высыпали в красный уголок. Андрей и Яков Гаврилович пошли за ними. А Гриша и Олег остались в отрядной комнате.

Зрители расходились. Гошки и Севки уже не было. Впрочем, разошлись не все. Человек десять жильцов, увидев Якова Гавриловича, окружили его, засыпая вопросами:

— А где же шахматы?

— И домино!

— Газетку свежую тоже почитать не мешает.

— Все будет, все будет, граждане! — успокаивал жильцов управдом. — Вот сейчас пионеры уберут все, приведут в порядок. Андрей Трофимович, пошлите кого-нибудь в контору. Там есть машинистка Серафима Ивановна. Попросите у нее сегодняшние газеты. «Огонек» вчера получили.

За газетами и журналами побежал Степка. И когда он вернулся, в красном уголке все уже стояло на своих местах, а двое жильцов успели даже расставить на столике шахматные фигуры.

Из отрядной комнаты выскочил Пончик.

— Ребята! — закричал он. — Она ползает! Гриша починил!

Все поняли, что речь идет об Олежкиной черепахе, и повалили в отрядную. Треневич прыгал от радости вокруг своей черепахи, которая деловито ползала по комнате, жужжа и поворачивая назад, когда казалось, что она вот-вот наткнется на стену или на ножку скамейки. Олег взволнованно рассказал, как Гриша лампочкой от карманного фонарика быстро отыскал замкнувшееся сопротивление в поворотном механизме и починил черепаху. А глухонемой мастер стоял тут же и улыбался, глядя на сияющего изобретателя.

И отрядная комната и красный уголок очень понравились Грише. Он внимательно оглядывал скамейки, ящик-шкаф, починенные стулья. Не понравилось ему только, что отрядный вымпел стоит криво, на ящике, прислоненный к стене. Он объяснил Степке, что тут надо сделать специальные скобы, и, прощаясь, пообещал их смастерить.

Так был открыт красный уголок в доме номер двадцать три на Садовой улице.

В тот же день Лешка, вооружившись кисточками и красками, красиво написал на продолговатом листе бумаги:

КРАСНЫЙ УГОЛОК

Открыт

с 10 до 20.

Перерыв с 14 до 16.

Уже в понедельник Кузя Парамонов, первый, кого Степка назначил дежурным, убедился, что утром в красном уголке делать нечего. Заходили сюда только пенсионеры — почитать газетку. Но зато после шести, когда кончалась работа, в уголке стало тесно от посетителей. Нашлись среди жильцов любители шахмат и шашек. В восемь часов вечера никого невозможно было уговорить уйти.

— Это что же! — возмущались шахматисты. — Мы только в семь пришли, а в восемь уже уходить?

Тогда было решено исправить часы на объявлении, прикнопленном на двери красного уголка, — вместо цифры «20» поставить цифру «22».

Отрядная комната постепенно наполнялась разнообразным пионерским имуществом. Первым подал пример Павлик. После концерта он не унес свою гармошку домой, а оставил ее на скамейке в отрядной. В понедельник дежурный Кузя мог до обеда наслаждаться звуками, доносившимися из-за двери — там Павлик Куликов сочинял музыку на текст Женькиного стихотворения.

Вслед за ним Пончик объявил, что свой фонарик отдает всему отряду. И Степка решил не отставать от них. Он принес и повесил за ремешок на гвоздик бинокль — подарок дедушки Арсения.

Во вторник часов в семь вечера в красный уголок пришел Гриша. Он постоял в нерешительности на пороге, а затем, нахмурившись и опустив голову, быстро прошел мимо старичков, читавших газеты, мимо шахматистов, уткнувшихся в фигуры, мимо любителей домино, которые с громким стуком, а для него — беззвучно выкладывали на стол черные костяшки.

В это время в отрядной комнате ребята, плотно прикрыв дверь, слушали песню, которую Павлик Куликов сочинил на Женькины слова. Павлик играл на гармошке, а Женька, стоя перед ним, пел, энергично дирижируя руками и притопывая ногой:

Когда Гриша вошел, Павлик перестал играть, а Женька замолк на полуслове.

Между тем едва только мастер очутился среди ребят, как морщины на лице его разгладились, а глаза улыбнулись. Обведя всех взглядом, он сунул руку в карман и вытащил две искусно выгнутые металлические пластины. Формой они, как заметил Олег, напоминали знак, обозначающий в электротехнике единицу измерения электрического сопротивления — «ом».

— Это, наверно, скобы для нашего вымпела! — догадался Степка.

Действительно, это оказались обещанные мастером скобки. Окружив Гришу, ребята смотрели, как он, вынув из кармана отвертку и горсть шурупов, стал привинчивать согнутые пластины к ящику: в металле уже заранее были просверлены дырочки. Закончив работу, мастер подергал скобки, вероятно для того, чтобы убедиться, крепко ли они держатся, а затем осторожно вставил в них древко отрядного вымпела.

Шелковый флажок встал ровно и прямо, а Гриша удовлетворенно сделал жест, уже знакомый Степке, — этот жест означал: «Вот так будет хорошо, так и надо».

— Вот здорово! — сказал Лешка. — Такая простая штука, а как красиво!

Привинтив скобы и вставив в них древко вымпела, мастер собрался уходить. Он медленно спрятал в карман отвертку, шурупы оставил на столике, знаком показав, что они еще могут пригодиться… И тут Степка понял, что Грише не хочется уходить. Он понял, что ему хорошо здесь, в уютной комнатке, где стоят столик и скамейки, где сияет на ящике медный пионерский горн и поблескивает красными обручами барабан, где чуть колышется от влетающего в раскрытое окошко ветерка алый шелк отрядного вымпела…

Но оказалось, что не один только Степка заметил это. Чуть тронув мальчика за руку, Таня шепнула:

— А ему, наверно, не хочется сейчас к себе домой идти.

— Еще бы, — так же тихо ответил Женька. — Тут светло, хорошо. А у него в каморке что? Опять весь вечер одному сидеть.

— А ты ему скажи, Степка, чтобы он в шахматы поиграл, — посоветовал Лешка. — Или — в шашки.

— Верно, пусть поиграет! — подхватил Олег. — Объясни ему, Степка.

И Степка, шагнув к Грише, зажестикулировал так энергично, что Пончик только ахнул.

— Ты ему скажи, что я с ним хочу в шашки сыграть, — сказал Костя.

Мастер, «выслушав» Степку, улыбнулся и кивнул.

— Согласен в шашки, — сказал Степка.

— Ну, давай, Костя! Не посрами нашего отряда!

Вместе с Гришей ребята высыпали из отрядной комнаты в красный уголок. Там как раз освободился столик после шахматной партии. Степка достал из шкафа коробочку с шашками, картонную папку с квадратиками, и противники уселись друг против друга. Тотчас же к ним подсели еще двое любителей шашек: один из жильцов соседнего дома — толстый мужчина в чесучовом пиджаке, и молодой рабочий, Стрелков, тот, что вместе с Андреем не разрешил разгневанному Сапелкину сорвать со стенда стенную газету.

С первых же ходов стало ясно, что в шашки Гриша играет очень хорошо. Степка и сам любил эту игру. Он заметил, что манера игры у глухонемого мастера какая-то особенная. Гриша почти не брал подставленных шашек, если видел, что после хода нельзя «запереть» фигуру противника или поставить его в такое положение, что он будет вынужден уступить свободный выход в «дамки».

Мастер выиграл у Кости довольно легко. Они поменялись цветом, и Гриша опять выиграл.

— Позвольте-ка мне! — попросил жилец из соседнего дома.

Костя, красный от досады, уступил ему место.

Толстяк тоже играл неплохо. Но Гриша живо расправился с ним.

После него сел сразиться с мастером и Стрелков. У него Гриша выиграл тоже. Теперь уже все, кто был в красном уголке, столпились у столика. Только игроки в домино, увлекшись, гремели костяшками.

— Это же классный игрок! — говорил зрителям толстый жилец. — Вы заметили, как он пренебрегает одиночными ударами? Это особая школа…

Степка попросил:

— Можно я попробую?

Гришин партнер уступил ему место.

— Держись, пионер, — сказал он.

Гриша мельком взглянул на столпившихся у столика зрителей-болельщиков, улыбнулся Степке ободряющей улыбкой и сделал первый ход.

Степка играл очень осторожно. Он подолгу задумывался над каждым ходом. Мастер же, наоборот, быстро и легко передвигал плоские деревянные кругляшки, как будто заранее предвидел каждый Степкин ход. И вдруг Степка заметил ошибку в игре мастера. Гриша подставил под удар сразу три свои шашки. Мальчик вопросительно, с недоумением взглянул на него и указал на доску. Мастер сокрушенно покачал головой. Затем он жестом дал понять своему противнику, что за ошибки надо наказывать, и Степка, взяв все три шашки, провел свою в «дамки». А Гриша делал ошибку за ошибкой. Через какую-нибудь минуту еще две Степкины шашки прошли в «дамки», а еще через мгновенье глухонемой мастер поднял руки вверх, показав, что сдается.

Степку кинулись поздравлять и ребята и взрослые.

— Я так и знала, я так и знала, что он выиграет! — твердила Таня.

Степка и сам чуть было не загордился. Но, поймав лукавый взгляд Гриши, увидав, как мастер подмигнул ему, понял, что тот проиграл нарочно.

Однако, как бы там ни было, а после Степкиной победы с ним захотели сыграть и толстый жилец в чесучовом пиджаке и Стрелков. И ни у одного из них Степка выиграть не смог.

— М-мда… Наш чемпион, видать, все силы на одну партию затратил, — произнес Стрелков, который, наверно, тоже догадался, в чем дело.

— Но зато это была замечательная партия! — воскликнул толстый жилец. Он ничего не понял и был очень доволен, что оказался победителем.

Гриша больше играть не стал и собрался уходить.

— Вы, молодые люди, объясните ему, — поспешно обратился к ребятам толстяк. — Вы объясните, что у нас тут много любителей. Может быть, найдутся игроки ему по плечу.

Степка с радостью принялся переводить Грише слова толстого жильца и прибавил еще от себя, что все приглашают Гришу заходить в красный уголок почаще.

 

Глава восьмая

Не следует думать, что у ребят только и осталось теперь дела, как дежурить в красном уголке. Вовсе нет! Каждое утро разбегались по дворам разведчики отряда, чтобы узнавать о том, где какие происходят беспорядки. Быстроногие, глазастые, они заглядывали во дворы, взбирались на чердаки. От них не могли укрыться ни замусоренная лестница, ни кучи шлака, выброшенные из котельной, о которые спотыкались жильцы, ни темные подъезды, куда экономные дворники никак не могли собраться поставить новые лампочки взамен перегоревших. Материалов для заметок и карикатур в «Ракете» накопилось столько, что их хватило бы не на один, а на пять номеров. И Женька с Лешкой приступили к выпуску следующего номера стенной газеты.

Утром в среду, в тот день, когда ребята готовились пойти на прием к председателю горисполкома, Костя и Мишка привели в отрядную комнату мальчишку, который отчаянно сопротивлялся и орал во весь голос.

— Вот, — с возмущением сказал Костя, подталкивая его в спину и кладя на стол перед Степкой сломанную ветку липы. — Деревья ломает!

А Мишка добавил с мрачной угрозой:

— У-у, вредитель!

Оказалось, что Кутырин и Гвоздев по пути в красный уголок увидели, как мальчишка весело бежал по улице, а потом вдруг подпрыгнул и сломал ветку у одной из лип, которые вперемежку с кленами росли по Садовой.

— Ты где живешь? — спросил Степка.

— Н-на Почтовой, — растерянно мигая, ответил мальчишка.

— Вот и ломал бы на своей Почтовой! — крикнул Вовка.

— Помолчи, Пончик, — одернул его Степка и, обернувшись к мальчишке, спросил: — Ты для чего эту ветку сломал?

— Просто так, — вызывающе ответил тот.

— Дать бы тебе просто так по шее, — сказал Женька, — чтобы знал в другой раз.

Дверь внезапно распахнулась, и в отрядную влетели запыхавшиеся Павлик и Шурик.

— Ребята! Туристы приехали! — закричал Шурик.

— 3-заграничные! — добавил Павлик.

— Ух, и автобус у них! — воскликнул Шурик.

— Т-такой голубой, а внизу — такой з-зеле-ный! — прибавил Павлик.

— Бежим посмотрим! — крикнул Шурик.

Мальчишка, воспользовавшись тем, что о нем на время забыли, кинулся к двери и был таков.

— Удрал! — воскликнул Костя.

— Эх, надо бы ему по шее дать! — с огорчением заметил Мишка.

— Ничего, он теперь на нашу улицу носа не сунет, — сказал Женька и спросил, обернувшись к Шурику: — А где они, туристы?

— Мы их на Вокзальной видели. А теперь не знаю где.

— Наверно, к церкви поехали, — сказал Степка. — А если там нет, то — к монастырю. Я знаю, туристы всегда так ездят.

Было решено оставить в красном уголке дежурного и немедленно отправиться посмотреть на заграничный автобус. Однако никто остаться не захотел.

— Давайте жребий! Жребий будем тянуть! — закричал Пончик.

Нашелся листок бумаги, который Женька аккуратно разорвал на шестнадцать мелких лоскутков. Это даже было много — хватило бы и одиннадцати. Десять бумажек были чистые, а на одиннадцатой Женька нарисовал крестик.

— Вот увидишь, Пончик, — сказал он свертывая бумажки в крепкие трубочки. — Вот увидишь, тебе достанется дежурить. Это уж так всегда бывает, такая примета: не рой другому яму.

— Не верю я ни в какие приметы, — объявила Таня и первой вытянула бумажку из Женькиных ладоней, сложенных лодочкой. — Ну вот, видите? Чистая!

— Тебя это не касается, — заметил Женька. — А Пончик, вот запомните, обязательно вытащит с крестиком.

Пустые бумажки вытащили Кузя, Степка и Лешка. За ними потянулся Пончик.

— Р-ргав! — неожиданно пролаял Женька.

Вовка в испуге отдернул руку.

— Ну тебя, Женька! — воскликнул он и выхватил из пригоршни бумажку.

Едва он ее развернул, как все поняли по выражению его лица, что ему попалась бумажка с крестиком.

— Это Женька нарочно подложил, — со слезами в голосе крикнул Пончик. — Там, наверно, еще есть с крестиком…

— Я говорил! Я говорил! — в восторге прыгал Зажицкий.

— 3-знаете что, — неожиданно заявил Павлик. — Я, п-пожалуй, останусь вместо Вовки. Я ведь все равно этот автобус уже видел. И потом м-мне песню надо на ноты переписать…

— Нет уж, — великодушно ответил Пончик. — Если мне досталось, то я и останусь.

Пончик явно изменился к лучшему за последние дни.

Оставив Пончика в красном уголке, ребята помчались смотреть на автобус, который привез иностранных гостей. Сначала побежали к церквушке, надеясь, что туристы поехали туда. И действительно, еще издали увидели в переулке возле деревянной церковки красивый большой автобус. Рядом с ним толпились иностранцы, человек пятнадцать мужчин и женщин. Они громко переговаривались, смеялись и то и дело наводили на дома, на прохожих, друг на друга объективы фотоаппаратов и кинокамер.

Степка сразу же разобрал, что приезжие гости говорят по-немецки. А одна женщина, увидав ребят, подошедших довольно близко, что-то сказала, улыбаясь, другой, приставила к глазу черную коробочку кинокамеры, нажала на блестящую кнопку, и послышалось ровное легкое стрекотанье.

— Кино! — с восхищением произнес Олег.

На боку автобуса желтой краской были написаны какие-то буквы и нарисован значок — оранжевый кружок с красными крылышками.

— «Гам-бург», — вслух с трудом прочитал Степка.

— «Туристская компания в Гамбурге», — перевела Таня. — Они из Гамбурга приехали.

— Из Федеративной Республики Германии, — сказал Шурик Веденеев.

Одна из женщин-туристок, худощавая и высокая, со смешной прической, похожей на плохо прилаженный парик, огляделась по сторонам со скучающим видом и что-то сказала стоявшему рядом с ней высокому седому человеку в больших очках с темными стеклами и в сером костюме. Тот ответил и принялся было возражать.

— Таня, что они говорят? — спросил Степка.

— Она говорит, что надо скорее уезжать, что здесь нет ничего интересного. А он… Она его бароном называет… Он, наоборот, говорит, что этот город ему очень нравится. Он предлагает тут задержаться дня на три.

— Ничего интересного! — с негодованием пробасил Мишка. — Скажет тоже! — Он был явно обижен за свой родной город.

— Конечно! — подхватил Костя. — Монастырь, молочный комбинат! Новый клуб на Почтовой!

— Ты, Таня, им скажи! — воскликнул Шурик. — Ты скажи им! Эх, если бы у нас в школе немецкий изучали!

— Неудобно, — смущенно ответила девочка.

— А чего неудобно! — возразил Олег. — Знал бы я немецкий язык, как ты, я бы им сказал!

— Ну ладно, — нерешительно согласилась Таня. — Я… я скажу.

И, сделав несколько шагов по направлению к гостям, она негромко, тщательно подбирая слова, заговорила по-немецки.

Едва только Таня произнесла первые несколько слов, иностранцы сразу замолчали и стали внимательно слушать. Затем, обступив Таню, они с удивлением заговорили о чем-то между собой, часто восклицая: «О!.. О!..» Даже у той женщины, которая хотела поскорее уехать, сползло с лица скучающее выражение.

— Ты им еще п-про «Дубки» скажи, п-про колхоз, — подсказал Павлик. — Там п-птицеферма такая! М-мы в прошлом году ездили на экскурсию.

Таня кивнула и заговорила опять, уже смелее, очевидно, про колхоз «Дубки». А гости снова стали слушать, а затем опять послышалось удивленное «О!.. О!..»

Больше других выражал свой восторг барон. Он гладил Таню по голове, тряс ей руку, и Степке почудилось даже, будто он один раз назвал Таню «геноссе» — «товарищ». Из всех иностранцев этот барон показался ему самым симпатичным. У него было красивое, чисто выбритое лицо, сухощавое, с тонким прямым носом. Правда, глаза его прятались за темными стеклами очков, но уже одно то, что заграничному барону понравился город, заставило Степку проникнуться к нему симпатией.

Вот барон обернулся к иностранцам и горячо принялся их в чем-то убеждать.

— Он говорит, что в городе, где есть такие замечательные дети, нужно непременно задержаться подольше, — объяснила Таня.

— А ты скажи, что на Ленинской есть гостиница «Октябрьская», — заметил Степка. — Самая лучшая в городе.

Таня опять обратилась к иностранцам по-немецки. Снова раздалось удивленное «О!.. О!..» А высокий седой барон сказал ей красивым бархатным голосом:

— Данке шен. Данке, данке. Либес метхен…

После этого гости расселись в своем автобусе, и он, громко урча, выпуская клубы синеватого дыма, двинулся в сторону Ленинской улицы.

— По-моему, мы их уговорили! — сказал Женька.

— Пускай поживут, — согласился Лешка.

— А здорово Танька с ними разговаривала! — с восторгом воскликнул Шурик Веденеев.

— Еще бы! — подтвердил Костя.

А Олег добавил:

— Наверно, если бы мы в ихний Гамбург приехали, там с нами по-русски никто поговорить бы не сумел.

— Смотрите, ребята! — вдруг сказал Женька. — Вредитель-то!

Мальчишка, которого привели в отрядную Костя и Мишка, стоял неподалеку и украдкой следил за ребятами.

— Он, наверно, за нами пришел — тоже на автобус поглядеть, — сказала Таня.

— Эй! — окликнул его Степка, — Эй! Иди сюда!

Увидав, что его заметили, мальчишка собрался было задать тягу.

— Иди, не бойся! — крикнул Степка. — Не тронем!

Мальчишка взглянул недоверчиво, исподлобья.

— Побьете, — с опаской откликнулся он.

— Да иди, не будем мы тебя бить.

Очевидно, мальчишке очень хотелось подойти. С минуту он колебался, переминаясь с ноги на ногу, а затем нерешительно двинулся к ребятам. Чем ближе он подходил, тем все медленнее становились его шаги.

— Тебя как зовут? — спросил Степка.

— Саня, — Мальчишка посмотрел на Степку с любопытством и сам спросил: — А вы с Садовой пионеры? Про вас в газете было написано.

— Газеты читает, — не особенно дружелюбно сказал Мишка. — Ты бы лучше почитал, как зеленые насаждения надо охранять.

— Я нечаянно ветку сломал, — насупившись, сказал Саня. — Я только один листик хотел. Для гербария.

— Для чего?

— Для гербария. У меня четыре альбома разных листьев, и травы есть, и цветы… Показать? Они у меня дома. Я сбегаю. Тут недалеко.

Мальчишка с такой готовностью собрался бежать домой за своими альбомами, что Степка невольно кивнул.

— Покажи.

— А вы ждать будете?

— Нет, мы к себе в красный уголок пойдем. Бери свои альбомы и приходи.

— Ладно! Я быстренько!

Саня круто повернулся и помчался по тротуару. А ребята пошли на Садовую.

— Выходит, мы вроде зря его отколотить хотели, — сказал Мишка, шагая рядом со Степкой, — Он для дела ветку сломал.

— Для дела! — сурово возразил Костя, — Ему для дела один листок был нужен. Пусть бы он лучше физкультурой занимался и тренировался по прыжкам в высоту, если ему надо листочки срывать.

 

Глава девятая

Вовка терпеливо и честно ждал ребят в красном уголке. Но когда они вошли, когда наперебой стали рассказывать ему про голубой автобус, про иностранцев и про то, как Таня с ними разговаривала по-немецки, Пончик обиженно вздохнул.

— И для чего только я тут торчал целый час? Никого не было здесь, ни одного человека.

— Ничего, Пончик, — успокоил его Женька. — Зато ты сам предложил жребий тащить. Ведь тебя за язык никто не тянул.

— А в пять часов, Вовка, мы пойдем в горисполком, — добавил Степка. — И ты пойдешь с нами.

Скрипнула дверь, и в отрядную комнату заглянул Саня.

— Я принес, — сказал он, — Можно?

Он вошел и положил на стол четыре толстых альбома.

— Только вы не порвите, — предупредил он. — Я лучше сам показывать буду.

Вовка, ничего не понимая, вертел головой. Ведь совсем недавно этого мальчишку собирались отлупить! Но ребята окружили Саню, и Вовка тоже подбежал к столу, стараясь заглянуть через головы ребят и посмотреть, что это за альбомы принес мальчишка.

— Я уже два года гербарий собираю, — сказал Саня, открывая первый альбом. — Мой папка все время в командировки ездит — то в Грузию, то в Туркмению, то еще куда-нибудь. Он и сейчас в командировке. В Азербайджане. На строительство уехал — на Али-Байрамлинскую ГРЭС. А весной был на Дальнем Востоке… Как поедет, так и привозит мне экспонаты. Вот, смотрите!

К страничке альбома была аккуратно приклеена тонкая папиросная бумага.

— В этом альбоме — растения умеренного пояса, — объяснил Саня. — Нашей полосы, средней. Вот листья клена, дуба, осины… Видите, липового листка нету — оторвался.

Действительно, среди разнообразных сухих листьев одно место было пустое, и под ним стояла подпись: «Липа».

— Вот травы, — говорил Саня, перелистывая странички. — Клевер, люцерна. Это все кормовые… Но это альбом не очень интересный, — Он захлопнул обложку и взял другой альбом. — Тут вот лекарственные и ценные… Смотрите!

На страничках, так же аккуратно переложенных папиросной бумагой, перед ребятами мелькали высушенные стебли и цветы — шиповник и мак, ромашка и шалфей, ландыш и желтушник…

— А вот эти мне папка с Дальнего Востока привез, — сказал Саня. — Знаете, что это такое? — И он быстро прикрыл ладонью подпись под тонким засушенным стебельком с пятиконечными листьями и мелкими серовато-зелеными звездочками цветов.

— Трава, — сказал Мишка.

— Это женьшень! — торжественно объявил Саня. — Корень жизни.

— Ну?

— Ага! Видите, какой.

— А корень где же? — спросила Оля.

— Корня нет, — ответил Саня. — Его разве найдешь? Видишь, стебель какой низенький? И листья небольшие. Это папке специально для меня подарили. А корень нельзя. Он дорогой очень.

— А зачем же тогда траву засушивать, если в ней никакого проку нет? — удивился Мишка.

— Как это проку нет? — воскликнул Саня. — А если вдруг попадется такая? Ее сразу узнать можно. А знать не будешь, то и пройдешь мимо.

В том же альбоме на отдельной страничке были наклеены три листика. Сверху над ними было выведено тушью: «Шелководство».

— Вот это лист тутового дерева, шелковицы, — с увлечением рассказывал Саня. — Это лист дуба.

— Из дуба тоже шелк делают? — изумился Шурик.

— Нет, дуб — это кормовая база, — объяснил Саня, — Но он, конечно, хуже, чем шелковица. А вот еще — клещевина. Видите, лист восьмиконечный, а цветы как будто репейник… Но клещевина для корма шелковичным червям употребляется редко. Зато из нее готовят специальное масло. Оно применяется для лаковых красок, для химической промышленности…

Никто из ребят никогда не думал, что так интересно рассматривать гербарии. И, конечно, никто не предполагал, что этот мальчишка с Почтовой улицы окажется таким знатоком разных трав и цветов.

Когда все четыре альбома были просмотрены, Степка взял со стола ветку липы и протянул ее Сане.

— Возьми.

— Да мне не нужна вся, — сказал Саня, — Я только листочек оторву.

И, оторвав один листик, он бережно вложил его между страничками альбома. Потом, оглядевшись, он вздохнул.

— Хорошо тут у вас. А я как из лагеря приехал, так один все время… Наши ребята, из класса, почти все на вторую смену попали… А я один.

— А ты к нам приходи, — сказал Степка, — Мы тут в девять собираемся.

— И по дворам ходим в разведку, — добавил Лешка.

— А сегодня в горисполком пойдем, — с гордостью сообщил Мишка. — К председателю на прием.

— Комнату будем просить, — сказал Степка. — Для Гриши.

— Ну, я пойду, — сказал Саня, беря свои альбомы, но всем было видно, что уходить ему очень не хочется.

— Может, проводим его, ребята? — спросил Степка, — Поможем гербарии донести. Вон они у него какие тяжелые!

— Пошли проводим! — поддержал Шурик, — А потом до обеда на пруды можно сходить. Жара сегодня!

— И мне с вами можно на пруды? — спросил Саня.

— А отчего же нельзя? Пошли с нами!

Решив, что в красном уголке и так с утра честно продежурили до двенадцати, Степка, уходя, повесил на дверь замок, и все двинулись к Почтовой, так как по дороге к прудам все равно надо было идти мимо Саниного дома.

До обеда ребята бултыхались в воде, плавали, с громким хохотом обдавали друг друга фонтанами брызг и прыгали с разогретых солнцем досок строящейся лодочной пристани, смешно шлепаясь о плотную тугую воду.

Время до обеда промелькнуло незаметно, и приятели разбежались по домам, условившись встретиться в красном уголке, чтобы к пяти часам отправиться в горсовет.

Около четырех, приодевшись получше, ребята стали сходиться во двор. И тут опять поднялся спор, кому оставаться дежурить.

— Давайте снова жребий тянуть! — закричал Женька и добавил с ехидством: — Вот увидите, Пончику опять достанется дежурить.

— А я и тянуть не буду, — сказал Вовка. — Я уже дежурил сегодня.

В это время во двор вошел Саня. Спор был в разгаре, когда он незаметно приблизился и остановился неподалеку, прислушиваясь. В тот момент, когда Степка уже собирался остаться в красном уголке сам, Саня подошел ближе и сказал:

— Хотите, я останусь?

Все обернулись к нему.

— Ты? — спросил Женька.

— Ну да. Вы идите в исполком. А я посижу.

— А что, ребята! — воскликнул Шурик. — Пусть он останется. Пусть поручения выполняет.

— Оставайся, — сказал Степка.

Веселой ватагой двинулись ребята к зданию горсовета на Ленинскую. Но их веселье мигом улетучилось, когда секретарша в приемной председателя исполкома, оглядев всех, сказала, что к председателю она может пропустить только троих. Это была не та молодая девушка, которая записывала ребят на прием, а другая, незнакомая пожилая женщина. Ее глаза за стеклами очков смотрели холодно и строго.

— Троих? — растерянно переспросил Степка.

— Эх, все-таки жребий тянуть придется, — сказал Женька.

— Вот что, — проговорила секретарша. — Вы посовещайтесь в коридоре, выберите делегатов. Тем более, что и председателя-то еще нет. Он должен приехать к пяти. А сейчас только половина.

В коридоре спор вспыхнул с новой силой.

— Я считаю так! — прервал споривших Степка. — Надо просто проголосовать. Выберем троих…

— За что это вы здесь голосовать собираетесь? — прозвучал позади густой веселый голос, и ребята увидели высокого человека в светлом костюме, который стоял и смотрел на них с любопытством.

— Нам делегатов надо выбрать, — объяснил Степка, сконфузясь, так как почувствовал себя виноватым за то, что его товарищи подняли такой гам в строгом и тихом коридоре исполкома, — Делегатов на прием к председателю.

— А, вы, значит, на прием? — проговорил незнакомец, — По какому же делу?

— Комнату хотим попросить, — сказал Степка, — Для одного человека.

— Вот как? Комнату? Ну что же, пойдемте, постараюсь уговорить нашу Веру Ивановну, чтобы уж всех вас пропустила.

С этими словами человек в светлом костюме смело распахнул дверь приемной, а ребята пошли за ним.

— Пропустите, пожалуйста, ребят, Вера Ивановна, — сказал незнакомец секретарше, которая, увидев его, встала и вышла из-за столика.

— Как? Всех сразу? — с удивлением спросила она.

— Всех, всех! — кивнул высокий, — Пусть все идут. Раз уж пришли.

Тут незнакомец уверенными твердыми шагами прошел через приемную и без всякого стука, очень спокойно отворил дверь, на которой висела синяя стеклянная табличка: «Председатель исполкома горсовета».

— Ну что же, идите, — произнесла секретарша, указав ребятам на ту же дверь.

— А председатель? — спросил Степка. — Он уже пришел?

— Какой же тебе нужен еще председатель? — пожав плечами, с неудовольствием ответила Вера Ивановна.

— Ой! Так это он и есть! — воскликнул Шурик.

— Он самый, — сказала секретарша. — Идите, идите, он вас ждет.

Подталкивая друг друга, сразу почему-то оробев, ребята двинулись к двери. Они вошли в просторный кабинет, где за столом, уже без пиджака, в легкой рубашке с короткими рукавами, сидел председатель исполкома.

— Ну, ну, — встретил он ребят ободряющей улыбкой. — Входите смелее. Садитесь. Садитесь, не стесняйтесь…

Он вышел из-за стола и стал усаживать ребят, кого на диван, кого в кресло. А когда все, наконец, расселись, сел и сам на свободный стул, рядом с ребятами.

— Так вы, значит, пришли просить комнату для одного человека? — спросил он. — Интересно, для кого же?

— Для Гри… — начал было Степка, но поправился. — Для Силантьева, Федора Алексеевича.

— Он больной, — добавила Таня. — А комнатка такая маленькая. Да еще мастерская там.

— У нас справка есть, — сообщил Степка, вынимая из кармана изрядно помятую бумажку. — Вот. Мы в поликлинику ходили.

Председатель исполкома взял у Степки справку, прочитал ее и обвел ребят внимательным взглядом.

— Он что же, сам идти не захотел и вас прислал?

— Что вы! — Степка даже замахал руками. — Он и не знает, что мы к вам пошли.

Перебивая друг друга, совсем забыв, что они сидят в кабинете самого председателя горисполкома, вскакивая с дивана и кресел, ребята начали рассказывать, как заболел Гриша, как они ухаживали за ним, как он спаял для них рамку стенной газеты, как заклеил Вовкину вазочку, починил Олежкину черепаху и, наконец, сделал скобки для отрядного вымпела.

— Погодите! — воскликнул председатель, — Так вы и есть тот самый отряд особого назначения, про который в нашей газете писали?

— Ага! Это про нас писали! — подтвердил Женька.

В дверь заглянула обеспокоенная шумом секретарша. Вероятно, ей редко приходилось слышать, чтобы в кабинете председателя стоял такой гам. Когда дверь за ней закрылась, председатель сказал:

— Вот что, друзья, не будем беспокоить нашу Веру Ивановну. Давайте потише.

Ребята смущенно замолчали. А председатель горисполкома, подойдя к столу и что-то записав на листке бумаги, продолжал:

— Договоримся так. Комната для вашего подшефного будет. Можете не беспокоиться. А теперь… — Он сел за стол и взглянул на часы. — У нас еще есть минут пятнадцать времени… Расскажите-ка про ваш отряд.

 

Глава десятая

Степке и Тане не терпелось поскорее рассказать Грише о том, что скоро — они были уверены, что скоро, — он переедет в другую, новую, просторную — они были убеждены, что в просторную, — комнату. Запыхавшись, влетели они в мастерскую и запрыгали вокруг мастера, глядевшего на них с недоумением. Наконец успокоившись первой, Таня сказала Степке:

— Ну, теперь, Степа, давай говори ему. А то я не сумею.

Гриша пристально следил за Степкиными знаками. Потом он опустил голову и о чем-то задумался.

— Что это он? — спросила Таня с удивлением. — Может, ему не хочется переезжать?

Но тут мастер поднял голову. Он посмотрел на Степку и на Таню, обвел взглядом стены мастерской и вдруг с какой-то непонятной решимостью тряхнул головой. Словно сказал про себя: «Да, пусть будет так». После этого улыбнулся и «заговорил». И первые же энергичные жесты мастера все объяснили Степке и Тане.

Нет, он вовсе не жалеет, что ему надо будет расстаться с этой тесной и душной комнатушкой. И задумался он сейчас не об этом. Он думал о другом. Сегодня утром к нему пришли три человека. Три незнакомых человека, которых Гриша сначала принял за обычных заказчиков. Но в руках у них не было ни электрических утюгов, ни дырявых кастрюль, ни перегоревших плиток. И в одном из них мастер сразу же узнал того молодого парня в синей морской форменке, с которым он познакомился в день открытия красного уголка. Вторым гостем был пожилой усатый человек с сильными большими руками. Стоило только взглянуть на эти руки, чтобы сразу догадаться, что человек этот старый рабочий. Третий, помоложе, был одних с Гришей лет.

С напряжением следя за быстрыми точными движениями рук глухонемого мастера, Степка торопливо «переводил» Тане то, что «рассказывал» Гриша.

Эти неожиданные гости не знали азбуки глухонемых, продолжал мастер. Но он, Гриша, недаром учился понимать слова по движению губ, и недаром еще давно, в детстве, мать учила его читать и писать по-русски. И он понял, что эти три человека пришли с завода. Он был им нужен, им и их товарищам на заводе. Они пришли просить его работать вместе с ними. С ними и их товарищами.

Что он мог им ответить? Если говорить правду, ему и самому надоели эти кастрюли и утюги. Ведь его руки могут делать вещи гораздо посложнее, чем плитки и заплаты для корыт. Но он не привык быть среди людей. Слишком много зла причинили ему люди. Вот только с ними, с ребятами, он чувствует себя просто и спокойно. Только их он по-настоящему рад видеть. Но эти люди… Тот, в матросской одежде, совсем молодой, и другой, старик с седыми усами, и третий, Гришин ровесник, — они не похожи на тех, с кем до сих пор приходилось сталкиваться глухонемому мастеру. У них честные лица, и слова их честны.

Утром он не сказал этим людям с завода ни «да» ни «нет». Трудно, очень трудно отказаться от своей уединенной жизни. Но как ему хотелось сказать «да»! Как хотелось ему пойти с этими людьми к их машинам! К их товарищам, которые, он уверен, не будут смеяться над ним оттого, что он не слышит и не может говорить… Но теперь!.. Теперь он твердо решил. Он начнет новую жизнь. Он скажет «да». Он пойдет на завод.

Гриша положил руки на колени и вопросительно взглянул на ребят, словно хотел узнать у них, что они скажут, правильным ли считают они его решение. И Таня со Степкой поняли этот безмолвный вопрос.

— Конечно, правильно! — воскликнула Таня. — Степа, ты ему скажи, что правильно!

Но объяснять Степке не пришлось. Мастер и так понял, что он и Таня одобряют его решение…

Степка и Таня возвращались из мастерской, взволнованно обсуждая новость. Гриша будет работать на заводе! Вот удивятся ребята, когда узнают!.. И, уже подходя к Таниному дому, Степка сказал:

— А хорошо, Таня! Правда?

— Конечно, хорошо, — согласилась она. — Разве можно всю жизнь паять кастрюли и чинить утюги?

— Нет, ты не понимаешь! Хорошо, когда все люди на свете бывают счастливые!

— Да, это очень хорошо, — согласилась Таня. — Только… Только так не бывает, чтобы все, все были счастливыми.

— Я знаю, так не бывает, — кивнул Степка. — Но вот, например… Например, построили новый дом. Каменщики, штукатуры… В этот дом приедут новые жильцы. Уедут из таких вот комнатушек, как у Гриши… Вот я думаю, — продолжал он взволнованно, — Я думаю, самое большое счастье — это если из-за тебя счастливы другие люди…

— Каменщики и штукатуры… — задумчиво повторила Таня. Она вздохнула и поднялась на ступеньку к двери своего подъезда. — До свиданья, Степа.

Он с тревогой взглянул на нее.

— Таня, что ты? У тебя что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Ты это правильно сказал: самое большое счастье — это если из-за тебя счастливы другие люди…

Она исчезла в дверях, а Степка остался стоять на тротуаре, с удивлением глядя ей вслед. Что с ней приключилось? Почему она стала вдруг такой грустной? Может быть, он сболтнул какую-нибудь глупость?

Недоуменно размышляя, Степка возвращался домой. У дома номер двадцать он вдруг остановился. На противоположной стороне, на тротуаре стоял барон — седой высокий турист-иностранец. Он стоял и смотрел на окна дома, где жил Вовка Пончик. Его лицо было сосредоточенно и могло даже показаться сердитым. Он смотрел и хмурился и, казалось, о чем-то думал с неудовольствием. Может быть, он жалел, что не умеет говорить по-русски и не может спросить, что это за старинное здание с колоннами? И Степка — в какой уж раз! — пожалел, что не знает как следует немецкого языка. Можно было бы сейчас подойти к этому иностранному гостю и рассказать ему, что этот дом когда-то принадлежал его земляку — немцу фон Гольцу, который удрал из Советской страны давным-давно, в 1917 году. Впрочем, это могло бы и не понравиться туристу. Нет, лучше уж рассказать, какие подвалы и подземные коридоры тянутся под этим домом, рассказать, что в этих подвалах будто бы зарыт драгоценный клад. Только никто не знает где…

Между тем иностранец заметил Степку, стоявшего и глазевшего на него. Наверно, он забыл, что видел его утром у церкви, потому что, еще больше нахмурившись, он вдруг круто повернулся и зашагал прочь. Очевидно, ему было неприятно, что на него уставились, будто на какую-нибудь диковинку. Степке стало неловко. Вот взял да и смутил человека, не дал ему полюбоваться старинным особняком.

Домой Степка прибежал, распираемый от нетерпения поделиться с отцом и матерью впечатлениями этого необыкновенного дня. И мальчишка с Почтовой, Саня, которому чуть было не дали по шее и который оказался таким интересным — настоящим ботаником; и иностранцы с их автобусом; и исполком; и то, что Гриша теперь будет работать на заводе…

Обжигаясь горячими макаронами, Степка тараторил без умолку, хотя мать несколько раз покрикивала на него за то, что он болтает за едой. Но когда мать пошла на кухню за чаем, Степка все же успел рассказать отцу, что Гриша собирается пойти работать на завод и что у него в мастерской сегодня утром были три человека — рабочие с завода — Андрей Голубев и еще какие-то двое.

— Что были — я знаю, — кивнул отец. — Андрей, Василий Кузьмич, мастер наш, ну, и я.

— Ты?

— Ну да. Что ж тут такого? Давно уж пора ему бросить свои кастрюли. Ведь у него руки золотые. А он их к настоящему делу приложить не может.

…Утром, придя в красный уголок, Степка застал там одного только Женьку.

— Нате, пожалуйста! — сердито воскликнул Треневич, — Я дежурить согласился, думал, Лешка придет, а его нет!

— А ребята где? — спросил Степка, заглядывая в отрядную комнату.

— На разведку побежали, по дворам.

— Может, и Лешка с ними?

— Как это с ними? А газету кто будет делать? Мы еще вчера уговорились.

— Надо к Андрею сбегать, — решил Степка. — Наверно, Лешка спит еще.

Он побежал домой к командиру, но Хворина там не было.

Вернувшись в красный уголок, Степка всего на какие-нибудь секунды опередил Вовку и Мишку. Они влетели следом за начальником штаба, запыхавшиеся и красные.

— В доме пять, во дворе, опять шлак насыпали, — сообщил Вовка, — Третий день лежит.

— Нам девчонка сказала, — добавил Кутырин, — Она там в мячик играла.

Вернулся из разведки Кузя Парамонов.

— В девятом доме в подъезде лампочка перегорела, — доложил он.

Один за другим приходили разведчики. В большинстве дворов на Садовой никаких беспорядков никто не заметил.

— Лешку не видел? — обращался Женька к каждому.

Но Хворина, оказывается, в это утро никто не видел.

Часов в десять пришел Саня с Почтовой. И вслед за ним в красном уголке появился сияющий Лешка.

— Ты где пропадаешь? — накинулся на него Женька.

— Всё, ребята! — вместо ответа воскликнул Лешка. — С осени в ремесленное иду. И общежитие будет.

— Какое общежитие?

И тут Лешка с волнением рассказал, что утром вместе с Андреем он ходил на завод, в комитет комсомола.

— Сам секретарь со мной говорил. Все расспрашивал. Ну, а потом говорит: устроим тебя в ремесленное и место в общежитии дадим.

— Вот здорово. Лешка! — воскликнул Степка. — Только ты… Только ты, — добавил он, — как в ремесленное поступишь, так и наш отряд забудешь?…

— Сказал тоже — забуду!

Всем своим видом Лешка выразил невероятное возмущение. Он, должно быть, хотел возмутиться еще больше, как вдруг дверь отворилась, и ребята увидели на пороге красного уголка человека в милицейской форме.

Это было до того неожиданно, что все замолчали и уставились на странного посетителя. А немолодой полный майор милиции, остановившись в дверях, медленно оглядывал стены, столики, скамейки. Наконец он взглянул на ребят.

— Так это здесь помещается особый пионерский отряд? — спросил он, переступая через порог.

— Здесь, — настороженно ответил Степка.

— Стало быть, я по адресу попал? — сказал майор и, сняв фуражку, вытер платком вспотевший лоб, — Уф, ну и жара! С утра шпарит, как в Африке.

Это было сказано с таким веселым добродушием, что ребята, оторопевшие при появлении работника милиции, сразу пришли в себя.

Майор положил фуражку на столик, спрятал платок в карман и сел отдуваясь. Голова у него была круглая, а волосы коротко подстрижены.

— А меня ваш участковый уполномоченный старший лейтенант Винокуров сюда направил, — сказал он, — Давайте знакомиться. Моя фамилия Коржиков. Зовут меня Степан Игнатьевич. Я из городского отдела.

Он обошел всех, подавая руку, и, дойдя до Степки, когда тот назвал свое имя, обрадовался.

— Тезка, значит. Добро, добро… — Снова усевшись, он спросил: — А кто же у вас самый главный здесь?

— У нас командир Андрей Голубев из этого дома, — объяснил Кузя, — А начальник штаба — вот Степа Данилов.

— Ага! — развеселился майор. — Ты, Степан, стало быть, не только мой тезка, но еще и начальство. Ну, а я — заместитель начальника ОРУДа — отдела регулирования уличного движения.

В красный уголок стали заглядывать жильцы. Степка вспомнил, что из конторы домоуправления никто еще не принес ни свежих газет, ни журналов.

— Шурик, сбегай к Серафиме Ивановне! — воскликнул он, — За газетами.

Веденеев мгновенно вскочил и, сказав «есть!», бросился вон из красного уголка. Наверно, он нарочно, специально для майора Коржикова отчеканил по-военному «есть!». И милиционеру это понравилось.

— Ну, я вижу, у вас тут дисциплина крепкая, — сказал он. — Стало быть, мы договоримся.

Чтобы не мешать старичкам пенсионерам читать газеты, майор предложил для «серьезного разговора» перейти в соседнюю комнату. В отрядной, расположившись на одном из починенных стульев, он снова положил перед собой на столик фуражку и принялся объяснять цель своего визита.

— Так вот, стало быть, дело какое. Вы правила уличного движения знаете?

— Знаем, — заверил Женька. — Переходить улицу надо при зеленом свете светофора… Переходить только по пешеходным дорожкам. Переходя улицу, надо посмотреть сначала налево, а потом направо.

— Верно, верно, — закивал майор. — Вот если бы все так знали правила, как ты. А то ведь что получается! Нехорошо, стало быть. Движение у нас в городе увеличивается. Транспорта все больше становится. За прошлую неделю четыре новых автобусных маршрута пустили. И на днях еще пустят — тридцать шестой номер по вашей Садовой.

— А к-куда он будет ходить? — спросил Павлик.

— Длинный у него будет маршрут, — сказал майор. — От консервного завода, стало быть, до конца Садовой, потом на Почтовую. Там переулком на Ленинскую. По Ленинской два квартала — от горсовета до гостиницы…

— А н-на Советскую? — допытывался Павлик.

— И на Советскую, — кивнул Коржиков. — К кондитерской фабрике.

— Теперь вам с Шуркой здорово ездить будет! — обрадованно воскликнул Степка.

— Вот я и говорю, — продолжал майор, — Движение увеличивается, а публики несознательной еще много. Под машины лезут. На красный свет будто нарочно бегут. И пешеходных дорожек для них точно не существует.

— А в Москве, — вспомнил Степка Танин рассказ, — для пешеходов прямо под улицей делают тоннели…

— То в Москве. У нас движение не такое. Но все же несчастья случаются из-за несознательности. Вот позавчера гражданка под автобус попала. Перелом нижней конечности. На всю жизнь, стало быть, калека. И, главное, дети играют на мостовой, на транспорт внимания не обращают. Далеко ли тут до беды?

Степка, кажется, начинал понимать, для чего пожаловал к ним этот майор Коржиков, который так смешно, кстати и некстати, вставлял почта в каждую фразу свое «стало быть». Он, наверно, думает, что ребята из отряда тоже станут играть на мостовой. А по Садовой скоро будет ходить автобус!

— Мы на мостовой не играем, — сказал он, — У нас вот двор есть. И красный уголок. И наша отрядная комната…

— А я разве что говорю? — удивился майор, — Я к вам и пришел как к сознательной, стало быть, молодежи. Пришел попросить помочь нам, отделу регулирования уличного движения.

— Как помочь? В чем? Когда? — посыпались вопросы.

— А так. Дело-то какое? Кадров у нас маловато. Милиционер-регулировщик за всем один на улице не уследит. А были бы у него помощники… Вот такие, как вы… — Коржиков прищурился и наклонил голову. — Товарищ Винокуров, старший лейтенант, говорил, будто вы со всякими беспорядками боретесь. А это разве порядок, когда люди под машины попадают и калеками становятся?

— Непорядок, — подтвердил Саня.

— Вот и помогите нам, ОРУДу! — воскликнул майор, — Подежурьте на улице. Отдадим вам в полную собственность всю Ленинскую.

— А что мы делать будем? — весело спросил Женька. — Штрафовать, да?

— Если понадобится, то и штрафовать, — кивнул майор. — Но больше надо разъяснять. Правила разъяснять. Понятно?

— Понятно, — кивнул Степка.

Вовка спросил:

— А свистки нам дадут?

— Дадут, дадут! И свистки и красные повязки. Будете, стало быть, настоящими пионерскими патрулями.

— И целый день дежурить надо? — спросила Оля.

— Нет, не целый день. Самое ответственное время — это половина восьмого утра и пять — половина шестого вечера. Когда народ на работу спешит и с работы возвращается. Вот в это-то время и надо выставлять усиленные посты.

— Я буду дежурить! — воскликнул Пончик.

— Почему это ты? — пробасил Мишка. — Я тоже хочу.

— И я! Меня запишите! И меня! — зазвенело вокруг.

— Ну, вижу, что вы согласны! — обрадовался майор, — Заходите к нам в ОРУД. Прямо хоть сегодня, не откладывая. Часов в пять, — Коржиков подмигнул ребятам и сказал: — Не обманул меня, стало быть, участковый уполномоченный. Так и уверил — ребята помогут. Дружный, говорит, у них отряд. А я теперь и сам вижу — дружный.

 

Глава одиннадцатая

Дежурить на Ленинской нравилось всем. С красными повязками на рукавах, со свистками, надетыми веревочной петлей на кисть руки, ребята важно расхаживали по тротуарам, и по всей Ленинской — самой длинной и широкой улице города — с утра переливался резкий предупреждающий свист.

Женька прятался в подъездах и подворотнях. Его очень потешало, когда какой-нибудь торопливый пешеход, перебегая улицу в недозволенном месте, слышал свисток, оглядывался в изумлении, не понимая, кто свистит, и, никого не увидя, продолжал свой путь. И тогда Женька выскакивал из засады.

— Гражданин, вы нарушили правила уличного движения! — строго говорил он, совсем как старшина Комаров, постовой, у которого ребята были помощниками.

Впрочем, за эту Женькину игру «в прятки» ему здорово влетело от майора Коржикова.

— Это что же получается? — распекал майор сконфузившегося Женьку, — В игрушки, стало быть, играем? Пешехода надо предупреждать, когда он только с тротуара на мостовую ступил. А если на твоем участке из-за этой игры несчастье произойдет? Если из-за поворота машина выскочит? Тут уж, стало быть, свиста не свисти, а будет беда.

Очень доволен майор остался Костей, Кузей и Саней. Костя зорко следил за теми, кто намеревался пересечь улицу, минуя пешеходную дорожку. И не успевал еще пешеход сойти с тротуара, как короткий требовательный свисток заставлял его остановиться. Если же нарушитель правил уличного движения не обращал внимания на сигнал, Костя, настигнув нарушителя, сурово спрашивал:

— Гражданин, вы разве не слышите? Я вам свистел. Улицу надо перейти по пешеходной дорожке.

Кузе достался пост на перекрестке, над которым висел светофор. Светофор был автоматический. Зеленый свет сменялся желтым, желтый — красным, затем — снова желтый и зеленый. Но пешеходы большей частью не обращали внимания на эти сигналы. Спеша по своим делам, они иногда целой толпой мчались на красный свет. Кузя решительно преграждал дорогу пешеходам, поднимая руку с красной повязкой повыше локтя, а свистком давал короткий предупреждающий сигнал.

Саня с Почтовой оказался быстроног и зорок. Спуску нарушителям не давал. Но зато если какая-нибудь старушка, не решаясь перейти улицу, в растерянности топталась на тротуаре, он немедленно мчался к ней и помогал перейти на другую сторону.

Мишка Кутырин то и дело забывал, что у него есть свисток. Завидев пешехода, который переходил улицу в недозволенном месте, он махал руками и кричал:

— Эй! Куда лезете?

В первый же день дежурства на Ленинской Пончика обидели до глубины души. Вовка решил, что самое главное в их дежурстве — это брать с прохожих штраф.

— Здесь переходить нельзя! — закричал он, догнав пешехода, длинного худого человека с авоськой, наполненной пивными бутылками. — Платите штраф.

— Чего? — переспросил пешеход, — Штраф? А квитанции у тебя есть?

— Нету, — растерянно ответил Вовка.

— Так какой же может быть штраф? Я тебе заплачу, а ты на эти деньга, может, папиросы купишь… А?

— Я их в милицию отнесу и сдам, — покраснев, сказал Вовка.

— А я почем знаю, куда ты их денешь! — проговорил длинный, звякая пустыми бутылками, — Документа никакого у тебя нет. А красный лоскуток и я могу нацепить. И свистки вон в универмаге продают. Так что, парень, не задерживай-ка ты трудового человека.

С этими словами «трудовой человек» преспокойно пошел дальше.

Около половины пятого ребята снова вышли на свои посты. Степка расхаживал по тротуару недалеко от гостиницы. Здесь был самый оживленный участок: самые большие магазины, гостиница, несколько учреждений да еще перекресток со светофором-автоматом. Приходилось все время быть настороже. То и дело надо было пускать в ход свисток. Вот опять пешеход двинулся через улицу. Идет и не видит, разиня, что прямо на него мчится поток машин. Степка собрался было засвистеть и вдруг узнал в пешеходе Гришу.

Глухонемой мастер шел спокойно, не глядя по сторонам. Улица для него была беззвучна. К тому же он совсем недавно стал выбираться из своей каморки днем и, очевидно, привык к тому, что на вечерней улице ему ничего не угрожало.

Свистеть было бесполезно. Но Степка все-таки засвистел. Он свистел не Грише. Бросившись с тротуара наперерез машинам, он пронзительной трелью предупреждал шоферов. Если бы у него в руках был полосатый жезл, как у старшины Комарова!.. Один только взмах, и завизжали бы тормоза легковых, зашипели — у грузовиков-самосвалов…

Машины приближались. Прохожие останавливались на тротуарах, глядя на спокойно пересекавшего улицу человека и мальчика с красной повязкой на рукаве, бегущего к нему и оглашающего улицу тревожным милицейским свистом.

— Да что он, оглох, что ли? — вскрикнула какая-то женщина. И тут Степка сорвал с рукава красную повязку и замахал ею, продолжая свистеть. Перед ним круто затормозил громадный самосвал с барельефом могучего зубра на капоте. С визгом остановились легковые «Победы» и «Москвичи». Из кабинок высовывались негодующие водители.

— Растяпа! — кричали они Грише. — Слепой, что ли?

— Он не слепой, — объяснил Степка. — Он глухонемой… Он не слышит.

Только теперь Гриша заметил Степку, автомобили, шоферов и понял, что произошло.

Так и стояли они рядом, посреди улицы, пропуская поток двинувшихся дальше машин. Один бледный, с испариной, выступившей на лбу, другой — запыхавшийся, в рубашке, прилипшей к спине от пота.

К месту происшествия уже спешил старшина Комаров. Степка, волнуясь, объяснил милиционеру, что Гришу не надо ни ругать, ни наказывать.

— Он ведь глухонемой! Он не слышит. И по улице он ходит только вечером, когда машин почти нет…

Автомобили проехали, и Степка довел Гришу до тротуара.

— Обязательно надо по сторонам смотреть, — знаками объяснял он мастеру по дороге. — Чуть-чуть под машину не попали!

Горячо жестикулируя, Степка вдруг заметал, что мастер смотрит не на его руки, а куда-то в сторону. И Степка, проследив за его взглядом, увидел неподалеку иностранного туриста-барона, который стоял в подъезде гостиницы и тоже смотрел на Гришу пристально и удивленно.

Казалось, Гриша не мог оторвать взгляда от седого иностранца. Он совершенно впился в него глазами, стискивал Степкино плечо. А немец не отворачивался и не уходил, как в тот раз, когда Степка глазел на него возле двадцатого дома. Он тоже как будто не в силах был отвести взгляда от глухонемого мастера.

Вдруг, резко повернувшись, Гриша быстро зашагал прочь. Седой иностранец нахмурился и неожиданно зашагал за ним следом. Степка видел, как барон, привставая на цыпочках, вытягивал шею и задирал голову, чтобы не потерять Гришу в толпе. Он явно не хотел упустить мастера из виду, и в каждом движении его, в каждом взгляде Степке чудилось что-то недоброе.

Добежать до соседнего поста, где дежурил Олег Треневич, было делом нескольких секунд.

— Олежка, очень прошу… — зашептал Степка, — Мне надо уйти. Останься за меня.

— Куда ты? — успел только спросить изумленный Олег, а Степка уже несся по улице в ту сторону, куда ушли барон и Гриша.

Вскоре он увидел их. Гриша шагал торопливо, не оглядываясь, а иностранец не отставал от него, стараясь скрыться за спинами прохожих. Вот они свернули в переулок — сначала Гриша, а за ним иностранный турист; вот немец почта нагнал глухонемого мастера, но, увидев идущего навстречу человека, шагнул в какой-то подъезд. Степка тоже спрятался в соседнюю подворотню. Он видел, как барон вышел из подъезда, огляделся и опять поспешно зашагал за Гришей, который успел уйти довольно далеко.

В конце переулка иностранец догнал Гришу. Степка увидел, как мастер обернулся, отпрянул назад и сделал какой-то жест. Но Степка не разглядел, что этот жест означал. Ему только стало вдруг ясно, что Гриша и этот заграничный гость хорошо знают друг друга. Эх, жаль, что у Степки не было с собой бинокля! В бинокль можно было бы издали, незаметно наблюдать за этим приезжим бароном! В бинокль можно было бы различить каждый жест, каждое движение пальцев…

Сердце у Степки стучало и билось частыми торопливыми ударами. Оно словно подгоняло мысли, которые суетливо прыгали и метались, опережая одна другую. Если они сейчас свернут направо, то, значит, пойдут на Садовую. Тогда можно успеть забежать в отрядную комнату и взять бинокль… Если же налево… Но налево — Почтовая, большая людная улица, а этот барон, кажется, не хочет, чтобы его видели с Гришей…

Глухонемой мастер и идущий чуть позади него немец свернули направо. Степка выбежал из подворотни и помчался что было духу по переулку. Если этот немецкий барон задумал что-то недоброе, то можно было в любую минуту позвать на помощь — ведь милицейский свисток висел у Степки на кисти руки.

Когда Гриша и барон свернули на Садовую, Степка сначала подумал, что мастер поведет иностранца к себе домой. Но Гриша прошел мимо ворот четырнадцатого дома. Здесь барон снова догнал его и сделал несколько жестов. Он, оказывается, знал азбуку глухонемых. Степка увидел, что иностранец приказывает мастеру идти к монастырю. Степке показалось, что Гриша хочет возразить. Однако, подумав, он кивнул.

Медлить было нельзя. Как только Гриша, а за ним барон миновали ворота двадцать третьего дома, Степка шмыгнул в арку и опрометью кинулся в красный уголок. Промчавшись мимо дежурных — Оли и Тани, — он влетел в отрядную комнату, сорвал с гвоздя бинокль и понесся прочь.

— Степа, ты куда? — закричала вслед ему Таня, но он уже взбегал по каменным ступенькам.

 

Глава двенадцатая

Надо было мчаться со всех ног, чтобы кружным путем, через переулочек добежать до монастырских развалин раньше Гриши и барона. И Степка бежал, задыхаясь, чувствуя, как капельки пота струйками стекают по спине, по лбу, по груди…

Вот и конец переулка. Вот и последние окраинные постройки, деревянные домики за палисадниками, из-за которых выглядывают желтые мохнатые головки золотых шаров. Вот и поле, а за ним — мрачные развалины старинного монастыря.

Через поле, напрямик, Степка не побежал. Он свернул налево, к тропинке, что вилась за зеленым частоколом буйно разросшегося кустарника. Здесь он, наконец, остановился и отдышался. Теперь-то наверняка он успеет добраться до монастыря раньше Гриши и загадочного туриста из Гамбурга.

Выглянув из-за куста, Степка зорко огляделся. Ни глухонемого мастера, ни барона не было видно. Степка испугался. А что, если они заметили его? Что, если немец изменил свое намерение и они отправились куда-нибудь в другое место? Может быть, лучше было взять с собой еще кого-нибудь из ребят? Но едва он подумал об этом, как из-за домиков у края поля появились две фигуры: одна чуть впереди, другая — сзади. Степка поспешно навел на них бинокль. Да, это были Гриша и турист-иностранец.

Пройдя еще некоторое время позади Гриши, барон прибавил шагу, догнал мастера и остановил его, прикоснувшись ладонью к плечу. Поле было пустынно, и барон, очевидно, решил не ходить дальше. Они стояли теперь друг против друга — седой высокий немец и мастер из четырнадцатого дома. Гриша исподлобья настороженно смотрел на иностранца, словно дожидаясь, когда тот начнет свою безмолвную речь. Наверно, туристу не терпелось поскорее расспросить о чем-то глухонемого. Он быстро огляделся и сделал нетерпеливый жест, который означал: «Что это значит?»

Гриша не отвечал. Он стоял все так же неподвижно, исподлобья глядя на иностранца.

— Что это значит? — в нетерпении повторил барон. — Как ты очутился в этом городе?

— Я могу жить там, где хочу, — резко ответил Гриша, — Я свободный человек.

Барон взглянул на него насмешливо.

— Свободный, пока никто не знает…

— Здесь все знают, — немедленно перебил его мастер.

От напряжения, оттого, что Степка сидел в неудобной позе, скрючившись за кустами, у него ломило спину и руки, начали болеть глаза… Все труднее становилось ему следить за убыстряющимся с каждой секундой темпом знаков, жестов и движений Гриши и иностранца. Но он хорошо понял заданный бароном вопрос: не собирается ли мастер вернуться на родину?

О какой «родине» говорил этот седой барон, приехавший из Западной Германии? Может быть, он не знает, что Гриша родился в России, что здесь его настоящая родина? Степка теперь смотрел на барона с ненавистью. Так вот оно что! Немец хочет, чтобы Гриша вернулся в Германию? И, конечно, не в Германскую Демократическую Республику, а в Федеративную, в Западную, где опять по улицам городов шагают солдаты. Туда, где бывшие фашистские генералы снова строят всякие военные планы и запасаются атомными ракетами. Может быть, он хочет, чтобы Гриша — замечательный мастер — делал пушки или винтовки? Или боевые головки для ракет?.. На каком-нибудь секретном заводе, там, в Западной Германии?

И Степкино сердце забилось от радости, когда он увидел, как Гриша ответил на вопрос иностранного туриста жестом, означающим решительный отказ.

— Моя родина здесь! — добавил мастер.

— Ага, что? Получил? — прошептал Степка, все больше и больше загораясь ненавистью.

Нет, Гриша никуда не поедет. Он останется здесь. Он будет работать на советском заводе. Он будет жить в новой квартире. И никакая Западная Германия ему не нужна!

Вдруг Степка насторожился. Следя за быстрыми движениями рук иностранца, он уловил, что тот спрашивает Гришу про какие-то деньги. Что еще за деньги понадобились этому барону? Гриша опять сделал жест, означающий, что он ничего не знает.

Бинокль был тяжел. Руки у Степки нестерпимо ломило, и он на минуту опустил бинокль. А когда снова приставил к глазам, то увидел, что седой немец быстро шагает в сторону города, а Гриша стоит и смотрит ему вслед.

Едва иностранец скрылся, как Степка выскочил из-за кустов и, спотыкаясь, побежал через поле к Грише. Мастер заметил его и шагнул к нему навстречу. Он подхватил задыхающегося мальчика и крепко прижал к себе. А Степка, торопясь, принялся объяснять и жестами и словами, которых Гриша не мог услышать, как он прятался в кустах, зачем крался за ним и за бароном от самой Ленинской улицы.

И Гриша все понял. Он еще крепче обнял Степку и ласково повел его по полю к городской окраине, к деревянным домикам за пышными палисадниками, над которыми висело низкое закатное солнце — багровый огромный шар.

В этот вечер Степка пил горячий душистый чай за Гришиным верстаком в тесной комнатушке, где так привычно пахло канифолью и металлической стружкой, где так спокойно и ровно гудел примус. Он ни о чем не спрашивал мастера, хотя ему очень хотелось узнать, кто этот барон-иностранец и откуда он знаком с глухонемым мастером. Впрочем, Гриша, конечно, понимал это и потому, отставив пустую чашку, начал рассказывать. Движения его рук были медленны и четки, чтобы Степка мог понять каждый жест. И Степка следил за Гришиными руками, широко раскрыв глаза, потому что необычайным и удивительным был рассказ глухонемого мастера.

Вот что узнал в этот вечер Степка.

Гришины родители — это они были изображены на фотографии, висевшей над его койкой, — служили в доме богатого немца в Петербурге. Дед или прадед петербургского богача, помещик, задумавший перебраться в столицу, захватил с собой четырнадцатилетнего мальчика для услужений — сироту-крепостного. Этот крепостной мальчонка был Гришиным дедом.

Конечно, деда своего Гриша не помнил. Единственной памятью, оставшейся от него, были часы, вот эти старинные серебряные часы на цепочке, которые Степка уже видел, — они висели на стенке рядом с фотографией.

Мастер осторожно взял часы, нашел на верстаке острый ножик и поддел лезвием толстую крышку. Под этой крышкой оказалась другая, плотно закрывающая механизм. На ней Степка с трудом прочитал нацарапанные чем-то буквы: «Трофiмъ Сiлантьѣв. Санктъ-Петербургъ. Лѣто от Рождества Xpicтовa 1867». Эта надпись была сделана почти сто лет тому назад.

Часы были чем-то вроде семейной реликвии. От деда они перешли к Гришиному отцу. На обратной, внутренней стороне толстой серебряной крышки Степка увидел еще одну надпись, тоже выцарапанную чем-то острым, может быть гвоздем, может быть шилом: «Сiлантьѣвъ Алексѣй». Степка вспомнил, что Гришу зовут совсем не Гришей, а Федором Алексеевичем и что фамилия его была Силантьев.

Гришин отец, тоже по наследству, был слугой в доме петербургского богача. Такая же судьба ожидала и сына.

Но вот наступил 1917 год. Еще в феврале пронеслись над Петербургом первые революционные грозы. Грише было тогда всего три года, и он, конечно, не понимал, какие перемены происходят в мире. Не понимали этого и родители мальчика. Барин, у которого они служили, уговорил их уехать вместе с ним в Германию и взять сына с собой. Он уверял, что беспорядки в Петербурге скоро кончатся и тогда снова можно будет вернуться.

Обо всем этом Гриша узнал гораздо позже, уже когда он вырос, когда его отец и мать, измученные жизнью на чужбине, поняли, что в родную Россию им больше не вернуться…

Когда Грише исполнилось четырнадцать лет, его приставили для услуг к младшему и единственному сыну эмигранта Фридриху. Старший сын Вальтер в 1918 году уехал на Украину, записавшись в батальон немецких добровольцев-кадетов. Он так и не вернулся из России. Зато его отец получил извещение в черной рамке, напечатанное на глянцевой красивой бумаге, где было сказано, что его сын погиб смертью героя за великую Германию.

Младший сын, взяв с собой глухонемого слугу, уехал учиться в Париж. Ему, кажется, очень льстило то, что у него глухонемой слуга. Гриша в то время уже достаточно хорошо научился следить за движением губ людей, говоривших с ним, и прирожденная зоркость частенько заменяла ему отсутствующий слух. Впрочем, молодой барин взялся специально для безмолвного общения со своим слугой изучать азбуку глухонемых. «Разговаривать» со своим «рабом» знаками казалось ему особенно привлекательным в присутствии приятелей.

В Париже Гришин хозяин прожил недолго. Из Франкфурта пришли печальные вести — его отец был при смерти. Молодой барин поспешил к одру умирающего родителя, чтобы поскорее вступить в права наследства и наконец-то по праву начать называться бароном — этот титул он должен был унаследовать от отца вместе с его состоянием.

Увы, это состояние оказалось невелико. Сын и не знал до сих пор, что почти все драгоценности, все золото его отца осталось в большевистской России. Надеясь вернуться и не желая подвергать риску разграбления ценные вещи, барон спрятал их под фундаментом дома, когда-то принадлежавшего его предкам — богатым помещикам. Дрожащей рукой умирающий протянул своему наследнику клочок бумаги, на котором были начерчены какие-то линии.

Фридрих был взбешен. Быстрыми шагами вышел он из комнаты, оставив клочок бумаги на столе. Он не пришел проститься с умирающим отцом, и у постели барона в минуту его кончины остался только один Гриша. Оставленный молодым барином бумажный лоскуток Гриша спрятал, думая, что он может еще понадобиться.

И клочок бумаги вскоре понадобился Фридриху. Он очень обрадовался, узнав, что бумажка цела, и начал отыскивать средства, чтобы попасть в Россию.

Множество способов испробовал молодой барон, чтобы получить право поехать в страну, откуда бежал его отец, но все старания были напрасны. И с каждым годом, проходившим в безуспешных хлопотах, Гришин хозяин становился все раздражительнее.

Для поездки в Советскую Республику нужна была виза — разрешение Советского правительства. А такой визы Фридриху не давали. Он был сыном эмигранта, братом офицера, который воевал против Советской страны в 1918 году. И нечего было ему делать на русской земле. Большевики охотно приглашали в свою страну для работы специалистов-инженеров, нефтяников, металлургов, техников. В России строились новые заводы, железные дороги, открывались богатые месторождения руд, нефти и угля. Фридрих же не был ни инженером, ни строителем, ни техником. И он все больше ненавидел недоступную для него Советскую Россию.

В 1934 году власть в Германии захватили фашисты. Эти молодчики в коричневых рубахах частенько поговаривали о войне против большевиков, и Фридрих, решив, что война — это более легкий путь попасть в Россию, чем хлопоты о визе, вступил в фашистскую национал-социалистическую партию.

В июне 1941 года германские танки двинулись через советскую границу. Гришин хозяин купил большую карту Советской России и повесил ее на стене в своем кабинете. Но он не спешил на фронт. Он ждал, когда гитлеровские части подойдут к городу, отмеченному на карте крохотным черным кружочком. Только один-единственный городок и нужен был ему там, в далекой России. Он приказал Грише вырезать из бумаги флажок и укрепить его на острой булавке. Этот флажок Фридрих каждый вечер сам передвигал по карте, все ближе, все ближе к заветному черному кружочку.

И вот, наконец, наступил день, которого барон ждал многие годы. Острие булавки вонзилось в черный кружок, и Гришин хозяин подал рапорт с просьбой отправить его на восточный фронт. Разрешение было получено, и барон стал собираться в дорогу. Ночью, во время этих сборов, Гриша увидел, как Фридрих вынул из потайного сейфа в стене и спрятал в свой бумажник листок с начерченными на нем линиями и крестиками.

Именно в эту ночь лихорадочных сборов Гриша узнал, что клочок бумаги, который так бережно хранил его хозяин, — это план тайника, где спрятаны драгоценности старого барона.

В ту же ночь Гриша переоделся в мундир солдата германской армии. Отныне он был денщиком, а не слугой своего хозяина. Впрочем, это было одно и то же.

Истерзанную, в мрачных развалинах увидел Гриша Россию. Поезд мчался мимо сожженных деревень, мимо разрушенных вокзалов, мимо пустырей, на которых торчали обгорелые пни.

Маленький городок, куда они приехали на третий день пути, тоже был разрушен войной. Сердце сжималось у Гриши, когда смотрел он на эти груды камней, над которыми висели тучи неоседающей пыли. Но барон был весел. Особняк, где хранились сокровища, был цел, и Фридрих счел это добрым предзнаменованием.

Особняк был занят штабом дивизии. Здесь же, на втором этаже, жил дивизионный командир — генерал. Днем и ночью усиленные патрули дежурили вокруг дома. Но для барона все двери были открыты. Генерал даже предложил ему поселиться в одной из комнат на втором этаже. Он, конечно, не знал, что этот особняк когда-то принадлежал предкам его неожиданного гостя.

Однако на другой день барон стал мрачен и угрюм. Советские части наступали. Фронт подходил все ближе к городку. А Фридриху никак не удавалось проникнуть в подвалы под домом незамеченным.

Прошли сутки, другие, третьи. На востоке над горизонтом багровыми зарницами вспыхивали орудийные залпы. Штаб стал походить на растревоженный муравейник. И вот на четвертую ночь, когда вспышки над горизонтом казались особенно близкими и страшными, барон приказал Грише взять фонарь и следовать за собой. Они вдвоем спустились по каменным ступеням в сырой подвал, и здесь Гриша, зажег свечу в фонаре.

Они продвигались по коридорам, и их уродливые тени плясали на мокрых каменных стенах заброшенного древнего подземелья. В одном из коридоров барон велел Грише ждать, а сам двинулся вперед. Вскоре огонек фонаря исчез за каким-то поворотом, и глухонемой слуга остался в полной темноте.

Он ждал долго. Изредка ему казалось, что стены, каменные своды и пол вздрагивают словно от каких-то могучих ударов. А потом… Потом ослепительный луч сильного электрического фонаря осветил его, скорчившегося возле мокрой стены. Гриша увидел перед собою людей в советской военной форме — гимнастерках, перепоясанных широкими ремнями, в касках с алыми звездами.

В эту ночь город был взят советскими войсками.

— А барон? — спросил Степка. — Куда же он девался?

— Удрал, — показал Гриша.

— А сокровища?

Мастер помедлил немного и ответил: «Как видишь, он вернулся за ними».

 

Глава тринадцатая

Так вот что! Этот барон, казавшийся Степке таким симпатичным, и есть наследник Генриха Гольцева! Фон Гольца, о котором рассказывал дедушка Арсений!

Дедушка говорил, что сокровища, спрятанные Генрихом фон Гольцем, искали и не нашли… Но ведь у тех, кто искал, не было плана! Не было бумажки с отмеченным крестиком местом тайника… Может быть, клад и до сих пор лежит в запутанных коридорах под Вовкиным домом? И, может быть, сейчас, как раз в эту минуту, сын Генриха Гольцева, крадучись словно вор, пробирается подземными переходами к месту, известному ему одному?

Сказав Грише, что его ждут дома, Степка простился с мастером и выскочил из мастерской. Он еще не знал толком, куда ему бежать. К Андрею? К ребятам? В милицию?

Очутившись на улице, Степка остановился в нерешительности. Если прямо сейчас побежать в милицию и рассказать обо всем, поверят ли ему? Не поднимут ли на смех?

«К Андрею! Надо бежать к Андрею!» — решил Степка и вдруг услышал знакомый голос:

— Степа! Это ты?

Через улицу к нему бежала Таня.

— Куда ты девался? Я тебя уже два часа ищу.

— После, Таня, после, — зашептал Степка. — Я потом тебе все расскажу. Сейчас надо бежать к Андрею…

— К Андрею? Зачем? Он ушел в театр. С матерью. Я видела его.

Степка опешил.

— В какой театр?

— В обыкновенный. В городской…

— Ой, Таня! — упавшим голосом произнес Степка. — Что же делать? Ты понимаешь, тот барон, немец, он приехал, чтобы найти клад…

Даже в темноте было видно, какими огромными от изумления стали Танины глаза.

— Какой барон? Какой клад? Степа, что с тобой?

— Ну, тот барон, седой турист, который тебе «данке» говорил… Это Гришин хозяин… Бывший, конечно.

Нет, решительно Таня ничего не понимала. А от волнения Степка не мог объяснить связно и толково. И вдруг он умолк и замер. Под фонарем на другой стороне улицы он увидел барона. Немец был не один. Вместе с ним медленно шел по тротуару худощавый человек в короткой кожаной куртке — Степка видел и его среди приехавших туристов. Они шли не торопясь и о чем-то тихо разговаривали.

Степка поспешно юркнул в ближайший подъезд и втащил за собой Таню.

— Это он! — в волнении прошептал мальчик. — Надо следить за ним…

Таня больше ни о чем не спрашивала. Степкина тревога передалась и ей. Она только кивнула головой.

Иностранцы уходили все дальше по улице. Степка видел, как барон несколько раз оглянулся, словно проверяя, не наблюдает ли кто-нибудь за ним. Но улица в этот час была пустынна.

— Таня, ты не побоишься? — прерывисто прошептал Степка. — Ты не побоишься… если надо будет лезть в подвалы под Вовкиным домом?

И Таня взволнованно шепнула в ответ:

— Нет, Степа, не побоюсь.

— Тогда слушай… Этот немец приехал, чтобы отыскать сокровища. У него есть план… Мне Гриша сейчас рассказал, что этот барон еще во время войны хотел драгоценности взять… Но не успел. И вот он опять приехал… Надо пойти за ним, понимаешь? Может быть, он их куда-нибудь перепрячет. Тогда мы запомним место. А если унесет с собой, то… Вот у меня есть свисток… Пусть только дойдет до первого милиционера…

Тане некогда было даже удивляться. Степка, не договорив, выглянул из подъезда и потащил ее за руку.

Две маленькие бесшумные тени выскользнули из дверей и, пробежав немного вдоль домов, снова спрятались в пустом подъезде.

Так, крадучись, вбегая в подъезды и подворотни, Степка и Таня дошли следом за иностранными туристами до ворот дома номер двадцать…

Здесь барон и его спутник остановились. Ребята едва успели юркнуть в парадное. Не спрячься они так поспешно, барон, который оглянулся и внимательно осмотрел пустынную улицу, непременно увидел бы их.

Оглядевшись и не заметив ничего подозрительного, фон Гольц кивнул своему спутнику, и они скрылись в воротах дома.

Сердце у Степки застучало часто и громко. Он понимал, что теперь надо быть еще осторожнее. Ведь во дворе темно — там нет фонарей, как на улице. А в темноте нечаянно можно наткнуться на иностранцев.

— Не боишься? — шепотом спросил он у Тани.

Та мотнула головой.

— Пошли, — шепотом позвал он.

Ребята пересекли улицу и с опаской заглянули во двор Вовкиного двора. Двор был пуст.

— Степа, — тихо произнесла Таня. — Степа!.. Может быть, мы лучше подождем? Давай не будем лезть в эти подвалы…

— Что ты! А если они найдут сокровища и куда-нибудь их перепрячут? Нет, Таня, надо идти.

Что скрывать! Степке и самому было страшно, когда они с Таней спускались по каменным ступеням в черную глубину подземелья. Таня, держась за его руку, шла позади. И он чувствовал, как у нее дрожат пальцы. Он уже подумал, что, может быть, и правда лучше подождать возвращения иностранцев здесь, во дворе. Но в тот же миг увидел вдали, в коридоре слабый огонек. Нет, надо идти, идти вперед. Ведь барон мог знать и другой выход из подземелья! И, сильнее сжав Танину руку, он повел ее за собой.

Луч света впереди качнулся, и барон что-то сердито произнес по-немецки.

— Он говорит, что тут камень, — прошептала Таня в Степкино ухо.

Степка прекрасно знал этот камень, острым углом выступивший из пола, словно приподнятый вспучившейся под ним землей. Наверно, барон споткнулся о него. Степка и сам не раз спотыкался. Он помнил, что от этого камня коридор сворачивает вправо.

Хотя ребята много раз лазили в подземные коридоры, они никогда еще не заходили в боковые ходы, узкие и тесные, с низкими потолками: боялись заблудиться. А барон уверенно свернул в один из боковых коридоров. За ним, не отставая ни на шаг, повернул и его спутник. Должно быть, им трудно было идти по такому узкому коридору, потому что когда Степка и Таня заглянули в освещенный боковой ход, то очутились чуть ли не в двух шагах от туристов. Степка отпрянул назад.

— Хирхер! — донесся до него глухой голос фон Гольца. — Унд етц нах линкс. — И Степка вспомнил, что «хирхер» — это значит «сюда», а «нах линкс» — «налево».

Он снова заглянул в узенький коридор. Свет фонаря виднелся справа, за каменным выступом. Наверно, там иностранцы опять повернули в боковой ход. Степке и Тане, конечно, легче было пробираться по узкому коридорчику, чем двум взрослым людям, один из которых к тому же был высок. Они без шума проскользнули к выступу, за которым скрылись туристы, и очутились перед входом в еще один коридор, оказавшийся более широким: по нему свободно можно было пройти рядом. Слабеющий, удаляющийся, словно угасающий, луч был виден теперь слева, в проходе, косо уходившем куда-то вниз.

Впереди снова прозвучал голос барона:

— Хир! — коротко произнес он.

— Здесь… — чуть слышно шепнула Таня.

Боясь дышать, ребята двинулись вперед. Они ступали так осторожно, словно каменный пол мог расступиться перед ними.

Слева, откуда лился рассеянный свет, в каменных плитах торчали ржавые петли. Наверно, здесь когда-то была дверь. Оттуда доносилось какое-то поскрипывание и невнятное бормотание барона. Заглянув за каменный выступ, Степка увидел небольшую пещеру с мокрыми зелеными стенами. Спутник барона, сидя на корточках, торопливо ковырял ножом землю. Фон Гольц держал фонарь.

Несколько раз нож со скрипом скользнул по камню. Наконец, очистив камень от слоя крепкой слежавшейся земли, спутник фон Гольца выпрямился и сказал:

— Хельфен зи мир.

И Таня перевела:

— Говорит: «помогите мне».

Отвалив каменную плиту, барон и незнакомец склонились над открывшимся квадратным отверстием, а затем оба разом запустили туда руки. Часто, прерывисто дыша, они шарили в черном углублении, и с каждой секундой лицо барона становилось все напряженнее.

— Цум тойфель! — вдруг пробормотал он. — Хир ист нихтс да…

— Говорит, что там ничего нет, — прошептала Таня.

— Нихтс, — отозвался другой и взглянул на барона с насмешкой.

Даже при свете фонаря было видно, как побледнел фон Гольц. Руки его тряслись. Гладкие седые волосы были растрепаны.

— Хир дер ганг… — бормотал он, уткнувшись в крохотный листок бумаги. — Хир ди тюр… Вир зинд рихтиг геганген…

— Он говорит, что шли правильно, — переводила Таня.

Вдруг сообщник барона насторожился. Должно быть, слух у него был очень тонкий, и он услышал перешептывание ребят. Он предостерегающе поднял руку и что-то сказал. Таня рванула Степку за руку и втянула в узкую щель справа. В тот же миг луч фонаря обшарил коридор, где они только что стояли. Степка почувствовал на своих губах холодную, чуть вздрагивающую Танину ладонь. И понял, что турист услышал их шепот.

Луч света скользнул по стенам, по полу, даже по потолку. Таня и Степка замерли, прижавшись друг к другу. Затем свет стал ослабевать, и у ребят одновременно вырвался короткий облегченный вздох. Потом до их слуха снова донеслись голоса.

— Заген зи, Фридрих, — говорил спутник фон Гольца. — Конте ир таубшту — мер нихт аллес аузграбен унд ан айне андере штеле траген?

Таня теперь переводила в самое Степкино ухо, так тихо, что не только фон Гольц или его сообщник, но и сам Степка едва слышал ее:

— Он думает, что Гриша все выкопал и куда-нибудь перепрятал. А тот отвечает, что у него не было плана… А теперь он говорит, что его отец старый болван… Он говорит, что его отец, наверно, думал, что большевики станут ждать… Он говорит, что, может быть, весь этот город выстроен на его бриллианты…

— Геен вир, Фридрих, — сказал спутник барона после непродолжительного молчания. — Ес ист хехсте цайт умцукерен. Ман кенте унз зухен.

Таня быстро перевела:

— Он говорит, что пора возвращаться, — и добавила чуть слышно: — А вдруг они нас тут увидят?

Степка ничего не ответил. Противный холодок страха снова зашевелился в сердце. Только сейчас он окончательно понял, как глупо и безрассудно было красться по темным коридорам следом за двумя искателями сокровищ, которым вовсе не хотелось, чтобы их видели. Но рядом с ним была Таня. И чтобы успокоить ее, он шепнул:

— Не увидят…

Несмотря на то, что турист, спутник фон Гольца, несколько раз в нетерпении повторил, что пора идти, старый барон не торопился уходить из пещеры, где рухнули внезапно все его надежды. Разбитым, надломившимся голосом он бормотал:

— Зофиль крафт фергойдет!.. Зофиль энерги!.. За ланге яре цувартен!.. Унд аллес умзонст… Умзонст!..

— Он говорит, что ждал столько лет, и все напрасно, потратил столько сил!.. — шептала Таня.

Вдруг она замолчала. И Степка услышал шаги. Медленные шаркающие шаги, сопровождаемые непрерывным бормотанием: «Аллес умзонст… Аллес умзонст…» В коридоре, где стояли, прижавшись к мокрой стене Степка и Таня, становилось все светлее…

Надо было прятаться. Еще минута, и барон со своим спутником пройдут мимо… И увидят ребят. Что делать? Что делать?

Схватив Степку за руку, Таня, тоже затаив дыхание, слушала, как бормочет барон, и смотрела на разгоравшийся все ярче желтый свет фонаря. С отчаяньем оглядывал Степка холодные стены. Ни одного выступа, ни одной спасительной ниши!.. И вдруг сердце его запрыгало от радости. Вот куда надо было смотреть! Внизу, прямо у него под ногами зияла дыра в стене. И как он раньше ее не заметил?

— Лезь за мной! — быстро шепнул он Тане и юркнул в темное пахнувшее сыростью отверстие.

Скорчившись в три погибели, сидели ребята в узкой, тесной пещерке, когда мимо них прошли барон и его спутник, который поддерживал фон Гольца под руку. Барон шел, устало волоча ноги.

— Аллес умзонст… Аллес умзонст… — бормотал барон.

Его голос глухим шелестящим эхом отдавался в пустых коридорах.

Они прошли. И Степка почувствовал вдруг такую усталость, словно все это время держал на плечах невыносимо тяжелый груз. Только Танин шепот вывел его из оцепенения, странного, как дремота.

— Степа, пойдем, — шепнула Таня, тронув его за руку. — Надо идти… За ними… А то заблудимся.

Они вылезли из спасительного проема в стене и бесшумно двинулись на желтый свет фонаря, удаляющийся по коридору.

 

Глава четырнадцатая

На другое же утро все ребята узнали о необыкновенном приключении, выпавшем на долю Степки и Тани. В красный уголок стали собираться рано, чтобы всем вместе идти на Ленинскую дежурить. И Степке приходилось начинать свой рассказ сначала, как только в дверях появлялся кто-нибудь из ребят.

— Погоди, Степка! — перебивали его то Женька, то Шурик Веденеев. — Вон Кузя идет. Рассказывай снова!

И Степка рассказывал. Но едва успевал начать, как приходил еще кто-нибудь, и опять его заставляли повторять все сначала.

Да, это была история! Таких ребята никогда еще не слыхивали. Даже на знаменитом чердаке двадцатого дома. Заслушавшись, они чуть было не опоздали к часу, который майор Коржиков назначил началом дежурств. И то Степке пришлось досказывать уже на ходу.

— И вот мы сидим… А они мимо идут… — захлебываясь, говорил Степка. — И барон этот, фон Гольц, все бормочет, все бормочет: «Аллес…» Таня, что он говорит?

— Аллес умзонст. Это значит: «все напрасно».

— Ага! «Аллес умзонст»… Так и прошли. И мы за ними.

— Вот, наверно, страшно-то было! — проговорил Павлик.

— Подумаешь, страшно! — фыркнул Вовка. — Вот я книгу читал. Там один разведчик, в тылу врага…

Но на Пончика зашипели:

— Подожди ты! Степка, рассказывай дальше.

— А что дальше? — удивился Степка. — Все уже. Ну, шли мы за ними, а потом прямо во двор вышли.

— Эх, жалко, меня там не было! — с завистью воскликнул Шурик.

— А по-моему, ребята, надо нам всем туда, в подвалы, слазить, — сказал Женька. — Может, они плохо искали? Может, клад так и лежит в тайнике?

— Конечно! — подхватил Вовка. — У них, может быть, в плане ошибка была! Наверно, под другим камнем так и лежит!

— Так и лежит, — передразнил Олег. — Тебя дожидается.

— А что? Вдруг найдем?

— Ты, Степа, место запомнил? — спросил Шурик.

— Не знаю, — пожав плечами, ответил Степка. — Может, и вспомню, если пойдем.

— Надо Андрею рассказать, — вмешалась Таня.

— Обязательно! — встрепенулся Степка. — Может, вместе с ним и в подвалы спустимся.

И, уже свернув на Ленинскую, уговорились непременно сегодня же, вернувшись с дежурства, зайти к Андрею и непременно уговорить его обследовать пещеру, в которой Фридрих фон Гольц и его спутник искали драгоценный клад.

— Только надо с собой веревку захватить, — захлебывался Вовка. — Я читал. Так всегда делают. Чтобы не заблудиться.

Но слазить в подвалы ребятам в этот день не удалось. И по очень важной причине.

Расхаживая по тротуару мимо исполкома, Степка вдруг увидел Гришу. Тот переходил улицу. На этот раз он шел по пешеходной дорожке, внимательно глядя то направо, то налево. Степка очень обрадовался, увидев мастера. Он еще утром, как проснулся, решил обязательно сбегать сегодня к нему в мастерскую и рассказать о ночном приключении.

Гриша тоже обрадовался, увидев Степку, помахал ему рукой, подойдя, полез в карман и вытащил какую-то бумажку.

«Федору Алексеевичу Силантьеву, — прочитал Степка напечатанные на пишущей машинке строчки. — Просим Вас зайти в исполком городского Совета депутатов трудящихся в 10 часов утра». Были проставлены в этой бумажке и число, и месяц, и год, и номер кабинета, куда Гриша должен был прийти.

— Это, наверно, насчет комнаты! — догадался Степка.

Гриша в ответ на его знаки пожал плечами.

Мимо них, дымя и рыча, прокатил зелено-голубой автобус, на котором приехали иностранные туристы. В одном из больших квадратных окон Степка увидел барона. Фон Гольц сидел, опустив голову, уставясь в одну точку. И тут Степка торопливо принялся рассказывать Грише о том, как они вчера вечером вдвоем с Таней следили в темных подвалах за бароном и его спутником. К изумлению Степки, Гриша ничуть не удивился, узнав, что его бывший хозяин нашел тайник пустым. Наверно, мастера куда больше в эту минуту занимал вызов в исполком. Он кивнул Степке и скрылся в подъезде здания горсовета.

Стрелки больших круглых часов, висевших на углу, показывали десять. Улица заметно опустела. Можно было покинуть пост. И Степка стремглав бросился на перекресток, где дежурил Павлик Куликов.

— Гриша в исполком пошел! — отдышавшись, сообщил он Павлику. — Наверно, насчет комнаты. Передай дальше по постам. Пусть все идут к горсовету!

Минут через пятнадцать все собрались у дверей горсовета. Последним, запыхавшись, прибежал Мишка Кутырин. Его пост был самым дальним, в конце улицы, почти у самого вокзала.

— Что? В подвалы? За кладом? — спрашивал он, отдуваясь.

— Какие клады? Гриша комнату получает!

— А-а!

Подошел старшина Комаров, прикоснулся концами пальцев к козырьку фуражки.

— Какие происшествия, товарищи пионерские патрули?

— Происшествий никаких. Все в порядке! — отрапортовал Степка.

— А по какому случаю сбор? — поинтересовался старшина.

Ему объяснили, что ждут Гришу, глухонемого мастера, который живет на их улице, а теперь получает новую комнату.

— Добре, добре, — кивнул Комаров и, снова козырнув, неторопливо зашагал по тротуару.

Наконец в подъезде горсовета показался Гриша. Он увидел ребят и быстрым шагом направился к ним. Они бросились навстречу мастеру. Глаза у Гриши весело блестели. Даже глубокие морщины, казалось, разгладились. Ребята не успели еще обступить его, как он вытащил из кармана и бережно развернул прямоугольный листок бумаги. «Ордер № 264» — было оттиснуто на листке черным типографским шрифтом. А чуть пониже, чернилами, было написано название улицы — «Почтовая», номер дома — «15» и номер квартиры — «6».

— Дали! Дали! Комнату дали! — запрыгав от восторга, закричал Шурик.

Всем хотелось посмотреть на ордер, прочитать, что в нем написано, просто подержать в руках.

— Это рядом с нашим домом, — сказал Саня. — Пятнадцатый. Новый.

— Конечно, не старый. В старом доме зачем же комнаты давать?

— Ребята! — воскликнул Степка. — Поможем Грише вещи перевезти?

— Поможем! — откликнулись веселые голоса.

— А как же в подвалы? — спросил Вовка. — Хотели в подвалы слазить…

— А, не убегут никуда твои подвалы, — одернул его Костя. — После обеда полезем.

Сначала всей толпой вместе с Гришей пошли на Почтовую — посмотреть, какую комнату дали мастеру. Вел ребят Саня самой ближней дорогой — через переулок. Он отлично знал все переулки и даже проходные дворы. Одним из таких дворов он и провел товарищей как раз к дому номер пятнадцать, высокому, пятиэтажному, сложенному из новеньких серых кирпичей.

Гриша поднимался по лестнице на третий этаж очень медленно. А у ребят терпения не хватало. Они опередили его, быстро взбежали по ступенькам и стали изо всей силы барабанить кулаками в дверь шестой квартиры.

Наверху и внизу захлопали двери. Из квартиры напротив высунулась какая-то старушка:

— Что стучите? К кому? Не видите, нет никого?

— Мы жильца ведем! — ответил Женька. — У него ордер.

— А если ордер, надо сперва ключ в конторе получить! — сердито сказала старушка и захлопнула дверь.

Пришлось снова спускаться и бежать в контору. Впрочем, она помещалась тут же в доме, только в соседнем подъезде.

Начальник конторы, худенькая светловолосая женщина, прочитав ордер, дала Грише ключ и сама пошла проводить нового жильца в его квартиру. И вот, наконец, щелкнул замок, распахнулась дверь, и ребята вместе с Гришей очутились в небольшой и уютной однокомнатной квартирке.

Никто из ребят, и сам Гриша тоже, не ожидал, что это окажется целая отдельная квартира. Все думали, что мастеру дадут только одну комнатку.

Квартира была хорошая. Особенно просторной и светлой она казалась по сравнению с тесной и душной Гришиной каморкой. В огромное окно лилось солнце. Оно как будто радовалось, что для его лучей нашлось так много места, и сияло вовсю. Стены блестели новенькой, казалось, еще не просохшей краской. И глянцем светились натертые плитки паркета.

Понравилось ребятам и на кухне, где горелки новенькой газовой плитки были почему-то прикручены проволокой к конфоркам. Но особенный восторг вызвал у всех длинный гибкий душевой шланг в ванной, обвитый блестящей стальной спиралью. Его можно было поворачивать как угодно — и вверх, и вниз, и вправо, и влево. А вода! Откроешь кран с синей головкой — течет холодная, повернешь с красной — горячая. А если открыть оба сразу, то теплая. Нет, что и говорить, квартиру Гриша получил замечательную.

Вот только мебели здесь не было никакой. И Степка подумал, что вносить в такую чудесную квартиру старую Гришину койку и табуретки просто неприятно. Должно быть, та же самая мысль пришла на ум и Тане.

— Сюда бы стол, и диван, и стулья, и шкаф… — сказала она и смутилась, потому что Гриша, взглянув на нее в эту минуту, кажется, прочитал по движению ее губ, о чем она говорит.

Он улыбнулся и сделал несколько знаков.

— Говорит, что хочет купить стол, стулья, диван и шкаф, — перевел Степка. — Просит помочь выбрать получше.

Так и не удалось в этот день ребятам слазить в подвалы. До самого обеда ходили они с Гришей по мебельным магазинам, отчаянно споря, какой диван и с какой обивкой стулья лучше подойдут для его новой квартиры.

Наконец после долгих выборов были куплены и широкий диван, и буфет со стеклянными дверцами, и стулья, и круглый стол на толстых крепких ножках, и другой стол — белый, кухонный, и полированный коричневый шкаф для одежды. Степка, Шурик и Саня съездили к вокзалу и наняли такси-грузовик, чтобы перевезти купленную мебель. И уже все вместе, после обеда, ребята помогали мастеру расставлять эту мебель в новой Гришиной квартире.

А когда, наконец, все было расставлено, Степка спохватился. Оказалось, что уже половина пятого и пора спешить на Ленинскую, на свои патрульные посты.

К Андрею зашли, вернувшись с Ленинской. Степке снова пришлось рассказывать все по порядку. Впрочем, он мог не беспокоиться, что пропустит что-нибудь. Ребята знали уже всю историю наизусть.

— Вот это так приключение! — воскликнул Андрей, когда Степка кончил рассказывать. — Такое только в книжках прочитать можно. А ведь про те сокровища и я мальчишкой слышал.

Но в ответ на таинственный шепот Пончика, что надо самим поискать клад в подвалах, Андрей с усмешкой покачал головой.

— Думаю, напрасный это будет труд. Да и заблудиться можно в подвалах…

Однако по Вовкиной физиономии были видно, что эти слова на него не произвели никакого впечатления.

 

Глава пятнадцатая

Знойный июль был на исходе. И вдруг внезапно повеяло холодом. По небу поползли рыхлые, как весенние сугробы, сизые тучи. Город закутался в дождь, словно в громадную занавеску. По улицам, прижимаясь к тротуарам, угрюмо, беззвучно текли грязные ручьи. На прудах, возле только что законченной лодочной пристани, мокли никому не нужные лодки. Зеленая листва липок и кленов, что росли на Садовой, внезапно запестрела яркими желтыми, оранжевыми, красными пятнами. Никогда еще Степка не видел, чтобы так рано желтели листья на деревьях.

Саня притащил в красный уголок целую охапку больших кленовых листьев и сказал, что из них можно сделать букеты. Букеты, конечно, можно было бы связать и расставить их в банках по подоконникам. Но Оля сказала, что, постояв день-другой, листья сморщатся и завянут.

— Не завянут, — возразил Саня. — Я секрет знаю.

Для пробы один букет из листьев поставили в банку. Мишка Кутырин хотел было налить туда воды, но Саня сказал, что вода не нужна.

И правда, листья простояли день, другой, третий и даже ничуть не сморщились.

— Саня, расскажи секрет, — приставали к ботанику девочки.

— Да никакого секрета нет, — ответил Саня, — Я листья горячим утюгом прогладил. Они всю зиму такие будут.

В тот же день красный уголок украсился пышными букетами из опавших кленовых листьев. Лешка склеил из картона круглые высокие стаканчики. И в красном уголке стало еще уютнее.

Таким нарядным, разукрашенным, будто к празднику, пышными султанами золотых и пунцовых листьев увидели красный уголок Слава Прокофьев, вернувшийся из пионерского лагеря, и Дора с Милой — подружки из ансамбля «До-Ми-Ля». Они только что приехали из Москвы и тотчас же, узнав об отряде, прибежали в красный уголок.

Славка здорово загорел. Еще бы! Почти целых два месяца пробыл в лагере. Но о последних днях лагерной жизни он вспоминал с неудовольствием.

— Как зарядил дождь! Ну! Холодище! Пока от корпуса до столовой дойдешь — весь мокрый…

В Москве тоже стояли холода и лили дожди. Но Дора с Милой сказали, что это пустяки. Наперебой, треща без умолку, рассказывали они о метро, о Красной площади, о широченных московских улицах, где столько автомобилей — жуть! — переходить с одной стороны на другую страшно-престрашно!..

Зато пришлось же поудивляться и поахать Славе, Доре и Миле, когда ребята принялись рассказывать им о своем отряде, о ремонте, уголке, об Андрее и Грише, о разведке во дворах… А когда Степку снова — в который уже раз! — заставили повторить историю про иностранцев — туристов, искателей клада, — Славка, Дора и Мила совсем уж вытаращили глаза.

— Вы нас тоже запишите в отряд, — щебетали девочки. — Мы тоже хотим в разведку ходить.

— И меня примите, — сказал Слава.

Вовка важно усмехнулся.

— Хо-хо! Думаете, так просто? Сперва надо какой-нибудь выдающийся поступок совершить.

— А ты что совершил? — спросил Слава.

— Я?

Вовка, должно быть, совсем уже собрался расхвастаться, но, встретив суровый взгляд Олега, смутился и сказал:

— Мы все работали. И на Ленинской дежурили… Вообще-то можно принять, — добавил он. — Вроде как кандидатами.

Так и записали в отряд новичков — кандидатами.

Рано, очень рано пришла в нынешнем году осень. И как неожиданно пришла! Восьмидесятилетний старичок Василий Михеич, жилец из соседнего дома, каждый день аккуратно заходивший в красный уголок, чтобы почитать газету, говорил, что за всю свою жизнь не помнит такой ранней осени.

Иногда, правда, выдавались и сухие солнечные дни. Они были редки, и потому в такие деньки ребята спешили отправиться куда-нибудь всем отрядом, чаще всего — к монастырю.

В один из таких дней, вернувшись во двор часов в пять, веселые и разгоряченные, они застали возле «кают-компании» Севку Гусакова.

Севка скучными глазами поглядывал на Гошкины окна и время от времени уныло свистел. Увидев ребят, он съежился и посторонился, уступая дорогу. Он молча провожал их взглядом и вдруг окликнул:

— Лешка!

Хворин обернулся. Остановились и замолчали все ребята.

— Поди-ка, Леш! — позвал Гусаков.

— Чего тебе?

— Иди, не бойся.

— А чего мне тебя бояться? — усмехнулся Лешка и неторопливо подошел к бывшему приятелю.

— Останемся, — тихо сказал Степка. — Вдруг подерутся?

Но Гусаков, кажется, не намеревался драться.

— Здоро́во, — кивнул он, когда Лешка приблизился.

— Здоро́во.

— А классно ты тогда плясал, — сказал Севка, и лицо его оживилось.

— Ну, плясал и плясал, — хмуро ответил Хворин. — Говори, что надо?

Хотя Лешка и Севка разговаривали тихо, ребята, насторожившись, слышали каждое слово.

— Слышь, Леша, — сказал Севка. — Правду говорят, будто ты в ремесленное поступил?

— Правда. В общежитии буду жить.

— Слышь, Леша, — спросил Севка. — А мне нельзя? Надоело.

— Чего надоело?

— Да все. Так… — Гусаков неопределенно махнул рукой. — Вот надоело так… Скучно.

— Не знаю, — мотнув головой, ответил Хворин. — Не знаю, примут или нет.

В эту минуту в воротах показался Андрей. Он остановился на миг, словно любуясь этой живописной сценой: Лешка и Севка друг против друга, а неподалеку — ребята, сбившиеся в кучку, с встревоженными лицами.

— Старые друзья встретились! — сказал он, подходя к Лешке и Севке. — По какому поводу конференция?

Увидав командира, ребята окружили его.

— Вот Севка спрашивает, можно ему в ремесленное устроиться или нет, — объяснил Лешка, словно стыдясь, что он остановился и заговорил с Гусаковым.

Андрей внимательно взглянул на Севку.

— А учиться будешь? — спросил он.

— Буду! — с неожиданной убежденностью воскликнул Севка. — Обязательно буду!

— Ладно! Тогда поговорю в комитете, — кивнув, сказал Андрей.

Наступило молчание. Севка поковырял носком ботинка землю и сказал:

— А здорово ты плясал… Хороший концерт.

— Может, ты тоже участвовать хочешь? — вдруг спросил Андрей. — А то мы собираемся еще один концерт устроить — в честь начала нового учебного года.

Степка взглянул на командира удивленно. О концерте разговора еще ни разу не было.

— А что делать? — торопливо спросил Севка.

— Там посмотрим. У нас как раз сегодня обсуждение… — Андрей незаметно подмигнул ребятам. — Заходи в красный уголок.

— А можно?

— Отчего же нельзя?

— Так я… Это… В другом доме… И не на вашей улице живу.

— Мало ли что. У нас в отряде есть ребята и с Почтовой, и с Гоголевской, и с Октябрьской…

Во двор шаркающей походкой вошел Гошка. Его, очевидно, тоже поразила увиденная сцена — Севка, окруженный ребятами.

— Эй, Севка! — крикнул он. — Иди сюда. Дело есть.

Гусаков оглянулся. Потом виновато взглянул на Андрея, на Лешку, на ребят.

— Ну, пошли, братки, — заторопился вдруг командир. — Обсудить надо, что и как.

Вместе с Андреем ребята двинулись к красному уголку. Севка остался посреди двора, растерянно глядя то им вслед, то на шагающего к нему Гошку.

Уже спускаясь по лестнице, Степка обернулся и увидел, как Севка, махнув рукой, побежал. Он бежал за ними, а Гошка стоял, разинув рот и растерянно мигая.

— Ага! Наша взяла! — радостно сказал Андрей.

 

Глава шестнадцатая

В эти дни посетителей в красном уголке стало больше. А в дождливые вечера их набиралось столько, что не хватало всем места.

Дежурства теперь устанавливались по расписанию. Это расписание — разграфленный листок бумаги с числами и фамилиями ребят — висело в отрядной комнате на стене.

Севка Гусаков прибегал теперь в красный уголок чуть ли не каждый день. Лешка учил его плясать чечетку. Наука Гусакову давалась с трудом — он был очень неповоротлив. Впрочем, Севка оказался неожиданно очень упорным учеником. Он и сам видел, что чечетка у него не получается, но упрямо твердил:

— Ничего. Выйдет.

До начала учебного года оставался еще целый месяц, и репетиции к концерту проходили не в такой лихорадочной спешке, как первый раз.

Очень часто в красный уголок наведывался Гриша. Его здесь ждали. Особенно толстый жилец, рьяный поклонник шашек.

Ребята тоже частенько забегали к Грише — навестить. Но только уже не в мастерскую, а в новую квартиру в доме на Почтовой. Мастерская была закрыта. Гриша начал работать на заводе. По его просьбе Лешка старательно написал объявление на листке картона:

МАСТЕРСКАЯ ЗАКРЫТА

ГРАЖДАН,

СДАВШИХ МЕТАЛЛОИЗДЕЛИЯ

В РЕМОНТ,

ПРОСЯТ

СРОЧНО

ЗАЙТИ ЗА НИМИ

ОТ 6 ДО 8 ВЕЧЕРА

Это объявление Лешка и Степка собственноручно приколотили гвоздями к двери бывшей Гришиной мастерской.

Всего несколько дней Гриша работал на заводе. А как он изменился за эти дни! Прямо не узнать. Раньше, бывало, прибегая в его каморку, Степка часто заставал мастера небритым и хмурым, перепачканным сажей. А теперь! Всегда гладко выбрит, всегда в чистой выглаженной рубашке. Даже сутулая спина его распрямилась, и он казался выше и стройнее. Только руки остались такими же, все в мелкой паутинке въевшейся в кожу металлической пыли и машинного масла. Эту паутинку нельзя было уже смыть никаким мылом.

Ребята, как и прежде, собирались в красный уголок рано утром. Если не было дождя, шли на Ленинскую, в распоряжение старшины Комарова. А если лил дождь и на улицу носа нельзя было высунуть, находилось много дел и в самом красном уголке. Готовились к концерту, подшивали газеты, подметали пол или протирали стекла чистой тряпкой.

Дежурный наводил порядок в шкафу с инвентарем, Шурик, Женька и Лешка трудились над очередным номером «Ракеты», уже третьим по счету. Часто затевали какую-нибудь игру или просто заводили разговор о разных разностях.

Иногда вспоминали о таинственном кладе в подвалах дома номер двадцать. Степка так и не смог отыскать пути в пещеру, когда ребята, несмотря на предостережение Андрея, все-таки спустились в сырое подземелье, запасшись Вовкиным фонариком, свечами, спичками и мотком бечевки.

Часа три блуждали они по мрачным подземным переходам, сожгли все свечи, исчиркали все спички и совсем истощили батарейку в фонаре. Но пещеры так и не нашли. Ни Степка, ни Таня не могли вспомнить, в какой из боковых ходов надо свернуть.

И вернулись искатели сокровищ ни с чем. Только Вовка схватил насморк, и мать на два дня уложила его в постель. Лазить в подвалы она ему строго-настрого запретила. Да и от Андрея влетело и Степке и всему штабу, когда он узнал об этом путешествии. Однако Пончик не успокоился. Он был убежден, что старинный клад лежит где-то там, в глубине подземелья, под каким-нибудь камнем. Он мечтал, когда пройдет насморк, снова туда полезть и тайком копил бечевки, пряча их за шкаф. Бечевок этих он насобирал столько, что их, если связать, хватило бы, чтобы протянуть через весь город — от вокзала до консервного завода.

Стоило завести разговор о кладе, как Вовка начинал волноваться. Женька Зажицкий нарочно заговаривал о сокровищах Генриха фон Гольца, чтобы подшутить над Пончиком.

— А что, Вовка, вдруг на самом деле тот клад все лежит себе и лежит в подвале?

— Конечно, лежит!

— Мы туда обязательно еще раз слазим.

— Вот увидите, найдем!

— Я так и вижу — сундук огромный-преогромный. А в нем — золото… и бриллианты разные. Так и сверкают!.. Пончик, ты бы что сделал, если б клад нашел?

— Я?.. Я бы… Я бы!.. Мороженого купил.

— А еще?

— Еще… еще…

Но тут Женька перебивал Вовку веселым хохотом.

— Ты бы, Пончик, ничего больше купить не смог. Там, в сундуке, денег, наверно, на миллион порций. Съел бы и замерз. А потом лопнул бы. Как бутылка, если в нее воды налить и на мороз выставить!

Вовка страшно обижался на Женьку за такие шутки. Впрочем, ненадолго.

Почти каждый вечер часов в шесть в красном уголке появлялся Андрей. Едва командир переступал порог отрядной комнаты, как ребята тотчас же окружали его веселой гомонливой стайкой. Андрей знал множество чудесных игр, и его прихода ждали с нетерпением. Играли в «морской бой» и в «третий лишний», в «слова», когда из букв одного какого-нибудь слова надо составить новые, и в разные другие игры.

Веселая беготня сменялась сосредоточенной тишиной. А потом снова визг, хохот, возня…

В «слова» лучше всех играли Женька и Шурик. Но Зажицкий оказывался победителем чаще Шурика. На одно-два слова, а все-таки перегонит. Степке под большим секретом Женька открыл, что главное в этой игре — четко, раздельно, большими печатными буквами написать основное слово. А еще лучше — написать его шиворот-навыворот. Тогда все буквы на виду. А напишешь наспех — сам запутаешься.

Севка Гусаков тоже принимал участие в этих играх. Правда, в «слова» он совсем не умел играть. Зато «морской бой» ему понравился.

— «А-6»! — выкрикивал он, прикрывая ладонью листок, где по клеточкам были нарисованы квадратики и прямоугольники «кораблей». — «Д-8»!

К всеобщему удивлению, у Севки оказался настоящий талант к этой игре, и он очень гордился тем, что чаще других выходил победителем.

Но особенно любили ребята слушать рассказы Андрея. Он рассказывал о море и далеких скалистых берегах Курильских островов, о зеленых океанских глубинах и их диковинных обитателях, о боевых кораблях и друзьях-товарищах — моряках-подводниках. Он рассказывал о большой дружбе и о жарком солнце. А за окнами лил дождь, свистал порывистый ветер. И Степке казалось, что сидят они все не в отрядной комнатке рядом с красным уголком, а в тесном кубрике подводного корабля. И бьют в обшивку студеные волны. И не ветер свистит за окнами, а тревожным сигналом подает команду вахтенный: «Приготовиться к бою!».

Испортившаяся погода, дожди и холод беспокоили особенно тех ребят, кто собирался на третью смену уехать в пионерский лагерь. Да и в самом деле! Какая жизнь в лагере, если нельзя ни искупаться, ни сходить в лес за грибами?

— Если будет такая погода, — объявила как-то раз Таня, — я ни в какой лагерь не поеду.

— Зато в Крыму сейчас! — проговорил Вовка и даже зажмурился. — Красота! Я сводку слышал. В Ялте двадцать два градуса.

— Я тоже слышал, — отозвался Женька. — Двадцать два градуса мороза.

— Тепла! Тепла! Объявили: плюс двадцать два!

— Слушай, Пончик, — не отставал Зажицкий. — Поймай для нас акулу. Небольшую. Пуда на два. Мы живой уголок здесь откроем.

— Акулы в Крыму не водятся, — важно ответил Вовка.

— Должны водиться, — сказал Олег. — Если море есть, значит и акулы должны быть.

Разгорелся спор, водятся в Черном море акулы или нет. Никто толком этого не знал. А Женька нарочно кричал то «водятся», поддерживая Олега, то «не водятся», становясь на сторону Вовки.

— Ну, конечно, не водятся! — горячился Пончик.

— Нет, водятся! — хором отвечали Олег и Женька.

— Женька, это нечестно! — вопил Вовка. — Ты же сам сказал, что не водятся!

— Кто сказал? Я? Тебе показалось!

В самый разгар спора пришел Андрей. Узнав, по какому поводу шум, он спокойно подтвердил:

— Акулы в Черном море есть. Небольшие, правда, не такие, как, например, в Индийском океане. Но все равно есть. Самые настоящие.

— Ага! — воскликнул Женька. — Что я говорил! Ну, Пончик, теперь не отвертишься. Привози акулу, а то из отряда исключим.

— Давайте в «слова» играть! — перебил Женьку Шурик: он очень любил эту игру.

Но в это время дверь вдруг распахнулась, и ребята увидели Гришу.

Тот был чем-то очень взволнован. Он взглянул на Андрея, оглядел ребят и знаком позвал их за собой.

 

Глава семнадцатая

Следом за Гришей ребята высыпали на улицу С ними вышел и Андрей. В красном уголке остались только Мила и Дора — они в этот день были дежурными.

Дождь перестал. Рваные тучи неслись над городом. Кое-где среди их серых лохмотьев проглядывала холодная голубизна.

Никто из ребят не знал, куда ведет их мастер. Андрей тоже лишь пожал плечами, когда Степка тихо спросил его об этом. А Гриша размашисто шагал впереди, изредка оглядываясь и проверяя, не отстали ли от него Андрей и ребята.

— Может, он нас к себе домой ведет? — высказал предположение Женька. — На новоселье!

Но нет: они миновали переулок, который вел с Садовой на Почтовую улицу. Прошли мимо ворот дома номер четырнадцать. И, пройдя еще квартал, мастер свернул в проулок, выходящий прямо на дорогу к городскому кладбищу.

— Ребята! — вскрикнул Вовка. — Он нас на кладбище ведет! Вот честное слово!

— На кладбище? — в недоумении переспросил Шурик.

— Идемте, идемте, — сказал Андрей. — Если ведет, значит нужно.

Проулок кончился, и ребята вышли на дорогу, окаймленную высокими деревьями. Сомнений больше не оставалось: Гриша вел их на кладбище.

Войдя в ворота кладбища, Гриша знаком попросил всех подождать, свернул с дорожки в сторону и, наклонившись в кустах шиповника, вытащил спрятанную там старую лопату с заржавленным погнутым лотком.

— Ну, держитесь! — сказал Женька. — Сейчас мертвецов будем выкапывать!

На него зашипели, как будто Гриша мог услышать Женькину неуместную шутку.

Достав лопату, мастер снова сделал жест, приглашая всех идти за ним. Ребята двинулись дальше по дорожке, среди могильных холмиков, памятников и крестов. Следом за Гришей дошли они до самого дальнего уголка кладбища. Кресты над старыми, заброшенными могилами здесь совсем покосились, а на некоторых даже и крестов не было. Только дикий жасмин, уже давно отцветший, буйно разросся, отгораживая, словно зеленой изгородью, один могильный холм от другого. Здесь Гриша знаком попросил всех остановиться.

Все еще недоумевая и переглядываясь, ребята стояли и ждали, что будет делать глухонемой мастер. Сосредоточенно смотрел на Гришу Андрей. А тот, не выпуская лопаты, взялся другой рукою за куст жасмина, покачал его из стороны в сторону, подергал и вырвал из земли.

— Ой! — тихо вскрикнула Оля.

Ребята еще теснее сгрудились вокруг мастера. Отталкивая друг друга, вытягивая шеи, они смотрели, как Гриша осторожно вскапывает землю там, где рос жасминовый куст. Он копал, и рядом с ямкой, которая становилась все глубже под лотком лопаты, росла кучка бурой, мокрой, пропитанной дождем земли.

Вдруг лопата обо что-то звякнула. Ребята подступили ближе. Вовка, оказавшийся позади всех, жалобно просил:

— Пустите меня, пустите! Дайте посмотреть!

Гриша выпрямился, обвел всех взглядом, потом медленно опустился на колени и бережно вытащил из ямки черный ящик с налипшими на стенках комками глины и земли. Осторожно стерев с него грязь, мастер поднялся с колен и подал ящик Степке.

Он был тяжел, этот небольшой ящичек черного дерева, скрепленный двумя узкими медными позеленевшими от времени и сырости полосами. Мастер протянул руку и откинул крышку ящика.

Темные лохматые тучи неслись по небу, скрывая солнце. Но, словно водяные брызги, пронизанные насквозь ослепительным солнечным сиянием, сверкнули в глаза невиданной россыпью наполнявшие шкатулку блестящие искристые камни: ящичек доверху был наполнен цепочками алмазных бус, кольцами, браслетами, женскими серьгами…

От неожиданности Степка чуть не выронил тяжелый ящик. А Костя, всегда сдержанный Костя, с восхищением выговорил:

— Вот это да!

Между тем мастер сделал несколько быстрых знаков, и Степка, запинаясь от растерянности, произнес:

— Он… Он говорит, что все то… все отдает нам…

Эти слова будто бы разбудили ребят, зачарованных необычайным зрелищем.

— Как нам?

— Откуда этот ящик?

— Степка, спроси!

Но спрашивать ни о чем не пришлось. Гриша снова «заговорил», волнуясь и быстро двигая пальцами.

— Переводи, Степа, — сказал Андрей. — Подробно переводи. Все, что он говорит.

Тогда, в мастерской, рассказывая свою биографию, Гриша не сказал Степке, что в ночь, когда умер старый барон, он долго, с любопытством разглядывал листок бумаги, на котором были начерчены непонятные линии и крестики. Не открыл мастер тогда Степке, что благодаря необычайной своей зрительной памяти он невольно запомнил все эти линии. И только сейчас узнал изумленный Степка, а вместе с ним и Андрей и все ребята, что, приехав в этот городок, Гриша отыскал место заветного тайника, вынул из-под камня ящик с драгоценностями, перенес его на кладбище и закопал возле заброшенной могилы…

Почему он так поступил? Сначала просто хотел проверить, удалось ли его хозяину в ту памятную ночь, когда он оставил Гришу одного в темном подземелье, отыскать и унести сокровища старого барона. А когда мастер нашел ящик и поднял крышку, то сразу же увидел среди колец, браслетов и брошек старинные серебряные часы с выцарапанными на крышке именами его отца и деда. Наверно, в тяжелую минуту Гришин отец решил заложить часы своему хозяину — ростовщику Генриху Гольцеву — фон Гольцу, да так и не смог выкупить. И понял Гриша, что остальные вещи — бусы, кольца, браслеты, серьги, все, что лежит в шкатулке, — тоже куплены за гроши, оставлены в залог и не возвращены владельцам.

— Он говорит, — волнуясь, переводил Степка, — что хозяев этих вещей, наверно, уже нельзя найти. Так пусть драгоценные камни и золото… Пусть все это перейдет в хорошие руки, в руки добрых людей. А ему самому ничего этого не нужно. Он всегда сумеет заработать свой хлеб собственным трудом…

Гриша кончил и опустил руки. Замолчал и Степка. Молчали ребята. И тогда заговорил Андрей.

— Степа, — произнес он с волнением, — постарайся перевести как можно точнее то, что я сейчас скажу. Понял, Степа? Как можно точнее.

— Я постараюсь, — ответил Степка и кивнул.

— Скажи ему, что эти камни, все эти замечательные вещи не принадлежат нам. Они принадлежат всему нашему государству, всей нашей стране, всему народу… Скажи, что нам тоже не нужно сокровищ, награбленных бесчестными руками. И мы — те объясни ему это — тоже знаем, хорошо знаем, что счастье человека не в богатстве, а в настоящем добром труде…

Степка жестами и знаками повторял то, что говорил Грише Андрей. Он «переводил» так старательно, что эти жесты и знаки получались очень медленными, и мастер несколько раз сделал нетерпеливое движение, словно стараясь поторопить его.

— И еще передай, — говорил Андрей. — Пусть он будет спокоен: эти драгоценности попадут в надежные руки, в руки добрых и честных людей, и никому, никому на свете не причинят зла. Может быть, эти сверкающие камни превратятся в громадный космический корабль, который понесет первого человека-космонавта на Луну или на Марс… Может быть, серьги, бусы и браслеты станут могучими турбинами электростанции или живою водой потекут по каналам в расцветающей пустыне… Мы еще не знаем этого. Но мы твердо знаем, мы уверены, что многим, многим людям они послужат добром.

В глубоком молчании слушали ребята своего командира. Молча смотрели они на Степку, безмолвно повторявшего каждое слово Андрея. Молча глядели на Гришу, который с напряжением следил за Степкиными пальцами, и верили, верили, что мастер поймет каждое из этих верных и горячих слов. Поймет, что в этой великой, необыкновенной стране, в стране, где он родился и где живет сейчас, в стране, которая называется таким гордым и прекрасным словом — Советская, — труд и добро идут бок о бок, рядом, шагают по трудным дорогам, имя которым — жизнь. А может быть, он уже давно это понял?

Когда возвращались с кладбища, уже смеркалось. Впереди шли Андрей и Гриша. Ребята — за ними, негромко переговариваясь между собой.

— Видишь, Пончик, — говорил Женька. — Как ты хотел, так и вышло. На всех поровну разделили — на весь Советский Союз!

Таня и Степка немного отстали и шли позади всех.

— А знаешь что, Таня, — смущенно сказал Степка, нарушая молчание. — Ты мне по немецкому хотела помочь. Ну, Роза Марковна еще говорила…

— Да…

— Так ты… Ты поможешь?

— Конечно! — Она обернулась к нему, улыбаясь. — Конечно!

Хмурые тучи мчались по небу, казалось задевая вершины деревьев и оставляя на ветвях призрачные тающие пряди. Но впереди, там, куда опустилось солнце, жарким пламенем пылал багровый закат.

— Хорошая завтра будет погода, — сказал Степка. — Такая примета.

— Да, такая примета, — повторила. Таня и вдруг вздохнула. — Наверно, я все-таки уеду в лагерь. А так не хочется! — помолчав, призналась она.

— Ничего, — успокоил ее Степка. — Ты же вернешься. Всего один месяц. Даже меньше…

— Таня! Степа-а! — позвал впереди протяжный голос Кости. — Где вы-ы?

— Сейчас! Догони-им! — закричал Степка. Он поймал Таню за руку. — Бежим!

И они побежали, крепко держась за руки. И несся им навстречу огненный закат, алый, как их галстуки, концы которых плескались и трепетали, касаясь то шеи, то щеки. Дул свежий переменчивый ветер.