Глава первая. Дом, в котором все время едят. Проклятье моей тетушки

Лето 1991 г.

Меня сгубил теткин самбук.

До обеда мы собирали в лесу землянику. После обеда взбивали из нее самбук, брали по детективу и шли загорать на лужайку.

Там, под кустом гигантского укропа, в котором жили волшебные поющие жучки, стояла садовая ванна. Жестяная, легкая, вы такие наверняка знаете. С вечера в нее наливали холодной воды (жара стояла страшная), к обеду вода прогревалась, я забиралась туда и читала.

Тетушка нежилась на полотенце. Мне было четырнадцать, ей — что-то около сорока пяти, и клянусь, мало у кого найдется такая тонкая, элегантная тетка.

— Теть, — спрашиваю, — а что означает «изящная»?

Тетушка подняла свои прекрасные глаза от книги.

— Изящная? Гм, как бы тебе объяснить. Это когда есть все, что надо и нет ничего лишнего.

Она показала батистовый платок с кружевными краями и вышитой монограммой.

Тут надо заметить, что моя тетушка все делает прекрасно. Прекрасно одевается, хотя никогда не была богата. Прекрасно вышивает монограммы (все наше семейство уже было обеспечено именными платками, чем тайно гордилось). Прекрасно печет пироги с ревенем и яблоками, блины с вареньем, торт-муравейник с грецкими орехами и хворост с сахарной пудрой. И самбук, будь он проклят, тоже взбивает замечательно!

Проклятый самбук. Никакой человеческой возможности от него отказаться, а взбивается он каждый день, к обеду, к чаю, на ужин и к чаю после ужина. Станешь тут изящной! Но, может быть, все-таки ничего лишнего? Детектив (в котором, понятное дело, все девушки были изящны) откладывался в сторону. Окно дачной кухни так здорово расположено, что можно потихоньку смотреться в него, как в зеркало.

Гм. Гм. Вот бочка с насосом, который бабушка называет пумпой. Вот сарай. Вот на столе у сарая дуршлаг с клубникой. А вот я.

Не то, чтобы мне ВСЕ не нравилось. Но вот если бы моя талия спереди и сзади выглядела так же, как сбоку!

Нет, это трагедия. Хотя… Эти окна, они же вечно искажают. Пойду-ка в дом, взгляну в зеркало.

В конце концов, человек, который с семи часов утра до обеда бродил по лесу, наклонялся и ходил на четвереньках, не может не похудеть!

Это просто пока ничего не заметно.

Тем временем из дома вышла моя племянница. Двоюродная племянница, если быть точной, тетушкина внучка. Ей семь, осенью она идет в школу. У нее такие же прекрасные зеленые глаза, как у тетушки, тень от ресниц дрожит на абрикосовых щечках, и ямочка, и рот, как вишня, и на локтях тоже ямочки, волос не обыкновенные, русые, как у меня, а рыжеватые, блестящие. И вся она такой прелестный ребенок, что хочется сначала затормошить ее, пока она не устанет хихикать, а потом съесть.

Так вот, говорю, человеку осенью в школу. Тут стукает калитка: приехали моя мама, дядюшка и тетушкина подруга. Тетушкина подруга — жена моряка и бывшая стюардесса, очень эффектная, как мама говорит, дама. Папа, правда, на это всегда головой качает, но она правда яркая. Глазастая, во всем обтягивающем, на высоких каблуках.

Но дело не в этом. Она привезла ребенку подарок: школьную форму. Не помню, откуда, но там такой невесомый кружевной белый фартук, что как-то даже завидно делается. Я-то перехожу в лицей, мне форма уже не понадобится, да и вообще ее скоро отменят.

Красивый, короче, такой фартук.

Его надевают на ребенка. И выясняют, что на талии не сходится.

— Немножко, еще немножко! — пыхтит тетушка, изо всей силы стараясь стянуть вместе пуговку и петельку. — Кариночка, детка, втяни-ка животик!

Племянница тоже пыхтит. Пыхтит тетина подруга, бывшая стюардесса. Ничего не выходит. Но тут к делу подключается моя мама. Тетка с подругой небольшие такие, хрупкие. А мама у меня высокая, статная. И сильная. И вообще, мама когда за что-нибудь берется, этому чему-нибудь лучше сдаваться сразу. Все равно сопротивление бесполезно.

— Щенячий жирок, — констатирует факт тетушкина подруга.

— Ах, это пройдет! — отмахивается тетушка.

— Обязательно пройдет! — подтверждает моя мама.

А я говорю:

— Не слушай их. Не пройдет оно, а только хуже станет. Смотри, вон, у тебя уже живот на коленях! Неделю назад не было!

Племянница вытаращивает на меня свои красивые глаза и ревет. Ее хором утешают. На меня машут руками. Это чтобы я замолчала. А я виновата, что она не дослушала и заревела? Я как раз собиралась добавить главное: «…если ты будешь, как послушная девочка, лопать все, что дают».

Мама говорит:

— Я не понимаю, откуда в тебе это. Это желание во всем видеть плохое.

— Копия отца! — прибавляет тетина подруга. — Внешне копия матери, а характер отцовский! С вашей фигурой полнота вообще не страшна! Посмотри на мать! Твой отец голову потерял, когда ее увидел! Я всю жизнь ей завидовала!

Мама смеется.

— Это я вам всю жизнь завидовала. Вы были уже взрослые, бегали на свидания, а я платьишко надеть выклянчивала! А вы, змеюки, мне не давали!

— Но ты и правда была еще соплюшка. Хотя выглядела, как взрослая, — прибавляет тетушка. — Лена сейчас такая, как ты в семнадцать была.

— Ага, — говорю, — видела я ту фотографию. Мне такое не светит.

— Ой, не светит! — фыркает бывшая стюардесса. — У тебя просто идея фикс какая-то! Носишься с ней, как дурочка. С вашей фигурой полнота вообще не страшна!

— У нас порода такая, — добавляет мама. — Крупная кость.

— С боков, — говорю, — это она свисает? Крупная кость?

Тут теткина подруга лепит, что и на трубе, мол, будут складки, если ее согнуть, что мужчина не пес, на кости не бросается, что все это уже пахнет психическим нарушением, и что в журнале писали, как одна девушка худела-худела и умерла. А я ей, что мне голодная смерть точно не грозит, что нашей еды за день хватит на полк солдат, чтобы кто-нибудь объяснил мне, что плохого случится, если я скину лишнее, и что, между прочим, на мне уже джинсы трещат.

— Вам, — говорю, — какая польза от того, что я жирею? Моральное удовлетворение, что ли? Так это не у меня, это у вас тогда психическое нарушение.

— Не груби! — хором рявкают тетка с подругой.

— Не хочешь — не ешь,! — отрезала моя мама. — Никто тебя не заставляет.

— Ну конечно, не заставляет! А кто это у нас «весь день у плиты, как лошадь»?

— Я и правда для вас, как лошадь! Рабочая лошадь! У меня нет времени даже присесть с книгой! Телевизор посмотреть! Только у плиты — и хоть бы спасибо сказали!

И пошла, и пошла про рыбу об лед, про лошадь, и какие мы эгоисты, ничего знать не хотим, пока для нас человек страдает.

— Да кто тебя заставляет у плиты торчать? — это я все не теряю надежды. — Сиди, читай в свое удовольствие. Что же ты не читаешь? Захотим есть — сами и приготовим!

— Да уж, вы приготовите! Готовщики!

— Да просто все должно быть по-твоему, вот ты и…

— Тебе просто трудно признать, что ты неправа, — говорит мне тетка. — Зина, не ругай ее. Она научится.

— В чем это я неправа?

— Ну ладно, ладно, — примирительно говорит тетушка. — Давайте лучше чай пить. У нас тут самбук ждет. И мороженое.

— А я вам крендель привезла, — сообщает мама.

— Ой! — спохватывается тетина подруга. — Петер! Петер! (Это она дядю Петю так называет). Где мой пакет? У меня же там конфеты!

В пакете оказываются шоколадные конфеты, леденцы и еще начатый пакетик мятного драже. Ух, как я люблю мятное драже. Оно немедленно становится моим — ну, это так и положено. Всегда взрослые отдают ребенку конфеты, если у них конфеты есть. Но все равно приятно. И еще в пакете вафли лимонные, тоже мои любимые. Вафли дядя купил.

А тетка иронизирует:

— Мне кажется, что против чая у тебя не будет аргументов.

Какие, я вас спрашиваю, могут быть аргументы. Но все равно гну свое. Говорю, что у нас завтрак, полдник, обед, чай, ужин, еще один чай, и еще всякие конфеты, мороженое, салаты и котлеты. И…

Тут мама подскакивает:

— Котлеты!

Котлеты бабушка специально пожарила и с мамой передала. Большая кастрюля, завернутая в полотенце.

— Кому котлетку?

Вы когда-нибудь ели жирные свиные котлеты после ужина, чая, мороженого, самбука, конфет и вафель? Тем более, я эти котлеты уже видеть не могу.

Племянница тянет свою ручку, ей дают котлетку и начинают хвалить. Такая умница, такая красотулечка, такой аппетит!

Пора спасаться. Делать ноги. Уходить огородами.

Уходу в огород. Гуляю в темноте и щиплю крыжовник.

Думаю так: тетка с подругой могут лопать, все, что хотят, сколько хотят и когда хотят — им хоть бы хны. А у меня почему-то не так. Наверное, я и правда неправа. Наверное, научусь.

Надо выяснить, в чем тут дело, а то так и останусь со своей крупной костью, которая теперь ни в одни штаны не влезает.

 

Глава вторая. Гоголь-моголь и чудо голодания. Роковой огурец

Что делает человек, которому тяжело и горько жить? Правильно, он ищет утешения. Где он его ищет? Это секретное место. Оно спрятано за такой дверцей, которую никак не открыть бесшумно (особенно ночью) и там всегда горит свет.

Внутри находятся всякие артефакты.

Но у меня очень сильная воля. Я туда не полезу. Обойдусь, честное слово. И вообще пойду и скажу тетке, что самбук у меня скоро из ушей полезет.

Тетушка внимательно меня выслушала и огорчилась. Но огорчалась она недолго. Уже к вечеру ее посетила идея. Идея была такая.

Один желток

и шесть ложек сахара

взбить вилкой, пока все вместе не станет

совершенно белой

однородной массой.

Мне казалось, что человек, который полтора часа и еще семь минут усердно трудился и очень устал, заслуживает съесть сладкое без последствий.

Кроме того, я раньше не знала, что могу так здорово взбить гоголь-моголь. Я до того сто раз пробовала, и каждый раз выходила какая-то склизкая гадость, которую и есть-то было противно. И тут. Передо мной. Настоящий, легкий, тающий на языке крем. Как в кондитерской.

И это Я сделала!

Ну, и потом, сколько там этого гоголя-моголя? Пять ложек. От пяти ложек ничего страшного не может быть.

Вечернее взбивание гоголя-моголя продолжалось неделю. Потом оказалось, что у меня стали маленькие глаза. Ну, то есть, появились подозрения, что раньше они были больше.

— Это у тебя просто щечки! — ласково сказала моя тетушка.

Я побежала в комнату, закрылась там на щеколду и стала смотреть в зеркало. И точно. Это были щеки. Это были ого-го, какие щеки.

Все пропало.

— Ничего не пропало, — говорила тетка, считая в кошельке мелочь. — Ты очень миленькая. На вот, сходи в магазин, кусок сыра и мороженого на всех.

Это тоже был ритуал — каждый день ходить в магазин за сыром и мороженым к утреннему кофе.

Разве может человек в здравом уме от него отказаться? Когда пломбир в мокром вафельном стаканчике. Когда сыр свеж так, что он плачет, этот сыр. По-настоящему, слезами. Я сама видела. Тетка как-то сказала, что это называется «сыр со слезой». Кто может отказать сыру, когда он плачет?

Я не могу.

Опять смотрю в зеркало. Может быть, тетка права? Может быть, я собираюсь слушать старших.

Конечно, это щеки. Глупо делать вид, что они худые, когда они наоборот. Но я-то ребенок. Мне, может быть, так и положено. Правда, я стала похожа на слишком большую маленькую девочку, но… и правда, довольно мило.

А глаза — что ж, глаза. У некоторых хуже.

Всегда говорят, что надо слушать старших. Они лучше знают. Ну, может, это так и есть, в конце концов?

Кроме щек были еще разные другие части тела. Эти части странным образом прекрасно выглядели в тетушкином платье, которое она носила, когда была юной девушкой. Платье очень простое, очень короткое, желтое, с подсолнухами. С большими пуговицами. Из такой немножко грубой материи. Книзу расширяется. Почему-то в этом коротком платье у меня действительно все в порядке.

Жаль, что теперь такие не в моде. Но я-то на даче! Никто меня не видит. Могу ходить, в чем душа пожелает. На речку, например.

Тут у нас речка. С плотиной, с дамбой, которую открывают по вечерам и начинается прилив, по всему берегу валуны, посредине реки — остров. Только дно каменистое, без тапочек не войдешь. А под камнями живут моллюски. А где плотина — миноги. И везде рыбаки стоят: в воде, на берегу, на мосту и под мостом.

И еще везде написано, что плавание — самый эффективный способ похудеть. Отличный способ, потому что плавать я люблю больше всего на свете. Почти что больше, чем читать.

И еще до реки идти долго. Это хорошо.

Вот так я и похудею. Без всяких ваших диет и унылых упражнений. Естественным образом.

Чувствую я себя прекрасно. Прямо ощущаю, как худею. Правда, все равно пока еще ничего не заметно, но это временно.

— Три часа в воде! — тетушка всплеснула руками. — Плавала, пешком шла, устала! О чем ты говоришь!

И положила мне пирожное. К чаю.

— Половинку пирожного, — мрачно говорю я.

Потом принесли бублики, из магазина еще теплые. Только привезли. Такие бублики очень хорошо намазать маслом и есть утром с кофе. И кофе чтобы обязательно с молоком.

И, в общем, когда мы как-то собрались в лес, джинсы вообще не застегнулись.

Нужно было принимать меры. Срочно, иначе все пропало.

 

Глава третья. Я принимаю меры

К черту бублики. И мороженое. И сыр. Вообще все к черту.

И — это все потому, что у меня очень сильная воля — я пальцем не тронула ни бублики, ни вафли, решительно заперлась в своей комнате, когда принесли клубнику с мороженым, когда позвали к обеду, крикнула, что не хочу, и от ужина отказалась.

Ничего не буду есть!

Тетушка страшно разволновалась. Но никакие уговоры не помогали, никакие угрозы про одну девушку, которая худела-худела, и у нее никогда не было детей, и про другую девушку, которая худела-худела и умерла, тоже не действовали. Хуже того, у меня лопнуло терпение. Я показала тетке тонкую книжку (удачно купила на станции, совсем дешево получилось). Книжка была про чудеса голодания. Там один мужчина голодал-голодал, и у него сначала кружилась голова, потом изо рта запахло ацетоном, потом еще что-то, но он все мужественно перенес и стал красивым, здоровым и счастливым.

Потому что у него сильная воля.

Но тетка не поверила. Она побежала к соседям и позвонила моему папе.

Чтобы он приехал и повлиял.

И папа приехал.

Он не как тетя. И не как мама. И он никогда не заставлял меня доедать все, что на тарелке. И вообще он спокойно все выслушал. И согласился. И только сказал, что совсем ничего не есть все-таки вредно. Есть же продукты, в которых вообще ничего нет. Всякие овощи. Помидоры, например, тыквы. Огурцы еще. В огурцах ничего нет, кроме воды.

Я сказала, ни за что. А папа сказал:

— Ну, смотри сама.

И уехал. Ему на работе дежурить сутки. А я посмотрела и думаю: папа-то прав. От огурца ничего не будет. Соленого. Даже то, что вечер — ну и что? Ничего страшного.

Потому что в огурце ничего нет, кроме воды.

А после огурца опять посмотрела. И думаю: в крыжовнике тоже ведь ничего такого нет?

Когда выяснилось, что во мне уже литр крыжовника, стало ясно: все пропало. Терять было нечего и я сделала себе бутерброд с сыром. И чаю с сахаром. И еще меренги — это тетушка в магазин вместо меня сбегала и подумала, что бы такое взять вместо мороженого.

В общем, пришлось дать себе твердое слово, что завтра же все опять станет правильно. Если завтра все станет правильно, через две, или три, в крайнем случае, через четыре недели у меня будет нормальная фигура. Может быть, даже чуточку худее, чем нормальная.

Со второго раза получилось ничего не есть целых два дня. Я ходила злая, как медведь и только теткино замечание: «у тебя уже мордочка, как точилка!» немного прибавило настроения.

К ночи стало понятно, что голодовка — дело гиблое. Нужно жить, как все нормальные люди: есть все, но в пределах разумного. Нормальный человек может съесть булку. Одну. Может съесть конфету или выпить стакан лимонада. Не говоря уже о соке.

Нормальный человек может есть во всякое время суток. Не знаю, кто придумал, что нельзя есть вечером. Но думаю, что раз вечером человек голоднее всего, то это так и положено, так природой устроено.

И нечего противоречить естественному порядку вещей.

Скоро мне, наконец, повезло: начиналась осень, пора было возвращаться домой. Дома не было тетки с ее самбуком, и как-то худо-бедно щеки приняли прежний вид. Глаза, правда, так и остались маленькими. И желтого теткиного платья тоже не было.

Но я смирилась с тем, что имею, потому что не хотелось портить настроение.

Первого сентября все было просто прекрасно. Это я в старой школе жила букой, а в новой (решила я) все будет по-другому. И потом, это была не просто какая-то школа. Это был лицей. И класс у меня был не простой, искусствоведческий. Ну, еще филологический, но это не главное. Главное, что все здесь были как будто свои. И еще главное, что меня теперь никто математикой не терзал. А терзали литературой, риторикой и историей искусств.

«Черт, — думала я, листая учебник, — какие нехудые тетки все эти Афродиты и Артемиды! Типичная крупная кость. А ведь вот, вот, пожалуйста: идеал красоты! Если бы все они жили в наше время, у меня, пожалуй, и не было бы проблем с фигурой! И какой дурак придумал, что нужно обязательно быть худой!»

Но, говорят, история не знает сослагательного наклонения. Никаких «если бы». Это особенно хорошо сделалось понятно на репетиции лицейского праздника. Мы там изображали девять муз. Я тут не буду про муз, буду про главное. Главное было, что эта древнегреческая простыня висела на мне совсем не так красиво, как на скульптурах. Она вообще как-то нагло подчеркивала все мои недостатки. Так что все настроение испортилось.

Значит что? Это я толще этих античных теток, что ли?

Надо что-то делать. Тут пришел наш куратор (он еще географию ведет) — молодой, худой, длинный и веселый. Посмотрел на репетицию праздника и давай руками всплескивать:

— А красивые-то, красивые! Какие у меня тут девчонки красивые!

Но при этом как то мимо меня смотрел. На девочек смотрел, а на меня нет.

Дальше он там распинался, что за лето все девчонки совсем взрослые стали, они все с ним шутили и смеялись, а я сидела и думала: дела мои никуда не годятся. Плохи мои дела.

И тогда я твердо решила взять себя в руки. Три недели есть не буду. Нет, четыре. Или даже пять. Пусть пока будет месяц — для начала, а там посмотрим.

С вечера только маме удалось (хитростью) всучить мне персик (очень люблю персики!), а так — за ужином ни крошки не съела. Зато от персика я еще больше разозлилась и твердо решила: вперед, и до победы!

А чтобы никто не помешал, я никому ничего и не скажу. Кроме родителей, потому что дома-то не скроешь.

— Helen, are you with us? — спросила на второе утро англичанка. — Are you asleep? What’s wrong with you?

Я, конечно, говорю, ай эм о’кей, Анна Исааковна, олл райт, нафинг такого. А сама думаю: ой, только не трогайте меня. Пока ничего не делаешь, вроде как-то и ничего. Только про еду очень думается. Ну, и еще про то, как все будет, когда все это закончится.

Но англичанка как вцепилась — и давай меня спрашивать. А я не знаю ничего. И вижу, плохо как-то все. Хорошее дело — она же мне сейчас двойку влепит! А главное, и завтра будет такая же история. И послезавтра. И весь месяц! Потому что вы попробуйте уроки учить, когда у вас в животе буря мглою небо кроет!

Но у нас преподаватели нормальные, и все вообще не свирепо, потому что, говорят, учат нас по университетской системе. Уважают в нас взрослых и всякое такое.

— Э, — говорю, — Анна Исааковна, кэн ай, ай, ай, ай нид тайм-аут. Эбаут недели две или три.

— Why? — удивляется наша англичанка. — What’s the matter?

Тут я думаю, как бы так по-английски все изложить. И говорю, ай эм, ай донт, то есть, ай вил нот то ит ат зис тайм. Трудно соображать, вот. Ай’м сорри, итс вери импотент фор ми.

— Ты с ума сошла! — вскричала Анна Исааковна.

И давай по-английски дальше: ты, мол, еще растешь, и всякое такое. Я говорю, ну и что. Она опять говорит, это вредно. Я опять говорю, мне все равно. Она так руки подняла, как будто за голову схватиться собралась, но вроде передумала и говорит, что, мол, в этот раз ничего мне, так и быть, не поставит (ага, это хорошо). Но каковы бы ни были мои планы, к концу семестра должно быть сдано столько-то контрольных, получен допуск к зимней сессии, и всякое такое.

А я в это время соображаю, что все эти предметы: английский, там, французский, математика тем более, всякая история с философией — они очень много сил отнимают. Не буду же я с каждым преподавателем объясняться, как сейчас. Так что я оставлю всякие там истории музыки, риторики, — нет, на французский все-таки надо, у меня его еще не было, — историю культуры тоже можно, мы там только лекции слушаем и слайды смотрим. А больше ни-ни.

Ослабленному организму это вредно.

А до конца семестра еще долго, успею все поправить.

 

Глава четвертая. Иду по приборам

Я, конечно, все сделала, как задумала. Точно следуя плану. Правда, собственная учебная программа имела один недостаток: у меня теперь была прорва времени. И в нормальном состоянии я бы сто раз придумала, как бы использовать его поинтереснее. А так — ни туда, ни сюда. Вернуться домой и залечь на диван с книгой нельзя. По крайней мере, возможно только каждые третьи сутки, когда папа работает. А остальные двое куда девать? Хорошо еще, если у папы в неделю две рабочих смены получается. А если одна? Оставалось бродить.

Лицей наш устроен так. Если вы сидите в классе, из окна виден зеленый холм. На холме старинная католическая церковь. За ней с одной стороны всякие интересные долины и взгорья (маленькие такие), а вокруг кладбище. С другой трамвай и парковка. Опасное место: оттуда и оттуда учителя на уроки приезжают. Долины и взгорья тоже в этом смысле так себе: так и жди, что какой-нибудь лектор на троллейбусе приехал и решил через них срезать путь.

Что остается?

Ну, во-первых, не высовывать нос с кладбища. Через него-то уж вряд ли кто пойдет. Не потому, что, а просто забор снаружи. Так что в этом смысле на кладбище безопасно. Но высидеть там дольше двадцати минут не выйдет, как ни старайся. Оно, во-первых, маленькое, а во-вторых, через два дня даже надгробные надписи все наизусть помнишь.

Дальше, если за трамвай перейти, будет несколько скучных дворов и сумасшедший дом. Совершенно никчемное место — сплошной глухой забор. Ну, и вообще. Я там однажды была — ничего интересного. Была не потому, что, а просто ключи забыла, а там у меня соседка по квартире работает. Она архивариус. В смысле, сотрудник архива, если кто не понял.

Ехать в город долго — около часа. Плохая идея для того, кто хотел бы пересидеть два урока и вернуться на третий. Правда, зато хорошая для того, кто хотел бы вовсе ни на один не ходить. Но тут есть проблемы.

На вторые сутки (голодающий мужчина в своей книге об этом не предупреждал) я могла не глядя, сказать, где что готовят и у кого с собой какая еда. Вот, например, если ехать в трамвае, то вон у того мужчины в портфеле колбаска копченая. А вот у той тетеньки в пакете два хлеба (черный, «кирпичик», и простой батон за восемнадцать копеек), и еще плюшки. Плетенки с изюмом. Такие, знаете, с сахарной глазурью сверху. А вон та девчонка жует жвачку малиновую. Это и без всякой голодовки чувствуется.

А если выйти на улицу, то вон в том окне варят борщ. В соседнем жарят картошку. Здесь курица. Там пельмени. А тут вообще ресторан, надо поскорее бежать, пока чего-нибудь не вышло.

Ит’с вери импотент фор ми. До победы, но пасаран и всякое такое.

Внезапно открывшийся дурацкий волшебный дар и в классе не давал мне покоя. Пирожки с мясом, капустой и творогом, блинчики с яблоками и бананами, мятное драже (чтоб ты лопнула, Семенова!), и не мятное тоже, шоколад и домашний пирог с рыбой. Бутерброды с сыром. Про то, что у соседа по парте (кстати, он у нас единственный мальчик в классе, мой друг) в мешке половина помидора, а не целый, я поняла внезапно. Смотрите, как просто: целый-то помидор не вынюхаешь! А давать человеку в школу меньше половины — злодейство какое-то, да? Вот, я тоже так думаю!

Ну, я теперь понимаю, как Шерлок Холмс развил свои дедуктивные способности. Он просто, наверное, часто без денег сидел и все время о еде думал.

Ясное дело, что о моем плане быстро узнали все. Я еще и сама подтвердила, чтобы уж точно не отступить. Так что я теперь была просто обязана довести все до конца. Даже, я бы даже сказала, особенно учитывая маму с грушами.

Мама груши взялась покупать все время и еще виноград. Хотя я знаю, что дорого (теперь все дорого!). И папа тоже хорош! Пришел, такой (вечером, ага, когда особенно в животе кошки поют!) и говорит: может, ты кашки поешь гречневой? В ней ничего нет!

Ну, не враг?

Однокласснички еще лучше. Зла на них нет. Экскурсии повадились на меня водить. Из параллельных классов. У нас, тем более, некоторые уроки вместе, так вообще никакой жизни не стало. То говорят «это вредно». То: «а это не вредно?» То: «ух ты, круто!» (а то я сама, можно подумать, не знаю!). А то опять начинают про ту девушку в телевизоре, которая худела-худела и умерла.

Посмотрим-посмотрим.

Я точно бы довела план до конца. Даже несмотря на то, что на третий день у меня изо рта стало вонять ацетоном. Тут просто главное рот не раскрывать, а если очень нужно, рукой прикрыть.

Другое дело, что голодать, наверное, все-таки экстренная мера. Просто надо есть нормально. А не выдумывать всякое. Ну, мне учиться же как-то надо? Надо же это учитывать.

Эта трезвая мысль пришла мне в голову, когда я домой шла, по лестнице поднималась. Утром на трамвай кое-как доползла, с трудом отсидела (хорошо, у нас два урока отменили, всего пять вышло!) и, не приходя в сознание, домой поехала.

Тут, чувствую, в ушах звон какой-то. И голова то ли кружится, то ли тошнит.

И, в общем, если бы не великий прыжок через три ступеньки, который каким-то чудом получилось совершить из последних сил, прямо не знаю, что бы было. Спиной назад на лестнице удачно упасть — это уметь надо, а я еще и спорт не люблю.

Хорошо, эти четыре ступеньки последние были. Я в дверь позвонила, папа открыл и говорит:

— Может, все-таки кашки гречневой? Полмисочки.

А я такая:

— Без масла.

— Ну, конечно, без масла. Может, тебе морковку почистить?

Я говорю, давай. Я тогда твердо решила: каши, морковку — и больше ни крошки! Но потом как-то задумалась, прибрела на кухню и слопала супа полкастрюли. И винегрет (не люблю винегрет, это случайно так вышло). И капустку тушеную с сосиской. Надо же, самая простая еда, а так вкусно!

Ну, и в варенье залезла. Потом, вечером.

Пропало, короче, все.

 

Глава пятая. Штаны, чтобы похудеть

Нет, голодовка — не выход. А тогда как же? Смешно надеяться просто так похудеть, когда на свете существует теплый батон за двадцать две копейки и простые булочки за три. Не говоря уже про гигантские свежие бублики и «ушки» — такие, знаете, немножко еще сырые, облитые сиропом и сахаром посыпанные.

Где мне взять силы с ними покончить? У меня, может, одна радость только и осталась: мягкая горбушка, оторванная от батона и намазанная маслом. К чаю. Или без масла, прямо так, по дороге из магазина съесть.

Но жить-то так тоже нельзя. Мне вон джинсы тесные хочется, чтобы как вторая кожа сидели. И платьев коротких. И шорты белые.

Ну, и что теперь, всего этого не будет? Только потому, что булки за три копейки? (Ох, булки!).

Тоже, знаете ли, не дело.

Но я нашла выход. Тесные джинсы, облегающие, как вторая кожа, помогут мне похудеть. Уж не знаю, как, но знаю, что так будет.

Тем более, что, как там теткина подруга говорила, с моим телосложением полнота не страшна.

И вообще! Нигде не сказано, что красота обязательно в худобе! Нигде, ясно?

Дело было рискованным. Не люблю, когда на меня пялятся. Но тут еще в одной хорошей книжке написано, что нужно вырабатывать к себе правильное отношение. Любить себя такой, какая есть. И не стеснятся окружающих. Вот, я не буду стесняться.

Штаны налезать не хотели, но это так и задумано. Их можно лежа надевать, так легче. И живот сам втягивается. С трудом застегнув штаны, я посмотрела в зеркало. Потянула скособоченную молнию. Молния уехала обратно. Ладно, пусть остается. Потом растянется, заодно и дышать легче будет.

Ну-с, что у нас получается? Крупная кость, конечно, свисает, но ее и не видно — она под джемпером. Живот затянут. А все остальное как будто и неплохо! И очень даже!

Правда, на улице какой-то водитель выскочил из грузовика, догнал меня и попробовать ухватить сзади, чем привел в такую ярость, что наверняка потом ехал без остановки. До самого этого самого. Куда ему там надо было. Надеюсь, по дороге он сорвался с моста и утонул. Или врезался в поезд. Ну, в общем, ему не позавидуешь.

Гораздо важнее, что, собственно, скажут в лицее. Там у нас не то, чтобы с формой строго, а так. Выдали всем черной ткани, разрешили сшить из нее костюм какой хочешь. Все (ну, девочки) как бросились шить себе пару пиджак-шорты! Короткий такой пиджак, знаете? Половину портнихи уговорили на… это такой немного странный предмет: юбка-шорты. А короткие пиджаки почему-то все, как один, оказались больше похожи на куртки. То есть, они не чуть выше талии заканчиваются (как вообще-то было задумано), а как раз наоборот: чуть ниже ее. Это потому, — объяснила моя портниха, — что для короткого пиджака (он болеро называется) нужна идеальная, даже, пожалуй, худая, фигура. Таких очень мало. А на других такой пиджак не сидит. Я ей говорю, шейте, похудею. А она опять: тут похудеть не поможет, тем более, что это трудно, тут зависит от типа фигуры. А у вас кость, говорит, крупная.

И, в общем, у меня теперь пиджак-куртка какого-то полувоенного вида, с клапанами на груди, и юбка-шорты.

У нас полкласса такие получились.

Куратор наш посмотрел и пошутил: недобрюки, говорит, перетрусики.

Но, в общем-то, форму носить необязательно. Можно что хочешь, только чтобы белый верх, темный низ. Ну, или хотя бы светлый верх, темный низ. Ну, или хотя бы не джинсы.

Учителя-то уже поняли, что бороться с джинсами бесполезно (не будешь же за всеми бегать!), а вот директрисе лучше на глаза не попадаться. Очень она у нас свирепая. Такая квадратная тетка с белой прической, в красной блузке и красных туфлях на шпильках. Я, кстати, думаю что она ведьма.

Правда, сама видела. Вы же знаете, да, что на первое сентября всегда солнце светит? Так вот. Тут у нас, впервые за всю историю (то есть, за прошедшие девять лет) на первое сентября тучи случились. А Эльвира Карловна всегда начинает свою праздничую речь так:

«Дорогие друзья! В этот солнечный день…»

Говорят, за девять лет ни разу по-другому не было.

А тут тучи. Эльвира Карловна такая выходит на своих красных шпильках, становится на самое видное место и начинает:

— Дорогие друзья! В этот…

И такая на небо смотрит. А там тучи. Пауза. Толпа молчит, и только новенькие (которым уже все рассказали) тихо хихикают. А Эльвира Карловна возвела свои бесцветные очи к небу и с нажимом с таким продолжает:

— …солнечный день…

Тучи разошлись, засветило солнце.

Таких аплодисментов Эльвира Карловна, может, больше никогда и не слышала.

Короче, вы сами понимаете, что на глаза ей лучше не попадаться.

Карловна меня и принимать не хотела. Из-за оценок в моей старой школе. Только по русскому и литературе «четыре», а все остальное «три».

Меня сначала взяли, а потом она меня к себе вызвала, смотрит так уничтожающе и говорит: «С такими оценками мы взять не можем».

Но наша учительница визуальной культуры все узнала, пошла и говорит: «Если вы не хотите брать человека, который единственный из всех новеньких написал приличное сочинение, то я вообще не понимаю, зачем работаю!» И потом еще что-то. В общем, как-то убедила. Хотя никто не понимает, как это могло выйти.

Разве что визуалка тоже ведьма. Это может быть: она вся такая длинная, худая, с печальным лошадиным лицом, на шее шарфик бирюзовый, на груди брошь в виде выключателя — вышагивает. И все ей дорогу уступают, стул подвигают и журнал подают.

И вот на одном уроке она и говорит:

— Спина должна быть прямой. Всегда прямой. Даже, если у вас в руках тяжелые пакеты. Шея не может быть втянута в плечи. Никогда. Если вы будете ходить, как ходят только очень красивые женщины, никому и в голову не придет, что вы не такая.

И еще так:

— Некрасивых людей почти нет. Красота внутри вас. Нужно только рассмотреть ее и правильно оформить. Ищите свой стиль, свой образ, прислушивайтесь к тому, кем вы себя ощущаете.

Ну, и всякое такое. Она у нас вообще-то культуру модерна преподает — это ее любимое. Но и современное искусство тоже. Мы у нее на выставки ходим и творческие работы делаем. Я ей однажды курицу сшила. Не милую курочку в перьях, а сырую. Розовую. Это было задание «сделать подарок с изюминкой». А один парень взял коробку, приклеил на дно изюминку, крышкой закрыл, бантом обвязал и так сдал.

Лошади очень понравилось. (Лошадь она у нас любя, если что).

Вот какая она. Ей-то легко говорить, сама худая, как жердь! Если бы я была такая, меня небось тоже остальное не волновало!

Но, в общем, информации получше все равно нигде не добудешь, а прямая спина тоже вещь неплохая. Выручает.

Была бы еще задница поменьше. Хоть немножко.

Так, о чем это я? А! Так я же говорю: главное, Карловне не попадаться. А то она и так уже куратору заявила, что я выгляжу вызывающе. Верблюд (ну тоже, тоже любя! Человек на верблюда похож — в хорошем смысле!) ей обещал со мной разъяснительную беседу провести. Тем более, что у меня джинсы по лампасам пуговицами обшиты, на мешке тряпица с несмывающейся надписью: «Не учите меня жить!» и еще тут так получилось, что я затылок побрила.

Хотела просто немного подровнять — у меня стрижка под мальчика. Денег на парикмахерскую не было. Я сама. Там виски и челку только. Пока маме зарплату дадут. А они (виски), проклятые, сначала один лучше другого, потом опять, только наоборот, а потом от них вообще ничего не осталось. Ужасающее зрелище. Хоть налысо брейся. Я поняла, что налысо и придется, другого выхода нет — и за бритву. Сбрила затылок, смотрю — вроде не так плохо вышло. Вроде и хорошо даже!

Осталось лицо тоном замазать, чтобы прыщи спрятать. И серьги новые надеть. Мне их наш единственный одноклассник подарил, он художником будет. Серьги черные, кожаные, в виде злых кошек.

Сашки у самого на груди Всевидящее око на шнурке и под ним еще семь маленьких всевидящих глазиков. Но ему бояться нечего. Его Карловна любит. Тем более, у него только Око. Остальное — нормальный костюм черный и джемпер с горлом. Чего ему бояться? Ему никто ничего не сделает даже, когда он вообще на уроках не появляется. Потому что все знают, что он или в музее, или на выставке, или у себя дома чего-нибудь мастерит. И даже, если он улицам болтается, все равно что-то там ищет, изучает. Творческая личность.

Он эти серьги сделал после того, как мы по крышам в Старом Городе гуляли. Там флюгеры. Два-три из в виде черных кошек, вот и серьги. Творческая работа, между прочим. Сашка высший балл за них получил и мне подарил.

Кажется, теперь более или менее понятно, как я выгляжу.

 

Глава шестая. Лошадь не хочет меня видеть

Полгода я надеялась, что моя крупная кость усядется по размеру джинсов. Но она и не подумала это сделать. Она еще крупнее стала. Голодовок было еще не то две, не то три — все без толку. Во время последней, как прокомментировал наш единственный одноклассник, у меня здорово похудел нос. И еще косточки на запястьях.

Я коварнее этих косточек ничего в жизни не видела. Посмотришь — кажется, это худые руки умирающего голодной смертью человека. Но уже к локтю невооруженным глазом виден увесистый человек. У меня рост сто семьдесят три с половиной, а вес то семьдесят шесть, то семьдесят восемь. Я когда весы увидела, чуть не умерла. Надеялась, что от горя заболею, за время болезни захирею и верну человеческие размеры.

Не тут-то было.

— Helen, you look fine! — заявила англичанка, когда я появилась на уроке после двухнедельного отсуствия. — Are you shure you were sick?

— I’m shure, Анна Исааковна, — говорю. — I just always look good, when I… когда чувствую себя плохо. Это я выспалась просто.

— Tell us about your latest two week. What did you doing?

— Ну, ай, ай воз ат май хоум. Ай’м ридинг, ай’м уотч тиви…

— OK. Could you tell something about books you are read?

Ну да. Я давно уже не читаю. Я пишу. Дневник. И не ждите, что я буду о нем рассказывать. О нем никто не знает. Он висит на веревке за шкафом.

Надо собраться с силами и рассказать что-нибудь простое. Я же раньше много читала, я не могу ничего не помнить!

Я говорю про «Двенадцать стульев». Быстренько добавляю, что это моя любимая книга. И дальше пробую пересказать содержание.

Если бы мне удалось сделать это по-английски и не ошибиться в каждой фразе, англичанка простила бы все. А я бе, ме, запуталась в формах глаголов, струсила, что ляпну не то, запиналась, сбивалась на русский и вообще.

— Well, — у англичанки такое лицо, что можно подумать, она раздавила муху.

— What did you do besides this?

— Бисайд букс? Ай’м…. ай’м финкинг.

— You thinking? It’s great. Tell us about your thoughts.

— Ай, ай финкинг абаут… май лайф.

— And?

Стою, как дура, молчу. Весь класс сочувственно показывает руками: давай, мол, говори. А я не могу.

— I see, — говорит англичанка с усталым лицом и таким тоном, что хочется уйти в пустыню и там погибнуть. — I think you pay too much attention to your own person, Helene. Sit down, please. Please start working.

Лицо ее, красивое, но слишком подвижное, как у мартышки, остается не то усталым, не то брезгливым. Я ее раздражаю. Да я саму-то себя раздражаю. Но что делать? Что делать-то мне? Как жить с такими героическими пропорциями? Самые здоровенные мальчики тоньше меня в талии. Тем более, где их взять, кругом одни недомерки.

Вот только не надо меня утешать, что мальчики в театр приглашают! Во-первых, это один мальчик, а во-вторых, это не тот мальчик! Второй мальчик — тоже не то. Этим художникам вообще только и нужно что драм и безнадежных воздыханий — у них вдохновение от этого.

Я как-то папе сказала, что мальчик один, Леша из 11В. Папа на это спросил, сколько мальчиков мне нужно. Я подумала и честно ответила, что человек десять, наверное, хватило бы. Так хоть выбрать можно.

И не надо мне напоминать, что еще там кто-то ходил Лошадь за меня просить, чтобы условно до экзамена допустила. Это подруги одной грейпфрут. Он ко мне никакого отношения не имеет. Просто его Лошадь любит и вообще он большой нахал.

Боже, испортить отношения с Лошадью! Так только я умею. Как я дошла до такой жизни, а? Ничего же сложного у нее нет, как я добилась всего этого? Я не понимаю, чего она хочет. Я вообще никого не могу слушать дольше десяти минут — мысли уплывают. Я и на урок-то прийти не в состоянии, потому что как бы можно не ходить, а потом так ужасно не хочется, что и сам себя не заставишь.

Я брожу везде и мечтаю. Я давно уже ничего не читаю, редко хожу в кино, только два раза в неделю бываю в нашей театральной студии, где тоже думаю только о том, какой громоздкой мебелью выгляжу рядом с остальными. Даже на фестивалях, где мы берем первые места, у меня все равно депрессия, когда у людей праздник.

А дома обматываюсь оберткой от призов (там конфеты! Конфеты и шоколад! И пастила!) как будто это вечернее платье. На, скажем, церемонии вручения «Оскара». Никто же не видит. Надеваю мамины туфли и хожу походкой очень красивой женщины. Очень кстати, неплохо. Только на люди так не покажешься. Во-первых, гигантский голубой фантик со звездами все-таки не каждый день по улицам гуляет, а во-вторых, нормальные люди не ходят с прямой спиной, подняв голову. Подумают, что я черт-те что о себе возомнила!

Ну, и вообще, не могу же я все время следить за этой чертовой осанкой.

Короче говоря, все свободное время я шатаюсь по улицам в своих обтягивающих тряпках и думаю.

О том, как у меня все получится. Как начнется другая жизнь. Как никто не скажет больше:

— Ничего ты не толстая! Ты просто крупная барышня.

— У тебя, э-э-э, просто очень здоровый вид.

— Ты просто, ну-у… девушка весомых достоинств.

В общем, чтобы такого не было. И вообще чтобы все мной восхищались. Я положительно не в состоянии думать ни о чем, кроме размера своих весомых достоинств. А вот когда достигну своей цели — тогда займусь всем остальным.

Один раз, это был унылый, мрачный, ни на что не годный февральский день, когда только и ждешь неприятности, подошла какая-то то ли Таня, то ли Света из параллельного класса. Помялась и как ляпнет:

— Хотела тебе сказать. Я тобой восхищаюсь. Все говорят, что ты перебарщиваешь, что это неприлично, а я считаю, что ты очень смелая! Ты плюешь на общее мнение, принимаешь себя такой, какая есть и не гоняешься за одобрением! Вот.

И помаршировала, такая, обратно.

А я осталась стоять в своей ничего не прикрывающей юбке, маминой кремовой, совершенно прозрачной блузке (мама ее в театр носила) и маминых же сапогах выше колена, каблук девять сантиметров.

Ничего себе, «все считают, что неприлично!» Хороши же мои дела! Это у нас-то, где слова «прилично» вообще не существует. Ну, почти. Есть разные девочки, про которых говорят всякое. Ну, и выглядят они… тоже. Не дай бог так выглядеть. Но я-то тут причем?

Я хуже всех! Это конец света какой-то! Что мне делать?

И, главное, как после такого идти на английский? А на алгебру? Она еще хуже. А история религии? Какая история, какой религии, когда у меня трагедия!

Нет, не пойду. У меня нет настроения.

 

Глава седьмая. У меня в голове каша, Лошадь почему-то не успевает выпить чаю, а пан Шафранек открывает великую тайну лимонада

Жизнь моя плавно катилась к краху. Не буду долго рассказывать, это длинная и печальная история. Кончилась она почти приказом об отчислении меня из лицея. Почти — потому что Лошадь за последний экзамен (куда меня все-таки условно допустила) и потом за переэкзаменовку ничего не поставила. Ни в ведомость, ни в журнал. Сказала, что не понимает, как можно так докатиться, что ничего теперь не знает и чтобы я на глаза ей не показывалась.

И на педсовете то же самое заявила. А когда я ее после педсовета на улице дождалась, начала кричать, что ей надоели оболтусы, которые «подают надежды», и думают, что на этом основаниии им все на свете на тарелочке поднесут. Что иметь талант — это ровно один процент успеха, все остальное — работа. Что я со своим бездельем ничего не стою. И что ей противно на меня смотреть, потому что я и сейчас ничего не поняла.

Я ее спросила, что же мне теперь делать, а она только сквозь зубы процедила: «Понять элементарную структуру ответа!» — и ушла.

Я еще побродила, чтобы она до дома успела добраться. Наверняка Лошадь придет, чаю с чем-нибудь вкусным выпьет, а там и подобреет. Часа через два из автомата ей звоню и спрашиваю:

— Светлана Ивановна, а что такое элементарная структура ответа?

А Лошадь и «алло»-то ледяным тоном сказала. Я думала, она трубку бросит. Но она помолчала и говорит:

— Удивительно, что тебе только сейчас пришло в голову задать этот вопрос. Элементарная структура ответа на любой экзаменационный билет — во-первых, «что» или «кто», во-вторых, «где», в-третьих, «когда» и в-четвертых — «какое это имеет значение». Этого тебе хватит, чтобы получить «удовлетворительно». Если тебя при этом достанет еще внятно объяснить «почему» — есть основание рассчитывать на большее. Но, — голос Лошади опять стал свирепым, — это тебе не светит!

— А почему? — хамство, а ну и что. Терять нечего. — Почему это? А, может, я смогу?

— Потому что у тебя в голове каша! — рявкнула Лошадь. — Теперь я могу пойти, наконец, в первый раз за день выпить чаю?!

Вот уж не понимаю, как это можно за весь день не успеть выпить чаю. Это какая-то страшная неорганизованность. И эти люди спрашивают меня, как это я за весь семестр не успела сдать какие-то работы!

Все стало ужасно. Так ужасно, что и не перечислишь. На литературе сначала нас пугали будущими экзаменами. Потом мне вынуло душу Наше Все (это литераторша). Потом туда же пришел Верблюд и сказал, что сегодня будет решаться моя судьба. Судьба не решалась и не решалась. Уже восьмой урок кончился, все наши давно домой пошли, а я все вокруг директорской ошивалась. Пока мама (она теперь на двух работах работала) не приехала, не вошла, большая и красивая в своей енотовой шубе, с улыбкой в кабинет Карловны, не вышла оттуда, подхватив меня под руку и не увезла домой, где начала плакать, пить валерьянку и говорить, что этой мой последний шанс.

Со скрипом, кое-как, меня допустили к последнему, выпускному, экзамену, причем, Наше Все, маленькую, полную, мяконькую, как булочка, и опасную, как скорпион, с трудом хором уговорили.

Я засела готовиться.

Ни на какие шатания по улицам времени не осталось. Мысли теперь все вертелись только вокруг того, как бы не остаться без аттестата. До экзамена оставалось чуть больше недели.

Спустя дней пять-шесть, на корточках сидя перед холодильником и выедая второпях из мисочки упоительно вкусный салат из помидоров со сметаной, я вдруг осознала, что все это время не прикоснулась ни к булкам, ни к конфетам, ни к сладкой газировке. Никто не поверит, но не хотелось. Хотелось грушу. Плитку шоколада. Кусочек омлета с ломтиками свежего огурца и чашку кофе без сахара. Вообще о еде не думалось.

Я вдруг поняла: да что мне стоит перестать есть булки. И пить сладкую газировку. Там, если хотите знать, такая прорва сахара, что вам и не снилось! Это я на предмет «Человек. Природа. Общество» заглянула, помилование выклянчить. Пан Шафранек на меня время тратить не хотел, просто стал спрашивать по всем темам. Откуда мне было знать, что он читал лекцию про продукты питания! (Знала бы — никогда бы не пропустила). Лекции его собственная, авторские, у нас и учебника-то нет. А сам Шафранек в университете преподает. (Интересно, там его студенты тоже паном зовут? Или все-таки Александром Николаевичем?). Шафранек добрый. Он меня спрашивает: «Сколько ложек сахара в среднем содержит один литр лимонада?» Я говорю: «Две. Нет, три.» Он мне: «Подумайте». Я думаю и думаю. Начинаю вспоминать вкус. И так его здорово во рту чувствую, что понимаю: ой, не три! На одну только чашку чая две нужно. Сколько же чашек в литр влезает? Ну, допустим, четыре. Чашка же такого же объема, как стакан, верно? Двести пятьдесят граммов. Ну, или хотя бы граммов двести — это неважно, сахара все равно две ложки. Если не три. В литр, значит, влезет четыре-пять чашек. Трижды пять — пятнадцать.

Пятнадцать ложек сахара! В жалких четырех стаканчиках лимонадика!!! Да будь он проклят!

— Хорошо, — охотно согласился пан Шафранек (я увидела, что он уже начал выводить в журнале «хорошо»). — Я бы сказал — от двенадцати до восемнадцати.

Он там еще что-то спрашивал, что-то простое, про меры предохранения окружающих, когда гриппом болеешь, а я в это время продолжаю считать: «В одной бутылке ложек пятнадцать, бутылок я могу выпить две-три в день — это что получается? Да столько сахара не в каждое пирожное навалено!»

Попробуйте продолжать жить с этим знанием.

Я решила так: лимонады вон. Соки из пакета ничем не лучше, кстати. Тоже пусть пропадают пропадом. И еще: меняю. Булки ежедневно на пирожное иногда.

Это я точно смогу. Остальное — там посмотрим.

И, в общем, как последний оставшийся в живых пират, я все-таки привела свой побитый корабль к берегу.

Смотрю на оценки за экзамен — ничего себе, как я, оказывается, могу! Откуда что взялось только. Жаль, что сейчас вся эта красота слипнется с результатами прогулов и останется… Ну, что делать. Раньше надо было думать. Что заслужила, то и останется.

Англичанка и француженка, мадам Мари, сначала обе смотрели на меня, как горгульи. (С меня семь потов сошло со страху). И потом сказали: «Как жаль, Лена, что вы не работали так с самого начала!».

Выпускное сочинение — наше главное страшилище еще с осени — написалось на самую оценку в классе. Несмотря на Наше Все. Наше Все аж искры метала стеклами очков — так ей хотелось мне за прогулы отомстить. Но ей остальная комиссия не дала. Сказала, видно, как человек подготовился. (На самом деле я просто знала, что будет, по крайней мере, одна свободная тема и подготовилась по «Двенадцати стульям», а на подготовительные занятия не ходила, потому что иначе по другим предметам не успела бы. Представляете, как она злилась?).

Лошадь со вздохом поставила жалкий проходной балл. Единственный во всем классе. Остальным «отлично». Я все-таки выдала ей все ее «что», «где», «когда» и даже пару раз додумалась, «почему». На «хорошо» вытянула. Это просто старые прогулы дело испортили.

Остальные ужасы тоже удалось поправить.

Внезапно выяснилось, что моей крупной кости стало меньше. Потеряла немного, килограмма три или, может, четыре, но этого хватило, чтобы выпускное платье уселось, как положено. Худой меня никто бы не назвал, но, в конце концов, у меня крупная кость.

И с боков ничего не свисает.

И вообще. Я теперь кое-чего стою. Могу позволить себе с прямой спиной ходить.

Осталось последнее.

Лет в пятнадцать мне очень хотелось узнать: а что бы сказала о моих терзаниях та, другая я, взрослая? Что бы она посоветовала? Я, конечно, не подарок. Но ведь она-то лучше всех понимает, как все было.

И потом, какая она? Какой я стану?

 

В заключение. Письмо в прошлое

Наконец-то смогла тебе написать. Мне тридцать семь — по-моему, достаточно много. Да, все получилось. Э… кроме церемонии вручения «Оскара», прости.

Постараюсь коротко — совсем нет времени. Во-первых. Ну, ты и бестолочь! Правильно тебя Лошадь ругала — потерять столько времени!

Ладно, к делу.

То, в лицее, было твоей первой победой. Вторая наступит лет в двадцать, когда ты сама будешь готовиться стать мамой. Наслушавшись утешений от мамы, тетушки и вообще всех окружающих, ты разъешься, как хомяк, придешь к своему доктору и получишь заслуженную взбучку. Доктор откроет тебе еще одну тайну.

Все эти «ешь, сколько хочешь» и «кушай за двоих» — вранье. Они испортили жизнь не одной женщине. Не слушай их, они годны разве что во времена войны и голода, когда не знаешь, будет ли у тебя обед завтра. Сегодня, к счастью, этого не требуется. А вот что требуется, так это наоборот: не есть больше, чем следует. Доктор расскажет тебе это в цифрах. Из ее рассказа ты узнаешь, что даже самая беременная женщина в мире не должна набирать больше восьми — ну, десяти килограммов. Все, что наберется сверх этой цифры, останется свисать с твоих боков крупной костью и придется или смириться, или бороться, а рождение ребенка для борьбы не самый лучший период.

К счастью, ты и тут спросишь, что тебе делать. Получишь инструкции: 1) всегда оставлять чуточку места в желудке после еды; 2) не лопать круглосуточно, а делать перерыв между приемами пищи не меньше трех часов; 3) стараться не есть после шести, в крайнем случае, семи часов вечера, но если изнемогаешь, лучше съешь какой-нибудь фрукт, салат или немного чего-нибудь еще, но только немного. Иначе потеряешь контроль над собой и начнешь мести все подряд; 5) «изнемогаю от голода» и «могу съесть» — разные вещи. Разница между ними — примерно два лишних килограмма; 6) в йогурты кладут варенье и сахар. Варенье состоит из сахара наполовину. На одну баночку йогурта приходится около чайной ложки сахара — 10 граммов. Десять граммов сахара — твоя теоретическая суточная норма сахара (на практике она еще меньше). Не верь рекламе и внимательно читай этикетки; 7) Хлеб и булки — твой второй главный враг. Забудь о них. На свете много вкусной еды, ты найдешь, чем их заменить; 8) Всегда завтракай. Без завтрака очень трудно не есть вечером.

Спустя две недели твоя собственная доктор не поверит результатам взвешивания. Скажет, что ты мухлюешь с весами, хотя мне до сих пор непонятно, как это делается. Начнет допрашивать, что ты делала. Ты честно скажешь, что ничего такого, только выполнила инструкции.

Если все это тебя испугало, во-первых, разреши тебе сообщить, что через месяц после рождения сына ты будешь плескаться в озере: рост 173, вес 72. На два килограмма худее, чем до беременности, и на четырнадцать — чем в лихие (самые толстые) школьные годы.

А пока этого не произошло, не забудь: твой вес — 88 кг. (Между прочим, он УЖЕ не очень-то полезен для здоровья).

ТВОЙ личный нормальный вес — примерно 64–65 кг. Ты поймешь, что это он, когда с тебя перестанут свисать сладки и валики, а ребра сделаются видны — немножко.

Все страдания (если это можно назвать страданиями) закончатся через месяц — пока привыкнешь. И будешь только нахально улыбаться на вопли знакомых:

— Она себя истязает!

— У нее просто железная воля!

— А вот недавно в журнале писали про одну девушку. Она худела-худела — и умерла!

Девушка умерла, скорее всего, от попыток сделать свои ноги толщиной с руки. Это не только опасно, но и некрасиво. По-моему, очень некрасиво. Ты не мультяшка. И не кукла. И между нами, это кукла должна изображать человека, а никак не наоборот.

Не читай глянцевые журналы. Они не стоят потраченного времени. Бегло просмотреть картинки хватит тебе выше крыши, хотя честно предупреждаю: нравиться они тебе будут редко. И вообще верни на место свою детскую привычку читать книги. Тебе понравится. (Лучше бы ты вместо уроков не по улицам, а по библиотекам шаталась — хоть удовольствие получила бы!).

Твой личный минимальный вес — 61 кг. Не очень, честно говоря. Вид какой-то жалконький, а окружающие постоянно пытаются тебя накормить. (Не путать с завистливыми коллегами, которые пытаются тебя РАСкормить. Они специально!). Твоя личная идеальная цифра — 63. Это чуть-чуть меньше, чем нужно. Всегда хорошо иметь в запасе граммов пятьсот на случай внезапного праздника. Будет мешать любовь к сыру (сы-ы-ырр-р-р!). Постарайся не есть за день больше двух-трех ломтиков (да знаю я, знаю, как это трудно).

Время от времени ты опять набираешь вес… то есть, жир (особенно это сы-ы-ыр виноват! Сыр! Сыр!).

Кстати, это сказки, что тем, кто занимается спортом, можно есть, сколько влезет. У них просто крупная кость через пояс брюк не висит, а этак упруго выпирает.

Угадай, откуда я это знаю.

Не ведись на песню демона «теперь-то можно себе позволить». Ты не можешь «наконец, оставить все в прошлом» — хотя бы потому, что чаще всего испытываешь не голод, а желание почувствовать вкус. Этому желанию хватает небольших кусочков — тем вкуснее получается. Соблюдай интервалы между приемами пищи как… не знаю, как что. Как утренний кофе.

И, между прочим, я узнала, когда происходят кулинарные безумия. Когда ты увлечена каким-нибудь делом, спешишь, перестаешь жевать и, как бродячая собака, торопливо проглатываешь. Тем временем твои жадные щупальца уже тянутся за следующим куском. Похоже, дорогая подруга, в тебе тайно живет Ктулху. Скажи ему, чтобы жевал, как следует.

А, и еще: то, что твои мама с тетушкой называют «чай» на самом деле — полноценный прием пищи: завтрак или обед, полдник или ужин.

Как выяснилось, совсем без сахара и мучного тоже нельзя. Два года ты не почувствуешь никаких проблем. Потом начнутся приступы слабости. Это потому, что сахара хоть и нужно мало, но запас его рано или поздно иссякает. Ты сорвешься два или три раза, вернешься в прежний режим и, наконец, лет в тридцать пять сообразишь, что булочка, кусок торта или бублик раз-два в неделю-две пойдет только на пользу.

Мягкая, чуточку сырая внутри горбушка, только что оторванная от хлеба, бублик с маслом, кусок еще теплого пирога, пара горячих гренок, горсть сушек или шоколадного печенья — не волнуйся, это очень длинный список. Только выбирай из него что-нибудь одно. Один (1) или два (2) раза в неделю. (Помни про сыр!)

Вот теперь ты постоянно весишь 67. В крайнем случае, 69. Не больше. (Но все равно помни про сыр!)

В случае беды уменьшай порцию ужина.

Осталось последнее.

Теткина худощавая фигура — совсем не подарок ей за хорошее поведение. Она такая от природы. А вот мама совсем другого типа. Похожего на твой. Кстати, не хочу говорить гадости, но бывшая стюардесса с возрастом, похоже, слишком увлеклась сладким. Ты-то закалена в боях, а вот у нее таких навыков нет.

Ответ на твои «почему» насчет семейных методов питания. Вряд ли для тебя секрет, что и мама, и тетя учились готовить и вести хозяйство у своей мамы — твоей бабушки. Бабушка твоя была шестилетней девочкой, когда началась война. Она осталась единственной женщиной в большой семье. Семья жила в деревне, и бабушка в одиночку должна была кормить четверых взрослых мужчин. Иначе у них ни за что не хватило бы сил работать. Она пережила вторую войну, голод, и всю жизнь боялась, что кому-то опять не хватило еды. Вот и освоила рецепт «побольше да пожирнее». Бабушка заботилась о родных и двоюродных, близких и не очень. И о гостях тоже. Всегда.

Они просто тебя любят.

Не сердись на них.