Однажды… Нет. В один прекрасный солнечный день… Нет, это всё ерунда. Короче говоря, я сижу в одном скучном офисе и смотрю в окно. Или, вернее, я стараюсь туда не смотреть. Потому что передо мной стоит Фея в полном рабочем облачении и энергично взмахивает волшебной палочкой.

— Первое, — говорит она и направляет палочку в грудь Главному Редактору. — Это должен быть эксклюзивный продукт. Понимаете?

— Естественно, — кивает Главный Редактор — пожилая элегантная дама. У неё есть дети — взрослые, и внуки — маленькие.

За окном август. Тёплый ленивый вечер уже обнимает дома своими мягкими лапами. Пятница, часов шесть, и все люди наверняка ощущают то особенное настроение, какое бывает, когда сегодня работа уже закончилась, а завтра утром, наконец, начнутся выходные. Это настроение проникает с улицы сквозь толстые стены Невероятно Современного Учебного Центра. Заставляет щуриться на солнце и улыбаться неизвестно, чему.

На Фею оно не действует.

— Второе, — теперь палочка указывает в грудь Дизайнеру, — всё должно быть на уровне. Жесть. Фарш. Высший класс. Это тоже понятно?

— Нет проблем, — кивает Дизайнер. Такие одеты в чёрную кожаную куртку и мотоциклетный шлем даже тогда, когда никакой куртки на них не надето, а мотоцикла нет вообще. Кстати, это тоже дама, примерно моих лет, то есть, ей около тридцати. У неё тоже должны быть дети.

— И третье, — тут волшебная палочка совершает сложный манёвр: по очереди указывает на журналистов Катю и Витю, и, наконец, упирается в меня.

— Третье, — повторяет Фея, — это должно быть весело.

Я жду, что на этом она закончит, но ничего не получается.

— Ну? — волшебная палочка совершает нетерпеливый взмах и снова упирается мне в грудь подобно шпаге. — Что вы можете сказать?

— Оружие, — говорю, — уберите. Мешает.

— О, извини, — Фея прячет палочку за спину.

— Значит, вот что, — говорю я, переставая рассматривать, как качаются в окне ветки клёна. — Задача у нас непростая. Дети, и особенно школьники — самая сложная аудитория, какая есть на свете. Это балбесы, жулики и бездельники. Они смеются над взрослыми. Они не выносят правил. Но самое главное — одна фальшивая нота — и…

— Короче, — перебивает меня Фея, — у меня нет времени. Мне нужен журнал для школьников. Делайте, что хотите, но чтобы его с руками отрывали. Я даю вам карт-бланш. Чистый лист. Свободу. Ну?

Волшебная палочка опять взмахивает: раз-два-три и…

И тут до меня доходит смысл сказанного. Я больше не смотрю на клён. Я пытаюсь спрятать появившиеся неизвестно откуда лохмотья кружевных манжет, но поздно. Моя защитная магия потеряла свою силу. Нормальные белые штаны и майка превращаются в полное пиратское облачение. За поясом материализуются два пистолета. В руках объявляется верёвка абордажного крюка. А над головой, воткнутый прямо в офисный стол, развевается Весёлый Роджер.

— Да, — я поправляю треуголку, — я готова.

* * *

Это улица. Пахнет асфальтом, бензином и листьями деревьев, нагревшимися на солнце за день. А это мы с Дизайнером. Дизайнер говорит:

— Ну, это. Того. Поехали ко мне? Чего время-то терять. Коллега.

И мы поехали. Пока ехали, выяснили, что Дизайнер живёт в той части города, где я провела всё своё детство. Что в школьное время нам нравился один и тот же мальчик. Что мы читали одни и те же книжки. Смотрели одни фильмы. Мы, оказывается, весь прошлый год работали в одном журнале, из которого одновременно ушли. У нас, оказывается, полно общих знакомых. И даже зовут наших детей одинаково: у меня Саша — мальчик. У неё Саша — девочка. Мой Саша осенью идёт во второй класс. Её Саша — в четвёртый. У Дизайнера имеется бульдог и маленькая лысая собачка. У меня — краб, три черепахи и игуана.

— Сработаемся, — говорит Дизайнер.

* * *

Через неделю мы собираемся заново. Все пятеро: Главный редактор, журналисты Катя и Витя, и мы с Дизайнером. Фея ходит по кабинету и гневно машет палочкой.

— Это что, вступление? — вопрошает она. — «Здравствуйте, дорогие читатели»! Чушь! Так все пишут! Анна Львовна, мне рекомендовали вас, как человека с большим опытом, а вы…

— Но что же ещё можно написать во вступлении? — спрашивает Анна Львовна.

— Не знаю, — подумав, говорит Фея. — Что хотите. Чтобы было понятно, для кого мы, зачем мы и что у нас есть. Почему мы лучше всех. Почему именно мы. А то, что у вас… нет, не пойдёт. Это никуда не годится!

«Сейчас нас выкинут, — шепчет мне на ухо Дизайнер, — и пойдём с тобой кофе пить. Не бойся, работу найдём!»

— Теперь вы, — волшебная палочка тычет по очереди в Катю и Витю. — Мне следовало сразу подумать, что вы ещё слишком молоды. Но я, — палочка возмущённо устремляется вверх, — надеялась, что в известном смысле вы и сами почти подростки! По крайней мере, недавно ими были. Нет, не годится. Что это за тема: «Откуда взялся Хэллоуин!» Об этом же везде пишут! Какой смысл в новом журнале, если в нём будет то же, что везде? Повторяю, наш проект — для школьников: о том, как они живут, что их волнует, о чем мечтают. А у вас, Виктор? История мотоцикла! Ну, хорошо, предположим: пусть будет мотоцикл. Но это просто беспомощный текст! Нет, я не могу принять такую работу. Извините.

Я кладу руку на рукоять пистолета, готовясь палить, но передумываю. Мне не улыбается работать у такого начальства. Волшебная палочка, ты где? Вперёд!

И тут Фея поворачивается в мою сторону.

— Лена, — говорит она, — твой материал мне нравится. Родители, делающие уроки с ребёнком — это супер! Жесть! Фарш!

А я, собственно, просто-напросто взяла, да и записала разговор с сыном и мужем. В самом процессе.

— Я, — продолжает Фея, — чуть со смеху не умерла.

Дизайнер не выдерживает и говорит «хмы». Потом видит, как подозрительно уставилась Фея и делает вид, что просто кашляет.

— Что касается тебя, Ольга, — подумав, говорит ей Фея. — у тебя есть немного времени? Я хочу обсудить макет.

Так мы с Ольгой Медведевой (друзья называют её просто «Медведь»), становимся редакцией. Нас только две, зато никто не мешает нам бесчинс… работать.

Я пишу вступление:

«Школьники и их родители! Внимание! Дорогая редакция нашего журнала рада встрече. „Класс!“ — журнал новый, специальный и несколько хулиганский. Хулиганством мы занимаемся не злонамеренно. Просто наш журнал — про реальную жизнь. Мы сами родители, и вдобавок хорошо помним, как ходили в школу. У нас для вас:

Редакция журнала „Класс!“».

Мешок смешных историй;

Несколько опытных психологов, готовых дать комментарий в трудных случаях;

Круглый стол для дискуссий;

Телефон, по которому вы всегда можете связаться с нами, чтобы рассказать о том, что вас волнует.

Кроме того, имеются рисунки-подсказки, как быстро читать, легко считать и учить иностранные слова. А также: поделки разные; комиксы полезные и зооуголок.

Обнимаем,

Ваши,

Вторая моя статья называется так:

 

«Шило на мыло»

— И что это? — интересуется Ольга Владимировна, которая теперь не просто Дизайнер, а вообще Технический Редактор.

— Как, — говорю, — что. Вот ты менялась в школе вещами?

— Конечно.

— Ну, вот и я менялась. Отдала как-то папину коллекцию марок.

— Зачем?

— Там были голые женщины.

— Какие женщины??

— Рубенс, коллега. Рубенс, Тициан и вообще серия называлась как-то вроде «Великие живописцы». Но Машка просто увидела, что женщины. И сразу прикинула, что за этих женщин можно сменять у мальчишек удочку. Маленькую такую, складную. С резиновым хвостиком.

— Зачем с хвостиком?

— Вместо поплавка. Когда клюёт, на конце удочки дёргается хвостик.

— Так-так. Ну, а ты на что поменяла все эти богатства?

— Э-э, на шприц. Настоящий, стеклянный — тогда ещё такими пользовались.

— Да помню я, спасибо. До старческого маразма ещё есть время. Слушай, а что ты с ним делала? Со шприцем.

— Э-э… А! Ну, конечно. Глаза я делала.

— Мне как-то Оля Чугайнова отдала куклу. Какую-то заграничную: у неё лица не было, а был вместо него набор специальных наклеек. Наклейки кончились, вот Олька мне и отдала. А я хотела этой кукле глаза нарисовать! Паста из ручки оказалась густая, только всё испачкала. Вот я и… А ещё из шприца можно мыльные пузыри пускать.

— Нет, — говорит Медведь, — нельзя.

— Знаю, что нельзя. Теперь знаю. Но тогда-то я этого знать не могла! Коллега, а вам, собственно, это откуда известно?

Медведь говорит «хмы». Возникает пауза.

— Откуда-откуда, — ворчит Технический, глядя куда-то в угол, — от верблюда!

— Ладно, — говорю, — скажу правду. Про нарисованные глаза и пузыри мне уже потом в голову пришло. Просто в этом что-то было: иметь дома настоящий шприц. Жуткая штука. Кровь стынет в жилах, волосы дыбом — восторг. И ни одна душа не знает, что оно у тебя в столе лежит.

— А Машке он зачем был?

— Да низачем. За тем же, зачем и мне. Она его, пока мы медицинский кабинет летом убирали, из шкафа свистнула.

— Отлично. Пиши: «Полезай ко мне в карман!»

— Это что такое?

— Это про школьные кражи.

— А что писать будем?

— Будем объяснять, что есть, э-э, есть много случаев, когда дети воруют не потому, что воры. От делать нечего. От дурости.

— А руки у нас с тобой не коротки?

— А мы психолога для интервью добудем. Их у нашей Феи, как собак нерезаных.

— А вот ещё, — говорю, — помню, отдала пару роликов за японского пупса. Помнишь, такие, с выпученными глазами? Они ещё разного размера были.

— И что?

— И всё. Жалела, рыдала, но уже поздно было.

Медведь открывает рот, но я машу рукой: посиди, мол, минутку тихо.

Я нашла ещё одну тему.

 

«Подарки — не отдарки?»

— Вынос родительской собственности в неизвестном направлении! — догадывается Медведь. — Да, это тема. Ну-ка, признавайся, что из дома вынесла.

— Отдала бабушкины книги из папиной библиотеки.

— Представляю. А зачем, коллега, вы это сделали? Вы, небось, догадывались, что скажет ваш папа?

— Так это Машке! — обижаюсь я. — Понимаешь, Машка читать ненавидела. Я должна была помочь своей подруге исправить отметку по литературе или нет? Вот и взяла, что сама любила. Потому что нельзя впихнуть насильно то, что самому неинтересно. Ну да, Машка отвезла книги на дачу. Сказала, буду летом читать, а сама даже не открыла. Но откуда мне было знать, что так получится? Кстати, коллега, а чем вы-то менялись?

Медведь пожимает плечами со скучным видом.

— Да ничем особенным. Игрушками, книжками, фломастерами.

— И что же ваши родители?

— Да ничего. А что?

— Вот и пиши статьи с вас, нормальных, — бубню я.

Что за человек этот Медведь, никаких слов нет. Ничего, видите ли, особенного. Никаких скандалов, недоразумений и приключений!

Окидываю взглядом свой приличный костюм. Перевожу глаза на вызывающего Технического Редактора. Половина её волос выкрашена в рыжий, вторая — в чёрный. На руке перстень с жабой. Одета Технический в чёрные кожаные штаны, кеды и камуфляжную майку.

И у такого человека — ничего особенного? Здесь точно какой-то подвох.

— Так что, трудный подросток, — говорит этот подвох, держа руки в карманах, — у тебя всего один эпизод по теме, что ли?

— Нет, ты что. Как можно, коллега!

— Тогда рассказывай.

— Вот, помню, Ирка Бондаренко подарила мне трёх резиновых ежей. И клоОльга, который бегает по верёвочке. И мягкую сову. И ещё кучу какой-то мелочи. Просто так. Ей бабушка разрешила.

— Ну?

— Чего «ну»? Родители мои скандала испугались. Сказали: «Неси всё обратно и только попробуй что-нибудь спрятать!»

— Ну и правильно. От греха подальше.

— А может быть, если бы они сами не перепугались и не устроили конец света, может, никакого скандала и не было бы?

— А если бы родители твоей подруги оказались против?

— Вот тебе здрасьте. А бабушка? Бабушка-то разрешила.

— А это не у тебя в одной статье написано, что бабушки не всегда с родителями согласны? В хорошей, между прочим, статье.

— Так, отлично, — бормочу я, стуча по клавишам ноутбука. — Это отлично, коллега!

Медведь встаёт из-за компьютера и нависает надо мной. Читает через моё плечо.

— Да, это хорошо, — говорит. — Неплохая дискуссия. Но слушай, а может, это не тема? Вон, у нас одна ты весь вечер на арене. Может, и нет такой проблемы, а есть просто уникальный индивид?

— Нет, почему. Вот, например, в нашем классе было ещё два таких случая. В одной школе и в другой. По этому поводу даже собрания устраивали. Но самый большой скандал был в первом классе: когда некто Юлик обручился с Юлей. Прабабушкиным кольцом.

— Восторг. Тема. Быстро пиши: «Тили-тили-тесто!» Будем обсуждать ещё школьную влюблённость.

— Медведь, но это ужас, как банально!

— Ты это школьнику скажи. Скажи-скажи. Мол, ваши чувства, девушка, ужас, какая банальность, тьфу. Или: как вы неоригинальны, юноша, ай-ай.

— Всё, убедила. Но, э-э, что же мы напишем?

Медведь смотрит в окно. Закусывает дужку очков.

— Напишем мы, — говорит она, — напишем мы вот что: представьте, дорогие наши взрослые читатели, что это вы влюбились. И что ваш шеф на работе созвал по этому поводу собрание. На собрании обсуждают: имели ли вы право на такой поступок, и что теперь с вами делать. Теперь представьте, что ваши (взрослых) собственные родители, без всякого спроса написали об этом в интернете. И по вечерам ведут со знакомыми и незнакомыми людьми увлекательную дискуссию. Сообщают им новые и новые подробности вашей личной жизни. Звонят родителям человека, который вам нравится: шутят, веселятся, строят планы на будущее. А вас не спрашивают. Ну, как?

Глаза Технического Редактора полыхают, двухцветная шевелюра грозно шевелится.

— Очень, — говорю. — Главное — добавить: Дети! Не обручайтесь прабабкиными бриллиантами. А то всё-таки придётся обсуждать деликатную тему со взрослыми.

— Да, это очень важно, — Медведь остывает и приобретает свой обычный вид. — Теперь добавь тему: «Безнадёжная любовь. Что делать?»

Я молчу.

— Ну? — напирает Медведь.

— А что делать? — спрашиваю. — Ты что, можешь сказать, что делать в таких случаях?

— А это твоя, между прочим, работа: рассказывать, показывать, советовать. Вот и советуй.

И с этими словами моя коллега возвращается за свой компьютер. Она страшно занята: делает обложку очередного номера.

А я мучаюсь. Пью в ужасающих количествах кофе и хожу из угла в угол. Пока не вспоминаю одну историю.

— …И что? — спрашивает внимательно слушавший Медведь.

— И тогда я решила, что жить больше незачем.

— Ну, и я так же думала.

— А что ты сделала?

— Да ничего. Что тут можно сделать? Пережила. Отревела.

— Гм. А я вот излечилась. Не поверишь — за один вечер.

— …?

— Ну, то есть, сначала я решила, что жить больше незачем. Даже рылась в родительской аптечке.

— Могу себе представить. Аспирин, активированный уголь, слабительное, смешать, но не взбалтывать?

— Что-то вроде. Там ещё хлористый кальций был. Помнишь?

— Спрашиваешь!

— Горький!

— Солёный!

— Едкий! От него дым из горла, по-моему.

— Ну, не преувеличивай. Обычная страшная гадость общеукрепляющего действия. Умереть от него нельзя. Но вот пытать им можно!

Некоторое время стоит тишина. Пытка хлористым кальцием — интересная мысль.

— А по вкусу можно подумать, что и смерть не за горами, — продолжаю. — Но перед тем, как свести счёты с жизнью я решила позвонить. Ему.

— Позвонила?

— Да.

— А Он что?

— А Он, знаешь, взял трубку — а сам жуёт. Громко так жуёт. Я растерялась и спрашиваю: «Что ты ешь?» Он говорит: «Яичницу». Голос довольный такой. Представляешь? Я на краю могилы, а он яичницу лопает, да ещё и есть прилично не приучен — чавкает, как поросятина! Тут мне как-то и полегчало.

 

«Врун несчастный»

— Га-га-га! — веселится Медведь, увидев такое название темы. — Ха-ха! Хи-хи-! Ху-ху! Ой!

И лезет за платком вытереть выступившие слезы.

— Лена Фёдоровна! — восклицает она. — Борец за правду! Честная мать! Посмотри мне в глаза и скажи, что никогда не врала.

— Ещё чего.

— Ты никогда не врала своему ребёнку?

— Молчи, ведьма. Я старалась.

— Знаем мы, как вы старались. Сами такие же. Ну, и что ты теперь писать собираешься?

Я молчу. Думаю.

— Ты, — продолжает Медведь, — думаешь, твой сын не слышит, как ты плетёшь своей маме, что ела её варенье и пила её лекарство?

— Э, — говорю. — Гм. Ну, я же не виновата, что не люблю варенье. И лекарство сомнительное. А она от всего сердца!

— Или ты веришь, что Саша впадает в гипнотическое состояние, когда ты врёшь по телефону о том, что застряла в пробке, а сама проспала? И ты вот этими руками собралась писать, что врать — плохо?

— А ты предлагаешь вот этими руками написать, что врать — хорошо?

Медведь молчит. Думает.

— Ну, излагай, — говорит.

Я прокашливаюсь. Отодвигаю чашку с кофе, чтобы не мешала.

— Гм, — говорю. — С чего бы начать?

— С середины, дорогая. Лучше всего начинать с середины.

— Тогда очень просто. Меня заставили написать страшную клятву: «Мама и папа! Я больше никогда не буду обманывать». Я чуть с ума не сошла.

— Как я понимаю твоих родителей.

— Предательница.

— Да ты что. Давай, давай свою правду.

— Да ничего особенного. Я врала, что сдала деньги на экскурсию, когда на самом деле купила на них крысу. Что не прогуливала, а была в музее, когда на самом деле рассказала подробности о выставке, глядя на афишу. Что пила чай с девушкой Кариной, когда на самом деле бродила по крышам с юношей Дмитрием. Что у нас первым уроком классный час, и на него ехать необязательно, когда на самом деле у нас алгебра и по ней как раз контрольная…

Думаю ещё немного и прибавляю:

— Чёрт возьми, всё всегда оканчивалось катастрофой!

— Потому что очень тяжело помнить всё сразу: кому, про что и когда наврано, — пожимает плечами Медведь. — Коллега, провал в таких случаях неизбежен.

Я говорю: «Отлично, так и надо написать», и пишу. И тут внезапно:

— Ты же девочка!

— А? — не сразу понимаю я. — А! Я девочка? Так бы сразу и сказала.

 

«Ты же девочка!»

— Я девочка.

— Да…

— Гм.

— Тьфу.

— Ну, тем не менее, «тьфу» надо как-то развить. Из одного «тьфу» статьи не напишешь.

Некоторое время мы мычим.

— Только, — говорю, — не впадать в патетику.

— Держи, — прибавляет Медведь, — себя в руках.

Я бубню «ага» и пишу.

Пока пишу, начинаю подозревать, что многие матери дочерей захотят сжечь меня на костре. Но я — честное слово! — могу со всей ответственностью утверждать, что чумазых, неряшливых девчонок, не интересующихся тряпками и ненавидящих устраивать чаепития с куклами, впоследствии отлично берут замуж. Более того, по моему мнению, именно эти неряхи, предпочитающие платьицам и причёскам брюки и удобные короткие стрижки вырастают в, эээ, как бы поскромнее, — в женщин со вкусом. И то, что в детстве они предпочитали возиться с мальчишками и собаками — совсем не плохо, а очень хорошо. Такие девушки очень недурно умеют общаться с мужчинами. И с детьми, между прочим. И опасаться тут нечего. И вообще.

— И вообще, — говорит Медведь, — это неприлично. Нескромно. Вызывающе. Мы не можем говорить о себе в таком тоне. Нужно укрепить свои позиции.

— Каким образом?

— Нам нужно мнение ещё таких же тёть. То есть, общества. Так что, дорогая редакция, придётся тебе провести опрос.

— Среди кого?

— Среди меня, например. Да, и потом забеги к Насте — это наша секретарша. И к самой госпоже Тендер. И потом я тебе дам ещё пару телефонов.

— Ну, и у меня кое-кто найдётся, — говорю. — Хотя конечно, нас, таких замечательных, чертовски мало. Чего уж тут.

— Хорошего всегда мало, — замечает Медведь и углубляется в работу.

 

Симулянт из третьего «Б»

— В истории, происшедшей на самом деле, — я поднимаю палец, — фигурирует не симулянт, а симулянтка. Подозреваю, что вопрос знаком детям гораздо лучше, чем нам кажется.

— Неплохо бы, — говорит Медведь, — дать понять, что мы и сами в деле понимаем.

— …И поэтому притворяться бесполезно.

— Совершенно бесполезно.

— Но если кому удалось, — замечаю я, — ну, вдруг! — тут уж ничего не поделаешь.

У Технического отвисает челюсть.

— А, — приходит она в себя. — Ну, чисто практически…

— А как ещё?

— Но ты, надеюсь, в статье вот это, последнее, писать не собираешься? Нельзя говорить детям такое.

— Почему же? Я как раз собираюсь написать, что победителей не судят.

— Нет уж, ты, пожалуйста, воздержись, — опять нависает надо мной Медведь. — Всякая правда должна иметь разумные границы!

Я поднимаю глаза.

— Мать, — говорю, — ведь это стыдно: выглядеть дураком перед собственным ребёнком.

— А ты вспомни, что сама думала в детстве о взрослых.

— Да я и сейчас…. э-э… не сбивай меня! Речь не об этом. Речь, о том, что детям нас не обставить. Потому что у нас опыта больше. И вероятность победы с их стороны, коллега, крайне мала.

— Не провоцируй детей доказывать родителям, что они ошибаются.

— Ольга, у тебя мама — врач. Ты же знаешь, как трудно симулировать и не засыпаться!

— Надеюсь, ты не предлагаешь мастер-класс по этому поводу?

— Ну, как тебе сказать.

— Чего?!

— Я говорю, у меня как раз идея: объяснить детям, как НЕ НАДО симулировать. Потому что поймают. А как НАДО, я, конечно, объяснять не стану. Ещё чего.

— Много ума нужно сделать из твоего «не надо» нужные выводы.

— Медведь, — говорю, — ты переоцениваешь детей. Ну, посмотри на них — они же балбесы. Вот ты с дочерью уроки делаешь. Ты ей: «Какие выводы можно сделать из текста?» А она: «Не зна-аю». Ну, так, какие выводы можем сделать мы?

— А какие мы можем сделать выводы?

— А такие, — теперь уже я встаю и пытаюсь нависнуть над коллегой, но у меня ничего не получается, потому что она тоже встаёт, а мы одинакового роста. — Выводы такие: если школьник прочёл наш текст и умудрился сделать из него выводы, он имеет полное моральное право ими воспользоваться. Потому что это означает, что человек он думающий. Следовательно, учебные навыки не пострадают, а только улучшатся.

— Караул! — кричит Медведь. — Помогите!

— Дверь открывается, на пороге — Фея. То есть наш издатель, госпожа Земфира Тендер.

— О чём спор, дорогая редакция? — интересуется она.

Медведь говорит:

— Провокация. Подстрекательство. Пропаганда.

Я говорю:

— Честность. Достоинство. Справедливость.

Медведь говорит:

— Это панибратские отношения!

Я говорю:

— Нет, это честное признание фактов.

Госпожа Тендер говорит:

— Аргументируй.

Тогда я говорю так:

— В старших классах я стала бессовестно прогуливать.

— Да? — изумляется госпожа Тендер. — Надо же, а я никогда. А что это ты вдруг?

— А мы с преподавательницей литературы не поделили мнение об одной книге.

— И что было? — спрашивает Медведь.

— Было сочинение: «Моё мнение о романе „Отцы и дети“», — говорю. — Мы на специальных занятиях это своё мнение по пунктам законспектировали. Но у меня всё равно почему-то получилось по-другому. Мне поставили за моё мнение «три», я возмутилась, и, в общем, стала прогуливать. И вот однажды…

— Хмы, — говорит Медведь.

— Ну-ну? — интересуется госпожа Тендер.

— …Однажды прихожу я на урок. Ребята мне говорят: «С ума сошла? Сегодня контрольное сочинение! Беги скорее назад, мы Альфредовне скажем, что ты у зубного!» Я говорю, ерунда. Тему, говорю, скажите. Потому что я вам не дура набитая. Я всё читала, как-нибудь что-нибудь да вспомню, и так и этак на «три» напишу. Всё равно Дина Альфредовна мне больше не поставит. Так чего мне бояться? Но тут оказывается, что тема — всем темам тема. Знаете, что это за тема? «Тихий Дон».

— О-о! — стонут дамы.

— Да-да, — говорю. — Тот самый «Тихий Дон». Все четыре тома. Отметка влияет на годовую. Провалишь «Дон» — пеняй на себя. А его-то я как раз и не читала.

— Ты же говорила, что всё читала!

— Всё читала, «Дон» не читала. И вот я сижу и думаю: что же теперь делать? Что же, чёрт побери, делать-то мне? Ничего не остаётся, кроме как звать на помощь. А Дина Альфредовна тем временем между рядами ходит. Шпаргалки высматривает. Глаз у неё — алмаз. Ещё и в очках всё, что сзади и сбоку, отражается. Знаете, какая она у нас была? Ужас. Заслуженный педагог. Год рождения неизвестен. Её помнят все родители, бабушки и дедушки. «У меня, — говорит, все в университет поступают! Ну, Михайлова, расскажи-ка мне о разговоре Андрея с дубом!» Михайлова встаёт и говорит: «Дина Альфредовна, я не успела. У нас две контрольные сегодня было, по алгебре и по английскому. Я готовилась. Можно, я на следующем уроке отвечу?» Заслуженный педагог Дина Альфредовна — маленькая такая, мягкая старушка. Слушает, кивает, улыбается. Очки блестят. И вот она с этими очками, улыбаясь, отвечает: «Можно, Наташенька. Конечно, можно. Садись, „два“».

— Написала? — перебивает меня Медведь.

— Я, — говорю, — по карманам шарю. Из тетради листы драть опасно — заметят немедленно. А никаких маленьких бумажек, как назло, нет. Но я всё-таки нахожу трамвайный билет. Мятый, липкий и в крошках — он вместе с мармеладом лежал. Отрываю от него грязную половину, а на остальной половине пишу: «Крат. сод». Тыкаю пальцем одноклассницу впереди и сую ей записку.

— Четыре тома, — медленно выговаривает Медведь. — Четыре вот таких толстых книжищи!

— Ну-ну? — нетерпеливо говорит госпожа Тендер.

— И, — я выдерживаю эффектную паузу, — моя одноклассница оказывается молодцом. На половинке трамвайного билета она мне пишет две даты — время действия; слово «война» — роман-то про войну; и четыре имени. Два мужских, два женских. И между ними треугольник. Всё.

— Сколько?

— «Четыре», — скромно говорю я. — В глаза не видя романа. Роман я, правда, потом прочла. Он, кстати, интересный. Только я считаю, что такие книги нужно читать не в десятом классе, а…

— Не отвлекайся, — обрывает меня издатель. — Так, значит, «четыре»?

— Ну, я не читала же! — оправдываюсь. — Больше не вышло.

— А другим что? — спрашивает Тендер.

— Другим, Земфирочка, «три». Хотя они на все консультации ходили и всё, как надо, в тетради записывали.

В редакции повисает пауза.

— Гм, — говорит госпожа Тендер. — Гм. Вот что, дорогая редакция. Во-первых, про симулянтов никаких выводов не пишите. Пусть это будет просто смешная история. Какой-нибудь, скажем, мальчик, симулировал — и попался. Во-вторых, я предлагаю ещё одну тему: «Шпаргалки как отработка навыков работы с информацией». Ну, как? По-моему, отлично для весеннего номера!

— Можно даже сделать из неё две части, — говорю. — Одну — опрос- воспоминания. Какие шпаргалки у кого были, и что из этого вышло. Вторую — такую: «Для того, чтобы сделать правильную шпаргалку, нужно знать две вещи: а) все сложные ходы ведут к провалу операции; б) в шпаргалке должно быть только главное. Буквально „что“, „где“ и „когда“. Всё, больше ничего не нужно. Если знаешь эти вещи, всё остальное вытянешь. А если не вытянешь — на „три“ всё равно сдашь».

Я говорю:

— Земфира! Это же просто подготовка к экзамену, — говорит она.

— О том и речь, — скромно говорит наша Фея, и упархивает, помахивая волшебной палочкой.

А мы отправляемся собирать информацию про шпаргалки. Обходим здание Невероятно Современного Учебного Центра. Просачиваемся в кабинеты, где сидят педагоги. Подстерегаем детей возле учебных кабинетов. И везде требуем сейчас же и здесь же вспомнить: как и что было.

— Нет, как было на самом деле! — пристаём мы. — Как это ничего не было? А если вспомнить как следует? Нет, если как следует вспомнить. Что значит, ничего не помню? Госпожа Тендер велела оказывать нам всяческое содействие. Сказала, всех, кто не признается, будет пытать хлористым кальцием — лично. Что, струсили? Ну, то-то.

— Девочки, — умоляет чей-то дрожащий голос, — вы только имя, пожалуйста, измените. Перед учениками неудобно…

Часа через два работа Невероятно Современного Учебного центра превращается в сущее безобразие: учителя не могут перестать делиться воспоминаниями друг с другом, ученики подслушивают под дверью, а мы отправляемся дальше — опрашивать прохожих, знакомых и родственников.

Наконец, диктофон можно выключить, блокнот убрать в сумку, и, собственно, бежать домой, расшифровывать.

Следующая запись в блокноте:

 

Он стесняется

— Я стеснялась всех. Теперь мой сын стесняется всех. Гости. Магазины. Поликлиника. Боится звонить по телефону. На уроках встаёт и молчит! Я с ума с ним сойду. Что делать, дорогая редакция?

— Ага, — отвечает дорогая редакция, то есть, Медведь. — Говори.

Я говорю:

— Самое ужасное — это говорить в присутствии посторонних. Во-первых, можно ляпнуть глупость. Во-вторых, голос у тебя какой-то противный.

— Это у меня голос противный?

— Я говорю, кажется! Кажется, что у тебя голос противный.

— Это твои субъективные впечатления, — отрезает Медведь. — И нечего их мне навязывать!

— Я говорю, МНЕ кажется, что у МЕНЯ голос противный.

— А! Ну, это другое дело. Мамины гости, конечно?

— Конечно. «Какая большая девочка выросла! Замуж скоро? Уже и жених есть? А я тебя вот такусенькой помню!»?

— Восторг, — говорит Медведь. — Пиши ещё одну тему: «Мамины гости». Монолог школьника. Его мысли, слова гостей — и больше ничего. Вот так, как ты мне сейчас рассказала. Ну-ну, продолжай. Как-то же ты всё-таки выросла, от стеснения не померла? И даже, глядите-ка, стала журналистом. Давай-давай, делись информацией.

— Ну, просто… Ну, я не знаю. Оно само исправилось.

— Но что-то же ты делала.

— Я пряталась, Медведь. Пряталась, а потом, когда становилось скучно, выходила.

— Ну?

— Ну, и как-то со временем все привыкли. А потом уже привыкла я.

— Привыкла прятаться?

— Нет. Привыкла, что никто не собирается надо мной смеяться. Потом… ну, как бы покороче.

— Давай длинно, если не можешь по-человечески.

— Понимаешь, какая штука. Я любила читать.

— Это и так за километр видно.

— Не перебивай меня. Больше всего я любила смешные книжки. Мне всё время хотелось тоже сказать что-то смешное. Ну, и ты понимаешь, что при таких обстоятельствах ни одного шанса остаться букой.

— Вот! Тема! Пиши.

— Да пишу, я пишу.

 

Плохая компания

Я сижу перед открытым новым файлом. Мне не пишется. Потому что я не знаю, как подойти к вопросу. Я знаю, что сказать, но не знаю, как это сказать. С чего начать.

Но у меня есть несколько рабочих секретов. Например, когда не знаешь, с чего начать, можно начать не с начала, а с того места, про которое уже всё понятно. Хоть с конца. С конца даже удобнее. Или письмо редактору. Или не редактору. И я пишу:

«Прости, мам. Ты, конечно, обидишься. Но девочка Маша, про которую ты говорила, что она плохо на меня влияет, давно выросла. Теперь ты время от времени спрашиваешь, как у неё дела. Как дела в школе у её двух мальчиков. Передаёшь ей привет и поздравления с Новым Годом. И это твои слова: „Она была твоей единственной настоящей подругой!“ А, между прочим, тётя Надя, Машкина мама, думала то же самое обо мне. Помнишь, вы развели нас по разным классам, чтобы мы реже встречались? Мне стало тогда так одиноко! Я даже стала хуже учиться. Помнишь?»

— Да, — говорю я вслух, — мама, конечно, обидится. Но другие мамы — они, может быт, прочтут и… Кто идеалист? Я? Иди ты… кофе попей, Медведь!

Медведь берёт две чашки и уходит с ними к кофейной машине, а я стираю написанное. Не годится. Нытьё не входит в мои обязанности. Попробуем так:

«Очень удачно, что дети не могут читать мысли родителей. Потому что если бы мой ребёнок мог это делать, он бы увидел маленькую девочку в слезах, которая клятвенно обещала сама себе: „вот будут у меня дети, никогда не буду запрещать им дружить с теми, с кем они хотят!“ И мне было бы стыдно. А так нисколько не стыдно, и можно запретить дружить с этим неприятным ребенком, за которым совсем не смотрят родители. Потому что всё-таки и время было другое, и вообще у меня была совсем другая ситуация. Не такая. Гораздо, гораздо благополучнее.

Ведь чем занимается ребёнок, у которого такие друзья? Слоняется без толку по двору! Лучше бы книжку почитал. Да-да, я в твои годы читала везде. Даже нарезанные газеты в туалете. В туалет никто не могу попасть, как я читать любила! Я даже с фонариком под одеялом — и то читала. Приходилось очень тихо все делать, выключать при малейшем шорохе. Мама даже говорила, что я ничего не вижу и не слышу, только свои книги. А вы что? Ах, вы со Славиком и Толиком в магазин ходили? Очень нужное дело. Как будто тебя дома не кормят. Что же вы там, интересно, купили? Я так и знала — мерзкие дешёвые сладости!

И что у тебя за гадость в кармане? Горгулья, зомби и вервольфик зелёненький? Тьфу, гадость!

Так что я тебе — ты слышал, что мама говорит? — не разрешаю дружить с этим мальчиком. Нет, я не злая. Я для твоей же пользы. Ты мне потом спасибо скажешь. Я не понимаю, что у вас может быть общего с этим… с этим… мальчиком. Тем более, вы вчера подрались, вон какая шишка. И это не в первый раз! Вы все время, да, все время, не перебивай меня, дерётесь! Мне это не нравится.

А кто стащил у тебя фонарик, который подарил дедушка? Заруби себе на носу, это кража! Этот твой, с позволения сказать, дружок, вырастет преступником!»

— Дралась, — радостно констатирует Медведь, ставя передо мной чашку. — Ага, и ты дралась!

— С Машкой, — говорю. — Она утверждала, что нет слова «поролон».

— А что есть?

— Парарон.

— Что?

— Парарон, тебе говорят.

— А что это?

— Откуда я знаю? Парарон есть, а поролона нет.

— И вы из-за этого подрались?

— А что мне было делать? Она из меня всю душу вынула своим парароном. Вот я её и стукнула. Она мне сдачи — и я ей сдачи.

— Ну и дуры же вы.

— Это в первом классе было.

— А почему поролон-то?

— Я у неё поролоновую собачку стянула. А потом она у меня. Резиновую лягушку на колёсиках. И ещё наврала. Сказала, что дедушка ей такую же лягушку подарил, а я свою просто потеряла. Потому что я всё теряла.

— Дорогая редакция, а ведь это тема! Пиши: «Потеряшки».

— Нет, я не могу.

— Почему?

— Потому что я не знаю, чем помочь человеку в такой ситуации. По-моему, ничем. Только терпеть громы и молнии и ждать, пока само пройдёт.

— А пока оно будет проходить, несчастные родители трать деньги на новые ключи и телефоны?

Я отрываюсь от ноутбука.

— Как? Опять? Ты же месяц, как новый телефон своей красавице купила!

— Лена, — очень отчётливо говорит Медведь. — Ты. Меня. Спрашиваешь?

— А кого? Кого мне спрашивать? Мой балбес опять без ключей. Ест он их, что ли?

— А что, у тебя самой так же было?

— Можно подумать, у тебя так не было.

— Нет, — строго говорит Медведь. — Нет, не было. Я вообще не понимаю, как такое может быть.

— Ну, чёрт возьми, — я отодвигаю компьютер. — Чего тут не понимать-то! Вот представь: ты о важном думаешь, а к тебе пристают всё время. У тебя, может быть, мысли об Австралии. О том, что ты вырастешь и туда жить уедешь. С коалами. Ты, может быть, как бы научиться понимать язык зверей, думаешь. А к тебе с ключами какими-то. С контрольными. С ерундой какой-то! «Человек купил четыре стула по шесть рублей, два стола за двенадцать рублей и диван за шестьдесят рублей, двадцать четыре копейки. Сколько денег он потратил?»

— Сто восемь рублей, двадцать четыре копейки.

— Ха.

— Чего?

— Того. Кто этот тип, которому нужно столько мебели? Куда он её покупает? Себе? Своей бабушке? А какая у него бабушка? Куда она эти два дивана поставит?

— Какая ещё бабушка! Обыкновенный завхоз. Для школы мебель покупает!

— Почему вдруг завхоз?

— Потому что куда бабушке два стола?

— Так, может, у неё квартира новая!

Медведь долго смотрит на меня.

— Да, — говорю. — Это хорошо. Это тема. «Мечтатель». Монолог школьника. Вот школьник сам всё это и расскажет.

Потом я ещё минутку барабаню карандашом по столу, и продолжаю:

— Знаешь, что я думаю? Нам нужен штатный школьник. Пусть он все такие штуки и рассказывает.

— А звать его будут… — начинает моя коллега.

— Как-нибудь обыкновенно. Скажем, Петя. Петя Осликов. Петечка — для мамы. Осликов Пётр — для учительницы.

— С чего это именно Осликов?

— С того, что это зашифрованное послание. Детям.

— Да. Оно расшифровывается так: «Вы все балбесы!» А ведь это обидно, дорогая редакция.

— Обидно? — удивляюсь я. — Кто сейчас мне на горькую родительскую долю жаловался?

— Я. А что?

— А то, — я встаю и нависаю над Медведем, испуганно хлопающим глазами. — Это будут рассказы балбеса. С одной стороны, над ним будут смеяться, с другой — другие маленькие балбесы начнут видеть, что именно у них в голове творится. А с третьей стороны, с третьей, дорогая редакция, если родителям будет смешно это читать, и они поймут, откуда что берётся, они, может быть, не будут есть своих детей поедом. Как некоторые тут.

Мы смотрим друг на друга.

— Это ты на кого намекаешь? — интересуется Ольга Владимировна. — Это кто говорит? Мать, которая измучила своё дитя придирками? Да он боится тебя до смерти!

— Твоя тебя тоже боится! Кстати, а ведь и это тема: Страшная мама. Руководство пользователя.

— Да, это тема, — подумав, кивает Медведь. — Но, ты знаешь, я с тобой не согласна.

— По поводу?

— По поводу маленьких балбесов. Я, видишь ли, надеюсь, что монологи нашего мальчика проймут не только маленьких, но и больших балбесов тоже. Так что ты уж постарайся, дорогая редакция, ладно?

Я киваю, а сама думаю, чего тут стараться? Смотрю на часы, убеждаюсь, что Саша уже пришёл из школы, и решительно достаю телефон.

— Так-так, — говорю. — Уроки делаешь? Кровать убрал? Ах, нет? Ну, и в чём дело?

Трубка долго оправдывается. Я долго записываю.

 

Это какой-то цирк

— Алло? — я хватаю трубку. — Да, это редакция. Здравствуйте. Неряшливый мальчик? Хорошо, напишем. Что? Спасибо, стараемся. Да, спасибо. Очень приятно. Конечно. Обязательно. Всего доброго.

За два часа таких «Алло» произносится штук пять.

— Алло, редакция. Да, добрый день. Кто должен выбирать профессию? Э… да-да, слушаю. Гм.

В трубке долго говорят. Я молчу. Медведь отрывается от компьютера и говорит:

— Скажи, в четверг у нас круглый стол по теме «Кто должен выбирать профессии». Пусть приходит.

— А что, — я прикрываю трубку рукой, — у нас на «Круглом столе» действительно эта тема?

— Теперь — да. Тендер сказать не забудь. И в школе объяви. Нам нужны разные гости.

И не успеваю я ответить, как телефон звонит снова.

— Алло! Да, редакция. Бьют? В классе бьют? И вещи отбирают? Э. Ну, не плачьте. Мы напишем материал. Специальный, срочный. Держитесь.

— Хмы, — усмехается Медведь, когда я кладу трубку. — Ну, и меня в школе колотили.

— Ну, и меня тоже, — говорю.

— И что? — спрашивает Медведь.

— Что-что. А то ты не знаешь, что. Колотят того, кто боится. Кто не боится — тех не трогают. Вот это и надо написать.

— Неправильно.

— Почему?

— Потому что сейчас ты побежишь к психологу и спросишь, во сколько ей будет удобно дать тебе интервью.

— Но это чепуха! — вскакиваю я. — Ты что, психологов не знаешь? Она же начнёт советовать всякие благоглупости. Сменить школу. Посетить психотерапевта. Поговорить с преподавателем. А мы же с тобой обе знаем, как всё бывает на самом деле!

— Да, — спокойно говорит Медведь. — Знаем.

— Мы-то ведь знаем, что даже самый лучший учитель не поможет, если у человека на лбу написано, что он всех боится!

— Ну, не поможет.

— Я уже не говорю про школьного психолога. Слов-то будет много. Все умные. Грамотные. Вот только толку от их — никакого!

— Предположим.

Тут я свирепею окончательно. Я очень хорошо всё помню. ВСЁ.

— Тебе не хуже моего известно, что всё очень просто, — говорю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать. — Проще некуда. Не надо тут ни психолога, ни терапии. И бояться нечего. Ни один гад, которому вздумалось со скуки попрессовать беззащитного человека, не ждёт отпора!

— Ну, известно, — не меняя тона, говорит Медведь.

— Один раз дать сдачи — и…

— Коллега, — Медведь встаёт из-за компьютера и берёт две чашки, — мы, конечно, хулиганы. Это наша работа. Но ты не можешь писать статью о том, как отлупила портфелем того тупого амбала из седьмого, который третировал тебя, когда ты сама была во втором!

— Почему это не могу? Это очень смешная история. Просто он так меня измучил, что однажды я не испугалась, а разозлилась. И вот…

— Я знаю эту историю. Горшочек, не вари!

Но не тут-то было.

— Ужасно было весело, — продлжает варить горшочек, — когда на наш классный час притащилась его мама и опозорила своего сына на всю школу, сообщив, что его избила маленькая девочка.

— Стоять, — останавливает меня Медведь. — Молчать. Слушать. Так вот, ты не поверишь, но не все такие, как ты. Не все могут решиться…

— А надо, чтобы могли! — я шваркаю блокнотом о стол. — Иначе человек всю жизнь будет бегать от своих проблем вместо того, чтобы их решать! А они его, как тебе тоже хорошо известно, догонят!

— Тише, ты, Воин Света. Тише. Не спорю. Надо. Поэтому нужно, чтобы из слов психолога вытекало примерно вот что: есть способы уйти от проблемы. Они такие и этакие. Но лучше всего будет, если… и далее по тексту. Так что ты беги к Наталье Николаевне, раз уж вскочила, и проси аудиенции.

С этими словами Медведь отправляется с чашками к кофейной машине.

— Должны мы выглядеть прилично, — доносится издалека её голос, — или нет?

Пока она ходит наливать нам кофе, опять звонит телефон. В электронную почту сыплются тексты, которые присылают на адрес Центра. Госпожа Тендер пересылает их нам, пересылает, и, кажется, никак не может перестать. И мало того, что тексты приходят — их все нужно редактировать.

А мне, чёрт возьми, ещё и свои материалы писать надо.

Возвращается Медведь. Она только немного приоткрывает дверь — а от воплей детей в коридоре у меня встают дыбом волосы.

— Закрой, — говорю, — скорее. Эти дети меня с ума сведут.

— Но они читают твои статьи. У них там дискуссия. Гордись, коллега!

Но я не горжусь, а раздражаюсь.

— Это громкая дискуссия. Она мне работать мешает. Закрой дверь и давай гордиться в нормальной обстановке.

Но гордиться у нас не получается. Потому что нет времени. Есть гора материалов, с которыми надо работать и разрывающийся телефон. Хуже того, мы запутываемся. Мы не понимаем уже, кто, кому и что переслал, чего не слал, и какую версию редактуры следует считать окончательной.

Тут дверь открывается и входит госпожа Тендер. А с ней какая-то старуш… тё… пожилая женщина.

— Здравствуйте, дорогая редакция, — говорит наш издатель. — Я привела вам редактора. Прошу любить и жаловать.

 

Плыви, плыви, спина спасибо скажет!

Редактору Татьяне (она же корректор) не так много лет — около пятидесяти. Она выглядит, как передовик труда из советских фильмов про производство. Татьяна не любит детей, если они уже вышли из младенческого возраста, терпеть не может собак и правит всё стилистически неправильное. Она упорно называет наш журнал семейным и как раз пишет материал про мезотерапию.

Это такое косметическое сдирание кожи, чтобы выросла новая. Некоторые стареющие тётеньки очень хвалят.

Я говорю:

— Земфира! Что это? Что это такое?

— Нужно думать и о взрослой аудитории тоже! — заявляет госпожа Тендер.

— Но у нас журнал для школьников, а не отделение геронтологии!

— Я сказала! — кричит начальство, стремительно исчезая за одной из дверей. — Это привлечёт рекламодателей!

Я в ужасе смотрю на закрывшуюся дверь и иду жаловаться Техническому.

— …Запомните, коллега: когда журналист приходит в редакцию, первый человек, с которым он должен подружиться — это верстак. Верстальщик. То есть, это я.

И Медведь скромно пьёт кофе.

— Не учи, — говорю, — учёного.

Верстальщик (или верстак) — самый вредный человек в редакции. Это тот самый тип, который кричит: «Больше трёх слов дать не могу!» про заголовок, над которым вы мучились всю ночь после того, как статья давно готова, а из редакции уже пишут гневные письма, где, мол, материал. Это — тот самый вредитель, что выбрасывает из статьи важные дополнения, без которых ничего не понятно. Это тот невидимый Голос, который велит «Отрезать!» или, наоборот: «Добавить!», когда ни отрезать, ни добавить уже решительно нечего. И все его слушаются. Потому что слово верстальщика — последнее: это он вставляет текст в макет журнала. Дальше — типография.

— Отрезать, — произносит верстак, и сверяется со списком правок, которые мы (уже вдвоём, без всякого редактора) сделали в утверждённой редактором статье.

— Отрезать, — я слежу за движениями её руки. — К чертям. Вон. Чтобы духу не было!

Никаких «спасибо», которые могла бы сказать спина, поправшая законы физики и анатомии человека, в журнале, конечно, не будет. Ещё чего.

Наконец, Медведь останавливается.

— Проклятая мезотерапия, — мрачно констатирует она.

— Ч-чёрт, — с досадой говорю я.

Мы ничего не можем сделать со статьёй о мезотерапии. Статья огромна и пространна. Медведь едва не заболевает, подбирая к ней наименее шокирующие фотографии — а фотографий требуют много. Школьникам, прямо скажем, рановато читать такие вещи, а что касается родителей, то для подобных тем существуют другие, специальные журналы.

Но здесь бессилен даже верстак.

Медведь как будто занят чем-то своим, как будто не слушает, но внезапно захлопывает ноутбук.

— Просись в редакторы.

Если бы она выдрала у меня из-за пояса пистолет и выстрелила мне прямо в сердце, если бы она, вдобавок, стукнула меня по черепу моим же абордажным крюком, мне было бы легче.

— Оля, — говорю. — Ольга Владимировна. Пойми меня как человек человека. Посмотри.

Я беру со стола толстенную пачку распечатанных материалов. Эти материалы прислали родители, сотрудники Центра, какие-то новые авторы. Мы распечатали всё, чтобы удобнее было исправлять. Полдня смеялись над ошибками. «Факты на лицо» («Или на ж…», — комментирует Медведь). «Он стоял с лево». «Началось чертичто». «Вообщем-то можно сказать…» И так далее. До сих пор мы считали, что так писать может разве что неграмотная Эдуардовна из глухой деревеньки Подмышкино, которая покупает себе полюс в полуклинике, куда ездит на тактобусе. Но нам пишут педагоги. Руководители детских мероприятий. Экскурсоводы. Школьная администрация. Короче говоря, люди, которые по роду занятий обязаны быть грамотными.

И это — наша реальность. Другой нет. Как нет и корректора. Или, вернее, он есть, но он днём работает учительницей русского языка, ночью проверяет тетрадки, и просто не в состоянии осилить такую прорву текстов, хотя после нас эта прорва и ложится на его стол.

— Медведь, — говорю, — я полдня исправляла это. У меня ум за разум заходит. Мне нужно писать две своих статьи, но я не могу этого сделать, потому оставшиеся полдня потрачу на нашего голодающего.

Наш голодающий — это один йог. Он решил доскональнейшим образом ознакомить школьников и их родителей с чудом укрощения плоти. Своим нелёгким делом он занят в горах Тибета и, судя по тексту, находится в очень плохом настроении. Он клеймит позором тех, кто остался внизу поедать вкусные завтраки, обеды и ужины. Страшным проклятиям подвергаются те, кто ест мясо. От голода нашего йога пробрало так, что он оставляет душераздирающие подробности собственного пищеварения, начинает говорить о судьбе нашей планеты, потом всей Вселенной, потом, похоже, вышел в открытый космос, и стремительно переходит к изложению своего мнения о человечестве вообще. Короче говоря, статью нужно безжалостно резать. И не только резать, но и переписывать заново. И не только переписывать, но и делать это таким образом, чтобы голодающий йог остался в полной уверенности, что весь материал он сам и написал.

— Я не устраиваю скандала по поводу присутствия этого человека на страницах журнала для школьников, — говорю. — Я помню, что он чей-то знакомый, и если отказать ему в публикации, или урезать эту публикацию хотя бы немножко, у нас будут неприятности.

— Замолчи, — злится Медведь. — Что я могу поделать? Это неизбежно! Это реальность! Реальность нашей работы!

— Я ни слова не говорю о языке, которым написана статья, — продолжаю я, хотя знаю, как страдает Технический. — И не спрашиваю, какая муха укусила этого человека, и с чего он вообще решил, что должен писать. Медведь, посмотри на меня: я молчу.

— Оно и слышно.

— Но если я стану редактором, — я встаю и наклоняюсь над Медведем, — я уже никогда не смогу писать. У меня не останется времени. Всё, что я буду делать — это придумывать темы и править вот эти чудеса печатного слова (тут я потрясаю пачкой). Понимаешь?

— Понимаю, — говорит Медведь. — Но ты всё-таки подумай. Подумаешь?

— Подумаю.

— Нет, ты хорошо подумай.

— Я хорошо подумаю.

— Ты как следует подумай.

— Я как следует.

— М-да? — Медведь угрюмо шевелит на меня бровями.

— Давай, дорогая редакция закругляться. Второй час ночи.

* * *

Думать мне особенно некогда. У нас три дня до выпуска второго номера. И у нас новость: редактор более не редактор нам. И ещё госпожа Тендер велела мне съесть лимон. Потому что это мы редактора, можно сказать, убили и съели. В смысле, мы с Медведем отослали госпоже Тендер полный перечень ошибок из одной единственной статьи. Статью выбрали наугад — просто вынули из пачки первую попавшуюся. Статья написана редактором. Называется «Плыви, плыви, спина спасибо скажет!» Написано там, например, вот это: «…каждые полчаса плавания прибавляют вашему позвоночнику два с половиной сантиметра длины». Я думаю, что госпожа Тендер всего и не читала. Просто посчитала, какого роста станет после своего обычного двухчасового посещения бассейна.

Есть, правда, одно «но»: редактор нам не редактор, но номер, сделанный под её руководством, готов. Завтра он отправляется в типографию. Менять что-либо уже нет времени.

* * *

Если вы зайдёте ко мне в квартиру, то, скорее всего, подумаете, что что-то проспали и сегодня не двадцатое октября, а какое-нибудь двадцать второе декабря, не меньше. На полу громоздятся коробки. Из коробок свисает мишура и торчат перья. Сверху навалены книги типа «Рукоделие в начальных классах». Повсюду мотки шерсти, лоскутки, катушки ниток с воткнутой иголкой и прочие полезные штуки.

В центре комнаты возвышается игрушечный автотрек — сооружение как раз нужных размеров, чтобы заставить всех спотыкаться. Это гонорар сыну. Саша никак не хотел фотографироваться для статьи: «Надень шапку!» и несчастная мать пошла на подкуп. Потому на съёмку срочно был нужен мальчик. Мы к этой шапке, то есть, к этой статье, как раз рекламу нашли: магазин детских шапок.

Сама я шью — кого? — конечно, медведя: мастер-класс для новогоднего номера. Нормальный медведь шьётся из меха, но бегать за мехом нет времени, и я шью его из тряпочек. Всё, что второпях выйдет плохо, Технический доколдует при помощи фотошопа.

Правду, только правду и ничего, кроме правды? Но не я же виновата, что у нас нет времени! Номера журнала должны быть готовы заранее, срок сдачи новогоднего номера — завтра, а сегодня нужно ещё ехать в типографию.

Кто-то должен помочь госпоже Тендер ругаться: в типографии неудачно получился цвет обложки. Мы хотели один синий, а получается другой. Как раз сегодня Медведь страшно занят, а моё начальство, как выяснилось, неважно различает цвета. Но ни о первом, ни о втором никто не должен знать. Сегодня я изображаю технического редактора. Которого, к счастью, в типографии только слышали по телефону. И вот госпожа Тендер обращается ко мне «Ольга», а я мычу «хмы» и киваю с важным видом.

Медведь знает о типографии всё. Я — ничего. Поэтому я догадываюсь, о чём разговор, как могу, госпожа Тендер делает уместные замечания, чтобы мне было легче догадываться, а я шепчу ей на ухо, какие цвета нам показывают.

Мы побеждаем. Журнал выходит с нужной обложкой.

* * *

Надвигается зима. Госпожа Тендер представляет: новый редактор, Полина Андреевна Мракобесенко.

Выглядит редактор так: тётенька в возрасте, но при этом жестикулирует и причёсывается, как юная девушка, разговаривает бодрым, весёлым голосом, носит стразы и любит шифоновые шарфики. Редактор как редактор, ничего особенного.

Жаль только, что мы на работу опоздали: Медведь всю ночь верстал, я писала «На волю! В пампасы!» — свои воспоминания о начале самостоятельной жизни после школы, потом расшифровывала запись интервью с юной звездой оперы, и мы проспали. Хотя живём в разных концах города. Теперь до интервью осталось каких-нибудь полчаса, и мы пытаемся обсудить одновременно всё. И рассказать тоже всё. Чтобы редактор был в курсе.

— …Так вот, потом змеи. Оль, у нас ведь есть змеи?

— У нас уже нет змей. У нас есть клещи.

— Почему?

— Потому, что клещи, лучше, чем змеи. Они кусают чаще.

— Да? Ну, ладно. Значит, мама — зло у меня.

— Отлично. Пришлёшь зло вечером. Теперь фильтруй базар. Когда ты собираешься фильтровать базар?

— Завтра.

— Да? — робко спрашивает новый редактор.

— Видите ли, это вот что, — я мучительно соображаю, как быстро всё изложить. — Первое — небольшая инструкция ребёнку, у которого мама пришла с работы не в настроении. Это — зло, понимаете?

— Да, это зло, — соглашается редактор. — Ой, какое мы бываем зло! И что же, у вас есть инструкция для ребёнка, что ему делать в таких случаях?

— Есть. Мы её с Техническим вдвоём написали. На два голоса.

— Ой, это нужно! — восклицает редактор. — Ой, хорошо! А скажите, Лена, почему вам нужно фильтровать базар? И почему только завтра? Раньше никак?

— А, это другое. Вот мы, в смысле, взрослые, ругаем детей за выражансы. А, между прочим, сами…

— Да-да, поняла. Спасибо, — говорит редактор. — Так, значит, базар — завтра?

— Да, раньше никак, — Медведь поднимает палец. — Коллеги ещё вот это: Под кроватью чудовище.

— Ой, девочки, как интересно! — редактор пытается успеть за нашей мыслью. — А под чьей кроватью чудовище?

— Под моей, — отвечает Медведь. — Лена, у тебя лыжи в углу. Помнишь?

— А это ещё что? — спохватываюсь я.

— Я не знаю, что это, — огорошивает меня Медведь. — Ты просто просила напомнить.

— Ладно, разберусь, — бормочу я. — А! Помню, помню.

— Ну, и что это? — спрашивает редактор.

— Это лыжи в углу.

— И что эти лыжи? Спортивная тема? Или они какие-то особенные?

— Нет, это та же тема: ночные ужасы. Просто у меня за ними волк. У Технического под кроватью чудовище, а у меня кроме чудовища, ещё волк за лыжами.

Чем больше мы стараемся, изложить всё как можно короче и понятней, тем ужаснее всё звучит. И чем ужаснее всё звучит, тем больше мы перебиваем друг друга. Редколлегия превращается в цирк. Может, это потому, что нам сегодня как раз в цирк и надо?

Нет, не проситься на работу клоунами. Совсем наоборот — брать интервью у директора.

За директором цирка мы охотились около двух недель. Сначала он обещал перезвонить и не перезвонил. Потом долго прятался. А потом и вовсе заболел. Но мы его изловили. После ещё двух суток и шести или семи героических попыток связаться, директор противным голосом заявляет, что времени у него нет и в нашем распоряжении не больше получаса.

Медведь хватает фотоаппарат, и мы бежим в цирк. Или, вернее, Медведь бежит сначала в соседнюю школу — снимать какую-то девочку, которая прилетела по школьному обмену из Америки и уже сегодня вечером улетает, а я — в цирк. Брать интервью у директора и ждать Медведя с аппаратом.

Как давно я не была в цирке! И как ловко придумала с интервью! Цирк! Сегодня это слово почти ушло в прошлое. А раньше — раньше для всякого ребёнка слово «цирк» и слово «счастье» означали почти одно и то же! Все, кто не мечтал стать космонавтом, мечтали стать укротителями львов или воздушными гимнастами. Фокусниками-иллюзионистами. И особенно — клоОльгами. Ну, предположим, стать клоуном мечтал не каждый, но любимый клоун, без очередного номера которого нет счастья в жизни — такой был почти у каждого.

Попасть в цирк — воплощение мечты. Было. Когда я училась в школе. Не знаю, поймут ли меня сегодняшние балбесы. (Нет, это не оскорбление, мы тоже были балбесами. Всякий ребёнок — балбес. Ему так положено). Именно поэтому я иду по тёмному коридору. Потому что, как бы ни менялась жизнь, одно остаётся неизменным: мечта. Наши мечты, наши возможности, и невозможности, а также случайности и прочие фокусы, из которых состоит реальная жизнь. И директор цирка — именно тот человек, с которым я хочу поговорить об этом.

Никакой клетки с тигром, через которую нужно пройти, чтобы попасть в кабинет директора. Передо мной полноватый человек в бархатном «цирковом» пиджаке с галстуком-бабочкой. Пышная манишка. Тёмные волосы аккуратно причёсаны на пробор. Осанка безупречна, а лицо, пожалуй, слишком серьёзно.

— Что, испугались? — радуется директор. — Это я всем так говорю: сижу в клетке с тигром.

— По-моему, это гнусно — так морочить людям голову, — обижаюсь я. — Мы уже приготовились! Я, может, всю жизнь мечтала войти в клетку к настоящему тигру!

— И что, вы бы не испугались?

— Мне ваша вахтёр сказала, она каждый день через эту клетку проходит. Туда-сюда. Что я, хуже?

— Я не виноват, — конфузится директор. — Это до ремонта мой кабинет действительно находился рядом с тигриной клеткой. Вы на меня не сердитесь?

— Сердимся, — говорю. — Точнее, сержусь.

— Ладно, — директор машет рукой. — Так о чём ваше интервью?

— Это специальное интервью. Для школьников. В рубрику «Профессия». Так что выкладывайте, что у вас за профессия.

— У меня нормальная профессия.

— Не прибедняйтесь. Вот, например: как становятся директором цирка?

— А вам зачем?

— А я школьник. Я хочу стать директором цирка.

— Тогда у вас ничего не получится, — директор барабанит пальцами по столу. — Ну, или получится. Ладно, так и быть, расскажу.

И он рассказывает. Оказывается, директорами цирка становятся двумя способами. Способ первый: директора в цирк назначают. Таким способом может стать директором цирка, чей-нибудь близкий друг. Например, бывший директор бани. Или начальник тюрьмы. Им трудно понимать цирковую среду. Например, начальник тюрьмы долго не мог отвыкнуть отвечать на стук в дверь не «Войдите!», а «Введите!» Я в тихом ужасе спрашиваю, неужели какой-нибудь цирк работает под таким руководством, но директор утешает: начальник тюрьмы не смог отделаться от своих профессиональных привычек. Его уволили.

— Так, — говорю. — Об этом нельзя писать. Давайте второй способ.

— Во-вторых, — директор цирка поднимает палец, — директором становится специалист, который много лет у нас проработал. Честно скажу: не хотел директором становиться. Не мечтал. Я ведь, кроме циркового училища, закончил режиссёрский факультет. Думал, буду спокойно сидеть, создавать номера. Но за все эти годы только и создал номеров пять или шесть. Не хватает времени. Да, я контролирую работу цирка. Я художественный руководитель. Я ставлю ёлки — да. Но вот так, чтобы создавать номер — мне очень сложно. Быть директором, на мой взгляд — не самый лучший вариант. Хотя оно престижно — всё-таки начальник, но и ответственность большая. Ответственность не только за людей, но и за здание цирка, его состояние, ремонт — я всем должен заниматься. Все эти бесконечные переговоры с городской администрацией, вопросы бюджета — да, это не то, о чём я мечтал. И потом, ещё животные! Они ведь путешествуют в течение всей своей творческой жизни из одного цирка в другой. Можете себе представить?

— Могу, — вздыхаю.

— Нет, вы не можете. Я не хотел!

Я долго молчу.

— Скажите, — надо срочно взять себя в руки, а то он чёрт знает, что, подумает, — а вы могли тогда отказаться от назначения?

— Ну, мог. Это было, конечно, нежелательно, но я мог это сделать.

— Почему же вы не отказались, раз не хотели?

Тут директор смотрит на меня.

— Ай, да ну! — теперь уже я машу рукой.

— Давайте-давайте, — директор откидывается на спинку кресла и расправляет полы своего бархатного пиджака. — Что там у вас?

И я, помявшись, излагаю ситуацию. Что если я сейчас не попрошусь в редакторы, или, вернее, не возьму госпожу Тендер на абордаж, начнётся ад. Уже начался. А если возьму…

И я заканчиваю: «Плыви, плыви, спина спасибо скажет».

Директор выстукивает пальцами по столу.

— Значит, вы находитесь в такой же ситуации? — говорит, наконец, он. — Гм. Вам бы хотелось руководить, но в то же время вы не можете отказаться от любимого дела. Ну, барышня, что-то должно стать важнее.

— Легко вам говорить.

— Я свой выбор сделал. Жалею ли я о нём, нет ли — теперь уже поздно. Делайте свой.

Я думаю.

— В первом случае я стану несчастной. Во втором — поступлю эгоистично. К тому же, карьера…

— Вот-вот, — усмехается директор.

И тут вдруг он спрашивает:

— У вас есть мечта? Не знаете? Что за люди пошли — они перестали мечтать! Ну, так знайте: все наши беды — от этого. От того, что у нас нет мечты. Вечно выбираем то, что удобно, выгодно — а потом жалуемся: жизнь не сложилась. А как ей складываться?

— Да ладно вам ворчать, — уныло говорю я. — Без вас тошно. Считайте, что у меня есть мечта. Теперь есть.

— Ну, так и выбирайте то, что к ней ближе. Всегда и во всём нужно выбирать то, что ближе всего к мечте.

— Но…

— В любом случае придётся чем-то жертвовать, — отрезает директор. — Всё настоящее стоит дорого. На то оно и настоящее.

Лицо директора мрачно, говорит он тихо, но уже через мгновение принимает прежний вид.

— Давайте, — говорит, — дальше.

— А? — спохватываюсь я. — Ах, да. Дальше так. Не очень ловко в этом признаваться, но в детстве я мечтала стать дрессировщицей. Вот если ребёнок говорит: «Хочу работать в цирке!» что ему делать?

— Так многие цирковые артисты пришли из самодеятельности. Если дорога человека ведёт в цирк, он может прийти, откуда угодно. Из школьного театра, из какой-нибудь студии, из спорта. Главное — работать. Мы можем дать им манеж, свет, место. Пусть репетируют.

— За деньги?

— За деньги. С деньгами сейчас — сами знаете. Но у цирка есть возможность отправлять артистов на престижные фестивали. Баден-Баден, Италия, Франция. Самый большой фестиваль — в Монте-Карло. Я это о чём? Я объясняю, почему хорошо, когда директором цирка становится профессионал. Он ведь знает, понимает, в отличие от этого «введите», кто может прийти в цирк, а кто нет. В цирке дорога на манеж открыта. Разумеется, для тех, кто хочет достичь каких-то высот. Так что если вы хотите стать артистом, я бы хотел сказать: начинайте! Не бойтесь начинать даже, если ваше желание кажется вам невероятным. Даже, если на вас смотрят, как на сумасшедшего.

На стене висят фотографии: воздушные гимнасты на трапеции. Он и она. А вот гимнаст-одиночка. Чеканный профиль, глаза, фигура — красоты невозможной, фантастической.

— Это я, — прикрывая брюшко пиджаком, признаётся директор цирка, — тысяча, по-моему, девятьсот семьдесят девятый год…

Семьдесят девятый. В то время мне было три года. Родители водили меня в цирк. Может быть, тот номер на трапеции я видела своими собственными глазами.

Прибегает Медведь, тоже требует тигра, и возмущается. Интервью заканчивается через два с половиной часа. С трудом. Потому что представление уже началось и директору пора на манеж.

 

Спокойствие, дорогая редакция

— К нам в редакцию пришло письмо, — говорит новый редактор, и читает: — «Почему в вашем журнале нет хозяйственной рубрики?»

— Да, почему? — интересуется госпожа Тендер. — Люди просят. Сделайте что-нибудь этакое.

— Что, например? — скисаю я.

Мне этот редактор не нравится.

— Это уж вам решать, что, — говорит издатель. — Что-нибудь вроде «хозяйке на заметку».

— Какой ещё хозяйке? — вскидываюсь я. — У нас журнал для хозяек, что ли? А если у нас огурцы удобрять потребуют?

— Огурцы для школьников — совсем не вредно, — замечает редактор. — Запросто привяжем огурцы к школьной теме.

— Тогда коров доить, — поправляюсь я. — Вот потребуют у нас коров доить — что делать станем?

— А что такое? Это полезное умение, между прочим. И об этом никто не пишет. А мы бы…

— Тогда сталь отливать. Вот, редактор. Представьте, пишет нам пенсионерка Матильда Гедеоновна. Стуло. Почему, спрашивает, вы сталь не отливаете? В моей молодости все мальчики на заводе работали. А? Ну, как вам?

— Отлично! — восклицает госпожа Тендер. — Лена, ну, ты… я не знаю, ты звезда! Ой, спасибо тебе. Я же всю голову сломала, как нам рекламу сталелитейного завода к нашим статьям приспособить! Девочки, завтра едете на завод. У них училище при заводе, а у нас конец учебного года на носу. Отлично, отлично!

Пока я пытаюсь вернуть дар речи, редактор напоминает про хозяйственную рубрику.

— Спокойствие, дорогая редакция, — говорит Медведь. — Делаем новую рубрику: «Дела домашние. Школьнику на заметку».

Тут меня осеняет.

— А вот я, например, не умею гладить брюки. Эээ, то есть, я хочу сказать, это школьники не умеют гладить брюки.

Но поздно. Редакция вытаращивает глаза.

— А я умею… — осторожно хвастается Медведь.

— И я, — говорит редактор.

— А у меня муж гладит, — ещё хуже хвастается госпожа Тендер.

У меня тоже, может быть, муж бы гладил. Только у него времени нет. Поэтому в нашей семье гладит химчистка. Это очень удобно, только стыдно.

— Вы не школьники! — отрезаю я. — Прошу считать меня опытным образцом!

И вот суббота. Выходной день. Все идут с мужьями и детьми в кино и по магазинам, а я бросаю семью и еду к Медведю: учиться гладить брюки.

Шесть попыток, полторы сотни смешных фотографий, которые ни под каким видом нельзя печатать в журнале и, наконец, Медведь просто говорит: «Встань так, посмотри сюда» и даёт мне в руки штаны, которые лично проглаживает шаг за шагом.

— Сюда. Наклонись. Да не смотри ты с таким ужасом на эти брюки! Тебе нравится то, что ты сделала. Нравится, я сказала! Вот так. Теперь положи ладони сверху. Изображаем финальное повешение в шкаф.

* * *

— Ну, что у нас сегодня? — живо интересуется госпожа Тендер. — Лена, как там у тебя с темой следующего номера?

— Запросто, — говорю. — Значит, тема такая: подростковые эксперименты. Я хочу сказать, мы соберём всякие жалобы на то, что наши школьники творят со своим внешним видом, а потом вспомним, что сами творили.

— Отлично! — восклицает госпожа Тендер. — Это правильно. Нельзя убивать в детях творческое начало! Надо уважать потребность в самовыражении! И ограничивать ни к чему. Вообще, я не понимаю: что все пристали к бедным детям? Жалко, что ли? Или от зависти?

— Так, — я включаю диктофон. — Коллеги, сдавайте мне информацию. Госпожа издатель, начнём с тебя. Признавайся, что в школе творила.

Госпожа Тендер мнётся. У неё деловая репутация. И, между прочим, папа. Госпоже Тендер сорок лет, но всё равно папа. И репутация. Но она дама ловкая и тут же вспоминает, что можно предать гласности без вреда.

— Вот, — говорит она, — помню, в девятом классе носила девять пар часов. На одной руке. На второй — шесть. Больше у меня часов не было.

— А я, — говорю, — с хозяйственной авоськой в школу ходила. Помните, такие сетки были? На рыболовные похожи. Только ещё дырявее.

— А я, — говорит Медведь, — такую короткую юбку носила, что меня чуть из школы не выгнали.

— И я! — добавляет госпожа Тендер.

— И я, — говорю. — Два последних предупреждения было.

Мы смотрим на редактора.

— А я, — с достоинством замечает Полина Андреевна, — ни в чём таком не замечена. Я была приличной девушкой.

— Н-да, — говорит госпожа Тендер. — Ну, дорогая редакция, тема богатая. В материале недостатка не будет. Вы тут пишите, а я пошла.

Издатель уходит махать своей волшебной палочкой, а мы остаемся вспоминать своё тёмное прошлое.

Я вспоминаю, как сама постриглась. До такой степени, что пришлось…

Алло, мама? Мама, мне очень нужно к парикмахеру. Меня Лёшка в театр пригласил, а на голове чёрт знает, что. Ах, это волосы, очень красивые, густые? Я знаю, мамочка, что густые. Мне бы хотелось, чтобы эти волосы можно было назвать причёской. Как завтра? Почему завтра? Потому что у тебя самолёт через час, и ты только завтра из командировки прилетаешь? Ну, мама! А что же мне теперь делать? Уложить красиво и с ума не сходить? Тебе, мамочка, легко сказать, уложи. Когда у тебя кудри сами лежат. А мне что делать со своим непонятно, чем? Я не говорю глупости. Какие заколочки, что ты говоришь! Ни одна нормальная девушка заколочки не носит. Не морочить тебе голову? Ну, я не знаю даже. Мам, а сегодня никак нельзя? Я не могу говорить об этом завтра, я же вечером в театр иду! Ну, как это с кем! С Лёшкой Зайцевым. Очень хороший, да, я знаю, мамочка. Да, семья очень приличная. Какой замуж! Мне бы в театр для начала сходить… Из Лёши очень хороший муж получится? Ой, мама, давай всё-таки завтра об этом поговорим. Попросить тётю Эльвиру, чтобы в кредит постригла? Фу, не буду я никого просить! Папе позвонить? Ну, хорошо…

Алло, папа? Папа, мне очень нужно в парикмахерскую. Как нет денег? А куда же они делись? Ах, диски и карбюратор… И цемент для дачи? Я рада, папочка, что ты купил цемент. И доски купил? Вот здорово! А что же мне делать? Ну, папа, я же в театр с Лёшкой Зайцевым иду! Нормальный парень, да. Я знаю. Поэтому мне срочно нужно в парикмахерскую. Почему это чепуха? Ах, ему это всё равно? Почему ты так думаешь, папочка? Мне почему-то кажется, что ему не так уж всё равно… Нормальные мужики на всякую ерунду внимания не обращают? Так то — ерунда, а то — голова! Ах, это моя голова — ерунда? Очень смешно, папочка… Пап, ну что мне делать-то? Не буду я ни у кого занимать, вот ещё! Уложить как-нибудь и не паниковать по пустякам? Ну, ты даёшь, па…

Легко сказать, уложи. А если они не укладываются! Может, если самой немного подстричь? Я немножко, самую малость отрежу.

Так, стоп. Это как-то несимметрично. То, что слева — очень красиво. Совсем не то, что справа. Сейчас мы все это у-рав-ня-ем и получится… Пожалуй, теперь лучше, чем слева. Так. Ну, ещё. Теперь уже никак нельзя немножко. Теперь уже надо радикальное что-то делать. Секундочку, я попробую вот тут укоротить.

Ой, мама! Правого виска почти совсем не осталось. Только без паники. Ну, хорошо, пускай будет асимметрично. Сейчас это модно. Нет, погодите. Это же какой-то кошмар. Это я даже не знаю, как и назвать. Это же всё отстрижено!

Помогите! Что делать?! Стоп. Главное — не впадать в панику. Может, будет лучше, если второй висок будет такой же, как первый? Что у нас получилось? Что-то похожее на ирокез. Ирокез мне не нужен. Я что, панк разве? А жить как? Может, если затылок покороче? Ирокез не будет так бросаться в глаза…

Похоже, в театр никто уже не идёт. И вообще никто никуда не идёт. Потому что в таком виде на людях нельзя показываться.

Сколько же мне на улицу не выйти будет? Месяц? Два? Да, пожалуй, что и полгода…

Надо подумать о том, как прожить полгода, не показываясь на люди. Мне же в школу ходить как-то нужно! Прямо хоть налысо брейся. Стоп. Налысо? Ой, а как же я буду жить лысая? А такая как? Эх, была не была! В крайнем случае, надену бандану. Или кепку. Или сделаю вид, что так и было задумано. Вот, точно. Сделаю вид, что так и было задумано!

Так-с, где у отца бритва. Что-то как-то быстро она затупилась. Пойду, возьму ещё одну. Нет, лучше две. Ой, кончились. Ну, ничего, папа не рассердится. Смотри-ка, очень даже неплохо вышло. Вид хоть и бандитский, но ничего себе, симпатичный. Я, наверное, не буду брить все остальное. Хватит висков и затылка.

Всё-таки настоящую красоту ничем не испортишь! Если всё, что осталось, взлохматить, а в уши вот эти огромные чёрные кресты вставить, совсем хорошо выходит. Теперь косметика. Где там у мамы тональный крем лежал? Надо же, полгода тюбик лежит, а всё почти полный. Как будто им и не пользуются. А мне брать запрещается. Бывают же такие жадные люди — сами не пользуются и другим не дают!

Теперь юбку самую короткую, бархатную, мамины сапоги на шпильках (всё равно мама только завтра прилетает, придёт усталая, авось не заметит) и даже можно идти в театр!

Лёша Зайцев оказался мужественным парнем. Мы чинно прогуливались в фойе под руку: Лёша в костюме и своих «простых золотых часах», и я — с бритым затылком и со своими щедрыми формами — в мини-юбке. Мы, кажется, ещё потом куда-то ходили. Один раз.

Дальше меня уделывает Медведь. Она, оказывается, себе целый кожаный костюм сшила. Сама. Потому что она лет с шестнадцати делала на продажу всякие сумочки-игрушки, и умудрилась дёшево купить кожу. Несколько кусков.

И из этих кусков сшила костюм. Такой чёрный. С разрезом на юбке, за который арестовать можно. С короткой курткой на молнии и с зелёным мехом.

Как только упоминается зелёный мех, в редакции начинается радость и веселье. Мы кричим: «Мексиканский тушкан!». Потому что мы все выросли на «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова, и у нас общая любимая цитата: «Эллочка сама красила мексиканского тушкана зелёной акварелью».

Вдобавок выясняется, что Технический тоже красила своего тушкана сама.

— Он, — хвастается Медведь, — и сейчас у меня есть!

— Может, — осторожно спрашивает редактор, — тебя в тушкане сфотографировать? Он не очень вызывающий?

— Очень, — говорит Медведь. — Нам как раз подойдёт. Но меня в нём фотографировать нельзя. Я уже не в той форме. А вот Лена Фёдоровна…

— Ты что! — пугаюсь я. — Совсем с ума сошла? Мне четвёртый десяток!

— Ерунда, — отмахивается Технический. — Немножко фотошопа — и считай, что тебе завтра к первому уроку.

Дорогая редакция промазала. Во-первых, подросток из тридцатилетней тётеньки паршивый, что там ни делай. Во-вторых, в таком костюме только в специальных журналах сниматься. В-третьих, глядя на этот костюм, мне приходит в голову, что будь я директором школы, посоветовала бы сначала эту школу окончить, а потом уже самовыражаться, как душе угодно.

Редактор долго смотрит на фотографии. На редакторском лице отражается ужас. Потом она говорит:

— Так, девушки. Вы как хотите, но я ваш начальник, и я требую: давайте-ка это спрячем и ограничимся описанием.

Медведь мрачнеет, а я выдыхаю с облегчением. Я ещё не знаю, что вечером эта ведьма пришлёт фотографии мне на электронную почту — на память, их увидит муж и начнёт просить выкупить костюм в собственность. Я также не знаю, что муж поинтересуется этим вопросом у Медведя, а та (вот мымра!) от всей большой души скажет: «Да забирайте так, даром!» — и что потом мне полгода придётся притворяться глухой, рассеянной, впавшей в старческое слабоумие особой, чтобы проклятый Тушкан не пробрался в мой шкаф.

* * *

Понедельник. Мы с редактором сидим над текстом. Собственно, это редактор сидит над текстом, который написала я в субботу вечером. А я делаю вид. Потому что мне всё нравится. Мне нравится, что так никто не пишет.

А вот редактору, по-моему, как-то не очень. Ей бы лучше, как все пишут. Но у неё распоряжение от издателя: звезду не трогать. Ну, только если незначительно. (Звезда — это я. Судя по письмам и звонкам, мои тексты нравятся читателям больше всего. Я страшно горжусь. А зарплата?… ну… всегда приходится чем-то жертвовать).

Итак, звезду разрешено трогать незначительно. Это «незначительно» — огромное яблоко раздора между мной и редактором, которое нам приходится кусать каждый день.

— «У человека важная встреча», — читает госпожа Мракобесенко. — Неправильно. Исправляем на: «У человека НАЗНАЧЕНА важная встреча».

— Как хотите, — говорю я и смотрю в окно.

— Дальше. «Папа заболел. У него температура тридцать восемь». Неправильно. Правильно: «У него температура тридцать восемь градусов».

— А чего ещё-то может быть температура? Тридцать восемь метров, что ли?

— Что? Ах, да. Допиши: «У него температура тридцать восемь градусов Цельсия».

— Простите, что?

— Так правильно. Дальше. «Автомобильные пробки».

— Это вы к чему?

— Так у тебя просто «Опаздываю: стою в пробке»! Это неправильно.

— Вы всерьёз думаете, что если человек говорит в телефон: «Опаздываю: стою в пробке» — кто-то подумает о другой пробке? О какой пробке? В ушах пробке? О пробке от бутылки?

— Я ничего не думаю, но так правильно! — отрезает редактор.

 

Мы самовыражаемся

Сегодня в пять часов вечера — собрание редколлегии. Все нормальные люди в это время едут с работы домой, а мы — из дома на работу. Госпожа Тендер никак не могла прибыть в обычное время, утром, и теперь требует, чтобы все собрались, во что бы то ни стало. Ей нужно что-то новое. Жесть или фарш — в общем, что-то такое. Нужное. Важное. Актуальное. И сегодня мы будем обсуждать, что это может быть.

— Наконец-то! — с непередаваемым возмущением произносит госпожа Тендер, когда я, взмыленная, взлохмаченная, со следами слёз на свирепом лице, всё-таки врываюсь в редакцию. — Меня просто поражает такое отношение к работе! Хочу — приду, не хочу — не приду! Когда хочу — тогда и приду!

— Вот именно, — прибавляет редактор.

— Хмы, — мычит Технический.

— Я, — говорю, — не виновата. Я с сыном уроки делала. Ну, поймите, чтоб вас разорвало: УРОКИ! Там такой учебник, что чёрт ногу…

— Какие ещё уроки? — тон госпожи Тендер не просто холодный, а прямо-таки ледяной.

— Математика, — мрачно говорю я. — Точнее, вроде бы как не математика, а математическая логика.

— Ну, и что? — усмехается Медведь. — Сделала математику-то?

Вместо ответа я бросаю на стол учебник.

— Это, — говорю, — невозможное что-то. Я не понимаю, муж не понимает, обзвонила всех знакомых — никто понять не в состоянии! У людей по два высших образования — они не могут сделать задание для второго класса!

— Ах, так? — госпожа Тендер с иронией поднимает бровь. — Ну, давай сюда. Двоечники несчастные.

Дело в том, что по одному из образований госпожа Тендер — математик. Доктор математических наук. Доктор математических наук берёт учебник, берёт карандаш, бормочет: «сейчас-сейчас», «гм», «минуточку» и полностью углубляется в учебник.

Так проходит час. Потом два. Потом ещё двадцать минут. Наконец, госпожа Тендер понимает голову.

— Дорогая редакция, — сообщает она, — я нашла нашу новую рубрику. Она будет называться «Говорит учитель». В ней учителя будут рассказывать о том, как и почему родители не могут помочь своему ребёнку с уроками, и объяснять задания по учебникам! Лена, спасибо тебе за идею. Ты звезда!

И звезда, вздыхая, берёт учебник и топает домой. Чтобы дома сказать Саше, что завтра он получит «два» по математике за несделанную домашнюю работу.

Спустя два дня к заданию подключается педагог из известной математической школы. На страницах нашего журнала он решает эту проклятую задачу, и заодно объясняет, отчего всё так вышло, и каким способом следует рассуждать родителям при решении подобных задач.

* * *

Апрельский день. Кажется, пятница. В этот день госпожа Тендер в бешенстве. У нас сорвался рекламодатель. Внезапно передумал. Теперь вместо рекламы дыра, а завтра номер должен уйти в типографию.

И тут Медведя посещает гениальная идея. Она звонит знакомому татуировщику.

— Подождите, но… — пробует возмутиться редактор, пока Медведь разговаривает. — Реклама татуировочного салона в журнале для школьников?

Издатель хлопает по столу ладонью.

— Спокойствие, дорогая редакция! Во-первых, нам не до капризов. Во-вторых, несовершеннолетним без разрешения родителей никто татуировок не делает. В-третьих, надо поощрять свободу самовыражения! Ольга, у тебя как там, получилось? Отлично! Ты звезда!

И госпожа Тендер опять поворачивается к редактору:

— Так вот, что я хочу сказать: свобода самовыражения, поощрение творческой самореализации — вот, чем должно заниматься уважающее себя издание для молодёжи! А не все эти ваши: «Да как же, да что же!».

* * *

Мы с Медведем идём по улице. Колоритная, должно быть, картина: она в громыхающей мотоциклетной куртке (сам мотоцикл — пока что её мечта), в кедах, со своей двухцветной шевелюрой, и я: в костюме гангстерского вида, с простой классической стрижкой.

Медведь говорит:

— Эх, татуировки! Мой фетиш!

— Э, — крякаю я. — Гм. Ну да, да.

— Чего? — настораживается Технический.

— Да у меня, — мямлю, — тоже есть фетиш.

— Ай да Лена Фёдоровна! Ну, какой, озорница ты наша?

— Чистая кожа.

Медведь закашливается.

— Я не в пику, — плету я. — То есть, не в осуждение. В смысле, я хочу сказать, я без всяких этих: человеческая кожа — самая красивая штука на свете. Серьёзно. Ну, понимаешь?

— Ты, главное, это вслух не ляпни, где не надо, — прокашлявшись, говорит Медведь.

Но ей обидно. Дело в том, что у неё на лопатке вытатуирован Пришелец. Красивая штука. Публика, когда его видит, завывает от радости. Я имею в виду ту публику, для которой мы работаем. Как раз сегодня Медведь собирается подновить свою татуировку — раз уж всё равно собирается в такое место.

— … Так вот, это делается примерно каждые полгода, — заканчивает она свой рассказ. — По крайней мере, желательно это делать. Иначе рисунок бледнеет и расплывается.

— И что, ты вот так, дважды в год добровольно отдаёшься под пытку? — изумляюсь я.

— Я стараюсь, — задумчиво молвит Медведь. — Лень, конечно, да и дорого. А что делать?

— Но это же больно.

— Не очень. Терпеть можно. И потом, ты сама знаешь: красота требует жертв.

— Но слушай, а если тебе надоест?

— Не волнуйся, не надоест.

— Ну, хорошо, а что ты будешь делать в семьдесят? Ты что, бабка, совсем сдурела?

— Что буду, что буду. Ничего не буду. Будем две сморщенные рожи: спереди моя, сзади — его.

— Так, значит, ты будешь татуированной бабулькой?

— Буду, да, — охотно соглашается Медведь, и звякает дверным колокольчиком. — А ещё когда-нибудь я куплю мотоцикл и стану татуированной старушкой на железном коне.

Мы пришли.

В полутёмных комнатах (их две — приёмная и кабинет) горят маленькие лампы, стоят диваны, на столиках перед ними разложены альбомы, стены увешаны всякими куклами вуду, африканскими масками и деревянными драконами. Куда ни ступи — везде звякают колокольчики. В кабинете, куда провожает нас владелец, на трюмо с большим зеркалом стоит мощная настольная лампа. Рядом — кушетка для работы и пара кресел.

Если говорить честно, беседовать с владельцем салона уже особенно не о чем. Всё, что нужно знать человеку, решившему сделать татуировку, мне уже рассказал Медведь. Вступление тоже уже у меня в голове. Остаётся наделать фотографий, добавить адрес салона — и реклама готова. Может быть, какие-нибудь родители будут возмущаться таким материалом. Мы — как там говорила госпожа Тендер — за свободу самовыражения.

Владелец салона — худая сутулая личность с расписной, как фарфоровое яичко, лысой головой и рыжей бородкой — сам представляет собой живую рекламу своего заведения. Уже и Пришелец на спине Медведя в порядок приведён, и обсудили мы уже всё, и даже интервью для рубрики «Профессия» я заодно взяла — а он всё продолжает уговаривать меня тоже выбрать какой-нибудь рисунок.

— Почему, — поражается он, — почему вы отказываетесь? Посмотрите на свою коллегу. Вам что, не нравится?

— Очень, — говорю, — нравится. На коллеге. Или в альбоме. По крайней мере, так я смогу видеть разные картинки, а не одну, которая надоест мне через три недели.

— А почему вы решили, что надоест? Почему именно через три недели?

— Потому что у меня было достаточно экспериментов. Три недели — самый долгий срок. После этого, что бы это ни было, оно неизбежно надоедает.

— Нет, вы увидите! В этот раз всё будет по-другому!

— Нет, не будет.

— Нельзя же быть такой консервативной!

Хозяин салона смотрит на меня своими прозрачными глазами.

— В школе, конечно, были отличницей? Можете не отвечать, это и так ясно. Может, хватит быть пай-девочкой? Откройте для себя мир!

— Я, — говорю, — была троечницей. Отличные оценки имела только по литературе и русскому языку. Спорила с учителями, прогуливала, приносила в класс животных, лазала по свалкам, крышам и склепам, и как раз сегодня наш редактор запретил мне публиковать некоторые школьные опыты в области одежды и макияжа. Говорит, всё-таки слишком. У журнала могут быть неприятности.

— Сколько вам лет? — хозяин салона заинтересованно меня разглядывает. — Двадцать семь? Двадцать восемь? Тридцать? Скажите, вам не кажется, что пришло время, когда хватит бояться, что кто-нибудь вам скажет по поводу вашей внешности и ваших привычек? Теперь-то вы уже можете себе позволить!

— Вот именно.

— Не понял.

— Жаль.

— Но почему!

— Ну, как вам объяснить. Если коротко: не хочу.

— Послушайте, это очень стильно. Посмотрите на людей: они же все одинаковые! Вы сразу будете выделяться!

— Спасибо, может быть, в другой раз.

— Девушка, я дам скидку!

— Если передумаю — обращусь только к вам.

— Так обратитесь! Татуировка — лучшее украшение!

— Спасибо, я равнодушна к украшениям.

— Вы вообще равнодушны к своей внешности? Жаль, такая красивая женщина должна заботиться о себе.

Вежливо улыбаюсь, хотя испытываю страстное желание треснуть этого навязчивого папуаса по расписному черепу и удрать. Но нельзя. Надо как-то прилично свернуть этот скучный разговор. Мне ещё в спортивный зал успеть нужно!

— Посмотрите, какие рисунки, — мне на колени кладут раскрытый альбом. — Ну? Кельтский крест? Скорпион? Чёрная кошка?

Проклятый зануда. Чтоб ты лопнул.

— Если там нету того, что ты хочешь, я могу нарисовать! — кричит откуда-то из полутёмных недр салона Медведь.

Она там гуляет с фотоаппаратом.

— Не хочу! — кричу я так, чтобы услышал Волк.

Хозяин салона начинает мелко трястись.

— Да почему? — повторяет он, и на зеркале появляются мелкие брызги. — Почему?!

— Послушайте, если я передумаю… — опять начинаю я.

— Передумайте сейчас! — назойливый тип даже придвигается поближе, словно только и ждёт момента, чтобы накинуться на меня со своими инструментами.

Тут я не выдерживаю. Деньги за рекламу уплачены, интервью взято, и в следующий раз я сюда не приду, хоть режь меня на куски!

— Вы говорите, посмотрите на людей? — говорю — Ну, так давайте на них посмотрим. Сейчас каждый третий — с татуировкой. У каждого пятого серьга в носу, в брови или в губе. Парни так измучились соревноваться с девушками в оригинальности, что суют себе в уши дамские броши. Девушки вставляют силикон в губы и бриллианты в зубы. Почему я не могу спокойно дождаться своих вставных челюстей?

Трясущейся рукой татуировщик достаёт сигарету.

— Вы, — произносит он, тоже больше не скрывая неприязни, — какая-то странная. Что за болезненное желание: любой ценой быть не как все!

* * *

— Что же это такое? — возмущается госпожа Мракобесенко. — У тебя опять что-то непонятное.

— У меня? Непонятное? Что?

— То есть, оно понятное. В разговорной речи. А в тексте это выглядит странно.

— Почему странно?

— Ну, вот посмотри: «Волосы — дуры!» Это что за заголовок такой?

— Это цитата. Взято в кавычки.

— Где ты это взяла?

— В жизни. Одна третьеклассница высказалась.

— Ну, так давай напишем, например, «Мучения с причёской»!

— Нет, мы так не напишем. Ты же понимаешь, что я хотела сказать, правда?

Ежедневные стычки сблизили нас: мы перешли на ты.

— Это в речи, — упрямится редактор. — А в тексте…

— А в тексте тебе непонятно?

— Нет, мне-то понятно. Но это неправильно.

— Где написано, что это неправильно?

— Считается, что это неправильно.

— Кем считается?

— Вообще считается.

— Не знаю человека по фамилии Вообще. Ещё раз: понятно, что это шутка?

— Ну, допустим. Предположим. Понятно.

— Что-то я не понимаю: в чём проблема?

— Я же уже сказала: это неправильно. Это в разговоре понятно. А в тексте…

— В тексте это та же человеческая речь, только на бумаге. Если шутка непонятна, это, конечно, не годится. Но если всё понятно — не понимаю, какие могут быть проблемы. Редактор, я настаиваю. Нам нужен заголовок, который привлечёт именно школьника. Школьницу. Ты слышала когда-нибудь, как школьники шутят?

— Но ведь так никто не делает! — чуть не рыдает моё начальство. — Так не пишут в журнал! Ты должна меня слушать. Я редактор, в конце концов!

— Ты редактор и ты, я думаю, видела, как и где пишут. Многое из этого тебе хочется прочесть? Дай это прочесть своим детям. Знаешь, что они тебе скажут? Вижу, что знаешь. Так вот, госпожа редактор: меня держат здесь именно за то, что я делаю так, как никто не делает. И в тот момент, когда это потеряет силу, я отсюда уйду.

— Боже мой, что же это такое, — бормочет редактор. — Ох. Ну ладно. Но только ТАК НИКТО НЕ ПИШЕТ!

* * *

 

Из неопубликованного в журнале:

Ужасный мальчик (драма)

Петя Осликов, как мы помним, был мальчик очень застенчивый. Он, как только встречался с кем-то незнакомым, терял дар речи. В летний лагерь ехать отказался. На дни рождения ни на какие не ходил. И когда дома бывали гости, по большей части прятался. Даже с гостями не здоровался! Это, конечно, было неудобно, и мама всё время П.Осликова за это ругала.

А потом мама познакомилась с директором Невероятно Современного Учебного Центра. И эта директор сказала, что Центр Пете Осликову поможет. Опытные специалисты разовьют в нём уверенность в себе и вообще повысят самооценку. А также научат каким-нибудь полезным вещам. Этот центр был тем уникален, что как раз развивал уверенность в своих силах, повышал самооценку и творческий потенциал ребенка. А также учил всяким полезным вещам. Например, английскому языку и умению мастерить всякие красивые штучки. И мама Пети сначала ответила: «ой, нет», потом: «он же не захочет!», потом: «ладно, подумаю».

Мама Осликова села на стул и стала думать. Она взвесила все «за» и «против», и решила, что нельзя же так категорично отказываться. Что ребёнок должен пробовать новое. Что у него должны быть горизонты, выбор и ещё что-нибудь. И записала сына в Невероятной Современный Учебный Центр.

Потому что это же очевидно: если Петя Осликов закончит эти занятия, ему тут же станет легче жить и учиться! Потому что там методика уникальная. Кроме того, там о детях позаботились: для занятий на них надевали сказочные костюмы. Чтобы было понятно, что это не простая школа, а сказочная. Педагоги там были очень опытные и профессиональные. Они знали, что детям нравится. И мама отвела П.Осликова на занятия и пошла себе погулять. Потому что у неё в этот день выходной был.

И вот, когда она очень благополучно почти погуляла, у неё в сумке зазвонил телефон. Мама Осликова от хорошего настроения как-то почти забыла, что это может случиться.

А это звонила директор Невероятно Современного Учебного Центра. Мама по её голосу поняла, что не всё в порядке. И, конечно, спросила у Директора, правильно ли она догадалась. Директор очень нервно ответила, что мама почти угадала. Почти — в смысле: всё просто ужасно. Хуже быть не может. И добавила, чтобы мама Осликова немедленно, без всякого промедления приезжала. Просто всё бросила и приезжала.

И мама Осликова немедленно так и сделала. Она думала, что произошел несчастный случай. И теперь у подъезда Невероятно Современного Учебного Центра стоит «Скорая помощь», и её сына выносят на носилках. Или, может быть, Петя Осликов сломал что-нибудь ценное. И теперь Центр остался, например, без электричества. Или без воды. И ещё могло быть, что П.Осликов нагрубил кому-нибудь. Потому что он был мальчик застенчивый.

Когда Петина мама вбежала в Невероятно Современный Учебный Центр, она почему-то не увидела ни «Скорой помощи», ни суетящихся сотрудников, вообще ничего такого, по чему можно было бы подумать, что произошла катастрофа. Только секретарь Настя, увидев её, сделала вид, что что-то под столом ищет.

А Петя Осликов ничего такого не делал. Он выпил из автомата сока и теперь спокойно собирал головоломку за специальным столом. Лицо у него, как рассмотрела мама, было очень даже довольное. Он даже маму и не заметил. Так что она почти успокоилась и решила, что произошло какое-нибудь недоразумение. Но тут из другой комнаты вышла Директор и поманила маму Осликову за собой. Они вошли в комнату, в которой все стены были зелёные и стояли разные методические пособия. И там Директор рассказала маме Пети страшное. Что у неё, конечно, не плохой мальчик. Но вот она, Директор, считает, что у этого мальчика есть какие-то нарушения. Потому что это видно невооружённым глазом. И что эти нарушения нужно лечить лекарствами. То есть, медикаментозно. Мама Пети схватилась за сердце и попросила рассказать всё с самого начала. И тогда Директор уникального учебного центра рассказала всё, как было.

Сначала всем детям раздали сказочные костюмы. И дети их надели. А Петя Осликов не надел. Он сказал, что ему это не нужно. Преподаватели были опытными педагогами и убедили его всё-таки надеть костюм. Потом всем детям раздали задание. И дети стали его выполнять. А Петя Осликов не стал. Он опять сказал, что ему это не нужно. Представляете?

Мама Пети очень хорошо себе всё представила и попросила, чтобы директор рассказывала дальше. Дальше было вот что. Преподаватели в Невероятно Современном Учебном Центре, как мы уже говорили, были очень опытные. И вот они стали Петю Осликова уговаривать. Пытаться, так сказать, войти с ним в контакт. А так как у каждого преподавателя был свой метод контактирования с детьми, то каждый и делал это по-своему. Своим уникальным методом.

И Петя Осликов от них под стол залез.

Тут мама Осликова поинтересовалась, сколько было преподавателей. Директор ответила, что четверо. И добавила, что ни у одного из этих опытных преподавателей ничего не вышло. Вот просто ничего! Только у Пети подбородок задрожал. И слёзы как будто выступили.

Мама Пети опять схватилась за сердце. Ей было очень неловко перед такими опытными педагогами. И перед Директором. И перед всеми. Потому что культурный человек не должен доставлять проблем окружающим. Даже, мы бы прибавили — особенно — если он ребёнок. Но мама Осликова решила сначала во всем разобраться, а уж потом думать, что делать с Ужасным Мальчиком. Она напомнила Директору, что Петя — мальчик довольно стеснительный. Мама сто раз по этому поводу огорчалась. И, в общем, возлагала на Центр надежды. Директор возразила, что за шесть лет работы ничего подобного не случалось. Всем детям в центре нравилось. Абсолютно всем. И второклассник Пётр Осликов — единственный мальчик, который повел себя так безобразно. И из этого Директор делает очень неутешительный вывод: этого мальчика нужно лечить медикаментозно!

«Саму тебя нужно лечить медикаментозно!» — подумала мама Осликова, а вслух заметила, что такие вещи может решить только врач. Тогда Директор Невероятно Современного Учебного Центра сообщила, что у них в Центре как раз такие специалисты есть. И настоятельно порекомендовала к ним обратиться. Правда, к ним очень большая очередь, но вот лично Директор на месте мамы Осликовой записалась бы немедленно. Потому что случай очень тяжёлый. Мама Пети поблагодарила Невероятно Современного Директора и пошла забирать Ужасного Мальчика.

Что делать с Петей Осликовым? Вот вопрос, на который следовало ответить без промедления. А мама не могла. Потому что, с одной стороны, ей было очень стыдно за то, что она неправильно воспитала ребенка, а с другой — очень этого ребёнка жалко. И ещё она считала, что уговаривать детей в таких случаях нельзя. Потому что только хуже выходит. И мама подумала так: «Неужели Ужасный Мальчик не мог два часа побыть менее ужасным? Не мог он, что ли, сделать приятное лицо и выполнить, что нужно? И уже потом, дома, рассказать маме и папе, что ему не понравилось в Невероятно Современном Учебном Центре?»

Дети! Если вы тайком от родителей читаете этот текст, пожалуйста, запомните, что взрослые в тяжелых ситуациях думают именно так. Они не со зла, а просто чтобы с ума не сойти.

Теперь Петя Осликов. Что думал этот мальчик после того, как стал виновником такого ужасного скандала? Признаемся по секрету: ничего не он думал. Он просто головоломку собирал. Он чувствовал себя порядочно уставшим после того, как пришлось сражаться с таким количеством упрямых взрослых. Особенно после того, как они победили, и Пете Осликову всё же пришлось выполнить задание. Правда, только одно, но всё-таки.

— Вот видишь, мальчик, — сказала ему красивая девушка с такой тонкой талией, что П.Осликов мог бы обхватить её ладонями и не хватило бы совсем немножко, — вот видишь, у тебя получилось!

Петя Осликов ей ничего не ответил, потому что задание ему показалось простым, ерундовым. Он просто принял решение больше не ходить на занятия в такое дурацкое место, и занялся более важными делами. (Уже начались летние каникулы и дел было невпроворот). И тут Петя Осликов заметил маму и обрадовался. Но обрадовался он, как очень скоро выяснилось, зря.

Мама схватила Петю Осликова за руку, поставила в центр комнаты и грозно спросила, что он думает о своем поведении. Петя Осликов честно ответил, что ничего. Он думал, что мама от этого успокоится. Но вышло наоборот: мама Осликова схватилась за виски, как будто у нее очень болела голова, и сделала глазами так, словно умирает. В страшных мучениях. После этого она опять схватила Петю Осликова за руку, надела на него кепку и потащила на улицу.

На улице она принялась кричать. Петя Осликов даже зажмурился. Его мама кричала на всю улицу! Хотя сама сто раз говорила, что культурные люди в общественных местах ведут себя тихо. Она кричала, что он Ужасный Мальчик. Что он её опозорил. На всю жизнь. Что она не думала, что доживет до такого. Что Петя Осликов давал ей слово, что будет заниматься и нарушил его!

Петя, точно, слово давал. Но он же не знал тогда, что Учебный Центр окажется таким Невероятно Современным! В общем, мама вела себя ужасно. На неё даже прохожие оборачивались. Петеб Осликову за маму было очень стыдно. Только поделать ничего нельзя было, очень уж разбушевалась. Папа всегда говорил, что у мамы характер взрывной. То есть, кричит она очень громко, но недолго, и после того, как она выкричится, с ней можно вполне себе разговаривать. И Петя Осликов решил с разговорами обождать. Это такое взрослое качество. Называется — рассудительность. Так что в некотором роде Пётр Осликов был, конечно, довольно взрослым.

Только пока что было не очень понятно, когда мама затихнет. По данным Пети Осликова, извержение мамы ещё было в самом разгаре, ей бы бушевать и бушевать, а она уже принялась допытываться: почему да почему П.Осликов так себя вёл? Вот почему? Пусть он немедленно объяснит свое поведение! Петя Осликов вспомнил всё, как было… и не стал ничего говорить. Чтобы хуже не было. Но хуже стало: мама развоевалась ещё больше. Можно было подумать, что это её нужно лечить медикаментозно, а вовсе не Петю Осликова. Он, правда, не был уверен, что как следует понял, что это такое — медикаментозно, но слышал, как Директор такое сказала про него, Петю. И чем больше кричала мама, тем больше Петя Осликов понимал: говорить ей ничего не надо. Потому что это опасно.

Мама тоже поняла, что уж слишком расстроилась. Просто она не могла так сразу взять себя в руки. Но в конце концов она всё-таки кое-как взяла себя в руки и они пошли дышать свежим воздухом. Час дышали, два — помогало не очень. Может быть, это потому, что дышали в большом магазине. Тут мама купила себе капелек, Пете Осликову — минеральной воды и тут же отпила у него полбутылки. Но Петя не обиделся. Надо же было маме запить свои капельки! И тогда они решили идти домой пешком. Чтобы проветриться.

По дороге мама опять стала допытываться: почему да почему Петя Осликов так ужасно себя вёл, опозорил семью, подставил мать, и так далее и тому подобное. Петя собрался с силами и сказал. Это было не всей правдой, но довольно-таки серьёзной её частью. Он сказал:

— Я не хочу надевать этот тупой сказочный костюм.

Мама поперхнулась, и сказала, что костюм не тупой. Петя Осликов настаивал, что тупой. И потом поскорее замолчал, чтобы опять не поругаться. Мама тоже решила не продолжать разговор. Так они и дошли до дома — молча.

Вечером пришёл папа. Надо сказать, что этого Петя Осликов ждал и очень боялся. Приходил папа поздно, потому что много работал. Петя в это время уже спать ложился. Поэтому отец не очень много времени проводил с сыном. Но очень его любил и хотел, конечно, чтобы Пётр Осликов вырос настоящим мужчиной. А мама сказала, что он Ужасный Мальчик, тухлая жаба и размазня.

Мама, конечно, папе наябедничала. То есть, рассказала. И тут папа знаете, что сделал? Ни за что не поверите! Он захохотал! Басом. Запрокидывая голову и вытирая выступившие слёзы. И сказал, что Петька — молоток.

Тут Петя Осликов подумал, что с этими взрослыми с ума можно сойти. То — опозорил, то — молоток! Мама, кажется, тоже так подумала. Она опять захлопала глазами, растерянно посмотрела на Петю Осликова и велела ему идти чистить зубы. И Петя ушел. Он очень устал, и ему хотелось только побыть одному, чтобы во всём разобраться. Но в своей комнате он не стал уже ни с чем разбираться, а лежал и подслушивал.

Тем временем на кухне мама и папа обсуждали создавшееся положение. Мама сказала, что это уму непостижимо. И что папа просто не понимает всей важности положения. Что Петя Осликов её подставил. И вообще всю семью опозорил. Это она папу имела в виду. Папа на это сказал, что опозоренным себя не считает, а совсем наоборот, гордится своим сыном, который встал и сказал четверым взрослым: «Я считаю, что мне не это нужно!» Это смело и, кстати, не ужасно, а вежливо. И потом ещё, считал папа, Петя Осликов героически держал оборону. А это не каждый взрослый может: один против четверых. Папа спросил маму:

— Вот ты в детстве могла бы так сделать?

Мама Осликова посмотрела на папу так, будто был он не совсем здоров и ответила:

— Да я сплошь и рядом так делала! В детстве. Никто ничего сделать не мог, какая упрямая была.

Папа Осликов это отлично знал. Это он просто так спросил. И он сказал:

— Я тоже.

Маме Осликовой это тоже было прекрасно известно. Не потому, что они были знакомы с детства, а потому, что некоторые качества остаются у людей на всю жизнь. Оба родителя Осликова были в детстве очень застенчивы и чудовищно упрямы. Застенчивость у них со временем прошла, а упрямство осталось.

— И что? — спросила мама.

— А то, — сказал папа, — яблоко от вишенки недалеко падает!

И добавил, что считает, что такое поведение — признак сильного характера. Хотя и с некоторыми издержками.

(Если ты не знаешь, что такое «издержки», то это такие не совсем желательные вещи, которые происходят вместе с очень желательными. Например, мороженое. Оно одновременно и вкусное, и холодное. От него можно простудиться. Вот это и есть издержки).

Тут Петя вылез из кровати и прокрался на цыпочках в комнату. И стал оттуда подглядывать.

Мама Осликова смотрела на папу Осликова так, как будто боялась не выдержать и засмеяться. Но тут же стала серьёзной и заявила:

— А всё-таки пускай его посмотрит специалист. Может быть, Тендер права. Может, нас всех надо лечить медикаментозно.

Папа Осликов задумался. Он и сам в детстве был таким же. Вот просто таким же, как его сын. И поэтому очень ему сочувствовал. Тяжело ведь жить таким стеснительным, папа прекрасно это знал. И согласился на специалиста. Только, конечно, не из Невероятно Современного Учебного Центра. А такого, к которому уже какие-нибудь знакомые ходили и остались довольны.

Специалист оказался девушкой в очках. И он сказал:

— Рассказывайте.

Мама присела в кресло. Петя Осликов хмуро посмотрел на специалиста и на всякий случай остался стоять. Мама начала рассказывать и всеё-всё выложила. Что Петя Осликов ужасно оскандалился в Невероятно Современном Учебном Центре. Потому что, во-первых, патологически застенчив. И упрям чудовищно. И про дни рождения и гостей тоже всё вывалила. Как будто промолчать не могла! И ещё прибавлиа, что Директор Невероятно Современного Учебного Центра сказала: «Этого ребёнка надо лечить медикаментозно!».

Специалист выслушала, записал что-то в свой журнал и спросила:

— Так вы говорите, не хочет заниматься? А почему, собственно, он должен этого хотеть?

Мама задумалась: и правда, почему? Хотеть то Петя не хотел. Это мама всё. А Специалист продолжила:

— Поставьте себя на место сына. Вот вы бы на его месте хотели?

Тут мама Осликова подумала. И выяснила, что одного сказочного костюма, попытайся кто-нибудь надеть его на маму Осликову, хватило бы, чтобы хотеть только одного: как можно скорее покинуть этот Невероятно Современный Учебный центр. Многим, возможно, понравилось бы, а ей — ни за что.

Это называется — не тот характер.

В общем, Специалист попросила прийти ещё несколько раз, поделала с Петей какие-то тесты, и вынесла такой вердикт:

Петю не надо лечить медикаментозно. Его вообще лечить не надо. Его надо больше любить и меньше кричать.

А то он родную мать боится.

* * *

— Мне не нравится, как мы работаем, — заявляет на редколлегии издатель. — Это не работа. Так нельзя работать!

— Я как редактор согласна с госпожой Тендер, — поддерживает редактор. — Надо в корне переделывать всё. Потому что так никто не работает. Это же не годится!

— Погодите, Полина, — спохватывается госпожа издатель, — как это, не годится? Журнал «Директор» ахает: «как это при ТАКОМ контенте у вас такие ляпы с иллюстрациями?»

На этих словах зеленеет Медведь — она трое суток просила Тендер позволить ей сфотографировать что-то там самой вместо того, чтобы печатать фотографии одного, эээ, очень хорошего человека. Ей не дали. Она зеленеет, но молчит. Мудрый Медведь.

А госпожа Тендер продолжает:

— Знакомые передают: ребёнок стащил номер и читал его все выходные, пока не прочитал от корки до корки! Так что очень даже мы неплохой журнал! Кстати, Лена, прими очередную благодарность от читателей. На занятиях говорят, писали кипятком от твоей статьи «Как Петя Осликов торопился».

Медведь хмыкает. Я бормочу «спасибо» и изображаю, что ужасно скромна. Вполне возможно, что издатель совсем и не имела в виду то, что сказала. А просто таким хитроумным способом остановила назревающую нашу перепалку с редактором: вон, у редактора на лице всё написано. Но это опять-таки не факт, а спрашивать боязно. Вдруг редактор опять заведётся: «Так никто не пишет!».

Да, так писать совершенно не принято. Она всё время это говорит.

— Так же никто не пишет! Почему вы не можете писать, как все пишут?

— Что это за Эзопов язык? Так не пишут статьи! Так я не знаю, что пишут!

— Это смешно. Бойко. Наблюдательно. Но так писать не принято!

— Это очень хорошо написано. Но ведь это же НЕОБЫЧНО!

«Класс» — четвёртый по счету журнал, в котором я работаю. Меня пригласили как раз тогда, когда мне уже окончательно опротивело писать «как все пишут» в одинаковых журналах с разными названиями, и я приняла решение бросить работу и спокойно гладить мужу рубашки. Благо дела у него хорошо. Чёрт возьми, я могла бы заниматься домом и сыном!

Но только по неизвестной причине этого мне недостаточно.

Может быть, мне нужно, чтобы в кабинет влетала госпожа Тендер, злая, как двадцать два дьявола и кричала, что это не работа, так нельзя работать, всем наплевать на работу, журнал закрывается? Потом чтобы она вылетала из кабинета, а мы начинали друг другу на неё жаловаться. И я бы кричала, что уволюсь и буду гладить мужу рубашки. Чтобы при этом меня никто не слышал, потому что каждый кричит своё, но все были бы согласны, что Тендер — ведьма.

Нет, мы какие-то психи. Здоровый человек не может так жить.

Любой человек, делающий такие вещи, как мы, производит впечатление ненормального. Особенно, если он вдобавок рисует шланги от пылесоса и лепит пластилиновых человечков. Не смотрите на меня так. Человечки — в рубрику «Своими руками». Туда полагается инструкция по изготовлению какой-нибудь игрушки или другой хорошей штуки, а к ней — пластилиновая рожа: значок рубрики. Эта рожа вращает глазами, изумлённо разевает рот, подозрительно косится и вообще обладает чрезвычайно богатой мимикой.

А ведь всего-то и дел: шарик жёлтого пластилина и зубочистка.

Для остального рисуются иллюстрации. Нет, я не художник. Я вообще рисовать не умею. Но у меня неплохо получаются рожи и каляки. Дети от них смеются, взрослые почему-то тоже, а то, что противоречит анатомии человека, исправляет Медведь. Она тоже рисует. Мы обе рисуем. Мы придумали, что скучную рубрику «Безопасность школьника» можно делать в виде комиксов. Там у нас лесные змеи с инструкцией, как быть, если произошла случайная встреча, пляжные дикари-канибаллы, которые варят в котлах тех, кто слишком долго загорает, Подозрительный Незнакомец, мокрые ботинки и потерянные ключи. А также школьники и школьницы, учителя и бабушки, мамы и папы.

И потом, есть наш герой — Петя Осликов.

С Петей мы долго экспериментируем. Сначала мы его рисуем. Но почему-то это не то. Потом опять не то. И снова не очень-то.

— Давай, — говорю, — нарисуем его на картоне, вырежем, разрежем на части и будем фотографировать их в разных положениях?

— Давай, — говорит Медведь.

И мы вырезаем из картона руки, ноги и туловище господина Осликова. Потом головы. Голов в разных положениях и с разным выражением лица сначала шесть, потом четырнадцать, потом я понятия не имею, сколько, потому что всё время придумываются новые.

Эти части мы помещаем кучкой на нарисованную парту, стул или шкаф, передвигаем и фотографируем. Дальше у нас имеется комплект нарисованных Папы и Мамы Осликовых. Эти Мама и Папа вызывают у детей приступы особенного, неконтролируемого веселья. Настоящие мамы и папы смотрят и тоже сдержанно хрюкают. Ну, или не очень сдержанно. Мы смотрим на всё это и говорим:

— Кажется, годится.

 

Появление Эксперта По Этикету

— Коллеги, — редактор выразительно хлопает ладонью по столу, привлекая внимание, — у меня для вас новость. Сегодня к нам придёт новый автор. Лена, это тебя интересовали вопросы этикета? Так вот, она эксперт. Даёт платные консультации.

— А кто она такая? Эксперт чего?

— Госпожа Елизаветинская — жена дипломата. Директор Центра Дипломатического Консультирования по Вопросам Протокола. Член Европейской Ассоциации Дипломатического Этикета. Надеюсь, вам всё понятно?

Мы молчим и смотрим. Мы ещё никогда не видели живого Эксперта По Этикету, к тому же — жену дипломата.

— Поэтому я прошу, — продолжает редактор, — вести себя прилично. Без этих ваших. Никаких шуток. Все анекдоты, пожалуйста, в отсутствие госпожи Елизаветинской. И вот что. Ольга и Лена, я прошу вас не петь.

Мы переглядываемся с Медведем.

— Не петь? — уточняет Технический.

— Не петь, — подтверждает редактор. — Совсем.

— Ладно, — Медведь закрывает ноутбук. — Можно и не петь.

— Лена, — продолжает редактор, — к тебе отдельная просьба: пожалуйста, постарайся взять себя в руки и воздержаться от каляк в блокноте во время редколлегии. Я понимаю, что это наброски для комиксов, и что они помогают тебе думать, но госпожа Елизаветинская может не понять. Она решит, что ты её не слушаешь. Нет, это не ерунда. Не все понимают наш рабочий процесс. Так что сделай. Пожалуйста. Христом-богом тебя прошу.

К моменту прибытия Эксперта По Этикету мы имеем самый приличный вид. Правда, внутри нас с Медведем продолжает булькать песня про девушку с острова Пасхи, у которой украли любовника тигры, но у нас сильная воля.

Как выглядит живой эксперт по этикету? Нормально он выглядит. Что-то такое среднее между «дама» и «тётенька». Платочекк на шее и платок в нагрудном кармане из одной тря… ткани. Точно такой же шарфик же украшает ручки её сумки. Короче говоря, ничего интересного. Правда, конечно, выражение лица — уж очень богата мимика у Эксперта, но, в конце концов, мне всегда говорили, что нельзя так категорично судить о людях.

— Перейдём к делу, — госпожа Елизветинская улыбкой даёт понять, что церемония представления окончена. — Так о чём бы вам хотелось меня спросить?

Тут надо проявить железную выдержку мне, потому что тема «как вести себя там-то и сям-то» — обширна. Школьники есть школьники, находиться с ними в одной маршрутке, в одном кафе и вообще на одной планете бывает, эээ, затруднительно, и мой список возможных статей на эту тему уходит далеко за горизонт блокнота. Последние строчки: «Соблюдай дистан…» приходятся на последний свободный сантиметр внутренней стороны обложки, а «…цию» вылезает наружу.

Мне нужен новый блокнот. Где бы записать: «Купить новый бл.»? Ладно, авось не забуду. Я говорю:

— Начнём с чего-нибудь простого. Вот, скажем, столовые приборы…

Я хочу сказать, что ничего особенного не нужно, знали бы только дети, какой рукой берут нож, какой вилку, да за столом руками не махали. Но поздно. Эксперт уже страстно излагает тонкости отличий ножа для фруктов от ножа для рыбы, рисует подробную схему всех имеющихся на свете столовых приборов, включая щипцы для устриц, щипцы для омаров и маленькую ложку с дыркой для оливковых косточек.

Строго говоря, она не говорит ничего нового. Всё, что сейчас с таким вниманием изучает дорогая редакция на картинке, доступно изложено в любом учебнике этикета, в брошюрах для барменов и официантов, в кулинарных книгах. В тонкости сервировки можно легко вникнуть, потратив один-два вечера и как следует постаравшись.

Но, во-первых, школьники не читают ни учебников этикета, ни кулинарных книг, а брошюры для официантов — удел молодых официантов, да и то не всех. И потом, как звучит: эксперт по этикету! Директор Центра Дипломатического Консультирования и вопросов протокола. Член Европейской Ассоциации Дипломатического Этикета! С ума сойти можно.

Очень придаёт солидности, а дорогая редакция как раз недавно задумалась, что нам её недостаёт.

Что касается меня — мне, конечно, кажется, что рубрика «Тонкости этикета» — не совсем та рубрика, которая вызовет интерес школьников. Я бы выбрала какое-нибудь другое название. Но тоже думаю, что очень хорошо, что у нас теперь есть Эксперт По Этикету. Во-первых, у неё авторитет. Во-вторых, она своим вежливым тоном объяснит детям, что не стоит, скажем, в разговоре становиться вплотную к собеседнику. Это неприятно. Близкая дистанция полагается близким людям. И болтать ногами под столом лучше не стоит — это мешает тем, кто тоже за ним сидит. И громко есть вот тоже… Нет, хорошо, что пришла эта дама. Потому что в некоторых вопросах меня обуревают такие сильные чувства к нашей юной аудитории, что из-под моих рук может выйти что-нибудь ужасное.

— …вообразите: ела банан руками! — рассказывает тем временем госпожа Елизаветинская, сдувая чёлку. — Какой-то папарации, конечно, её сфотографировал. Получилось сами понимаете, что.

— И что? — дорогая редакция дружно сдвигает головы и стулья. За столом образовывается кучка.

— Ну, что, — сообщает голос из кучки, — ничего. Конечно, карьера её мужа пошла под откос!

* * *

Мы с Медведем едем в Магазин Всевозможных Аксессуаров для Собак. Делаем большой материал. Про маленьких собачек. Я, в общем, не спорю: наверняка школьницам будет интересно. Правда, половина разворота посвящена костюмчикам, и я не совсем… ах, так считает Эксперт По Этикету? И, пока я растерянно моргаю, Медведь ходит по салону — фотографирует.

* * *

— Лен, слушай, — спрашивает госпожа Тендер. — У нас есть реклама, но она не совсем обычная. Точнее, так: я не представляю, к какой рубрике её лучше пристроить.

— А что это?

— Это конноспортивный завод. Небольшой.

— Так к спортивной же рубрике и пристроим.

— Нет, ты не понимаешь. Тут такое дело… Короче, они хотят специальную рекламу. Что-нибудь особенное. О продаже лошадей. Куда бы нам это, а?

Действительно, куда? Мучительно соображаю, пока не осознаю, что у нас, как ни прискорбно, нет ни одной подходящей рубрики.

Спустя час совместными усилиями с госпожой Тендер появляется рубрика: «Выбираем подарок». В неё удобно ставить вообще любую рекламу. И в первом выпуске мы предложим родителям наших школьников подарить ребёнку лошадь.

* * *

Представьте на минутку, что вы работаете журналистом. Как это выглядит? Всё, происходящее вокруг вы воспринимаете так: «Тема или не тема?» Если тема, вы бросаетесь писать. Допустим, тысяч пять-шесть знаков. Теперь представьте, что вы уже написали около двух-трёх тысяч, и вдруг подумали, что это не тема. Однако, теперь уже поздно: в понедельник на редколлегии вы уже заявили эту галиматью как тему. Теперь редактор ждёт от вас текст. Хороший, чёткий, как она говорит, весёлый текст.

Представили? Теперь представьте, что от мыслей, что это все-таки не тема, вы замираете над клавиатурой. Нервно выстукиваете ручкой по зубам, потому что, помимо ноутбука перед вами ещё лежат четыре рабочих блокнота: для списка тем, для комиксов, для заготовок статей, и один, специальный, в который вы записываете смешные разговоры, подслушанные в разных местах.

Так вот, вы замерли и подумали: да, это не тема. Это две темы. Вы делаете пометку в блокноте и бросаетесь писать дальше.

Дальше вы представляете, что может сказать редактор после того, как всё это прочтёт. С этого момента вы начинаете с ним разговаривать. Ну и что, что он вас не слышит, вам это не мешает. Вы доказываете, спорите, возражаете. Начинаете даже кипятиться. В таком состоянии вы обнаруживаете, что материал давно дописан, и бежите скорее на кухню, кормить семью ужином. Семья мирно читает книжку. Или попискивает телефоном. Или развалила всё на столе и ведёт в четыре руки сражение: ложкой, конфетными бумажками и сушками. Может быть, редактор в этот момент тоже пытается накормить свою семью ужином. И тоже мысленно с вами разговаривает. Спорит и перебивает. И поскольку на вашей кухне редактора нет, а семья есть, вы разъясняете свои соображения именно ей. Семья молча слушает. Или громко пьёт какао через трубочку. Хрустит печеньем. Шмыгает носом.

Вы начинаете раздражаться на этих бестолковых людей. Вы приводите ещё несколько совершенно бесспорных аргументов. Потом ещё несколько. Потому что это же элементарно, и только последнее чучело может не понимать, что написать надо так, только так и никак иначе!

Спастись семья может только, если начнёт кивать. Говорить: «Ну да, да». Или хотя бы корчить сочувственные гримасы.

* * *

Вечер. Стою в вестибюле нашего Центра. Все дети ушли по домам. По углам стоят столики с разбросанными журналами. Кресла отодвинуты, фломастеры и конструкторы валяются в беспорядке. Так вот, журналы. Я здесь именно за этим. Беру в руки нашу «Школу». Внимательно пролистываю и рассматриваю страницы. Страницы эти разной степени помятости и запачканности. Почти на каждой — крошки от печенья, пятна от сока и что-нибудь нарисовано фломастером. Некоторые заложены закладками (мы их специально положили), некоторые конфетными бумажками, а некоторые — так, загнуты.

В общем, это не журнал, это безобразие. Только одна рубрика сохраняет безупречно гладкие страницы. Чистые и красивые. Это рубрика «Тонкости этикета».

* * *

О главном. О главном редакторе. Редактор Полина Андреевна Мракобесенко, кроме «Школы», работает ещё в одном журнале. Его отличительное свойство — нормальность. Она так и говорит: «Я работаю в нормальном журнале, я вас научу нормально писать».

По моим наблюдениям похоже, что в нормальном журнале принято примерно следующее:

• долго обсуждать последние новости в мире косметики, скидки в магазинах, и вообще что угодно, кроме того, зачем собрались;

• перед началом рабочего дня пройтись по всем кабинетам, чтобы узнать последние новости и закончить это важное дело ближе к обеду;

• если возникает спор, как правильно пишется какое-нибудь слово или что означает какое-нибудь выражение, ни за что не проверять его по словарю или энциклопедии, а продолжать спорить до полного изнеможения всей редакции.

Но если выйти из кабинета редакции на территорию Невероятно Современного Учебного Центра, окажется, что там дети. Они сгрудились в углу. Там так: Снаружи кучки дети, внутри кресло. В этом кресле сидит какой-нибудь мальчик. Или девочка. Он читает вслух. Остальные галдят. Что-то там комментируют. И смеются!

Этот момент отлично лечит депрессию и творческий кризис.

* * *

Диктую обложку:

— «Тонкости этикета: Как накрыть чайный стол?» Написала?

— Погоди, — останавливает редактор. — Куда это? А, вижу. Дамы, а где деньги?

— Какие деньги! — кричит госпожа Тендер откуда-то из глубин Центра. — Я ещё на прошлой неделе все гонорары выдала!

— Земфира, я не об этом! Я о теме: «Карманные деньги». Хотя твоя мысль, конечно, очень правильная. Хорошая мысль. Наши зарплаты действительно похожи не на зарплаты, а…

Пять минут спустя госпожа Тендер влетает в кабинет.

— Слушайте, с третьего раза не могу попасть в туалет. Вот что это, а? Кто там засел? Ну-ка: Лена здесь, Ольга здесь… кого нет? Ах, это редактора нет!

— Так, — входит редактор. — Я всё слышала.

Видит, что все горят желанием поддержать интересную тему и быстро говорит:

— Ну-ка, что у нас на этой фотографии? Вот на этой.

— Где? — говорю. — Ах, на этой? На этой у нас мальчик.

— Вижу, что мальчик. Что у него в руках?

— Развернул подарок и смотрит, что там. Это же рубрика «Выбираем подарок». А что?

— А мне вот кажется, что он рассматривает женские…. Что вы смеётесь? Да, у меня галлюцинации! Это вы, между прочим, виноваты!

— Что-то с тобой, госпожа редактор, не так. Это уже не первый случай. Ха-ха-ха!

— Спокойно, девочки и тётеньки. Я ваш Медведь. Сейчас мы сделаем вот так, вот так и вот так. Ну, что? Уже не кажется?

— Ой, точно, это подарок! — редактор всплёскивает руками. — Это просто обёртка у него такая розовая, что можно подумать, что это женские панталоны!

* * *

— Ты что прислала в «Живой уголок?» — трагически восклицает редактор.

— Курицу, — говорю. — Материал про то, что и курица может быть домашним любимцем.

— Да ты что!

— А что? Честное слово, у меня дома жила курица.

— Не в этом дело.

— А в чём?

— Мы не можем публиковать курицу.

— Что, «так никто не пишет»? Опять?

— Да ведь сейчас же очередная истерия про птичий грипп! Люди на демонстрации с тушками выходят!

— Вот идиоты…

— Тем не менее, выходят, — отрезает редактор. — И я считаю, что поэтому про курицу в качестве домашнего любимца писать нельзя!

— Полин, а ты читала в интернете советы про птичий грипп?

— Нет, а что там?

— Я всего не помню, но было примерно так: «Возьмите больную куру. Поцелуйте её в лоб. Всё, вы больны!»

— Да ну тебя!

— Честное слово! А дальше так: «Возьмите больную куру. Вымойте её с мылом. Поцелуйте в лоб. Всё — вы не больны!»

— Здравствуйте, дорогая редакция. О чём спор?

— Привет, Земфира. Да вот, цензура на курицу напала.

— Да. Лена написала про курицу, что она тоже может быть домашним любимцем.

— Так это отлично! Лена, ты звезда!

— Да как же отлично, — возмущается редактор, — когда тут же про птичий грипп истерия опять!

— Ну и ладно, — беспечно машет рукой госпожа Тендер.

— Да? А если кто-нибудь что-нибудь скажет?

— А кто-нибудь обязательно… — ехидно поддеваю я.

Редактор сверлит меня взглядом.

— Обязательно! — мне нравится смотреть на её выражение лица. — Кто-нибудь что-нибудь…

— …скажет, — заканчивает за меня издатель. — Потому что людей хлебом не корми, дай сказать чего-нибудь. Так что пей мяту, редактор, закаляй нервную систему.

— Ну, хорошо, но только я не знаю… Вот, может быть, под текстом опубликовать советы?

— Какие советы?

(Издателю цитируют советы).

— Супер, — госпожа Тендер лаконична, как всегда. — Так и надо сделать. Ссылку на источник не забудьте!

Она уплывает из кабинета, а редактор облегчённо выдыхает. Потому что теперь люди если что и скажут, то сами выставят себя дураками. Я облегчённо выдыхаю, потому что отстояла свою курицу и ещё убереглась от этого вечно мешающего: «А если кто-нибудь что-нибудь скажет?». Ну, а Медведь, который только что пришёл, похоже, выдохнул с облегчением потому, что опоздал на очередную нашу перепалку.

* * *

— Ничего не понимаю, — бормочет редактор. — Тут у тебя в тексте болеющий папа кашляет как одр.

— Ну и что? — говорю.

Две недели назад этот текст уже получил «добро». Я считала, что всё в порядке. С чего редактор опять в него вцепилась — ума не приложу.

— Так этого же не может быть! — восклицает госпожа Мракобесенко. — Одр — смертное ложе. Смертный одр. Ты что-то путаешь!

— Я ничего не путаю. Одр — такая совсем дряхлая лошадь, которая вот-вот копыта откинет.

— О господи. Ты где такое слово откопала

— Да не помню я. Во всех книжках оно встречается. «Повозка, влекомая такими одрами, что я потерял всякую надежду». «Тащилась карета, в которую были впряжены два дряхлых одра».

— Ты точно что-то путаешь. Такого слова нет. Я не знаю такого слова.

— Ученье, — говорю, — свет. А неученье — тьма. Что же ты в детстве-то читала, если ни разу этого слова не видела? Ладно-ладно, сейчас я его в интернете найду и покажу.

Но, как ни странно, почти час копания в словарях и справочника ничего не даёт. Нет такого слова, и всё тут.

Приходят сначала Медведь, потом госпожа Тендер. Потом корректор Наташа. Потом секретарь Настя. Потом ещё кто-то. Никто из не может припомнить такого слова.

Начинаю тихо подозревать себя в оригинальной форме сумасшествия.

— Вот! — кричит редактор. — Мы же тебе говорили!

— Спокойствие, дорогая редакция. Я его найду. В моем домашнем словарёжигове (это слово изобрела когда-то моя учительница литературы, имея в виду словарь Ожегова) должно быть. Или в этимологическом хотя бы. Понапихали тут всякой дребедени полный интернет, нормальных словарей не доищешься!

— Ну ладно-ладно, — пытается спастись редактор. — Я вспомнила. Вроде. Это библейский контекст. Была какая-то там история про старую лошадь, которую так звали. Но только давайте обойдёмся без библейского контекста? Дети нас не поймут!

Дома я не нахожу себе места.

— Дети не поймут? — обижается сын. — Это мы тупые, что ли? Вот спасибо. Скажи ей там: Достали уже тупым языком писать!

И передразнивает:

— «Здравствуйте, дорогие наши маленькие читатели! В этот солнечный день…»

— А ты не умничай, — говорю. — Хотя я с тобой согласна. Я, собственно, за это и воюю: если человеку не давать никаких слов, кроме самых простых, зачем потом жаловаться, что он не умеет говорить, писать и думать?

Хожу и угла в угол. Останавливаюсь.

— Так, хорошо, — говорю. — Запомни быстренько такое слово — «библеизмы», и иди, делай уроки. Буду разбираться.

Библеизмы, конечно, знать нужно. Человек должен иметь словарный запас. Журнал для школьников должен давать знания. Проблема в другом: я совсем не уверена, что в этой статье слово «одр» так уж необходимо. Его ничего не стоит заменить чем угодно: дряхлым конём, простуженным слоном, пожилым верблюдом. Ощущалась бы только картинка: страшно кашляющий человек. Так что, может быть, редактор права.

Но что же произошло? Слово-то, я точно знаю, есть!

И я решаю непременно выяснить у знакомого грамматического маньяка, что это за история такая, что я одна знаю слово, которого никто не знает.

— Нет такого слова! — твёрдо заявляет Андрей.

Андрей — большой знаток русского языка. Помнит все правила наизусть, знаком со всеми словарями, говорит и пишет без ошибок.

— Андрей! Я сама, что ли, его выдумала?

— Его нет ни в одном словаре. Получается, что сама, — спокойно заявляет этот нахал.

Мне очень хочется сказать, что нет причин делать культ из собственного невежества. Но мне нужны доказательства. А в словарях я уже проверяла — одра там нет, и я понятия не имею, как такое могло произойти.

Может быть, я и в самом деле страдаю какой-нибудь неизученной формой сумасшествия? Маниакальным бредом филолога? Надо будет спросить у знакомого доктора. Я, конечно, о таком никогда не слышала, но я, в отличие от этих людей твёрдо знаю: если вы о чём-нибудь не слышали, то это просто означает, что вы о чём-то не слышали. А может оно быть или не может — это уже вопрос информации.

Так, стоп. У меня нет бреда. Я же это слово сама читала! Правда, мне тогда было столько лет, сколько сейчас Саше, но это неважно. Плохо, что я не помню, где именно читала. Погодите-погодите, а что же я вообще тогда читала? Да что на полках стояло, то и читала! А что стояло на полках? Так… О’Генри… Фенимор Купер, точно помню… У Дюма могут найтись одры… Может быть, ещё «Трое в лодке» Джерома?

И я забираюсь на полки и начинаю рыться в книгах. В два часа ночи, хотя вставать в шесть.

К четырём я готова, наконец, победно отстукать Андрею список книг, где можно воочию убедиться в моей нормальности. Одр есть! Тут приходит сообщение от самого Андрея:

— Нашёл. Действительно, такое слово есть. Только это не «одр», а «одёр»: «Плохая корова, старая, изнурённая лошадь». Это, я думаю, тебя множественное число в заблуждение ввело. Слушай, действительно интересно: его почти всегда употребляют во множественном числе!

Я бормочу: «Какой ты умный, Андрей, спасибо», и заваливаюсь спать. Пусть он с числами сам разбирается. Одры есть. Я не сошла с ума с этой редакцией.

 

Из блокнотов дорогой редакции

Представьте, что вы — журналист. Или редактор. Технический или главный — неважно. Даже, если вы рекламный отдел, — всё равно. Вы можете принять звонок от коллег или руководства в воскресенье ночью, потому что у кого-то созрела идея. Или отвлечься на «Секундочку, мне тут что-то пишут» во время романтического свидания, и через двадцать минут оказаться за компьютером. Короче говоря, человек вы ненормальный.

И вот, однажды ночью, после того, как вы особенно устали днём, у вас жестоко трещит голова. Вы пьёте таблетки, но ничего не помогает. Сна нет, а голова болит. А тут ещё, как назло, в эту голову лезут мысли. Она и так больная, а тут ещё мысли. Где они днём были, интересно?

Дальше вы понимаете, что если сейчас не записать всё то, что лезет в вашу бедную голову, вас разорвёт на очень много маленьких кусочков. Поэтому вы бежите в ванную, по дороге захватив блокнот, ручку и уронив стул на кухне.

В постель вы возвращаетесь, от души надеясь, наконец, заснуть. Но только не тут-то было. Вас опять посещает удачная мысль. Душевные муки — и вы снова крадётесь в ванную.

На шестой по счёту внезапно пришедшей мысли вам уже хочется умереть, а не выбираться с больной головой из уютной постели. Тем более с риском разбудить мужа, который, к тому же, от усталости тоже выглядит довольно странно. Это удивительно: он же не работает в редакции!

А у вас в сумке в это время лежит отличный складной ножик. В комплекте с пилой (обычной, не для ногтей), открывалкой для пива, отвёрткой и маленьким-маленьким фонариком. Очень полезная вещь, не считая открывалки, потому что пива вы не пьёте. Впрочем, может, и она на что-нибудь пригодится.

И вы начинаете красться к заветной сумке, стараясь не разбудить ни Сашу, сделавшего матери такой подарок на день рождения, ни своего измученного мужа. Идёте вы очень тихо, на цыпочках, роняя по дороге мелкие предметы и задевая крупные. Потом возвращаетесь и прячетесь с головой под одеяло. Под одеялом победно включаете фонарик и целых десять минут записываете. Через десять минут фонарик выключается, потому что он маленький и слабый. Вы раскручиваете его в темноте, чтобы посмотреть, что случилось. Фонарик осыпается вам в кровать мелкими деталями. Вы собираете их на ощупь, а потом продолжаете записывать. Тоже на ощупь, чтобы не разбудить мужа включённым торшером. И ещё потому, что очень болит голова.

Утром ваш проснувшийся муж наклоняется вас разбудить и обнаруживает на вашей подушке кучку деталек. Ножик раскрыт. Рабочий блокнот тоже. А в блокноте, скажем, это:

«Брылястый бульдог Бука бесил бабушку: бубнил, булькал брюхом, бросался бубликами, бормотал басом… Бедная бабушка!»

Дальше тоже что-то написано, но что — не понимаете даже вы, проснувшись. Потому что писали в темноте и буквы налезли одна на другую.

Теперь вы с Медведем потратите несколько часов на попытки расшифровать написанное.

* * *

Пишу статью про то, как полезно иногда родителям играть со своими детьми в компьютерные игры. Вместо того, чтобы ворчать, что с этими детьми непонятно, как общаться, потому что проклятые дети ничего, кроме своих дурацких игр, видеть и слышать не хотят.

Очень хорошая статья, я считаю. Весёлая, добрая и должна принести пользу.

А потом приходит Саша.

— Мама, — говорит, — давай, ты со мной поиграешь?

— Во что?

— В «Червей».

— О, Боже мой. Опять. Нет, не хочу.

— Как это «опять»? Ты же ещё не пробовала!

— Я говорю «опять» потому, что опять ты пристаёшь ко мне со своими играми. Потом. Не видишь — работаю.

— Ну мамааа!

— Отстань, кому сказано! Мне номер завтра сдавать, между прочим!

— А что это у тебя там написано? «Играем вместе!»? Это ты читателям врёшь, что ли?

— Ох, ну за что! Это не ребёнок, это садист. Чудовище. Узурпатор!

— Да-да! — радостно говорит узурпатор. — Я всем расскажу, что ты сама пишешь, а сама не играешь! Ну, что будем играть?

Играть с человеком восьми лет — сущее мучение. Он не отдаёт мышь, всё время кричит, что я ничего не умею, всюду вмешивается, всё делает один. Зачем ему в таком деле мать — непонятно. В те секунды, когда мне всё-таки удаётся хоть что-нибудь сделать тоже, он не даёт покоя своими замечаниями. Вообще пристаёт. Всё время говорит, бубнит и восклицает. Ад какой-то.

Но не могу же я писать об этом в журнале. Я же почти не вру! Полтора часа принесения себя в жертву (правда, очень жестокую) заменяют неделю нотаций.

* * *

Вычитка — это такое коллективное мероприятие перед тем, как журнал уходит в типографию. Вся редакция садится за распечатанный номер и ищет разные неполадки. Опечатки. Пропущенные страницы. Испорченные иллюстрации. И так далее. Чтобы из типографии вышел нормальный, звёздный, как выражается издатель, номер. До типографии у нас каждый номер звёздный. После — издатель кричит и ругается. Мы не знаем, как от этого спастись. На вычитке всё делается идеально.

Итак, вычитка. Сначала все опаздывают. Опаздывать нехорошо, но мы всё равно опаздываем. Мы не виноваты, это у нас жизнь суровая.

По моему железному решению я сегодня должна забрать Сашу от бабушки с дедушкой. Они его позвали «чаю с печеньем попить» ещё позавчера, и до сих пор не вернули. Зачем, спрашивают. Мы ведь совсем его не видим, говорят. Хотя видят его чаще, чем родная мать.

В три часа я думаю, скоро закончим. Звоню ребёнку и говорю, что буду вот-вот. В шестнадцать тридцать — что ещё немножко. В шесть уже, конечно, поздновато, а мне бы ещё в спортзал успеть. Впрочем, что за чепуха: спортзал отменяется. Звоню ребёнку, говорю, что вот уже почти совсем закончила. Потом меня кто-то отвлекает, и, когда я смотрю на часы, оказывается, что уже половина восьмого. Тут уже окончательно ясно, что не может быть речи о том, чтобы забрать ребёнка у бабушки, отвести домой, а самой, в мороз и падая с ног от усталости, из этого дома выйти и отправиться в спортзал. Так что я звоню ребёнку, прошу передать трубку дедушке и, мысленно проклиная все на свете, разрешаю оставить внука на сегодня и ещё на завтра.

Домой приезжаю, как Золушка: в полночь.

Назавтра:

— Товарищи редколллегия, у нас же ничего нет! — кричит госпожа Тендер.

Которая, кстати, вообще не собиралась вмешиваться в работу журнала, но об этом помню только я. Сейчас вспомнила.

— Как это нет? — трусливо спрашивает редактор.

— Вот так, пустой номер. Где оставшиеся статьи? Я не понимаю, все тянут до последнего. Безобразие! Относитесь к работе как к развлечению, пишете как бы так, между прочим. Не хотите работать — так и скажите, я закрою журнал и ничего не будет. Всё! Журнал закрывается!

Полчаса спустя редактор говорит:

— Лена, урежь про курицу.

— На сколько, — спрашиваю, — знаков?

— Тысячи на три.

— Что?! Это что же от неё останется?

— Половина останется. А то не лезет ничего. Материалов куча, а места нет.

— А говорили, нет материалов!

— Ну, говорили, — оправдывается редактор. — А теперь их ставить некуда. Урежь курицу на три тысячи, а «Самостоятельную жизнь» — на две. Нет, на две с половиной. Нет, на три!

И вот, наконец, номер отправляется в типографию. Это совершенно ничего не значит, потому что мы уже делаем следующий.

* * *

— Земфир, представляешь, сегодня опять услышала.

— Что?

— Ну что-что. «Так никто не пишет!» Господи, как они мне все надоели!

Технический редактор, уткнувшийся в ноутбук, выдаёт своё «хмы».

Издатель улыбается.

— Не пишет. Не рисует. Не фотографирует. Вообще НИКТО ТАК НЕ ВЫПУСКАЕТ ЖУРНАЛ! Девочки, я могу твёрдо на это надеяться?

 

Будущее своими руками

Однажды взошедшая луна застает вас с горящим взором и грязными руками: вы лепите пластилиновых человечков. Потому что вам пришло в голову усовершенствовать комиксы. Во-первых, это смешно, а во-вторых… Но, однако, «во-первых» достаточно. Рисовать-то вы толком не умеете. Нарисованный стул снабжается подписью «Это стул» со стрелочкой. Остальное тоже снабжается стрелочками. Чтобы было понятно, что это — шляпа (с большими полями), это — фен, а это — слон. Фен и слон похожи, поэтому без стрелочек не обойтись.

В остальном неделя проходит так:

Понедельник

Вы рисуете два десятка кривобоких смешных человечков: оформлять «Полезные советы». Редактор смотрит и говорит:

— Хорошо. Смешно. Весело. Но, девушки, так дело не пойдёт.

— Почему?

— Они у вас голые!

— Редактор, — робко говорит Медведь, — ну, ты посмотри на них. Они же кривобокие. Кривомордые. Таких дети на заборе рисуют. Чего ты хочешь?

— А ты как будто не понимаешь. Я говорю, штаны им приделайте!

Вторник

Вы лично звоните в полицию спросить, что бывает за ложную тревогу в школе на предмет подложенной бомбы. Информация по этому вопросу занимает ровно один абзац текста, на который у вас уходит ровно четыре минуты. Остальные три часа вы объясняете дежурному, что вы не хулиган, вы журналист, журналист приличного издания, и что вы не хотите ничего плохого, а только одно хорошее.

Среда

Вы публикуете свои юношеские эксперименты в области борьбы с прыщами, и после этого весь Невероятно Современный Учебный Центр бегает друг к другу делиться собственными воспоминаниями. Коллектив дезорганизован. Вам объявляют выговор.

Четверг и пятница

Вы пишете первые три выпуска придуманного совместно с Медведем словаря: «Переводы С.О. Взрослова». Это примерно так:

«Дорогие дети! Вот вы жалуетесь, что взрослые частенько употребляют такие слова, которые уж лучше бы не употребляли. Потому что слова эти непонятные. Те из вас, кого уже учили пользоваться словарем, то постоянно ноют, что и там все очень непонятно.

Дети, не нойте. Мы уже решили издать словарь непонятных слов под редакцией г-на Взрослова. Надеемся, этот человек внесёт в вашу жизнь ясность.

Риторический вопрос — это такой вопрос, отвечать на который вовсе не требуется. Например, если твоя мама, увидев беспорядок в комнате, громко спрашивает: „Что это такое?“ Ты и сам знаешь, что мама очень хорошо знает, что же „это“ такое. Это она просто так спрашивает, вместо того, чтобы ругаться. И, конечно, тебе совершенно ясно, что нужно делать, когда слышишь такие вопросы. Риторическим вопросом следует считать и случаи, когда папа вдруг спрашивает: „Когда всё это закончится?“ и „Сколько можно повторять?“

Ты же не станешь травмировать отца ответами на эти вопросы? Тем более, он все равно каждый раз спрашивает.

Задание на дом: Можно ли считать риторическими вопросы: „Вымыл ли ты руки?“ и „Как дела в школе?“

Гомерический смех — Жил-был древнегреческий поэт Гомер. Хохотать он уходил в горы. Потому что когда делал это в общественных местах, сограждане закидывали его гнилыми оливками. Поэтому неприлично весёлый хохот и называют гомерическим.

Задание на дом: Куда ходить громко смеяться, если поблизости нет гор?

Рецидив — ты наверняка слышал, что этим словом называют преступников. Так и говорят — „рецидивист“. На самом деле рецидив — это простое повторение. Поэтому, если ты опять принес домой двойку, можешь считать себя двоечником-рецидивистом.

Задание на дом: Можно ли считать себя рецидивистом в случае получения очередной пятёрки?

Состояние аффекта — то самое место, в котором обычно оказывается твоя мама, когда выходит из себя.

Задание на дом: Что будет, если одновременно вывести из себя маму, папу и классного руководителя?

Адекватность — представь, что ты написал диктант плохо, и учительница поставила тебе соответствующую оценку. Такая реакция учительницы называется адекватной. Но вот если она зарычит страшным голосом и начнёт гоняться за тобой по всему классу — то такая реакция будет совершенно неадекватной.

Задание на дом: Как нужно писать диктанты, чтобы реакция учительницы всегда была адекватной?»

Суббота

Вы отправляете в магазин сына-второклассника с заданием самостоятельно купить продуктов на неделю. Эта рубрика называется «Эксперимент редакции», у многих родителей она вызывает ужас. Лично вы считаете, что вызывать ужас должно другое: когда человек восьми или девяти лет не в состоянии самостоятельно купить даже батон хлеба. Вот это действительно ужасно. А то, что ваша семья всю неделю питается сладкими хлопьями, булками и лимонадом — не беда. Какая же это беда, когда вам лично человек пачку кефира захватил?

Воскресенье

Вы одалживаете в зоомагазине канарейку и вместе с продавцом делаете всё возможное и невозможное, чтобы Медведь мог сфотографировать её у вас на голове.

Время от времени вы обижаетесь на издателя-редактора-корректора и начинаете кричать, что уйдёте и станете счастливо гладить мужу рубашки, а издатель-редактор-корректор пусть пишут сами. Эти жестокие, но справедливые слова вы репетируете дома, когда чистите зубы в ванной.

* * *

Кроме Петра Осликова у нас есть ещё один герой. Наше, то есть, журнала лицо. Придуман Земфирой. Нарисован нашим автором — девушкой Настей. Зовут его Зелёный Выхухоль. Слово «выхухоль» — женского рода, но с первого взгляда ясно, что перед нами — он. Зелёный Выхухоль. Раньше Выхухоль был только героем Настиных комиксов, которые мы печатаем на препоследней странице, а теперь существует как Выхухоль Малый (надевается на руку), Выхухоль Большой (надевается на взрослого человека, полностью завладевая его личностью) и Выхухоль Пластилиновый (существует в принципе, может материализовываться по желанию любого читателя).

И вот госпожа Тендер отправляет нас на выставку. То есть, не совсем нас: журнал.

Госпожа Тендер говорит:

— В июне у нас выставка. Всем одеться под Выхухоль. Надеть что-нибудь зелёное, я не знаю там.

— Я не люблю зелёное, — отзываюсь я.

— Я помню, Оля, что ты не любишь зелёное, — не вникает в серьёзность проблемы госпожа Тендер, — но нужно что-нибудь придумать. Выглядеть как одна команда. Допустим, всем прийти с хоботками и ушками. И всем надеть зелёные шорты.

Дорогая редакция немедленно представляет себя в таком виде.

— Я уволюсь, — говорю. — Я буду гладить мужу рубашки!

— Настя танцует хип-хоп, — не унимается госпожа Тендер, — она вас научит. Будете танцевать хип-хоп.

Мы представили, как будем танцевать хип-хоп.

— Гоу-гоу она танцует! — поднимает глаза рекламный отдел, и тут же снова углубляется в списки рекламы.

Мы представляем, как будем танцевать гоу-гоу.

— Гоу-гоу — это вообще прекрасно! — решительно говорит госпожа Тендер. — Освоите несколько основных движений и будете танцевать. Короче, всем ясно? Зелёные шортики с хоботками. И ушки чтобы были.

— А нельзя просто зелёный платочек на шею? — осторожно спрашивает редактор. — У меня и пиджак вот, зелёный.

— И платочек тоже, — без зазрения совести заявляет начальство.

— Но это невозможно! — возмущаюсь я. — Во-первых, зелёный мне не идёт. Во-вторых, в шортах у меня будет корма, как у бегемота!

— Это ничего, — парирует госпожа Тендер. — На фоне Уны в виде Выхухоли Большой вы все будете казаться Дюймовочками!

Медведь говорит «хмы», у редактора дёргается кончик носа, а у меня — весь организм.

— К чёртовой матери! — я хлопаю о стол блокнотом. — Уволюсь! Буду мужу рубашки гладить!

Странно. Кажется, никто не верит. Интересно, они думают — не уволюсь или не буду гладить рубашки?

— А скажи-ка мне, начальник, — задумчиво вопрошает Медведь. — Превращение в Зелёную Выхухоль запланировано для всех сотрудников журнала?

— Конечно! — отвечает начальство с некоторым даже удивлением: как, мол, можно было думать иначе?

— Тогда я согласна, — кивает Медведь. — Очень хочется посмотреть на госпожу Тендер в шортах, с хоботком и ушками.

Эти слова спасают всех. Кроме самого Технического: на выставке она прогуливается в костюме Большой Выхухоли, время от времени снимая голову, чтобы утереть пот.

— Ни за что бы не согласилась, — отдуваясь, говорит Технический. — Но за отдельную плату…

Врёт. Врёт, подлая. Согласилась бы, я по глазам вижу! Но тут Выхухоль надевает голову обратно и по его пластмассовым глазам можно сказать только то, что он — бесстыжая морда, которая клянчит у детей конфеты. Дети просят сфотографироваться, отказывать им нельзя, и Выхухоль надеется таким образом хоть немного уменьшить количество желающих.

— Караул! — кричит начальство. — Скажут: «Тендер побирается!» Немедленно прекратить!

 

Крах Эксперта По Этикету

Так, в бодрой и весёлой обстановке, пролетает лето. В город приходит осень.

Однажды прекрасным октябрьским днём я прихожу в редакцию. Только что кончился дождь, солнышко освещает жёлтые и красные листья, от них над тротуарами стоит золотой туман — короче говоря, именно такие дни обещают только одно хорошее.

Не успеваю я войти в кабинет, как Медведь показывает мне руками: «Молчи!»

— …чтобы имени её я не слышала! — заканчивает фразу госпожа Тендер и стремительно выходит, точнее, пролетает мимо меня на своей синей мантии.

— Надеюсь, это всем понятно! — доносится её голос издалека.

Я окидываю взглядом дорогую редакцию, вижу, кого нет и, делая вид, что ничего не произошло, спокойно открываю ноутбук.

Какое-то время редакция мужественно молчит. Потом начинает кашлять.

— Экхм-гхм, — с интеллигентным видом проговаривает Медведь. — Одна дама тут, видишь ли, издала книгу. «Мои…»

Окончание фразы она шепчет мне на ухо.

— Как! — подскакиваю я. — Да ты что?

— Ну, ты же слышала госпожу Тендер. Позор. Кошмар. Скандал в благородном семействе.

— Ай да госпожа Елизаветинская! — говорю. — Вот шалунья.

Редактор заливисто смеётся и смотрит в сторону. При этом она краснеет. Именно она рекомендовала упомянутую даму в качестве специалиста по прекрасному поведению.

— Где же я могу приобрести эту занимательную книгу? — интересуюсь я.

Из-за стены грозно рычит госпожа Тендер. Редактор машет мне руками и лезет в сумочку.

По кабинету разносится запах валерьянки.

— Работать, дорогая редакция, — велит шеф. — Нечего тут.

С серьёзными лицами занятых людей, озабоченных только работой, только работой и ничем, кроме работы, мы хором выходим в интернет.

И очень быстро узнаём, что госпожа Елизаветинская — автор скандального произведения с названием, которые нельзя упоминать в приличных книгах, — никогда не была замужем за дипломатом. Зато была — и есть — женой ювелира. Известная Московская Академия, которую якобы закончила эта дама, заявляет, что ни такой студентки, ни даже такого отделения у них никогда не было.

Центр Дипломатического Консультирования и вопросов протокола в своё время опубликовал одну-две статьи за именем нашего Эксперта, но ни в каких списках сотрудников она не числится.

Европейская Ассоциация Дипломатического Этикета действительно есть, но в ней странным образом состоит всего один человек — сама госпожа Елизаветинская.

Дальше выясняется, что кое в чём эта дама сказала чистую правду: во-первых, это платные консультации. Во-вторых, она и самом деле пользуется довольно громкой известностью в нашем городе. В качестве постоянного автора нравоучительных комментариев на новостных сайтах и хозяйки собачки Анджелины — обладательницы гардероба, которому позавидует иная певица. Удивительным образом в большинстве комментариев нашего Эксперта постоянно присутствует одно слово. Это слово «быдло».

— …и чтобы никакого смеха! — страдальческий вопль госпожи Тендер врывается в кабинет быстрее, чем она сама. — Поняли? Я всё вижу, что вы тут делаете!

— А? — невинно поднимаем глаза мы с Медведем. — А что мы такого делаем? Мы тут рисуем.

— Что, интересно, вы рисуете?!

— Да вот, — говорит Медведь, — комикс рисуем. «Как мы едем в общественном транспорте». Земфир, я думаю, рубрика «Тонкости этикета» — не очень подходит для нашего журнала. Он же для школьников? Ну, вот. А, скажем, «Осторожно, подросток!»? В неё мы и будем фигачить… эээ, я хочу сказать: на её страницах мы будем обсуждать вопросы хорошего воспитания. В юмористической и доступной форме. Нравится?

Госпожа Тендер подозрительно смотрит на нас.

— Нравится, — говорит она.

И, уходя, бормочет:

— Вообще, идея с комиксами мне нравится…

 

Оставь надежду всяк, сюда входящий

— А я говорю, в таком виде нельзя пускать статью в печать! — кричит госпожа Мракобесенко.

— А я говорю, можно! — кричу я.

— Что? Вот ЭТО?

— Именно это, именно в таком виде!

— Девочки, не ругайтесь, а? — робко вмешивается кто-то. — Вы же убьёте друг друга!

— Подожди! — отмахивается редактор, не глядя. — Я только объясню автору, в чём он неправ.

— Да-да, мы не ругаемся, — говорю я, испепеляя взглядом редактора. — Просто обсуждение. Рабочие моменты. Так вот, Полина: моё мнение на эту тему тебе известно. Диалоги уничтожать нельзя и я делать этого не буду! Хочешь так сделать — делай, ты редактор. А я не буду.

— Нет, это будешь делать именно ты! А я редактор и я не буду!

— Девочки, девочки…

— Подожди! — отмахиваюсь я.

— Мне не нравится этот материал, понятно? — кричит редактор. — И всё!

— Что конкретно тебе не нравится?

— Мне не нравится, что я не понимаю ничего. Кто что говорит, не понимаю.

— А, по-моему, это очень просто! По контексту! Героев всего два! Реплики идут по очереди! Всё предельно ясно!

— А, по-моему, ничего не ясно!

— Редактор, — примерно такую интонацию, как я сейчас, имеет лист жести, который трясут за сценой, чтобы изобразить раскаты грома. — Ты сама в прошлом номере потребовала убрать цветные пометки, которыми мы отмечали персонажей!

— А ты мне тут глазки не закатывай! Эмоции свои эти!

— Полина, я тебе сейчас дам зеркало, чтобы ты на себя посмотрела и не отвлекалась на несущественное. Какие ещё глазки! Я спрашиваю: ЧТО ты хочешь, чтобы было сделано? Вот по пунктам: что конкретно тебе не нравится и какие будут предложения?

— Предложения? — взвивается редактор. — Это ты… Это я…

Дальше она бессмысленно открывает и закрывает рот.

— Так, я поняла. Вот что, Полина Андреевна: давайте, я переделаю текст и просто пришлю вам готовый. А то мы спорим-спорим, и никто не может мне сказать, о чём.

— Да, хорошо, — быстро соглашается редатор. — Давайте, Елена Фёдоровна, прекратим этот беспредметный спор! И не забудьте, что в четверг у нас «Круглый стол» о домработницах, а завтра нужно договориться об интервью. Тема: хэндлинг. Показ собаки на выставке. В контексте маленьких собачек. До свидания, дорогая редакция!

— М-м, до свидания… — бормочу я, даже не глядя, в каком бешенстве вылетает за дверь редактор.

— Ну, ты это, — хмыкает Медведь. — Злая такая сегодня.

— Кто злая? Я? Да я бедный зайчик. Беззащитный, маленький. Каждый редактор обидеть норовит!

— Да-да-да, — быстро говорит Технический, — такой маленький, с бантом и с зубами с вот такими…

На следующий день происходит что-то невероятное. Редактору не нравится вообще всё. Нам не нравится всё, что делает редактор. Потому что она, в общем, ничего и не делает, если не считать страшной путаницы: что получило её «добро», что не получило, что в какую рубрику идёт, что нужно сделать ещё и чего не нужно.

В тот момент я понятия не имею, что у неё дома случилась беда. Скорее всего, именно это обстоятельство и выбило редактора из колеи, но работать в редакции становится невозможно.

Обсуждать новые идеи не в состоянии никто. Я закрываю дверь редакции, стараясь не хлопнуть ею изо всех сил — чтобы не рухнуло здание, и еду писать домой.

* * *

Г-жа Тендер говорит, что у нас серьёзные изменения в штате. Мы с Медведем по телефону гадаем, кого из нас уволили.

Оказывается, уволили всё-таки редактора, а не нас. За безделье и склочный характер. И пришёл новый. Пришла. Это маленькая старая дама с лицом грустной лисички, тихим, доброжелательным голосом и двумя немецкими овчарками дома.

Мы пока о ней ничего не знаем.

Тендер говорит:

— Лена! Я знаю, о чём ты думаешь! У тебя на лице всё написано. Съешь лимон!

Она уходит, Медведь поднимает голову от компьютера и говорит:

— Лена! Елена Фёдоровна! Ну, ты глухая, что ли? Это твой второй шанс! Не упусти, чтоб ты лопнула!

Ночью я сижу на кухне, грызу лимон и реву. От горя не замечаю, что сгрызла его весь, с кожурой и семечками.

* * *

Понедельник. По понедельникам у нас редколлегия, то есть, планёрка. Она выглядит примерно так:

— …И вообще, — говорит новый редактор. — На планёрке должна обсуждаться работа, а не Кэрис Пилтон!

— Ну, её все равно папенька лишил наследства, — машет рукой Эксперт По Этикету.

По её настоянию новый редактор запретила Настин комикс, в котором Зелёный Выхухоль портит воздух. Потом наш комикс, в котором дети плюются. Потом госпожа Тендер самостоятельно сняла какие-то свои рисунки — из рубрики «Английский бегом». Мы на них даже посмотреть не успели.

А потом редактор сказала, что сделает новое лицо нашему журналу, и теперь будет придумывать темы сама. Что всё должно делаться, как положено, а не как Бог на душу положит. Редактор говорит:

— Что вы говорите? Лишил наследства Кэрис Пилтон? Как — лишил? Когда?

— Да вы что! — машет рукой Эсперт По Этикету. — Ещё на прошлой неделе! Ему надоели её фокусы!

— Вот я всегда говорила: такой образ жизни ничем хорошим не кончится!

— Как вы думаете, что она теперь будет делать?

(Следует длительное обсуждение, что же теперь будет делать Кэрис Пилтон).

Технический молча работает. Мне велено ничего не делать, а дожидаться, пока новый редактор придумает для меня темы.

Я смотрю в окно.

 

Такая работа

Мы едем на тест-драйв. Тестировать машину. Для рекламы. Рекламы планируется много — два разворота. Машину велено подать как «внедорожник, идеально подходящий для большой семьи».

После этой прогулки Саша и Саша боятся попадаться нам на глаза — вот как им было весело.

Но дело не в детях. Дети — не самое страшное. Дело в том, что моя жизнь — кошмар. Сначала мне сказали, что «материал не должен быть слишком рекламным». Редактор говорит:

— Напиши просто как бы про такую поездку с детьми. Техническими данными не увлекайся и на автозапчастях внимания не заостряй.

Дальше текст читает рекламный отдел. И говорит так:

— Нет, нет. Мне это не нравится. То есть, про детей очень хорошо, но я машины не вижу здесь. Скорости не чувствую, понимаете?

Я понимаю. Понимаю, что критика конструктивная. Беседуем о машинах. В тексте появляется спидометр, километры, топливный бак и всякое прочее. Потом редактор вносит правки. Небольшие, как она с трагическим лицом пообещала. «Наташа хвастается» переделывается в «Наташа довольна». Потом из текста вычищаемся мы: «наш технический», «наш рекламный» и уж тем более «дорогая редакция». Появляются просто какие-то Наташа, Лена и Ольга.

Вздыхаю.

— Ну, — редактор смотрит умоляюще, — это же рекламный текст! Так надо!

Я вздыхаю снова и безнадежно машу рукой: «Делайте что хотите!»

Медведь исподтишка тоже шевелит бровями.

— Да ладно тебе, — говорит. — Такая работа.

— Текст должен быть стандартным, — говорят обе дамы, — вон посмотри, как в прошлом номере. Примерно так.

— Но это же, — удивляюсь, — не будут читать! Мой муж с компаньоном сами этот номер читали. И девочки в офисе читали. И дома детям показывали. И даже мужьям. И в школу Сашка этот номер носил. Все говорят, снотворное. Да он же вообще дурацкий, этот текст! Он такой же, как два с половиной десятка таких же в других журналах! На него только посмотрят — и сразу перелистнут!

— Ну да, да, — кивает редактор, — но надо, чтобы у нас было похоже.

Что за чёрт.

— Вы же сами знаете, что такие тексты никто не читает! — я встаю и наклоняюсь к редактору.

— Ну да, — тянет редактор, — да. Но так надо.

Ничего не поделать, садимся и вносим коррективы. Наконец, редактор даёт «добро» и можно идти домой.

И вот понедельник. С облегчением вытаскиваю блокнот, чтобы записать новые темы, как вдруг рекламный отдел говорит:

— Лена, это не текст, это ужас.

Я вздрагиваю.

— Как, — говорю, — ужас?

— Вот так, ужас. Детей не осталось. Одни технические данные. Скорости, спидометр. Поездки нет совсем. Голая реклама! Ну, это же голая реклама, понимаешь? Напиши как бы просто про поездку с детьми!

— Хорошо, — киваю, — напишу. Завтра.

Завтра оказывается, что уже ничего не надо: редактор переделала всё сама.

Медведь смотрит на меня. Она знает, что я знаю, ПРО ЧТО она.

Я смотрю в окно.

* * *

— Ой, Лена, какие у тебя картинки прикольные! — распахивает накрашенные глазищи рекламный отдел и улыбается до ушей.

Я сияю. Журнал готовится отмечать день рождения и мне разрешили нарисовать масштабное полотно: «Будни дорогой редакции».

— Ну да, — фыркает Медведь, — то-то после неё перерисовывать приходится!

Тяжело смотрю на Технического. Перерисовывать и правда приходится. Например, я сдаю ей картинку, а внизу подпись: «Оля, это не матрас, это танк!» Или: «Отрезать нос мальчику. Он тут лишний». А пушка, нарисованная моей рукой, до сих пор вызывает радостное хрюканье. Саша её на столе держит.

У меня как бы это сказать, искра божья есть, а с техникой не очень. Поэтому персонажам приходится править руки-ноги, а всё неживое вообще чаще делает Медведь. Только раньше Технический не позволял себе таких комментариев.

Вы не думайте, я тренируюсь. Учебник по рисованию комиксов купила.

— Оля, — говорю я злобно, — я теперь буду рисовать сплошь ожившие предметы быта. Как у Андерсена. Чтобы ты в полной мере ощутила моё ничтожество. Или стоп. Я вообще не буду рисовать.

— Нет, — торопливо заявляет Технический.

— Да, — продолжаю я мстительно, — да. Да.

Рекламный переводит глазищи с меня на Медведя, с Медведя — на меня. Пытается понять, шутим или ругаемся.

Медведь прикрывает ноутбук и смотрит на меня поверх очков.

— Ты меня нарисовала! — быстро произносит она.

Я прячусь за ноутбуком.

— Я и себя нарисовала! — говорю оттуда.

— Ты себя стройную нарисовала! — вопит Медведь.

— Я себя бесформенную нарисовала! Ещё переживала по этому поводу! Да и вообще это только по мотивам!

— Нет, не по мотивам! Я узнаваема!

— Как нарисовала? Медведя нарисовала? — хором ахают рекламный и редактор. — Ну-ка дай посмотреть.

На картинке отчётливо узнаваемый Медведь. Взгляд. Очки. Поза. Причёска на бумаге — два волоска, но каким-то невообразимым образом похожа на оригинал.

То, что на картинке Медведь в полтора раза стройнее, чем в жизни, как-то не удостаивается внимания.

— Совершенно непохоже! — с нажимом сообщает редактор.

— Вот! — кричу я.

— Что — вот? — кричит Медведь. — Ну, хорошо, допустим, на этой действительно не очень похожа. Ты ей другую картинку покажи!

Показываю другую. Редактор не сдерживается и хрюкает. Я и сама удивляюсь, как можно в несколько линий и пару точек передать такое сходство. Я же рисовать не умею!

— Не очень-то и похожа! — врёт редактор.

Рекламный поддерживает шефа убедительными кивками.

— Она меня лысую нарисовала!

— Что? — возмущаюсь я. — Ты на меня посмотри.

— Вот эта тётка — тыыы?! — поражается редакция?

Мне делается окончательно обидно. Кругом одни предатели.

— Я уйду. Честное слово, уйду. Буду гладить мужу рубашки!

Но они даже не смотрят на меня. Предатели.

* * *

Наша корректор, Катя, очень приличный человек. Нет, не как Эксперт по Этикету — по-настоящему. Даже иногда это неудобно, потому что приходится всё время помнить, что рядом Катя. Иначе она очень расстраивается. Она чувствительная.

В Невероятно Современном Центре Катя преподаёт русский язык. Его же — ещё в одной школе. Корректурой занимается дома, в свободное от школ время. Видим мы её редко, как вдруг она заглядывает к нам в кабинет.

— Прихожу, — рассказывает Катя, — в школу, а там бегает тётка и кричит: «Сдавайте самоанализы!»

— Что-что сдавать? — интересуемся мы.

— Самоанализы. У нас разработали кто-то методику самоанализа педагогической деятельности. Так она бегает и кричит: «Сдавайте самоанализы!»

— А что это?

Катя долго ищет слова. Наконец, находит:

— Такой документ на десять листов.

— А что там написано?

— Написано там, — вздыхает культурная Катя, — «как выполнить деятельность». Ну, речь идёт о педагогической деятельности. Прямо так и написано: «как выполнить деятельность».

— И что?

— И всё. «Деятельность должна выполняться».

Повисает долгая пауза.

— Как всё это напоминает наш журнал! — говорю, наконец, я.

И понимаю, что мы с Медведем сказали это хором.

* * *

— «…мы поймали несколько детей и спросили у них…» Так, это убираем. «Мы опросили детей, которые…»…

— Ты убийца, редактор. Ты убиваешь креатив.

— Угу, убиваю. Это правильно. Разве нет?

— Да. Это правильно. Но до правки этот текст могли прочитать дети. Потому что он был смешной. Мы же хотим, чтобы дети читали?

— Хотим.

— А теперь его никто читать не будет.

Редактор замолкает и продолжает делать своё чёрное дело. Потом говорит:

— Нужно спокойнее относиться. Понимаешь?

Я понимаю. Мой первый редактор в своё время тоже так говорил. И обещал, что с годами и я привыкну и стану как все. Буду кивать и соглашаться.

Но только что-то не получается. Не выходит у меня кивать и соглашаться. И чем дальше, тем больше не выходит. Смотрю на редактора и что я вижу? Я вижу человека сильно за пятьдесят, с измученным унылым лицом. Человека, который подчиняется тем, с кем он не согласен, потому что так правильно. А с кем он согласен, с теми спорит. Серьёзные люди думают, что не могут смешные вещи приносить пользу, а мне кажется, всё наоборот: пользы не могут приносить серьёзные люди. Они для этого слишком серьёзны.

* * *

С утра мы втроём — редактор, Медведь и я — едем делать репортаж с завода ёлочных игрушек. Текст, который я написала, больше не похож на мой текст.

— Послушай, редактор, я тебе серьёзно говорю: это никто не будет читать.

— Я понимаю, но было неправильно.

— А правильный текст читать не будут. Что ты молчишь? Ты со мной не согласна?

— Я с тобой согласна.

— То есть, читать его не будут?

— Дети вообще никогда не читают такие тексты.

— Дети вообще неохотно читают. Особенно скучное и правильное. Детям вслух читать надо, тогда они и сами будут читать. Ну, хорошо. Может быть, текст родители прочтут?

— Даже не знаю.

— То есть ты не знаешь, прочтёт ли его хоть кто-нибудь? Зачем я тогда вообще всё делаю?

Редактор, наконец, поворачивается в мою сторону. Рекламный отдел тоже понимает глаза от монитора. Рубашки моего мужа давно уже стали анекдотом, но у меня лицо выразительное, все мысли сразу видно.

— Да ладно вам, — бубнит из угла Медведь, — она же гладить не умеет!

И все вздыхают с облегчением. Но я всё порчу.

— Медведь, — говорю, — знаешь, что?

Медведь глазами спрашивает, что. И я говорю:

— Я научилась. Научилась гладить рубашки.

Повисает молчание. Проходит час и редактор говорит:

— Но ты же можешь не писать всю эту проходную чепуху. Её буду писать я. А ты будешь писать свои баечки, рассказики и истории. Их править не надо. Да и просто нельзя, я считаю.

«Баечки»! Слово-то какое! Меня передёргивает. Смотрю и думаю: а ведь это хороший редактор. С ним можно работать. Может быть, даже нужно. Только…

И я вздыхаю. На душе скребут кошки.

— Ну, хорошо, — опять говорит редактор, — я понимаю. Ты не журналист. Ты писатель. Ну не пиши текучку, пиши байки. Рисуй комиксы. Да?

Я киваю. Чувствую, что вру, но киваю. Может, уже начинаю привыкать?

 

Я хочу быть капитаном

Проходит неделя. Редактор говорит:

— Кстати! Чуть не забыла. Лена и Оля. Придёте на встречу со школьниками?

— Надо, — говорим, — придём. А с кем встреча-то?

— Да с вами же!

И мы приходим в просторную, как в университете, доверху набитую школьниками аудиторию, и садимся. Я на стул, Ольга — на стол. И всё детям рассказываем. И как ругаемся с редактором. И чем занимаемся по совместительству. И сколько нас в редакции есть (целых пятеро), а сколько должно быть (около пятнадцати). И как правит текст редактор (убийца!). И как я рисую с пометками для Уны: «Убрать нос, он здесь лишний». «Это диван, переделай в унитаз». Или: «Поменяй эти глаза на вон те, справа». И как мы протаскиваем мимо редактора заголовки типа: «На попе розочка» (это про татуировки текст был). И про то, как используем своих детей для работы.

Всё это имеет шумный успех. Успех портит завуч школы, которая сообщает детям, что теперь они могут задавать нам вопросы.

— А сколько вам платят? — кричит с места какой-то мальчик.

— Это… — мы попёрхиваемся. — Это зависит от многих обстоятельств. От очень многих. Которые меняются слишком часто, чтобы можно было сказать что-то определённое.

— Скажите, вы можете рекомендовать выбирать вашу профессию? — спрашивает одна девочка.

Ну и дети теперь пошли. Мы в их возрасте такими не были. Но что же отвечать? Ведь что-то надо отвечать!

— Только, если вы ничего не можете с собой поделать, — подумав, отвечаем мы.

Дети хлопают, смеются. Напоследок нам вручают цветы — красные гвоздики. С ними мы выходим из школы: уже декабрь, очень холодно, дует ледяной ветер.

— Мы с тобой, — дыша на замёрзшие пальцы, шутит Медведь, — как ветераны войны.

Молча киваю.

— Я так понимаю, Лена Фёдоровна смотрит на волю, в пампасы? — интересуется Медведь.

— Ты знаешь, до того, как нас пригласили в «Школу» мне казалось: я так устала быть вольным журналистом. Вечно метаться в поисках заказа. Прикидывать, про что можно написать и куда это можно продать. Хватать всё подряд: от репортажа из родильного дома до проблем высотного строительства. Считать копейки. Не иметь представления, сколько же я зарабатываю. Сегодня густо, завтра пусто. Думала: как хорошо было бы устроиться в штат какого-нибудь журнала. Чтобы была, наконец, ясность, сколько и какой работы я должна выполнить и что за это получить. Чтобы не тревожиться, что со мной будет завтра. Чёрта с два. Медведь, я хочу обратно. На свободу. Пусть она стоит дорого, мне всё равно.

— А вот я по-прежнему хочу в штат. Чтобы хорошо платили. Знали, чего хотят и, желательно, чего не хотят. Хочу не беспокоиться о завтра. Мне тридцать лет, Лена Фёдоровна. Я так устала, что Медведя кормят ноги!

— Значит, коллега, наши дороги разошлись?

— Почему? — бормочет Медведь. — Мы всегда сможем… придумать что-нибудь вместе. Знаешь, что хорошо в свободном полёте? Никогда не знаешь, что принесёт попутным ветром. Кто знает, что нас с тобой ждёт? Мы ещё поработаем!

Но мы обе понимаем всё. Попутный ветер подгоняет нас в спину, залезает за шиворот и в рукава.

— Помнишь, — говорю, — директора цирка? Что-то должно быть важнее. Каждый должен сделать свой выбор и этот выбор должен быть безошибочным. Я знаю, что редакторов будет ещё много — всяких. И знаю, что всю жизнь буду доказывать им простые вещи. Такова наша профессия. Мне не жаль много работать. Я готова заниматься рекламой. Но…

Это «но» ещё нужно сформулировать. И вдруг я понимаю, в чём дело.

— Я хочу делать всё это для себя. Хочу быть капитаном на корабле свободного плавания. Сама решать, что важно, а что неважно, хороша идея или плоха, как надо и как не надо. Хочу быть сама себе хозяйкой.

— Э, да Тендер тебя отравила: ты думаешь о своём проекте!

— А что, я хуже Тендер? Я тоже порядочный самодур и сумасброд. Тоже люблю сначала действовать стремительно: придумала — сделала. А не слушать всяких там: «Так никто не пишет!» В конце концов, я многому у Тендер научилась! Теперь я, наконец, понимаю, чего хочу: писать смешные штуки.

— Для детей? — интересуется Медведь. — Или для взрослых?

— Но ты же видишь: я пишу как будто для детей, а читают родители. Пишу родителям — читают дети.

— Да, это путаница. Это у тебя больное место.

— Нет, это не больное место. Впрочем, даже если это оно, его надо использовать. Вот смотри. Мы всё время ругаемся: какие ужасные у нас дети! Нас в их возрасте от книги было не оттащить, а они… А знаешь, почему мы читали?

— Потому что у нас компьютеров не было.

— Нет. Ведь не перестанешь же ты есть шоколад только потому, что у тебя есть мороженое? Так и тут. А мы читали потому — ну, вспомни! — нам же маленьким вслух читали!

— Я тоже своей дочери читала. Пока она была маленькая. Где я время возьму?

— Медведь, — говорю, — посмотри на неё. Да, она вертихвостка. Хулиганка. Вся в мать. Но ведь она читает. Я видела ужас на её столе. Она интересуется биологией, ездит верхом, хочет быть ветеринаром и…

— Все в её возрасте хотят быть ветеринаром.

— Не сбивай меня. Я хочу сказать, это ты научила её мечтать. Наша беда в том, что мы совсем разучились это делать. Как человеку понять, чего он хочет, когда он не знает, где искать, как? На что это может быть похоже? А это — будешь гоготать — убью! — это книги, Медведь. Я хочу писать такие книги, чтобы читали и дети, и взрослые — вместе. Чтобы им было, о чём поговорить потом, поделиться друг с другом своими бедами и победами. Так мы научимся понимать друг друга. Вот это моя мечта.

Медведь долго молчит.

— Убиться веником! — бормочет она, наконец. — Эх, Лена Фёдоровна! Ведь это утопия! А ты теперь без мужа!

Это правда: начавшийся экономический кризис разрушил мою семью. Кому теперь нужны мои глаженые рубашки!

Но знает об этом один Медведь.

— Я знаю, чего не хочу, — продолжаю я, — у меня не будет никаких Мракобесенко, никаких грустных, на всё согласных тёть, никаких Елизаветинских — и Тендер.

— Я так понимаю, что на таком корабле и денег у тебя не будет, — тихо добавляет Медведь.

— Ничего, я что-нибудь придумаю. И пусть только сунется какое-нибудь серьёзное рыло — выгоню!

Дальше мы идём уже без разговоров, молча и быстро: попутный ветер — не шутка.

* * *

Приближается Новый Год. Каким он будет — мы не знаем. Работаем мы теперь из дома. Шесть раз госпожа Тендер объявляет, что журнал закрывается, и шесть раз это оказывается неправдой. До нас доносятся слухи, что Тендер добралась до Кремля и добыла там какие-то гранты и субсидии. Корректора Катю пригласили стать редактором нового приложения к журналу, посвящённого русскому языку. Мои материалы сданы на полгода вперёд. Мне никуда не нужно. Я пытаюсь записать в блокнот новые темы, но вместо них там появляется сначала два десятка кривоногих кошек, потом странное существо по имени Модест, Редкий Белый Жираф, и толстая лиса. Я собираюсь собраться с силами и написать про очередного Петю, но вместо двух статей получается только одна. Дальше по привычке:

«Дорогие дети! Должны доложить: делать добрые дела — драгоценный дар! Достаёшь доску, дрель — дрр! — дед доволен диваном. Доложите, друзья, двадцать два добрых дела! Дожидаемся. Дяди, деды, другие доброжелатели».

А потом вдруг:

«Бездомный бродяга Булкин болтался без бремени богатства. Былое бередило, безнадёжило…»

Но делается это машинально: в голове у меня нет ни лис, ни жирафов, ни доброжелательных дядюшек. Мне нужен сюжет для книги. Мысли налезают одна на другую, путаются и перемешиваются. Я как будто иду сквозь туман, пытаясь рассмотреть что-то такое, что вот-вот станет видно…

За два дня до Нового Года Технический едет в офис и увольняется. Следом пишу заявление я.

* * *

— Мама! — кричит Саша, и скачет по прихожей. — Как прекрасно, что тебя уволили!

— Меня не уволили, — брюзжу я. — Я сама сбежала.

Но Ужасный Мальчик меня не слушает.

— Ты знаешь, я счастлив! — он берёт меня за палец. — Идём скорее, будем играть в «Небесных ястребов!».