На спиритический сеанс Володя попал случайно. Точно по расписанию, что бывало редко, он вышел из здания УВД и пошел, как всегда, по центральной улице, хотя жил он теперь далеко, и разумнее было бы сесть на троллейбус. Но он любил проходить здесь — нет, «любил» — не то слово, вся душа его теплела при виде этих старых домов, среди которых прошло его послевоенное детство, где жизнь и чувства каждого были открыты другим — здесь всегда вместе пели, плясали, смеялись, горевали и плакали… Он помнил все — к кому, когда и как вернулись с фронта отцы, а кто остался сиротой, кто на ком женился, у кого кто родился, кто и как ушел из этой жизни… Помнил, как дядя Шура, покалеченный еще в первый год войны, плясал с молодой и красивой тетей Валей, белокурой и голубоглазой, и баянист из соседнего дома тоже не сводил с нее глаз, а она ждала своего дядю Мишу и дождалась… Помнил, как они, ребятишки, лазающие по чужим садам и огородам, нашли однажды дядю Шуру висящим в своем большом и пустом сарае. Тогда решили, что он повесился, никому и в голову не приходило, что могло быть иначе. Наверное, решили правильно, но сегодня Володя, со своим опытом следователя, не отложил бы это дело просто так… А через некоторое время дядя Миша, опьяненный радостью встречи со своей Валентиной, радостью мира и тишины, повез свою семью кататься на грузовике, и во время этой прогулки перевернувшаяся машина задавила их сына Веню, Володиного наставника во всех мальчишечьих делах…

Этот дом их растил, кормил и спасал. Однажды всем двором пошли купаться на Волгу, Володя нырнул с плотов, и там, внизу, нога каким-то образом попала под камень. Он не знал, вырвался бы сам тогда или нет, но ловкие руки Пашки Киселева вызволили ногу и вытащили его наверх. А вот Жанну, прекрасно умеющую плавать, какая-то неведомая сила затянула под пристань. Когда ее хоронили, ребята выпустили белых голубей, и они летели над гробом…

Многие Володины соседи побывали в тюрьме, и не по одному разу, но продолжали воровать. Однако в этом доме никогда ни у кого и ничего не было украдено. Часто приходил «на побывку» Рудик, высокий худой сын тети Нюры, почему-то всегда стеснительный и какой-то загадочный — на свободе он явно не знал, куда себя девать, и через некоторое время исчезал вновь в недрах исправительных заведений. И жену Раю он себе отыскал там же — высокую и худющую, как и он сам. Иногда они освобождались вместе, а порой Рая приезжала одна и жила у свекрови на правах дочери, много работала, много молчала, а в свободное время выходила на улицу, ставила рядом со скамейками что-то наподобие большой деревянной рамы и плела кружево. Потом Володя не раз видел, как работают кружевницы, но так, как Рая, на его памяти кружево не плел никто. А однажды Рудик вернулся один, и они узнали, что Рая умерла в тюрьме. Целыми днями он неподвижно сидел на скамейке, горестно всем улыбался и молчал. У него начали болеть ноги, он не мог ходить, и тетя Нюра взваливала его на себя и тихонько вела домой — выбегали соседи, помогали поднять его на второй этаж…

Володина квартира была рядом, от Рудика его отделяла одна стена. Как-то ночью за этой стеной он услышал топот чужих сапог, плач тети Нюры и тихий голос Рудика, пытавшегося что-то сказать, а потом крики, возню, звон разбитой посуды… Рудика увели, его обвинили в очередной краже, хотя весь дом знал, что в этот раз он не был виноват…

Володин отец всегда считал, что школа МВД, которую закончил сын — это его, отцовская заслуга, это он направил парня по пути, который считал единственно верным. Но Володя-то точно знал, что на эту дорогу его отправил тот тихий голос оправдывающегося Рудика, та смерть Раисы, тот дядя Шура в сарае… Ведь если бы тогда докопались до истины, если бы вовремя поняли, что к чему… Вовремя понять — вот что главное. Теперь он это уже знал. Благодаря своему дому, к которому сейчас приближался. Благодаря его людям, сроднившимся между собой крепче кровных родственников.

Дом был на другой стороне улицы, и иногда Володя переходил через дорогу, чтобы заглянуть в низкие окна к бывшим соседям, кивнуть им, а если открыта форточка, то и спросить, как дела. Сейчас решил пройти мимо, но тут из ворот показалась сгорбленная фигура Рудика, которому тогда, много лет назад, повезло вернуться живым.

— Дядя Рудольф! — не удержавшись, крикнул Володя. — Привет!

— У! Давай сюда, подруливай! На сеанс идешь?

— Какой сеанс?

— Да спириты у нас собираются. У Тамары Михайловны. Помнишь Тамару Михайловну? Пела еще хорошо? Хор из вас делала?

— Как же, конечно, помню.

— Ну, так они уже давно с ума сходят. Я думал, что ты знаешь. Со всего города иногда собираются. За руки у нее возьмутся в темноте и духов вызывают. Ну, умерших.

— А ты-то сам, дядя Рудольф, был там?

— Да был. Я вообще-то не хотел, но и Тамарка эта, и Валентина, и Лиза — помнишь Лизу-то, вы еще с Геркой с ней дружили, — да и Петька с Пашкой, так вот, они мне сказали, что Райку мою будут вызывать. Ну, я и пошел…

— И что, вызывали?

— Вызывали… Да чего-то не явилась она. Тамарка говорит, надо вызывать тех, кто давно умер, у них, мол, там, в другом-то мире год смерти — это вроде как год рождения. А Райка моя тридцать лет как померла, по тем меркам, младенец еще, сказать ничего не может. А вот князя Потемкина вызывали. И Ивана Грозного. И Наполеона. Ну что, пойдешь? Всех наших заодно бы и увидел.

— Ладно, пошли. Ничего срочного на вечер вроде бы не намечено.

— Погоди только, сейчас Александрову встретим. Помнишь, деревянный дом во дворе стоял, его снесли давно, они внизу жили? Так вот дочка их длинноногая, вся такая фифа ходила, сейчас придет. Экстрасенс. Я слово-то это еле выучил. В Москве живет, а теперь вот на родину прикатила — в отпуск, что ли. Меня встретить ее послали.

Александрова сидела во главе стола, и Володя лихорадочно вспоминал ее имя. Забыл. Жаль, что ее никто не представил. Когда после войны они играли в войну, она всегда была медсестрой с белой сумкой на боку и красным крестом… Вспомнил — Ирина! Ира. В памяти промелькнули смешные эпизоды детства, и он улыбнулся… Как же все замечательно! Вокруг — родные лица. Постаревшие, но такие хорошие, смотрят на тебя понимающими глазами…

Ирина Володю явно не узнала.

— Ирочка, это же Володя Комов! Не помнишь?

— Да? Это вам отец с фронта привез шоколадного зайца?

— Да. Вы откусили ему уши, а я от обиды даже расплакался.

— Как интересно… Ну что, начнем?

— Ира, а, может, плюнем на всю эту чушь и просто посидим, поговорим? В кои-то веки вот так встретились… — предложил Володя.

— Ну, почему же чушь, Володя? Впрочем, если честно, я тоже иногда так думаю и сама над собой посмеиваюсь, — призналась Ирина. — И все же… Разве вы не помните? Моя бабушка умела гадать. Кстати, у нее было восемь сестер, и все обладали каким-то даром, лечить могли. Правда, я их не знала, они все были красавицы и еще до революции удачно вышли замуж, а потом разбежались после переворота кто куда. За границу. Может, мои двоюродные братья, сестры и сейчас практикуют, а, может, и в живых нет никого. Ну а мне моя бабушка кое-что передала. Но сначала — моей тете, Ирине Алексеевне. Помните, мы — я и братишка — с тетей долго жили, когда родители на север уехали…

— Конечно. Привет ей от нас передай, хоть бы раз вместе с тобой приехала, — сказала Тамара Михайловна.

— Теперь уж не передам. Не приедет. Похоронила я тетю.

— Я тебе очень сочувствую, — сказала молчавшая до сих пор тетя Паня, у которой еще и в шестьдесят лет была идея-фикс — выйти замуж. — А муж-то ее, стало быть, один остался?

— Муж? — Ирина как-то странно посмотрела на всех и добавила: — Муж-то ее и позвал.

— Куда? — чуть ли не хором спросили Рудик, Пашка и Петька.

— Ну, что ж… Видимо, присутствие неверующего Володи не дает нам возможность как следует провести сеанс, так что слушайте. Только уж всем придется поверить мне на слово. А вам, Володя, это будет урок. Не все в жизни так просто, как в вашей конторе. Кстати, кем вы работаете?

— Я — следователь.

— О, уважаю! Ну, так вот вам история и урок. Очевидное-невероятное? Нечистая сила? Я до сих пор голову ломаю.

Как вы знаете, тетя уже там, в Москве, вышла замуж. Это был ее второй муж. Мне казалось, она никого до него так не любила. Он был отставной летчик, жизнерадостный весельчак, кладовая всяких забавных историй, анекдотов. Пел хорошо. Знаете, он промелькнул в ее жизни как фейерверк. И погас. Умер. Вроде как грибами отравился. Он любил шумные компании, везде бывал с тетей. А еще они очень любили танцевать. Помните, у нас всегда играл патефон на окне, а вы во дворе танцевали… Так вот, их в гости пригласили, а оттуда его увезли на «скорой»… В ту же ночь он умер.

С тех пор как Володя стал следователем, в его жизни появился «звонок». Это было чисто профессиональное, «звонок» означал — внимание, думай! Тут что-то не так! Тревога! Тревога! Ни разу еще за всю его более чем двадцатилетнюю практику «звонок» его не подводил. Он врывался в голову, раздвигал границы памяти, бежал извилистыми дорожками догадок, интуиции, прятался за оставленными следами, уликами, показаниями, но при этом звенел и звенел, призывая действовать! Так было и сейчас, и Володя мгновенно отреагировал:

— Что показало вскрытие?

— Вскрытие? Да то и показало, что он отравился.

— Чем?

— Ну, там, как оказалось, грибы были такие, что ими иногда травились. Грибы-то были тетины любимые, черные такие, знаете? Помню, в бабушкиной деревне их раньше все собирали, а в других местах считали поганками…

— А тетя? Она тоже ела эти грибы? — не отступал Володя.

— Вроде бы да. А, может, и нет. Она не помнила. Володя, не у вас одного такие мысли появились подозрительные. Хозяев вечера не раз в милицию вызывали, тетя там что-то подписывала, не помню, что. Ну, хватит об этом. Я, очевидно, уделила слишком много внимания этой трагической случайности. Мороженое можно купить на улице и им отравиться.

— Ну, не скажите, — протянул Пашка. — Мороженое контроль проверяет.

— А после твоего контроля везут его по улице на тележке, какой-нибудь микроб в воздухе в него — шасть! — и хана! — вставил Петька, и братья дружно расхохотались.

— Я ведь не о том хочу сказать, — продолжила Ирина, — а о таинственном, необъяснимом, что за этим последовало.

Однажды тетя пришла ко мне рано утром очень взволнованная и сказала, что слышала во сне дядин голос, который произнес буквально следующее: «Я умер, но я есть. Если ты хочешь увидеться со мной, приходи к кинотеатру сегодня ровно в три часа». И кинотеатр назвал. И еще будто щелчок ей потом послышался. Я тогда собиралась на работу и не придала этому никакого значения. Только спросила — пойдешь? Она кивнула. Мы вышли вместе, я проводила ее до рынка — она хотела купить продукты для своей приятельницы, одинокой старой женщины, у которой тетя очень любила бывать. Я не знала, что вижусь с ней в последний раз. Дальше уже говорю все со слов той приятельницы. Тетя пришла к ней, они стали готовить обед, как это делали раньше, в коммуналке, заговорились, время прошло незаметно, и когда тетя взглянула на часы, было уже ровно два. К трем она уже не успевала пешком, поэтому вызвала такси. А приятельница, которой тетя все рассказала, решила поехать вместе с ней, поддержать подругу в таинственную минуту.

Было без двух минут три, когда показался кинотеатр. Тетя стала просить, чтобы таксист высадил их поскорее, но машину нельзя было остановить, надо было проехать мимо кинотеатра и повернуть направо, к стоянке, это заняло бы минуту-другую. Водитель медленно ехал в правом потоке машин, и тут, когда часы показали ровно три, тетя с силой открыла дверцу, выпрыгнула из салона и кинулась к бордюру, на ходу поднимая юбку, чтобы через него перелезть. Вот тут-то все и произошло. Какая-то иномарка подняла ее мгновенно вверх и бросила назад, в гущу других автомобилей, которые подмяли ее под себя… А потом вдруг раздался милицейский свисток, и молчаливая толпа окружила неподвижное тело тети. На часах было ровно три…

«Звонок» не умолкал ни на секунду, Володя обдумывал свой первый вопрос, когда Тамара Михайловна тихо спросила:

— И что же ты обо всем этом думаешь, Ирочка?

— Знаете, трудно делать выводы, но я думаю, что тетю действительно позвал ее муж, и теперь они вместе. Ведь не раз уже было, что голоса из того мира прорываются к нам, и тогда…

— И где же прорвался этот голос? — решительно проговорил Володя. — Я хочу знать, на какой этаж он прорвался?

— Ну, тетя жила на первом этаже…

— Я убежден, что за всем этим что-то кроется. Я верю, есть иные миры, но все земные трагедии можно объяснить чаще всего преступными намерениями. Об этом надо всегда помнить. Кстати, ту машину нашли?

— Нет. Но… вы, Володя, зациклены на своей профессии. Вам везде видятся преступники и преступления. А ведь голос действительно был, тетя не могла соврать, это не в ее характере.

— Но голос мог раздаваться и с улицы! Ведь первый этаж. Можно встать под окно и изобразить любой голос.

— Предположим, Володя, что вы правы. Предположим. — Ирина вдруг напряглась и с большим усилием выдавила: — Ну а если я скажу вам, что совсем недавно, на днях, я слышала тетин голос на восьмом этаже? Я живу на восьмом…

— И… что же вам сказала ваша тетя? — изо всех сил сдерживая себя, спросил Володя.

— Она сказала, чтобы я в следующий понедельник пришла на закате на ее могилу, в это время она лучше всего может меня видеть, попросила у нее все, что я захочу, и это обязательно сбудется. Я, честно говоря, приехала сюда не только по делам командировки, но и пришла на сеанс, чтобы спросить тетю, приходить ли мне туда. Дело в том, что потом, позже… — Ирина на секунду задумалась, словно решая, сказать или нет что-то важное, но произнесла лишь дежурное: — Мне почему-то страшно…

Рудик не преминул заметить, что тетя только что умерла, и ее дух вряд ли сможет что-нибудь поведать.

— Да, да… Но…

— И как это ваша тетя не понимает, что в понедельник на кладбище вообще нет народа, а уж на закате тем более, — проговорил Володя. — Всякое может случиться… Я надеюсь, вы туда не пойдете?

— Не знаю, — таинственно улыбнулась Ирина. — Может быть, с кем-то? Нет, наверное, не пойду. Но… что вы скажете про голос?

Володя молчал. Все смотрели на него.

— А у вас есть балкон?

— Да, да! Я тоже задала себе этот вопрос!

— Значит, вы тоже не верили?

— Я… В какие-то моменты я сомневалась… Даже открыла балкон, чтобы проверить, но там, естественно, никого не было. Мне вообще не следовало ничего проверять, этот голос я, скорее всего, слышала во сне…

— А балкон у вас отдельный, или рядом есть еще?

— У нас балконы смежные, парами. Мой, и рядом еще один. Но там совсем недавно поселился совершенно незнакомый парень. И бывает он редко — кажется, студент. А до этого квартира вообще пустовала…

— А кому была бы выгодна, предположим, ваша смерть? — вдруг спросил Пашка, а Володя почему-то вспомнил, как Пашка схватил его за руки и вытащил на берег, какими отборными ругательствами покрывал его, а сам улыбался, потому что, как потом признался, вовсе и не надеялся, что он, Володька, еще живой… Спаситель.

— Моя смерть? Господи, да никому. Наследства я не оставлю, у меня же нет ничего. Три тысячи на книжке были, взяла вот на днях пятьсот рублей…

— А квартира?

— Квартира служебная. Мы даже без ордеров живем. Мебель старенькая — помните, еще продавали гарнитуры румынские «жилая комната». С тех пор и стоит…

— Нет, если рассматривать вопрос под таким углом, то надо говорить о тете, — решительно сказал Володя, снова беря инициативу в свои руки.

— Вот, вот, давайте об этом и подумаем, — вновь ожила разумная Тамара Михайловна. — Нас здесь сколько? Восемь человек… Превратим наши мозги в один коллективный разум…

— А я вам советую все-таки обратиться в милицию, — начал, было, Володя…

— А уж потом думать? — вставил Петька.

В коридоре вдруг залаяла собака. Лай становился все громче и громче, а потом начал стихать.

— Матильда на кого-то лает, — заметила тетя Паня.

— Матильда? — удивился Володя. — Неужели она еще жива?

— Да что ты, Володя! Это уж ее праправнучка, наверное. Матильда почти никогда и не лаяла, чувствовала, что сразу выгонят. Но чужих не больно любила. Твоя бабушка ее однажды в парадном заперла… Ой, Ирина, а ведь знаешь, почему Володькина бабушка Матильду заперла? Потому что твоя бабушка к ней пришла и попросила ее написать письмо под диктовку. Ир, твоя-то неграмотная была, а письмо куда-то далеко писала. Матильда своим лаем не давала им сосредоточиться, вот Володина бабушка и заперла ее.

— Да ладно вам про собаку-то, — вмешался Рудик.

— Я ведь почему про собаку-то, — не унималась тетя Паня. — Твоя-то бабка, Ира, колдовала немного, а собаки таких боятся, чувствуют, что-то нечисто. Они и тогда про колдовство говорили, чего-то искали вместе.

— Да моя бабушка не колдовала! — возразил Володя. — Она не умела.

— Нет, вместе! Иринина колдовала, а твоя писала. И мой Виталька все около них крутился. Чего это вдруг вспомнилось-то? Что-то важное ведь писали.

— Ира, я тоже твоей бабке как-то письмо писал. Тебе вроде и писал, — сказал Рудик.

— Елки зеленые! Извините, граждане следователи, что отвлекаю, — рисуясь, произнес Петька, — но не о том ли письме речь, что бабушки ваши, закрывшись, несколько вечеров писали? Нам Виталька тогда сказал, что никогда его не гнали, а тут и к столу не подпустили!

— Да ладно, хватит детство вспоминать! Не могу я… Виталька как живой перед глазами… Каюсь, сама виновата, про собаку эту вспомнила… — чуть не заплакала тетя Паня.

— Постойте, постойте! И что же вы сделали? — поинтересовался Володя.

— Ха! А догадайтесь, что мы сделали! Думай, Вова, думай! Что тогда твоя мать Пашке-то подарила, вспомни! За то, что он тебя за уши из воды-то вытащил?

— «Любитель»…

— Правильно! Ну?

— Господи, какой еще «Любитель»? — простонала Тамара Михайловна.

— Фотоаппарат. И нас с Раей у огорода как-то сняли. У меня до сих пор фотография сохранилась, — сказал Рудик.

— Ну, и?.. — нетерпеливо подтолкнул Петьку Володя. — И что же?

— А мы решили это письмо сфотографировать! Ух, и ржач был! Примусы-то у всех в парадном стояли. Никого там не было, одна Матильда запертая. Пашка зашел в парадное, взбежал по лестнице, да как заорет — горим, горим! Обе бабки кинулись к дверям, думали, видать, что кто-то примус оставил без присмотра, а Пашка тем временем к столу, и — сфотографировал! Правда, только две страницы, а там еще две были…

— А потом? — хором спросили все.

— Потом? — Петька посмотрел на Пашку, но тот молчал. — Потом не знаю. Не помню…

— Проявили пленку-то? — ухмыльнулся Рудик.

— Не… Точно нет, — уверенно ответил Пашка.

— А почему? — спросил Володя.

— Да я знаю, — вмешалась тетя Паня. — Веню же потом хоронили, пацанам не до этого было. А не у Виталика ли моего ваша пленка тогда осталась? Он ведь вас проявлять-то учил, вы сами не умели. Какая она из себя, может, я вспомню. Виталик в армию ушел, я все его вещи по местам разложила, ничего не выкинула. Так все до сих пор и осталось…

— Она как катушка из-под ниток, только подлиннее, теть Пань, — пояснил Пашка. — И цвет такой темно-розовый, а сама катушка черная…

— А-а-а… — Тетя Паня, казалось, не расслышала. — Что-о-о? Повтори-ка!

И вдруг за спиной Володи неожиданно послышались глухие удары. Кто-то стучал в стену с той стороны. Первым вскочил Рудик.

— Тише вы! Тихо! — Он приложил ухо к стене, повернулся к присутствующим и недоуменно проговорил: — Мама плачет… Что-то случилось… — Потом заколотил в стену: — Мама, слышишь? Я иду, мама! Не плачь!

Рудик бросился к двери и выскочил в темный коридор — а ведь час назад, когда они шли сюда, в коридоре ярко горели лампочки. Он шагнул, было, за порог, но Володя, у которого «звонок» готов был превратиться в колокол, остановил его:

— Погодите, дядя Рудольф. У меня фонарик…

Луч фонарика осветил дощатый пол, порог, отделяющий один коридор от другого, и остановился на бесформенной человеческой глыбе, возвышавшейся у дверей квартиры Рудика. Его мать, тетя Нюра, изо всех сил старалась открыть дверь, и от каждого ее толчка глыба тихо подрагивала, но не сдвигалась с места.

— Володь… Господи, Володька, да что это? — запричитал Рудик. — Мам, ты погоди, мы сейчас тебя выпустим, сейчас откроем, посиди пока!

— Постой здесь, дядя Рудольф, не подпускай никого. И ничего не трогай.

— А, может, хоть узнать, кто? Перевернуть?

— Узнаем после. Телефон у тети Вали?

— Как всегда…

Дверь Валентининой квартиры была рядом. К ней примыкала узкая деревянная лестница, ведущая на чердак, там всегда сушили белье. Володе показалось, что чердачный люк был чуть приоткрыт. Он решил, что займется этим после, и стал трясти дверь Валентины, потому что на стук никто не отвечал. Наконец внутри отодвинули засов, и показался заспанный сын тети Вали, Юра.

— Телефон, Юра. Телефон нужен! — выкрикнул Володя.

Сначала он позвонил в «скорую», потом дежурному в управление, все объяснил, попросил прислать людей и снова вышел в коридор. Рудик стоял с его фонариком, направляя его прямо на сгорбившегося, будто сложенного вдвое неподвижного человека в каком-то полосатом костюме и черных кожаных спортивных тапочках. За дверью причитала тетя Нюра. Из квартиры Тамары Михайловны вышли все, но так молча и застыли поодаль — очевидно, предупрежденные Рудиком.

Тишину разорвала тревожная сирена. Милиция прибыла первой…

Когда милицейская, а вслед за ней и медицинская бригады зафиксировали все, что положено, и медики, быстро погрузив неизвестного в машину, отъехали с пронзительным завыванием, когда были сняты отпечатки пальцев с пыльной старой табуретки, а тетю Нюру, наконец, выпустили, все, кроме Володи, вновь вернулись к Тамаре Михайловне. Володя же уехал с бригадой, и после небольшого совещания было решено, что разгадка, очевидно, связана с домом и его обитателями. Полосатая пижама, бывшая на пострадавшем, могла принадлежать любой лечебнице. Более того, из телефонного разговора выяснилось, что сегодня в психиатрической клинике недосчитались одного больного…

С тех пор как Володя с семьей переехал в новый дом, его почти каждый вечер приглашали на «интеллектуальный разговор». Все шло по одному и тому же сценарию: он приходил домой, его верная и все понимающая Елена подавала ему ужин, затем следовал звонок в дверь, в прихожей появлялся актер местного драматического театра Павел Генераторов и громко, жизнерадостно провозглашал:

— Честь имею пригласить вас на интеллектуальный разговор, Владимир Иванович. Зрители ждут-с!

И Володя шел. Честно говоря, на этих вечерах, проведенных в квартире у соседа, где собирались не только артисты, но и писатели, поэты, драматурги, журналисты, он получил как бы второе высшее образование. Друзья Павла, эти вечерние собеседники, спорщики, оппоненты и так далее, заставили его переворачивать энциклопедические словари, музыкальную, театральную и литературную энциклопедии, массу толстых журналов… Может быть, в литературном образовании Володи еще оставались белые пятна, но что касается театра, то подобные пробелы Павел ликвидировал начисто. Не зря же он таскал его на репетиции, приглашал на премьеры спектаклей — собственно, и убийство жены рабочего сцены вряд ли было бы раскрыто так быстро, если бы не это доскональное знание всех закулисных дел. Кстати, и само преступление произошло в присутствии Володи, только преступник, конечно же, не знал, что друг Павла Генераторова, сидящий в зале за спиной режиссера, представитель правоохранительных органов. Володя часто вспоминал о тех страшных минутах, когда во время репетиции в театре умирала женщина, и судьбе было угодно распорядиться так, что последнее ее дыхание утонуло в оглушительном хохоте всех присутствовавших на репетиции.

А произошло следующее. Пожилая актриса Татьяна Овечкина закончила на сцене свой монолог и ушла за кулисы. Действие же продолжалось, и минут через пять Татьяне вновь надо было выходить на сцену и подавать свои реплики. Многие артисты в такие перерывы устраивали себе перекур. Татьяна не курила и, стоя сбоку от сцены возле сваленных для строительства новых декораций досок, начала, от нечего делать, ковырять одну из них. Надо же было случиться так, что именно в этой доске оказалась маленькая дырка, в которую и угодил Татьянин палец, причем застрял так прочно, что Овечкиной пришлось выйти на сцену для продолжения репетиции прямо с этой доской… Ее встретили хохотом. По мере того, как актриса объясняла ситуацию, хохот усиливался. Вдруг Татьяна в ужасе посмотрела себе под ноги — на пыльных досках пола появились блестящие красные пятна. Это была кровь… Она закричала, чтобы ей немедленно помогли освободить палец, даже не предполагая, что палец тут совершенно ни при чем. Овечкину увели со сцены, отдали в руки умельцев, которые быстро справились с доской. Женщины прибежали к ней с бинтами, йодом, зеленкой и только тут увидели, что бинтовать-то, собственно, нечего… И тогда вернулись на сцену, где несколько алых пятен превратились в большую темно-малиновую лужу…

Володя же понял это несколько раньше и сорвался с места еще тогда, когда Овечкину увели со сцены. Вместе с Павлом и машинистом сцены Егоровым он осмотрел все, что было на сцене и под сценой. А когда убрали занавес и включили свет, чтобы высветить верхнее пространство, все трое застыли как вкопанные — на узкой железной лестнице, перекинутой через сцену, неподвижно лежал человек… Мужчины вмиг очутились наверху — на лестнице с ножом в спине умирала молодая женщина. Она лежала лицом вниз, и ее длинные темные волосы свисали с лестницы над сценой, как над глубоким колодцем, в который капала кровь… Володя вызвал оперативную бригаду и медиков, а сам тут же приступил к действиям. Дело в том, что у директора театра была привычка — во время генеральной репетиции он сам лично запирал все театральные двери и забирал себе ключи, так что улизнуть с репетиции никому не удавалось, да и проникнуть туда незваным гостям тоже не представлялось возможным. Поэтому Володя был уверен, что убийца еще находится в театре, если… Совсем недавно Павел поведал ему удивительную историю — когда в театре, а здание это старинное, начали ремонтировать мужской туалет, то неожиданно обвалилась стена, и открылся ход, похожий на те, где проходят подземные коммуникации… Вызванные специалисты убедительно попросили накрепко заделать стену и не вспоминать ни о каких подземных ходах. Вот почему Володя, попросив директора встретить оперативников с врачом, ринулся именно туда. За ним побежали и Павел с Егоровым. В туалете были вырублены все лампочки, пришлось воспользоваться неизменным Володиным спутником — карманным фонариком. Таинственную стену накрепко заделать еще не успели, ее просто забили досками и загородили все это зрелище занавесом, причем доски болтались, готовые вот-вот сорваться и упасть… Володя раздвинул их и, оглянувшись на своих помощников, шагнул в подземный ход…

Интересно, что потом, на суде, они рассказывали об этом по-разному: Павел говорил, что, когда очутился под землей и понял, что это очень старый, если не сказать, древний подземный ход, то подумал — а вдруг именно здесь спрятана библиотека Ивана Грозного, не найденная до сих пор? Егоров же прикидывал, как можно увеличить возможности сцены, установив здесь дополнительные механизмы, ибо подземелье находилось именно под сценой. А Володя досадовал на то, что это место слишком удобно для преступников. Они обнаружили убийцу быстро — он спрятался за трубу недалеко от непроходимой ямы с водой, которую не решился преодолеть вплавь… Володю поразило, что он был совершенно спокоен, хотя убитая оказалась его женой…

Сегодня Володя вернулся домой поздно. Он выключил, занавесил, закрыл все, что могло бы помешать ему думать, и погрузился в размышления, пытаясь найти какую-то едва уловимую ускользающую ниточку, которая могла помочь разгадке. Но хаотичность впечатлений, происшествий, образов никак не давала места спокойному анализу, да и анализировать пока было нечего — никаких новых фактов. Странно все-таки получается — в родном доме, где каждая половица знакома, в родном коридоре находят труп… Стоп! А почему труп? Ведь стопроцентной уверенности в этом нет. Однако, если парень жив, и он не совсем псих… У него не было при себе оружия, он шел с какой-то целью… Но с какой? Сбежал из больницы в одной пижаме… Для чего-то сбежал! Может, что-то важное хотел сообщить, иначе не стал бы в таком состоянии и в таком виде лезть в чужой коридор. Если он, конечно, был в здравом уме. Честно говоря, Володе очень не нравились эти его «если» да «если». А вдруг его появление связано как-то с рассказом Ирины, и он хотел о чем-то предупредить? Тогда, следуя логике, не лишним будет предположить, что ему может грозить опасность. Опыт давно научил Володю простой и важной вещи: чувствуешь опасение за человека — все проверь, все сделай, чтобы ему ничего не грозило. И он протянул руку к телефону…

Парень действительно оказался жив. Более того, врач «скорой» довольно точно установила его диагноз — гепатит, то есть желтуха. У парня он оказался сывороточный, от укола в стоматологической клинике, где ему вырывали зуб. Так вот, по этому признаку, да еще по пижаме, врач уверена, что его прежнее местонахождение — инфекционная, а не психиатрическая больница. Там сразу же узнали своего пациента Певцова, из-за него несколько часов все первое отделение «стояло на ушах» — больной был тяжелый и исчез с постели прямо из-под капельницы, или, как здесь называли, — системы. Причем лежавшие вместе с ним в палате — мужчина, Володя фамилии не разобрал, и подросток Олег дружно утверждали, что парень сильно бредил, в основном слов было не разобрать, но одно повторял как заведенный — стрела, стрела… И мычал, как от боли. Так что получалось: м-м-м-м…стрела…м-м-м-м-м…стрела… а Олег даже уточнил — «как стрела»… Об этом Володе уже доложила дежурная медсестра Валя, которую он хорошо знал — с ее мамой учился в одной школе.

— Валечка, а как он сейчас?

— Сейчас спит, дядя Володя. А почему им полиция заинтересовалась?

— Понимаешь, он в чужом доме оказался, и, можно сказать, что при таинственных обстоятельствах.

— А-а-а… А мы подумали, что он все-таки на фестиваль сбежал.

— На какой фестиваль?

— Авторской песни. Фестиваль-то у нас сейчас проходит, слышали? Он же бард. Из Москвы.

— Кто?

— Бард. Ну, автор-исполнитель. Геннадий Певцов. Неужели вам его фамилия ничего не говорит? Дядь Володь, у него ведь песни хорошие.

— Так он что, на этот фестиваль приехал?

— Ну, конечно! Приехал, а накануне зуб выдрал. Он у нас в «Вольном ветре» обосновался, знаете же, там в каждом номере зеркала по стенам, утром проснулся и не узнал себя — желтый как лимон. Его привезли к нам очень тяжелого, с температурой. Он все порывался взять у нас таблетки и уйти, говорил, дескать, сам вылечусь. Но наша заведующая ему красочно обрисовала все последствия этого заболевания…

— И… когда это было, Валюта?

— Позавчера.

— А в гостиницу сообщили?

— Конечно. Он сам попросил сообщить горничной, что его положили в больницу, и чтобы его вещи убрали в камеру хранения. Он очень за них переживал.

— А какие вещи, не говорил?

— Говорил. Гитара и чемодан. Да, и просил, чтобы костюм не складывали в чемодан, а прямо на вешалке оставили.

— Почему?

— Как? Так ведь он надеется выступить в нем.

— Валечка, а ты сейчас далеко от его палаты? Кстати, в какой он палате?

— Недалеко. В седьмой. Это рядом с ординаторской. Там у нас не любят лежать — больным кажется, что они под усиленным надзором.

— Сходи-ка, посмотри, как он.

— Да я же была недавно.

— Еще раз сходи. Трубку не вешай, я подожду.

— Хорошо.

Мысленно Володя уже составил план действий — осмотр вещей в гостинице, более тщательная проверка коридора и чердака его дома, запрос в Москву, но, прежде всего, конечно, разговор с самим потерпевшим… Стоп! Почему с потерпевшим? Разве есть доказательства какого-то насилия над ним?

— Дядя Володя, все оʼкей!

— Что именно — все?

— Ну, спит.

— А ты уверена, что спит? Что он не… того?

— Не умер, что ли? Да нет, дышит.

— А… его никто навестить не хотел?

— Да он же не местный! Откуда?

— Ну, может… барды эти. У них ведь фестиваль, ты сказала?

— Да. Только его никто не навещал. Ой, ладно, дядя Володь! Там какой-то шум внизу, зовут вроде.

— Ладно. Спокойной ночи. Присматривай там за ним.

И все же он позвонил к себе на работу дежурному и попросил организовать охрану инфекционной больницы.

Вот так. Московский бард Гена Певцов приезжает в их город на фестиваль, попадает в больницу, оттуда сбегает вечером — но бежит почему-то не в сторону гостиницы, где ему надо переодеться для выступления, и не в сторону ДК, где проходят все фестивали, а совсем в другую… Чего он хотел? Ведь что-то же он намеревался сделать, если, конечно, его приход — не случайность, не действия человека под влиянием высокой температуры, помутнения сознания и так далее.

Володя посмотрел на часы — больше часа он потратил на Певцова, не продвинувшись ни на шаг. А он по опыту знал, что нужно на время отключиться от всего и постараться в мельчайших деталях воспроизвести тот вечер — может быть, и появится какой-то кончик, который поможет распутать весь клубок. Он ведь уже начал это делать, и не надо было отвлекаться, все равно с бардом можно будет поговорить только завтра, и то, если разрешит лечащий врач. Володя снова и снова возвращался в тот вечер, мысленно шел по улице — сначала по одной ее стороне, потом, когда увидел Рудика — по другой… Было еще нечто, привлекшее его внимание. Ну, не привлекшее, а так, что-то прошло мимо… Может, машина? Нет. Лицо в окне? Нет, не лицо и не в окне. Но что? Он буквально всем нутром чувствовал нечто необычное. Какая-то штука была явно не на своем месте. Володя решил еще раз прокрутить в памяти все подряд, до мельчайших деталей, слева направо, снизу вверх. Соседний дом, забор, его родной дом, Рудик у ворот, колонка, где брали воду… Все на своих местах. И все-таки… Необычное фиксировалось где-то слева… Но слева был соседний пустовавший дом, который сейчас перестраивали, и забор. А там, за забором, раньше семья Мищенко разбила огород и выращивали овощи и цветы. Они никого не пускали за заветную огородную черту, поэтому с правой стороны дома всегда бывало оживленно и весело, а с левой — тишина и покой…

Стоп! Володю обдало жаром… Вот оно! А ведь дело-то в этом самом заборе. В этом самом огороде, где никогда не было посторонних. Никогда. Но не теперь. Там кто-то двигался. Не шел, но двигался. Стоял? Сидел? Непонятно. Но — был! И, скорее всего, это был мужчина. Неясно отпечатавшийся образ давал еще одну подсказку — пожилой мужчина. Но как и зачем он там оказался, в этом запретном огороде? Еще одна загадка, еще одно задание себе — опросить соседей, чьи окна выходят сейчас на огород, а именно — тетю Дашу со второго этажа, она постоянно торчит у окна, наблюдая за всеми, и девушку, живущую теперь в квартире Мищенко, — Юлю, кажется. Конечно, если удастся ее застать, она подолгу живет где-то у родных или знакомых, наведываясь в свою клетушку лишь время от времени.

А может, именно в этом все и дело? В квартире никого нет, а через нее можно проникнуть в дом. И что? В дом можно проникнуть и нормально — через двор и входную дверь, правда, это будет у всех на виду. Но что-то же ведь надо было человеку, который находился в огороде. Просто пьяный? Исключено, пьяному туда не попасть. Впрочем, может, теперь все иначе? Да нет, не может, огородную эстафету Мищенко приняла тетя Даша, и замки остались прежними…

Загадка за загадкой. Но самое главное — Володя пока не видел, для чего их надо разгадывать, и вообще не был уверен, надо ли. До тех пор, пока уже утром ему не передали, что его разыскивает москвичка Александрова в связи с каким-то чрезвычайным происшествием. Володя тут же набрал ее московский номер…

Ирина стояла перед большим старинным зеркалом, окаймленным черным деревом, — единственным предметом мебели, оставшимся ей от бабушки. В зеркале отражалась ее высокая и все еще стройная фигура, однако новое платье ей явно не шло, ибо подчеркивало остроту ее плеч и аскетизм лица. Все это могли сгладить только мягкие тона и плавные, округлые формы воротников, плечиков, различные воланы и всякие другие приспособления, которые она не любила. Ну, что ж, придется отказаться от этого платья, обменять в магазине на что-нибудь другое — деньги-то там вряд ли вернут.

Она застегнула платье несколько по-иному, надела пояс, и на миг ей показалось, что выглядит отлично, как-то по-новому. Но тут же приуныла: зеркало просто стояло в выгодном для нее свете — не специально, просто его больше некуда было повесить, так что утешение, увы, слабое. Да оно и понятно — сколько неудач в последнее время! С ордерами квартирными не вышло. Смерть дяди. Ужасная гибель тети. Этот труп в родном городишке, в старом доме, рядом с которым прошло ее детство. Эти ужасные голоса, предвещающие беду. Вернувшись оттуда, она решила не ходить на кладбище. Вообще-то, если бы не обещание Володе, она поступила бы иначе. Ирина представила, как она звонит своему племяннику Игорю, как уговаривает его пойти вместе с ней, как они идут по пустому кладбищу… А потом… Ну, как она будет общаться с тетей при Игоре? Наверное, никакого разговора не получится… Впрочем, что сейчас об этом думать, она ведь уже сказала себе — нет. Она вообще никуда не пойдет. В институт ей только послезавтра, а сегодня какая-то сила удерживала ее дома. Она всем своим нутром это чувствовала. Да и сон был странный и непонятный — ее подруга, умершая семь лет назад, все звала ее к себе и очень сердилась, что Ирина отказывается идти куда-то вниз, где сплошной песок, как в пустыне… Взять себя в руки, никуда не ходить, ни о чем не думать, выключить телевизор. А потом позвонить Игорю — ей все равно надо с ним встретиться, все рассказать, в конце концов, он один у нее остался, сын ее брата, которого она очень любила и который забрал мальчика у матери-пьяницы еще в годовалом возрасте. Не было слов, чтобы описать всю эту трагедию, но главное — Полина вовремя была лишена материнства, ребенок остался жив и вырос вроде бы неплохим парнем. Вообще-то Ирина не была с ним особенно близка — жили они с братом в разных городах, но после его смерти уже вполне взрослый самостоятельный Игорь поменял квартиру на Подмосковье, поступил в Москве учиться и время от времени ее навещает. Многое в нем нравилось Ирине — его целеустремленность, эрудиция, начитанность, а что-то даже немного раздражало. Что именно, она не могла для себя четко сформулировать. Случайно замеченная жесткость во взгляде? Или то, что он не пришел на похороны тети и не счел нужным извиниться, а когда она спросила, почему, он сказал что-то невразумительное о том, что надо было спасать друга, и показал его фотографию, мимолетный снимок, сделанный у газетного киоска?

Внезапно на Ирину нахлынуло ощущение чего-то страшного, холодного, неотвратимого, что вот-вот должно произойти. Она включила свет, шагнула к окну и вдруг почувствовала необъяснимую опасность. Эта опасность таилась там, за окном, в недрах двора, где еще час назад мирно играли дети. Просто великолепная мишень — темный силуэт в этом освещенном окне! Опасность пронзила ее с такой силой, словно в тело впились сразу тысячи стрел. Она быстро задернула шторы, каждую минуту ожидая услышать выстрел — почему-то именно выстрел! — и выключила свет, затем чуть раздвинула шторы и стала всматриваться во двор. Детская площадка была пуста. За ней стояло несколько гаражей для машин инвалидов, а на специально отгороженной стоянке безмолвно сгрудились другие автомобили… И — ни души кругом. Однако она четко сознавала, что опасность таится где-то там. Позвонить Игорю? Он далеко, полтора часа езды. В милицию, как советовал Володя? Но ведь у нее нет никаких доказательств… Удивительно все-таки, как человек чувствует опасность. Она была уверена, что не ошибается. И голос, тот голос был связан вот с этой угрозой ее жизни, это было одно целое, снежный ком опасности, которая нарастала с каждой минутой… Ей казалось, что, включи она сейчас свет, раздвинь шторы, и тут же от удара пули задребезжит стекло, и наступит конец…

Помня увещевания Володи, пытавшегося доказать ей, что все не так просто, и надо быть настороже, она, ощупью набрав номер, позвонила в опорный пункт милиции — он находился недалеко от дома. Выслушали ее внимательно, записали адрес, пообещали придти, однако особой заинтересованности и готовности к действиям она не почувствовала. И тут ее осенило — она вспомнила читаные еще в юности рассказы о Шерлоке Холмсе, вернее, тот из них, где в кресле вместо знаменитого сыщика сидел его манекен, представлявший отличную мишень для преступника. Она открыла шкаф, сняла вешалку с платьем, все в той же полутьме нашла внизу зимнюю шапку и шарф, которые до сих пор не убрала в кладовку, примотала с его помощью шапку к вешалке, взяла швабру, и, перевернув ее, попыталась укрепить на ней весь этот силуэт. Вешалка сползала со швабры вместе с головой, пришлось взять пояс и закрепить им это чучело. Получилось. «Ну, с богом!» — подумала Ирина и, оставив чучело у стены возле окна, включила свет. Затем подползла к окну, взяла чучело за палку и стала осторожно поднимать его вверх. Вот над подоконником показалась «голова», вот она снова опустилась, и так несколько раз — Ирина надеялась, что создается впечатление мытья пола. Но надо ведь когда-то и разогнуться! Палка стала подниматься вверх, выше, еще выше… В это время раздался звонок в дверь и одновременно еще один звук, как будто что-то просвистело над ухом, разбив заодно и стекло. Ирина бросила чучело и кинулась к двери. В глазок она увидела родную милицию с дубинками. Быстро распахнув дверь, она потянула их в прихожую…

Милиционеров было двое — молодые, толковые ребята. На их лицах читалось явное недоумение, однако реакция была быстрой и верной. Они подхватили Ирину, находившуюся в полуобморочном состоянии, посадили ее в кресло и принялись осматривать комнату. Быстро разобравшись, что к чему, разумно решили, судя по направлению пули, что преступник мог стрелять и из-за гаражей, и из лоджии соседнего дома. Один оперативник тут же отправился в указанном направлении, другой доложил обо всем по рации, а потом сказал Ирине, с трудом пришедшей в себя, что сейчас будут проверять весь район, но при этом смущенно добавил, что особых надежд на результат он лично не возлагает, и попросил Ирину написать обо всем, что произошло. Она присела к столу и предельно четко изложила на бумаге, как все случилось. А перед глазами стоял, вернее, лежал тот человек в пижаме в коридоре старого дома и увещевания Володи — быть осторожней, не ходить на кладбище… Она и не пошла — и тогда кто-то попытался устроить ей кладбище в ее же собственной квартире…

— Ну, что ж, Ирина Вадимовна… Придется вас еще потревожить… В десять часов мы за вами пришлем машину, чтобы вам самой не ходить. Приедете вот по этому адресу… К кому — здесь все написано. — И молоденький милиционер, тот, что докладывал по рации, протянул ей пропуск.

— А что мне делать сейчас? Вы уйдете, а он может опять…

— Надо кого-нибудь из родственников вызвать… Из друзей…

— Из родственников у меня здесь только племянник, но ему далеко до меня добираться. А друзей неловко беспокоить…

— Так уже утро… Конечно, кто-то из нас может пока с вами остаться…

— Нет, нет, ребята, все в порядке, — покачала головой Ирина. — Вы идите.

— Соседи в курсе. Вы, наверное, не заметили, вы как раз писали, когда они заходили. Так что, в случае чего, можете их позвать, — предложил милиционер.

— Спасибо. А… кто именно заходил? Дело в том, что я знаю только одних соседей — Гладышевых, из двухкомнатной квартиры. А в однокомнатной живет один паренек, он здесь недавно, и мы еще не познакомились.

— Гладышевы и заходили. А в однокомнатной никто не отозвался.

— А вы стучали?

— Конечно. У вас ведь балконы смежные. Окна рядом. Мы подумали — может, оттуда что-то было видно?

— Вам, наверное, надо связаться с городом, в котором я родилась. Дело в том, что я только что оттуда, и там произошло странное происшествие… Обо всем знает Владимир Иванович Комов, следователь, мы росли вместе. Он предполагал, что здесь со мной может случиться нечто подобное.

— Вот в отделении обо всем и расскажете. В десять часов. Не спускайтесь во двор — наш человек за вами зайдет и покажет свое удостоверение.

— Спасибо вам. Я ведь думала, что вы и не приедете…

— Мы обязаны были выехать. Долг есть долг, — нахмурился милиционер и по-мальчишески горячо добавил: — А тут действительно, елки-палки, происшествие!

Когда Ирина осталась одна, мысли ее потекли по новому, лишь слегка нащупываемому пока руслу — выстрел, человек в пижаме, голос, призывавший ее сходить на кладбище, потрясшая всех гибель тети, неожиданная смерть дяди. Но… Она вдруг вздрогнула, вспомнив еще одно странное происшествие, когда жизнь ее буквально висела на волоске.

Несколько месяцев назад группа ученых из их института пришла на вокзал встречать делегацию из Питера, приглашенную к ним на конференцию. Делегация была очень представительной, к ним ехали два знаменитых англичанина, труды которых Ирина хорошо знала, поляк, его имя Ирина слышала впервые, и много наших специалистов, потому и встречать их пожелал чуть ли не весь институт. И вот, когда поезд подходил к платформе, она, стоявшая в первом ряду, с краю, вдруг ощутила резкий толчок, вылетела вперед, и бог знает, чем бы это закончилось, если бы не бывший директор института, а ныне почетный член ученого совета, маленький, сухонький старичок. Он среагировал на удивление быстро, цепко ухватился за нее своими скрюченными пальцами и ловко удержал ее от падения, с юмором заметив:

— Ну, куда же это вы, милочка. Туда нельзя, там… вечность. Поезд идет…

Иринины коллеги хотели, было, обратиться в милицию, но поезд уже остановился, и все бросились к вагону, где ехала делегация. Никто об этом происшествии больше не вспоминал.

Что-то еще билось в Ирининой памяти, какое-то важное воспоминание, но тут же утекало, как волна. Ба! Это сравнение напомнило о другом происшествии, от которого, оказывается, до сих пор осталось недоумение — почему? Почему тот парень, совсем еще пацан, разыграв на пешеходном мостике через речку какую-то нелепую сцену, размахивая руками и пытаясь ей что-то объяснить, едва не столкнул ее в воду? Она тогда кинулась за ним, но он удрал. Это было еще прошлым летом, но теперь Ирина была уверена, что дело здесь не в случайностях, а в том, чего она еще не знает. Между прочим, мальчишку она запомнила, и ей казалось, что после этого она его встречала не раз. Думая обо всем этом, Ирина выделила изо всех своих ощущений главное — чувство, что последнее время, и довольно длительное, за ней следят. Она ругала себя за то, что раньше не придавала этому значения, убеждая себя, что такого не может быть. Может! Но почему? Зачем?

Она продолжала перебирать в памяти буквально все, что помнила, все события своей жизни, родных, близких. И чем больше она думала о людях, которые ее окружали, тем больше понимала, что загадка могла быть связана с любым из них. Взять хоть ее бабушку, в прошлом красавицу, которая не очень любила рассказывать о своей жизни у господ, где она была прачкой, потом горничной. Но однажды она проговорилась, что кое-кто из ее родственников весьма богат, и, когда придет, как она выражалась, черный день, она сможет обратиться к ним за помощью… Ирине вдруг вспомнилась одна фраза, один завет, который бабушка не раз повторяла: «Иринка, смотри эту газету, где объявляют о наследстве из-за границы. Как она называется-то? «Известия»? Вот, смотри ее. Может, нам кто что отпишет — мне, матери твоей и тебе, значит. Гляди, не пропусти!»

А Иринина тетка и неизвестно откуда взявшийся ее муж, весельчак и балагур? То есть Ирина знала, где и как они познакомились, но что было у этого человека в прошлом, она так и не успела спросить. Да и не пыталась — было ни к чему. Да что далеко ходить за теткиным мужем — взять хоть ее родню по отцу. Отец был из многодетной семьи, его братьев, сестер, их жен, мужей, детей было так много, что еще Иринина мать отчаялась со всеми перезнакомиться и махнула на это рукой. Зато Ирина не махнула и, начав составлять свою родословную, даже выработала для этого специальную подробную схему — недаром же она училась на историко-филологическом факультете. Чтобы заполнить все пустые прямоугольники записями о конкретных людях, родных ей по крови, а, значит, и по характеру, привычкам, по вкусам, а, возможно, и по жизненным устремлениям, она отправилась к одной из своих двоюродных сестер — Инне, самой старшей, у которой имелись все сведения об отцовской родне.

Но еще задолго до этого ее пригласили в спиритический кружок, работавший подпольно в их институте, и она неожиданно пошла, решив для себя, что, возможно, узнает там больше о своих предках. Спириты сказали ей, что она обладает огромными способностями и вполне может быть медиумом, то есть вызывать души умерших и разговаривать с ними. И она стала вызывать — сначала вроде бы в шутку, а потом, действительно, решила как-то вызвать предков своего отца — прадеда или прапрадеда, сейчас она уже не помнила, и вдруг в ее мозг ударило слово: «Золото»! Оно било ее как молотом, и она невольно повторила: «Золото»… Все присутствовавшие на сеансе сделали вывод — Ирину ждет богатство. А через несколько дней она получила премию — целый оклад!

Это отношение Ирины к спиритизму — с верой, но порой и с юмором — всегда мешало ей погадать на себя по-настоящему. После того же случая на вокзале, например. Хотя… Господи, как же она могла забыть! Однажды, и это было не так давно, в том старом доме, в присутствии того же Рудика, тети Пани, Тамары Михайловны и кого-то еще, когда они «крутили блюдечко», и оно ползало по буквам, ей выпало слово — «Бойся!» Поскольку блюдечко больше ничего не сказало, Ирина попросила Тамару Михайловну просто погадать ей на картах, которые и показали, что опасность исходит от бубнового валета — молодого человека, который с Ириной чем-то связан. Что ж, у нее был один студент-тупица, которого она хотела отчислить, и, естественно, он был на нее зол. Был у нее и родной племянник с колючим взглядом, интересующийся, кстати, родословной… Тогда Ирина одернула себя — не забывай, что Игорь вырос без матери, а потом лишился и отца. Между прочим, у нее был еще один племянник, о котором никто ничего не знал. Он должен быть лет на пять старше Игоря. Дело в том, что пьяница Полина была второй женой ее брата, он ушел к ней от Анны, первой жены и первой любви, ушел неожиданно, ошеломленный Полининой красотой и Полининой любовью. К тому времени его сынишке было, наверное, года три-четыре. Гордая Анна не отвечала на письма бывшего мужа, не ответила она и на Иринино письмо, а потом письма брата возвращались со штемпелем «по указанному адресу не проживает»… Вспоминая об этом, Ирина всегда чувствовала свою вину, но заделами и заботами об этом забывала…

Во всем этом хороводе мыслей, лиц, слов, происшествий, в этом омуте догадок, предположений, гаданий, наверное, было какое-то связующее звено, но Ирина никак не могла его нащупать. К тому же она вдруг вновь явственно пережила ту встречу с двоюродной сестрой Инной, дочерью брата ее отца…

Ирина постучала в дверь. Потом, увидев кнопку звонка, которую от волнения не заметила, позвонила. Много раз бывала она в этом городе проездом, но никак не решалась познакомиться с двоюродной сестрой. Их отцы умерли в начале пятидесятых — от фронтовых ран. Однако на этом, кажется, сходство их судеб заканчивалось. Инна успешно вышла замуж, родила двоих детей — сына и дочь, и тот, и другая были уже семейные люди, а дочь Варя, пианистка, вышла замуж за своего однокурсника-аргентинца — вместе учились в консерватории, а сейчас со своими аргентинскими детьми гостила у матери. Ирина заранее созвонилась с сестрой и вот теперь, вооружившись тортом и решимостью наладить, наконец, семейные отношения, терпеливо ждала у двери. Дверь открылась тихо — на пороге стояла низенькая седая женщина с короткой стрижкой, за ней — высокая, крепкая, но очень стройная девушка с крупными и красивыми чертами лица. Бывают люди, которым совершенно не нужна косметика, ибо она может лишь испортить то, что дано природой. Варя оказалась из таких. Более того, в ней чувствовалась порода, которая передается из поколения в поколение и несет в себе не только осанку и гордость предков, но и их способность к выживанию, умение применяться к разным условиям. Иначе как сохранишь породу? Потому и не удивилась Ирина, поняв, что Варе, на вид двадцатилетней, должно быть, уже далеко за тридцать… Познакомившись со степенным и важным мужем Инны — Герасимом, с потрясающими Вариными детьми — Настенькой и Степой, которые хорошо говорили и по-испански, и по-русски, рассказав немного о себе, вспомнив прошлое, Ирина разложила на столе листы бумаги с частями их родословной и принялась за осуществление главной цели своего приезда — заполнению «белых пятен». Инна, Герасим и Варя склонились над столом, вместе вспоминали, обсуждали, исправляли неверно написанные даты. Инна заметила, что в родословной часть их родни вообще отсутствует, но ее прервала Варя:

— Степочку вы неправильно записали, это по-русски так, а на самом деле его зовут Эстебан.

— А Настю?

— А Настя и там Анастасия. Как у нас. Здесь все правильно.

— Где тут я, покажите! — подбежала к ним Настенька.

Ирина показала прямоугольник с ее именем, фамилией и датой рождения.

— Как мало… А почему не написано, что мне десять лет?

— Но тут написан день твоего рождения. От него отсчитать — и получится десять лет, — объяснила Ирина.

— Что ж, я согласна, — важно ответила Настя. И вдруг сказала то, что повергло Ирину в полнейшее недоумение: — Но тогда запишите, что я баронка!

— Кто-кто?!

— Баронка!

— М-м-м… Настенька, я ведь тебя уже поправляла: не баронка, а баронесса, — спокойно заметила Инна, как будто речь шла о чем-то совершенно будничном.

— А почему баронка? То есть — баронесса? — дрожащим голосом, предвкушая интересное открытие, спросила Ирина.

— Вот тебе раз! — всплеснула руками Инна. — Да де… то есть прадедушка-то наш кем был? Барон! Самый настоящий. А прабабушка была из простой семьи… Он сбежал с ней из дома… Потом его простили. Слушай, как получилось, что ты ничего не знаешь? Бабушку-то помнишь, Наталью Ивановну?

— Помню.

— Ну вот… Она ведь часто про него рассказывала.

— Про барона?

— Про барона.

— Он тоже был Александров? Я спрашиваю потому, что барон — слово вообще не русское.

— А он и был нерусский. Рауш. Его фамилия — Рауш. А раньше — вроде даже Раушенбах. Он немецкий барон. Правда, мать его русская, Воронцова. А жили они в Риге. Подожди, ну, твоя мама ведь должна была тебе все рассказать… За золотом-то вместе ездили на озеро…

— За каким золотом? На какое озеро? — в недоумении спросила Ирина.

— Так. Быстро ликвидируем полное неведение. Барон еще до переворота перебрался в Польшу, купил там усадьбу. Он был очень богат. Но к деньгам относился, как бы это тебе сказать… высокомерно. Потом стал более практичен, разрешал приказчику приобретать золотые монеты, называл их «желтыми одуванчиками». И все это прятал в своей усадьбе, в конюшне. Вернее, тоже не он, а его приказчик.

— Как-то это не по-баронски… Не по-светски…

— Время было такое…

— А швейцарский банк?

— Может, был и банк, неизвестно. Так вот, умер он еще до войны. О золоте знали прабабушка…

— Это с которой он сбежал и на которой женился?

— Да. Их сын, то есть наш дед, и приказчик.

— А кто этот приказчик?

— Всю жизни с ними. Семен Николаевич. Самое доверенное лицо. Прабабушка тоже вскоре умерла. А сын-то их, дед наш, уже после войны нас всех нашел, представляешь?! Эта их усадьба… она уже в состав СССР входила. Он в тюрьме сидел, на севере где-то, но недолго. Тяжело заболел, и его выпустили.

— А приказчик?

— Он умер. Так вот, дедушка Алексей собрал нас всех в Минске и рассказал все, что знал обо всех наших предках. Говорил, что барон этого очень хотел — мол, революция заставила многое скрывать, но мы все должны знать правду о своем происхождении…

— Честно говоря, мы тогда очень всего этого боялись, — вставил слово Герасим. — Слушали и боялись.

— Он и про золото рассказал, — продолжала Инна. — И про то, что надо его найти. Всем вместе. Господи, ты не представляешь, как все это странно и страшно было слушать. И он боялся…

— Органов? НКВД?

— Может быть… А у всех нас было странное такое ощущение — из грязи, да в князи…

— Значит, мы — Рауши?

— Раушенбахи. Потом этот «бах» — бах! — и отпал. Но Александровы — это тоже родная фамилия, дед говорил, что кто-то еще в давние времена с этой фамилией среди них затесался… Да, так вот тогда мы с ним и поехали на место этой усадьбы. И твоя мама тоже. Почему она все-таки тебе ничего не рассказала, а?

— Наверное, тоже боялась, она ведь член партии была.

— Да… Приехали, а там все разрушено.

— А конюшни?

— А конюшни под водой. На этом месте теперь озеро. Нам объяснили, почему, да я забыла. Вроде там смерч какой-то прошел…

— Смерч войны…

— Нет, природный смерч. Дети наши попробовали понырять — вроде там стены целы. И где деньги были запаяны — никаких трещин, дыр нет… И решили тогда все разъехаться по домам, а потом снова собраться с водолазным оснащением, или водолазов, в конце концов, нанять. Так до сих пор и нанимаем…

— Вот это да! Значит, мы — потомки барона, потенциальные обладатели несметных богатств… Стоп! Но отец-то мой, Инна, родился в Фурманове…

— Да и мой отец — там же. Деда где только ни носило с семьей! У него ведь не было определенной профессии. Но кузнец он был неплохой. Барон, говорят, и сам умел в кузнице работать. А еще дед конюхом работал в колхозе. Он о своем баронстве и заикаться не мог.

— Вы меня и обрадовали, и… Господи, в голове все перепуталось! Ну вот почему ты об этом знала, а я нет! И тетя никогда ничего не говорила… А теперь она уже не с нами… Я телеграмму вам давала, думала, приедете на похороны…

— Ирина Вадимовна, мы в Аргентине были. У них вот, — сказал Герасим, обнимая Настеньку и пришедшего с улицы Степу. — Мы вообще теперь почти всегда там, Вареньке помогаем. Правда, пенсия туда не идет — нет у нас с этой страной о пенсии договора…

— Может, тетя ничего не знала?

— Знала, Ира, знала. Она тоже тогда в Минске была. А молчала — жизнь тебе осложнять не хотела, я думаю, — уверенно произнесла Инна. — Наверное, потом, попозже рассказала бы… Ты ночевать останешься?

— Нет. Сейчас за мной институтская машина придет, я ведь командировку со встречей с вами совместила…

— Тогда сейчас Степочка тебе сыграет, чтоб с тяжелым сердцем не ехать. Настенька у нас — виолончель, а Степочка — пианино.

Восьмилетний Степа мигом очутился за фортепиано, торжественно объявил, что играть он будет «По долинам и по взгорьям», и комнату заполнила тревожная, но и ликующая музыка. Ирина улыбнулась. Степочка стал петь по-русски, выговаривая некоторые слова на испанский лад, и ей стало совсем весело, словно весь этот камнепад загадок пролетел мимо, оставив ее целой и невредимой.

В тот день она ушла от сестры наполненная каким-то новым чувством причастности к древнему роду и никак не могла состыковать неизвестные ранее факты с тем, что уже знала…

Ирина очнулась от уличного шума — было уже девять часов. Она позвонила в институт, где учился и работал лаборантом Игорь, и узнала, что его не будет в Москве с неделю — уехал на уральский завод с практикантами. Быстро собравшись и посчитав, что до прихода машины есть еще десять-пятнадцать минут, она набрала номер Володи Комова… Дома его уже не оказалось, а на работе еще не было. Ирина назвала себя Лене и Володиным коллегам, сообщила, что ей срочно нужно с ним поговорить, положила трубку и с надеждой стала ждать. Она ругала себя за то, что не позвонила раньше, упустила время, но вдруг телефон захлебнулся от звона. Володя!

— Ирина Вадимовна, всю ночь о вас думал…

И тут Ирина, не выдержав, расплакалась. Плач перешел в настоящие рыдания, они мешали ей говорить, но с ними уходил и ночной ужас, от которого ее жизнь пошла по новому руслу — с оглядкой, подозрением, с естественным желанием спастись, уцелеть в этом непонятном мире, где запросто пускают пулю в незнакомого и ни в чем не повинного человека… Когда Володя пообещал немедленно выехать в Москву, Ирине стало намного легче, потому что к этому моменту она твердо знала, что только с ним могут быть разгаданы, извлечены на свет мрачные тайны, которые буквально опутали ее всю, да, похоже, и ее семью — тоже.

Водителя она встретила уже окончательно успокоившаяся. Но, выйдя на лестничную площадку, буквально наткнулась на острый взгляд, скрывавший, как ей показалось, злобу и… отчаяние. Этот взгляд пронзил ее всю, Ирине вновь стало холодно и страшно, она схватила своего спутника за руку, и он, как поводырь, осторожно повел ее вниз. А тот человек, молодой, незнакомый, вышедший из однокомнатной квартиры, шел за ними следом и сверлил Ирину глазами. Нет, она не хотела думать о нем ничего плохого, но была уверена — дай такому пистолет, и он, не задумываясь, выстрелит, ибо зол на весь белый свет… Она остановила водителя, чтобы пропустить этого странного человека, и, когда он проходил мимо, лицо его вдруг исказила усмешка. Ирина побледнела, она поняла в этот момент, что человек был ей знаком! Они уже встречались с ним, и, кажется, не однажды. Ее словно током ударило — он был на похоронах тети! И на том мостике, когда чуть не столкнул ее в воду, а потом убежал…

После Ирининого звонка Володя понял, что медлить нельзя ни секунды. Он доложил обо всем начальству, попросил, чтобы ребята еще раз хорошо осмотрели его дом, коридор, где нашли Певцова, и особенно чердак, получил добро на командировку, заказал машину, чтобы успеть на ближайший поезд, и выбежал из подъезда, направляясь в больницу, чтобы еще раз поговорить с бардом — утренний разговор ничего не дал. Конечно, Гена плохо себя чувствовал, еще не оправившись от ночного потрясения, однако у Володи сложилось впечатление, что Певцов не так болен, как прикидывается. Свое путешествие в старый Володин дом он объяснил высокой температурой и тем, что «его вдруг куда-то понесло»… Все это было наивно, факты явно не складывались в какое-либо логическое целое, но лечащий Гену врач заверила, что при гепатите у человека с нарушенной психикой и не такое может быть. Теперь же, после разговора с Ириной, и шестое, и десятое, и двадцатое чувство говорили ему — появление Гены в старом доме и выстрел в московской квартире связаны между собой одной причиной, одними людьми.

Во дворе управления Володя буквально нос к носу столкнулся с тетей Паней.

— Володечка! А я к тебе. Нашла ведь ту пленку. В кладовке нашла. Вот. Не трогала я тут ничего.

Господи! Володя смотрел на пленку «Любителя», которым несколько десятилетий назад мальчишки сфотографировали какое-то тайное письмо Ирининой бабушки. Обняв тетю Паню, он пообещал, что обязательно подарит ей снимки, если получатся — как-никак, пленка-то принадлежала ее Виталику… Он тут же вернулся в управление и рассказал о находке. В лаборатории заверили, что, если пленка не засвечена, все должно получиться, и попросили подождать.

Не успел Володя зайти в свой кабинет и занять рабочее место, как ему уже позвонили из лаборатории и сказали, что просмотрели все кадры — оказалось, ни одного испорченного! Честно говоря, он на это не надеялся.

Вскоре в кабинет вошел лаборант, неся, как знамя, специальное приспособление с висящими на нем мокрыми фотографиями.

— Вот, Владимир Иванович. Вы просили срочно, так мы уж не стали ждать, когда просохнут. Все видно…

Володя принял от него снимки, укрепил их в вертикальном положении на столе и залпом прочел письмо, написанное крупным школьным почерком…

«Господин Седашов!

Бывшая прислуга Кукалевских Анастасия, сестра Аденьки.

Кланяется вам сестра Аделаиды, жены вашей, Анастасия. Помните бал у банкиров Кукалевских в Царицине? Это я вас тогда познакомила с Аделаидой, когда вы пришли в комнаты прислуги привести в порядок свой костюм, а я его вам гладила. Мы тогда немножко поговорили, а больше и не пришлось. Я ведь не думала, что сестра с вами уедет, что будет переворот, и мы не свидимся более.

Аденька, найди нас, милая, приезжай! Свидимся хоть разок».

А прописываю я сейчас это письмо потому, что очень хочется свидеться с Аденькой, пока живы. Есть и другая причина. Живем мы сильно голодно. Внучка моя от этого болеет. И одеть нечего. Все, что было, на хлеб выменяли. И муж мой в тюрьме сидит в Рыбинске — по доносу. Помощи ждать неоткуда. Помогите нам от чистого своего сердца! Коли сумеете… Адрес свой пишу на конверте. Не откажите, коли у вас самих что осталось…

Голос из прошлого… Судя по тому, что о внуке, брате Ирины, не было сказано ни слова, можно предположить, что письмо писалось в конце сороковых — начале пятидесятых годов, когда он еще не родился, а Иринины родители, завербовавшись, жили и работали в Магадане. Поскольку Петька говорил еще о каких-то страницах, которые они не сфотографировали, Володя сделал вывод, что там содержалась просьба найти этого самого Седашова и переслать ему письмо. Бабушка явно не знала его адреса. А подобного рода письма люди, как правило, отправляли в Международный Красный Крест, руководящие органы которого находились в Женеве. Однако письма эти редко доходили до адресата — железный занавес висел плотно, не оставляя никаких щелочек и лазеек. Поэтому нет ничего удивительного, что бабушка Ирины не получила никакого ответа. Хорошо еще, что сама не держала за это ни перед кем ответ… Володя счел, что бабушкина ниточка никуда не ведет, ведь и сестры ее, очевидно, давно уже умерли. Во всяком случае, он не видел связи между покушением и этим письмом. Да и всезнающий его «звонок» молчал, словно вокруг не происходило ничего примечательного. Хотя, при необходимости, можно будет отработать версию о наследстве из-за рубежа — наследстве, о котором сама Ирина не знала…

Выезжая в больницу к барду, Володя все-таки взял письмо с собой. Идя в накинутом на плечи халате по длинным больничным коридорам, он больше всего на свете хотел, чтобы Певцов его понял и перестал ломать дурака со своими заходами в старые дома якобы по причине горячки. Дверь в палату возле ординаторской была открыта. Поздоровавшись со всеми больными, Володя предложил Гене пройти в холл и там поговорить. Но только они вышли в коридор, он взял Гену за руку и медленно, с расстановкой, произнес:

— Вчера поздно вечером в Москве хотели убить Ирину Вадимовну Александрову. В нее стреляли. Пуля пробила окно, ударила в зеркало, и…

— Тетя Ира… что с ней?! Она не пострадала? Скажите скорей! — перебивая его, воскликнул Гена. Его рука напряглась, в глазах стоял неподдельный страх.

— Тетя Ира? Почему тетя Ира? — переспросил Володя. Он ожидал чего угодно, только не этого семейно-родственного обращения. Однако во всем другом Володя оказался прав — это внезапное сообщение заставило Геннадия рассказать ему невероятную историю.

Певцов рассказывал долго, больше часа. Володя забыл о времени, о том, что его ждет машина, что он может опоздать на поезд… То, что говорил Гена, было неведомо даже Ирине, которую это непосредственно касалось. Однако Володя не знал, как распорядиться полученной информацией. Он вместе с Геной «прилаживал» к ней письмо бабушки, которое дал ему почитать, историю с бароном и его золотом и множество других событий, о которых ему стало известно в последние дни. Но Гена подозревал конкретного человека, который по описанию походил на того, что прятался в огороде Володиного старого дома и был им косвенно замечен. Кстати, Володя уже располагал сведениями, что при осмотре чердака его родного дома были обнаружены следы пребывания мужчины, хотя никто из жильцов туда в эти дни не заходил… Певцов не раз общался с этим неизвестным — тот познакомился с ним как бы случайно и представился иностранцем, не уточнив, правда, своей принадлежности к той или другой стране. Только когда Геннадий как-то посетовал на то, что у него нет хорошей концертной гитары, этот человек привез ему гитару из Германии буквально за день до концерта… Володя сразу же уточнил, когда был концерт, чтобы узнать, в какой именно день тот пересекал границу… Следы, ведущие в Германию, скорее всего, могли быть связаны с бароном — как-никак, это был именно немецкий барон. Впрочем, и письмо Седашову должно было попасть неизвестно куда — вполне возможно, что в ту же самую Германию…

С этим багажом новых загадок и тайн Володя отправился в Москву, предварительно наказав Геннадию беречь себя. Охрану с больницы он не снял.

Удивительно, но «звонок» молчал. Ниточка, ведущая к барону, а, значит, и к богатству, была, как казалось теперь Володе, наиболее перспективной. Там, где золото, всегда присутствуют черные силы, черные мысли, блеск этого металла во все века ослеплял людей и не давал им возможности смотреть на мир чистыми глазами. Володя знал, как все будет дальше — из Москвы уйдет запрос в Ригу, Польшу, Германию — и где-нибудь следы этого барона обязательно обнаружатся. Возможно, тогда станет ясно, какое конкретно отношение имеет связанное с ним прошлое к Ирине Александровой, не стремящейся овладеть никаким золотом или иными ценностями, тянущимися из тех давних лет. То есть, возможно, ей элементарно пригодились бы деньги, но вырывать их из чьих-то рук она уж точно не будет. А еще Володя теперь хранил сюрприз для Ирины Вадимовны. Семейный сюрприз. Такой, что будь здоров! Но он не будет в это вмешиваться, это не его дело. Ребята сами разберутся, что к чему. Похоже, они уже разобрались. Осталось сделать последний шаг… Хотя, конечно, он обязательно поговорит с молодым соседом из однокомнатной квартиры. Тем более что у них смежные балконы…

Ирина встретила Володю с радостью — по его тону она поняла, что ее мучениям приходит конец, что свет в тоннеле уже определенно появился… Они прошли в комнату, сели за письменный стол — Володя еще в прихожей сказал, что ему надо будет кое о чем ее спросить и записать ответы. Ирина уже знала, что он не любит пользоваться диктофоном, считая, что своя рука надежнее, поэтому придвинула ему несколько ручек, пачку бумаги и вдруг замерла, услышав его слова:

— Понимаете, Ирина, я сейчас к вам прямо от наших московских коллег… Мы определили, так сказать, направление поиска. И остановились на одном. Кое-какие предположения ведут нас за границу. Точнее — в Германию.

— Какие предположения?

— Человек, который, как мы полагаем, хотел вас убить, живет там. С войны. Его туда привезли как рабочую силу. Он работал у одной фрау. А потом… женился на ней.

— Господи!

— Что ж, все бывает. Во всяком случае, она не монстр какой-нибудь, а, говорят, нормальная женщина, над нашими «рабами» не издевалась. Всякие ведь были…

— Но… я-то тут при чем?

— Этого мы пока не знаем. Я вашу анкету смотрел — за границей вы не были, так что там с ним никак соприкасаться не могли. А вот здесь вы нередко встречаетесь с иностранцами, иногда они просто оккупируют ваш институт…

— Да, но… — Что-то во всех этих Володиных словах было не так, какое-то несоответствие, но Ирина не успела мысленно за него зацепиться, ее волновало другое: — Володя, ведь когда меня хотели столкнуть под поезд, мы как раз иностранцев встречали… Господи, кому и что от меня надо? У меня ведь ничего нет. И я никому ничего не должна. Наш прадед, как выяснилось, — я вам про него рассказывала — что-то имел, но все потеряно. Я гол как сокол. Как соколиха. Хотя… В том районе, где он прятал свои «желтые одуванчики», где все это затопило, недавно была засуха. И на это надо обратить внимание.

— Надо. Но если предположить, что убивают не только из-за денег…

— Я никому не делала зла! Не думаю, что студент, обиженный на «неуд», может такое сотворить…

— А вы не пробовали задавать какие-то вопросы на эту тему во время… спиритических сеансов?

— Пробовала! Хотя я в это теперь и не верю. Я спрашивала о причине — за что? О первоисточнике, так сказать.

— И что же?

— Я ни разу не услышала ответа.

— А раньше на другие вопросы ответы… были?

— Если честно — да. Не улыбайтесь. Я слышала ответы, которые звучали в моей голове, но на этот вопрос ответа не было ни разу. Хотя…

— Что — хотя?

— Хотя каждый раз, когда я спрашивала, кто и за что, у меня в ушах раздавался… выстрел!

— Выстрел? Вы не ошибаетесь?

— Нет. Очевидно, кто-то хотел меня предупредить о покушении. Странно только, что и после той ночи, когда я снова обратилась к высшим силам — ну, вы понимаете? — я опять услышала тот же выстрел… Может быть, в меня будут стрелять еще?

— Да… Вперед мы с вами не двигаемся, это факт. А какие-нибудь научные разработки связаны у вас с Германией?

— Нет, не связаны. То есть немцы приезжают иногда, что-то делается для них и вместе с ними на других кафедрах, а на нашей — пока нет. Мы с англичанами в основном завязаны.

— Ирина, давайте сделаем так. Я сейчас схожу пообедать, а потом мы опять сядем вместе и набросаем всю вашу биографию. И с родственниками, и с любимыми людьми, и с наукой. Идет? Где-то ведь собака зарыта.

— Зарыта. Володечка, пожалуйста, не уходите. Пообедайте у меня, как моя бабушка говорила — чем бог послал. А у меня сегодня классический обед — щи да каша.

— Щи да каша — еда наша, — повеселел Володя. — Идет! Мечите на стол! А каша какая?

— Перловая!

— Перловая? Ее сейчас так редко варят…

— А я ее люблю еще с Бранденбургских ворот! — крикнула с кухни Ирина.

— С каких… ворот?

— С Бранденбургских, Володя. Сейчас налью щей и все вам расскажу…

Володя сел за обеденный стол, не отрывая глаз от Ирины. Она продолжала говорить, но он плохо слушал — в глубине его подсознания какие-то клеточки медленно раздвинулись, давая дорогу сначала чуть слышному колокольчику, а потом уступая место все более настойчивому и резкому «звонку». Он никогда не обманывал Володю, надо только внимательно прислушиваться к нему…

Ирина принесла тарелки со щами и со сметаной, хлеб, деревянные ложки, села напротив и вновь заговорила о детстве. Володя ел вкусные щи и уговаривал себя слушать спокойно, не торопиться, хотя «звонок» не оставлял его ни на секунду. Причем он не сомневался, что это связано именно с Бранденбургскими воротами…

Ирина отнесла пустые тарелки из-под щей на кухню и вернулась с другими, наполненными хорошо разваренной перловой кашей с расплавляющимися кусочками сливочного масла.

— Может быть, вам с вареньем?

— Нет, нет, — поспешил ответить Володя и, взявшись за ложку, тихо спросил: — А что там с воротами-то?

— С какими воротами?

— С Бранденбургскими, вы сказали. Ну, когда я удивился, что у вас перловая каша, а вы сказали, что с тех ворот ее любите. Это какая-то метафора, аллегория или что-то еще?

— Да нет, Володя. У тех ворот меня перловой кашей солдат наш накормил. Прямо из котелка. Мы с мамой и отцом несколько дней голодные были. Нам паек выдали… банками с джемом. На джем долго потом смотреть не могли…

— А когда это было?

— Да сразу же после войны. В сорок шестом. Мне четыре года было, а я многое помню, Володя. Кое-что и по дням могу рассказать, представляете?

— Так, значит, вы… были в Германии? В Берлине?

— Да… Господи, я была в Германии. Но ведь я была там… ребенком…

— И не указали это в анкете…

— Конечно. Я дат не знаю, понимаете? Когда приехали, когда уехали…

— Ирина, извините, но я так взволнован, что не могу доесть вашу кашу. Вы ешьте, я подожду, а потом вы расскажете о Германии, и мы что-нибудь да выловим…

— Я тогда тоже не буду, — решительно проговорила Ирина. — Пойдемте к письменному столу.

Они пересели, и Ирина начала рассказывать… Перед глазами Володи проплывал длинный путь в Берлин — на поезде и машине «скорой помощи», выделенной для семьи военного врача, разрушенные города и странно контрастирующие с руинами оживленные вокзалы… Голодная маленькая девочка, которой в Польше что-то выменяли из продуктов, а в Берлине, на площади недалеко от рейхстага, ее накормили этой самой перловой кашей… Володя спокойно вбирал в себя этот рассказ, не прерывая и не спрашивая ни о чем — он запрограммировал себя на ключевую информацию, на событие, человека, эпизод, которые помогут раскрыть тайну, и старался не пропустить главного.

— …мне стало плохо. В машине укачало. Мама меня вывела, тут я солдата и увидела. Он сидел, опершись спиной о колонну этих самых ворот, и ел кашу из своего котелка. Я встала возле него и смотрела на эту кашу, не отрываясь. Он обтер ложку, протянул мне, и котелок подставил. А когда я поела, показал мне какой-то подземный ход и сказал, что это был вход в метро. Я подошла, встала на лестницу, она вниз вела, а там — вода, все затоплено, вещи, тряпки какие-то плавали… Мама меня схватила — и обратно в машину… Мы там в маленьких городках жили. Дольше всех — в Людвигслусте…

«Звоночек» издал мягкий, чуть слышный звук и умолк. Володя стал записывать каждое слово. А Ирина достала карту, нашла на ней городок Людвигслуст.

— Странно, но я не видела там разрушений. Дома как дома. На нашей улице были все серые, стояли ровно, как по линейке. Тот, где были мы, — двухэтажный. Мы жили на втором этаже. А наша хозяйка фрау Анна — еще выше, там было что-то типа чердачка, но переделано под жилье. Помню, мама с ней была в очень хороших отношениях. И меня эта женщина любила. Она меня однажды нашла… Мы играли во дворе в дочки-матери, дети все немцы, я одна русская, а игры такие же, как у нас. Вдруг во дворе появились ребята постарше, отозвали моих друзей и что-то им долго шептали, поглядывая на меня. И тут «мои» внезапно разбежались в разные стороны, а те подошли ко мне, схватили за руки и повели. Я кричала, но мамы с папой дома не было, а другие… словом, никто не отозвался. Привели меня в какой-то двор, пальтишко с меня сняли, бросили в яму, вырытую посреди двора, и забросали хламом каким-то, ветками. Я от боли долго пошевелиться не могла, а потом, слышу, ветки кто-то разгребает. Это наша фрау Анна была. Она, оказывается, видела все со своего чердака. И пальто мое они потом вместе с мамой нашли… Отец все просил хозяйку показать ему этих ребят, но она отказалась…

Отец работал в госпитале. В нашем госпитале… О! Я вспомнила потрясающий эпизод! Как-то нам совсем нечего было есть, и отец надел свой белый халат и смело пошел в магазин под видом проверяющего из санэпидемнадзора. Его одарили буханкой хлеба и большим куском копченой колбасы. Мы ждали его недалеко от магазина, за углом, и страшно волновались — вдруг они обнаружат обман. А когда увидели его со всем этим богатством, бросились навстречу и побежали, только ветер в ушах свистел!

— А эту вашу фрау Анну угостили?

— А как же! Кстати, если бы меня не обокрали — это случилось лет десять назад, — я бы вам сейчас ее кольцо показала. Золотое. С гравировкой — «LG 1937». Инициалы не ее, но кольцо ей принадлежало. Она его маме подарила — за что, не помню. Кажется, они просто поменялись кольцами на прощанье — для памяти, так сказать… И все же мне кажется, что за что-то…

«Звонок» захлебнулся в собственном звоне и снова умолк, заставляя Володю гадать, стоит ли «копать» этот эпизод. Но Ирина так разволновалась, что он решил — надо!

— Давайте, Ирина, вспоминайте. События, людей, что-то еще… Представляйте во всех подробностях все, что с вами происходило. Это только кажется, что невозможно. А начните-ка — и все само будет всплывать в памяти… Если это действительно был подарок — может, и правда, за что-то?

— Володя, я вот помню, какая бумага у нас была во время игры во дворе — мы ее разрывали на кусочки, кусочек — «тарелка»… В крупную клетку бумага… Всю обстановку в комнате помню… Даже где мамины лекарства лежали, помню. А это — нет. Правда, иногда мне кажется, что я вспоминаю что-то чрезвычайно важное… Но мало ли что могло казаться важным четырехлетней девочке!

— И все-таки расскажите, что вам кажется…

— Ну, иногда я как будто вспоминаю какую-то тревогу, суету, все бегут, кричат, а потом меня берут на руки и говорят…

— Что говорят? — быстро спросил Володя. — Что говорят?

— Только не смейтесь. Говорят, что я кого-то от пули спасла… Чушь это! Четыре года мне было, и кого я могла спасти, как? Но мне это вспоминается… И еще кое-что, но только на слух… — Я имею в виду… Я запомнила… звук выстрела. Вроде ничего особенного, время такое было, а как начну думать о той Германии, так и слышу этот… Господи! — У Ирины задрожали руки, она прижала их к груди и, горячо дыша, отрывистым шепотом добавила: — Володя, это ведь тот самый выстрел… Тот самый…

— Какой… самый?

— Который проникает в мою голову вместо ответа на спиритических сеансах…

— Вы уверены? Но почему? В принципе, выстрел есть выстрел…

— Нет, Володя, там… еще какой-то звук был характерный. Крик. И вот этот-то крик смешивается с выстрелом, как бы накладывается на него…

— А говорите — не помните…

— Да больше ничего и не помню… Сто лет прошло… При чем здесь выстрел, фрау Анна? Она, наверное, давно уже умерла…

— А фамилии ее не помните?

— Фамилии… В детстве знала, а сейчас и не сказать. На какую-то реку похожа…

— На немецкую?

— Не знаю. Подождите-ка, Володя… Когда мы были маленькие, смотрели какой-то известный фильм про наших пограничников. Там эта река называлась, я потому и помнила…

— «Ко мне, Мухтар!»?

— Нет, в самом названии фильма была река. «Над…» какой-то рекой…

— Да «Над Тиссой» же!

— Тиссен! Ее фамилия — Тиссен! Анна Тиссен! Да, да, это точно! Я вспомнила! Анна Тиссен…

Володя подбежал к Ирине, схватил ее за плечи и, глядя прямо ей в лицо, отрывисто произнес:

— Слушайте меня внимательно. Здесь она, разгадка. И вот почему я так думаю. Человек, которого мы подозреваем, женат на Анне Тиссен…

— Но… Володя, когда мы были там, фрау Анна не была замужем… Во всяком случае, она жила одна…

— Да сколько вы там были-то! Четыре-пять месяцев… А он, кстати, женился на ней только в сорок восьмом году…

— Надо же…

Ирина подошла к шкафу и стала рыться на верхней полке, под простынями и наволочками. Наконец извлекла маленький полиэтиленовый пакетик, а из него — длинную цепочку с необычными звеньями. Володя видел такую впервые — аккуратные продолговатые золотые пластины, по две сразу, перемежались, а, вернее, сцеплялись между собой коротенькими и тоже золотыми завитушками с каким-то необычным оригинальным плетением.

— Нравится, Володя? Это ведь тоже ее подарок, фрау Анны. Мама рассказывала, что, когда мы оттуда уезжали, Анна предлагала ей взять с собой все, на что глаза смотрят. Мама, конечно, ничего не взяла. Но фрау Анна так умоляла взять эту цепочку! И тогда мама оставила ей свою, обычную… Так что они не только кольцами поменялись…

— А почему? Они были так дружны? Или — с пулей вам не показалось, вы и впрямь ее спасли? Как — это уж я не знаю, но только тогда все логически увязывается. Можно, например, предположить, что Анна Тиссен, обязанная вам вторым своим рождением, встав после войны на ноги, восстановив свое хозяйство, решила отблагодарить вас по-настоящему… Конечно, если тогда ее жизни действительно угрожали, и тот выстрел был настоящим, а не…

— А не моей детской фантазией? Не знаю…

— А детей у этой фрау не было?

— По-моему, нет.

— Понимаете, Ирина, женщины на старости лет часто склонны искать смысл жизни, который они не уловили, упустили или пропустили в лучшие свои годы. Склонны совершать непредсказуемые, на первый взгляд, поступки, однако за ними, как правило, скрыт высокий смысл. И чем необычнее поступок, тем с большим вдохновением они его совершают. Женщина говорит себе: «Я жила серо, буднично. Наверное, удобно. Может быть, даже красиво. Но в своих определенных, монотонных рамках. А, между тем, есть человек, — это я предполагаю, что конкретно ваша фрау Анна могла так думать, — есть человек, которому я обязана всей своей жизнью. Это та маленькая девочка Ирочка… И почему бы мне сейчас не завещать все свои драгоценности не жирному борову — моему мужу, который уже так же стар и немощен, как и я, а той девочке, если она жива, или ее родне, если…» И так далее. Она ведь знала вашу фамилию, и откуда вы приехали, из какого города?

— Мне все это кажется неправдоподобным… Тем более что между нами с тех лет не было никакой связи…

— Но ведь существуют организации, через которые она могла узнать о вас…

— Ой, Володя, на меня поступал какой-то запрос ректору… Но мне тогда не сказали, в чем дело, а я не стала допытываться. Собственно, я была уверена, что мне предстоит какая-то командировка за рубеж…

— Даже так? Видите… Работы нам прибавилось, но теперь хоть понятно, в каком направлении двигаться. Вот вам и Бранденбургские ворота! И перловая каша!

— Если, Володя, ваши догадки верны, то мне «грозит» наследство? А этот мужчина хотел убить меня из-за него?

— Предполагаю, что так. Если мы изначально встали на правильный путь…

— А где он сейчас? На свободе?

— Он… Кстати, зовут его Виктор Плешнев, это вам ни о чем не говорит?

— Нет…

— …задержан за хулиганство. Напал только что в больнице… вернее, в больничном саду на барда Певцова… На того самого, которого тогда обнаружили в коридоре нашего дома, помните? Под дверью у Рудика… Думали еще, что он мертв… Я об этом нападении уже здесь узнал, перед тем как к вам идти…

— А… откуда они знают друг друга? Этот бард и Плешнев?

— Тут… длинная история, Ирина. Пока мы знаем, что Плешнев продал ему замечательную немецкую гитару. Знал, что бардам нужны хорошие гитары, вот и предложил… С этой гитары началось их довольно тесное знакомство. А потом Певцову показалось, что этот человек за вами следит… Впрочем, всего я вам вот сейчас, сию минуту рассказать не смогу. А у вас нет на этот счет никаких догадок?

— Нет… Но, значит, этот ваш Певцов знает меня? Вообще-то, когда я первый раз его увидела, мне показалось, что мы уже встречались… Знакомые черты… Но, наверное, видела по телевизору. Да нет, Володя, не обращайте на это мое «показалось» никакого внимания, а то я вас только запутываю. Это вообще моя природная черта — запутывать и запутываться… Я вот сейчас родословную нашу составляю, и так запуталась, что каждое семейство решила обозначать на отдельном листе, а потом все соединить, иначе прямо каша получается…

— Опять каша? — улыбнулся Володя и попросил Ирину позволить ему взглянуть на эту родословную…

Она достала папку, на которой так и было написано — «Родословная» и положила ее перед Володей. Он внимательно прочел каждую страницу. Собственно, ничего нового здесь для него не было, почти о каждом родном человеке Ирина рассказала ему все, что знала, причем рассказы эти были очень подробными. Читая все эти имена, фамилии, даты, Володя вдруг почувствовал себя как на кладбище среди множества надгробий… Однако на памятниках или крестах всегда стояли имена и даты, а тут попадались полупустые и вовсе пустые «клеточки»… Почему?

— Почему? — переспросила Ирина. Оказывается, Володя задал свой вопрос вслух. — Да потому, что я не все знаю. Вот эти две «клеточки», например, — внуки моих двоюродных сестер. Сестры в Сибири живут. Обе мне на письма пока не ответили… А эта «клеточка» — мой племянник, сын моего брата от первого брака… Я, к стыду своему, не знаю точно, в какой день он родился. Брат его не воспитывал, он как-то сразу второй раз женился… И сын у них родился, Игорь. Он, кстати, наведывается ко мне иногда, я вам говорила. Характер не из легких. Хотела его позвать, когда мне особенно тяжело было, а он на практику уехал, на Урал. Да, может, и к лучшему — я иногда его как-то побаиваюсь, хотя сама не понимаю, почему…

— Но вы его ни в чем не подозреваете?

— Я не могу его подозревать, я его все-таки люблю. А первая жена моего брата уехала с сыном на Дальний Восток. Она и от алиментов даже отказалась, так что мы про них ничего не знаем… Брат их искал — и по своей фамилии, и по ее девичьей, она Зина Бочигина, но не нашел, а потому решил, что бывшая его жена вышла замуж…

— Ну, я думаю, что вы его найдете, и очень скоро. С моей помощью, — скромно прибавил Володя.

— Попробуйте. Брат очень виноват был перед ними. Да и мы все виноваты… Я себе, честно говоря, простить не могу, что не вмешалась тогда, когда надвигалась трагедия, да и потом в их жизни не приняла никакого участия. Диссертацией была занята…

Володя еще раз просмотрел каждый лист, переспросил, не жил ли кто-нибудь из них в Германии, и, получив отрицательный ответ, ушел, условившись, что завтра или он, или его московские коллеги свяжутся с Ириной по телефону.

Ирина осталась одна. Нынешние события настолько выбили ее из колеи, что она чувствовала себя очень усталой. Включив магнитофон, она закрыла глаза и погрузилась в чарующие звуки, наслаждаясь голосом своего любимого певца Лучано Паваротти и стараясь ни о чем не думать…

И тут неожиданно лязгнула балконная дверь. Ирина тупо уставилась на нее, чувствуя, как бешено заколотилось сердце, а в следующую секунду в комнату буквально ввалился тот самый злобный тип, который попался Ирине и ее сопровождающему на лестнице, когда после страшной ночи покушения она поехала на беседу к полковнику. В этот раз лицо его не было ни перекошенным, ни злобным, а, напротив, очень молодым и приятным. Ирине он даже понравился, и она, выключив магнитофон, спокойно сказала:

— Добрый вечер, сосед. Вы ко мне в гости? Только перепутали входную и балконную двери? Немудрено — балконы-то у нас смежные… Прошу вас, дайте мне вон с той полочки лекарство… Вот это красное. Нитроглицерин. С сердцем плохо… Нет, нет, «скорую» пока не надо… Побудьте со мной…

Незваный гость, ничего не говоря и не извиняясь, сел напротив нее, и она впервые смогла хорошо его разглядеть. Молодые люди его возраста обычно носят джинсовые куртки и брюки, футболки и свитеры, а на нем — строгий темно-серый костюм, прекрасно выглаженная светлая рубашка, не бросающийся в глаза галстук. У него чудесные каштановые волосы и — вот интересно! — такого же редкого оттенка, как у нее… И лицо довольно волевое, но при этом очень теплое, симпатичное… Господи! Вновь что-то ударило в грудь, ей стало жарко от догадки — да нет, не догадки, а от правды, которую она поняла, глядя на его глаза, брови, лоб, манеру сжимать губы…

Он тоже смотрел на нее, не отрываясь, и вдруг наклонился, взял ее за руку и тихо, просто сказал:

— Тетя Ира…

— Димочка… — выдохнула Ирина и, не удержавшись, заплакала — горько, навзрыд.

Парень явно не знал, что делать, сел на стул поближе к ее креслу и стал гладить ее руки, приговаривая:

— Тетя Ира, успокойтесь. Если вы так из-за меня — не надо. Я понял, что вы… все поняли. Я давно в Москве, но в ваш дом перебрался всего месяц назад. Специально. И не ожидал, что мне так повезет — прямо рядом с вами… Я эту квартиру на пол года снял, деньги заплатил вперед. Днем учился, а ночами афиши расклеивал в одном рекламном агентстве.

Ирина всматривалась в него и не могла поверить в то, что случилось. Ей хотелось обнять его, крепко прижать к себе, говорить ему ласковые слова, называть его Димочка, Димуля, но она не решалась этого сделать, только провела рукой по его волосам:

— Как похож-то… похож-то… в нашу ты родню…

— И мама так говорила…

— Как Зина? Не болеет? Только что с Владимиром Ивановичем, со следователем из нашего города, мы о маме твоей говорили. И о тебе. Родословную ему показывала — он все проверяет, и московские оперативники тоже, меня ведь убить хотели, а он и спросил, почему твоя клетка не вся заполнена. А мы ведь твоего дня рождения не знаем…

— 14 марта… А мама не болеет. Мама умерла. Год назад. Отчим сейчас там один остался. Мы с Геной — это мой брат — оба в Москве, он тоже учится, только заочно.

— Гена — это сын… отчима?

— Да, но он нас не делил. Мы очень дружно жили. Но — трудно… Отчим много болел. Маме приходилось надрываться на работе… Потому она так рано и… ушла.

— Ты простишь нас, родственников, что мы от вас… от тебя отстранились? Меня простишь? Плохо вышло-то все как! Прости меня, Димочка!

— Я простил. Я к вам и шел, чтобы — простить. Подслушивал ваши разговоры с балкона… Решил простить и ринулся к вам, совсем забыл, что это не входная дверь…

— Вот ты какой…

— Нет, вы меня не знаете. Я все про вас узнавал, я давно за вами следил, потому что еще после смерти мамы принял важное решение.

— Какое… решение?

— Может быть, лучше об этом потом? А то как бы вам хуже не стало…

— Хуже, Дима, некуда. Бросили мы вас все, выходит. Мама твоя гордая, от алиментов, подачек этих, отказалась, а мы и пальцем не пошевелили, чтобы вам помочь. Что уж говорить! По уши виноваты. Так что выкладывай все из-за пазухи, тебе же легче будет!

— Я в суд хотел подавать. На отцовское наследство.

— Что?!..

— Нет, Ирина Вадимовна, я не жадный. Я бы все, что высудил, в детдом отдал или еще куда. Но я хотел, чтобы вы все вспомнили, что есть такой Дмитрий Певцов, что я существую, что обо мне тоже надо было заботиться, что…

— Стой! Почему — Певцов? У тебя разве не наша фамилия? Не Александров?

— Отчим меня усыновил и дал мне свою фамилию. Пусть так и будет, я его не предам…

— А твой брат — Гена… Певцов?

— Да, конечно.

— Он… песни поет? Он бард?

— Еще как поет! На всех конкурсах туристских песен у него — призовые места. И на гитаре он отлично играет. Так вот, я не договорил. Понимаете, простите, но я хотел ударить по вашему эгоизму. В законодательство посмотрел, с адвокатом посоветовался, и — вперед! Ох, как я вас всех, благополучных, тогда ненавидел! Это ведь я вас однажды на мостике встретил, все хотел вам высказать, и вы тогда чуть в воду не упали. А несколько дней назад…

— Дима! У нас с тобой все будет хорошо, понимаешь? А фамилия… какая разница? Все равно родная кровь… Отец твой был несчастный человек, его судьба за вас наказала… Эта женщина, вторая жена, принесла ему столько зла! Сын у них есть, Игорь, твой брат…

— Я с ним знаком. Мы даже случайно сфотографировались вместе… Как-то раз, когда я за вами… наблюдал, он это заметил, стал спрашивать. Ну, я ему все и рассказал.

Ирина вспомнила ту мимолетную фотографию в руках Игоря. По тому, как Игорь ее показал, можно было догадаться, что за этим что-то скрывается, а она вот не догадалась… Но сейчас Ирина решила говорить только о главном.

— А ты знаешь, что Гена Певцов лежит в больнице с желтухой? И что на него несколько часов назад напали?

— В какой больнице? Как?!

— В инфекционной. В том городе, где мы с твоим папой родились. Там конкурс песенный был, он приехал, остановился в гостинице и заболел. А потом — полная загадка: оказался в беспамятном состоянии в старом доме, где Владимир Иванович жил, в нашем дворе. И я как раз там была, к соседям заходила. Наш-то дом давно снесли, а этот, каменный, стоит, все там до сих пор и меня, и папу твоего помнят… Владимир Иванович вызвал и «скорую», и милицию. Сначала даже думали, что он мертв… Но сейчас с ним все нормально, состояние стабилизировалось.

— Вот это да! То-то я волновался, почему его давно нет… Думал, гастроли. Мы ведь вместе живем. Когда я еще в общежитии жил, то и он со мной — нелегально… Заочник, ему-то общежитие не положено. Потом на заводе стал работать, там ему общагу дали. А когда я квартиру снял, то уж вместе поселились…

— Знаешь, давай про суд потом договорим. И про детство твое, и про все хорошее и плохое. А сейчас про Гену расскажи. Похоже, он хотел нас о чем-то предупредить, от чего-то избавить… Ну, Владимир Иванович! Ведь явно что-то знал, а не сказал! Может, хоть ты свет прольешь?

— Тетя Ира, я, когда вас выслеживал, несколько раз столкнулся с каким-то странным мужичком. Он тоже вроде как по пятам за вами ходил. Я уж, грешным делом, подумал — не друг ли ваш… ну, ухажер… Только он намного старше вас. Однажды я с балкона видел, как он за гаражами прятался… Собирался об этом сказать, когда к вам милиция приходила, но… зол на вас был. Да и Генку подставлять не хотелось… Тут ведь дело-то какое… Я однажды Гене этого мужика показал, мы случайно на него наткнулись. А, может, не случайно, теперь уж не знаю, что и думать… Так Гена сказал, что этот мужик к нему вяжется, и именно он продал ему концертную гитару. У него ведь долго не было хорошей гитары.

Что ж, прибавилась еще одна загадка, подумала Ирина. Они, эти загадки, стали уже наслаиваться одна на другую, и похоже, что всем им этот «таинственный пирог» окажется не по зубам. Всем, кроме Володи. Стоило ей так подумать, как зазвонил телефон — Володя поздравил ее со счастливой встречей, признался, что он уже беседовал с Димой, и попросил, чтобы несколько последующих дней Ирина провела дома и никуда не уходила. Она пообещала. Они с Димой проговорили всю ночь и заснули только под утро, причем Ирина не отпустила племянника в свою квартиру, а постелила ему в зале, на диване…

А Володя тем временем продолжал раскапывать все новые и новые факты, мотался, казалось, уже по всей стране. Один из московских следователей спешно выяснял со своими немецкими коллегами, кто такие Анна Тиссен и ее муж. Были получены даже их фотографии, и Дима узнал в Аннином муже того самого «странного мужичка», а точнее, как выразился один из следователей, — «зверя в образе человека». Захваченная новыми людьми, сведениями, вообще новым отношением к жизни, Ирина со странным чувством вспоминала свои прежние мистические настроения и способности — все это казалось ей смешным, нелепым и никак не вязалось с реальностью. И смерть тети выглядела теперь для нее иначе, ибо она догадывалась, что никто из потустороннего мира не мог назначить ей свидание, это сделал человек, убийца, причем так искусно, что его даже не заподозрили в тетиной гибели… Дима просил подключить его к расследованию, заметив, что они на историческом факультете изучают и право, стало быть, он без пяти минут профессионал, но Володя наотрез отказался от его помощи и прямо сказал, что для всех будет спокойнее, если Ирина проведет эти дни не одна, а с ним.

В это утро Ирина встала раньше обычного. Ей вдруг показалось, что новый день будет особенным, он внесет ясность в ее жизнь, положит конец всем страхам и напастям. Предчувствие ее не обмануло. Пока она умывалась, Дима открыл дверь, в которую торжественно вошел Володя и нерешительно — Гена, осунувшийся и еще слабый после болезни. Володя нес его чемодан и кейс с гитарой. Дима крепко обнял брата, приговаривая: «Дил, я так за тебя переживал! Отцу ничего не сообщал, написал, что все в порядке! А то он разволнуется…»

Володя предложил всем сесть за стол и послушать его. Он выложил свои записи, окинул всех многозначительным взглядом и начал рассказывать…

— Загадок больше нет, господа присяжные заседатели! У нас было несколько версий всего происходящего, но основных — две. Одна, как вы понимаете, не могла быть не связана с бароном — молодые люди, вы вряд ли о нем знаете…

— Я Диме все рассказала, — вставила Ирина.

— Прекрасно! А вторая — с Анной Тиссен и ее мужем Виктором Плетневым. Вы, Ирина Вадимовна, действительно спасли ей жизнь, это было осенью сорок шестого года. И она в конце, так сказать, пути решила вас отблагодарить. То есть наши с вами последние предположения были правильными. Муж, естественно, восстал, он очень любил деньги, но переубедить жену не смог и решил действовать по-другому, тихо и жестоко. Прежде всего, надо было покончить с вами, Ирина Вадимовна, и это логично, вы уж меня простите. Но погибает муж вашей тети, а потом и сама тетя. Почему? А потому, что Плешнев ошибся! Он принял вашу тетю за вас, Ирина Вадимовна! Сначала эта ошибка показалась мне невероятной, но потом… Смотрите, у вас и у тети были одинаковые имена, фамилии, сходные профессии. И по возрасту вы не так уж сильно отличались друг от друга. А главное — жили-то вы раньше вместе, по ее адресу. Мы пока не знаем, какими источниками он пользовался, когда вас искал, но получилось — напутал… Он долго выжидал удобный момент, и когда ваша тетя с ее мужем были в гостях, решил отравить обоих, убить сразу двух зайцев, ибо муж — тоже наследник. Но получилось так, что ваша тетя не прикоснулась к отравленному блюду… Тогда после похорон ее мужа этот подонок инсценировал его пришествие с того света — якобы он назначает свидание жене возле кинотеатра. В этом месте всегда автомобильные пробки, и немудрено, что она выскочила из зажатой со всех сторон машины и стала пробираться к кинотеатру пешком… Но убийца ее уже поджидал, он рассчитывал на подобную ситуацию…

— А когда он узнал, что она — это не я? — нетерпеливо спросила Ирина.

— На ее похоронах. И сказал ему об этом не кто иной, как… Дима. Да. Ты ведь потихоньку изучал свою родню. Пришел и на похороны. Народу было много. И никому не показалось странным, что кто-то кого-то спрашивает о том, кем, скажем, у погибшей Ирины Алексеевны работал отец… Чугунные решетки отливал… Как просто при этом сказать — о, а я думал, что он хирург! А Диме — ответить, что хирургом был ее брат, отец Ирины Вадимовны… И даже ее показать… То есть вас… Кстати, это он, затесавшись в компанию пьяных на перроне, чуть не столкнул вас под поезд. Но когда Плешнев вас выслеживал, чтобы убить, — на допросе он подтвердил эту цель, — то поневоле сталкивался с Димой, которому хотелось как можно больше о вас узнать. А где Дима, там и Гена. Плешнев познакомился с вами, молодые люди, поближе — ему надо было через вас получать нужную информацию. Гене даже привез из Германии гитару, чтобы окончательно войти в доверие. И в один прекрасный момент он, наконец, наметил расправу над Ириной Вадимовной. У него был ключ от вашей квартиры, Дима. Однажды поздно вечером, когда вас не было, а Ирина Вадимовна уже спала, он проник на балкон и вещал оттуда про кладбище, на которое она должна пойти в понедельник вечером… Тетя, якобы, зовет… Впечатлительная Ирина Вадимовна не почувствовала подвоха и на кладбище не пошла только после моего запрета. Но кладбище — это был его запасной вариант, так как еще до этого самого понедельника Ирина Вадимовна поехала на выходные дни в свой родной город, о чем Плешнев узнал от вас же, молодые люди. Он даже точно выяснил, где этот дом расположен. И вполне возможно, что самое страшное должно было произойти во время спиритического сеанса… Но в это самое время Геннадий — именно Геннадий, не накачивающий себя злобой к Ирине Вадимовне, а относящийся ко всему больше как сторонний наблюдатель, начал подозревать, что Плешнев вовсе не так безобиден, как кажется. И когда Ирина Вадимовна поехала в родной город, он бросился за ней, ничего не сказав брату. А то, что там в это время проходил песенный фестиваль, было просто совпадением. Он поехал бы туда и без всякого фестиваля, потому что почувствовал — тетка его брата в опасности, и отчасти они с Димой в этом виноваты. Однако уже в поезде ему стало плохо, а когда приехал и поселился в гостинице, то дежурная была вынуждена вызвать ему «скорую помощь»… Дальше, в общем-то, все логично — Гена сбежал из больницы, чтобы предупредить Ирину Вадимовну — он должен был сделать это быстро, но в ее доме, в коридоре вдруг потерял сознание… Однако уже само его появление там спугнуло Плешнева, который прятался возле дома, а потом на чердаке. Я ведь его тогда заметил в огороде, но — краем глаза, не зафиксировав это в памяти, а потом долго мучился — что же там было, что я упустил? Кто-то прятался, но кто? Оказывается, он. После всей этой катавасии с Геной Плешнев оттуда ушел и попытался проникнуть в больницу — он утверждает, что просто хотел поговорить с Геной, чтобы он его ни в чем не подозревал. Но днем в инфекционное отделение не пускают, там с этим строго, и ночью не попасть — каждый этаж запирается отдельно, в окна не влезть… Словом, крепость. К тому же мы там и охрану поставили. И все же через несколько дней Плешнев подстерег Геннадия в саду и, не выдержав, набросился на него… Тут негодяя и скрутили… Но еще до этого нападения он поехал в Москву, чтобы подстеречь Ирину Вадимовну на кладбище. Но она, как мы знаем, туда не пришла… Тогда, в тот же вечер…

— Я видел его тогда за гаражами… И хлопок слышал, но не подумал, что это выстрел. А до этого он меня во дворе встретил, спросил про Гену… Про тебя, Дил, спрашивал… Хотел в гости к нам прийти…

— А почему «Дил»? — как-то не к месту спросила Ирина.

— А это с детства — крокодил Гена.

— Хорошие у вас родственники, Ирина Вадимовна. Геннадий сразу навел меня на мысль о Германии — Плешнев там явно не гость, гитару вот запросто привез… Кстати, Гена точную дату назвал, когда гитара из-за границы «приехала», а уж по документам, по описанию и личность нетрудно было установить… Далее поработали немецкие коллеги — так мы вышли на Анну Тиссен. Но связи с Ириной Вадимовной не прослеживалось, пока несколько дней назад мы с ней не сели обедать… Щи да каша… да Бранденбургские ворота… Оказывается, наша Ирина Вадимовна сразу после войны была с родителями в Германии, и жили они у этой самой Анны Тиссен. Жили и даже… дружили. И вот там-то произошло нечто, за что Анна через много лет решила отблагодарить Ирину Вадимовну. Одарить ее своим наследством…

— Но за что, Володя? Вы узнали, за что?

— Узнал, Ирина Вадимовна. И не буду вас больше томить. Представьте себе нашего солдата, который получил известие, что у него умерла мать. В войну ее ранили фашисты, и она умерла, не дождавшись сына… Солдат идет по улице немецкого городка, его психическое состояние можно сравнить с кипением воды, когда она клокочет изо всех сил, и брызги вырываются наружу. И вдруг он видит идущую впереди немецкую фрау, не страдающую от ран, от голода, непосильного труда… Не могу судить, насколько естественным или справедливым было его решение — кровь за кровь! — но он погнался за фрау Анной. Это было недалеко от ее дома. Фрау оказалась очень проворной, она вбежала в дом, бегом поднялась к себе наверх и в изнеможении упала на пол… Но чувство мести сделало солдата тоже очень проворным — он вбежал вслед за ней, в руке его был пистолет… Возможно, солдат колебался какую-то секунду… Именно в эту секунду маленькая русская девочка Ирочка, которая любила фрау Анну, не обращая внимания на солдата, вбежала в комнату и бросилась к ней… Прогремел выстрел, но пуля прошла мимо — не мог же он стрелять в ребенка… А потом…

— А потом кричал отец! Он спустил этого солдата с лестницы… А фрау говорила, что, если бы у нее было много золота, то она осыпала бы меня им с головы до ног… Я это вспомнила потому, что тогда мне стало страшно — не оттого, что случилось, я и не поняла ничего, а оттого, что представила, как мне тогда будет под этим золотом тяжело, и нечем дышать… Я ведь к тому времени уже побывала в яме…

— Как верно вы говорите, Ирина, — грустно заметил Володя. — Когда много золота — людям всегда тяжело и нечем дышать. Оно давит…

— И раздавит, — закончила за него Ирина. Она говорила очень тихо, голос ее дрожал. — Так мне что, отказываться от наследства? Я уже думала об этом. Конечно, это все неожиданно и глупо. Но, с другой стороны, почему я должна не уважать волю этой женщины? Тем более, что мне есть для кого приобретать… что там, марки, золото?

— Текст завещания мы еще не получили, но нам сообщили, что там — и то, и другое.

— Ого! Ну, держитесь, Дима с Геной! И Игорь… И вы, Володя, держитесь! Мы будем богатыми людьми! И все благодаря моей смелости в четыре года! Подумать только! Пули не испугалась! Немку спасла! А она ведь действительно была очень хорошей… Господи! Я ведь хотела что-то вам сказать… Вот вы, Володя, рассказывали, а я что-то хотела… Что-то меня удивило… Ну, конечно! Выстрел! Зря вы не верите в оккультные науки… Ребенок не заметил, не запомнил стреляющего солдата, но, выходит, меня всю жизнь преследовал этот выстрел… Господи, как я хочу на свободу! Недавно я была в театре на Таганке, смотрела «Мастера и Маргариту». Маргарита, перед тем как уйти от всего этого бедлама к своему Мастеру, раскачивается по сцене на огромных качелях, причем летит прямо на зрителя и кричит в зал: «Господи, как вы мне надоели! Как я вас всех ненавижу!» А я думала — почему она ненавидит? Отчего не тратит свою энергию, чтобы стать свободной? Отряхнуться от них, очиститься… А я вот не умею ненавидеть. Я и этого… как его… Плешивого…

— Плешнева, — поправил Володя.

— Плешнева не ненавижу. Я его даже понимаю. Прошлое показало ему хорошую дулю. Фигу с маслом. В тюрьме пригодится. Маленькая девочка спутала ему все планы. Выстрел! А фрау Анна жива… Нет, ребята, я опять займусь спиритизмом. Это же надо! Сколько раз спрашивала у… словом, у тех, кто уже там, далеко, по ту сторону жизни, кто и за что хочет меня убить, и слышала в ответ этот самый выстрел… Это я для вас повторяю, мальчики, Владимир Иванович об этом знает. Отряхну всю эту зависть, ненависть ко мне — как пыль. Наверное, это будет второе рождение. Займусь диссертацией. Буду помогать Диме с Геной, Игорю. А главное — буду спокойно и свободно ходить по улицам, не прячась и не вздрагивая от каждого резкого движения прохожего. Я буду свободна, счастлива…

— И богата, — вставил Володя.

— И богаты. Мы все, — улыбнулась Ирина. Она немного помолчала и, задумчиво глядя куда-то вдаль, тихо проговорила: — Право слово, не мог же он стрелять в ребенка…