Ранним утром, когда рассвет еще только занимался над горизонтом, Себастьян неторопливо бежал по парку и думал о своем. Он решил уделять больше внимания физической форме и не позволять себе расслабленно плыть по течению, как в предыдущие месяцы, а то, того и гляди, живот зарастет жирком, а мозги паутиной. В спортклуб, в это прибежище закомплексованных себялюбцев (если, конечно, такое противоречие имеет право на жизнь) и суррогатных жизнезаменителей-тренажеров, возвращаться не хотелось. Себастьяну нравился мелкий монотонный дождик, прохладный ветерок, пустынный парк, лужи на дорожках и мокнущие в них окурки косяков с остатками марихуаны. Он бежал и приводил в равновесие происходящие в его жизни события, перескакивая с темы на тему согласно организованному беспорядку мысленных ассоциаций. Он бежал и расслаблялся, несмотря на то, что временами его пугало внезапно ускоряющееся сердце, а дыхание все никак не желало становиться полным и спокойным.

На днях пара газет — одна из Ла-Паса, другая из Санта-Крус — купили у него права на публикацию Цифровых Созданий. Себастьяну звонила Патриция и предлагала сделать бизнес на постерах, тетрадных обложках и открытках. Ты только представь, как можно раскрутить твою идею, разволновавшись, кричала она в трубку, это же такие возможности, а ты там в своем издательстве гроши получаешь — а он лишь кивал головой, поддакивал и обещал подумать. Может быть, ему предоставлялся шанс получить экономическую независимость и бросить работу в Цитадели? Себастьян все думал, размышлял и убеждал себя в том, что не хочет иметь ничего общего с сестрой и остальными торгашами из «Имадженте». Он не хотел становиться известным, по крайней мере, не таким образом — с зарегистрированным товарным знаком на лбу и связанным контрактами по рукам и ногам. Деньги его тоже не сильно интересовали — хотя они явились одним из аргументов в пользу его согласия на работу в Цитадели. Естественно, он работал там не только для того, чтобы переселить Никки в лучший квартал и сделать ее жизнь приятнее и удобнее — его больше влекла возможность получить определенную власть, скрытое тенью могущество. Ему хотелось стать еще одним из этих безобидных безвестных соседей, о которых никто никогда ничего не знает и которые тем не менее правят империями. Стать еще одним тайным властителем тайн.

Три дня назад Себастьяну представили женщину, которая будет работать в Цитадели в соседнем с ним кабинете. Высокая, длинные черные волосы, очки с толстыми стеклами, бледная кожа (словно на нее постоянно падал свет монитора). Фиона принадлежала к той молодежи, которая уже начала трудиться в цокольном этаже Цитадели. Талантливый молодняк в среднем лет двадцати, владеют языками программирования едва ли не лучше чем родным языком, млеют в электронных лучах при виде иконок монитора, сами похожи на порожденные компьютером галлюцинации (чипы без документов, слов, букв — одни лишь заряды и потенциалы, представляющие информацию единичками и нулями двоичного кода). Себастьян терялся в догадках, откуда, черт побери, взялось столько умных женщин. В то время как мужчины растрачивали себя в видеоиграх и попытках отследить максимум передаваемых по телевизору футбольных матчей — от бундес-лиги до встреч мексиканских дворовых команд, — женщины неотступно следовали к своей цели и продвигались все дальше вперед. Это был настоящий заговор, его окружали и постепенно перехватывали самые интересные задачи. Новый век, будущее — за ними. Если уж феномен пугал его самого, то даже думать не хочется, с чем должны будут столкнуться его дети и внуки.

Он бежал и расслаблялся, представляя себе горячее тело Никки в складках простыней. Бежал и расслаблялся, читая оскорбляющие Монтенегро граффити: «Вороны остаются воронами, даже переодевшись демократами».

На мосту покончили с собой еще двое. Мародерствующей на месте происшествия Инес удалось сделать серию снимков, от которой бросало в дрожь, опубликовать ее в «ТП» и вызвать мощный общественный резонанс: только что уволенный с молоко-перерабатывающего комбината юноша падал в пустоту с фотографией невесты в руке. Горчичного цвета брюки, красная спортивная рубашка «River Boys» (Ну и сочетаньице! Ужас, — комментировала публика). Расследование «XXI» выявило, что самоубийца подкупил часового. Мэр решил вмешаться и заявил, что отныне нести вахту на мосту будут солдаты его личного отряда. И улыбнулся объективам камер.

Монтенегро отметил первую забастовку в своем нынешнем правлении — бастовали учителя государственных школ с требованием повышения зарплаты. Он назвал их «маленькими диктаторами» — в его словах не было ни намека на иронию — и пообещал не быть с ними излишне терпеливым, поскольку ему не позволяет «все ускоряющийся прогресс». В итоге учительские манифестации и голодовки протеста были разогнаны слезоточивым газом. Монтенегро сказал, что все будет записано на видеопленку и использовано в качестве доказательства того, что их действия дестабилизируют общество. Затем улыбнулся объективам камер.

Джуниор — Алиса решили бесплатно вкладывать в пятничные выпуски CD с пиратскими копиями популярных компьютерных программ (без инструкций для пользователей).

Инес надулась на Себастьяна, когда тот осмелился подправить ее фотографию, запечатлевшую участвовавшего в голодовке учителя (Джуниор сам велел ему сделать это — вид учителя был «более драматичным, чем мог вынести за завтраком средний читатель»).

На собрании персонала, пока уругваец официально представлял новый проект ««Тьемпос Постмо» — больше культуры и ближе к народу», Пиксель вдруг прилюдно разрыдался как малое дитя. Кричал, что боится смерти, а Браудель лишь успокаивающе похлопывал его по спине.

Себастьяну нравился свежий прохладный ветерок, пустынный парк, лужи на дорожках и мокнущие в них окурки косяков с остатками марихуаны.

По ночам он блуждал в сети в поисках фотографий, достойных дать жизнь новым Цифровым Созданиям. Найдя неизвестную красивую женщину — новую модель «Revlon» или подающую надежды претендентку на звание Мисс Коста-Рика, — он копировал ее снимок в свой личный архив. Больше всего его привлекали утонченные черты лица, чувственность и эротизм пропорционально сложенных тел, предлагавших, но не ракрывавших все свои секреты (время от времени он скачивал какую-нибудь высококлассную обнаженку — вроде Элль Макферсон или Катарины Витт). Свой архив Себастьян начал в пятнадцать лет, вырезая фотографии из «Сьетедиас», «Манчете» и «Плэйбоя». Теперь все стало куда проще. Никки знала об этом и не возмущалась. Мужчины они и есть мужчины, говорила она.

Как-то в понедельник в три часа ночи он по настоянию Никки отправился с ней заниматься любовью в парк. Она надела зеленое платье, едва доходившее до бедер (и ни намека на нижнее белье), и черные туфли на высоком каблуке. Себастьяну вспомнилась Ана, с которой они обычно занимались любовью в гостиной ее дома, едва удостоверившись, что родители уснули. Ночной воздух холодил тело, тишина иногда нарушалась вскриками любви или ненависти то тех, то других молодоженов по соседству. Они расстелили усыпанное звездами одеяло по центру прямоугольной площадки и завалились поверх. Он сходил с ума от возбуждения при виде полускрытого в тени тела Никки, да еще эти туфли на шпильках… Не наблюдали ли за ними из-за занавесок окружавших парк домов чьи-то жадные до зрелищ глаза? Короткий урок чувственности для сетчатки, привычной к телевизору, но отнюдь не к сплетающимся в танце среди качелей и горок обнаженным телам. Внезапно им пришлось прерваться — застывшие в изумлении, — когда их выхватил из темноты сноп света фар проезжающего мимо автомобиля, после чего член Себастьяна решительно отказывался вернуться к еще несколько секунд назад столь активной жизни.

В те самые дни ему начал сниться Монтенегро. Его фигура росла по собственному желанию и неожиданно появлялась в самом невинном сне, выскакивая, словно блоха, из череды знакомых безобидных лиц (мамы, бразильского актера из сериала, что смотрит Никки). Она была яркой и обещала отеческую защиту, убежище от невзгод. Черно-белый силуэт. Поразительная тень.

Еще ему снились Цифровые Создания, прогуливающие свои гибридные сущности по городу пурпурных зданий, где блуждал некто, известный под именем Библиотекарь, и люди кончали жизнь самоубийством, бросаясь с моста.

Тогда же Себастьяну стало казаться, что его преследуют. По дороге домой ему слышались раздаю-щиеся позади шаги, и он оборачивался с гулко бьющимся сердцем, чтобы в очередной раз не обнаружить ничего подозрительного. Паранойя в пышном цвете: с одной стороны, он мог ожидать слежки со стороны правительства — его работодатели хотели удостовериться, что он не распустит язык и не предаст их; с другой — Себастьяну мерещилось, что всем кругом известен его секрет и в любой момент при малейшем дуновении его слава из местной перерастет в общенациональную (слава, выстроенная на отрицании и отмалчивании), и это будет ужасный позор. Вскроется его двойная игра, выйдет на поверхность его продажность, его заклеймят каленым железом средства массовой информации (Он не только манипулировал нашими фантазиями, но и нашей реальностью!). Когда пальцы дождя касались оконных стекол, Себастьян вздрагивал, пытаясь угадать, был ли то кто из Цитадели или из газетчиков. Он не знал, кого ему бояться больше.

Примерно в это же время Себастьян получил свою первую зарплату в Цитадели и погасил два просроченных взноса за Лестат и долг за поездку в Антигуа; купил Никки пару итальянских сапожек и посмотрел несколько квартир по ту сторону реки, в цивилизованной части города. Ему понравилась трехкомнатная квартирка с множеством окон и зеркал, создающих ощущение, что в ней места значительно больше, чем есть на самом деле.

Себастьян соскучился по родителям. В субботу после обеда он одолжил мотоцикл у одного из коллег по издательству и отправился навестить маму. Выехав из города, Себастьян оказался в кварталах жалких лачуг, с гордо торчащими на крышах допотопными телеантеннами. Пригород тянулся не более десяти минут, уступив место полям и ужасающей нищете. От столь скорбной картины Себастьяну стало нехорошо: в его мире было так легко позабыть, в какой стране живешь.

Однако печаль длилась недолго — его реальность тоже была частью реальности страны, полной контрастов и неравенства. Что он мог поделать? Может, отбросить цинизм, но это так трудно…

На лице мамы появились новые морщинки (ее муж остался в саду и проигнорировал гостя). Себастьян слушал ее рассказ о сельской жизни без газет, но с огромным количеством телевидения и видео. Поинтересовался маминым здоровьем — она отлично выглядела, хотя курила все больше — и попросил посмотреть свои детские фотоальбомы. Мама вернулась с «минольтой» и попросила повторить последний жест.

— Который?

— Когда высунул язык во время разговора. Очаровательно.

К Себастьяну прицепился этот жест во время просмотра матчей Марадоны. Никки терпеть его не могла и каждый раз, когда Себастьян, забывшись перед компьютером, высовывал язык, она зажимала его между пальцами и обещала как-нибудь чикнуть ножницами.

Себастьян послушно высунул язык и подождал, пока не раздался щелчок затвора камеры. Сколько подобных фотографий, подумал он, кажущиеся такими спонтанными и естественными на самом деле оказывались повторением уже свершившейся несколько минут назад реальности. Сколько в фотоальбомах искусственного, сколько театра.

Он страшно удивился, увидев себя на детских снимках пухленьким и светловолосым. Себастьян совершенно не помнил, чтобы ему доводилось видеть эти фотографии раньше, не говоря уже о том, что не имел представления о моментах, в которые эти фотографии были сняты. А еще говорили, что у него «фотографическая память». Что теперь значит «иметь фотографическую память»? В наши дни самовыражение быстро становилось анахронизмом — детали фотографий легко изменялись и уже не отражали с прежней точностью тот миг, когда была нажата кнопка фотоаппарата, и находящихся в кадре людей (да и сами люди вполне могли оказаться цифровыми персонажами).

Может быть, выражение «иметь фотографическую память» ныне имело смысл «иметь легко корректируемую память»? Но тогда это масло масляное — любые воспоминания, так или иначе, корректируются временем.

Себастьян безуспешно пытался разыскать фотографии отца. Но новый мамин муж сжег их, не оставив ни одной.

— Что? Ты что, шутишь?

— Нет, правда, сынок. Ты же знаешь, какими ревнивцами могут быть мужчины.

— Но эти фотографии принадлежали не только тебе, но и мне.

— Знаешь, может, оно и к лучшему. Ни к чему привязываться к прошлому.

— Не в этом дело.

— А в чем же?

Себастьян развернулся и уехал, бормоча ругательства в адрес «этого идиота» и матери.

Но стоило ему вернуться домой, как он тут же раскаялся и позвонил маме. Услышав его голос, она расплакалась. Себастьян извинился и: «пожалуйста, не пропадай, пиши мне почаще». А еще попросил поменьше курить. Он повесил трубку, и боль, причиненная эти глупым сожжением воспоминаний, овладела им с новой силой. Он никогда не сможет до конца простить мать за то, что она натворила.

Себастьян обожал рассматривать фотографии своего медового месяца. Он задумывался о следующей вылазке на Карибы — на Арубу или на Каймановы острова, где в кристально чистых водах можно нырять с аквалангом и плавать бок о бок с рыбками самых экзотических расцветок. Может, пустить на это следующую зарплату в Цитадели? Нет, слишком безответственно. Сначала нужно погасить долги.

До выключателя в ванной руки так и не дошли — бедняга до сих пор оставался сломанным. Иногда Себастьян просыпался по ночам и его охватывал леденящий ужас при виде пробивающегося в щель света — ему мерещилось, что в дом забрался чужак. Тогда он спросонья пытался нащупать под подушкой несуществующий пистолет и только спустя несколько минут, облегченно вздохнув, понимал на-конец в чем дело.

Его суточная доза аспирина колебалась между четырьмя и восемью таблетками. Правое колено отказывалось утихомириться и болело без устали. Да и сердце стало пошаливать. А иногда Себастьян пыхтел и задыхался, словно астматик. Просыпался заполночь и больше не мог заснуть. Но в то же время отчаянно не желал признавать себя ипохондриком. В прошлую субботу в «Tomorrow Now» они с Никки основательно набрались и, закрывшись в туалете, сделали себе по несколько дорожек. Себастьяна пробрало не так сильно, как Никки — может, потому что он не слишком хорошо умел вдыхать кокаин. Они в обнимку сидели у барной стойки и потягивали коктейль из текилы — кажется, кукарачас, — слушали техно (электронные голоса, словно мантру твердящие одно и то же — Take California, Take California — стандартный навязчивый ритм, словно диск заело, как старую виниловую пластинку, а диджей, как, впрочем, и извивающийся на танцполе молодняк, этого не заметил) и остановившимися взглядами пялились на спроецированные на стены насквозь пропахшего травой заведения психоделические слайды. Себастьян поднял глаза и увидел на экране телевизора Майкла Джордана (его кожа отливала оранжевым, телевизор явно нуждался в настройке), переведя глаза на Никки, он застал ее за разглядыванием вызывающего выреза на блузке какой-то девицы на вид не старше восемнадцати (грива коротких светлых волос, что-то наподобие младшей сестры Валериа Мэца). Девчонка, небрежно тиская в пальцах сигарету, явно заметила этот взгляд, и не особенно стесняясь своего спутника — юнца с прыщавыми щеками, в открытую кокетничала с Никки, подмигивая и улыбаясь. Себастьян отвесил жене легкий подзатыльник.

— В чем дело?

Никки жестом поманила девчонку, та перекинулась с юнцом парой фраз и двинулась по направлению к ним.

— На что спорим, — прошептала Никки, — мы сможем ее снять. Хочешь пари?

— Никки!

Он как-то говорил, что при определенных обстоятельствах мог бы согласиться осуществить ее фантазию. Но женщина должна быть проституткой. Все должно происходить в другом городе, а лучше в другой стране, чтобы избежать возможности случайной (или неслучайной) встречи в будущем. Мы сделаем это один раз, один и точка. Потому что это ящик Пандоры. А вдруг тебе понравится? Или мне? И только при этих обстоятельствах и ни при каких иных.

Девчонка подошла. Она застенчиво улыбалась, словно смущаясь от неожиданного прикосновения к некоему таинственному волшебству, что вот-вот обещает свершиться, а ее только что пригласили на сцену принять в нем участие. Скобки пухлых губ в стиле Джины Гершон. Никки чмокнула ее в щеку, представилась сама, представила Себастьяна и затем спросила ее имя.

— Вара, — высокий детский голос на фоне несущегося из колонок воя сирен и змеиного шипения.

Take California!

Себастьян хотел пойти на попятный, но понял, что уже поздно. Он позволит всему идти своим чередом, как слабовольный дурак или — что еще хуже — как трус. Он скользил взглядом по складке губ и думал, что еще пара дорожек ему бы не помешала.

Вара на время вернулась к своему приятелю и, пока Себастьян пил и набирался духу, продолжала перемигиваться с Никки. Под конец они втроем вышли на улицу. Им пришлось пройти порядка двух кварталов в поисках такси; каблучки Никки с отчаянной решимостью втыкались в мостовую, вся троица нервно хихикала.

Его разбудил звук работающего телевизора — из гостиной доносились голоса Пьолина и Сильвестре. Себастьян сел в постели, потянулся, протер глаза и увидел обеих женщин, мирно спящих спина к спине. Он подскочил и вылетел из спальни, пытаясь не вспоминать о том, что так непросто было забыть.

За последние дни выпало столько дождей, что улицы и здания Рио-Фухитиво, казалось, подернулись серым налетом. Когда Себастьян закончил пробежку, рассвет только-только занимался у горизонта.