Сидя перед компьютером в своем кабинете в Цитадели, Себастьян тщательно уничтожал следы полковника Кардоны на различных фотографиях, где он был снят вместе с Монтенегро. Кардона, полный мужчина с толстыми обвисшими щеками и набрякшими веками, во времена диктатуры Монтенегро был министром внутренних дел и получил известность благодаря своей невероятной спеси — по воскресеньям он величаво выезжал верхом прогуляться по лапасскому Прадо — а также отточенным методам запугивания и активным внедрением опыта аргентинских вояк в местную технологию пыток. Он являлся одним из руководителей операции «Ворон». Его ошибка состояла в том, что он подтвердил смерть одного калифорнийского правозащитника. По восстановлении демократии Кардона по требованию американского правительства подвергся экстрадикции и окончил жизнь во флоридской тюрьме: пока бывший министр мирно спал, его сокамерник по неизвестной причине перерезал ему горло.

Хотелось курить. Время от времени Себастьян поглядывал на видеокамеру, не сводящую с него объектива, и на деловито ползающего по паутине длинноногого паука, задаваясь вопросом, наблюдают ли за ним через это запыленное недремлющее око. Иногда он вставал на стул и набрасывал на объектив платок, закрепляя его там резинкой, но никто ни разу ничего ему не сказал. Может быть, его и не записывали, надеясь, что одного присутствия аппарата достаточно, чтобы внушить работнику должное уважение к дисциплине. А может быть, эта камера вообще была муляжом, а наблюдали за ним из совсем другой неприметной точки кабинета — зоркий глаз, затаившийся среди известковых потеков на стене. Впрочем, к чему им это? Себастьян не занимался ничем чрезвычайным — просто делал порученное ему дело и все. Никаких вопросов, никаких ответов.

Но было крайне сложно удержаться от вопросов, особенно теперь, когда передаваемые ему в желтых папках фотографии и задания к ним приняли зло-вещий оттенок. Себастьян не строил иллюзий и отлично понимал, что рано или поздно работа по разглаживанию мятых пиджаков и изменению роста или прически Монтенегро подойдет к концу и ему придется заняться такими неоднозначными моментами, как изъятие из кадра определенных неугодных персонажей — как в случае с Торговцем Пудрой. Нет, он отнюдь не строил иллюзий. И все же при виде все новых и новых желтых папок — Монтенегро в окружении различных людей, некоторую часть которых требовалось изъять со снимка — сомнения разрывали его. Однажды от группы из шестнадцати человек в кадре осталось лишь семь, а на другой фотографии из пяти запечатленных на ней людей сохранился один Монтенегро. Вероятно, это и было конечной целью проекта: если каждый индивидуум, находящийся вблизи центра тяжести диктатуры, оказывался в той или иной степени затронутым ее пламенем, скомпрометировавшим себя элементом, то Себастьяну предстояло уничтожить их одного за другим, пока в прямоугольниках кадров не останется единственный человек — нынешний президент, — и вовсе не потому, что избежал коррупции, спрятавшись в нарисованном мелом круге, отделившим его от остальных.

Его интересовало, как далеко там, наверху, собираются зайти. Хотелось спросить Исабель, для чего будут использоваться исправленные им цифровые фотографии. Утешением служил тот факт, что существовали негативы, а пока они существуют, всегда есть возможность доказать, как обстояли дела на самом деле. Но можно ли удовлетвориться подобным утешением? До недавних пор многие газеты были не способны на такую роскошь, как штатные фотокорреспонденты, и, экономя на выплате регулярных зарплат, пользовались услугами различных фотографов, которые выезжали на места катастроф или многочисленных политических конференций, а затем продавали сделанные снимки издателям, при-чем негативы обычно оставались у авторов. Таким образом, пленки, конечно, существовали, но рассеянные по всей стране в ящиках и коробках многочисленных фотостудий. А если никому не известно их точное местонахождение, то какой тогда от них толк?

Тем не менее в Национальном архиве и библиотеках хранились подшивки изданий того времени. А ведь были еще записи теленовостей и записанные и заснятые свидетельства многих людей. Кроме того, за рубежом фотографии тоже публиковались, и имелось целое воинство историков, без устали роющихся в событиях того времени в поисках все новых и новых фактов. Монтенегро было совершенно бесполезно прикидываться добродушным и прогрессивным диктатором: слишком многие доказательства подтверждали противное, слишком много улик осталось на месте преступления.

С другой стороны, откуда ему знать истинные намерения президента? И именно это смущало Себастьяна больше всего: он работал вслепую, угадывая в лучшем случае лишь вершину айсберга и не имея ни малейшего представления о скрытой под поверхностью океана Цитадели ледяной глыбе. Сколько зданий расположилось по периметру эс-планады? А сколько кабинетов в каждом здании? Неужели региональному отделению Министерства информации действительно необходима подобная инфраструктура?

Словно ненастоящие поросшие плющом каменные стены — как декорации к так и не снятому фильму. Заброшенный университет. К какому факультету относилось здание, в котором работал Себастьян? Какому преподавателю принадлежал его кабинет? Наверняка кому-то не слишком солидному — иначе бы он вряд ли гнездился в этом подземелье; может, читал лекции по колониальной литературе или по семиотике искусства — что-нибудь из этих никому не нужных гуманитарных курсов с обязательным посещением (потому как кто же по собственной воле придет слушать эту никчемную и малополезную чушь). Эдакий несгибаемый в борьбе за свои убеждения марксист-ленинист (красновато-бурые пятна на полу вполне могли оказаться призрачными следами крови, пролитой им во время оказания бессмысленного сопротивления или пыток).

Себастьян представил себе молодого преподавателя, сидящего за рабочим столом кабинета и читающего Фому Аквинского. Затем представил его обнаженным — тело Ракель Уэлч, лицо Че и размеры Монтенегро; ярко-желтая блестящая кожа, словно облитая тремя банками свежей краски.

В фотографии Кардоны присутствовал некий центр, вокруг которого выстраивалась вся композиции. Крохотная таинственная деталь из тех, что своим несоответствием окружению привлекают внимание и заставляют забыть обо всем остальном: на правой руке Кардоны не хватало пальца. Захваченные объективом штрихи реальности, осаждаемые фильтрами памяти и перешедшие в вечность (пока существуют негативы). Словно все в мире существует с единственной целью — попасть в кадр, но тем не менее из огромного количества застывшей во времени реальности сохранится лишь аномальное, эксцентричное и странное.

Себастьян взял палец с левой руки Кардоны и переставил его на правую. Интересно, кто-нибудь заметит? Маловероятно.

Его так и подмывало подписать фотографию, спрятать где-нибудь крохотное стилизованное «S», свой элегантный интеграл. Себастьян выбрал щекастое лицо Кардоны и задал двукратное увеличение. Фрагмент занял собой весь экран. Еще щелчок — и через несколько секунд компьютер (считывание изображения, декомпрессия выбранного фрагмента) предоставил его взору неровную текстуру кожи. На следующем шаге лицо полностью пропало и взору предстало нечто скорее напоминающее странную молекулярную структуру или по-верхность загадочной оранжевой планеты, чем часть человеческого тела.

Так. Вполне достаточно. Еще одно увеличение — и на экране монитора во всей своей геометрической красе выстроятся педантичные пиксели. Себастьян поместил стилизованный интеграл в центре и вернулся к первоначальным параметрам обзора; его подпись, как и ожидалось, была совершенно незаметна.

Хотелось курить, и Себастьян вышел в коридор. Сегодня вечером он обещал Пикселю сходить с ним в кино на один из фильмов Вонга Кар-Вая — Пиксель просто пел ему дифирамбы и уверял, что он самый крутой из всех ныне работающих, и обязательно нужно посмотреть «Падших ангелов» — Тарантино отдыхает. Ники прислала ему в изда-тельство e-mail, где говорила, чтобы он не ждал ее на ужин — много работы, и она вернется поздно. Ох, Никки. Лучше о ней не думать. И не видеть. Сплошное расстройство. Надо же было свалять та-кого дурака; сделать шаг, после которого невозможно жить по-прежнему. Неужели он не чувствует ревности? Невероятно. Да, фантазии не долж-ны сбываться. А это была даже и не его фантазия. Да, по большому счету, и не ее.

Поднявшись в кабинет Исабель, Себастьян застал ее в растрепанных чувствах и потекшим макияжем.

— Я как раз о вас думала, — сказала она, пытаясь взять себя в руки. — Даже собиралась спуститься к вам. Я хочу попросить об одном одолжении.

— Да, конечно, — кивнул Себастьян, — все, что угодно.

Она протянула ему две изодранные в мелкие клочья фотографии.

— На первой я с одним человеком, — объяснила Исабель. — Вторая — портрет моего друга.

Того самого, чью фотографию Себастьян раньше видел на столе? Рамки на прежнем месте не оказалось.

— Конечно, можно склеить их скотчем, — продолжила женщина, — но это уже не то. Вы могли бы сделать это на компьютере?

— Да, без проблем, — он едва удержался, чтобы не спросить, кто этот мужчина на фотографии.

В голову пришла трагичная история любви с… женатым мужчиной? С кем-то из начальства? Исабель — женщина загадочная и скрытная, она никогда не заводила бесед на личные темы. Может, просто пыталась держать дистанцию с подчиненными? А может, дело не только в этом. Впрочем, что зря терять время на бесплодные попытки угадать истину.

Себастьян уже готов был выйти из кабинета, как вдруг вспомнил о первоначальной цели своего визита и остановился. Исабель нервно взглянула на него. Наконец, он заговорил:

— Не знаю, правильно ли то, что я делаю. Думаю, мне было бы спокойнее, если бы я имел более полное представление о том, как будет использоваться моя работа. В противном случае… не знаю, смогу ли продолжать заниматься этим делом.

Исабель вышла из-за стола и приблизилась, остановившись в полуметре от Себастьяна и приложив палец к губам, словно призывая его к молчанию. Себастьян огляделся. Их снимали? Записывали голоса?

Казалось, Исабель готова открыть ему что-то важное. Она поколебалась и сказала:

— Обещаю, в свое время вы все узнаете, — ее голос звучал наполовину предостерегающе, наполовину тревожно. — Подождите несколько дней. Не будьте так нетерпеливы.

И все? Себастьян просто почувствовал, как Исабель прикусила язык. Что она хотела ему рассказать?

Исабель жестом попросила его уйти, и вот он снова спускается по лестнице, теперь с растерзанными фотографиями в руке.

На следующий день Себастьян шагал по Цитадели в свое подземелье под аккомпанемент раздающегося из-за многочисленных дверей (коридоров здесь было значительно больше, чем он подозревал ранее) техно и отражающегося от стен эха собственных шагов. Он думал о Никки и о Исабель и не знал, что делать. Из туалета вышли двое молодых ребят с меланхоличным выражением на лицах. Они даже не подняли на него взгляд — наверное, и не заметили. «Потому что Pantone не врет», услышал Себастьян, проходя мимо. За последние несколько недель, пока он безвылазно сидел в своей работе, его вечерний необитаемый остров превратился в густонаселенный подземный мегаполис. Основная масса его жителей была моложе Себастьяна, и все они погружались в мир своих компьютеров, чтобы то тут, то там подправить шероховатости довольно длинного периода времени, о котором практически ничего не знали — в те годы они в лучшем случае еще вовсю пускали слюни и сопли. Постепенно внесенные ими исправления накапливались, неспешно, но неуклонно меняя общую картину прошлого, день за нем приближаясь к тому моменту, когда от оригинала не останется и следа.

Из-за двери послышался чей-то знакомый голос. Себастьян подошел ближе и напряг слух.

Действительно, очень знакомый голос. Мужчина произносил с балкона зажигательную речь, сопровождаемую постоянными ударами ладоней по перилам. Кто?..

Это был энергичный голос Монтенегро.

Себастьяну удалось разобрать отдельные слова — «антипатриоты», «приобщаться», «быть» — и, основываясь на этом каркасе, попытался составить адекватную фразу. Но после слова «быть» кто-то останаваливал запись и отматывал пленку назад, чтобы через несколько секунд Монтенегро опять повторял то же самое. Снова и снова, пока Себастьян не почувствовал, что от этого напористого тона ему стало не по себе, и он уверился в твердости и суровости произносимых слов, которые так и не сложились в цельную фразу.

Что он говорил? Он вдруг решил, что загадочная фраза замыкала круг творящихся в Цитадели таинственностей и вела прямиком к центру происходящего. Он стоял у ворот оракула и слышал пророчество Сивиллы. Осталось только его расшифровать, чем он тут же и занялся. В итоге Себастьяну удалось заполнить еще пару пустых клеток в его личной версии игры в виселицу по теме «Наш проект». В этот момент за дверью послышались приближающиеся шаги — пришлось прерваться.

По пути в кабинет на Себастьяна снизошло прозрение: нужно было сосредотачиваться не на самом пророчестве, а на том, каким способом оно было передано. И это привело его к фундаментальной истине, к которой он пришел бы и раньше, если бы задействовал хоть каплю банального здравомыслия: кто-то, как и он, манипулировал фотографиями Монтенегро, кто-то — записями его голоса во время произнесения речей и деклараций, а кто-то — почему бы и нет — его видеозаписями. Исабель затронула эго, тщеславие Себастьяна и заставила его поверить, будто он — центральная фигура проекта, а на самом деле он не более чем одна из пешек.

Себастьян был потрясен. Он вернулся к себе. Страшно болела голова и хотелось курить — ему было нехорошо, и он понимал, что бросит работу в Цитадели.

У дверей его поджидала женщина в очках — она занимала соседний кабинет. Фиона. Он не видел ее с тех пор, как их представили друг другу.

— Я вот думаю… — проговорила она, разглядывая носки своих туфель.

— Да?

— Я вот думаю…

— Вы думаете.

— Милая безделушка. Аметист?

— Да. Это жены.

— Играть с формами так легко — невзначай забываешь, что на самом деле играешь с чувствами. Я вот думаю, а если…

— Что «если»?

— Ладно, забудьте.

Она развернулась и вошла в свой кабинет, захлопнув за собой дверь. Себастьян какое-то время стоял, размышляя: по всей вероятности, не он один терзается сомнениями.

Рабочий день закончился. Себастьян шел и думал о том, как все же убедительна атмосфера ярко освещенного первого этажа Цитадели: служащие — как и в любом другом государственном учреждении — болтают и тратят драгоценное время; стены пестрят объявлениями руководства и всевозможными информационными стендами — все как и везде.

Но не совсем, иначе он не сидел бы в своем подземелье. И ему уже подвели бы электронку и телефон. И он не чувствовал бы, что как только покидает пределы Цитадели и начинает спускаться в Рио-Фухитиво — окруженные горной цепью, погребенные в облаках пыли здания — за ним, следуя на безопасном расстоянии, кто-то идет. Тень, скрывающаяся среди других теней, стоит только слегка повернуть голову; машина, проезжающая мимо, исчезающая вдали и вскоре снова появляющаяся рядом, или взгляды исподтишка одного из пассажиров городского автобуса. Это было смутное, но безошибочное ощущение.

В пропахшем гнилыми апельсинами автобусе с изрезанными лезвиями зелеными обивками сидений шофер наслаждался включенным на все катушку радио с техноверсией знаменитого «Полета кондора». Толстый, обритый наголо молодой человек пытался перекричать музыку, объясняясь по телефону со своей девушкой и уверяя, что приедет домой уже через несколько минут. Себастьяну стало смешно: сотовые телефоны в таком маленьком по всем параметрам — и по размерам, и по духу, но это не мешало ему иметь непомерные претензии на звание современного развивающегося быстрыми темпами мегаполиса — городишке, как Рио-Фухитиво, казались ему фарсом. Хотя смеяться не следовало. Иные глаза — не посчитают ли они претенциозной его точку зрения? Его взгляд на цифровые технологии и пренебрежение аналоговыми?

Автобус, скрипи железом и гремя музыкой, потихоньку полз вниз. Себастьян смотрел в окно на обклеенные фотографиями мэра стены домов. Совсем недавно проспект Вязов переименовали в проспект Генерала Леона Гальвеса (отец мэра, по-своему толковавший очередную диктатуру, наступившую после диктатуры Монтенегро). Граффити гласит: «Да здравствует любовь — гетеро, гомо и би; с людьми, животными и вещами». Эх, было бы все так просто. Если бы…

Добрались до забитого полицейскими машинами перекрестка, кишмя кишащего журналистами с видеокамерами и любопытсвующими прохожими (либо большая авария, либо снимают какой-то сериал — Себастьян узнает об этом из вечернего выпуска новостей). Шофер повел автобус в объезд.

Бритый здоровяк, прижимая трубку к уху, горячо спорил с девушкой. Себастьяну пришло в голову, что это он виноват в том, что они с Никки отдалились друг от друга. Это он позволил произошедшему той ночью превратиться в трясину, поглощающую их любовь. Во всем виноват он сам — из-за своей нерешительности, неуверенности и панического страха потерять ее. Она была так открыта, так откровенна. Никки, всегда готовая разделить с ним даже самые опасные фантазии, рискуя получить взамен непонимание и отчуждение; в то время как он, замыкаясь в себе, не рассказывал ей о своих желаниях, мыслях, мечтах или просто о происходящих в его жизни событиях. Она была распахнута ему навстречу с почти детской доверчивостью, а он, поглощенный тайными делами с Исабель, прятал, как самый сокровенный секрет, правду о своей работе в Цитадели.

Как же его ранило все, что имело хотя бы малейшее отношение к Никки! Такая близкая, но недосягаемая, открытая, но непостижимая. Как больно ее любить — любить вопреки всему, вопреки любым клятвам, обещаниям, спокойствию, желаниям, счастью, страданиям.

Всему виной Ана. Ана, в которую он был влюблен без памяти и которую он никогда не забудет за преподанный ему урок лжи и предательства. До этого Себастьян легко и естественно доверял любимой женщине. Сейчас естественным для него стало недоверие, подозрение, что его стремятся обмануть, стоит лишь повернуться спиной.

По пути домой Себастьян зашел в книжный и купил аудиокнигу, «Винни-Пуха». Покупку завернули в подарочную бумагу темно синего цвета — небо с плывущими по нему звездами, желтыми планетами и оранжевыми хвостами комет.

По дороге ему все время казалось, что за ним следят (он — Фокс Малдер, работающий на правительство и за ним следит другой человек, тоже работающий на правительство), Себастьян пожалел, что купил аудиокнигу. Никки все равно нет дома. И она не оценит подарок: какое-то недоразумение — книга, которую нельзя читать.

На площади Слепых Себастьяна поразил топчущийся там фотограф с древней фотокамерой (меха, как у аккордеона, треножник и накидка). Последний раз ему доводилось сниматься на подобном агрегате еще в школе — им предстоял межквартальный чемпионат по футболу, и требовалось оформить удостоверение футболиста. Это стоило так дешево. Естественно, истинной ценой стало неузнаваемое лицо, бесформенный подбородок и какой-то прибитый внешний вид.

Себастьян подошел к фотографу, распугав поклевывающих крошки толстых голубей, и сфотографировался. Нужно ли говорить, что снимок оказался в первой же попавшейся урне (черные буквы на оранжевом фоне ее латунной поверхности гордо гласили: «Твой мэр выполняет свои обещания!»).

Проходя по мосту, задумался об Инес и попытался увидеть повисшее над пропастью сооружение ее глазами, попробовал представить его черно-белым — молчаливая, сумрачная картина, вобравшая в себя последние чувства тех, кто сделал отсюда шаг навстречу смерти. Ничего не получилось — мост был для него пурпурным и точка.

В газете ходили слухи, что Инес лесбиянка. Говорят, кто-то видел, как она в темноте дискотеки целовалась с женщиной. Иные слухи вопрошали, почему каждый раз, когда Инес входит в кабинет к Алисе, дверь запирают на ключ. Чем это они там занимаются? Может быть?..

Да какое ему дело. В конце концов ему на это наплевать. Пусть каждый делает со своей жизнью то, что ему хочется (все, кроме Никки).

За Себастьяном продолжал кто-то идти и проследовал за ним на территорию Никки, в квартал трехколесных велосипедов, «фольксвагенов» и наглых собак.

Никки не было. Еще рано. Он покормил ее рыбок и вздремнул на диване. Во сне, как ядовитая змея, его преследовала материализовавшаяся фраза: «и по отношению к этим предателям, антипатриотам, не желающим приобщаться к нашему проекту, мы должны быть настолько безжалостными, насколько это возможно».

Когда пришла Никки, Себастьян обнял ее и, заикаясь, пробормотал, что любит, как никогда раньше и просит прощения за то, что вел себя как кретин. Она, в золотистом платье и сверкающими черными вьющимися волосами, в которых словно отблескивал пойманный завитушками дневной свет, тоже обняла Себастьяна и сказала, что тоже любит его и очень мучалась все эти несколько ужасных недель. Затем попросила прощения за то, что сваляла такого дурака, играя с огнем.

— Нельзя открывать ящик Пандоры. Ни за что.

Никки была в восторге от подарка — не столько от аудиокниги, сколько от самого факта. Они целовались жарко, как ошалевшие школьники, сплетая языки в тугой узел.

Позже, выйдя в парк, Себастьян чувствовал себя раздувшимся от гордости, что смог пересилить и победить самого себя. Никки щелкала затвором «олимпуса» направо и налево.

— Почему ты, наконец, не купишь себе видеокамеру? — шутя поинтересовался он.

— Это было бы слишком просто. Мне нравится фотографировать. Выбирать.

Занятно, подумалось Себастьяну, фотография превратила людей в еще более экстравагантных существ, чем они и так по сути являлись. Эта невозможность наслаждаться моментом как он есть, это отчаянное стремление ухватить убегающие в прошлое секунды. Фотографией же, резюмирующей это свойство человеческой натуры можно считать снимок мужчины или женщины в момент, когда он или она фотографируют.

Небо было затянуто тучами. Они уселись на синие металлические перекладины, соединяющие желтые кубы рядом с горками. Вечером в полумраке они казались поручнями спасательного плота или небольшой яхты. Никки тут же начала длинный монолог. Сказала, что не хочет работать с Доносо слишком скучно — и уволится, как только найдет что-нибудь получше. А потом поведала всю историю своего предыдущего брака. Себастьяну, она, конечно, была уже знакома, но без подробностей. Медовый месяц — поездка в Рио — был недолгим. Но как только они вернулись, нежный и любящий мужчина, которого она знала, превратился в жуткого ревнивца, заставлявшего смотреть ему прямо в глаза, когда на какой-нибудь вечеринке случайно оказывался ее прежний приятель. Однажды она вернулась домой чуть позже обычного, и он влепил ей пощечину. Потом, в другой раз, избил ее тяжелой ручкой зонта.

— Гильермо подключился к телефону и записывал мои разговоры, — прошептала она. — Он был уверен, что я ему изменяю.

— Ты давала ему повод?

Никки выдержала паузу.

— Никогда в жизни. Это-то и противно, — она улыбнулась. — Если бы я хоть попыталась, то было бы не так обидно…

Никогда еще Себастьян не видел ее такой уязвимой. Подошла женщина с малышом лет четырех. Мальчонка забрался на качели, и она начала его раскачивать. При виде счастливого лица матери и ее хохочущего отпрыска, Себастьян впервые глубоко и страстно захотел иметь ребенка от Никки.

Раздался щелчок, и малыш оказался пойманным в кадр фотопленки.

— Прости, если я иногда чересчур откровенна, — сказала Никки, крепко прижавшись к Себастьяну. — Мне так хотелось этого с Гильермо. Я тебе все это рассказала, потому что в первый раз потерпела поражение и все рухнуло. Мне бы не хотелось, чтобы это случилось снова. Я не хочу, чтобы что-либо нас разделяло и подвергало опасности нашу близость. Мне было так плохо все эти недели, и я поняла, что вела себя эгоистично.

— Это не повторится, — и Себастьян нежно поцеловал ее в лоб, — я тебе обещаю.

Как ему хотелось стать откровеннее. Рассказать о своей работе в Цитадели. Но он не отважился. Нужно подыскать более подходящий момент.

Себастьян кожей чувствовал, что в пустынном парке притаился некто, не спускавший с него глаз.