Не верю. Проба пера

«Очень даже неплохо всё удалось. Всё очень даже неплохо. Все пришли. Все пьют. Так. Поздороваюсь с зеркалом и выхожу. Здравствуй, чужое зеркало. Здравствуй, чужой я. Улы-ы-ыбочку. Пошёл».

— Друзья мои! Вам, наверное, очень интересно, зачем я вас сегодня собрал? У меня пренеприятное известие… О нет! Оставьте шутки про ревизора. Они устарели. Официанты! Долейте вина тем, у кого оно закончилось! Итак, друзья мои. У меня для вас пренеприятное известие. Я — подлец! «В чём?» — спросите вы. А в том, друзья мои, что я вам не верю. И не верил никогда!

Вот ты… Да, ты! Который в — и без того трудную минуту подсунул мне пакетик с каким-то порошком со словами «познаешь красоту». Красота в — до боли сжатой челюсти, которая не даёт даже высунуть опухший язык? Не верю в твою красоту. А ты, детка? Красавица моя, неужели ты решила, что я поверю в покупную любовь? Или ты… о-о-о, мой защитник! Думаешь, я поверю в то, что ты и сам не мечтаешь меня убить? Просто тебе слишком нужны мои деньги. Вы всё продаёте и покупаете. Дружбу. Любовь. Доброта для вас — способ удовлетворить свой эгоизм, а я… Я — просто подлец, который почему-то решил, что может подарить освобождение от этого. Но, увы, себе я тоже не верю. А верю я вот в эту пулю, которая сейчас разнесёт мои мысли и размажет их по вашим лицам. Ах да… Ещё я не верю, что вы всё это оцените, поэтому скажу напоследок.

Тот яд, который вы сейчас жадно поглощаете из своих бокалов, разъест ваши гнилые внутренности через семь минут. Всех благ вам, друзья мои!

«Этот курок очень холодный и очень тугой, или это… это руки ослабли? Странно ощущать, как голову пронзает что-то… что-то… А я был уверен, что умирать быстро — не больно…»

 

Понедельник

Я ненавижу понедельник. Ненавижу так, как ты ненавидишь вторник, среду… все семь дней недели, всю свою жизнь. Натянуть обжигающе холодное одеяло в попытке согреть остаток сна, остаток улыбки и остаток жизни. Вздох и — ты снова не умер. Стены, облизывая ладони, в который раз провожают на кухню, где вода пропахла уксусом, где ещё вчера ты пытался прокурить эту жизнь, но не повезло. Ведь снова понедельник — и ты не умер. Только глупое сердце до боли ответственно перекачивает кровь, чтобы дать ещё один шанс дожить до ещё одного понедельника и не умереть. Обратно к стенам — да, вы любите мои ладони, вы помните их так же, как они помнят каждый ваш сантиметр. Я помню эту трещину, эти порванные обои и эту разорванную в клочья жизнь. Надо собраться и зашить её, бедную. Хотя бы до следующего понедельника… Но — здравствуй, холодное одеяло. Остатки сна. Остаток жизни.

 

Моими глазами

Посмотри моими глазами, когда я выгляну в окно и увижу тот снег. Он настолько несмелый, настолько невинный, что при всём желании не сможет укрыть тот клочок этого мира, который ты увидишь моими глазами. Смотри, как беспокойно свет фонаря пытается выхватить из темноты нелепый клочок мира, который ты видишь моими глазами. Смотри моими глазами, как в этот мир заходит сон. Тот самый, помнишь? Ты не можешь не помнить. Тот самый сон. В этом самом мире. На этом самом клочке света, который надо увидеть моими глазами. Ты не хочешь больше смотреть мои сны. Тогда не удивляйся, если рано проснёшься, а я тебе никогда не расскажу, чем закончился мой клочок мира, который был создан, чтобы не пустить к тебе страшные сны.

 

Меня больше нет

Меня больше нет. Всё, что ты видишь, — твоё отражение. Твоя боль, как награда за мужество, мёртвым и не нужным больше грузом сверкает на груди. А меня здесь нет. И не будет. Мой след — твои слёзы, твоя ложь — мой попутчик и верный, уверенный в себе друг. И меня нет. Отдай ветрам то пустое, то поломанное напрочь, то, что когда-то было отдано в твои ненадёжные руки, — то моё, которое замирало от одного твоего имени, страдало, любило, радовалось, грустило. Но только помни — ты остаёшься, даже когда меня нет. Это и будет твоим наказанием.

 

Мой ад больше не принимает

Настолько холодно, что захотелось проснуться в аду. На той самой сковороде, которая когда-то принадлежала только тебе. Да, помню, тебе на ней не нравится. Тебе не нравится в моём аду, который ты когда-то приняла за какой-то там рай с бабочками. Глупо, женщина))). Очень глупо. Глупо, зная мой ад, боясь каждого его переулка, открывать сюда дверь и спрашивать: «Как ты себя чувствуешь?» Как в аду, родная))). Как в аду. Не жалко. Я бы мог тебя сюда снова впустить, посадить на принадлежащее только тебе место в моём сердце, заварить чай из тех же слов и признаний, но, прости, родная… теперь это закрытая зона. Мой Ад больше не принимает.

 

Что-то про теплоход

Я как-то видел пропитанный одиночеством, переломанный, смешанный с судьбами, улыбками, слезами поезд. На запасном пути — запасная жизнь. Та тихая, та скромная, та, о которой мечтал, и та, которая опостылела, — запасная жизнь. Равнодушная луна, жестоко обжигающее солнце — теперь вечные и лишь изредка исчезающие спутники. Один раз. Только один раз остановишься, и ты в запасных — вроде нужен, но только не сейчас, а может, и не потом, а просто никогда. Хочу, чтобы твоя жизнь никогда не становилась тем запасным, пропитанным скукой ожидания существованием. Просто живи и радуйся твоим слезам и смеху, обидам своим и чужим, смелости и трусости, правде и лжи, взлётам и падениям — всё это меняющийся пейзаж на пути твоего бегущего вперёд поезда. Не останавливайся, но и не забывай посматривать назад — там, вагонами, за тобой — твой рай, твой ад и твой груз пережитых уже дней.

 

И я закрыл глаза

Широкое поле, залитое солнечным светом, хотя, как ни странно, солнца не видно. Зелёная трава до горизонта, и кажется, что даже за ним — одна трава. Просто зелёное море. И одно дерево. Всего одно. Мне это не кажется странным — не кажется странным, что трава слишком зелёная, что небо не синее, а какое-то сиреневое с красными облаками. Я здесь уже был. Я делаю шаг в сторону дерева и ощущаю, что меня что-то понесло вверх. Какая-то жёлтая река, которая не на поверхности земли, а где-то в воздухе.

Я доверяю ей, поэтому не сопротивляюсь. Я просто знаю, что так нужно. Так нужно мне. Я расправляю руки и отдаю всего себя этому жёлтому потоку. Где-то слышится голос: «Закрой глаза». Я закрыл…

Она всё время смотрит на часы. Эту боль терпеть больше сил нет, хочется кричать, но она же гордая. Слышится голос акушера: «Тужься», и она собирает остаток сил. Жизнь рождает жизнь, и никак иначе. Послышался возглас акушера: «Мальчик!» — и крик. Крик нового человека. Крик новой жизни. С облегчением она посмотрела на часы: 8:15. И закрыла глаза.

Я вздрогнул и очнулся. Всё тот же жёлтый поток, всё то же спокойствие и та же тишина, и только голос, рождающийся откуда-то из живота, шепчет: «Закрывай глаза». Я закрываю.

Мальчик на стуле гордо читает стих перед множеством гостей. Гости умиляются: какой умный, какой хороший, сколько таланта и с какой душой читает стихи! Браво! Он от удовольствия закрывает глаза и…

Мой жёлтый поток — такой же спокойный, только как-то беспокойно мне. Это был я? Снова закрываю глаза.

Сегодня гонки на велосипеде, и он должен непременно победить, ведь мама же в него верит. Он ещё раз посмотрел на неё и сорвался с места. Жаль только, что сразу в падение. Дикая боль в колене заглушала крик толпы, он чувствовал только, как родные руки бережно помогают подняться. Он плачет: «Мама, я проиграл!» «Ничего, — шепчет она ему на ушко. — От этого я тебя меньше любить не стану. А впереди ещё много побед». Он обнял её крепче и закрыл глаза.

Мама, мама — горько отозвалось во мне, и ощущение беззащитности охватило меня. Поток больше не успокаивал. Глаза от слёз будто налились свинцом, и я снова их закрыл.

«Как ты мог так поступить?! — негодовала она. — Ведь ты же знал, что деньги на лекарство бабушке! Зачем ты их взял? Тебе сигареты дороже матери?» Он молча уставился в пол, сказать было нечего, и страшно, и стыдно. Обхватив голову руками, он закрыл глаза.

«Прости, прости», — пульсировало в голове. Поток совсем стал неласковым, мне стало страшно, и я закрыл глаза. Я их больше не открою. Он пишет.

Он играет.

Он говорит.

Снова пишет.

Снова играет.

Её уже не видно.

Сигарета.

Он пишет.

Он поёт.

Дом.

Работа.

Семья.

Работа.

Он пишет.

Кадры всё быстрее, хаотичнее и такие неважные. Скорее бы закончилось.

Телевизор — там кровь. Компьютер — он пишет. Про кровь. Её нет.

Я открываю глаза. Лежу на земле. Тошнит, и дико кружится голова. Пытаюсь встать и слышу голос: «Ну как? Понравилось?» Поворачиваю голову, рядом на камне сидит человек. Сквозь длинную чёлку можно увидеть глаза. Печальные глаза. В руках — небольшой прутик, которым он что-то пишет на земле.

— Ты кто?

— Мне ясно, кто я, мне хочется понять, кто ты, — усмехается он.

— Я? Я человек, — отвечаю.

— Я спросил не что ты, а кто.

Я пожал плечами.

— Человек — только кровь, кости, кожа и мясо. В совокупности — это «что». Человека можно спросить «кто ты?» только тогда, когда в нём живёт душа. Так кто ты?

— Душа человека, — ответил я.

Он снова усмехнулся.

— Подойди сюда, Душа человека.

Я присел напротив него и стал наблюдать, как он возит палкой по земле. Он пристально посмотрел на меня и вздохнул.

— Я был на земле. Печальное зрелище эта ваша земля. Люди не меняются, нет. Как только Душа попадает в тело человека, она предаётся забвению. Самое чистое и самое светлое идёт на второй план. В первые дни человеческий мозг не в силах контролировать всё, душа кричит, молит о пощаде, но кто поймёт её язык! И она смиряется. Смиряется со своим заточением. Люди… как только вы начинаете говорить, перестаёте слышать. С гордостью таскаете на себе свою национальность. Тьфу. Здесь не спрашивают, какой ты был национальности. Здесь спросят, каким ты был человеком. Когда-то я на много людей делил корочку хлеба, а вы не можете поделить землю, вам не принадлежащую. Вы воюете, строите коробки, которые называете домом, приходя в который вы оправдываете своё одиночество словом «отдых». Высшая блажь — купить коробку побольше. Для чего? Чтобы вашему одиночеству было где летать? — Он снова посмотрел на меня. Видимо, ждал ответа, но я не знал, что на это сказать.

Он покрутил прутик у себя в руках, вздохнул и снова принялся чертить.

— А чему вы молитесь, люди? Нарисовали иконы, чтобы, как бы глядя Богу в глаза, попросить блажи. Забыли! Забыли вы, что Высшая блажь — в вас самих. Нет, не в деньгах, не в коробках и даже не в Вере.

Высшая блажь — вы. Высшая любовь — вы. И высшее разочарование — тоже вы. Вы сами. Тюремщики души своей. — Он снова посмотрел на меня.

— Но мы умеем рисовать, петь, писать стихи и… мы же не всё разрушаем, — возразил я.

— Вы рисуете, чтобы вам заплатили деньги, вы поёте за деньги, вы строите за деньги и разрушаете тоже за них.

— Но это придумал не я! — недоумевал я. — Зачем ты всё это мне говоришь?

Он вздохнул:

— В этом весь человек.

Потом он крепко обнял меня и сказал:

— Посмотри направо и подумай о Боге.

Я повернулся в указанную сторону. Огромные и такие разные деревья (макушки которых уходили далеко в синее небо) о чём-то перешёптывались между собой, пересказывая друг другу какую-то тайну. Всюду снующие разнообразные животные беспорядочно вторили ветру, играли друг с другом. Львы спокойно соседствовали с зайцами, мыши — с кошками. Я улыбнулся: это божественно! Где-то за горизонтом появилось сияние, постепенно превращаясь в звёздочку, которая всё росла и освещала и без того светлое небо. Всего через мгновение эта яркая вспышка превратилась в огромное белое солнце. Оно не палило, нет. Оно просто светилось. Любовью.

Я повернулся к своему сопровождающему и почему-то сказал:

— Я тебя люблю.

Он тепло улыбнулся мне и молча указал в противоположную сторону. Там был огромнейший карьер. Я подошёл к краю и увидел — людей. Сидя на поле из хлеба, они дрались за каждую крошку. Плавая в море, они дрались за каждую каплю воды. Они все говорили одновременно, и никто никого не слышал. Обезображенные злобой лица зияли сильнее своей ямы. Я крикнул им: «Эй, люди! Вылезайте из ямы! Идите сюда, здесь лучше!» Но на меня даже никто не посмотрел.

Я сел на краю ямы, всё ещё надеясь, что хоть кто-то из них меня заметит и я смогу его спасти. На моё плечо опустилась рука:

— Бесполезно, Душа человека. Люди давно перестали смотреть вверх. — Он подал мне руку. — Видишь теперь моё отчаяние?

Я плакал.

— Возвращайся назад, Душа человека. Скажи хотя бы нескольким из них, что Бог не умер, что Он хочет помочь. Пусть только на миг замолчат и поднимут глаза вверх. Ведь Он говорит, что всё ещё любит их. Он говорит им шумом ветра, пением птиц, светом луны и солнца. Всем прекрасным, что в них есть, — Он говорит. Просто иди, Душа человека, и скажи, пусть вспомнят о Боге.

Снова спокойный жёлтый поток окутал меня, и я крикнул своему другу:

— Как хоть звать тебя?

Он ответил:

— Люди зовут меня Иисус.

Я закрыл глаза…

— Дыши! Дыши! — услышал я сквозь темноту голос. — Молодец! Давай!

Я открыл глаза. Огромное синее небо расплывалось в своей шёлковой неге. Вой сирен прерывал пение птиц и шум ветра, но я слушал.

Я почувствовал, как чьи-то руки подняли меня с земли и положили на носилки. Я повернул голову — обломки моего мотоцикла безжизненно валялись на дороге. Вокруг помятой машины сновал и кому-то звонил напуганный водитель. Суета. Снова смотрю на небо — там, в вышине, замечаю постепенно растущую белую звёздочку. Слышу обеспокоенный голос жены: «Как он?» Кто-то отвечает ей: «Плохо, но жить будет. Бог этого парня любит. Очень любит».

Я улыбаюсь. Конечно, любит. Как и тебя. Просто хоть иногда смотри и слушай.

 

Сердцем

Я прекрасно помню, когда впервые увидел её. Шёл сильный снег. Я от нечего делать выбирал одну-единственную снежинку из всех и ловил её ртом. Краем глаза вдруг заметил, как приближается тёмный силуэт. Я насторожился — в мою глушь забредают не так часто. Меня ошарашила её улыбка. Подмигнув мне, она весело пообещала, что ничего, скоро весна…

Каждое утро я ждал её на одном и том же месте. Иногда она останавливалась, о чём-то мне рассказывала, иногда в задумчивости проходила мимо. Но всегда, всегда она давала мне печенье. Я не люблю печенье, но из её рук даже печенье было кусочком счастья.

Когда снег шёл уже всё реже и в морозном воздухе начало пахнуть весной, я увидел её с мужчиной. Они гордо прошли мимо меня, что-то беспокойно зашевелилось в животе, и я уж было ринулся их догонять, но она капризно топнула ногой и сказала, чтобы я отстал. Я отстал.

Теперь я всегда смотрел на них. Они всегда проходили мимо — то смеясь, то о чём-то споря. Я так же получал своё печенье и «доброе утро», и со временем мне уже не так остро хотелось перегрызть ему горло. Он даже пытался со мной подружиться, и иногда меня брали погулять.

Так прошло две зимы и два лета. Она с каждым днём становилась всё грустнее. И всё чаще проходила мимо одна. Проходила. Мимо. Я помню, как начинал накрапывать навязчивый осенний дождь, когда я услышал плач. Нет, не плач. Крик. Этот крик… Я сразу узнал её голос и ринулся навстречу. Но она, не замечая меня, прошла мимо. Она рыдала. Я побежал за ней. Нет. Она не должна грустить. Только не она! Но она меня не видела и не слышала, неся в сердце какое-то страшное горе… Я всю зиму ждал её. Но она пропала. Я каждый день ходил к её дому, но на меня в тёмные окна смотрела только пустота.

Я, наверное, умирал от тоски. Мне было всё равно, что сейчас: зима, осень, лето, весна — неважно. Устремив взгляд вперёд, я просто ждал. Чуда ждал. И она пришла. Это был яркий морозный день, когда я вдруг уловил тонкий аромат печенья. Я открыл глаза, и передо мной стояла она… я кричал… Я кричал от этой радости — она! Она крепко-крепко меня обняла и сказала: «Никогда не умирай».

С тех пор и живём вместе. Я сейчас очень и очень люблю печенье и её. Очень люблю её. Всем своим сердцем дворняжки.

 

Холодный пол

Это уже продолжалось не один месяц и даже не первый год. День шёл за днём, высасывая из неё последнюю надежду. Он не вернётся. И крики в подушку всё тише, и даже иногда удаётся уснуть.

Время лечит? Нет. Просто надежда умирает. Рождается смирение. Он не вернётся.

Стон старого церковного колокола заставил её оторваться от зеркала. Нужно не забыть. В комнату вбежали радостные няньки, волоча в руках аккуратно выглаженное свадебное платье. Что-то больно застучало в груди. Заткнись. Он не вернётся.

В зале сладко пахло цветами. Свадебный оркестр неспешно и грустно наигрывал какую-то до боли знакомую мелодию. Всё казалось нереальным и слишком лёгким. Шагни — и полетишь. Лишь только тяжесть в клатче давала силы идти. Не забыла. Не забыла.

Она не слышала пламенных речей. В голове шумно носилась всего одна мысль: «Сейчас». Пальцы нервно нащупали замок сумочки. Немного противясь, клатч открылся.

Как же нелепо в изящных руках, в белых кружевных перчатках смотрится этот громоздкий чёрный убийца. Ещё секунду — и он, подобно дракону, изрыгнёт на свет божий всю свою ненависть, произнеся что-то вроде «Бах!».

Она видела, как её белое платье вдруг стало окрашиваться в красный цвет. Она улыбнулась, и… какой же всё-таки холодный пол.

Среди криков людей послышался до боли знакомый голос. Он отчаянно кричал, он кричал не переставая. Всё ближе и ближе. И ближе и… Она открыла глаза, в последний раз увидев любимое лицо.

— Ты вернулся, — облегчённо выдохнула она.

Не больше дюжины людей в чёрных одеждах окружили два закрытых гроба. Молча положили цветы, молча опустили в яму.

— Я вернулся, милая! — отчаянно кричал он уже безжизненному её телу. — Я вернулся! Я больше не уйду!

Он посмотрел на чёрного убийцу, который так же равнодушно лежал у её остывающей руки.

Он не слышал «Бах!». Он только подумал, что в церквях очень холодный пол.

 

От чего вы умерли?

 

Пролог

Итак, сейчас я досчитаю до трёх, и Вы уснёте. Раз. Ваши веки наполняются свинцом. Два. Вы очень сильно хотите спать. Три. Вы погружаетесь в глубокий сон.

От чего вы умерли?

— Мне стало тяжело дышать. У меня помутился рассудок, и я. Я. Я убил.

— Кого?

— Боже, прости меня! Господи! Прости меня! Я всего лишь тварь! О Боже! Боже, прости!!!

— Сейчас я досчитаю до трёх, и вы проснётесь. Раз. Два. Три!

Человек открыл полные слёз и ужаса глаза.

— Я… я… — произнёс он и выбежал в коридор…

 

1

 

Андрей

Какой-то совсем кровавый закат пристально смотрел на него сегодня с небес. Казалось, что солнце именно сегодня спустилось поближе к земле, чтобы раздавить его сейчас и никогда — никогда больше не позволять вздохнуть этому человеку, но…

Андрей смахнул пот со лба окровавленной рукой:

— Даже ты ничего не сможешь мне сделать, со-о-олнышко. — Он засмеялся. Потом перевёл взгляд на окровавленное маленькое тело у его ног. Вот и ещё одно дитя уйдёт в этот кровавый закат.

 

Игорь

Глядя на небо сквозь решётку, он пристально рассматривал сегодняшний закат. Луч уходящего солнца молча скользил по его щеке, упрямо пытаясь высушить слезу, которая неудержимо неслась вниз к подбородку, чтобы сорваться и исчезнуть. Это был её выбор, а ему — ему просто было больно.

Сегодня было особенно больно. Он закрыл глаза и вновь вернулся в счастье.

Вставай, сегодня нам предстоит великий день. Я уверена, что всё будет хорошо, просто постарайся быть как все.

— Мама, а что значит быть как все? — Игорь смотрел на мать.

— Ну-у-у. Просто не говори о Боге. Ясно? Просто не говори.

Он с грустью посмотрел на мать:

— Почему я могу говорить обо всём? Абсолютно обо всём, а о Боге не могу?

Мать взяла сына на руки:

— Потому что Бога нет.

— Какая же ты глупая, мама! — Он снисходительно улыбнулся, обнял её покрепче и прошептал на ушко: — Ведь это он послал меня к тебе.

 

Платон

Сегодня ему меньше всего хотелось идти на работу. Громкое дело. Слишком громкое дело для слишком молодого судьи. Что поможет принять правильное решение? Где правда и где ложь? Где тот невидимый свидетель, который поможет выйти из джунглей заблуждений и вдохнуть полной грудью тот самый чистый и самый призрачный теперь воздух по имени Справедливость? Мимолётно взглянув на себя в зеркало, он вышел из дома. Закат встречал его…

 

2

 

Стены огромного зала раз за разом в вечерние часы становились полем для прогулок солнечных зайчиков от витражного окна, в которое каждый день любопытно заглядывал закат. Трещины колонн, как онемевшие стражники, хранили в себе память о сотнях и тысячах судеб. Крики, мольбы, плач и какая-то радость — казалось, теперь это их основа. Их начало и конец. Они впитали миллиарды слов, миллиарды надежд и разочарований. На дубовом столе одиноко лежала киянка — та самая точка в миллиардах судеб и чьих-то надежд. Дубовые двери со скрежетом отворились, и в зал судебных заседаний безудержно ворвалась человеческая волна, наполняя новыми звуками трещины уставших колонн.

— Встать! Суд идёт! — надменно произнёс скрипучий женский голос. Зал наполнился звуками двигающихся стульев.

Платон осторожно вошёл в помещение и окинул взглядом присутствующих. Снова послышались звуки двигающихся стульев. Люди сели.

— Сегодня слушается дело об организации и распространении секты, — произнёс всё тот же голос.

— Обвиняемый Страдальцев Игорь Станиславович. Дело рассматривает Федеральный судья Пантелеев Платон Николаевич. Государственный обвинитель Идунов Андрей Павлович. От адвоката подсудимый отказался.

 

Андрей

Пристально рассматривая свои руки, он чётко ощущал на них ещё тёплую и такую липкую кровь. Он отчётливо видел тот беспомощный, полный отчаяния и боли взгляд умирающего малыша. Всё бы отдал, чтобы снова сомкнуть эти руки на шее, почувствовать, как отчаянно пульсирует артерия, пытаясь дать воздуху до боли напуганному сердцу, — она ведь перестаёт бороться последней. Последней, чёрт возьми! Он с наслаждением закрыл глаза, но голос судьи вернул его в реальность.

— Что есть религия? — начал Андрей. — Совокупность суждений, уводящих в мир фантазий, где реальность отступает на второй план и, соответственно, то, что в ней происходит, больше не имеет никакого значения. Люди слишком слабы, и им нужно во что-то верить, что развязывает руки таким проходимцам, как обвиняемый. Придумал новое учение, явил себя мессией, завоевал народ — и делай с ним что хочешь! — Андрей посмотрел на Платона.

— Товарищ судья! Я считаю, что доказательств шарлатанства подсудимого более чем достаточно. Он собрал более тридцати миллионов рублей на якобы лечение Калининского Александра Ивановича, 10 лет от роду. Но куда дальше пошли эти деньги?

 

Платон

Он пристально рассматривал подсудимого. Наверное, все мошенники имеют благородную внешность. Ему совсем не хотелось осуждать этого человека. Да и, в конце концов, жизнь такая. Все друг друга обманывают. Только для себя и ради себя.

Почему судить именно его? Надо было выбрать другую профессию. Он одним пальцем погладил киянку и снова взглянул на подсудимого:

— Вам есть что сказать?

 

Игорь

Он не сразу понял, что обращаются к нему. Сквозь решётку он рассматривал пришедших людей. Ещё недавно они делили с ним свои горести, а он дарил им самое важное в жизни — прощение. Часто люди не могут себя простить за то, что они неуспешны, что не ворочают состоянием, подчиняются, а не руководят. Они наказывают себя всё новыми и новыми неудачами, чтобы, покрываясь болезнями, как панцирем, снова и снова шипеть на жизнь, которая так несправедлива. Как часто люди отпускают штурвал своего корабля и дают ему утонуть! Всем в зале он соорудил новый штурвал и отпускал их корабли навстречу новому ветру, а теперь — теперь они пришли его судить.

— Подсудимый! — вновь услышал он и встал.

— Мне нечего сказать, товарищ судья.

 

Андрей

Изнутри распускался и вырывался наружу огненный цветок, который, казалось, разорвёт его изнутри и разорвёт на тысячи осколков радости. Он ликовал! Он подошёл поближе к Игорю.

— Итак, обвиняемый. Вы утверждаете, что собранную с простого населения сумму вы потратили на лечение Калининского Александра?

— Да, — коротко ответил Игорь.

Андрей улыбнулся:

— У Вас есть доказательства?

Игорь привстал.

— У меня одно доказательство — это спасённая с божьей помощью жизнь Саши. Когда человек не хочет мириться со смертью, жизнь даёт ему ещё один шанс остаться в ней, и если человек в это поверит, то жизнь поверит в то, что человек её заслужил, и никогда его не покинет.

— С божьей помощью, говорите? — Андрей засмеялся. По залу тоже прокатился смешок. — Есть ли у Вас иные доказательства или свидетели?

— Да, — ответил Игорь. — Родители Саши. Они должны были явиться на заседание.

 

Платон

Страшно начинала болеть голова. Но он не мог отказаться от этого дела. Вся общественность надеялась на его, и именно его решение. Где-то за стенами зала заседания слышались людские крики, словно волна за волной, они пробивались сквозь толстые стены. «Казнить! Казнить!» — кричали чьи-то голоса. Платон снова взглянул на подсудимого, перевёл взгляд на секретаря:

— Нам удалось отыскать семью Калининских?

— Да, товарищ судья, — ответила секретарь скрипучим голосом. — Однако на заседание суда они не явились. Тело их сына Александра вчера было найдено в парке имени Ленина. Он стал седьмой за этот месяц жертвой так называемого вечернего маньяка. Маньяк не пойман. Комментарии по делу Страдальцева Игоря Станиславовича родители Саши давать отказались, так же как и клиника, которая, по словам подсудимого, проводила операцию Александру Калининскому. В данную клинику был направлен судебный запрос, однако ответ до сих пор не получен. И разрешите мне вставить своё слово. Учитывая сей факт, судить на данном этапе подсудимого незаконно.

— А законно изымать деньги у честного населения? — взревел Андрей. — И странно, не правда ли? Единственный свидетель, который мог защитить подсудимого, вдруг становится жертвой маньяка! — Он перевёл взгляд на Игоря. — Это твой всемогущий Бог так подставил тебя?

 

Игорь

Его душа сжалась камнем и вдруг застыла в этой секунде. Зачем? Зачем ты позволил спасти его, Боже? Чтобы отдать в лапы этого дьявола в человеческом обличии? Ну зачем тебе нужны были его страдания, Отец? Игорь посмотрел на окно, и, казалось, в это полуночное время он отчётливо увидел там свет. Это был знак.

— Я понял, — ответил свету Игорь. — Я понял.

 

Андрей

Всё складывалось как нельзя кстати. Он вдруг вспомнил этого Сашу.

— Пойдём, я тебе что-то покажу, — прошептал ему Андрей. Когда детская рука доверчиво коснулась его ладони, вручив всё своё существо и всю невинность свою ему, и именно ему, он гордо повёл эту жизнь к тому самому кровавому закату. Когда Андрей занёс руку над беспомощным малышом, тот не сжался. Он просто сказал: «Я Саша. Дядя Игорь меня спас».

Думала ли детская душа о том, что это было несправедливо? После боли — снова боль… Андрей в задумчивости посмотрел на Игоря. Но ведь не он настоящий монстр.

Трещины колонн старого зала, казалось, стонали в унисон с рёвом и улюлюканьем толпы за стенами и перешёптыванием людей на этих стульях. Ах, если бы они могли хотя бы говорить! Прервать, прервать это безумие — эти крики, этот шёпот, это страдание.

 

Платон

Надо было что-то говорить. Шум толпы давил на голову всё сильнее. Нельзя даже сделать перерыв. В правом кармане что-то завибрировало — телефон. Всего лишь сообщение о балансе. Вся жизнь — погоня за полным балансом. Вся жизнь. Он посмотрел на подсудимого и тихо спросил:

— В этот раз вам есть что сказать?

Игорь встал:

— Господин судья! Каждый человек, который присутствует в этом зале, который неистово кричит за стенами, за этими телевизионными камерами; каждый, кто потерял или приобрёл себя, — однажды слышал, что есть Бог. Кто-то безоговорочно верит в это, кто-то неистово это отвергает, но каждый слышал, что есть Бог. Люди кричали — покажи нам Бога! И я давал им зеркало. Люди кричали — почему Бог жесток? И я давал им зеркало. Люди кричали — яви нам божественное чудо! И я давал им зеркало. Всё, что мы есть, — есть Бог, великое чудо Бога — мы и наша жизнь, но вот жестокость — это чисто человеческая черта. Бог даёт в руки только глину, и что человек вылепит из неё, зависит уже только от человека. Когда я говорил, что Бог любит, — все слушали. Все любят, когда их любят. Когда я сказал, что Бог просит любви взамен, большинство меня возненавидели. Никто не любит платить.

— Хватит пороть чушь, мошенник! — заорал Андрей. — Где твой Бог был вчера, когда маньяк кромсал якобы спасённого тобою Сашу?

Игорь пристально посмотрел на Андрея:

— Бог был там. Он радовался, забирая Сашу из этого несправедливого и жестокого мира к себе, и плакал, оставляя заблудшего сына своего здесь. В этом мире. Он плакал, и этот вчерашний кровавый закат с укором говорил тебе, Сын. Говорил.

По залу прошла волна негодования.

 

Платон

Хотелось расплакаться и убежать. Не хочу судить. Не хочу! Надо отпустить. Пусть идёт. Он просто сумасшедший балабол. Какая тюрьма? Ну, 30 миллионов. Ну, заставить отдать. Главное, пусть идёт.

С улицы и в зале давило слово «КАЗНЬ».

Люди хотели крови.

— Подсудимый, встаньте. Вы утверждаете, что 30 миллионов рублей вы потратили на лечение Калининского Александра, который в настоящее время мёртв. Испытываете ли вы досаду от того, что деньги потрачены зря?

Игорь пристально посмотрел на Платона:

— Я сделал то, что должен был сделать. Больше мне добавить нечего.

— Признаёте ли вы тот факт, что доказательств благородного поступка у вас нет?

— Как так нет? — Игорь улыбнулся. — Разве объятия Саши после выписки из клиники не были лучшим доказательством того, что я поступил правильно?

— Саши — нет! — нервничал Андрей. — И нет доказательств, что вообще это тот самый Саша! У вас ничего нет!

— У меня есть чистая совесть, — спокойно ответил Игорь. — А у вас?

— Полнейший бред, — произнёс Андрей и пристально посмотрел на Платона.

Платон на мгновение прикрыл глаза и произнёс:

— Суд удаляется для принятия решения!

 

Андрей

Впервые за всё время хотелось забыть всех тех малышей, которых он уводил в закат. Всех тех, кого он один осудил на смерть и вершил свой приговор сам. Он прислушался к рёву толпы, которая неустанно скандировала: «Казнь! Казнь! Казнь!». Сейчас казалось, что эти слова адресованы именно ему. Он посмотрел на Игоря, и показалось, что тот знает всё. Абсолютно всё. Игорь сжал губы, и Андрею показалось, что он произнёс: «Прости его, Боже».

 

Игорь

Неустанно смотрел в окно. Где-то в ночном небе зажглась звезда, и он знал, что это была его звезда. Дома ждали. Он посмотрел на Андрея. Ему невероятно было жаль этого заблудшего по дебрям жизни человека. Он произнёс: «Прости его, Боже» — и закрыл глаза.

— Однажды Бог предаст тебя. Как предал твоего отца, когда отвернулся от него во время нападения каких-то отморозков, — говорила мама. — Как предал меня, оставив одну с тобой. Так и тебя предаст. Он оставит тебя однажды, твой Бог.

— Бог не предаст меня, мама, — говорил Игорь, крепко обнимая за шею. — Меня предадут люди.

 

Платон

Нужно было принять какое-то решение. Нет, не виноват этот человек, но не было доказательств. И почему люди так ненавидят его? Только за то, что он в зеркале показывал их самих? Ну, бред. Платон посмотрел на телевизор, скромно стоявший в углу. Смазливый корреспондент вёл репортаж прямо возле зала заседания:

— …судьёй является молодой, но перспективный Платон Пантелеев, известный по нашумевшему делу так называемой секты «Сухуми», лидер которой нажил себе целое состояние и под видом наступающего конца света заставил своих жертв покончить жизнь самоубийством. Итак, примет ли справедливое решение наш лучший на данный момент судья и на этот раз? Избавит ли общество от ещё одного шарлатана? Напомним, что от исхода именно этого дела зависит дальнейшая карьера Платона Пантелеева.

— Да пошёл ты! — зло произнёс Платон.

Он ещё раз бросил взгляд в телевизор и вышел в зал.

 

3

 

— УРААААААААААААА! УРААААА! — кричала толпа.

Всё тот же корреспондент радостно вещал, глядя в глаз телекамеры:

— Вот ещё одно справедливое решение! Ещё один мошенник за решёткой! Ай да Платон! Ай да браво! По предоставленной информации, мошеннику Страдальцеву Игорю Станиславовичу дали пожизненное заключение и прямо сейчас из зала суда он отправится в тюрьму!

 

Андрей

Ещё одно выигранное дело не принесло удовлетворения. Выйдя к ревущей и обожающей его толпе, он хотел только одного — чтобы они все сгорели в аду. Ему дико хотелось чьей-то крови.

 

Платон

Судорожно набирая своей жене СМС «Запиши меня к психотерапевту», он мечтал только об одном — напиться. Хотелось скорее заглушить ту боль, которая сдавила грудь чудовищным словом — «ВИНОВЕН». Оно пульсировало у него в мозгу, не давая ни мыслить, ни дышать, ни даже ходить. Он промчался мимо ликующей толпы и сел в свой автомобиль.

 

Игорь

Он безмятежно разглядывал ту единственную звезду, которую увидел недавно. Улыбнулся ей и сказал:

— Я скоро приду. Ты только прости их.

 

4

 

— Вставай, милый. Тут по телику кое-что интересное передают.

Платон открыл глаза и посмотрел будто бы сквозь жену на телевизор. Всё тот же смазливый корреспондент на фоне сгоревшего автобуса оживлённо рассказывал, что на автобус, который вёз подсудимого Страдальцева Игоря Станиславовича, совершено нападение. Подсудимый погиб. Его растерзанное тело было найдено возле автобуса.

— Видимо, оставлять в живых этого мошенника было решением не совсем правильным, посчитал народ и подверг Страдальцева народному суду. — Корреспондент лукаво улыбнулся. — И где был в это время Бог?

 

Андрей

— Привет, деточка. Как тебя звать?

— Артём, — спокойно произнёс ребёнок. — Дядя, а я вас знаю, вы Бога судили!

— Да, малыш. А хочешь, я тебе что-то покажу?

Ещё одна жизнь уходила в закат.

 

Платон

— Здравствуйте, доктор. Я слышал, что ваш метод позволяет узнать свою миссию на земле путём так называемой регрессии в прошлую жизнь. Вернее, в прошлую смерть. Я хотел бы попробовать.

— Итак, сейчас я досчитаю до трёх, и вы уснёте, — произнёс доктор.

 

5

Жена Платона никогда не забудет этот одиноко лежащий тапок, слетевший и теперь безмолвно лежащий под повешенным телом мужа. Из года в год она будет нести в себе этот образ Платона в петле и этот одиноко лежащий тапок. Она тогда не сразу нашла его записку:

«Когда человек вспоминает свои ошибки, он наверняка уверен, что больше никогда не пройдёт по этим самым граблям. Никогда не совершит этой ошибки. Никогда не вернётся в прошлое, а в будущем, возможно… можно… можно всё исправить. Это называется надежда — ложная, иллюзорная надежда, но именно она часто помогает жить с мешком опилок на твоей уставшей душе. Я был рождён исправить, но снова убил надежду. Прости меня. Твой Платон (Понтий Пилат)».

 

Эпилог

Итак, сейчас я досчитаю до трёх, и вы уснёте. Раз. Ваши веки наполняются свинцом. Два. Вы очень сильно хотите спать. Три. Вы погружаетесь в глубокий сон.

От чего вы умерли?

 

Луна

Он сидел неподвижно и не моргая смотрел в тёмное небо, иногда только он неловко облизывал воздух и снова становился словно статуя. «Я всё равно тебя облизну», — думал волчонок и снова пристально смотрел вверх.

Она смотрела сверху вниз на маленькую симпатичную мордашку волчонка и сквозь ветки деревьев нежно улыбалась ему. «Мне бы тебя сейчас коснуться», — думала луна и старалась светить ярче.

Неважно, что они были разными, важно только то, что они существовали друг для друга.

Сегодня самый обычный день.

Сегодня просто ещё одно утро ещё одного дня октября. Я скучно посмотрел в окно — солнце. Прогуляюсь, пожалуй. Мы любили с ней гулять под нежарким осенним солнцем. На улице было много народу, несмотря на ранний час. Разноцветная толпа в своём беспрерывном движении и бесконечном гуле напоминала разноцветный улей. Ничей лохматый щенок, весело виляя хвостом, прошмыгнул мимо меня. Может быть, он искал любви, а может — просто кусочек колбасы.

— Эй, ты чей? — окликнул кто-то бездомного щенка. — Пошли ко мне жить?

Я посмотрел на небо — на фоне сине-белого полотна в каком-то танце кружили птицы, не обращая никакого внимания на этот разноцветный улей внизу.

— У меня родился сын! — услышал я чей-то возглас.

Мужчина радостно обнимал своего друга, радостно повторяя: «Сын, сын, сын».

— Поздравляю, — подмигнул я ему.

— Спасибо! — несдержанно ответил мужчина и обнял меня, прошептав мне на ухо свою тайну: «Я ждал его десять лет», — и вприпрыжку, весело крича, мужчина и его друг умчались навстречу своей радости.

— Молодой человек, — услышал я за спиной, — мне тут три рубля на хлеб не хватило.

Я повернулся и увидел бедно одетую старушку с протянутой рукой.

— У меня внук болен, — произнесла она. — Не хватает мне. Дочка померла, а папаню и не знаю, — виновато рассказывала она мне. — Мне вот всего три рубля.

Пока мы с ней шли в магазин, куда я её повёл, узнал, что внук, четвероклассник Серёжа, заболел туберкулёзом. Вся её нищенская пенсия уходит на поддержание его жизни, а вот на лечение не хватает.

— Просят баснословную сумму, а где я возьму? Нигде не возьму. Помрёт мой малой. Не переживу я, — говорила она.

Дверь нам открыл очень худенький мальчик с серым лицом, на котором глубоко провалились в пучину болезни синие глаза. Увидев полные сумки всяких гастрономических радостей, он радостно, по-детски воскликнул:

— Ого! Да я всю жизнь это всё попробовать мечтал!

— Благодетель! — засеменила передо мной бабка. — Я всю жизнь молить Господа буду за тебя! Всю жизнь и после смерти. Спасибо, сынок! Проходи, проходи, чаю попьём.

Я осмотрел потёртые стены и полы, которые давно не видели ремонта. Мебель представляла собой нагромождение досок и каких-то отдельных ящиков. Однако всё было чистым. В углу, на резной полочке, бережно расставлены иконы и горела лампадка.

— Вот так и живём, сынок. Пошли чай пить.

За чаем я узнал, что четвероклассник Серёжа, кроме гастрономических мечт, имеет одну самую важную — он хочет выжить и стать врачом. Чтобы бесплатно лечить всех, кому это нужно.

— Бесплатно. Лишь бы жили, — повторил он.

«Лишь бы жили…» — пронеслось у меня в голове.

Я совсем недавно продал квартиру, в которой жил со своей женой. Ровно год назад, в такой же обычный октябрьский день, её у меня забрали. Забрали пьяные подонки, которым не хватило ста рублей на бутылку водки. Ударом по голове они лишили меня всего, что у меня было. Я вспомнил голос пьяного врача: «Мы сделали всё, что могли, но…» СВОЛОЧИ!!!! Теперь у меня оставались только деньги на банковской карте, которые я отложил, чтобы купить того, кто сможет растоптать этих тварей! Тварей!

Я посмотрел на бледного мальчика. Он радостно разворачивал очередную конфету и не торопясь отправлял её в рот. И в кого я превратился?

«Да Бог с вами! Живите, твари! Вы отобрали у меня всё! А у себя ещё больше и… и…»

Я достал банковскую карту, написал на ней ПИН-код и вручил её бледному мальчику Серёже.

— Спаси кого-нибудь, — попросил я его. И ушёл. Я слышал, как кричал мне вслед детский голос и голос бабушки. Меня благословили на прощение, а значит — на жизнь.

Вернувшись домой, я уселся возле телевизора. Вот уже год я не мог спать ночами. Каждый раз меня душила боль, обида, ненависть. Я закрыл глаза и вспомнил о мальчике Серёже, который, когда вырастет, кого-то спасёт…

— Как прошёл твой день? — Я посмотрел на жену. Мы сидели возле кристально чистого озера как обычно — крепко обнявшись друг с другом.

— Обычный день, — сказал я. — Прости, я так и не отомстил за тебя.

— Милый! Да как же ты не отомстил? — Она прижалась ко мне сильнее. — Назло слугам смерти ты подарил жизнь! Спасибо! — Она улыбнулась и сладко поцеловала мои губы. — И как ты можешь называть этот день обычным?

Щенок нашёл дом, тот мужчина дождался сына, мальчик Серёжа получил право жить, а его бабушка сегодня поверила в того, кому молилась. Для всех этих живых существ жизнь с этого дня никогда больше не будет прежней, а ты — тебя сегодня поцеловал сам Бог.

Я проснулся.

Сегодня самый обычный день. День октября.

Сегодня я вновь начинаю жить.

 

Взрослые забывают

— Я не могу упрекнуть тебя в плохом отношении ко мне. — Лёша смотрел на мать самым искренним и любящим взглядом. Загибая пальцы по одному, он продолжал:

— Ты меня кормишь, одеваешь, покупаешь разные разности, без сомнения, любишь. Но ты плохая, мама.

Он посмотрел снизу вверх на мать и опустил голову:

— Ты не думай, мам. Я тебя сильно люблю, ты — самое дорогое, что есть у меня, но как я могу быть уверен в том, что когда-то не окажусь на улице под дождём из-за того, что, например, сломаю каблук на твоей дорогой туфле?

Лёша посмотрел на небо, начинал накрапывать осенний мелкий дождь, который из-за ледяного ветра напоминал миллиарды падающих иголок. Лёша поёжился и обнял маму.

— Ну, мам, не плачь! Ну, это ведь всего лишь дорогая тряпка. А Барсик хоть и бесплатный, но он мне дороже. Ну, давай простим ему эту штору?

Мать крепко обняла сына.

Вечерело. Осенний дождь безжалостно хлестал по картонной коробке, безнадёжно намочив положенные в неё газеты и разлив по всему дну молоко из миски. Барсик молча смотрел на этот ужас, который мог бы объять его там, откуда его спас Лёша. Он спрыгнул с подоконника, неслышно прошёл мимо ободранной с утра шторы, забрался на коленки Лёшиной мамы и прислонился к её щеке своим носом.

— Извиняешься? — улыбаясь, сказала Лёшина мама. — Если б не Лёшка, сидел бы в той коробке. — Она обняла Барсика. — Видишь, Барс? Взрослые со временем забывают, что самое дорогое не то, что можно купить за большие деньги, а то, что нигде не продаётся.

Барсик одобрительно облизнул маме ухо и побежал к Лёше. Добравшись до него, Барсик нежно обнял его за шею. Засыпая, сквозь кошачье мурчание Лёша расслышал чёткое «Спасибо», крепче обнял кота и прошептал: «Я тоже тебя люблю, мой самый дорогой».

 

Мечта

Эти деревья касались неба. Легко и непринуждённо своими макушками гладили его. Я видел только огромные фрукты, которые массивом свисали с ветвей, не прячась в зелёные кроны деревьев. Сквозь буйство зелени и пятнистости разнообразных фруктов замечаю голубой угол какой-то стены.

Иду к нему — это фасад двухэтажного дома. С виду — многоквартирная двухэтажная хрущёвка, каких полно по России. Касаюсь тихонько стены ладошкой, и на руке остаётся тонкий слой голубого колера.

Смутно припоминаю, что я здесь был. Захожу внутрь и оказываюсь посреди огромного зала, некогда служившего, скорее всего, гостиной. Среди обломков балок, стен и элементов старинных лепнин замечаю стол. Довольно свежая аляпистая скатерть и две чашки с чаем.

— Привет, Виктор, — слышу сзади. Поворачиваю голову и вижу перед собой девушку.

— Выпьем чаю? — улыбнулась она. — Расскажи мне, где ты был?

Я молча рассматриваю этот полуразрушенный дом.

— Сегодня первый раз за столько лет вышло солнышко. Посмотри в окно, как радуется тебе море, — приобнимает она.

Я иду к разрушенным окнам и смотрю в окно — голубая лазурь воды нежно баюкает на себе лучи солнца, блики от которых зарезвились на моём лице. Прислушался. Лёгкий бриз о чём-то переговаривался с морем, создавая спокойный фон для разнообразных голосов птиц.

— Так, — говорю я. — Как ты живёшь в этом разрушенном доме? Ему же нужен ремонт.

Пристально смотрю на девушку.

— Ах, Виктор, — грустно ответила она. — Нам, мечтам, не приходится выбирать, где погибать, когда нас начинают разрушать.

«Это всё твои глупые мечты, Виктор. — Отец навис тучей над своим семилетним сыном. — Оставь свой дом с садом на берегу моря и красавицу жену. Пора жить в реальном мире. Иди-ка помоги мне».

Я снова посмотрел в разрушенное окно, подмигнул морю, обнял свою красавицу жену и прошептал: «Где мои инструменты, мечта? Пора здесь всё отремонтировать».

 

Завтра в три

— Завтра в три!

— В три? Ты уверен?

— Да, предупреди всех.

Сенька слегка поёжился и крикнул своим ещё совсем писклявым голосом:

— Ма-а-а-ам! Завтра в три!

Мать Сеньки на миг перестала чистить алюминиевую кастрюлю, перекрестилась и снова взялась скрести по металлу. «Началось», — только и подумала она.

В небольшой деревеньке, где все знали друг друга и — что самое важное — друг о друге, Сеньку называли Чертоносец. Он постоянно разговаривал с кем-то невидимым, который рассказывал ему, кто какой человек на самом деле и что с ним случиться может. И ведь молчать бы пацану, однако нет. То бабе Нюре гибель бурёнки предсказал, то дяде Толе — аварию. Люди искренне недолюбливали Сеньку и каждый раз просто открещивались от него. А когда случалось то, что предсказывал Арсений, люди недобро смотрели на него и бубнили: «Накликал, Чертоносец!»

Вот и в этот раз Акулину Сергеевну, мать Сеньки, возглас сына привёл в замешательство. Опять Чертоносец кому-то чего-нибудь предскажет, и опять ей, бедной, потом выслушивай про «накликал». Да и её стороной обходили — колдунья, мол, вот выродка и родила на свет.

Сенька тихо присел на табуретку неподалёку от матери и, недолго смотря в потолок, вдруг спросил:

— Мам, а ты меня тоже не любишь? — и пристально уставился на мать.

Ресницы у Акулины чуть дрогнули, казалось, что вот-вот из её глаз хлынет отчаяние уставшей матери и зальёт собою весь дом. Уголок губ пришёл в движение и растянул слегка розовую щёку.

Она улыбнулась:

— Ну что ты, Сень? Тебя я очень люблю. Я не люблю твою странность. Почему ты не хочешь быть как все?

Сенька слегка поморщился:

— Мне сложно понять такую любовь, мам. Разве можно любить что-то в человеке, а что-то не любить? Ведь ты же тогда любишь не целого меня?

Акулина посмотрела на сына:

— Я люблю тебя. Просто, пожалуйста, оставь свои странности.

— Мам, я странный потому, что меня не понимают люди?

Мать посмотрела прямо в глаза сыну и строгим голосом произнесла:

— Я сказала. Оставь свои странности, Сеня. И ты же видишь, я не в настроении говорить на эту тему! Что ты ко мне пристал?

Сеня обнял мать, достал из своего кармана конверт и вручил его ей:

— Завтра в три, мам. Открой его завтра в три.

Наутро Сеньке что-то нездоровилось. Завтракать он отказался, чем вывел из себя мать. Прикрыв за собой дверь и буркнув: «Захочешь есть — там найдёшь», Акулина вышла во двор. Ворча, что всё в доме приходится делать одной, она хлопотала по делам огородным. В голову лезли всякие мысли — то о муже покойнике, то вот о сыне юродивом. Сколько пережить пришлось из-за пацана! Горько было. Присев передохнуть на скамейку, Акулина увидела на земле тот самый конверт, который вчера дал ей сын. Посмотрела на часы — 14:57.

«Уже можно», — улыбнулась Акулина и вскрыла конверт.

«Мам!» — кричали неровные буквы, которые старательно выводил Сенька.

« Знаешь, почему человек любит стены потолще да заборы повыше? Чтобы ничто не могло нарушить его зону комфорта. То есть те рамки, которые он сам себе установил. На планете — миллиарды людей, но мы всегда одиноки, потому что каждый перетаскивает свой забор за собой шаг за шагом, из года в год.

Люди никогда не захотят понять тех, у кого в заборе прорешина. Я — сумасшедший для людей потому, что сквозь свой сломанный забор я вижу то, что другие не видят или… или не хотят видеть. Прости меня за это, мам. Прости, что я часто нарушал твой забор моей слишком непонятной для тебя душой. Но, как я и говорил, сегодня в три. Мам! Сегодня в три я хочу тебе сказать спасибо, что любила! Пусть не всего, но любила! Единственная на этой Земле !»

Акулина вытерла слёзы и посмотрела в сторону дома, откуда слышался смех Сеньки. Она увидела, как сын, держа за руку незнакомого ей мужчину, весело сказал: «А всё-таки не в три, а в три-ноль-одну», — и они оба рассмеялись. Потом Сенька повернулся к матери, помахал ей рукой и пошёл вслед за мужчиной. Когда они прошли сквозь забор и начали подниматься всё выше, Акулина отчётливо увидела огромные белые крылья за спиной своего сына.

— Люди! — горько закричала она. — У меня мой Ангел-хранитель умер!

 

Наконец-то ты проснулся

Я впервые был здесь. Трава льнула к моим ногам, будто давно ждала и очень сильно соскучилась. Я сделал шаг, и, показалось, она захихикала, нежно защекотав мои пятки. Очень синее небо, как шёлковый саван, пыталось прикоснуться к моим плечам, ветер наперегонки с солнечными лучами слегка поглаживал меня по макушке. А в уши, словно мёд, лилось бесконечно чудесное пение неизвестных мне птиц и насекомых, величественный плеск водопада и шёпот деревьев. Мне захотелось потрогать это всё и сразу. Я глубоко вдохнул и почувствовал, как до одури вкусный, тягучий воздух наполняет собой, словно смола, каждую клеточку, каждый уголок моей души. Этот воздух переполнял меня, и казалось, ещё мгновение — и я сам превращусь в него, стану воздухом, растворюсь в нём, распадусь на мелкие частицы — и тогда смогу объять собою весь мир. И я закричал. Криком я выгонял свою боль.

Я рассказывал замолчавшему миру, как мне было больно! Как я страдал! Я показывал этому миру свою уставшую душу и говорил: «Смотри, сколько шрамов! Смотри!» Закружилась голова, и я упал на колени. Трава нежно обняла их, и теперь мне казалось, что она тоже плачет. Где-то затянул жалобную песню соловей, за ним — второй, и вскоре весь мир грустил со мной вместе. Мне становилось легче. Этот мир впитывал мою боль, отдавая взамен любовь. Я чувствовал любовь в себе, вокруг себя и далеко за пределами. Да, мне становилось легче. Я снова слышал весёлый стрёкот насекомых, разноголосое пение птиц, плеск водопада. Я снова вдохнул этот сладкий, тягучий воздух и улыбнулся.

Я весело передразнивал птиц, когда моего плеча коснулась чья-то рука. Обернувшись, я увидел перед собой Ангела. Он улыбнулся мне и крепко обнял.

— Наконец-то ты проснулся, — сказал он. — Я уж боялся, что мы тебя потеряли.

 

Аня

 

Я уснул. Последнее, что помню, — я уснул, лёжа в своей собственной кровати, с головой укрытый одеялом, дабы хуже слышать вой соседской собаки. Теперь я лежал на стылой каменной лестнице, дрожа от холода и от непонимания — что произошло? В ушах стоял невероятный гул, и я не сразу разобрал слова, которые произносил человек, указывавший на меня пальцем. Я обхватил голову руками, чтобы хоть как-то упорядочить доходившие до меня звуки.

— Вот это ты приземлился, парень, — разобрал я одну из фраз человека, говорившего без остановок.

— Приземлился? Куда приземлился? — спрашивал я, кашляя. Но человек продолжал что-то невнятно говорить, отчаянно жестикулируя руками.

Вокруг меня уже толпились зеваки, которые что-то бурно обсуждали. Я попытался встать, но тут же упал из-за пронзившей ногу сильной боли. Нога была сломана. Однако боль послужила толчком — я сгруппировался и теперь, словно исправный радиопередатчик, улавливал каждый звук.

— Да уж, — вещал женский голос, — а молоденький какой. Ну что же, с кем не бывает.

— Интересно, как он сюда? — осторожно спрашивал мужской голос.

Я наконец огляделся. Мощённая камнем улица походила на те, что описывали в романах века этак 18-го. Я сидел на мраморной лестнице огромного здания из красного кирпича с белыми, как снег, арочными обрамлениями окон и одной-единственной мраморной двери. Люди вокруг меня напоминали бомжей: оборванные одежды, сами — грязные, и поэтому стоял отвратительный запах. Я поморщился.

— Где я? — тихо произнёс я.

— На Земле, — ответил кто-то.

— А город? — недоумевал я.

— Москва, парень. Москва.

Мне помогли встать, и теперь я мог разглядеть это красное здание. Оно напоминало Московский Кремль — то же величие, такая же высота, но… это был не тот Кремль, который я привык видеть на частых прогулках по Красной площади в Москве. Он был чужим. Я вновь оглядел улицу: довольно-таки широкая, с хорошо сохранившейся брусчаткой, по обеим сторонам — похожие друг на друга дома с белыми колоннами, различавшиеся лишь узором лепнины на фасаде. Храма Василия Блаженного здесь не было. Совершенно точно это была не та Красная площадь и не та Москва, где я жил. Я попытался шагнуть, но снова подкосила боль в ноге, и я гулко упал на камень.

— Я — Аня, — услышал я за спиной.

Борясь с приступом боли в ноге, я посмотрел снизу вверх. Примерно моего возраста, короткая стрижка, копна русой чёлки слегка прикрывает глаза. Зелёные глаза. Зелёные? Я только теперь заметил зелёное, как трава, небо, покрытое каким-то то ли туманом, то ли дымом, сквозь который иногда проглядывали лучи солнца. Только теперь я увидел — на небе не было ни одной птицы, на улице — ни одного зелёного листика, ни одной травинки. Аня протянула мне руку:

— Я тебе помогу.

Аня, не произнося ни слова, практически тащила меня на себе. Все мои попытки заговорить обрывались улыбкой и фразой: «Потерпи, ещё чуть-чуть».

Боже! Какие же это были трущобы! В развалинах бывших домов, среди мусора и вони, разжигая в бочках костры, жили люди. Люди? Скорее обросшие грязью существа. Невозможно было узнать — мужчина это или женщина. Аня притащила меня в комнату одной из этих развалин. Насквозь потрескавшийся в некоторых местах потолок опасно нависал над бетонным полом, на стенах кое-где можно было уловить еле видимый след обоев в цветочек. На окнах с разбитыми стёклами красовались пожелтевшие занавески с выцветшим рисунком когда-то красных коней. Аня уложила меня на грязную кровать и уселась рядом.

— Как ты вырос, — вдруг с улыбкой произнесла она.

— Мы знакомы? — поинтересовался я.

Аня только улыбалась и молча смотрела на меня.

— Началось!!! Началось!!! — вдруг послышалось за окном. Я недоумённо посмотрел на Аню, она взглядом показала мне на окно и вверх.

Я выглянул. Судя по всему, наступала ночь, так как уже было довольно-таки темно. Люди пристально смотрели на потемневшее зелёное небо. Я посмотрел туда же.

Туман на тёмно-зелёном небе постепенно, словно занавес, расползался в стороны. Сначала я увидел белых-белых птиц. Они резво неслись по синему освещённому небосводу. Я смотрел наверх, но видел всё как будто с высоты птичьего полёта. Сначала — золотую верхушку купола, потом — вторую, потом появились и сами купола, величественно сидящие на белых стенах какой-то часовни. Я замер. Зелёный туман расползался всё шире, открыв взору яблоневый сад, тропинки, озёра. Потом появилось море с белым пароходом, вокруг которого резвились чайки. Океан. Всё это двигалось, жило, вращалось. Моя нога сразу перестала болеть.

Я вскочил и побежал на улицу. Я кричал:

— ДОМ! Это мой ДОМ! Это Земля! Вот мой ДОМ!

Я видел всё, как видит птица, я видел всё, я знал всё, я всё это любил и очень хотел туда. Очень.

Но зелёное небо снова заволокло собой эту красоту, повергнув меня во тьму.

Почувствовав на своём плече руку, я обернулся.

Аня, слегка потянув меня за рукав, ласково попросила пойти в дом. Я снова рухнул на эту грязную кровать. Рядом села Аня.

— Где я, Аня? — тихо спросил я.

— На Земле, — ответила Аня.

Я пристально посмотрел на неё.

— Каждая твоя мысль создаёт миллиарды новых миров, новых земель и новых жизней. Всё это такое же реальное, как и ты. То, что сейчас ты видел, — это рождение ещё одной новой вселенной. Прекрасное зрелище, правда?

— Но… — несмело начал я, — там так красиво, а здесь…

— А здесь, — грустно улыбнулась Аня, — а здесь все оставленные. Мы с радостью встречаем новую вселенную и с грустью объединяемся с ней, когда… — Аня с тоской посмотрела на меня, — когда и её забывают.

Я присел на кровати.

— Помнишь? — вдруг обняла меня Аня. — Когда я заболела, ты нарисовал мне рисунок: город под почему-то зелёным небом?

Я отчётливо вспомнил. Лучшая подруга Аня. Как я мог не узнать? Как я мог не узнать эти глаза, это зелёное небо?

Я крепко обнял её, плача, словно дитя, целовал её грязное лицо и снова обнимал. Аня! Анечка!

Когда хоронили Аню, чтобы как-то облегчить моё горе, мама подошла и сказала, что Аня всегда будет жить, пока я её помню. Я зажмуривал глаза и строил для Ани целый город. И площадь, и эти дома, и много-много людей вокруг, чтобы моей Ане не было скучно. Я поселил её в светлую комнатку с обоями в цветочек — прям так, как ей бы понравилось. А из своего окна она могла бы видеть то, что вижу я, и так… так Аня была жива.

Годы шли, и воспоминания об Ане затирались новыми. Новые мысли, новые образы, люди, события, другая жизнь. Я забыл о ней. Теперь, сидя в этом разрушенном мире, который когда-то в детстве я создавал для Ани, продумывая каждую деталь, я не мог поверить, что всё это натворил я.

— Анечка… — слетело у меня с губ.

Она крепко обняла меня, поцеловала в щёчку, как когда-то, и произнесла:

— Тебе пора, родной.

— Нет, Аня, нет. Не хочу. Ань, нет! Нет! — кричал я, когда открыл глаза. В моё окно прокрался луч солнца — бесцеремонно забравшись ко мне на кровать, он, как кот, устроился на моей груди. Когда я откинул одеяло, то увидел огромный синяк во всю ногу.

Я был уверен, что это был не сон.

Аккуратно убрав траву и помыв гранитный камень на могиле Ани, я уселся создавать для неё новый дом, где будет много-много людей, чтоб было не скучно, где будет много-много домов под ярким-ярким солнцем. Посажу тебе, Аня, много-много деревьев и не забуду поселить у тебя в мире птиц. Поверь мне, Аня. Теперь я тебя точно не забуду.

 

Послесловие

Никогда не забывайте ушедших. Они правда живы, пока мы их помним, и пытаются жить даже тогда, когда их вдруг забывают.

Помяните.

 

Spasibo

* * *

Мог ли я когда-нибудь предположить, что настанет время и я буду здесь? За этим грязным брезентом скрывается моё будущее. Какое оно? Куда привезёт меня этот ухающий на кочках грузовик? Когда я смотрю сквозь щели в брезенте — вижу хоровод деревьев, лежащее на них дождливое серое небо. Я чувствую запах грязи и слышу незнакомые голоса. Я их не понимаю, и… это моё настоящее. Всего лишь мост между прошлым и будущим. И теперь на большой скорости в этом ухающем грузовике я еду навстречу своему будущему, удаляясь от своего прошлого.

* * *

Когда мне было десять лет, дед подозвал меня и сказал:

«Я знаю одно очень важное русское слово. „SPASIBO“. Теперь я не помню, что оно означает, но в нашей заброшенной вьетнамской деревне, где основным источником жизни и пропитания являлась земля, а близлежащая школа находилась примерно в 650 километрах, достоверное иностранное слово у местных мальчишек возводило меня в ранг элиты. Поэтому от всей своей детской души везде и всюду я произносил это русское красивое слово „SPASIBO“».

Всей деревней собирали мне средства. После того, как пришло сообщение, что идёт набор на работу в России, никто даже не усомнился, что туда должен был ехать именно я. Ведь я один мог говорить красиво «Spasibo», и только я знал перевод этого слова, вернее, забыл, но это было уже неважно. Теперь, заплатив круглую сумму, которую собирали всей деревней, на, как нам сказали, дорогу и проживание в первое время, я собирался в страну своей мечты. Разве может быть плохой страна, где есть такое красивое слово «spasibo»?

Мать крепко обняла меня и попросила быть осторожнее. Ведь я её единственный сын. Я чувствовал эти объятия, когда садился в самолёт и даже когда он приземлился. Теперь это объятие со мной в настоящем, и я возьму его с собой в будущее. Spasibo, милая мама.

* * *

По серой промозглой лесной дороге с лязгом и скрипом ехал старый грузовик, покрытый брезентом. Вскоре, повернув, грузовик остановился возле почти разваленного охотничьего домика.

— Выходи по одному! — крикнул человек. Взяв двоих людей, они зашли в домик. После послышались выстрелы.

Ведя одного из вьетнамцев по окровавленным ступеням вдоль окровавленных стен, русский человек на секунду вдруг осознал, что тот, кого он сейчас ведёт на смерть, постоянно кричит всего лишь одно слово: «Спасибо».

 

Недоразумение

— Здравствуйте! Меня зовут Ник. Я попрощаться пришёл.

— Я узнала тебя, Ник. Ты уезжаешь из города?

— Да. Меня усыновили. Они сказали, что я хороший и что нужный. До свидания!

Ник рассказывал всем, что когда родился, то пошёл дождь. Это ему так мама рассказывала. Врачи ей вручили этот комок, посмотрели в окно и сказали:

«Во. Богатым будет».

Ну, даже не то чтобы богатым — матери совсем не хотелось, чтобы он вообще был. Четвёртый ребёнок в семье, да и вне плана. Долго совещались и, чтобы не очернить репутацию, забрали его домой.

Ник никому не рассказывал о миске рядом со столом, куда ему складывали недоеденные блюда семьи, не рассказывал о газетах у стены за шкафом, на которых он жил, о бессонных ночах после очередных побоев. Нет. Никому. Он с упоением говорил о том, что его любили. Мама так точно любила. А сдали в этот приют просто потому, что дедушка переехал и Ника на время сюда привезли.

И иногда он даже сам начинал в это верить и в каждый родительский день надевал поношенную фланелевую рубашку и джинсы с дыркой, доставшиеся по наследству от старшего брата (одежду, в которой его сюда привезли), садился на одну и ту же лавочку напротив входа и ждал, веря, что уж сегодня-то его точно навестят.

Он старался не обижаться на ребят, которые дразнили и били его. Он старался не обижаться на воспитателей, которые открыто говорили, что он лишний.

«Недоразумение» — так его называли. В этом приюте было принято устраивать дни, когда собирались все воспитанники и говорили о своих мечтах. В один из таких «дней мечты» среди грохота ребячьих голосов вдруг вырвался отчаянный голос Ника: «А я мечтаю, чтоб меня хоть раз кто-то обнял».

Все разразились смехом: «Разве есть люди, которых никто никогда не обнял?». Ник только улыбнулся. Он снова никому не скажет, что единственное, что он обнимал, — это подушка. И снова в этой улыбке никто не увидит ночных кошмаров, плача в эту самую подушку, отчаяние никому не нужного человека. Знающего, что никому не нужен, человека.

Когда Ника через два месяца после усыновления привезли на возврат, он скромно сидел на деревянном стуле, пристально разглядывая синяки на запястьях. Этим людям тоже не подошёл. Он больше не хотел обманывать себя. Ему не врали. Он был лишним. Недоразумением. С самого первого дня он был виноват только в одном — что родился. Видя, как обнимают и любят других людей, он всегда представлял себя на месте любимого ребёнка. Он пытался почувствовать то, что чувствовали любимые дети, но чувствовал только досаду. Нет, не обиду. Досаду. Досаду, что он не подошёл этому миру. Что это красивое и тёплое солнце светило не для него, что птицы пели не для него, что снег падал не для него, да и вообще всё в этом мире было не для него. «Должно быть, это здорово!» — шептал он, глядя на любимых детей.

Он слышал, как за стеклянной дверью несостоявшиеся родители рассказывали о том, что Ник не учится, ворует деньги и портит мебель. На секунду ему захотелось крикнуть, что они врут! Единственное, что он видел, — это комнату из-под стола, куда его загоняли шваброй и пристёгивали наручниками! Ему хотелось крикнуть: «Обернитесь! Ведь я здесь! Я живой! Вот он я! Пожалуйста, услышьте! Пожалуйста, защитите»! Но — кто поверит ненужному человеку? Недоразумению. После фразы директрисе «О таких вещах нужно предупреждать заранее. Теперь у меня нет для него места» — Ник встал и вышел из здания.

— Здравствуйте! Меня зовут Ник! Я попрощаться пришёл.

Мать пристально смотрела на него через забор. Три года прошло, как она его видела, да и, в принципе, вспоминала о нём в последний раз. Он был во фланелевой рубашке и джинсах с дыркой — в том, в чём его привезли в тот приют. Она разглядывала шрамы на его лице, синяки на шее, на запястьях. Было заметно, что на левой руке был перелом, который не лечили, и теперь, видимо, рука никогда не выпрямлялась. Мать посмотрела на его улыбку. Он улыбался всегда. Даже когда плакал. Даже когда умолял не бить и просил прощения, не зная за что. Хотя, наверное, он просил прощения за то, что потревожил мир своим присутствием.

— Я узнала тебя, Ник. Ты уезжаешь из города?

— Да! Меня усыновили. Они сказали, что я хороший и что нужный. До свидания!

Она смотрела, как её сын, сильно хромая, идёт по улице. Он не оглянулся ни разу и вскоре скрылся за поворотом.

— Наконец-то повезло парню, — услышала она за спиной. Только сейчас она заметила, что вся семья стояла всё это время позади неё. Вся ли?

Под сердцем кольнуло что-то, до этого незнакомое. Ей хотелось бросить всё и бежать за этот поворот. «Что я наделала», — раненой птицей билось у неё под сердцем… Очнувшись от резкого запаха нашатыря, первое, что она произнесла: «Мы должны вернуть Ника». Она видела, что её муж теперь чувствовал то же, что и она.

На следующий день одна семья распахнула стеклянную дверь кабинета директрисы этого приюта. Мать лишилась рассудка после того, как услышала: «Вы немного опоздали. Ник умер вчера».

 

Взаимно

За окном тихо светила луна, где-то недалеко ласково шумело море, вторя беспокойному сверчку, что недавно поселился под крыльцом дома, и ночным птичкам, которые не очень громко переговаривались о чём-то своём, важном. Лёгкий бриз аккуратно играл с занавеской и, подкрадываясь котёнком, путался в его волосах. Он спал. Из закрытых глаз вытекла слеза. Прошмыгнув по щеке, она упала на подушку и устроилась в тканях, как и предыдущие её сестрицы. Он негромко застонал и, на секунду приоткрыв глаза, снова их закрыл. До чего же горький день. Обидный день. «Не уберегу», — сквозь сон носилось в его голове, заставив его снова открыть глаза.

Он неспешно, будто боясь распугать эту ночную идиллию, подкрался к телевизору и нажал кнопку «вкл.».

— Ну, что ж ты опять творишь?! — разрезал тишину его отчаянный голос. На экране какой-то мальчишка лез по пожарной лестнице на крышу дома. В свете луны он был похож на небольшую кляксу, вопреки всем законам физики ползущую вверх. Вот уже карниз, а там и цель. Но давно прогнившая карнизная балка отчаянно заскрипела и переломилась. Теперь эта клякса летела вниз. На третьем этаже его поймали скобы газовых труб, за которые, словно по волшебству, зацепился воротник его куртки, прервав падение. Мальчишка, скованный страхом, открыл один глаз и огляделся. Тишина. Ночь. Он с облегчением выдохнул и тихо произнёс: «Спасибо».

— Слава Богу! Дождался благодарности! — сокрушался Ангел-Хранитель, сидя у телевизора и вытирая пот. — Иди домой, несносный! Досталась же мне работёнка.

Дождавшись, когда мальчишка будет в полной безопасности, Ангел выключил свой телевизор. Весь день этот мальчишка делает всё, чтобы Ангел не сидел без дела. То на дорогу выскочит, то на крышу залезет, то нагрубит головорезам. «Сорванец», — горько подумал Ангел и вслух произнёс:

— Вот ведь вовсю пользуется тем, что люблю.

Устроившись удобнее на своей кровати, я анализировал свой день. Столько раз чуть не умер…

Я глубоко вздохнул. Мой Ангел-Хранитель точно меня любит. Уже засыпая, я услышал:

«Вот ведь вовсю пользуется тем, что люблю». Я улыбнулся. Взаимно!

 

Вопреки

Нестерпимо пахло горелым. По выжженному полу, слегка дрожа, ползла тонкая струйка света. Рассекая на мгновение темноту, она медленно, но уверенно продвигалась вперёд, освещая горелые стены и весь мусор, что оставил пожар. Я сидел между двумя стульями, дрожа. Только бы не нашли. Мой язык пересох и опух, поэтому рот не закрывался. Я чувствовал, как где-то под корнями волос проступила влага, и теперь эта маленькая речка скользила к кончику моего носа, вызывая непомерный зуд и желание непременно пошевелиться. Но надо сидеть тихо. Нельзя, чтоб меня увидели. Я теперь вне закона. Вне закона, морали, людских принципов и даже вне закона физики. Я вне. И теперь остаётся только вглядываться в медленно ползущую струю света и сидеть тихо, чтобы не нашли.

— Брехня всё это, нет здесь никого.

— Да точно тебе говорю, есть. Алекс не станет врать.

— Да не бывает привидений. Пошли отсюда, здесь опасно. Я тебя очень прошу, пошли.

Я следил за струйкой света, которая на секунду остановилась, потом резко дёрнулась и повернула назад, туда, откуда пришла. На секунду моё лицо охватил свет, и я закричал. Уходить. Пора уходить. Я вскочил со своего места и пошёл на источник света. Я не слышал криков. Свет будто замер. К запаху гари добавился запах мочи и пота. Запах ужаса и отчаяния тех, у кого я теперь вне закона. Проходя сквозь одного из людей, я на секунду задержался в его теле. Ммм. Жизнь. Прости. Я не хотел напугать. Оказавшись за пределами света, я с тоской обернулся назад. Глупые люди. Если, по их мнению, я не существую, значит, и быть меня не должно. Тьфу.

— Ты уже пятнадцать лет назад как сгорел в этом здании, — сказал мне мой Ангел-Хранитель. — Зачем ты туда ходишь пугать людей всё это время?

Я с улыбкой посмотрел на него:

— Пусть знают, что я есть. Я есть не по их законам.

А вопреки.

 

Зеркало

Раньше, глядя на людей, которых нормальные люди зовут странными, я задумывался, что может такое произойти, чтобы человек сошёл с ума. А сколько тех, кто сошёл с ума по-тихому, в одночасье, в кромешном одиночестве?

Я пристально смотрел в зеркало. Кто я теперь? Кем я был и кем буду? Меня ли отражало зеркало или нет?

Я потёр отражение, желая растворить его, оставить лишь то, что я закрывал собой. Свет. Я закрывал собой свет. Сколько прошло времени? Кто я теперь? Кем был и кем буду? Дышать становилось всё труднее. Меня ли ты отобразило, зеркало? Это и есть я? В этом весь я? Покажи мне меня! Покажи! Покажи!!! Раствори меня, как сейчас этот дым растворяет мою кровь, заполни меня мной, как этот огонь заполняет комнату. Выпусти меня! Выпусти! Выпусти!!! Мне больно! Я стал колотить отражение, чтобы ему сейчас было так же больно, как мне! Так же страшно, как мне! Огонь ест мои ноги! Мне больно!!! Больно! Я закричал и, теряя сознание, сквозь дым увидел людей.

— Бедняга, — сказал человек в белом халате. — Уже который год он думает, что гибнет в пожаре.

— Спаси, Господи, — перекрестился второй. — Человек каждый день просыпается в аду.

 

До физической смерти

В тот день, когда разноцветная публика, туда-сюда снующая мимо тебя, ещё раз покажет, что ты не там, не в их празднике, в тот день, когда зима в весну пытается выплакать то, что ещё не успела, ты вдруг слышишь какой-то треск. Ты начинаешь оглядываться вокруг — не дерево ли падает, не дом ли рушится, и вдруг понимаешь — ломаешься ты. Это ты сам перестаёшь быть единым целым, это ты распадаешься на миллиарды стонущих осколков. Это всё ты. Сначала ты хватаешься за воздух, чтобы не упасть, открываешь рот, будто рыба, выброшенная на берег, но довольно скоро приходит осознание — всё. Ты мёртв. Тебе всё равно. Лишь только ноги устало и с болью перебирают неровности асфальта, чтобы донести тело до места назначения.

Ненужное пустое тело в ненужном пустом мире. Ты смутно догадываешься, что в тебе ещё есть какие-то тлеющие осколки тебя самого, которые пытаются доказать тебе, что ты есть. Показывают синее небо, пение птиц, разноцветную толпу, но… Но тебе всё равно. Равнодушно смотришь на часы: «До физической смерти осталось…» Но уже не болит.

Всё умерло, умер ты. И самая несправедливость в этом пустом мире в «до физической смерти осталось…»

 

Метровые истории. Вагон примадонн

(Случай из жизни)

В последнее время, по множеству обстоятельств, мне часто приходится ездить на метро. В принципе, мероприятие не приносит какого-то дискомфорта, потому как направление не загружено (так думал до сегодняшнего дня). Сидишь такой себе, книжечку читаешь. Сегодня у книжечки села батарейка, в интернете село настроение, сел и я на людей посмотреть. Обвожу взглядом публику присутствующую — ой, как много людей. Тем лучше, думаю. Есть кого рассматривать. Тут взгляд мой привлекает нависшая надо мной тень. Поднимаю глаза. Наверное, девушка. Наверное, девушка — великолепный художник. Ну, по крайней мере, брови чёрным фломастером на весь лоб нарисованы мастерски. Из-под шапочки а-ля растаман на плечи ниспадают оранжевые волосы. Опускаю голову вниз: штаны а-ля бойфренд, ботинки а-ля «люблю военных», под расстёгнутой курткой толстовка: «Не твоя». Я наконец решаюсь взглянуть в глаза. В щёлочках, толсто обрисованных тем же фломастером, читается искреннее недоумение: как ей, красоте такой великой, место не уступит вот этот вот урод, что битые десять минут любуется её красотой, положив свою челюсть на коленки. Дыхнув на меня ароматом пепельницы, это чудо произносит:

— Может, ты уже наконец встанешь?

Подобрав челюсть и обведя языком пересохшие губы, отвечаю:

— Я уж лучше на конец встану, — и опускаю голову, тут же притворившись спящим.

Не знаю, скрипели ли это колёса вагона или её мозги, но через какое-то время, услышав «пошляк», получаю увесистый удар по башке сумочкой.

Чтоб моя шутка про конец не закончилась концом жизни, я геройски сбежал на первой же станции. Пока не восстановил права, решил ездить на такси.

Девушки, будьте собой!

С улыбкой:).

Ваш травмированный Догоняющий Солнце.

 

Я

Уже не в силах оставаться, я стремительно двинулся вперёд и обернулся только тогда, когда почувствовал, что зацепился за что-то. Там…

Беспомощно распластанное на полу тело. Его со мной связывала только золотая нить, которая тянулась от его макушки до моей ноги. Оковы! Я посмотрел вперёд. Тучи серой стеной преграждали мне путь домой — к звёздам. Аккуратно подёргав золотую нить, я снова взглянул на тело. Видимо, ещё борется, но мне хочется туда! Не здесь! Не под этими серыми стенами! Нехотя возвращаюсь к телу. Сажусь рядом с головой: синеющие губы, бледная кожа…

Моя оболочка. Моя скамья подсудимых. Моя строгая школа. Моя комната удовольствий. Моя подушка плача. Я.

Касаюсь волос. Странное ощущение. Сейчас я ругаю себя. Эгоист. Я так рвался из серых облаков, что тело решило меня освободить, зная — зная, что, в отличие от меня, оно умрёт. Хм… а я считал его врагом. Тюремщиком. Палачом. Дотрагиваюсь до груди. Чуть слышно бьётся. Ты так и не научилось ненавидеть, в отличие от меня. Приподнимаюсь над телом. Ты более жив, чем я. Но — но раз ты без меня умрёшь, я буду с тобой до тех пор, пока ты больше не сможешь быть под этими тучами, моя оболочка. Моя скамья подсудимых. Моя строгая школа. Моя комната удовольствий. Моя подушка плача. Я.

 

Зарисовки жизни

Уже который час я смотрю в дверной глазок. Там, по ту сторону двери, в искажённом стеклом мире, меня не было. Я был здесь. За этой дверью. В мнимой безопасности этих тонких стен, мнимого довольства этой мнимой реальностью, которую я назвал зоной комфорта. Обезумев от собственной придуманной правды, я даже не придал значения тому, что в словосочетании «зона комфорта» ключевое слово — не «комфорт».

 

Метровые истории. На здоровье

В последнее время мне нечасто доводится прокатиться в любимом мною метро. Сегодня — решился, и в этот раз моя книга с собой и полностью заряжена. В вагон входит парочка, о чём-то весело болтая. У девочки в руках — картина, завёрнутая в пупырчатый полиэтилен. Сижу, увлечённо читаю, краем уха улавливаю фоном их разговор, который вдруг обрывается. Слышу только чпоканье пупырышек и затылком ощущаю на себе взгляд. Поднимаю голову: на меня смотрит не одна пара глаз. Осматриваюсь, кто-то тихо угорает. И тут до меня доходит, что всё это время пупырышки продолжают лопаться. Опускаю вниз голову и понимаю, что я перелопал все пупырышки на чужом полиэтилене…

П. С. Девочка порадовала! «На здоровье», — сказала.

 

Скучаю

Мне не хотелось оставаться дома одному. Никак. Я всячески пытался помешать выйти отцу наружу. Висел на его ноге, словно гиря, и повторял только одно: «Не уходи». Посадив меня на диван, отец поцеловал мой лоб и молча ушёл. Тогда я ринулся к маме. Жалобно смотря ей в глаза, я загородил ей путь к двери. Она бережно подняла меня на руки и тоже отнесла на диван. Когда она ушла, я заплакал. Я плакал так пронзительно, что, казалось, дом сейчас рухнет от моего одиночества. Ну почему эти люди меня не понимают?

Сейчас я ем еду, бережно оставленную на кухне мамой. Потом сяду опять на этот диван и начну страдать. Или буду смотреть в окно на птиц. Или порву эту штору. А лучше нагажу папе в ботинок. В конце концов, я всего лишь котёнок, который очень не любит оставаться дома один.

 

Жадно напивались

Несмело заглянувший луч света скользнул по твоей шее, на мгновение застыл в ямочке между ключицами и испугано метнулся на пол, когда ты, словно лебедь крылами, взмахнула руками и вновь замерла. Глаза закрыты. Сердце всё громче отбивает секунды. Тук-тук. Тук-тук. Я любуюсь тобой.

Я ревную тебя. Я сгораю в тебе. Тук-тук. Тук-тук. Резко прижимаю тебя к своей груди. Дыхание сбивается, и ты пытаешься ускользнуть, но я держу тебя за руку. Ты чувствуешь? Ты чувствуешь мой взгляд? Снова притягиваю к себе и смотрю в упор. Нельзя. Нельзя отвернуться. Тук-тук. Тук-тук. Почти прижимаюсь к твоим губам, но… ты свободна — лети. Не можешь? Да, ты ранена мной в самое сердце. Ты любуешься мной. Ты ревнуешь меня. Ты сгораешь во мне. Сто тысяч ударов в минуту двух сердец, сплетение рук, касание тел в ритме страсти. Ещё мгновение — и ты замираешь, замирает луч света, замирает вселенная.

Остаётся лишь упавший на пол луч света — и мы. И мы — где-то там, вне этого пространства, вне этого времени, вне этого Танго, страстью которого мы только что с тобою так жадно напивались. Танго.

 

Страшновато

Я уже определённо опаздывал, поэтому нёсся, не разбирая пути. За мной следом торопливо следовал учитель, взволнованным голосом расспрашивая, ничего ли я не забыл. Я недовольно фыркал, понимая, что я уже почти всё забыл, но повторять времени не было. Остановился перевести дух, пытаясь вспомнить хоть что-то, но почувствовал удар в спину: учитель в меня врезался. Я посмотрел на него, театрально подняв палец, неожиданно даже для себя произнёс: «Ладно, разберусь», — и поторопился дальше.

— Да за что ж ты мне достался? — бубнил в спину учитель. — Разберётся он. Так разберётся вечно, что потом никто разобраться не может.

Наконец, остановившись возле огромных полупрозрачных дверей, я повернулся. Все ученики нервно разгуливали неподалёку от своих дверей, изредка переговариваясь друг с другом. Кто-то, глубоко вздохнув, обречённо шагал за дверь. Я слегка коснулся своей, но, почувствовав покалывание в ладони, убрал от неё руку. Снова посмотрел в толпу и только сейчас увидел, что меня в эту минуту пришли поддержать все мои лучшие друзья. Они находились за пределами этой площади, но каждый, я это знал, — каждый мысленно обнимал меня и желал мне удачи. В этот раз я иду один.

— Ничего не забыл? — снова спросил меня учитель. — В этот раз будет очень тяжело, но если ты справишься… Да верю я, что ты справишься, но… Не игнорируй мои подсказки, очень прошу.

Я крепко обнял учителя и подошёл к двери, её створки приоткрылись, и я шагнул в свет, который пробивался сквозь туман.

— Ну, удачи, — откуда-то издалека услышал я голос учителя и зажмурился.

Рождаться — всегда страшновато.

 

А они помнят

Ты помнишь, как последний луч солнца спешил окрасить в розоватый цвет всё, к чему прикасался? Будто желая убедиться, что всё хорошо, оглядываясь ещё и ещё раз, он уходил в облака, провожаемый пением никак не засыпающих птиц. Ты помнишь, как тщательно брал в свои зелёные лапы каштан свечи из цветов и потом бережно укрывал их от дуновения ветра и радостно подставлял их дождю и солнцу? Или помнишь, как молчаливо надевали свою фату яблони и вишни? А помнишь? Помнишь тот клён, который, будто смеясь, посыпал тропинку к дому своими резными разноцветными листьями? Или помнишь, когда зима по-хозяйски расстилала белые простыни и тщательно следила, чтобы снежинки как можно ярче отражали свет луны и как можно веселее играли на солнце? Ты помнишь? А они все тебя помнят. Помнят, как их не замечали, как пробегали мимо них, тщетно перебирая ногами километры серого асфальта… Они помнят, как их не видели.

Скажи, ты же помнишь, что люди от рождения слепы?

Научись теперь слушать и слышать…

 

И тут обманули…

Я ещё тот сладкоежка. А у нас тут неожиданно появилась халява, один известный завод поставляет свою молочную и кисломолочную продукцию по ценам в три раза ниже рыночных. Угадайте, что происходит? Правильно. Все стали вдруг любителями и ценителями вышеупомянутых продуктов. Я тоже не исключение. Имунеле, йогурты, напитки — закупаются пакетами. Как известно, всё равно среди огромного количества наименований вскоре появляются фавориты, и ты стараешься урвать именно их.

«Вскармливайте своё внутреннее дитя», — где-то услышал я и перешёл с серьёзных продуктов «for men» на детские агушки и прочие вкусняшки. Сегодня увидел детский йогурт «Чудо-детки». «Надо», — сказал мой внутренний ребёнок, и я с ним безоговорочно согласился. Купил.

Несмотря на правящее внутри меня дитя, я сам управляю небольшим коллективом людей, которые любят — нет, которые не любят работать, что приводит к определённым последствиям и выходам меня из себя.

Собрал совещание, чтобы отругать нерадивых, что я и начал делать, старательно изображая боль и страдание на измученном несправедливым отношением к себе лице. Но изображать страдание тогда, когда желудок начал орать громче тебя, как-то не комильфо. Вот тут-то я и вспоминаю про «Чудо-деток» и, не прерывая своей пламенной речи, шлёпаю к холодильнику за спасением. Привыкшие к тому, что «Давид тоже человек», люди никак не реагируют. Достав пакетик йогурта из холодильника, решаюсь наконец почитать, что на нём написано. А написано на нём «йогурт-непроливайка», что я и произношу торжественно громко, переворачивая этот пакетик, не забыв потрясти. Этот непроливайка волшебным образом оказывается на полу, на мне и ещё на ком-то из совещающихся.

С глубоким разочарованием в голосе произношу: «Ну вот. И тут обманули», — и начинаю неистово оттирать этот йогурт с брюк. Замечаю какое-то шевеление и поднимаю глаза. Последним, кого я увидел, это был главбух, который, почему-то согнувшись пополам, вприсядку покидал кабинет.

В конце концов совещание пришлось отменить, потому что у насмеявшихся людей настроение поднялось до предела, и я не имел права его портить (причём, хихикая взахлёб, изображать страдание уже не получится). Уходя сегодня домой, я заметил, что каждый сидел на своём рабочем месте, несмотря на то, что рабочий день закончился. А вечно хмурый главбух, помахав мне рукой, крикнул, улыбаясь: «Спасибо!» Сегодня я лишний раз убедился, что ребёнок живёт внутри каждого. Просто иногда давайте ему поиграть!

Спасибо непроливайкам:)

 

Слова

А ты однажды приходишь к человеку, а его нет. Как так — нет? Вот только что был, а теперь его — нет? А теперь его нет. А ты вдруг садишься и среди тонны сказанных друг другу слов пытаешься наковырять хотя бы парочку живых. Перебираешь эту гору хохочущих, плачущих, скрипящих, шаркающих и молчащих слов и понимаешь, что на самом деле это просто слова. Всё, что осталось, — это слова и огромная, зияющая пустота в сердце, которую снова будешь пытаться заполнить словами. Мёртвыми словами. Ты осматриваешься и видишь миллиарды людей, которые бережно укладывают какие-то слова в сердце и, изображая немыслимую радость, медленно плетутся по дороге жизни, опустив голову и плечи. Боже! Они даже молятся словами! И тебе становится досадно, что на самом деле словами раны не клеятся, дорога легче не становится и слёзы ими не вытираются. Ты взбираешься на гору мёртвых слов — единственное, что тебе осталось от людей, которых больше нет, и единственное, что осталось от тебя, когда тебя тоже больше не стало.

 

Принц

Её ресницы дрогнули, и она оторвала взгляд от книги. Мечтательно посмотрев на небо, она вздохнула и снова погрузилась в тот нереальный мир, о котором читала.

— Девушка, позволите? — услышала она вдруг и повернула голову. — Я ваш принц, простите, что без коня. — Она пристально посмотрела на него.

Да уж, ничего себе — принц. Неопрятно одет, в разных ботинках, спутанные грязные волосы и пятидневная щетина. Она нахмурилась, увидев, что транспорт её принца — вообще инвалидная коляска. Не скрывая отвращения, она отодвинулась подальше от принца и снова попыталась читать.

— Ну, девушка! — попытался коснуться её руки инвалид.

Она громко фыркнула и отдёрнула руку.

— Знаешь что, принц! — недовольно произнесла она. — Катился бы ты отсюда, пока полицию не позвала. Инвалид недоделанный! Да лучше бы такие, как ты, ещё при рождении сдыхали! — Она стремительно ринулась прочь.

Проходя мимо позолоченного «роллс-ройса», она невольно заглянула в окно. В нём сидел молодой парень, который даже не обратил на неё внимания.

«Эх, — подумала она, — ну почему настоящие принцы мимо, а ко мне…» — Она скорчила брезгливую гримасу и двинулась прочь, сжимая в руках роман о том, как обычную девушку полюбил принц.

Инвалид, проводив девушку взглядом, горько вздохнул и направил свою коляску к проезжей части. Подъехав к позолоченному «роллс-ройсу», он постучал в окно водителя. Сидящий за рулём парень засуетился и скоро открыл дверь.

— Как всё прошло, сэр? — уважительно обратился он к инвалиду, помогая ему встать.

— Эх, Вадик, — произнёс «инвалид». — Жестокая правда жизни — принцы без денег и коня дамам не нужны. — Он горько улыбнулся и уселся на заднее сиденье своего позолоченного «роллс-ройса». Подняв взгляд на своего водителя, он скомандовал:

— Давай к маме, Вадик. Это единственная женщина, для которой, и будучи старым пропойцей, я останусь её маленьким принцем.

 

Граница

Сегодня видел сон.

Есть линия, где заканчивается владение человека и начинается линия жизни. Природа.

Мне снилось, что я стою у окна, а за ним, осторожно ложась на верхушки зданий и любуясь на своё отражение в окнах, играет закатный луч солнца. Между фасадов редких зданий, словно зеркало, замерло озеро. В его гладь смотрелось сине-чёрно-красное небо. Сейчас на нём не было ни облачка. Только красный диск засыпающего солнца. Спокойного засыпающего солнца. Я беру в руки телефон и фотографирую. Беззвучно. Боюсь спугнуть этот мир лишним шорохом. Затем, еле дыша, иду к другому окну. То же зеркало озера теперь смотрит в темнеющее небо, лишь верхушки деревьев всё ещё касаются лучей засыпающего солнца, окрашивая свою густую листву в ярко-оранжевый цвет. Солнца диск уже скрылся за застывшими телами зданий, и тёмное-тёмное небо сменило палитру красок на чёрный и зажгло одну яркую звезду. А дальше, за гладью озера, на линии горизонта, проступала голубая линия синеющего неба, будто бы уже занимался рассвет.

«А ведь свет никогда не гаснет», — пронеслось у меня в голове и разлилось по телу криком утренних птиц, возвращая меня в этот пробуждающийся мир.

Сегодня утром я точно понял, что солнце не гаснет даже ночью и я должен его догонять.

Всем добра.

С любовью, ваш Догоняющий Солнце.

 

Карлсоны здесь долго не живут. Не выйдешь из моды

«Здравствуйте, господа законодатели моды. Пишу вам претензионное письмо с целью воззвать к справедливому отношению к тому, что много лет до вас, дорогие мои законодатели, являлось неотъемлемой частью этой самой моды. Скажите, как так получилось, что я вдруг вышла из моды? Не просто вышла, а мне не осталось там места даже в качестве раритета или музейного, скажем так, экспоната? А ведь были времена, друзья мои, что сначала взывали ко мне — как это будет смотреться с моей точки зрения и тому подобное, а сейчас…»

— Совесть, милая. Опять пытаешься достучаться до людей? Ты же знаешь, они к тебе давно глухи. Пошли лучше чаю попьём, я плюшек с корицей напёк.

— Ах, Грех, ах, прохвост. Вот ты уж точно никогда не выйдешь у людей из моды, — горько улыбнулась Совесть, потом задумчиво посмотрела на письмо. — Но ведь я всё ещё жива, а значит, где-то есть человек, который меня всё ещё слышит.

 

Музыка

Сквозь стук колёс можно было уловить мелодию. Сначала она, словно нерешительная барышня, касалась уха и снова пряталась под стук колёс. Потом она осмелела и стала громче. Потом ещё громче. И вот уже можно было различить стук дождя по невидимой скрипке, пульс уставшей земли под монотонными звуками солнечных вспышек, негромкий рассказ космоса о чём-то очень важном. Резко и невпопад завопила и сразу же замолчала чайка. Неспешно переливались голоса разных птиц, животных и насекомых. Я вдыхал разряженный воздух жизни. Мои лёгкие плавились от бешеного стука сердца. Сейчас. Именно сейчас оно было частью этой музыки. Именно сейчас оно было стуком колёс, плачем дождя по невидимой скрипке, пульсом земли и монотонными вспышками солнца, шёпотом космоса, голосами птиц, животных, насекомых и даже той чайкой, запевшей невпопад. Именно сейчас оно стало музыкой всего. Частью всего.

Я коснулся кровоточащей раны в груди и удивлённо посмотрел на стрелявшего в меня. Мой палач? Ты… стал моим спасением.

Послесловие.

Экстренный выпуск новостей.

Буквально час назад на станции метро Тверская города Москвы неизвестными лицами расстреляно (по предварительным данным) около ста человек. Возбуждено уголовное дело, начато расследование.

 

Умирала мечта

Я помню это ощущение. Оно ко мне уже приходило. Когда ты смотришь — когда ты смотришь и видишь, как среди каменных джунглей осеннего города пробираются молчаливые люди. На их опущенных плечах, словно замёрзшая птица, умирает несбывшаяся мечта. Она молчалива и тоже поглощена этими каменными джунглями. Может быть, где-то в тепле тёмных квартир она вдруг на миг оживёт и потанцует под музыку дождя в водосточных трубах, под шуршание воды в тёплых батареях дома. Потом она посмотрит на тебя, молчаливого, и кончиком тоненьких пальцев коснётся твоих опущенных плеч. И ты поверишь ей. Поверишь, что всё будет так, как хочешь ты. И закроешь глаза, тепло обнимая свою мечту…

А потом ты вдруг почувствуешь лёгкое касание чего-то холодного и откроешь глаза снова в каменном мире, в котором сегодня пошёл снег. Он молчалив, как и ты. Он просто равнодушно укрывает твою несбывшуюся мечту, которая когда-то лёгким ветерком села тебе на плечи, а теперь мёртвым, словно этот город, камнем заставила их опустить.

Я помню это ощущение. Оно ко мне уже приходило. Когда ты смотришь и видишь, как под осенним снегом на опущенных плечах молчаливых людей беззвучно умирает мечта.

 

Куплю

— Ой, а скажите, пожалуйста. Вот вы сейчас это всё как угадали?

— Что всё, простите?

— Ну что вот из-за угла машина выскочит. Вы как повернулись и отошли?

— А. Так это не я. Это моя интуиция.

— Интуиция? А дорого стоит? Продадите?

— Да знаете, нет. Она мне по наследству досталась. Цены не имеет. Посмотрите на досках объявлений или в интернете, на Авито, например.

— Да искал я там что-то подобное. Одни объявления о продаже совести. «Продам, чистая, ни разу не использовал». А мне зачем? У самого такая же дома где-то валяется. Кому это надо. Смотрел цену моральным принципам — вообще гроши просят. Обесценились.

— Странно как. А вы душу поищите. Говорят, к ней в комплекте это всё прилагается. Совесть та же, радость, слёзы, сострадание какое-то. Там много пунктов. Не знаю, что про них сказать. Не пользовался. Кстати, у души и функция интуиции есть.

— Да-да, видел объявления. Не читал внимательно. Цены смотрел — приемлемые. Гараж, машина, дом, дача. Недорого, недорого нынче.

— А я слышал, когда-то душу в комплект давали. Бесплатно. Но её все продавать начали. Коррупция — у-у-у какая! А сейчас да. Сейчас совсем гроши: гараж, машина, дом, дача. Не в моде с тех времён, не в моде. А знаете, пожалуй, куплю себе такую штуку. Интуиция говорит, что надо. Посмотрю сегодня по объявлениям. Бывайте!

— Всего материального вам.

Поздним вечером, усевшись поудобнее в кресле, я положил ноутбук на колени. Нашёл самую популярную доску объявлений, лениво полистал предложения, а потом нажал кнопку «подать объявление» и в разделе «куплю» написал: «Отдам всё материальное за душу».