Так вот, золотая коса Зины…

Как я уже сообщил возможному читателю этой горестной истории,

Алексея Деева с внучкой Зиной познакомил – еще до ареста

Деева – старик Шехер, или Шухер, если вам угодно.

Красавица – да, но красавиц много. Она поразила художника тем, что оказалась до смешного искренней. Посмотрела на его холсты и картоны, хлопнула в ладоши, воскликнула радостно:

– Ничё не поняла!.. – и уставилась голубенькими свечками на

Алексея. – Ты мне расскажешь?

– Я всегда рисую только одно – борьбу добра со злом… бога с сатаной… дождя с пожаром… я Деев, я на шухере, потому – с одного боку горю, с другого мокну.

– А сатана, что ли, есть? – нахмурилась она. – Я комсомолка.

Он рассмеялся звонким детским смехом и, бегая перед ней в валенках

(он уже тогда ходил в валенках круглый год, как деревенский пастушок), стал читать ей стихи, как заклинания, словно бы гудеть, как шмель, сверкая угольными глазищами и размахивая худыми руками, как ветряная мельница:

Есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно.

Нет, не эти!

Помните, вы говорили: Джек Лондон, деньги, любовь, страсть…

А я одно видел: вы – Джиоконда, которую надо украсть!

Нет!

Ты рванулась движеньем испуганной птицы… ты прошла, словно сон мой, легка…

И вздохнули духи, задремали ресницы, зашуршали тревожно шелка!..

Она слушала, не отрывая от него глаз. Она мигом влюбилась в него, непонятного, смешного, одинокого, а он, старый пень в 30 лет, – в нее. Право же, к тому времени в его кудрях появились первые голубые, а то и седые волосы, и Алексей, стыдясь себя, начал их выдирать, наматывая на пальцы, перед зеркальцем во время бритья. А когда после истории с табуреткой его сослали в лагерь за подделку денег

(напоминаю, это было еще при советской власти), юная отчаянная подружка поехала на знаменитую станцию Решоты – там, на окраине, в тайге, располагалась огороженная колючей проволокой территория – и устроилась на работу в столовую.

Она сразу заявила всем ухажерам: и вольным, и на поселении, и всякого рода “кумам”, что является невестой Лехи Деева и что он их всех нарисует, если они не будут приставать.

Нашла, нашла работенку жениху! Правда, где красок взять? Есть только черные карандаши фабрики им. Сакко и Ванцетти (Зина привезла штук двадцать). А на чем рисовать? На картонках из столовского склада, на конвертах, на белом исподнем белье…

Начальник колонии был наслышан о новом зэке и вызвал наконец остриженного, но бородатого (не дал, не дал Леха Деев состричь бороду, сказав, что руку откусит стригущему) невысокого художника пред свои очи и спел ему, как всем своим редким именитым гостям, старательным басом любимую арию Кончака из оперы “Князь Игорь”:

– Ты ведь гость у меня дор-рогой!..

Леха Деев закатил глаза:

– Вы потрясающе поете! Вам Штоколов в подметки не годится! Можно еще раз?!

Начальник колонии с подозрением, готовый налиться кровью гнева, если вдруг над ним этот мазила решил посмеяться, долго смотрел на маленького вертлявого человечка, но у того были небесные глаза, лицо выражало искренний восторг. И хозяин смилостивился, спел гостю еще раз эту арию.

А затем они вместе выпили по рюмочке, после чего начальник тюрьмы приказал художнику сделать портрет с фотографии жены (она живет в

Иркутске). Деев взял в руки твердую фотокарточку с волнистыми краями, долго всматривался и ахал тоненьким голоском, давая понять, что давно не видел таких ангельских чар… потом сделал серьезное лицо и попросил если не масляных красок, то хотя бы темперы или гуаши… или пусть даже пуговок школьных-акварельных… И за один вечер на белом ватмане, который ему вручил полковник, сочинил даму невероятной красоты, но, конечно, с чертами сходства. Это он умел.

После чего была ему дарована некая воля – встречаться с невестой в отдельной комнате на территории лагеря. А затем и невесте разрешили работать в зоне, входить и уходить через вахту – ее уже знала в лицо вся охрана…

На этом и выстроили Леха Деев с Зиной вариант своего побега.

На золотой ее косе.

Она среди дня пробежала к нему в двойной одежде, отдала одну юбку (а ватники у всех похожи), платочек и отрезанную золотую косу. Затем ушла. Затем снова пришла и снова ушла, сделала так несколько раз в течение часа, чтобы запутать охрану. А он тем временем в той выделенной им комнатке намазал мелом себе лицо, накрасил губы краской, надел юбку, обвил лицо платком, вывесив золотую косу сбоку, и “женской” походочкой в валенках спокойно вышел за территорию зоны…

Они с Зиной, трясясь от страха и хихикая, как дети, сели в поезд (он по-прежнему в платке и юбке) и уехали в Красносибирск.

Но по приезде в город на Алексея нервный смех напал, он расслабился и, видимо, как-то не так, не вихляясь, шел по перрону. И первый встречный милиционер заподозрил неладное. “Документы?!” Деева взяли.

И наутро он был с позором этапирован обратно в Решоты.

Начальник колонии поначалу разгневался, даже обиделся (“Я ли тебе не даю тут жить?!”), а затем почему-то запечалился и простил.

И к очередной годовщине Великого Октября написал бумагу, что гражданин Деев не представляет более опасности, поскольку раскаялся и желает рисовать героических строителей ГЭС.