Тем, кто хочет знать

Солодарь Цезарь Самойлович

ПЕЛЕНА

Драма-быль в двух частях с прологом и эпилогом

 

 

#img_4.jpeg

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Н а т а ш а — студентка медицинского института.

Г у р в и ч  Г р и г о р и й  И с а а к о в и ч — ее отец.

Р о з а  Е ф и м о в н а — ее мать.

М а р к  Б у р ш т е й н — аспирант.

Л а р и с а  Ж у р а в ч е н к о — однокурсница Наташи.

К о с т я — студент.

Б р а и л о в с к и й — человек неопределенных занятий.

Д е б о р а  Г р о й с — коммерсантка в Тель-Авиве.

М а р с е л ь — ее второй муж, намного моложе жены.

Э л ь з а  Г р и л ь — певица из бара «Глория».

Ш е ф — владелец бара.

Ч и н о в н и к  израильского учреждения.

Д и н а — израильская комсомолка.

П е р в ы й  с т а р и к — бывший одессит.

В т о р о й  с т а р и к — бывший лодзинец.

М о л о д ч и к  из экстремистской организации сионистов.

Д е в и ц а — его спутница.

П о б л е к ш а я }

М о л о д а я } проститутки.

О ф и ц и а н т к а, с к р и п а ч, п и а н и с т, у д а р н и к, к у т и л ы.

В этой пьесе — впервые за многие годы драматургической работы — я не придумал ни одной судьбы, ни одной ситуации. В «Пелене» воспроизведены судьбы только тех бежавших из подвластного сионизму Израиля бывших советских граждан, с которыми я встречался за рубежом. И только те ситуации из их жизни о которых они мне рассказали. Эти трагические исповеди подтверждены документами, а также вынужденными признаниями израильской прессы и сионистских функционеров.
Автор

Приступая к работе, я заранее не планировал такого строгого документального отбора материала. Только прочитав написанное, я установил полную документальность «Пелены». Это дало мне право определить жанровую особенность пьесы несколько необычно, но вполне обоснованно: драма-быль.

 

ПРОЛОГ

Вечер самодеятельности. На эстраде студенческого клуба — Н а т а ш а  и  Л а р и с а. Они поют дуэтом песню Александры Пахмутовой «Молодость моя, Белоруссия». Шумный успех, аплодисменты. Девушки вторично выходят на поклон, они смущены. Выходит  К о с т я, конферансье концерта.

К о с т я. Минуточку, будущие эскулапы и эскулапочки. Наташа Гурвич и Лариса Журавченко — совсем зелененькие первокурсницы. И, как вы прекрасно понимаете, еще не успели освоить испытанный метод подготовки к сессии по беспринципному, но железному принципу: ночью… (Спохватился, всматривается в зал.) Из профессуры в зале никого нет?.. Что? Аспирант просочился? Ну, аспирант еще сам экзамены толкает. Короче, железно запомните, Наташа и Лариса: ночью зубри, утром сдай, вечером забудь. Усекли?

Наташа и Лариса отмахиваются.

Удивляетесь?

Девушки, убегают с эстрады.

На третьем курсе перестанут удивляться!.. Так вот, будущие гиппократы и гиппократки, Наташа и Лариса с таким пылом готовятся к первой сессии, что песенный пыл в них временно погас. Поэтому они не подготовили к сегодняшнему концерту больше ни одного номера. Но не переживайте, будущие доктора и докторицы: у наших молодых коллежек впереди еще четыре с половиной курса. Поверьте старому волку институтского конферанса: они еще не раз покажут себя на институтской эстраде…

Музыка.

З а т е м н е н и е.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Весенний вечер. Парк. Доносится голос Наташи, она поет шуточную песню студентов-медиков:

Любим зрелища — не так ли? — В жанре драматическом. Нас в театре ждут спектакли, Но в анатомическом.

Приходят возвращающиеся с концерта  Н а т а ш а, Л а р и с а, К о с т я, М а р к. Они задорно поют припев:

Гип, гип, гип-ура Потомкам Гиппократа! Эх, будущие доктора — Мощные ребята!

Н а т а ш а. Клянусь Гиппократом, я дико устала! (Садится на скамью под березкой.)

К о с т я. Слава утомительна.

Л а р и с а. Хватит, Костя. (Садится.)

К о с т я. А что? Ночью во время бессонницы Наташу начнет точить червь сомнения: зачем она пошла в медицинский, а не в театральный. (Марку.) Представитель аспирантуры согласен?

М а р к. Голос у Наташи, честно говоря, не ай-ай-ай, но… (Наташе.) Знаешь такое понятие — артистизм?

Н а т а ш а. Марк, я счастлива, что буду врачом.

М а р к. Окончательно решила — детским?

Н а т а ш а (лукаво). Думаешь, рассчитываю на поблажку, когда буду проходить у тебя педиатрическую практику?

М а р к. Практикой руководит профессор Микулич.

Л а р и с а. А скоро будете вы, девчонки с выпускного курса все знают.

К о с т я. Даже раньше ректора.

Девушки аплодируют, смеются.

М а р к. «Знают». Надо сначала закончить аспирантуру. И не просто закончить, а…

Л а р и с а. С блеском? Из-за этого вы бросили драмкружок?

М а р к. От чего-то нужно было отказаться.

Н а т а ш а. Я пошла бы в драмкружок. Но… но чтобы в спектакле было много музыки и песен.

М а р к. Не можешь без песен… Как моя мама. Хотя ей жилось гораздо трудней. И дед мой, рассказывала, не мог без песен. С характером был старик. Из грузчиков в наборщики выбился. В захудалую местечковую типографию где-то под Белостоком. Но зато приобщился к печатному слову — мечта у него была такая… «Типография наша маленькая, — говорил, — вот такусенькая, а туберкулез у меня — вот такой большущий». А когда в тюрьме жандармы избили, совсем плох стал. Но перед самой смертью успел увезти семью от белопанов. Сюда, в Советскую Белоруссию.

Л а р и с а. А за что его — в тюрьму?

М а р к. Тайком напечатал листовку белорусских подпольщиков… Да, уйму еврейских песен знал старик. И чаще всего пел про двух дочек. Песня вроде шуточная, а у мамы слезы на глазах.

Н а т а ш а. Ты не забыл?

М а р к. И не забуду. (Напевает.)

Ой, если еврей-бедняк имеет дочку — Пусть она красавица на весь белый свет, — Никто не берет ее в невесты. А почему? Потому что у отца денежек нет. Но если еврей-богатей имеет дочку — Пусть она косая и страшна на вид, — Сам раввин к ней приходит сватом. А почему? Потому что папаша деньгами набит. Ой, если еврей-бедняк задолжает Домовладельцу пару монет, Его на улицу выбрасывает пристав. А почему? Потому что у бедняка денежек нет. Но если еврей-богатей не заплатит В казначейство большой налог, Присяжный поверенный его выручает. А почему? Потому что у богача денег мешок.

Н а т а ш а. Действительно, и смеяться хочется, и плакать.

К о с т я. Ну, старик, либо ты споешь это на следующем концерте, либо я больше не конферансье!

Л а р и с а (Наташе). А ты совсем не знаешь еврейских песен?

Н а т а ш а. В детстве больше слышала белорусские. (Марку.) Мама часто брала меня с собой в деревню за Оршей. В гости к Прасковье Кондратьевне, вдове путевого обходчика.

Л а р и с а. Она помогла Наташиной маме в годы оккупации.

Н а т а ш а. Спасла маму. И бабушку спасла. Они бежали отсюда от гитлеровцев. Бабушка без сил свалилась на обочине. Мама — тогда совсем девочка — плакала над ней, уже слышала, как грохочут немецкие танки. И Прасковья Кондратьевна спрятала их. Если бы немцы нашли у нее евреек, не пощадили бы. Ни ее, ни дочку. Но она сказала бабушке: «Берта Бенционовна! Может быть, наши мужья воюют в одной роте. И если мой Пимен упадет раненый, разве ваш муж не вынесет его под пулями?» Мама, когда пряталась у Прасковьи Кондратьевны, даже не знала, как она прекрасно поет. Зато когда прогнали фашистов, песня полилась за песней. (Напевает белорусскую народную песню.)

Марк подхватывает.

Л а р и с а. Вы, оказывается, любите петь. А девочки говорят, Марк Бурштейн признавал только драму и в кружке был звездой первой величины.

М а р к. Уж и звездой…

К о с т я. Но в «Платоне Кречете» ты играл главную роль.

М а р к. «Кречет» у нас не получился. Вот как бывает: с современной пьесой, да еще о враче, не справились. А «Уриэля Акосту» сыграли раз пятнадцать…

К о с т я (Ларисе). Старомодная пьеска. Конца восемнадцатого века.

М а р к (горячо). И все равно публика горячо принимала. У нас была потрясающая Юдифь!

К о с т я. Ныне ухо-горло-нос в Могилеве.

Н а т а ш а. А врач Юдифь — тоже потрясающая?

М а р к. Юдифь — героиня в «Уриэле Акосте». А врач — Марина… Юдифь заставляют, нет, безуспешно пытаются заставить покориться обветшалым иудейским обрядам, ну, и выйти замуж за нелюбимого. А любит она Акосту. Как у Марины звучал монолог! «Ну как мне лгать всем существом моим, любить, когда я чувствую лишь холод, холодной быть, когда я так люблю!»

Н а т а ш а. Марк, я не читала «Акосту». Кто автор?

М а р к. Карл Гуцков. Я тебе дам книгу. Обрати внимание на потрясающий эпизод. Раввин отлучает Акосту от веры. Все подавлены, молчат. И только Юдифь смело выходит вперед и гневно бросает: «Ты лжешь, раввин!» Три слова. Но Марина так произносила их, что я…

К о с т я. Предупреждаю, девушки: талант Марины наш отставной активист самодеятельности способен прославлять часами. (Ларисе.) Прикажете проводить?

Л а р и с а. Прикажу. (Встает со скамейки.) До завтра.

М а р к. До свиданья.

К о с т я. Наташа, главное — без зазнайства. Учти, это грозит…

Л а р и с а. Хватит конферанса. (Уходит с ним.)

Слышно, как они поют шуточную песню медиков.

М а р к. Эту песню сочинил Костя. Нравится?

Н а т а ш а. Погоди. Ты этой Мариной был увлечен?

М а р к. Очень. На каникулы она уехала в родной совхоз, я — тут же за ней.

Н а т а ш а. В гости?

М а р к. На практику.

Н а т а ш а (пытливо). И?

М а р к. И очень пришелся по сердцу… Ольге Константиновне и Петру Афанасьевичу. (Смеется.) Родителям — понравился. А дочке не очень… Да, в «Уриэле Акосте» еще есть…

Н а т а ш а. Как же все-таки ты расстался с Мариной? Ведь она тебе нравилась?

М а р к. Нравилась. И другие нравились…

Н а т а ш а. Значит, не такая уж я легкомысленная, если мне тоже нравились…

М а р к. Это была не любовь.

Н а т а ш а. Любить можно только одного? Ты уверен?

М а р к. И только одну. Вот с ней уже не расстаются.

Н а т а ш а. Некоторых наших выпускников послали в Африку. И в арабские страны. Ты бы поехал без нее?

М а р к. Не на всю жизнь посылают. Хотя мне, знаешь, было бы трудно даже несколько лет провести на чужбине. В самой экзотической стране… «Я б сдох, как пес, от ностальгии в любом кокосовом раю».

Н а т а ш а. Чьи стихи?

М а р к. Павла Когана.

Н а т а ш а. Того, кто написал песню про бригантину?

М а р к (кивнул и тихо запел). «В самом синем флибустьерском море бригантина поднимает паруса».

Н а т а ш а. Здорово сказано: «Я б сдох, как пес, от ностальгии…»

М а р к. Так мог написать человек, который действительно не представляет себе, как можно… не то что жить, просто даже выжить на чужбине.

Н а т а ш а. Ностальгия — это и медицинское понятие?

М а р к. Конечно. Болезненная тоска по родине. Болезненная.

Н а т а ш а. А ревность? Тоже болезненное явление?

М а р к (улыбаясь, разводит руками). Я в психиатрии всегда плавал. Экзамен еле-еле на четверку вытянул — чуть не плакала моя аспирантура.

Н а т а ш а (поеживаясь). Холодно.

М а р к. Прости. (Набрасывает ей на плечи пиджак.)

Н а т а ш а (после паузы). Ты целовался с Мариной?

М а р к. Нет. Конечно, нет.

Н а т а ш а (порывисто целует Марка). До завтра. (Уронив пиджак, убегает.)

М а р к (опомнился). Наталочка! (Ответа нет.) Наталочка!

З а т е м н е н и е.

2

Квартира Гурвичей. Сначала эту комнату меблировали как гостиную. Но сейчас традиционная мебель отступила под натиском книг и спортивных принадлежностей: здесь царит Наташа. Несмотря на поздний час, комната ярко освещена. На столе, покрытом скатертью, фрукты, пирог, вино, три прибора. Осторожно открыв дверь, входит  Н а т а ш а. Туфли держит в руках — чтобы не разбудить родителей. Пораженная ярким светом и празднично накрытым столом, она застывает на пороге. Быстро входит  Г р и г о р и й  И с а а к о в и ч  Г у р в и ч. Одет парадно, радостно возбужден.

Г у р в и ч. Наконец-то! (Целует Наташу.) Роза! Наташа пришла!

Н а т а ш а (показывает на сервированный стол). Папа, ну зачем? Тебе же рано утром на работу. И не такое уж это событие…

Вбегает  Р о з а  Е ф и м о в н а, она тоже нарядно одета.

Р о з а. Наташенька! Наконец! У меня сердце чуть не выпрыгнуло.

Н а т а ш а. Лора в своем репертуаре. Конечно, позвонила вам и расписала: ваша дочь — вторая Зыкина! (Смеется.) А дочь — прирожденная эскулапочка! (Пританцовывая, поет шутливую песенку студентов-медиков.) Папочка, какая я сегодня счастливая! (Обнимает отца, кружится с ним по комнате.) И вовсе не от успеха на концерте. Лорка небось наговорила вам…

Р о з а. Лорочка не звонила.

Н а т а ш а. Зачем же вы закатили пир? (Догадалась, улыбнулась.) Опять премия? Папа, и грамота тоже.

Г у р в и ч (пренебрежительно). Семечки.

Н а т а ш а (просияла). Утвердили директором магазина?

Г у р в и ч. Наоборот. Через неделю я уже даже не «врио». Приходит новый директор. Молодая женщина. Молоко на губах не обсохло, но зато высшее образование!

Н а т а ш а. По специальности?

Г у р в и ч. Говорят, да… Но я уже не переживаю, дочка. Умные люди мне давно открыли глаза, почему меня не утверждают директором. С шестнадцатилетним стажем заместителя! С десятками премий и грамот! С вот таким перевыполнением плана!

Н а т а ш а. Папа, но ведь молодой специалист…

Г у р в и ч. Не надо утешать. Уже переболело. А сейчас пусть мне скажут: «Гурвич, вы назначаетесь директором всего «Мебельторга», — я отвечу: «Поздно, дорогие товарищи! Поздно. Никаких ваших повышений Гурвичу не нужно».

Н а т а ш а (недоуменно). Что случилось?

Р о з а (мужу, торжествующе). Скажи ей, наконец.

Г у р в и ч. Сейчас, дочка, все поймешь. (Наливает вино в бокалы.)

Н а т а ш а. Вино? С твоими почками?

Г у р в и ч. Доченька, сегодня я забыл про почки. (С шутливой загадочностью.) Тебе хотелось бы за границу?

Н а т а ш а. Очень! Я решила заранее вам не говорить, но на каникулы мы с Ларисой, может быть, махнем в Финляндию. На восемь дней!

Г у р в и ч. Уй-уй-уй, на целых восемь дней! И еще — может быть. А может и не быть.

Н а т а ш а. Папа, что с тобой?

Р о з а. Гриша, не мучай девочку, покажи ей письмо.

Г у р в и ч. Что — письмо. (Торжествующе.) Вызов.

Н а т а ш а. Какой вызов?

Г у р в и ч (бережно достает из большого бумажника бумаги). Руки у тебя чистые? (Осторожно передает Наташе.) Только не помни.

Н а т а ш а (не глядя на письмо). Откуда?

Р о з а. Из Тель-Авива.

Г у р в и ч. Из столицы государства Израиль.

Н а т а ш а (быстро просмотрев бумаги). Откуда взялась эта… Дебора Гройс?

Г у р в и ч (переглянувшись с женой). Неужели мы никогда тебе не говорили про нашу тетю Двойру?

Р о з а. Папина троюродная сестра.

Г у р в и ч. Почти двоюродная.

Р о з а (Наташе). И как она про тебя пишет! Вот, (Читает.) «Я безумно радоваюсь, — тетя забыла русский, она ведь уехала в Палестину еще до войны, — я безумно радоваюсь, что на карточку ваша Натуля выглядывает такая пикантная».

Н а т а ш а. «Пикантная». Мерзкое словечко.

Г у р в и ч. Подумаешь, слово. Главное, что тетя Дебора прислала нам вызов.

Н а т а ш а. В гости?

Г у р в и ч. Насовсем.

Н а т а ш а. И мне… И я?

Г у р в и ч (смеется). Нет, нашу единственную доченьку мы бросим здесь.

Р о з а (улыбаясь). Смотрю на тебя, Наташенька: ты иногда совсем еще дурочка.

Н а т а ш а. Зачем вы послали ей мою фотографию?

Р о з а. Мы не посылали.

Н а т а ш а. Но она же пишет…

Р о з а (вспыхнула). Тебе мама говорит, мама: не посылали. (Растерянно смотрит на мужа.)

Г у р в и ч. Какая разница, кто послал. Нашелся хороший человек.

Н а т а ш а. Хороший человек, конечно, уже сам в Израиле?

Г у р в и ч (опередив с ответом жену). Конечно.

Н а т а ш а. А я думала, он из шептунов.

Г у р в и ч. Что еще за шептуны?

Н а т а ш а. Недавно мы с Лоркой забежали к нам домой перехватить по бутерброду. На лестнице нас чуть не сбил с ног какой-то тип. Мы вначале подумали — жулик, так он улепетывал. Со страха даже тросточку выронил. А новый сосед с пятого этажа…

Р о з а. Который из Минска переехал?

Н а т а ш а. Он, он. Кричит: «Не смейте, зазывала проклятый, нашептывать мне про моих мифических родственников в Израиле! Посмеете еще раз явиться, я вас, шептуна, вниз головой с лестницы спущу! Сами отправляйтесь в ваш израильский рай!»

Г у р в и ч (подает ей бокал). Выпей, дочка, за наше новое счастье.

Н а т а ш а (не берет бокал). Мы не сможем жить на чужбине.

Г у р в и ч. Почему это на чужбине? На родине. Второй родине.

Н а т а ш а. Две родины? Такого не бывает…

Р о з а. Почему — две, девочка? Будет одна. Новая.

Н а т а ш а. И я должна бросить все?.. И всех!..

Г у р в и ч. Ты ж поедешь с родителями.

Р о з а. Отец и мать все-таки дороже всех. Что ты молчишь?

Н а т а ш а. Мама! Папа! Но как же покинуть все?.. Мамочка! (Обнимает мать.) Час тому назад я… я поняла, я люблю… Люблю прекрасного человека.

Р о з а. Еще сто двадцать пять раз полюбишь. В твоем возрасте, доченька…

Н а т а ш а (отшатнувшись от нее, тихо). Никуда я не поеду.

Г у р в и ч. Что? (Угрожающе.) Ты что посмела сказать матери? (Кричит.) Мать и отец тебе жизнь отдают, они ради тебя… (Задыхаясь от гнева.) И ты, соплячка, смеешь мне…

Р о з а (усаживает его). Не кричи на нее, Гриша. Влезь в ее шкуру. Комсомол, медицинский, спортобщество «Буревестник»… А тут еще парень, который кажется ей самым прекрасным на свете. Бросить все это девушке труднее, чем тебе твой магазин.

Г у р в и ч. Магазин не мой. Магазин — «Мебельторга». Мой будет у меня там.

Н а т а ш а. Неужели ты станешь… лавочником?

Р о з а. Стыдись, Наташа! Выбирай слова. Коммерсант…

Г у р в и ч. А меня и «лавочник» не обижает. Твой дедушка в Белостоке тоже держал собственную лавку. И это его не позорило. Он считался честным и порядочным. И делал добро людям… Откровенно говоря, не очень любил свой магазин, его больше тянуло к типографии. Но его отец, мой дед, оставил типографию старшему сыну.

Н а т а ш а (встрепенулась). Где?

Г у р в и ч (не понял). Что — где?

Н а т а ш а. Где у него была типография?

Г у р в и ч. А, того местечка уже, наверно, и на свете нет.

Н а т а ш а (добиваясь точного ответа). Под Белостоком?

Р о з а (укоризненно). Наташа! У нас такое событие, а тебя интересует какая-то прадедовская типография.

Н а т а ш а. Папа, ты не знаешь, в той типографии умер от туберкулеза наборщик?

Г у р в и ч. Доченька, в те годы сотни людей умирали от туберкулеза. Да еще в местечках.

Н а т а ш а (словно про себя). Собственная типография…

Г у р в и ч. Да, собственная типография. Ну и что? Собственный завод. Собственная усадьба. Кто знает, может быть, у тебя… ну и у твоего мужа будет собственная больница.

Р о з а (улыбаясь). Наташенька захочет, чтобы только детская. Правда, доченька?

Н а т а ш а (как бы заново осознав весь ужас происходящего). Мамочка! Папа! Одумайтесь! Вы погубите себе жизнь! И мне!..

Г у р в и ч. Много ты знаешь. В Израиле — все для репатриантов. Все!

Н а т а ш а. Папа, репатриация — это возвращение на родину. А ты хочешь покинуть родину. Как эмигрант.

Р о з а. Ой, Наташа, не люблю я это слово — эмигрант.

Н а т а ш а. Да, мама, страшное слово. И страшная жизнь… А папа…

Г у р в и ч. Не учи отца. К нам заглянуло счастье, а ты… (Вот-вот он поднимет на дочь руку.) Ты, негодная…

Н а т а ш а (исступленно). Не поеду! Не поеду!.. (Плачет.) Лучше умереть… Лучше умереть…

Г у р в и ч (Розе). Полюбуйся на свою дочь.

Р о з а (укоризненно). Гриша!.. (Бросается к Наташе, гладит ее.) Наша дочь поймет. Она у нас умница. (Утирает слезы на лице дочери.) Сейчас мы все сядем за стол… Видела, я на скорую руку испекла пирог?.. Садись, Гриша.

Гурвич садится.

Садись, Наташенька…

Наташа стоит на месте.

Что ж, за наше новое счастье, может быть, даже лучше выпить стоя… (Подает Наташе бокал, который та машинально берет.) Гриша, скажи хороший тост, как ты когда-то умел… Знаешь, доченька, когда я полюбила твоего папу? Когда он произнес тост в годовщину Победы… Ну, Гриша, мы слушаем тебя…

Г у р в и ч (встает с бокалом в руке). Дорогая моя жена! Моя хорошая, милая дочка! У меня уже седые волосы, и я обязан вам сказать правду. Я решился на очень трудный шаг. Но в жизни бывают моменты, когда человек обязан быть решительным. Иначе… А, даже не хочется говорить, что может произойти иначе. Передо мной пример моего покойного отца. Когда в тридцать девятом к Белостоку подошли гитлеровцы, нашлись умники, которые хотели заморочить голову моему отцу. «Господин Гурвич, как это у вас хватает сердца бросить и магазин и дом — ведь в них вложили жизнь и ваш отец и вы сами». (Наташе.) Но твой дедушка бросил все — и мы вовремя перебежали на советскую землю. Мне было тогда тринадцать. Но я помню, как нас оплакивал сосед Эпштейн — «Аптекарские товары, парфюмерия и санитария». Его Дудик был мой одноклассник в коммерческом училище. И вот уже тридцать пять лет, как бедного Дудика сожгли в Освенциме, а я — спасибо моему покойному отцу за решительность! — я сижу со своей семьей в своей квартире и радуюсь, что через несколько недель мы начнем новую жизнь. А почему? Потому что мой отец вовремя перебежал сюда. Все надо делать вовремя, запомни, дочка! (Поднимает бокал.) Выпьем же за…

Н а т а ш а (глухо). Я не поеду, папа.

Г у р в и ч (стукнув кулаком по столу). Паршивая девчонка! Ты хочешь согнать меня в могилу?

Р о з а. Тише… Гриша, соседи могут подумать…

Н а т а ш а. Папа… Я… Папа… (Слегка покачнувшись, выронила бокал на пол.)

Р о з а (бросилась к ней). Наташенька, успокойся, разбитое стекло — к счастью.

Г у р в и ч. «К счастью». (Подбирает осколки.) Кто сейчас у тебя купит хрустальный сервиз без одного бокала? Придется отдать за полцены — люди рады придраться к… Сами не знают, к чему, лишь бы дешевле.

Р о з а (тревожно). Ты дрожишь, доченька! Гриша, она дрожит как лист.

Н а т а ш а (еле слышно). Мама… пойду… лягу…

Р о з а. У тебя нет сил постелить. Идем… (Обняв поникшую Наташу, ведет ее к двери.)

Г у р в и ч (хмуро). Постой, Наташа.

Дочь и мать остановились.

Ты должна знать. У нас в магазине через два месяца ревизия. Плановая. Раскроется недостача. Шесть тысяч без двух-трех сотен. Мои враги уж постараются взвалить на меня.

Р о з а (обомлела). Гриша… Наташа, ты слышала?

Н а т а ш а. Слышала.

Г у р в и ч. И ноль внимания?

Н а т а ш а (к ней как бы вернулись силы). Папа, надо, чтобы во всем разобрались до ревизии. Пусть увидят, что виноват не один ты. А мы пока соберем деньги. Мама, за мои два колечка и браслет дадут тысячи полторы?.. Папа, я бы на твоем месте завтра заявила, что…

Г у р в и ч. И на моем месте села бы в тюрьму. Думаешь, дочка, в компании сидеть в тюрьме веселее? (Подошел к ней, пристально смотрит ей в глаза.) Получается, если отбросить всякие фигли-мигли, ты не хочешь спасти отца от тюрьмы.

Наташа молчит.

Я правильно понял?

Р о з а. Гриша, она вся дрожит. Утром она скажет. Для нее нет дороже отца и матери… Идем, родная, приляг. (Уходит, уводя дочь.)

Гурвич возвращается к столу. Бережно расправляет бумаги из Тель-Авива.

Г у р в и ч (досадливо). Таки посадила пятно… (Всматривается, успокаивается.) Не жир. А от слез следов не остается. (Сложил бумаги, задумался. Вздохнул. Положил голову на стол.)

Возвращается  Р о з а, ее пугает поза мужа.

Р о з а. Гриша!.. (Бросается к нему.) Тебе плохо?

Г у р в и ч (отчужденно). Мне хорошо. (Поднимает голову.) Мне так хорошо, что… что лучше быть не может. Наша единственная дочка так обрадовала меня. Какая преданность! Она готова хоть каждый день носить мне передачи…

Р о з а. Гриша, недостачу ты выдумал? (Пытливо.) Для Наташи?

Г у р в и ч (после паузы). Если бы так. (Вздохнул.) Нет, Роза, после ревизии можно ждать повестки от следователя.

Р о з а. Может быть, действительно, лучше внести в кассу?

Г у р в и ч. И приехать в Израиль голодранцами. «Здрасьте, дорогая Дебора, принимайте нас в чем мать родила».

Р о з а. Но у нее шикарный ресторан… И мы приедем совсем не голыми. У Наташеньки масса ненадеванных вещей. И отрезов тоже хватает…

Г у р в и ч (удрученно). Да, показала твоя доченька свою преданность папочке.

Р о з а. Мы сами виноваты. Надо было заранее сказать ей, и она тоже ждала бы вызов. Ночами бы не спала, как мы с тобой.

Г у р в и ч. Что ты говоришь, Роза?! Она бы сразу бросилась в свой коллектив. И в магазин побежала бы. А там поднялся бы шум: сионизм, сионизм!

Р о з а. Гриша… (Пытливо.) Ты ведь не сионист, правда?

Г у р в и ч (насмешливо). А ты знаешь, кто такие сионисты?

Р о з а. Почему же не знаю? Между нами, сионисты забрали землю у арабов и еще мучают их.

Г у р в и ч. Пропаганда… Есть хороший анекдот. Приезжают в Израиль такие, как мы с тобой, и спрашивают: «Скажите, кто считается сионистом?» Ему отвечают: «Сионист — это еврей, который дал деньги другому еврею, чтобы тот сманил в Израиль третьего еврея». Смешно, правда? Мне Браиловский рассказал.

Р о з а. Какое счастье, что Наташенька сейчас не застала здесь Браиловского.

Г у р в и ч. Да-да. Она узнала бы его. «Шептун» — придумают же словечко!

Р о з а. Он сам мог ляпнуть, что она в жизни еще лучше, чем на фотокарточке.

Г у р в и ч. Браиловский не из таких, кто ляпает с бухты-барахты.

Р о з а. Гриша… Деньги ты дал ему… из тех?..

Г у р в и ч (хмуро). Запомни, Роза, Браиловский у меня не требовал ни копейки. Но не могу я быть свиньей. Человек вот уже несколько лет думает только о других. И, я уверен, тратит немало из собственного бумажника… Знаешь, что он сказал, когда я заставил его взять деньги? «Ваше будущее, Гурвич, уже у вас в кармане. А ваши деньги, может быть, помогут мне организовать вызов для менее решительного человека». (Многозначительно.) Между нами, я слышал, что Браиловский переписывается с Израилем совсем не по почте, а… (Выразительно жестикулирует.)

Р о з а (улыбается). Еврейская почта, как в анекдоте.

Г у р в и ч. Скорее американская, как в жизни.

Р о з а. Наташа не так уж не права: таким, как Браиловский, давно пора уже быть в Израиле. Почему он не уезжает? Столько вызовов устроил, а сам… (Запальчиво.) Только не рассказывай мне детских баек, будто ему вреден израильский климат!

Г у р в и ч. Я не постеснялся — прямо спросил его…

Р о з а. Он поднял, конечно, визг.

Г у р в и ч. Нет, только усмехнулся. «Умные люди считают, что здесь, в Белоруссии, я пока полезнее Израилю, чем в самом Израиле…»

Р о з а. Словом, самый настоящий «двойной»!

Г у р в и ч (резко). Что ты мелешь!

Р о з а (поражена). Гриша, раньше ты так не разговаривал со мной…

Г у р в и ч. Извини, Розочка, я сегодня… какой-то…

Р о з а (мягко). Ладно, ладно. Но твой Браиловский действительно «двойной» — в точности как сионисты требуют от каждого еврея. Допустим, человек живет в Румынии или во Франции, а ему велят: не забывай, что ты еще гражданин Израиля.

Г у р в и ч (недовольно). Ты меня как будто спрашивала, что мне ответил Браиловский.

Р о з а. Спрашивала.

Г у р в и ч. Так вот: «Последним на берег сходит всегда капитан». Это его слова.

Р о з а. «Капитан». Спекулянт он с тросточкой, а не капитан! (Пародирует Браиловского.) «Мне совершенно случайно прислали модную дамскую сумочку. Если интересуетесь, могу вам, так и быть…»

Г у р в и ч. Тише! (Опасливо поглядывает на дверь.) Наплевать мне на его сумочки. Зато он сразу нашел нам в Израиле Дебору! И мигом провернул вызов. А в Израиль он уедет…

Р о з а. Когда?

Г у р в и ч (резко). А ты чего суешь нос в чужие кастрюли!

Р о з а. Опять кричишь на меня?

Г у р в и ч. Извини, Роза. Но почему тебя так интересует, едет или не едет Браиловский?

Р о з а. Потому что… Гриша… (Робко.) А что, если нам тоже…

Г у р в и ч (вспылил). Запела под Наташину дудочку! Она уже посеяла сомнение, да?

Р о з а. Браиловский посеял. Ну, а Наташе действительно трудно.

Г у р в и ч. Первое время будет трудно. А потом молодость возьмет свое.

Р о з а (тихо). Гриша… Ты все обдумал? Боюсь, в тебе заговорил дедушка из Белостока.

Г у р в и ч (горько). И это я слышу от тебя? (Обреченно.) Невезучий я… Замаячило такое счастье, весь вечер я как бы на крыльях — на́ тебе! Горе на мою голову!

Р о з а. С горем нужно переспать. Утром наша золотая девочка поймет, что мы хотим ей добра. Что мы едем ради нее. Что она будет там счастлива.

З а т е м н е н и е.

3

Телефон-автомат неподалеку от вокзала. К автомату торопливо подходит  М а р к. В руке небольшой чемодан, через плечо перекинут плащ. Набирает номер. Ответа нет. Снова набирает.

М а р к (ему ответили). Извините, можно Наташу?.. Разве это не квартира Гурвичей?.. А вам не трудно сказать, где Наташа?.. Да, я уже дважды звонил… Вы правы, трижды. И вчера звонил… Что вы, я не скрываю. Пожалуйста: Бурштейн. Марк Бурштейн, аспирант мединститута… (Поражен грубым ответом.) Никаких фокусов, поверьте! Если бы я знал, где найти Наташу, я бы вас не беспокоил… Неужели вы не вери…

На том конце провода бросили трубку. Марк растерян. Несколько секунд стоит с трубкой в руке. Посмотрел на часы и поспешно уходит.

К автомату подходит  Б р а и л о в с к и й. Ему около шестидесяти. Благообразная внешность, хорошо сшитый костюм.

Б р а и л о в с к и й (набирает номер). Магазин «Мебельторга»?.. Попрошу Гурвича… Да, Григория Исааковича… Спасибо. (Через несколько секунд, подчеркнуто артикулируя.) Григорий Исаакович, приветствую вас. Ну как, сегодня я уже могу, наконец, сделать этот важный звонок?.. «Кому, кому?» Вашей дочери, гражданин Гурвич… Не узнаете? (Говорит обычным голосом.) Браиловский говорит… Теперь узнали? (Смеется.) Ну так по какому номеру можно позвонить вашей Наташе?.. (Зло.) Ах, не стоит ей звонить? Знаете что, Гурвич! Если я сумел откопать вам в Израиле Дебору Гройс, то вашу строптивую доченьку я разыщу и без вашей помощи!.. Что? Записать номер? Вот так умнее… (Записывает.) Так… Квартира ее подруги по институту? На всякий случай, как зовут подругу?.. Лариса Журавченко… Что? Можете не волноваться, Наташе и в голову не придет, что ей звонит старый Браиловский. (Снова артикулирует.) Вы же, гражданин Гурвич, меня не узнали! (Смеется, обычным голосом.) Завтра позвоню, в это же время. Все. (Вспомнил.) Подождите! Почему же все-таки ваша дочь переехала к подруге?.. Ах, готовится к сессии. (Жестко.) Слушайте, Гурвич, а может быть, причина совсем другая — вы меня понимаете?.. Смотрите, Гурвич… До завтра. (Повесил трубку, набирает номер и снова подчеркнуто артикулирует.) Можно Ларису? А кто говорит?.. Тебя, Наташка, мне и надо. Слушай, убирайся вон из нашего института! И нечего тебе торчать в нашем городе. Чужая ты для нас, белорусов, понимаешь? В Израиле вашем поганом — вот где твое место, а у нас, в Белоруссии, мы тебе жить не дадим. И чем раньше ты уберешься, евреечка паршивая, тем…

Наташа, видимо, бросила трубку.

Клюнула.

З а т е м н е н и е.

4

Полдень. Знакомый парк. В оркестре — музыкальная тема Наташи и Марка. Но приходят сюда не они, а встревоженная  Р о з а  Е ф и м о в н а. Остановилась у скамейки под березкой, где совсем недавно Наташа поцеловала Марка, кого-то ищет, хочет присесть, но замечает  Н а т а ш у, побледневшую и осунувшуюся.

Р о з а (обнимает дочь). Наташенька… Ой, какая ты бледная! (Тянет ее к скамейке.) Садись. (Берет у нее портфель, кладет на скамейку.) Ты нездорова?

Н а т а ш а (машинально садится). Что ты, мама! Это просто от зубрежки. Лариса еще хуже выглядит. Первые экзамены — не шутка. (Узнает березку над скамейкой, вскакивает.) Сядем там! (Указывает на другую скамейку.) Там.

Садятся.

Н а т а ш а. Как папа?

Р о з а. Даже поседел за эти дни. (Вздыхает.) Дожил, нечего сказать: дочь ушла из дома, перебралась к подруге. (Сдерживая слезы.) А я должна встречаться с ней в парке, как ухажер.

Н а т а ш а. Мама, я завалю сессию — такая дома обстановка.

Р о з а. А из-за кого? (Заметив нетерпеливое движение Наташи.) Молчу-молчу. А насчет сессии — скажу по секрету — папа хвалит тебя. Ты обязательно получи справку, что за первый курс все полностью сдала. Это пригодится… там…

Н а т а ш а. Извини, мамочка, но я спешу… (Смотрит на часы.) Мы с Ларисой готовимся по одному конспекту — не могу подводить ее… О каких новостях ты говорила по телефону?

Р о з а. Сначала поешь. (Роется в сумке.) Курицу возьми с собой. И коржики, Лариса их обожает. (Достает свертки.) А бутерброды съешь при мне. (Но вместо бутербродов вынимает книгу.) А, черт! (Бросает книгу в сумку.)

Н а т а ш а (заметив книгу). Что это?

Р о з а (нашла нужный сверток). Вот, с докторской колбасой и сыром.

Н а т а ш а. Покажи книгу.

Р о з а. Какая-то ошибка! Когда шла сюда, вынула из ящика.

Н а т а ш а (достает из сумки книгу небольшого формата в синем переплете). «Уриэль Акоста».

Р о з а. Я же говорю, не нам.

Н а т а ш а. Это мне! «Уриэль Акоста». (До конца сцены не расстается с книгой.)

Р о з а. Ты кушай. Папа вчера ходил в ОВИР, нас ведь пугали, что там будут тянуть с визой минимум два месяца. Полная чепуха! Папа замдиректора, слава богу, не в почтовом ящике, а я когда-то работала в обыкновенной аптеке. Словом, нам дадут визу хоть завтра, но… Кушай, кушай… Простая формальность. Им нужно твое собственноручное заявление, ты ведь совершеннолетняя.

Н а т а ш а (перелистывая книгу). Мама, я напишу заявление…

Роза порывается обнять ее.

Но такое, что… что вас не устроит.

Р о з а (всплеснула руками). Если бы мне пять дне назад кто-нибудь посмел сказать, что наша дочка так ненавидит своих родителей, я бы плюнула ему в лицо.

Н а т а ш а. Мама!

Р о з а. Ненавидишь. Знаешь, что отец… (Оглядывается.) Отца могут забрать в тюрьму, а ты…

Н а т а ш а. Папа может искупить вину. Ему помогут!

Р о з а. Кто ему поможет? Помочь должна ты… Почему ты молчишь?.. Боже мой, ты такая жестокая! Ты… (Умолкает, заметив кого-то.)

По аллее торопливо проходит  К о с т я. Увидев Наташу, остановился.

К о с т я. Наташа, вот удача! (Розе.) Извините, пожалуйста. (Наташе.) Я тебе второй день названиваю, а в ответ — какие-то таинственные словеса. Но я с ходу усек: ты зазубрилась и не подходишь к телефону. Честно, так?

Н а т а ш а. Так.

К о с т я. Ты даже осунулась. Нельзя так, даже если метишь на повышенную стипендию. (Розе.) Согласны?

Р о з а. Конечно, нельзя.

К о с т я. Теперь о деле. У тебя какие планы на август?

Р о з а. Она… она, наверно, уедет.

К о с т я. Слышал. И дико позавидовал: столько увидишь нового — озера, архитектуру, потрясающие леса. Словом, Финляндия! Только вот что… Конечно, туризм — лучший отдых и тэдэ и тэпэ. Но, может, откажешься?

Н а т а ш а. Что произошло?

К о с т я. Тебя наметили в Москву. На фестиваль самодеятельности медвузов… Пожертвуешь Финляндией, а, Наташа?

Н а т а ш а. Пожертвую, Костя.

К о с т я. Я не сомневался. Значит, заметано? Только запомни добрый совет старого самодеятельного волка. Для Москвы нужно подготовить какую-нибудь шуточную песенку. Позадорней. Может, даже чего-нибудь посмешней про медиков. На таких фестивалях это главный козырь. Вернешься лауреатом, как пить дать. Думаешь, загибаю?

Н а т а ш а. Не думаю.

К о с т я. Странная ты какая-то. (Розе.) До чего только может довести зубрежка… Еще раз извините. Привет. (Уходит.)

Н а т а ш а (как бы опомнившись). Костя! Но я… я…

К о с т я (остановился). Поздно! Что сказано языком, то не вырубишь топором. (Смеется.) По-моему, старик придумал неплохую пословицу. Привет. (Вспомнил.) А полдюжины пива я по твоей милости проиграл.

Н а т а ш а. Что еще за пиво?

К о с т я. Бился об заклад, что прежде всего ты мне ультимативно скажешь: «Учти, без Ларисы я не поеду». (Вздохнул.) А ты не сказала. Привет. (Уходит.)

Н а т а ш а (словно про себя). Не сказала…

Р о з а (робко). Мне вдруг захотелось на прощанье побывать в Москве… В последний раз… (Спохватилась.) Только не говори папе — он и так весь на нервах.

Н а т а ш а. Может быть, все-таки лучше сказать?

Р о з а (тоскливо). А, только бередить раны. (Смахивает слезу.) Доченька, думаешь, мне легко бросить все. Сердце мое, боюсь, останется здесь. Здесь я родилась. Когда прохожу мимо нового универсама, все внутри у меня сжимается. Рядом давно стоит многоэтажный дом, а я с закрытыми глазами могу показать, где во флигеле стояла моя этажерка с книгами. По-моему, фашистская бомба попала прямо туда… Здесь я хожу на кладбище к маме. Отсюда я ездила в Кишинев на могилу отца. Люди приносят ему цветы, он ведь освобождал Молдавию. Я хотела еще не раз поехать туда… Наташенька, я советская, советская! Я родилась здесь, а не где-то под Белостоком. А что у нас когда-то были фабриканты и частные торговцы, я только в книгах читала и в кино видела. Но папа… Папа не виноват, что до сих пор у него перед глазами — как его отец каждый вечер прячет выручку в железный ящик. Как его мать перед сном молится, чтобы у ее Гришеньки было свое большое дело. Свое. А теперь папа уже отравлен этим вызовом от двадцатиюродной тети Деборы. Он уже видит вокруг себя не сослуживцев, а белостокских коммерсантов. Здесь он может зачахнуть. Только не думай, он не какой-нибудь сионист. Против Советской власти не шел и никогда не пойдет. Ему еще шестнадцати не было, а он попросился на фронт…

Н а т а ш а (грустно). А теперь забыл об этом.

Р о з а. Не забыл! Он только ищет для себя немножко больше счастья. И для нас с тобой. Уверен, что там помолодеет. Не сердись, но я тоже поверила, что там у него появятся новые силы. И он их отдаст ради твоего счастья.

Н а т а ш а. Счастлива я буду только здесь.

Р о з а. Ко всему привыкают. Ты говоришь, двух родин не бывает. Что ж, мама навеки только одна, может быть, и родина тоже. Но подумай о папином здоровье, ты же будущий врач…

Н а т а ш а. Для Израиля я не будущий врач, я пикантная.

Р о з а. Подожди. Папа не хотел тебя волновать и скрывал, что ходил на прием в клинику к профессору Калиненко.

Н а т а ш а. Наш руководитель кафедры урологии.

Р о з а. Так вот, сам руководитель еще в позапрошлом году сказал папе: вашим почкам нужен сухой жаркий климат. Почему бы вам не переселиться, скажем, в Узбекистан?

Н а т а ш а (озабоченно). Ты мне не говорила.

Р о з а. Папа запретил. Он сказал: Наташенька хочет учиться здесь и будет учиться только здесь.

Н а т а ш а. Я переведусь в Ташкент! Пусть папа…

Р о з а (прерывает ее). Какой теперь Ташкент! Через несколько лет папа сможет поехать на лучшие курорты мира. Знаешь, какие у него планы! Он мне сказал: «Клянусь тебе, Роза, я оставлю нашей дочке настоящее наследство!»

Н а т а ш а. Слушать не желаю об этом!

Р о з а. Конечно, ты сейчас слушаешь только своего ненаглядного Марка. Это он настропалил тебя. Он!

Н а т а ш а. Марк уехал в Москву. Я пряталась от него. Мне стыдно. И Ларисе не могу смотреть в глаза.

Р о з а (гневно). А папе смотреть в глаза ты можешь!.. Оставь, наконец, эту дурацкую книгу. Отец на краю гибели, а она думает о каком-то… Уриэле Акосте. Папа всю жизнь отдал тебе! Ты для него все. (Истерично.) Он сделал для тебя в тысячу раз больше, чем другие отцы для действительно родной дочери! Боже, когда ты болела дифтеритом, он…

Н а т а ш а (вздрогнула). «Действительно родной»? Получается…

Р о з а (спохватилась). Ничего не получается! Ты ему родная. Больше, чем родная.

Н а т а ш а (настойчиво). Ты сказала: «Действительно род…»

Р о з а (резко). Ничего я не сказала! (Отвернулась.) Когда человек в отчаянии, мало ли какое слово может вырваться. Просто так.

Н а т а ш а. Такое слово просто так вырваться не может. (Повернула лицо матери к себе.) Мама!

Р о з а (после паузы). Хорошо. (Утирая слезы.) Потом пожалею, буду волосы на себе рвать. Но раз уж вырвалось… В последний раз мы были с твоей бабушкой у Прасковьи Кондратьевны в пятьдесят третьем…

Н а т а ш а. Про Прасковью Кондратьевну я все помню.

Р о з а. Но я тебе не все рассказала…

Н а т а ш а (пытливо). Не все?

Р о з а. У нее тогда гостил племянник Кирилл. Строитель. Работал в Минске… Но после того, как мы познакомились, он переехал сюда… Кирилл меня полюбил. И я его… И скоро мы поняли, что… друг без друга не можем… Он умолял пойти с ним в загс. Но я его уговорила ждать…

Н а т а ш а (горячо). Почему, мама?!

Р о з а. Когда мой отец не вернулся с фронта, маме очень помог брат, мой дядя Нисон. Я знала — дядя религиозный, и боялась, что если выйду замуж не за еврея, он увезет маму к себе в Минск. И я нашла выход, Кирилл уедет в Сибирь, устроится, вызовет меня. Мама меня одну не отпустит. И в Сибири мы с Кириллом поженимся… Он писал мне каждые два дня… И вдруг… (Утирает слезы.) Телеграмма… Разыгрался паводок. Тонул ребенок. Кирилл бросился его спасать и… (Разрыдалась.) Мама сама мне сказала, что я обязана полететь на похороны.

Н а т а ш а. Видишь! А ты вообразила, что дядя заставит бабушку пойти против твоей любви.

Р о з а. Уже после смерти бабушки я, помнишь, нашла пачку писем. Одно от дяди Нисона. До смерти каждое слово буду помнить. «Я очень-очень рад, дорогая сестра, что Розочка полюбила. И напрасно ты беспокоишься, что я бухнусь в обморок из-за того, что парень не еврей. Ах, сестра, мы столько пережили, что твой лысый брат на старости чуточку поумнел. И национальность меня сейчас интересует, как прошлогодний снег. Меня волнует одно: какой Кирилл человек и крепко ли любит Розочку? И запомни, пожалуйста, раз и навсегда: если ты забудешь отбить мне телеграмму на Розочкину свадьбу, я возьму большой красно-синий карандаш и навсегда вычеркну твой адрес…»

Н а т а ш а. Умница.

Р о з а. Умнице было тогда за семьдесят. А я, молодая дура… (Плачет.)

Н а т а ш а (после паузы, тихо). Кто мой отец?

Р о з а. Когда папа… когда Гриша влюбился в меня, я ему открылась, что через шесть месяцев должна родить. А он поцеловал меня… Скажи, Наташенька, он хоть раз дал тебе почувствовать, хоть один разочек, что ты… не его… кровь?

Н а т а ш а. Говорят, не та мать, что родила, а та, что воспитала. Видно, отец тоже.

Р о з а. Если папа уедет без нас, я не выдержу.

Н а т а ш а (убежденно). Папа без нас не уедет!

Р о з а (отшатнулась). Ты что, хочешь, чтобы я написала, что не даю согласия? Нет, дочка, совесть не позволит мне так отплатить человеку, который… Нет! Далее ради тебя я не отправлю папу в тюрьму… (Махнула рукой.) Пусть едет в Израиль без меня… (Но тут же сникла.) Что это я… Без папы у меня здесь жизни не будет… Тебя одну здесь оставить? Лучше умереть. (Мечется.) Я сойду с ума… Скажи, что мне делать?.. Молчишь? Почему? Теперь ты можешь ответить, что раз отец тебе не родной, ты со спокойной совестью останешься…

Н а т а ш а (нервно). Мама, я поеду. Только поскорей… Слышишь, поскорей. Я не должна больше видеть Марка. Иначе я… я останусь… (Как в бреду.) «Я б сдох, как пес, от ностальгии в любом кокосовом раю…»

Р о з а. Наташенька, что ты! Ты больна. Горе мне!

Н а т а ш а. Я здорова, мама.

Р о з а. Конечно, здорова, доченька. Это мы с папой больны. Особенно папа. Немного ему осталось лет. И от тебя зависит, чтоб он их прожил счастливо. А у тебя все впереди. Все впереди!

Н а т а ш а. Мамочка, с этой минуты у меня уже все позади.

Р о з а. Наташа! Ты же такая молодая!..

Появляется оживленная  Л а р и с а, заметила Наташу.

Л а р и с а. Пляши, Наташка! (Размахивает тетрадкой.) Выцыганила у Севки конспект! (Подбегает.) Что с тобой?

Р о з а. Ах, Ларочка, мало ли домашних расстройств?.. Возьми бутерброд.

Н а т а ш а. Лора, садись за конспект. Меня не жди.

Л а р и с а. Еще что! Провалишь экзамен.

Н а т а ш а. Сдавать не пойду.

Л а р и с а. Спятила, что ли!.. Роза Ефимовна!

Р о з а. Не волнуйся, Ларочка. Экзамены она пока что будет сдавать.

Л а р и с а. Как это — пока что! Наташка…

Н а т а ш а. Послушай, Лора. (Читает из пьесы «Уриэль Акоста».) «Но почему же хлам обрядов нас заставляет братьями считать людей совсем далеких нам и чуждых?»

Л а р и с а (растерянно). Роза Ефимовна!

Н а т а ш а (в слезах). Я еду к людям, далеким и чуждым… Лорочка…

Л а р и с а. Что происходит? Пойдем посоветуемся…

Н а т а ш а. Какие еще советы! (Твердо.) Все в порядке. Идем домой, мама.

Р о з а. Идем, детка… Наташа тебе позвонит, Лорочка.

Наташа и Роза Ефимовна уходят.

Л а р и с а (опомнившись). Наташа!

Ответа нет.

Наташа! (Хочет уйти.)

Но неожиданно возвращается  Н а т а ш а.

Н а т а ш а. Лора… Ты должна знать. Я никому не говорила, даже маме… (Подбегает.) Только тебе… Утром мне кто-то позвонил… Обругал… Сказал, чтобы я, евреечка паршивая, поскорей убиралась в Израиль…

Л а р и с а. Кто посмел?!

Н а т а ш а. Какой-то… человек…

Л а р и с а. Человек? Нет, человек звонил тебе вчера. И позавчера. Двадцать раз. А я по твоему капризу врала ему, что не знаю, где ты. Мои слова убивали Марка, а я, дура…

Н а т а ш а. Постой. Еще сказал мне этот… парень, что…

Л а р и с а. Не парень. Тебе звонил враг. Твой и мой. Враг нашей родины, Наташа.

З а т е м н е н и е.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

5

Окраина Тель-Авива. Знойный полдень. Квартира Деборы. Комната не из лучших. Две двери — внутренняя и во двор. Старая мебель, три постели. На стене — гитара. На комоде — стопка книг. Н а т а ш а  в домашнем халатике у раскрытого окна.

Н а т а ш а (в окно). Мамочка, если на автобус большая очередь, дождись другого, а то тебя сомнут! (Машет матери рукой и задергивает занавески.)

Резко распахнув дверь, входит  Д е б о р а. Всем своим видом, да и украшениями — вроде большого набора колец на обеих руках, она как бы говорит: здесь я самая главная! Иногда пытается смеяться, но никогда не улыбается.

Д е б о р а. Твоя мама уже, конечно, побежала на укол. Ох проклянет она нашу медицину, когда получит счет.

Н а т а ш а. Но ампулы мы привезли с собой.

Д е б о р а. Маме все кажется, что она в Белоруссии. Слушай, Авиталь, я хочу поговорить с тобой тет-а-тет.

Н а т а ш а. Тетя Дебора, и я очень хочу. (Вздыхает.)

Д е б о р а. Хорошо, если об одном и том же. (Смотрит на часы.) У меня двадцать свободных минут… Восемнадцать.

Н а т а ш а. Вы так рано в вашу столо… в ресторан?

Д е б о р а. Ой, девочка, когда у тебя такой молодой муж, как дядя Марсель…

Н а т а ш а. Еще не справляется с ролью хозяина?

Д е б о р а (игриво толкает Наташу в бок). Когда молодому красавцу хозяину нужно справиться с пятью официантками, ленивыми черными шлюхами, хозяйке лучше нагрянуть на часок раньше.

Н а т а ш а. Доверяй, но проверяй?

Д е б о р а (смеется). Неплохо сказано. (По-деловому.) Ну, что тебя гложет?

Н а т а ш а (грустно). Тетя Дебора, папе не под силу… там, на складе, под палящим солнцем. Он возвращается с работы в полушоковом состоянии.

Д е б о р а (недовольно). Только не строй из себя доктора медицины! Училась без году неделю — и воображаешь. Конечно, директору банка лучше, чем… Кем там считается папа?

Н а т а ш а. Не знаю, кем считается, но он — грузчик.

Д е б о р а. Ну, уж если под тель-авивским солнцем ему тяжело… (Разводит руками.) Ты знаешь, Натуленька, я не из тех, кто напоминает о своей доброте, но если бы я не пустила вас к себе, вас бы отправили в пустыню Негев. Вот там уж действительно, нечем дышать от жары. Ужасный хамсин. Этот знойный ветер забивает рот песком.

Н а т а ш а. Мы ценим, тетя… Но я…

Д е б о р а (обрывает ее). Не хочешь, чтобы папа мотался грузчиком? (Многозначительно.) Все зависит только от тебя.

Н а т а ш а (поражена). Да я бы… Я готова…

Д е б о р а. Готова? Посмотрим, как ты готова. Слушай меня.. Внимательно слушай. Я знала, что вы не Ротшильды. Но что вы приедете такими голь-шмоль и компания… (Пожимает плечами.) Счастье, что у вас есть надежный капитал.

Н а т а ш а. Надо продать мамины драгоценности?

Д е б о р а. «Драгоценности». Аж два месяца можно на них прокрутиться на консервах.

Н а т а ш а. Я пойду на курсы медсестер.

Д е б о р а. Не смеши меня, девочка. Знаешь, сколько получает сестра? Две недели в месяц живет на одном кофе. Незадолго до вашего приезда сестры задумали бастовать. И знаешь, кто спас их от голода? Сейчас лопнешь от смеха. Проститутки. Проявили солидарность… Так вот, Авиталь…

Н а т а ш а (порывисто). Тогда помогите мне устроиться в фельдшерскую школу! Тетя!

Д е б о р а. Тебя могут принять только после армии.

Н а т а ш а. Почему армия? Я новоприбывшая.

Д е б о р а. Каждая новоприбывшая быстро становится староприбывшей. Слушай меня, Авиталь. У вашей семьи есть единственный для Израиля капитал… (После многозначительной паузы.) Ты.

Н а т а ш а. Я?!

Д е б о р а. Не строй из себя наивненькую. Каждая остропикантная женщина чувствует свою силу, свои чары на мужчин.

Н а т а ш а (глухо). Тетя…

Д е б о р а. Только не ломайся. (Испытующе.) Не замечаешь, какие взгляды бросает на тебя мой красавчик? А я вижу.

Н а т а ш а. К чему вы… это?

Д е б о р а. К тому, что надежный капитал нельзя держать без движения, он должен давать прибыль.

Н а т а ш а. Прибыль?!

Д е б о р а. Конечно. Обеспечить спокойную старость родителям. Ты же преданная дочка. И папе не придется гнуть спину под солнцем на складе, и мама сможет делать себе уколы какие захочет. Тебя надо удачно выдать замуж.

Н а т а ш а. А папа и мама мечтают, чтобы я получила образование. И мне очень хочется учиться, получить специальность.

Д е б о р а. Чепуха! Для такого мужа, какого я тебе ищу — и найду — не образование капитал, а вот такие аппетитные щечки, такие роскошные бедра. (Похлопывает Наташу по бедру.) Как на колесиках.

Н а т а ш а (отшатнувшись). Я не товар на прилавке!

Д е б о р а. Сегодня как раз товар, и высший сорт. А через несколько лет со всеми своими образованиями можешь стать уже третьим сортом. У образованных глаза быстро тускнеют, щеки отвисают, бедра расползаются вширь и вкось.

Н а т а ш а (горько). Словом, надо спешно звонить в бракопосредническое бюро «Полина», да? (Берет со стола газету и читает объявление.) «Для советских олим. Невесты и женихи разных возрастов в Израиле, Америке и Европе. Точные справочники роста, возраста, цвета волос, прочих особенностей. От клиентов с дефектами ие отказываемся». Я, кажется, без дефектов — тем более можно звонить!

Д е б о р а (вырывает у нее газету). С дохлых лошадей подковы! Этим Полинам-шмалинам нужно побольше высосать для себя! И из женихов, и из невесты. А мы без всяких «Полин» из-под земли выкопаем себе богатого мужа. Влиятельного, солидного. Конечно, не первой молодости. И он голову потеряет, когда увидит такую секс-бомбочку. Лучше даже не наш израильский, а, допустим, из Аргентины или Бразилии. Можно из Франции — им осточертели сфабрикованные из косметики французские куклы.

Наташа безуспешно старается прервать ее.

Молчи! Твое счастье, что сейчас мода на израильских девушек. Израильтянки два раза на конкурсе стали «Мисс мира» — и богачи со всего света вбили себе в голову, что лучше израильтянок женщин нет. (Смеется.) Даже наши проститутки на этом выгадали — подняли свое реноме на мировом рынке…

Наташа сжалась и закрыла лицо руками.

На такой крючок, как ты, мы зацепим жирного кита. Из тех, кому только головной боли не хватает. И ты будешь командовать им. Ради такой жены он даже переведет сюда свое дело и капитал. И мы с ним вдвоем… (Спохватилась.) Он будет тебя называть: моя королева Авиталь. А захочешь, чтобы называл Наташенькой, будет по-твоему, ему наплевать, что у нас ты Авиталь. (Железно.) И ни один раввин, даже главнейший из главных, ни один чиновник министерства религии не посмеет ему слово сказать: когда у еврея большие деньги, у него полное право называть жену Натальей и даже… даже Магдалиной! (Мечтательно.) Кто знает, может быть, он увезет тебя отсюда — от вечных войн, от призыва в армию, от звериных арабских морд и от еще более страшных морд наших полудиких черных евреев. Ты забудешь все это как дурной сон. И даже тетю Дебору забудешь. Приеду я к тебе в гости куда-нибудь в Буэнос-Айрес или — чем черт не шутит! — в Париж, а ты скажешь горничной: ответьте этой израильской идиотке, что я собираюсь в «Мулен-Руж»!.. Ничего, привыкла, не в первый раз мне так платят за мою доброту. Главное — тебе устроить роскошную партию. Слышишь?

Н а т а ш а (после паузы). Какой ужас…

Д е б о р а. Ужас — это ловить мужчину на ночь на набережной Гаяркон и еще отдавать больше половины заработка сутенеру… Не волнуйся, Натуля, тетя Дебора пристроит тебя основательно. Мы выставим свои твердые кондиции. Я уже предупредила эту… одну знакомую, что нам нужен муж без шайки родственников, главное, без братьев. (Подмигивает Наташе.) Надо трезво заглядывать в будущее, правда?

Н а т а ш а (не понимает). Какие братья?

Д е б о р а. Разве не знаешь, как я влопалась на брате покойного дяди Сендера? Когда я решила взять… выйти замуж за Марселя, знаешь, сколько содрал с меня этот грабитель Абрашка, младший брат Сендера? Выговорить страшно.

Н а т а ш а (окончательно не понимает). За что?

Д е б о р а. Ты что, с космоса свалилась? За то, что Абрашка разрешил мне вторично выйти замуж. А я молчала: босяк босяком, но брат покойного мужа — его слово для раввината закон. Он, стрикулист паршивый, разнюхал, что я, как гимназистка, втрескалась в Марселя, и рвал с меня, поганец, живые куски. Хотя, положа руку на сердце, какой идиот на его месте не взял бы то, что само в руки плывет. (Смотрит на часы.) Ой, заговорилась!.. Словом, положись на меня, Натуленька, и станешь у нас гранд-дамой. Уж тут тетя Дебора не продешевит. (Идет к двери, останавливается.) Только ни слова Эльзе. Не нравится мне твоя дружба с этой шансонеткой. Я давно хочу вышвырнуть ее из квартиры. Не компания она тебе. Неудачница. Приехала, помню, с таким видом, что — фи-фу-фа! — тут же покорит Тель-Авив. «Солистка Одесской филармонии Эльза Гриль». А мужа так и не подцепила. Зато докатилась до неприличных песенок в ночном баре.

Н а т а ш а. У Эльзы в репертуаре много замечательных песен. Но пьяным ночью в «Глории» не до них.

Д е б о р а. Где ей вообще петь с ее астмой, чтоб при ней она и осталась! Пусть спасибо скажет, что ее из «Глории» не вытурили. Марсель как-то заглянул туда… случайно, с деловой компанией. Говорит, посетители возмущены: певица выглядит драной кошкой — врагам нашим так всю жизнь выглядеть! Словом, не компания она тебе.

Н а т а ш а. Эльза так тепло ко мне относится. Сердечно.

Д е б о р а. Ой, эта ваша местечковая наивность! «Сердечно». А что ей делить с тобой? Охи и вздохи? «Ох, Вознесенский, ах, Зыкина!» А попробуй перейди ей дорогу, она тебя в тюрьму запрячет, на куски разорвет!

Н а т а ш а. Извините, тетя. Эльза мне друг.

Д е б о р а. Ну-ну. Увидим. (Властно.) Но пока вы живете у меня, я требую: будьте поосторожней с шлеперней из моего двора. Когда-нибудь я их всех выгоню. Одни завистники и доносчики. У нас, запомни, все надо держать в четырех стенах, особенно удачи.

Н а т а ш а. Нам пока держать нечего. У нас нет удач.

Д е б о р а. Захочешь — будут. Запомни мои слова: счастье всей вашей семьи в твоих руках. (В дверях.) Значит, не доверяй, а проверяй? (Смеется.) Хорошо сказано. (Уходит.)

Наташа мечется по комнате. Затем берет гитару и тихо наигрывает песенку, которую она слышала от Марка.

Н а т а ш а (поет).

Ой, если еврей-бедняк имеет дочку — Пусть она красавица на весь белый свет…

Она не слышит, как в дверь со двора входит  Э л ь з а. В халате, непричесанная, с синими кругами под глазами, она выглядит старше своих сорока с небольшим.

Э л ь з а. Наталочка…

Н а т а ш а (вздрогнула). Кто?.. (Оглянулась.) Эльза…

Э л ь з а. Ты что? Вся дрожишь. Извини, но ты, я знаю, не переносишь свое новое имя, и я хотела…

Н а т а ш а. Вы… Как вы назвали меня?

Э л ь з а. Наталочка. В Одессе, у нас в подъезде, была смешная первоклашка Наталочка.

Н а т а ш а (словно в трансе). Наталочка… Меня так однажды назвал один человек. (Отвернулась, скрывая слезы.) Только он.

Э л ь з а. Догадываюсь кто. Чем скорее ты его забудешь, тем легче будет у тебя на душе.

Н а т а ш а. Значит, никогда не будет легко на душе.

Э л ь з а. Но-но, без пессимизма… А для меня ты теперь только Авиталь, никаких Наташ. Да, почему вдруг — Авиталь?

Н а т а ш а (с горькой иронией). В раввинате пошли мне навстречу: пусть хоть один слог останется от «Натальи». Раньше я думала, у человека может быть только одно имя. Как одна мать и одна родина. А теперь мне все равно.

Э л ь з а. Жаль, что тебе здесь многое все равно. Ты очень неосторожна. Очень. Ну как можно при друзьях Марселя — тот рыжий, горбатенький даже не пытается скрыть, что он из полиции! — читать стихи Павла Когана.

Н а т а ш а (словно про себя). «Я б сдох, как пес, от ностальгии в любом кокосовом раю».

Э л ь з а. Про ностальгию — это полбеды. А ты при нем еще про Россию, про воздух русский…

Н а т а ш а (с большим чувством). «Я — патриот, я воздух русский, я землю русскую люблю».

Э л ь з а. Того, высокого, с проседью, даже перекосило. Опасный тип. Компьютерщик в главном раввинате.

Н а т а ш а (удивлена). У раввинов компьютер?

Э л ь з а. В ногу с техникой. Заподозрят, что кто-нибудь не совсем чистый еврей, и этот седой иезуит закладывает всю его родословную в компьютер. А ты при нем — такие стихи. Так нельзя, Ната… Авиталь. Я — старая одинокая баба, у меня действительно никакого просвета, и то помнила, в какой мы компании. А ты молодая, у тебя все впереди!

Н а т а ш а. Молодая. Но есть ли что-нибудь впереди?

Э л ь з а. А ты скажи себе: все, что было, отрезано — начинаю новую жизнь.

Н а т а ш а. Где она здесь — жизнь?

Неожиданный грохот. По полу прокатывается брошенный в окно кусок кирпича.

(Шарахается в сторону.) Что это?

Э л ь з а. Спокойно. (Поднимает кирпич с привязанной запиской.) Кто-то просто сэкономил на марке. (Смотрит записку.)

Н а т а ш а. Эльза, мне не до шуток.

Э л ь з а. Как раз это милая шутка. Правда, твой поклонник завуалировал пылкое признание острой критикой…

Н а т а ш а (досадливо). Эльза!

Э л ь з а. Но только политической критикой. А как девушка ты ему очень нравишься. Слушай. (Читает.) «Ну что, сидишь без работы, несмотря на твои зажигательные глазки…» Заметил глазки! «Пока не поздно, возьмись за ум, а то пропадешь как собачонка. Я сам слышал, как ты в автобусе просвещала свою мамулю насчет генерала Пиночета. Какое тебе дело до того, что генерал прищемил хвост бунтовщикам! Нам на это наплевать. Израильтянина должны волновать только еврейские дела. А тебя, как видно, они не очень волнуют. Ведь ты не соизволила заглянуть ни в одну из наших молодежных организаций. Кто знает, может быть, у комсомольцев ты уже побывала. Ты, в общем, девушка сексуальная и классная…» Слышишь, классная! «Когда увижу, что ты радикально изменила свое непатриотическое поведение, сам подойду к тебе, и мы с тобой…» Зачеркнуто. «А если не возьмешься за ум…»

Н а т а ш а (вырвала у Эльзы записку, комкает). Хватит. (Швыряет на пол.) Какая гнусность!

Э л ь з а. Вот тебе еще одно доказательство: с волками жить — по-волчьи выть.

Н а т а ш а. Советуете, значит, придумать серию небылиц для сионистских газет? «Ужасная жизнь советской молодежи». Сочинить антисоветские сенсации про наш институт? А затем записаться в организацию молодых сионистов, в самую реакционную! Какая здесь у вас самая-самая?

Э л ь з а. Хватит. (После паузы.) Чего это твоя Васса Железнова так рано укатила? Заподозрила своего альфонса?

Н а т а ш а (поморщившись). Не надо, Эльза. В тетином доме.

Э л ь з а. Не буду, не буду. Хотя про альфонса ни капельки не преувеличиваю. (С пародийной томностью.) «Моя Деби, моя Деби». И неулыбающаяся Дебора Гройс, у которой сердце из камня, которая за сто шекелей доведет квартиранта до веревки, тает, как «маленькая Деби».

Н а т а ш а. Эльза!

Э л ь з а. Сказала, не буду! Хотя следовало бы напомнить госпоже Гройс, что на вас она заработала кой-какой капиталец.

Н а т а ш а. Политический?

Э л ь з а. И денежки тоже.

Н а т а ш а. Ну, кто мог заплатить ей за нас!

Э л ь з а. И мог, и заплатил. «Объединенный сионистский комитет помощи советским евреям». Мне сказал счетовод комитета, он к нам в «Глорию» захаживает. Хочешь, могу у него точно узнать, какую сумму выцыганила Васса Железнова за три ваших души. А вам шекеля не даст, скупердяйка.

Н а т а ш а. Эльза!

Э л ь з а. Все. (Поднимает руки.) Какие у тебя новости?

Н а т а ш а. Мне нужна работа. Немедленно!

Э л ь з а. Понимаю. Отцу трудно прокормить вас.

Н а т а ш а. Папа надорвется на этом проклятом складе.

Э л ь з а. Хороший он у тебя. Если бы ты не сказала мне, ни за что не поверила бы, что он тебе не… По-моему, ты ему дороже и ближе, чем… извини, чем родной матери.

Н а т а ш а. Забудьте об этом. Папа самый родной. Ради его спасения найдите мне работу.

Э л ь з а. А как же курсы сестер?

Н а т а ш а. Появились новые обстоятельства.

Э л ь з а (пытливо). Новая махинация Деборы?

Н а т а ш а. Эльза! Мне нужна работа! И немедленно!

Э л ь з а. Извини, Наташа, но я вынуждена опять… о тете Деборе. Неужели все-таки в ее смрадной, но огромнейшей столовой нельзя пристроить тебя? На целых три завода — она одна. Когда у рабочих перерыв, там столпотворение.

Н а т а ш а. Когда мы приехали, тетя сказала: никого из родных к работе у себя в ресторане не подпускаю. Официантки, говорит, падают в обморок, ходят с опухшими нотами. Они у тети негритянки.

Э л ь з а. Глупости! Какие еще негритянки! Еврейки.

Н а т а ш а. Тетя сказала — черные.

Э л ь з а. Смуглокожие. Еврейки из Йемена. Здесь они идут третьим сортом. И платит им Дебора в три раза меньше… Кстати, мы с тобой тоже не первый сорт. Не сабры и не ватики — не коренные и не старожилы.

Н а т а ш а. Это папа испытывает на себе.

Э л ь з а. Ну, а кассиршей Дебора тебя не хочет взять?

Н а т а ш а. В кассе старичок сидит. Его ноликам-крестикам тетя больше верит, чем электронно-вычислительной машине.

Э л ь з а. Ясно. Он в курсе ее особой бухгалтерии. Кому — кредит до получки, кому — даже скидка. «Гуманизм».

Н а т а ш а (укоризненно). Эльза, опять?

Э л ь з а. А что? Этот гуманизм одобряет сам дядя Шимон.

Н а т а ш а. У нас нет никакого дяди Шимона.

Э л ь з а. Так называют шинбет. (Поясняет.) Политическую полицию. Когда напротив открылась другая столовая, шинбет быстро прикрыл ее. Почему, как ты думаешь?

Н а т а ш а. Я думаю о работе. Продавать нам больше нечего.

Э л ь з а. К нам, в «Глорию», тебя мама не пустит.

Н а т а ш а. Работа ночная, она с ума сойдет.

Э л ь з а. У нас, правда, есть и дневные уборщицы.

Н а т а ш а. Дневные? Поговорите с хозяином! Умоляю!

Э л ь з а. Почему вдруг такая спешка?

Н а т а ш а. Поговорите с хозяином!

Э л ь з а (помедлив). Приходи завтра в «Глорию» сразу же после открытия. Маме что-нибудь сочинишь.

Н а т а ш а. Спасибо, Эльза!

Э л ь з а. Ну, до спасибо пока далеко… Наташа, дай мне еще стихи. Кстати, почему ты прячешь вон ту книжечку в синем переплете? (Показывает.)

Н а т а ш а. «Уриэль Акоста». Извините, это я не могу. Хотите, почитаю вслух… Возьмите сборник Павла Антокольского. (Заметив что-то за окном, всполошилась.) Ой! Папа! (Выбегает.)

Эльза — за ней. Вскоре возвращаются. Ведут под руки осунувшегося  Г р и г о р и я  И с а а к о в и ч а. Он в грязной блузе, еле передвигает ноги, глаза полузакрыты.

Скорее в постель.

Осторожно укладывают его на тахту в дальнем углу. Наташа кладет ему подушку под голову. Снимает с него туфли.

Э л ь з а (шепотом). Ему нужен покой. Если что — зови меня. (Тихо уходит.)

Г у р в и ч (с трудом). Дочка… Они мне сказали…

Н а т а ш а. Потом, папа. Сейчас засни. У меня еще остался наш димедрол. Дать?

Г у р в и ч. Я и так засну. (После паузы, словно в бреду.) Ты разбила хрустальный бокал, помнишь? И я рассердился… Я тебе разбил жизнь, а ты мне… ни единого слова…

Н а т а ш а. Папа, не думай об этом. Усни.

Наташа стоит над засыпающим отцом. В дверь заглядывает оживленный  М а р с е л ь. Франтоват и фатоват, но себе на уме, а потому порою злобен.

М а р с е л ь. Собирайся, Авиталь!

Н а т а ш а. Тише!

М а р с е л ь (входит, не замечает Гурвича). Я тебя прокачу по проспекту Дизенгоф. Покажу шикарные кварталы.

Н а т а ш а. Не могу оставить папу.

М а р с е л ь. Он не на складе?

Г у р в и ч (глухо). Мне там сказали, что советские — чересчур избалованные…

Н а т а ш а. Какая подлость!

М а р с е л ь. Милочка, почему подлость? Ну почему? На его место они возьмут здоровенного молодого парнюгу. Охотники найдутся.

Н а т а ш а. Почему папе не дают работы по специальности?

М а р с е л ь. Странный вопрос. (Упиваясь собой.) В каждом цивилизованном государстве есть определенный процент безработных. Закон экономического процветания.

Н а т а ш а. Есть, однако, процветающие страны, где нет безработных.

М а р с е л ь (ехидно). Зачем же ты удрала из такой процветающей страны?.. Хотя твоя мама в интервью объяснила.

Н а т а ш а. Какое еще интервью? Что за чушь!

М а р с е л ь. Спроси у мамы. А у меня сохранилась газета. Твоя мамочка прямо на аэродроме Лод выложила репортеру, как тебя (смеется)… оскорбил антисемит.

Н а т а ш а (хмуро). Что тут смешного?

М а р с е л ь. А то, милочка, что этого страшнейшего антисемита зовут… (Предвкушая эффект.) Гдаль Браиловский. И вы, цуцыки, поверили. Моя Деби знала, что Браиловский обругает тебя по телефону. Для стимуляции.

Г у р в и ч (глухо). И я знал.

Н а т а ш а. Знал?! И… и… (Закрывает лицо руками.)

М а р с е л ь. Отец логично решил, что на тебя необходимо реально воздействовать. Я прав, дорогой Гирш?

Г у р в и ч. Сейчас ты кругом прав.

Н а т а ш а. Папа, как ты мог!

Г у р в и ч. Я тебя и до того обманул, дочка. Никакой недостачи в магазине у меня не было. Я не взял ни копейки.

Н а т а ш а. Папа!

Г у р в и ч. Обманул тебя и маму. В тот вечер мне показалось, что мама тоже заколебалась. И я испугался: вдруг мы не уедем. (Горько.) Вдруг мы никогда не увидим всего этого.

Н а т а ш а. Папа! (Слезы.) Как мне теперь жить, папа?

М а р с е л ь. Не слушай ее, Гирш. Ты вырос в моих глазах. Моя Деби, я уверен, тоже будет о тебе лучшего мнения. Мы и раньше с ней догадывались, что ты умеешь решительно находить… средства к достижению цели.

Н а т а ш а. Даже если цель такая же черная, как и средства?

М а р с е л ь. Прикуси язычок, девчонка! Ты находишься в Израиле! Ты в доме твоей тети… и моем! (Гурвичу.) Теперь ты убедился, Гирш, какую там воспитывают молодежь. Лишенную воли. Совершенно не приспособленную к жизни.

Н а т а ш а. Папа должен отдохнуть. Извините, но я вынуждена…

М а р с е л ь. Не мешай, очень серьезное дело.

Н а т а ш а. Повторяю, папе нужно поспать.

Г у р в и ч. Слушаю тебя, Марсель. (Садится в постели.)

М а р с е л ь. Я говорю с тобой и от имени Деби. Мы уже давно собирались… (Замялся.) Слушай, Авиталь, ты не могла бы на четверть часика… навестить эту певичку?

Г у р в и ч. У меня нет секретов от дочери.

М а р с е л ь. Но мне бы все-таки не хотелось…

Г у р в и ч. Если бы тогда, дома, у меня не было секретов от Наташи, нам обоим было бы сейчас лучше.

М а р с е л ь (обиженно). Что ж, разговор не состоится. (Наташе.) Ты еще горько пожалеешь, что навредила отцу.

Н а т а ш а. Я уйду. (Тихо.) Вы понимаете, в каком сейчас состоянии папа?

М а р с е л ь. Увидишь, в каком состоянии он будет после нашего разговора.

Н а т а ш а. Папа, я посижу во дворе. (Уходит.)

М а р с е л ь. Гирш, тебе нужен в Израиле прочный фундамент.

Г у р в и ч. Из чего же ты мне построишь этот фундамент?

М а р с е л ь. Прежде всего из… полного доверия к тебе. Деби и моего. Ты, оказывается, вполне современный человек. Так вот, из всех наших дел мы с Деби самым главным считаем ресторан. Он у нас не шикарный, но с хорошей репутацией. Богатая публика у нас не кутит. У нас питаются люди труда. И мы идем им навстречу: если клиент нуждается в кредите, Деби — с открытой душой. И люди это ценят, от посетителей отбоя нет. Квартиранты шипят: «Деньги к деньгам идут». Как будто они вложили в наш ресторан свое капцанское наследство. А истина, дорогой Гирш, в том, что мы с Деби солидно ведем дело. И демократично. У нас самые простые посетители, но мы к ним со всем уважением… Ты меня слушаешь?

Г у р в и ч. Слушаю, но пока не понимаю, при чем тут я. Вы же не собираетесь взять меня в компаньоны.

М а р с е л ь. Почти. Почти берем. Сегодня — на легкую, выгодную службу, а завтра — кто знает — может быть, и в долю.

Г у р в и ч. В официанты я уже стар, а куховарить не обучен.

М а р с е л ь. Мы с Деби решили, что ресторану нужен распорядитель. Приятный, вежливый, обходительный. Ты располагаешь к себе людей, Гирш. Подойдешь к столику, скажешь клиенту два-три приятных слова…

Г у р в и ч. Слово, конечно, хорошо, но меню у вас, говорят, не очень.

М а р с е л ь. Меню не касайся. Твое дело — встретить клиента, усадить его. Ну и побеседовать. О чем хочешь, мы тебе ничего, боже упаси, не навязываем. Будь такой, какой ты есть. Ты ведь все у нас критикуешь. Хочешь расписывать, какое райское житье ты покинул? Расписывай на здоровье.

Г у р в и ч. А в шинбете за меня изобьют тебя?

М а р с е л ь (подходит к нему). Шинбет я беру на себя.

Г у р в и ч (опустил ноги на пол). Дебора в первый же день предупредила, что шинбета надо бояться как чумы.

М а р с е л ь (снисходительно улыбаясь). Деби — женщина. С министерской головой, но женщина. А с чего начинает молитву верующий израильтянин? «Благодарю тебя, всевышний, за то, что ты не сотворил меня женщиной». Мы с тобой, говоря между нами, не очень-то молимся, но под такой молитвой подпишемся двумя руками. Разве нет?

Г у р в и ч. С шинбета ты перешел на всевышнего. Зачем?

М а р с е л ь (придвигает к постели стул, садится). Слушай, хватит нам играть в жмурки. Я тебя вижу насквозь, ты человек гибкий. Если еще там, в Союзе, догадался организовать «антисемитский» звонок дочке… (Восторженно.) Ну, а твоя выдумка с недостачей в магазине — это просто находка! Так что не будем строить друг перед другом праведников. Гирш, ты можешь у нас пойти в гору. (Положил руки ему на плечи.) Значит, так. У нас обедают люди с заводов. (Оглядывается на окно.) Э, непростых заводов. Там каждый час забастовки — это удар по государству. И даже по нашим… большим союзникам. Но и на таких заводах, представь себе, завелись коммунисты. О сочувствующих я уже не говорю. И смутьянов-комсомольцев тоже хватает — столько бы болячек моим врагам! Так что перед такими клиентами можешь смело изливаться, как был бы ты счастлив, если бы твоя дочка и здесь, в Израиле, тоже поступила в комсомол. Уловил? И пойдет откровенность за откровенность.

Г у р в и ч. А платить тебе шинбет будет сдельно или помесячно?

М а р с е л ь (опешил). Мне?

Г у р в и ч. А кому же? Расплачиваются ведь с фирмой.

М а р с е л ь (хмуро). Расплачиваются? За что?

Г у р в и ч. За каждого, на кого я донесу. Точнее, мы вдвоем донесем. Дебора будет в стороне: женщина.

М а р с е л ь (вскочил, отшвырнул стул). Ты как смеешь?

Г у р в и ч (встал, идет на него). А ты как посмел, выродок? В шинбет меня сватать? В провокаторы нанимать!

М а р с е л ь. Тебя нанимать? Что я, спятил? (Деланно смеется.) Я же тебя на всякий случай прощупывал. Хотя мы с Деби и раньше знали, что можно ждать от типа, который с легкой душой провоцировал собственную дочь. И жену.

Г у р в и ч. Большего зла, чем я им причинил, я уже не могу принести Наташе и Розе, не смогу. И судить меня имеют право только они.

М а р с е л ь. Судить? Не знаю, как там Роза, а Наташе не за что тебя судить. Жизнь свое возьмет, девчонка опомнится. И станет настоящей израильтянкой. Войдет во вкус европейской жизни! Забудет и вашу Белоруссию, и комсомол, и свой институт как дурной сон. (Зло.) А тебя за твое нытье по «советской родине» запрезирает. Возненавидит.

Г у р в и ч. Врешь. Наташа никогда…

М а р с е л ь. А что она у тебя — святая? Такая, как все. Будет искать мужа побогаче. И рога наставлять ему будет. И если попросят, шинбету поможет. И будет издеваться над свеженькими советскими дурачками, как сейчас издеваются над вами.

Г у р в и ч. Гад! (Бьет Марселя по лицу.) Гад… (Силы оставляют его, он с трудом дотягивается до постели.)

М а р с е л ь. Дал бы я тебе, прихвостень советский, сдачи с процентами, но боюсь: мне же хоронить придется.

На пороге — Н а т а ш а.

Н а т а ш а. Папа! (Укладывает его в постель.)

М а р с е л ь. Твой папочка задумал испортить тебе жизнь.

Н а т а ш а. Здесь у меня жизни не будет. Уходите.

М а р с е л ь. В конце концов им заинтересуется шинбет.

Н а т а ш а (властно). Уходите!

М а р с е л ь. Пожалуйста, пожалуйста. (Медленно уходит.)

Слышно, как запирает дверь на ключ.

Н а т а ш а. Не нужен был этот разговор.

Г у р в и ч. Нужен. Чтобы я окончательно убедился, в какой ад затащил тебя и маму.

Н а т а ш а. Ничего, папочка, мы вырвемся из ада. Главное — не заболей. Крепись.

Г у р в и ч. Я посплю… (Тут же спохватывается.) Где мама? Давно ей пора вернуться.

Н а т а ш а. Наверно, возвращается пешком. Ей полезен моцион.

Г у р в и ч. «Моцион». Экономит на автобусе.

Н а т а ш а. Усни, папа. Вспомни что-нибудь хорошее. Закрой глаза и представь себе березы в нашем парке. Речку вспомни. Меня на лодке за веслами… Мы снова будем счастливы… «Мы увидим небо в алмазах…»

Г у р в и ч. Ты в Москве расплакалась, когда услышала эти слова в театре… Нас повел на «Дядю Ваню» Толя Бурков, мы в одном медсанбате под Курском лежали… Ты плачешь?

Н а т а ш а. Увижу ли я Москву? Папа!..

С шумом отпирают и распахивают внутреннюю дверь. Вбегает взбешенный  М а р с е л ь.

М а р с е л ь. Чтобы духу вашего не было в моем доме! Три дня срока!

Н а т а ш а. Но тетя Дебора сказала…

М а р с е л ь. «Тетя»! Хватит ломать комедию! Деби тебе такая же тетя, как Голда Меир мне.

Н а т а ш а (растерянно). Папа…

Г у р в и ч. Он прав, доченька. Я тебя и тут обманул. Дебору Гройс превратили в мою тетю во имя «воссоединения семьи».

М а р с е л ь. Если бы Деби знала, какие вы типы, она ни за что…

Г у р в и ч. Нашли бы нам дядю.

Н а т а ш а. Те же деньги.

М а р с е л ь. А я вам не дядя и предупреждаю: через неделю эту комнату начнут ремонтировать под мой кабинет.

Г у р в и ч. Я поговорю с госпожой Деборой.

М а р с е л ь. Нет, уж сначала я с ней поговорю. И поставлю ультиматум: или я, или… враги Израиля! (Уходит, хлопнув дверью.)

З а т е м н е н и е.

6

Ночной бар «Глория». Еще далеко до полуночи — бар почти пуст. На эстраде играет трио: с к р и п а ч, п и а н и с т, у д а р н и к. За ближайшим к эстраде столиком  д в а  с т а р и к а, сильно потрепанные жизнью, — сказывается это не столько в поношенных костюмах, сколько в запавших печальных глазах.

Из-за портьеры появляются  Э л ь з а  и  Н а т а ш а. Эльза в эстрадном платье, обильно накрашена и изысканно причесана.

Э л ь з а (подводит Наташу к маленькому столику у портьеры). Музыкантский столик, никто к тебе не подойдет. Разве только когда перепьются. (Проходящей мимо официантке.) Для мадемуазель — кофе. Запишите на меня. (Наташе.) Появится шеф, я тебя позову. (Уходит за портьеру.)

О ф и ц и а н т к а  приносит двум старикам заказанные напитки: одному — в чашке, другому — в бокале. Музыканты закончили играть. На эстраду выходит  Э л ь з а. Два-три жиденьких хлопка. К эстраде торопливо подходит  П е р в ы й  с т а р и к.

П е р в ы й  с т а р и к (скрипачу). Будьте любезны. (Протягивает деньги.) Песню об Одессе, очень прошу.

Скрипач берет деньги и кланяется.

Э л ь з а (испуганно). Нет, нет! (Первому старику.) Опять вы расплачетесь — и поднимется шумиха.

П е р в ы й  с т а р и к. Хорошая моя, все слезы про Одессу я уже выплакал. Буду сидеть как истукан.

Э л ь з а. Не всем здесь по душе такие песни.

П е р в ы й  с т а р и к (апеллирует к скрипачу). Вот и спойте, будьте любезны, пока пусто.

Музыканты просительно смотрят на Эльзу: им не хочется возвращать старику деньги. Звучит вступительный аккорд к песне И. Дунаевского об Одессе из оперетты «Белая акация», — эта мелодия стала позывными одесских курантов.

Э л ь з а (оглядывается по сторонам, начинает). «Когда я пою о любимой Одессе…»

Входят  М о л о д ч и к  и  Д е в и ц а. Одеты с дорогостоящей, ультрамодной небрежностью. Выбирают столик. И вдруг Молодчик улавливает смысл песни. Возможно, услышал как Первый старик подхватывает: «Одесса, мой город родной».

М о л о д ч и к (подбегает к эстраде). Ты что, сука, поешь?

Эльза испуганно умолкает, трио обрывает музыку.

П е р в ы й  с т а р и к (поднимается). Я вам объясню…

М о л о д ч и к. Ты что за птица?

П е р в ы й  с т а р и к (горько усмехнулся). Птица без крыльев. (Молодчику.) Я — бывший одессит.

М о л о д ч и к (Второму старику). Ты тоже?

В т о р о й  с т а р и к (вздыхает). Тоже бывший, но лодзинец.

М о л о д ч и к (Девице). Какие-то бывшие люди.

В т о р о й  с т а р и к. Вы правы: бывшие.

М о л о д ч и к. Но вы заодно с этой сукой!

Д е в и ц а. Оставь их, они уже мумии, враждебную песенку пела она.

Н а т а ш а. Извините, почему — враждебную? Песня о городе. Далеком городе на Черном море.

М о л о д ч и к (Девице). Ого, здесь у них целое гнездо. (Наташе.) Ты что вякаешь?

Н а т а ш а. Поют ведь о Париже, Риме, об Оклахоме. И об Одессе.

М о л о д ч и к. О советской Одессе! Может быть, ты хочешь угостить меня еще песней о самой Москве?

Н а т а ш а (вызывающе). Могу. (Музыкантам.) Вы такую знаете? (С наслаждением поет.)

Дорогая моя столица, Золотая моя Москва…

Э л ь з а (испуганно). У них нет нот!

М о л о д ч и к (Наташе). Я тебе без нот пропою. (Угрожающе идет к ней, но его удерживает Девица.)

Девица. На сегодня хватит с нее. Не узнал? На углу Вингейта ее из автобуса вышвырнули.

М о л о д ч и к (всматривается в Наташу). Да-да-да, она самая. (Наташе.) Теперь понятно. В автобусе ты уступаешь место грязной арабской буйволице…

Н а т а ш а. Беременной женщине.

Д е в и ц а. Женщине? Арабке.

М о л о д ч и к (Наташе). Тебя, видно, мало в автобусе проучили. Приперлась сюда и требуешь песенку о советской Одессе.

П е р в ы й  с т а р и к (встает). Песню, будьте любезны, ведь заказал я.

М о л о д ч и к. А ну-ка иди сюда!

Старик опешил.

Иди… Ладно, я к тебе подойду, с тебя песок сыплется. (Подходит к старику.) Для знакомства посмотри. (Показывает ему значок на куртке.) Что это означает?

П е р в ы й  с т а р и к (растерянно). Не знаю.

В т о р о й  с т а р и к (встает). Разрешите мне. Было время, когда по моим эскизам делали не один десяток значков.

М о л о д ч и к (снисходительно). Гляди, гляди. Возможно, ты сообразительней своего маразматического друга.

В т о р о й  с т а р и к (надев очки). Скрещенные стрелы.

М о л о д ч и к. А чья это эмблема, соображаешь?

В т о р о й  с т а р и к. Хортистов.

Д е в и ц а (насмешливо). Каких там еще хористов?

В т о р о й  с т а р и к. Венгерских нацистов, мадемуазель.

М о л о д ч и к. Ты что, старый кретин, рехнулся? Это эмблема патриотической студенческой корпорации Израиля.

Д е в и ц а. «Волчата», слышал?

В т о р о й  с т а р и к. Даже видел. (Первому старику.) В Лодзи нас загоняли в гетто как раз «волчата». (Девице.) Тогда они, мадемуазель, считались вроде гитлерюгендовцев.

Короткий, почти неуловимый удар кулаком Молодчика — и Второй старик падает как подкошенный. Первый старик со стоном склоняется над ним.

Н а т а ш а. Зверь! Волчонок! Нет, волк, волк!

Д е в и ц а. Молчи, шлюха. И тебе влетит. (Берет под руку Молодчика.) Идем, Игал.

М о л о д ч и к. Идем. А вы, советские прихвостни, скоро испытаете действие очистительной клизмы, которую мы сделаем Израилю!

Уходят с видом победителей. К этому моменту Наташа с помощью Первого старика усаживает Второго на стул.

В т о р о й  с т а р и к. Не думал, что меня снова изобьют «волчата».

Наташа возвращается к своему столику. Силы оставили ее — она разрыдалась.

П е р в ы й  с т а р и к. Не плачь, девушка. Тебе еще будет хорошо.

Н а т а ш а (утирая слезы). Но я уже тоже… бывшая.

П е р в ы й  с т а р и к. Но ты еще не боишься говорить правду.

Из-за портьеры быстро выбегает  Ш е ф. Изысканно одет, тщательно прилизан, явно молодится.

Ш е ф (Эльзе). Я слышал шум.

Э л ь з а. Вам показалось, шеф.

Ш е ф (подозрительно оглядывает зал). Ничего не произошло?

П е р в ы й  с т а р и к. Добрый вечер! Как всегда, у вас весело и уютно.

Ш е ф. Добрый вечер… (Заметив Наташу, подтянулся, спешит к ней.) Простите. (Сладко улыбаясь.) Столик музыкантский. А вам я могу предложить более уютное местечко.

Э л ь з а. Девушка по делу.

Шеф осклабился.

Просится к вам уборщицей.

Ш е ф (Наташе, игриво). Такая… представительная — и уборщицей? Прошу ко мне, потолкуем.

Э л ь з а (Наташе). Идем, Авиталь, к шефу.

Ш е ф (Эльзе, хмуро). Тебе надо петь. (Улыбается старикам.) Господам посетителям должно быть весело. (Музыкантам.) Не ленитесь. (Жестом приглашает Наташу последовать за ним.)

Трио начинает играть. Наташа уходит с Шефом. Эльза вульгарно жестикулируя, начинает петь фривольную песенку. Оба старика грустно склонились над столиком. С шумом и гамом вваливается  к о м п а н и я  р а з в я з н ы х  м о л о д ы х  к у т и л. Один из них кричит Эльзе: «Эй, старая кляча, тебя еще не выгнали?»

Трио играет все громче.

З а т е м н е н и е.

7

Снова зал «Глории», неосвещенный, без показной мишуры. Сейчас, днем, кроме  Н а т а ш и, выполняющей свои обязанности дневной уборщицы, никого нет. Уборка в зале окончена. Наташа сметает пыль с пианино. Открывает крышку, бережно вытирает ее губкой. Оглянувшись по сторонам, играет мелодию «Ой, если еврей-бедняк имеет дочку…». Тихо напевает. Увлеклась, поет все взволнованней. К концу первого куплета выходит из-за портьеры Шеф с деловыми бумагами в руках. Остановился. Наташа не знает, что ее слушают. Закончила песню.

Ш е ф. Браво! (Аплодирует.) Это же шлягер!

Наташа быстро опускает крышку пианино и хватает тряпку.

Н а т а ш а. Извините… Я… я больше не буду.

Ш е ф (улыбаясь). Будешь. И не раз. И получишь овацию.

Н а т а ш а. За эту песенку?

Ш е ф. И за другие. Ты, наверно, поешь много других.

Н а т а ш а. Я только в студенческой самодеятельности…

Ш е ф. Что же ты пела?

Н а т а ш а. Белорусские песни, русские. Иногда сами студенты сочиняли. Одну болгарскую знаю. Еврейскую.

Ш е ф. Спой еврейскую.

Н а т а ш а (смущенно). Да она… такая дурашливая.

Ш е ф (нетерпеливо). Спой.

Н а т а ш а. Не успею закончить уборку.

Ш е ф. Уборка подождет. Пой.

Наташа садится к пианино, берет аккорд и поет шутливую еврейскую народную песенку.

(Потирая руки.) Что ж, если кое-что дотянуть, тоже годится.

Наташа хочет отойти от пианино.

Постой. Видишь, два номера у тебя уже есть. Ты кое-что еще вспомнишь. Но придется и новые разучить.

Н а т а ш а. Мне сейчас не до этого. (Вздыхает.) Петь хочется, когда на душе спокойно и хорошее настроение. Проснешься на рассвете и радуешься всему вокруг, каждой веточке, каждому окошку. А сейчас… Извините. Надо закончить уборку. (Идет в зал за полотером.)

Ш е ф. Постой. Я знаю, почему у тебя плохое настроение. Ты получаешь гроши. А если я тебе буду платить в двад… в пятнадцать раз больше…

Н а т а ш а. За что?

Ш е ф. Ты, я вижу, дурочка. «За что?» За то, что будешь здесь петь. Туалеты за мой счет. Пока. И режиссеру я заплачу за десять… за пять уроков. (Возмущенно.) Она еще раздумывает!

Н а т а ш а. Но я… (Тревожно.) А Эльза Гриль?

Ш е ф. Пока будете держать программу вдвоем, ты одна целую ночь не продержишься. А потом мы Эльзу… (Выразительный жест.)

Н а т а ш а. Как же она без работы?

Ш е ф. Устроится. В каком-нибудь портовом кабачке. А в центре Тель-Авива с такой внешностью ее песенка спета.

Наташа безуспешно пытается вставить слово.

Не знаю, что скажет режиссер, но твои номера выгодней подавать без трио. (Оживляется.) Без музыкантов — в этом какой-то шарм, публика на это клюнет.

Н а т а ш а. Не увольняйте Эльзу! Она… она в воду бросится.

Из-за портьеры выходит  Э л ь з а. Увидев Наташу и Шефа, скрывается за портьерой и слушает их разговор.

Ш е ф. Спасение утопающих не моя профессия. Ты перед Эльзой чиста: ни одного ее номера не возьмешь. Она так поет, будто ищет, с кем бы переспать. А…

Н а т а ш а. Зачем вы так!

Ш е ф. …а твой стиль — скромность, только скромность. У тебя на лице написано: не тронь меня. Наш брат это обожает. Глухое платье — все до шеи закрыто. И только поворачиваешься на уход — пожалуйста, спинка как на ладони. Эффект!

Н а т а ш а. Не гожусь я для таких эффектов. И дома не согласятся…

Ш е ф. Моя забота. С Деборой Гройс я договорюсь — у нее, слава богу, мозгов хватает.

Н а т а ш а. А что — Дебора! У меня родители. Прошу вас, пусть Эльза Гриль поет, а я остаюсь уборщицей.

Ш е ф. Не указывай мне! Твою Эльзу на будущей неделе — в шею, она давно осточертела клиентам. А ты подумай как следует. Или тебя устраивает карьера уборщицы? Могу тебя при туалете поставить… Подумай. Родителей я беру на себя.

Э л ь з а (угрожающе тихо). А раввинат? (Выходит из укрытия.) Тоже берете на себя?

Н а т а ш а. Эльза! Я не хочу на ваше место.

Э л ь з а (злобно). Достаточно я тебе верила, тихоня. Теперь понимаю, почему ты так рвалась сюда, в «Глорию». Ты все рассчитала, хитрая… белоруска.

Ш е ф (строго). Без скандалов, Эльза.

Э л ь з а. Какие скандалы, шеф, боже упаси. Просто раввинат не так сговорчив, как госпожа Дебора Гройс.

Ш е ф. При чем тут раввинат, кобыла?

Э л ь з а. При том, что девка из нечистых. Отец — белорус. (Наташе.) Ты меня вынудила.

Н а т а ш а. Продолжайте.

Э л ь з а. Отец еще до рождения выбрал ей имя — Наталья. А Гурвич, который выдает себя за отца, все знал. И прикрыл возмутительный грех твоей матери, Наталья Кирилловна.

Ш е ф. Рано хоронишь, Эльза. (Беспечно.) Она совершит обряд омове… нужный обряд, и ее признают чистой еврейкой.

Э л ь з а (Наташе). Знаешь, какой обряд? (Предвкушая эффект.) Омовение при мужчинах.

Ш е ф. Не при мужчинах, а при раввинах. Разница. (Наташе.) Не волнуйся, они ограничатся полустриптизом — я все устрою.

Н а т а ш а. Напрасно: я не собираюсь стать певицей бара «Глория». А пока наичистейшая Эльза Гриль не выгнала меня, нечистую, из уборщиц, пойду уберу в ее комнате. (Забирает полотер и уходит.)

Ш е ф. Теперь, Эльзочка, у меня с тобой — оба ока за око и челюсть за зуб. С воскресенья ты свободна.

Э л ь з а. Значит, не будем петь в «Глории» ни я, ни она.

Ш е ф. Она будет. И столики начнут заказывать за несколько дней. Увидишь!

Э л ь з а. Но компьютер в раввинате взяток не берет.

Ш е ф. Компьютером, кобыла, управляют люди. А они превратят нечистую в чистую.

Э л ь з а. Посмотрим. (Охорашиваясь перед зеркалом.) До раввината на автобусе с пересадкой четверть часа. Значит, через час вам позвонят оттуда. (Медленно идет к двери.)

Ш е ф. А через неделю на панель пойдешь!

Э л ь з а (в дверях, тихо). Это из-за вас я на такую подлость иду. Из-за вас, будьте вы прокляты. (Уходит.)

Ш е ф (вдогонку). Ты подохнешь с голоду, звезда одесской эстрады! Скоро на тебя и пьяный матрос не польстится!

З а т е м н е н и е.

8

Дебора и Марсель выгнали Гурвичей из своего дома. Их новое жилье — тесная, требующая ремонта комнатка. Рваная ширма. Гитары не видно. Н а т а ш а  снимает с подушки наволочку. Г у р в и ч  внимательно просматривает страницу объявлений в газете.

Г у р в и ч. Вот. (Читает.) «Вниманию советских олим. Володя Блум из Бразилии покупает пух из перин и подушек. Плата хорошая». (Наташе.) Запиши адрес.

Н а т а ш а (берет газету). Это объявление я видела в первый же день приезда. Володя Блум из Бразилии уже давно, значит, наживается на чужих подушках.

Г у р в и ч. И советские олим не перестают расставаться с подушками… Только не отдавай ему мамину перинку!

Н а т а ш а. Что ты, папа! Мама так привыкла к ней… (Досадливо.) К этому Блуму надо тащиться через весь город.

Г у р в и ч. Вспомнил! Совсем недалеко я видел вывеску «Покупка пуха». Пойду проверю. Максимум десять минут ходу. (Идет к двери.)

Н а т а ш а. Не задерживайся. Неспокойно у меня сегодня на душе, папа.

Г у р в и ч. А вчера было спокойно? (Уходя.) Я скоро.

Наташа продолжает возиться с подушкой. Тихо открывается дверь. Робко входит  Э л ь з а. Останавливается на пороге. Наташа оглянулась.

Э л ь з а. Ты меня прогонишь, чувствую. Но сначала выслушай, хорошо? Я караулила на улице с утра, ждала, пока, уйдет Григорий Исаакович. Что ж, безработной некуда спешить, правда?.. Наташа, я поступила с тобой, как… как самая подлая! Могу на колени, хочешь?

Н а т а ш а. Какие гадкие слова!

Э л ь з а. Ты должна понять…

Н а т а ш а. Понять, что с волками жить — по-волчьи выть? Потому и вы завыли по-волчьи, да?

Э л ь з а. Прости меня, Наташа, прости…

Н а т а ш а. Принято говорить: все к лучшему. Не согласна. Вы же видите, насколько «к лучшему» для нас оказался отъезд с родины. Но вот ваша… ваш поступок действительно к лучшему. Вы помогли папе и маме окончательно сбросить с глаз пелену. Теперь они уже не хотят покорно ждать, пока их заставят выть по-волчьи.

Э л ь з а (истерично). Здесь все такие! Здесь человек человеку — волк!

Н а т а ш а. Ложь. Когда забастовали на мебельной фабрике — помните, папа там работал на складе, — многие рабочие соседнего металлического выкроили для забастовщиков часть заработка. А в автобусе, когда я уступила место беременной арабке, разве все набросились на меня? Один мужчина, совсем уже пожилой, заступился. Он знал, что его вместе со мной выбросят из автобуса, но громко кричал: «Не убивайте в девушке человека! Не превращайте ее в зверя!» У него, наверно, не было денег на второй билет, и он поплелся пешком. Я смотрела ему вслед: он хромал… Хорошие люди есть. И здесь никому их в волков не превратить.

Э л ь з а. А меня превратили. Но сейчас я к тебе пришла с добром… Наташа, не обращай внимания на то, что в «Глории» уже новая певица. Ее в два счета вытурят — ведь за тебя Шлоймовиц!

Н а т а ш а. Пианист?

Э л ь з а. Какой там пианист! Пианист — Шлемовский. А Шлоймовиц заправляет большим банком — видела огромное здание рядом с «Глорией»?

Н а т а ш а. Ничего не понимаю.

Э л ь з а. Банкир Шлоймовиц случайно заметил тебя днем, когда ты выходила из «Глории». Так ахнул, что даже стукнулся головой, когда влезал в машину. А вечером поговорил с шефом. Даже не взглянул на новую певицу.

Н а т а ш а. Пусть бьется головой об стенку.

Э л ь з а. Не глупи. Он дал понять шефу, что петь в «Глории» должна ты. Только ты. И я прибежала тебя обрадовать! Не раздумывай, Наташа! Шлоймовицу уж действительно никакой раввинат не указ! И учти, он из тех старичков, что…

Н а т а ш а. Уходите, Эльза. Можете считать, что искупили свою подлость. Пока не сделали подлости похуже, уходите.

Э л ь з а. Уйду… А куда?.. Шеф предсказал мне — на панель. Пойду с Фирой посоветуюсь. Она в дом свиданий устроилась — все-таки не под дождем на набережной. Пойду…

Н а т а ш а (в ужасе). Не надо! Эльза!.. Поговорим…

Э л ь з а. А что говорить… Ничем ты мне не поможешь. Ты ведь не денежный мешок, не Шлоймовиц…

Н а т а ш а. Не уходите! Подумаем…

Э л ь з а (твердо). Нет, пойду. Теперь уж не говорю тебе «до свидания», говорю «прощай», Наталочка… (Ушла.)

Услышав «Наталочка», Наташа вздрогнула, опустив лицо в руки и горестно прижалась к стене. Возвращается  Г у р в и ч. Наташа поспешно отходит от стены.

Г у р в и ч. На Алленби, 12 покупают в подвале пух. (Тревожно.) Наташа, что случилось?

Н а т а ш а (с деланной беспечностью). Ровным счетом ничего.

Г у р в и ч. Пахнет дешевыми духами. Кто-нибудь приходил?

Н а т а ш а. Эльза.

Г у р в и ч. Что она тут забыла?

Н а т а ш а. Просила прощения… А цену ты узнал?

В дверь стучат.

Г у р в и ч. Кто еще нашел нас здесь?.. Войдите!

Входит  Ч и н о в н и к, человек неопределенного возраста. Темный костюм, черные очки, трость. Ищет на двери «мезуру» — узенький футляр с выдержкой из священного писания.

Ч и н о в н и к. Хотя владельцы дома не нашли нужным освятить вход мудрым словом святой торы, мир дому сему.

Г у р в и ч. Хотя мы не владельцы, здравствуйте.

Ч и н о в н и к (Наташе). Не узнаешь?

Н а т а ш а. Вы — знакомый… мужа Деборы Гройс?

Ч и н о в н и к. Я чиновник… Считайте, министерства религии.

Н а т а ш а. Мы получили вашу повестку на завтра.

Ч и н о в н и к. Чтобы завтра все кончилось благополучно, поговорим сегодня.

Г у р в и ч. Присядьте.

Ч и н о в н и к. Разговор будет короткий. (Садится.)

Г у р в и ч. Слушаю вас.

Ч и н о в н и к. И твоей жене стоило бы послушать.

Н а т а ш а. Мама в больнице.

Ч и н о в н и к. Надеюсь, ничего серьезного?

Г у р в и ч (уклончиво). Нервы.

Н а т а ш а. Когда принесли вашу повестку, мама была одна. Я застала ее на полу. Без сознания.

Ч и н о в н и к. Ответит тот, кто внушил ей, что повестка из раввината — это страшно.

Н а т а ш а. Разве не так?

Ч и н о в н и к. Однако худа без добра нет. Болезнь избавит твою маму от весьма строгого внушения. Правда, многие раввины придерживаются сейчас мнения, что строже надо относиться не к женщинам, а к мужчинам. Девушка, согрешившая с неевреем, хоть помогает укрепиться своему племени в чужом стане. Значит, решившись разделить ложе с чужаком, твоя мама…

Н а т а ш а (исступленно). Не смейте! (Подняв руку, бежит к Чиновнику, ее перехватывает отец.) Какая гнусность… (Сдерживая рыдания.)

Ч и н о в н и к (невозмутимо). Ты бросаешься на меня с кулаками, а ведь я из тех, кто хочет тебе помочь, Авиталь.

Н а т а ш а. Авиталь? Нечистая не имеет права на это имя.

Ч и н о в н и к. Тебе нетрудно приобрести такое право.

Г у р в и ч. У вас есть дочь?

Ч и н о в н и к. Хочешь напомнить, что отца не очень радует ритуал омовения его дочери?

Н а т а ш а. Вы догадливы.

Ч и н о в н и к. Но ты, вижу, не догадываешься, что в Израиле у тебя есть доброжелатели.

Г у р в и ч. Я хочу вас спросить…

Ч и н о в н и к (недовольно). Затягиваешь разговор.

Г у р в и ч. Что, в Израиле все религиозные? Все убеждены, что в субботу не должны ходить автобусы? И всех волнуют чистые и нечистые?.. И…

Ч и н о в н и к. Довольно. Вижу, к чему ты клонишь. Сам знаю: неверующих большинство. Хочешь спросить, почему они должны подчиняться меньшинству? Так было у евреев во все времена. Так будет во веки веков. Могу дать тебе совет. Постарайся стать одним из тех, кого меньше. И тоже сможешь приказывать и щедро платить… Больше не отвлекай меня от дела. (Наташе.) Могу тебя обрадовать, Авиталь. Твои доброжелатели облегчат тебе переход в лоно истинного еврейства. (Удивлен ее молчанием.) Даже не спрашиваешь, чем заменят омовение?

Н а т а ш а. Ничем.

Ч и н о в н и к. Вознеслась. На такое никто не пойдет. Даже если тебе завтра повезет на самого доброго раввина.

Н а т а ш а. Я не приду завтра в раввинат. И послезавтра не приду. Зачем? И самому доброму я могу повторить только одно: «Ты лжешь, раввин!»

Ч и н о в н и к. Повторить? Кому ты уже сказала так?

Н а т а ш а. Не я. Так сказала смелая девушка, бесстрашная. С той поры полтора века прошло.

Ч и н о в н и к. К твоему счастью, мы не поступим с тобой так, как, наверно, поступили с той девушкой. При всем ее бесстрашии. (Гурвичу.) Ты нам поможешь переубедить Авиталь, правда?

Г у р в и ч. К несчастью, я переубедил ее дома. А сейчас…

Ч и н о в н и к. И сейчас переубедишь. Поэтому я поделюсь с тобой, каким образом помогут твоей приемной дочери.

Г у р в и ч (исступленно). Нет у меня приемной дочери! Родная у меня дочь! Родная!

Ч и н о в н и к. Ошибаешься. (Наташе.) Тебя на пять недель прикрепят к хасидской школе для девушек.

Г у р в и ч. Где готовят хасидских невест? Для здешних фанатиков?

Н а т а ш а. Почему ты меня так низко оценил, папа? Может быть, меня намечают на экспорт. Вывезут в Америку или, на крайний случай, в Бельгию. Как Циву. (Чиновнику.) Она жила во дворе Деборы Гройс.

Ч и н о в н и к (Гурвичу). Когда Авиталь признают еврейкой, любой еврей может взять ее в жены. (Наташе.) После хасидской школы снова придешь в раввинат…

Н а т а ш а. На экзамен?

Ч и н о в н и к. На беседу. Спокойную беседу. Если ты, конечно, постигнешь священные основы иудаизма и проникнешься…

Н а т а ш а. Не постигну. И не проникнусь. Я уеду отсюда!

Г у р в и ч. Наташа…

Ч и н о в н и к (Наташе). В какой же стране, думаешь, тебе будет легче?

Н а т а ш а. В той, которую мы покинули.

Ч и н о в н и к (хмыкает). Оказывается, в оценке Советского Союза ты расходишься с матерью.

Г у р в и ч (взволнованно). Наташа ничего не знала о том проклятом интервью на аэродроме.

Ч и н о в н и к. На фотографии вы все трое рядом: ты, жена, Авиталь. Жена что-то говорит репортерам, а вы с Авиталь улыбаетесь. Фотодокумент… (Недовольно.) Опять отвлек меня от дела.

Г у р в и ч (вздыхает). Какие там сейчас дела…

Ч и н о в н и к. А ты думал, твою дочь освободят от ритуала просто так? Нет, ей придется… (Выжидает.) Всего-навсего написать письмо. Только одно письмишко.

Н а т а ш а. Интересно, кому?

Ч и н о в н и к. Двоюродной сестре.

Н а т а ш а. Вот как! Сочинить лживое письмо в Белоруссию! О моей райской жизни.

Ч и н о в н и к. Тебя об этом не просят.

Н а т а ш а. Но вам ведь надо, чтобы мне завидовали.

Ч и н о в н и к. Твоим близким в Белоруссии и без твоих писем известно, что семья Гурвича в Израиле не прогадала.

Г у р в и ч. Кто написал такую чушь?

Ч и н о в н и к. Не ты. Твои непатриотичные письма умные люди задержали. Через какое-то время тебе, израильскому патриоту, самому будет стыдно читать эти ахи и охи. И ты сам поспешишь послать кому-нибудь вызов.

Н а т а ш а. Никогда! Ни за что!

Г у р в и ч. Успокойся, Наташенька. От тебя же не требуют, чтобы ты сейчас написала Рае.

Ч и н о в н и к. Конечно. (Наташе.) Хотя ты бывшая жительница Белоруссии, и мы имеем полное право потребовать…

Н а т а ш а. Да, я бывшая! Бывшая советская гражданка. Бывшая комсомолка. Бывшая студентка. Но пока еще не бывший человек! И не требуйте от меня нечеловеческих поступков!

Ч и н о в н и к. Не кричи. У меня и в мыслях не было никакой Белоруссии. Ты забыла свою вторую двоюродную сестру.

Н а т а ш а. О нет, не забыла! (Грустно.) В октябре Зина собиралась из Биробиджана к нам в гости.

Ч и н о в н и к. В прошлом году ты гостила у нее. (Выразительно.) В Еврейской автономной области.

Н а т а ш а (тоскливо). Доведется ли еще погостить там!

Г у р в и ч. Наташа… (Чиновнику.) О чем же письмо?

Ч и н о в н и к. Деловой вопрос. Понимаешь, Авиталь, за все годы нашей борьбы за алию никто из Биробиджана не переехал сюда, на родину отцов своих. Почему-то никто. На радость врагам нашим.

Н а т а ш а. Почему-то. Вам неясно — почему?

Ч и н о в н и к. Главное, ясно ли тебе, как ты должна написать.

Н а т а ш а. Вполне ясно. Потому и не напишу.

Г у р в и ч. И не требуйте от нее. Нас обманули, но мы не станем обманывать других.

Ч и н о в н и к (хмыкает). Обманули. Быстро ты здесь поумнел. Приехал, говорят, совсем другим.

Н а т а ш а. Вы же сами все делаете, чтобы с затуманенных глаз слетела пелена. (Читает из «Уриэля Акосты».) Запомните! «Спадает темная завеса, слепой прозрел, луч солнца видит он своими просветленными глазами».

Ч и н о в н и к. Опять повторяешь ту, бесстрашную.

Н а т а ш а. Нет. Того, кого она любила больше жизни. И кто заплатил смертью за свое прозрение… За то, что не подчинился фанатикам… таким, как те, кто послал вас сюда. Я повторила слова Уриэля Акосты. Слышали про него?

Ч и н о в н и к. Про кого я слышал, это известно кому надо. А ты завтра расскажешь кому надо, про кого ты слышала. И что от кого слышала… И…

Г у р в и ч. Но мы, видите ли, собираемся уезжать.

Ч и н о в н и к. Кто это — мы?

Г у р в и ч. Поймите, нам здесь трудно. Мы совершили ошибку. Зачем мы вам? Отпустите нас!.. Умо…

Ч и н о в н и к. Не надо столько слов. Можешь ехать.

Г у р в и ч (просиял). Наташа, слышишь? (Чиновнику.) Спасибо!

Ч и н о в н и к. Израиль обойдется без тебя и без твоей нервной жены. Убирайтесь вдвоем хоть завтра.

Г у р в и ч (опешил). Вдвоем?.. А… а дочка?

Ч и н о в н и к. Мы военнообязанными не занимаемся. (Наташе.) Пойди в военный мисрад, тебе объяснят.

Н а т а ш а. Скажут, что не выпустят?

Ч и н о в н и к. Возможно, придется отслужить в армии. Зачем загадывать? Бывает, солдатки влюбляются в офицеров и быстро возвращаются к маме и папе. Рожать… (Гурвичу.) Ничего страшного — офицеры у нас настоящие евреи. О таком зяте можно только мечтать. (Встает со стула.) Завтра вас ждут. Опаздывать не рекомендую. (В дверях.) Я не верю, Гурвич, что твоя дочь неисправима. Исправим. (Уходит.)

Н а т а ш а. Какая подлость! Меня не выпустят!

Г у р в и ч. Не волнуйся, Наташа, не этот тип решает.

Н а т а ш а. А кто?

Г у р в и ч. Не кто, а что. Деньги.

Н а т а ш а. Вот и надо спешить, ведь что ни день они записывают нам новые долги.

Г у р в и ч. Помимо долгов, нужны большие деньги.

Н а т а ш а. На дорогу?

Г у р в и ч. На взятку. На несколько взяток.

Н а т а ш а. Кому?

Г у р в и ч. Прежде всего кому-то из военного мисрада. Они должны дать тебе бумагу без штампа «военнообязанная».

Н а т а ш а (недоверчиво). Ты уверен, папа?

Г у р в и ч. Если б я так был уверен, что наша мама уже здорова. Помнишь Вигдорчиков из Закарпатья?

Н а т а ш а. Счастливцы. Им удалось отсюда вырваться.

Г у р в и ч. Сына тоже не выпускали. Но они за тройную цену купили туристские паспорта. Правда, им пришлось выложить за обратный самолет. (Вздыхает.) Нам о туристских визах надо забыть — это у Шлоймовица такие деньги найдутся.

Н а т а ш а. Ты знаешь Шлоймовица?

Г у р в и ч. Он меня не знает. Так на мебельной фабрике шутили, когда один бедняк у другого просил двести шекелей до получки. «У меня таких денег нет, но я точно знаю, что у Шлоймовица они найдутся…» Куда же ты с подушками — к Блуму или на улицу Алленби?

Н а т а ш а (о своем). И ты уверен, что деньги нас спасут?

Г у р в и ч. Так же уверен, как в том, что мы, доченька, их не добудем.

Н а т а ш а. Деньги будут. (Уходит за ширму.)

Г у р в и ч. Не фантазируй. Надеешься, за пух тебе заплатят как за золото?

Н а т а ш а. Надеюсь, папа, на себя. Только на себя.

Г у р в и ч. Что ты задумала?

Н а т а ш а. Скоро узнаешь, папа.

Г у р в и ч. Наташа, ты меня пугаешь.

Н а т а ш а. Не волнуйся, папа. (Выходит в платье, в котором выступала на студенческом вечере.) Все будет хорошо.

Г у р в и ч. А подушки?

Н а т а ш а. Володя Блум обойдется. (Красит у зеркала губы.)

Г у р в и ч (тревожно). Что ты задумала?

Н а т а ш а (берет сумочку). Папа, ты говорил, я пою песни сердцем…

Г у р в и ч. Леонид Утесов писал, что песни именно так нужно петь. Я дома любил слушать твой голосок, когда ты не знала, что я слушаю. А здесь ты ни разу не пела.

Н а т а ш а. Еще услышишь, папа. (Идет к двери.) До свидания.

Навстречу ей входит озабоченная  д е в у ш к а.

Д е в у ш к а. Меня зовут Дина. Вы — Гурвичи?

Г у р в и ч. Да, да.

Д и н а (недоброжелательно оглядев нарядную Наташу). Вы, кажется, спешите?

Н а т а ш а. А что?

Д и н а. В лечебнице «Бецалель» лежит моя сестра. Я прямо от нее.

Н а т а ш а (взметнулась). Маме хуже?!

Д и н а. Доктор Аронсон кричит: если вы завтра не заберете ее…

Н а т а ш а. Но мама очень больна! Он сам сказал.

Д и н а. А теперь кричит, что другим больным слишком шумно с ней.

Г у р в и ч. Мы же просили отдельную палату. Хоть каморку.

Д и н а. Не в шуме дело. Никто не гарантирует Аронсону оплату.

Г у р в и ч. Я могу дать подписку.

Н а т а ш а. Безработному не поверят, папа.

Д и н а. И затем он кричит, что вас неспроста уволили с мебельной фабрики.

Г у р в и ч. Что же делать?

Д и н а. Мы можем помочь вам.

Г у р в и ч. Достанете деньги?

Д и н а. Откуда?.. Вы завтра в лечебницу не приходите.

Н а т а ш а. Маму выбросят на улицу!

Д и н а. Не решатся — мы выставим пикет.

Г у р в и ч. Кто это — мы?

Д и н а. Комсомолки. Мы работаем недалеко от «Бецалеля». На кондитерской фабрике. И девушки из ночной смены будут завтра с утра пикетировать.

Г у р в и ч (обреченно). А послезавтра.? А потом?

Д и н а. Про вашу маму напечатает «Зо гадерех», газета коммунистов. (Грустно.) Хотя про такое уже печатали десятки раз.

Н а т а ш а. Мама! Мамочка… (Рыдая, падает на раскладушку.)

Г у р в и ч. Наташа… (Спешит к ней.) Успокойся, доченька. (А сам плачет.)

Д и н а. Вы, наверное, совсем недавно в Израиле. Кто здесь давно, те уже не плачут. (С трудом сдерживает слезы.)

З а т е м н е н и е.

 

ЭПИЛОГ

Столица одной из западных стран. По рекламе и вывескам нетрудно догадаться, что действие происходит в германоязычной стране. Поздний вечер. Ненастье. Мелькают огни рекламы, витрины освещены, но улица безлюдна. Только две озябшие  п р о с т и т у т к и — Молодая и Поблекшая ожидают клиентов вблизи освещенной витрины. Судя по выставленным товарам, это магазин медицинской аппаратуры. Поблекшая с помощью маленького транзистора развлекает себя танцевальной музыкой.

М о л о д а я. Осточертели твои танцы! К ним полагается теплый бар, мужчина с чековой книжкой и сочный бифштекс под пиво.

Поблекшая молча переключает транзистор на другую волну.

Г о л о с  д и к т о р а. «…На международном конгрессе педиатров, продолжающемся в зале городского «Глобаль-Хауза», наш корреспондент был свидетелем триумфа молодого советского ученого Марка Бурштейна. На вечернем пленарном заседании Бурштейн сделал сообщение об успешных клинических изысканиях в области лечения вирусного гриппа у детей дошкольного возраста. По общему мнению участников конгресса, метод, предложенный коллективом белорусских педиатров под руководством профессора Микулича, — это новое слово не только в педиатрии, но и вообще в…»

М о л о д а я. «Педи-атрия». Убей меня, не знаю, с чем ее кушают.

П о б л е к ш а я. Детских врачей называют педиатрами. Если бы моя мать в деревне могла потратиться на педиатра, моя Мими не умерла бы… в четыре года.

Г о л о с  д и к т о р а. «…Чтобы взять интервью у Бурштейна, наш корреспондент сумел попасть в автобус, отвозивший делегацию советских педиатров в отель «Континенталь». Но молодого ученого в автобусе не оказалось. Видимо, взволнованный шумными овациями коллег, Бурштейн решил, несмотря на непогоду, пойти в отель пешком. Мы надеемся все-таки взять у него интервью, и завтра в «Столичных известиях»…»

М о л о д а я. Интересно, сколько денег отвалят этому пе… педиатру. Не где-нибудь жрет и спит, а в «Континентале»!

Появляется робкая фигура скверно одетой девушки, в ней можно с трудом узнать  Н а т а ш у. Заметив проституток, она испуганно остановилась и побрела в обратном направлении.

Набить ей харю, или пусть Ганс проучит?

П о б л е к ш а я. Не тронь ее.

М о л о д а я. А какого черта она в чужую зону полезла!

П о б л е к ш а я. На прошлой неделе где-то за границей мать схоронила. И бежала с отцом сюда. А вчера отец свалился. Она сегодня в первый раз вышла…

М о л о д а я. Все мы когда-то в первый раз… (Кого-то заметив.) Погоди. (Принимает кокетливую позу.)

П о б л е к ш а я (тоскливо). Конечно, тебя позовет.

Появляется неторопливо идущий  М а р к. Заметив медицинскую аппаратуру в витрине, останавливается, с интересом рассматривает.

М о л о д а я (подходит вплотную к нему). Не провести ли нам вместе вечер?

М а р к (очень заинтересовался каким-то прибором в витрине). Оставьте меня в покое.

М о л о д а я. Такому красавцу будет скидка.

Возвращается  Н а т а ш а, глаза опущены.

П о б л е к ш а я. Ему нужна женщина солидная. (Марку.) Правда?

М а р к (делая запись в блокноте). Прошу вас, оставьте меня. (Закончив запись, отходит от витрины. Заметил Наташу. Не верит глазам.)

М о л о д а я (заметив, как он смотрит на Наташу). Неужели эта соплячка лучше меня!

Наташа, подняв глаза, увидела мужчину. Робко двинулась навстречу.

Н а т а ш а (узнав Марка). Нет… Нет! (Убегает.)

М а р к. Наташа!.. (Бросается вслед.) Наталочка!

М о л о д а я (смотрит вслед Марку). Не догонит.

П о б л е к ш а я. Все равно найдет ее. Найдет.

Конец