Родина белых лилий подвида Perfecta Astarta — дальний район Амазонки, где великая река начинает разбег, чтобы обрушиться с кремнистых порогов десятками больших и малых водопадов. Эти удивительные цветы, дрожащие на поверхности чистых заводей, обладают терпким, кружащим голову ароматом. Можно подумать, что такое благоухание нужно растениям для привлечения пчел и бабочек, собирающих медоносный нектар и заодно опыляющих соцветия. Но Perfecta Astarta не нуждается в крылатых помощниках.

Женские растения покачиваются на поверхности, удерживаемые стеблями, а мужские — остаются под водой. Их бутоны не раскрываются до того дня, пока весеннее солнце достаточно не прогреет воду. Тогда мужские бутоны отрываются от своих стеблей, всплывают и раскрываются, выстреливая споры во все стороны. Через миг их уносит к водопадам быстрое течение Амазонки, а женские соцветия остаются такими же благоухающими, но уже оплодотворенными. Пока биологи пытаются разгадать секрет аромата Perfecta Astarta, местные племена давно используют целебные свойства растения. В большом количестве пыльца белых лилий представляет собой смертельный яд, а в малом — священное лекарство, которое индейцы применяют в самых разных случаях.

Как я уже упоминал, аквариум в холле «Гаммаруса» был огромен. Здесь плавали стаи рыб, ползали раки и улитки, из-под коряг торчали пасти тритонов и лягушек. Среди прочей растительности на поверхности выделялись несколько белых лилий.

Проснувшись в каюте под дизельный храп Абрамыча, я ощутил жажду, что было неудивительно после бурного завершения вчерашнего собрания. Выпив два или три стакана минералки в коридоре, я дошел до холла и стал разглядывать обитателей аквариума. Спать не хотелось, побаливала голова. Заметив несколько соцветий Perfecta Astarta и понадеявшись на болеутоляющие свойства растения, я смазал немного желтоватой пыльцы с одного цветка — чтобы дотянуться до него, пришлось придвинуть диван к аквариуму и встать на кожаную спинку — и облизал палец. Чудовищная горечь пронзила меня с головы до ног так сильно, что я чуть не свалился.

— Что вы делаете?

Не успев оглянуться, я точно знал, кто стоит за моей спиной.

— Осторожно. Не упадите с дивана. И еще: этим растением можно отравиться.

— Доброе утро. Надеюсь, съеденного достаточно, чтобы снять головную боль. Меня зовут Иван.

— А я знаю. Я много о вас знаю. Я Люба. Можете подать мне руку?

Она забралась наверх и потянулась к белым цветам. Запах ее волос, густой и терпкий, близость тонкого тела и горечь во рту перемешались в калейдоскоп ярчайших переживаний.

— Держись! — крикнула она, чуть не потеряв равновесие. Удерживая девушку, я поцеловал ее, сначала ненавязчиво, в утолки губ, потом еще и еще раз, все глубже проникая в горький горячий рот.

— Горько, — она отстранилась и показала мизинец со следами пыльцы. Двусмысленность ее слов вдруг показалась очень смешной, и я расхохотался. Ощущая нежную плавность движений, я обнял Любу и снова крепко прижал к себе.

— Не правда ли, удивительные отношения? — спросила она.

— Что ты имеешь в виду?

— Эти цветы. Они встречаются на миг, обмениваются самым важным и расстаются навсегда.

— Да, наверное. Я никогда не задумывался.

— Я тоже.

Люба приблизила лицо, и я разглядел тончайшие морщинки, какие бывают у людей, которые часто смеются. Огромные зрачки, во всю радужку темных глаз казались бесконечным тоннелем, куда мой взгляд улетел безвозвратно.

— Не знала, что так бывает, — добавила она. — Пойдем скорее ко мне, пока не началось.

В микроскопической каюте царил аромат полумрака. Плащаница разостланной постели хранила очертания тела, а смятая подушка в неуставной ситцевой наволочке, казалось, была полна недавних сновидений. От вида лежащих на столике очков дыхание мое перехватило, и я опять прижал Любу к себе. Во мне проснулась какая-то великанская нежность. Я гладил ее волосы, шептал что-то бессвязное, смеялся и, кажется, плакал. То, что произошло потом, не поддается описанию. Скорее всего, лилии в аквариуме оказались не только средством от головной боли, но и сильным галлюциногеном. Через некоторое время я крепко спал.

Вернувшись в сознание, я обнаружил себя лежащим рядом с обнаженной Любой. Тотчас завернувшись в одеяло, она села на кровати и засверкала глазищами.

— Который час? — она хрипловатым голосом нарушила тишину первой.

— Не знаю.

— Послушай, Ванечка. Ты мне сразу понравился, с первого взгляда. Но все, что произошло, ничего не меняет.

— Ладно, — ответил я. — Мы ведь жениться не собираемся.

— Уже поженились, — улыбнулась она, — как белые лилии. — Раз — и нет тебя.

— Ладно, — последние слова немного меня задели. — Я ухожу.

— Только не обижайся. Так будет лучше.

— Я понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Я тебя люблю.

— А его?

— И его. Только с ним по-другому. Мы с ним на одной волне.

— Я в курсе.

— Можно попросить, чтобы никто и никогда ни о чём не узнал?

— Хорошо, — я стал одеваться. Остаточное действие наркотика вызвало странную реакцию: стремительно нарастало чувство обиды. Я решил попрощаться кратко и холодно, но когда она обняла меня на прощанье, раскис, как хлебный мякиш в городском пруду.

— Знаешь, я написала тебе письмо, — видно было, что Люба сама еле сдерживает слезы, — еще вчера. Возьми, — и она сунула мне в руку конверт.

Я кое-как дополз домой, стараясь никого не встретить по дороге. К счастью, каюта номер семь была пуста, а ее обитатели навели морской порядок, прежде чем отправиться на вахту. На столе остывал завтрак, но мысль о еде вызывала резкую неприязнь. Прихлебывая сладкий крепкий чай с лимоном, я достал из конверта открытку с изображением ангела и стал читать.

Ближе к вечеру зашел вахтенный офицер и повел меня к Беспрозванному. Придерживаясь за никелированные поручни, я спускался по лестнице и чувствовал, как с каждым шагом вылетает сердце. Воспоминание о Любе перестало быть болезненным и улеглось чистым пушистым котенком. Капитанские апартаменты поразили не столько своими размерами, сколько формой. Каюта Беспрозванного была, по сути, положенным на бок огромным яйцом. За тройными стеклами иллюминатора стояла колеблющаяся тьма, чуть подсвеченная огнями лодки, так что можно было различить плоскость того самого руля глубины, который вчера стал для меня спасением. Как я и ожидал, в центре располагался рояль, однако на этот раз капитан сидел не там, а за небольшим столиком, на котором стояли в ряд несколько чайников и пиал.

— Прошу вас, Иван Иванович, — Беспрозванный на миг отвлекся от манипуляций с большим термосом. — Присаживайтесь, будьте как дома. — Он протянул мне керамическую плошку, полную зеленых бутонов.

— Вдохните этот запах.

Я вежливо понюхал и вернул плошку.

— Однажды разбойник Ю-Ty, намереваясь провезти через границу провинции Ойвэй мешок запрещенного зелья, гадал в лесу на Книге Перемен, чтобы выбрать лучший день для пересечения таможни. После того как Ю-Ty произвел все необходимые действия со стеблями тысячелистника, ему выпала предпоследняя гексаграмма книги, именуемая «Же-Же», что значит «Уже конец».

Комментарий к этому знаку гласит:

— Комментарий явно намекал на потерю драгоценной ноши, и Ю-Ty не рискнул брать ее с собой, но оставлять груз он тоже не хотел. Подумав немного, разбойник решил сам употребить все содержимое мешка, чтобы затем налегке отправиться дальше. Он выстроил шалаш на берегу лесного озера и стал заваривать зелье трижды в день.

Так продолжалось семьдесят два дня, и все это время Ю-Ty не ел и не пил ничего, кроме своего напитка. За время отшельничества он написал несколько альбомов, которые до сих пор поражают ценителей каллиграфии точностью и красотой. За неимением туши, Ю-Ty рисовал крепко заваренным чаем. Когда мешок опустел, он еще раз открыл Книгу Перемен, и на этот раз выпала самая последняя гексаграмма, описываемая знаком «У-Жэ», что значит «Еще не конец».

Комментарий гласит:

— Истолковав это предсказание как благоприятное, Ю-Ty продолжил путь. Когда он показал свои альбомы начальнику таможни, тот купил их все, сделав художника богатым человеком, после чего выдал за него свою дочь. Ю-Ty прожил долгую счастливую жизнь, оставил многочисленное потомство и несколько альбомов с рисунками. Запрещенное зелье оказалось чаем, выращиванию которого Ю-Ty посвятил остаток жизни. Чай, который мы сейчас будем пить — тот самый ойвейский сорт, который Ю-Ty пил у озера. В память о художнике, сорт так и называется — «Лучший альбом Ю-Ty», или «Во имя любви».

Голос капитана звучал мягко и доброжелательно. Все волнения слетели с меня, словно чайки с пирса, и я четко представил себе рыжебородого разбойника на берегу озера, перекладывающего стебли тысячелистника.

— Так бывает, наверное, только в древних легендах. Был разбойник, а чайку попил — и стал хорошим.

— Легенды описывают не только то, что происходило с кем-то в прошлом, — ответил капитан, — но и все, что может случиться с каждым из нас в будущем. Разбойник не стал хорошим, он всегда был таким, только до поры этого не знал. Ведь все люди, все без исключения — добрые существа. Но человеку некогда это узнать о себе, а другим о нем — и подавно. Что касается Ю-Ty, то дело, конечно же, не только в чае. Проведя долгое время в усоединении, он постиг свою внутреннюю природу.

Я давно заметил: стоит услышать новое слово, как оно начинает встречаться буквально на каждом шагу. Забавнее всего происходит со всякими иностранными терминами, по поводу которых ревнители родной речи обычно сокрушаются о проникновении чужого языка. Хотя как по мне, проникновение чужого языка — это совсем другое.

У каждого слова свой аромат, и если кто-то любит сладкое и не любит соленое, он непременно станет говорить «релевантность» вместо «соответствие». Ценителю хорошего вина придется по душе слово «девиантный» за французское послевкусие, язвенник полюбит слово «дискурс», а «бифуркация» прочно войдет в рацион вегетарианца. Вкус слова «усоединение» показался мне пресным и древним, как позапрошлогодний сухарь.

— В чем, простите? Что такое — «в усоединении»? — решился я задать вопрос.

— Так для краткости мы называем три ступени одиночества: соединение, уединение и единение. Пройдя через них, человек понимает свою природу, а значит — природу всех вещей. Если сравнить с жизнью бабочки, получается, что соединение — это гусеница, уединение — куколка, а единение — сама бабочка. Жизнь наполняет ум образами, среди которых нелегко различить, где ты сам, а где — окружающий мир. Вот для этого и нужен чай: остановиться на минуту и задуматься. Или наоборот — перестать думать и отправиться в путь. Прошу вас, пейте. Мы еще должны поговорить о вашем задании.

P.S. Того, что между нами завтра случится, вообще-то не должно быть. Но мне очень хочется.

Из беседы с капитаном я узнал, что, в общих чертах моя миссия заключалась в следующем. Вернуться в Бомбей. Потом как можно быстрее добраться до горы Кундун в Гималаях. Я должен взять на вершину небольшой футляр и открыть его в тот момент, когда увижу первый луч солнца. Все.

На просьбу прояснить смысл задания, Беспрозванный сказал:

— Есть такая легенда: взошедший на эту гору и встретивший там рассвет, за краткое время переживает все события, которые должны с ним случиться. Наше дело правое. В футляре, который я вам сейчас отдам, заключено нечто, символизирующее нашу общую судьбу. Таким образом, с первым лучом солнца свершится предопределение. Или не свершится, но попытаться стоит. Вам следует торопиться: по агентурным данным, противник тоже отправил экспедицию на гору. Все ли понятно? Или я, как военный человек, слишком кратко объяснил?

— Вчера я слышал, что команда «Гаммаруса» воевать не собирается. И оружия на борту я не заметил. А вы себя назвали военным…

— С людьми, Иван, никто воевать, и в самом деле, не собирается. Но сражаемся мы непосредственно с войной.

Устраиваем братания на фронтах, помогаем уклоняющимся от призыва, и это далеко не все. Еще есть вопросы?

— Можно вопрос не по теме? Эта особа, которая вчера была на собрании. Я ее встречал в лаборатории Тремора. То есть, Краснова. Она-то здесь что делает?

— Ах, Люба? — капитан улыбнулся. — Редкая красотка, согласитесь. Она — часть эксперимента. Кажется, на берегу у нее остался возлюбленный, с которым установлена симпатическая связь. Александр Романович просил увезти ее подальше от лаборатории, чтобы проверить устойчивость сигнала. По просьбе Краснова, она практически изолирована от команды, но вчера упросила взять ее ненадолго в кают-компанию — мне жалко стало, и я взял. Только не рассказывайте Тремору: неудобно перед ним будет. Ладно? Вообще забудьте о ней, у вас другое задание. Между прочим, «Гаммарус» дальше вас не повезет — завтра утром мы вас высадим. Так что можно считать этот вечер прощальным.

— Вот вы говорите — усоединение. Остановиться, заглянуть в себя. Но как это возможно в реальной жизни? Надо покупать одежду, есть что-то каждый день, пить — тот же чай, например.

— Скажите, Иван, вы никогда не обращали внимания на аквариум в холле «Гаммаруса»? — капитан залил в маленький чайничек новую порцию кипятка.

Я вздрогнул. Неужели Беспрозванный обо всем догадался? Наверное, зрачки мои были все еще чересчур увеличены. Основным источником света в каюте служил лишь маленький фонарь, а при таком освещении нелегко разглядеть не только глаза, но и лицо. «Еще один совпалыч», подумал я. Однако, памятуя лекцию Тремора, решил быть начеку.

— Да, видел, — бросил я небрежно. — Большой такой аквариум.

— Ну да, большой. Его обитателей я собираю не первый год, — капитан передал мне пиалу, полную ароматного напитка. — Замечали вы живущее там семейство белых лилий?

Мне стало совсем не по себе, тем более что Беспрозванный смотрел прямо в глаза. Отпираться больше не было смысла.

— Да. Если честно, то сегодня… Я ведь думал…

— Так вот, Иван. Посмотрите на эти лилии. Ведь они не ходят на работу. Не шьют, и не прядут, но кто может сравниться с ними в красоте одежды?

— Но это растения…

— Хорошо, возьмем в качестве примера птиц. Да хоть тех самых воронов, которых вы вчера использовали в качестве игровой фишки. Вороны не сеют и не пашут. У них нет паспортов, банков и бухгалтерии. Они не получают зарплату, тем не менее, живут в свое удовольствие. Чем же вы хуже ворона, Иван?

— Но это птицы… Вы не могли бы привести в пример человека?

— Конечно, мог бы, — Беспрозванный улыбнулся. — Например, разбойник Ю-Ty. Что же, завтра рано вставать. Вот футляр, который вы должны взять с собой.

Каюта номер семь была по-прежнему пуста. Я забрался на кровать и попытался читать книгу. Ни одна мысль не могла уместиться в моем сознании, переполненном событиями сегодняшнего дня. Вытащив из-под матраца открытку, спрятанную от чужих глаз подальше, я перечитал письмо от Любы.

«Мой, милый!

С тобой одним хочу я говорить сейчас. Тебе, родному и незнакомому человеку, я расскажу о том, что случилось со мной так неожиданно и странно. Я люблю тебя! Люблю бесконечно, от макушки до кончиков пальцев. Я совсем тебя не знаю, но уверена, что ты — самый лучший, самый сильный, самый добрый человек на свете!

Есть еще один человек, ты его видел. Он тоже лучше всех, и я люблю его.

Ах, мой дорогой! Какие пустяки я пишу сейчас, какую ерунду! После слов капитана я поняла, что могу, имею право любить тебя тоже, несмотря ни на что. Мы все — стержни великого механизма, и никто не может запретить тебе быть в моем сердце. Целую твои плечи. Всегда твоя Любовь

P.S. Того, что между нами завтра случится, вообще-то не должно быть. Но мне очень хочется».

Я откинулся на подушку и прикрыл глаза. Голова шла крутом. Первым желанием было бросить все к чертовой бабушке, захватить «Гаммарус», высадиться вместе с Любой на необитаемом острове и провести остаток жизни с этой удивительной девушкой. Однако, в мечты вкрадывалось что-то неприятное и тяжелое. У Любы есть не только я. Эта мысль становилась невыносимой. Выходило как в лекции Абрамыча. Только кто же я? Финк или Мур?

И еще одно чувство мешало расставить все по местам. Кирхен. Получается, что ее я тоже люблю? Это шизофрения! Похоже, лилии свели меня с ума. Что же, они и помогут поставить точку. Ядовиты? Отлично.

Не чувствуя тела, я вылетел в коридор и через десять секунд был возле аквариума. Диван стоял на том же месте, и казалось, его кожа всё ещё примята. Потянувшись к стеблю, я отметил, что с утра цветы прилично подросли. Perfecta Astarta увеличивалась на глазах. Вот она уже не умещается в аквариуме, заполняет холл, я оказываюсь внутри дурманящих лепестков, измазанный желтым нектаром. Постепенно я успокаиваюсь. Должно быть, яд начал действовать.

Я лежу на белоснежном облаке, надо мной синеет небо, а где-то внизу, в тропосферной дымке видна земля с микроскопическими линиями железных дорог, капельками озер и разноцветными лоскутами городов и деревень. Вот я и умер. Что же, приятные ощущения. Если бы знал, сделал бы это гораздо раньше. Облако поднимается все выше, ветерок обвевает мои босые пятки, и я замечаю, что на мне совершенно нет одежды. Это логично. Зачем теперь одежда?

— Привет.

— Привет, — я поворачиваюсь на бок, и вижу рядом с собой Любу. — Как дела?

— Теперь совсем хорошо, — Люба сладко потягивается.

— Тебе не холодно?

— Нет, а тебе?

— Мне — очень хорошо.

— Смотри внизу город.

— Ага. У самого моря. Вон, видишь — порт. И пляжи. И люди загорают.

— Да. А мы здесь загораем. Здесь лучше, правда?

— Правда. Потому что ты.

— Потому что ты.

— Вставайте! Иван, подъем! Вас везде Абрамыч ищет. Злой, как черт.

Все летит куда-то вниз, я открываю глаза и вместо неба вижу испуганного Саблина. Прекрасное облако испаряется, я слышу на зыбкой границе сна и яви крик Любы: «Идите к черту с вашими сеансами, я не радиопередатчик!», а воздух каюты номер семь становится все плотнее и тяжелее и, в сравнении с тропосферными ветерками, кажется непригодным для дыхания.

— Что случилось? — я сажусь на кровати с твердым намерением высказать Саблину все, что думаю о людях, которые будят других людей.

— Капитан скомандовал всплытие и подъем флага. Кажется, вас высаживают.

В каюту вбежал шумный Абрамыч:

— Саблин, выйди!

Оставшись со мной наедине, комиссар размахнулся и несильно заехал мне кулаком в скулу.

— Абрамыч, ты что? — крикнул я не столько от боли, сколько от неожиданности, и получил еще один удар, посильнее и в челюсть.

— Во-первых, я вам не Абрамыч, а товарищ комиссар. Во-вторых, собирайтесь, вы приехали. А в-третьих, дал бы я тебе сейчас как следует, да устав не позволяет.

— За что, Абрам… товарищ комиссар?

— Сам знаешь.

— Сам не знаю, — ответил я твердо. — Извольте объясниться.

— Только не делай вид, что ты к Любе не приставал.

— Что? — я подумал, что ослышался.

— К Любке-разведчице. У нее только что совпалыч с Большой Землей медным тазом накрылся. Вместо того чтобы во сне стратегическую информацию передавать, она в облаках летала. Говорит, из-за тебя все. Закрутил голову девке?

— Из-за меня? — я готов был расплакаться. Только из-за меня? — Да она сама…

— Что — сама? — внимательно спросил комиссар.

— Вот, читайте, — не соображая уже ничего, я сунул ему открытку с ангелом.

— Таак… — протянул он. — Ну ладно, она. Но твоя голова где была? Она, к тому же — малолетка!

— Не знаю, товарищ комиссар, я сегодня ничего про голову. Считайте, нет ее у меня. Вам, кстати, за это тоже спасибо, — я потер ушибленную челюсть.

— Да будет тебе, Вань, дуться, — примирительно ответил Абрамыч. — Прости меня. Я сам разволновался. Только на эту девчонку в Москве целый институт работает третий месяц, понял? А ты — облако. Эх… — комиссар махнул рукой. — Давай, собирайся быстро, с вещами. Подъем флага через пятнадцать минут, в твою честь, между прочим.

Всплывший «Гаммарус», покачивался на мелкой волне и с удовольствием подставлял мокрые бока молодому утреннему солнцу. Команда в белой парадной одежде выстроилась по левому борту, за которым в нескольких милях просматривалась береговая линия. Я держал в руке свой саквояж, где был надежно упрятан футляр, полученный вчера от Беспрозванного. Сам капитан стоял рядом, не произнося ни слова.

— Скажите, — обратился я к нему, не выдержав молчания, — что теперь с ней будет?

— С Любовью? Домой, наверное, отправим. Зря вы, это, конечно… Ну да не мне судить.

— Да как-то само собой получилось. Еще лилии эти…

— Да я не об этом. Письмо вы зря показали. У девчонки теперь проблемы начнутся. Ладно уж, она способная — выкрутится. А насчет всего остального… Знаете, сожалеть не о чем. Все правильно. Лет тридцать назад я на вашем месте, скорее всего, так бы и поступил.

— Можно мне хотя бы минуту с ней поговорить? — осмелел я.

— Нет, друг мой. Больше вы ее не увидите. Жизнь — удивительное путешествие по самому справедливому из миров. По курсу встречаются очень красивые места, но жалеть о том, что они неизбежно остаются за кормой — значит не заметить новых, еще неизведанных островов, материков, планет и вселенных. Порт назначения и приписки на всех один, там и встретимся. Да сейчас и времени нет.

Я увидел, как Абрамыч поднял руку с хронометром и начал обратный отсчет.

— Девять, восемь, семь, — хором считали моряки. — Три, два, один…

— Полдень! — Абрамыч махнул рукой. — Поднять флаг!

Верх поползло свисающее полотнище. Добравшись до конца, флаг дрогнул, поймал ветер и резко развернулся. Я снова ничего не понимал. Вместо вполне ожидаемого флотского креста на флагштоке реял прямоугольник бесцветного шелка. Сквозь прозрачный флаг легко различались облака, и даже чайки.

— Что это? — спросил я капитана.

— Наш флаг. Его прозрачность символизирует чистоту намерений и покой желаний. Прощайте, Харламов Иван Иванович. Может быть, еще свидимся.

Беспрозванный направился в сторону белоснежного строя, встал на правом фланге, и взял под козырек.

— Ни родины, ни флага! — гордо произнес капитан.

— Ни родины, ни флага! — громыхнул хор из пятидесяти крепких глоток.

По левому борту была пришвартована легкая парусная шлюпка, в которую меня усадил Абрамыч. Сопровождаемый крепкими шутками комиссара, перемешанными с рекомендациями начинающему яхтсмену, я оттолкнулся веслом от «Гаммаруса», и через пять минут вокруг меня была только бесконечная вода. Руководствуясь советами, я кое-как поднял парус. Тонкая нитка берега стала медленно приближаться.