При всей моей сентиментальности и трепетном отношении к памятным вещицам, время от времени у меня возникает непреодолимое желание избавиться от старья. Эти «зачистки» я приурочивала, как правило, к длительным праздничным выходным, чтобы была возможность разгуляться и перетряхнуть все шкафы. И, удивительное дело: сколько ни перетряхивала, каждый год, просящееся на помойку барахло, словно высыпаясь из бездонного рога изобилия, снова образовывало внушительную кучу.

В эти новогодние праздники я решила снова нырнуть в антресоли, не сомневаясь в том, что там точно есть чем распорядиться в угоду чистоте и порядку. На верхней полке мебельной стенки у меня традиционно хранятся фотоальбомы, коробки с негативами, старые поздравительные открытки, письма и много ещё чего. Хорошенько порывшись, там можно отыскать три фотоаппарата разных десятилетий, которые скоро смогут стать достойными экспонатами политехнического музея. Там же к задней стенке прижались два будильника: один – в кристаллоподобном прозрачном стеклянном корпусе, купленный родителями ещё в 70-е, а другой – хромированный, в стиле ретро, с двумя пузатыми чашечками звонков, фигурными стрелками и такими же фигурными цифрами. Перед этим будильником несколько лет назад я не устояла в одном из магазинов Дюссельдорфа во время своей стажировки. Оба этих стража времени сдались, видимо, не справившись с его стремительно нараставшей быстротечностью. Отнести в починку тоже было некогда, а выбросить вроде жалко. Тут же хранится перевязанная тесёмкой обувная коробка. Интересно, а что там? Открыв крышку, нахожу внутри стопку писем в пожелтевших от времени конвертах, подписанных бисерным, каллиграфическим почерком. Сердце тихонько ёкнуло. Нет, этого я выбрасывать не стану. И коробка вернулась на своё место. А это что за пакет? В красочной подарочной упаковке я нашла фирменную картонную коробку, в котором лежал серебристый, украшенный «бриллиантиками», мобильный телефон.

Тот мой день рождения я запомнила, как один из самых счастливых дней рождения. Наши отношения с мужем переживали ренессанс. Муж был таким, каким я помнила его в начале нашего знакомства: лёгкий, остроумный, непринуждённо-галантный. К нему вернулась способность как-то по-особому, по-одесски, острить не остря, а, как бы между прочим, ввернуть в разговор что-то эдакое, словно щепотку пряностей в блюдо бросить. Это всегда приводило меня в неописуемый восторг. Я то и дело ловила на себе его взгляд, в котором светилось что-то давно забытое, ушедшее, а теперь вдруг вернувшееся. Выходя из комнаты, я видела в отражении стекол серванта, как он провожает вслед долгим взглядом, чтобы спустя пару минут обнять меня, стоящую у плиты и прошептать на ушко:

– Знаешь, есть в тебе что-то такое… ну не знаю что… К тебе можно испытывать всё, что угодно: страсть, нежность, любовь, ярость, злость, ненависть. Иногда просто убить тебя готов. Но только не равнодушие. Быть равнодушным к тебе невозможно. Ты шанса такого не оставляешь.

Наш дом наполнился какой-то неповторимой, искрящейся атмосферой, от которой сладко кружилась голова, а в висках стучали молоточки. Это было тем особенным счастьем, которое рождается из крылатого ощущения «я любима».

Близился мой день рождения, и я с нескрываемым удовольствием наблюдала, как муж с сыном всё чаще уединяются на лоджии и о чём-то перешептываются, положив перед собой неизвестно откуда взявшийся глянцевый журнал. Я тайком пролистала этот журнал, но чем он привлёк моих мужчин, так и не поняла.

Утро дня рождения началось для меня с доносившихся из-под двери спальни звуков возни и приглушённых мужских голосов. Соскочив с постели и открыв дверь, я застала врасплох моих мужчин, которые тут же неуклюже что-то попытались спрятать за спинами. Выглядело это очень смешно: из-за спины сына топорщился огромный букет цветов, а оказавшийся не столь проворным муж не успел до конца убрать назад руку с ярко-красной коробкой.

– Ладно, конспираторы, чего уж там. Всё равно прокололись, – борясь со смехом сказала я им.

– Ну вот, весь сценарий насмарку, – расстроился сын.

Но экспромт оказался нисколько не хуже. Ставя букет в прозрачную хрустальную вазу, я чувствовала, что к переполнившему меня чувству счастья примешалась толика страха, что всё это волшебное, но такое хрупкое состояние моей жизни может разрушить что-то чужеродное, непрошенное, вновь ввергнув меня в холод отчужденности и нелюбви. Смогу ли я защитить мой мирок, ставший теперь таким прекрасным, от этого невидимого и неосязаемого врага? Раскрыв красную коробочку, я увидела на белой атласной подкладке маленькую игрушку для больших девочек: серебристый мобильный телефончик, из которого вместо обычного звонка доносился отрывок из «Турецкого марша» Моцарта в полифоническом звучании. При этом маленькие стразы, которыми был обрамлен дисплей телефона, начинали светиться разными огнями, сменяя окраску в такт мелодии.

Именно такой телефон был изображен во всю обложку глянцевого журнала, как модель месяца. Стоимость такой вещицы запредельно превышала ту, которую можно заплатить за функциональную вещь. Это было скорее дорогим дамским ювелирным украшением, для приобретения которого моим мужчинам пришлось объединить свои карманные ресурсы. Моё сердце разрывалось от переполнявших меня любви и благодарности. Мне казалось, что этим своим жестом любимый человек попытался сказать то, что, возможно, не мог выразить словами. И, словно в подтверждение моей догадки, из кухонного радиоприёмника донёсся глуховатый голос Александра Розенбаума, исполнявшего под аккомпанемент гитары припев своей песни: «Любить – так любить, гулять – так гулять, стрелять – так стрелять».

Наступление зимы ознаменовалось ещё одним приятным событием. Отправив своё резюме на конкурс по замещению вакантной должности руководителя регионального проекта, я успешно прошла все три тура, и совет директоров из семи человек утвердил мою кандидатуру единогласным решением. Я приступила к работе над проектом. Сразу после нового года мне предстояла ответственная командировка. В тот день, 4 января, я задержалась на работе, чтобы завершить последние приготовления к командировке: скопировать на дискеты аналитические сводки, подшить в папки нужные документы и дождаться курьера, который должен был привезти мне билеты и мой паспорт. Выйдя из маршрутки на своей остановке, я решила, что неплохо бы зайти в «Перекресток» и купить продукты сегодня, чтобы завтра не отвлекаться на быт и просто отдохнуть перед дорогой: выехать мне предстояло в ночь. Возвращалась я из универсама с двумя битком набитыми пакетами. Чтобы их ухватить, мне пришлось одну руку просунуть сквозь ручку портфеля, в котором лежали служебные документы, паспорт, кошелёк с деньгами, ключи от квартиры и моё сокровище – подарок мужа ко дню рождения. Настроение у меня, не смотря на усталость, было превосходным. Перейдя ярко освещенный проспект, несмотря на поздний час – многолюдный, со снующими автомобилями, я свернула на довольно широкую и хорошо освещённую дорожку, протоптанную пешеходами в снегу. До дома было рукой подать. Пройдя по этой тропке всего несколько метров, я вдруг почувствовала, что камнем лечу наземь. И в тот же миг кто-то навалился на меня со спины, и чья-то рука изо всех сил зажала мне рот. Мыслей в голове не было никаких. Остались только инстинкты. Первый из них просигналил: освободить рот. И я, вывернув голову так, чтобы чужая рука чуть соскользнула, изо всех сил вцепилась зубами чуть ниже большого пальца. На языке я почувствовала солоноватый привкус.

– Прокусила, – мелькнула в голове первая мысль.

– Лежи тихо, а то прирежу, сука! – услышала я мужской голос за спиной.

И в тот же миг в мою спину упёрлось что-то жёсткое и острое, а чужая рука сжала горло. Прижав мою голову так, что лицом я оказалась утопленной в снег, незнакомец начал с силой стаскивать с моего запястья портфель. Пакетов с продуктами в руках у меня уже не было, и я не помнила, в какой момент их лишилась. Мысли снова сменились инстинктами. Когда портфель соскользнул с запястья, я изо всех сил сомкнула пальцы вокруг ручки. Освободив захват с шеи, одной рукой злоумышленник, который сидел верхом на мне, был вынужден придерживать мою голову в снегу, поэтому разжимать мои пальцы он мог только одной свободной рукой. Ему это никак не удавалось, потому, что пальцы у меня просто свело судорогой, и хватка была мёртвой. Не сумев разжать мои пальцы, мужчина убрал с моего затылка вторую руку и стал вырывать портфель уже двумя руками. Почувствовав, что на затылок ничего не давит, я приподняла голову и, что было сил, закричала, зовя на помощь. В тот же миг, когда портфель был вырван у меня из руки, я почувствовала, что на спину уже тоже ничего не давит, и я приподнялась, став на четвереньки. Дома, фонари, деревья – всё кружилось перед глазами, кровь в голове пульсировала с такой силой, что, казалось, разорвёт сосуды. Я видела, как напавший на меня мужчина с моим портфелем в руке стремительно убегал вглубь дворов. Не знаю, какая сила пружиной подбросила меня вверх. Знаю только одно: с такой скоростью я не бегала даже в детстве. В течение какого-то времени, которое мне показалось долгим, убегавший мужчина никак не мог увеличить между нами расстояние. Затем силы меня покинули, и он скрылся в темноте. Едва держась на ногах, я вернулась на место нападения. Снег справа и слева от тропинки был утрамбован. Мне казалось, что я лежала неподвижно, но, похоже, мы по снегу катались. Пакеты валялись довольно далеко друг от друга. Я собрала всё, что вывалилось из пакетов, находясь в состоянии транса. Но было нечто, что смогло меня отрезвить и поразить даже в том шоковом состоянии, в котором я пребывала. Всё это произошло на ярко освещённом пространстве, всего в нескольких метрах от многолюдного тротуара, к которому то и дело подъезжали и припарковывались автомобили. Множество людей видели, как преступник напал на женщину, которая не сдавалась и в поединке с ним успела укатать снег по обе стороны от дорожки, но никто, в том числе хозяева этих недавно припарковавшихся иномарок, даже и не подумали вмешаться в ситуацию. Ни один из проходящих мимо людей не отреагировали на женский крик о помощи. Это было чудовищно.

С пакетами в повисших плетьми руках я побрела к дому. Постепенно ко мне возвращалась способность мыслить. Первой мыслью, пришедшей мне в голову, была мысль о том, что в портфеле был подаренный мужем телефон. И теперь его у меня нет, и не будет никогда. Никакой другой не заменит мне того телефона, даже точно такой же. Потому, что ТОТ – особенный. Он – мой талисман, оберег, впитавший в себя энергию любви. И теперь у меня всё это украли. То, что в портфеле были ключи от квартиры, паспорт, в котором указан адрес этой самой квартиры, билеты на поезд, деньги, а также некоторые служебные документы в подлинниках пришло мне в голову несколько позднее. Когда муж открыл мне дверь, скопившееся напряжение сделало своё дело, и я просто обессилено рухнула на пол в прихожей.

Приехавший по вызову мужа наряд милиции выслушал мой сбивчивый рассказ, и старший опергруппы попросил меня проехать в дежурную часть, чтобы показать мне альбом с фотографиями: не узнаю ли кого-нибудь. Убегавшего мужчину я видела лишь со спины, но мне показалось, что ему не более 25 лет, он высок, худощав, в кожаной курточке и спортивной шапочке. Но сколько их таких! Пролистав пару альбомов, я, поняв всю бессмысленность этого занятия, сказала беседовавшему со мной дознавателю, что по фото опознать не смогу. Мне пришлось заново рассказать всю историю.

– Что же вы, Кира Кириловна, так безответственно кусаете незнакомого человека? – возмутился дознаватель, которого другие оперативники называли Сашей.

По-видимому, я так выразительно посмотрела на него, что Саша счёл необходимым дополнить сказанное:

– Ну да, безответственно. А вдруг он ВИЧ-инфицированный? Таких субъектов из мест заключения выходит полно.

– Это вы с точки зрения профессиональной подготовки говорите, а в такой момент, когда человека душат и грозят прирезать, он вряд ли думает о санитарии и гигиене, – отпарировала я.

Помолчав немного и, видимо, в душе согласившись с доводами пострадавшей, Саша уже с более участливой интонацией произнёс:

– В следующий раз советую вам сразу всё отдавать безо всякого сопротивления. Из-за своего портфеля вы могли жизни лишиться. Хотя, будем надеяться, что следующего раза не будет.

Когда были завершены все формальности, подошли другие оперативники, и мы поехали на место происшествия, где я снова всё повторила, а оперативники сделали фотоснимки. Один из милиционеров, по виду – ровесник моего сына, пошёл проводить меня. Когда мы дошли до подъезда, он вдруг спросил меня:

– Кира Кирилловна, а вы меня не узнаете?

– А должна? Простите меня, нет. После пережитого, я, наверное, не узнала бы и собственных родителей.

– Помните, когда ваш Митя в четвёртом классе учился, вы написали заявление в милицию, что в школе его избивали и отнимали деньги старшеклассники – лоботрясы? Я – Меркулов Сергей. Тогда ваше заявление круто изменило мою жизнь. К лучшему изменило.

Ну, бывает же такое! Теперь меня провожал до подъезда тот самый, теперь уже бывший, лоботряс и хулиган, школьный «Робин Гуд», сын плакавшей от своего чада школьной уборщицы, а ныне – молодой и симпатичный лейтенант милиции. Он проводил меня до лифта и нажал кнопку вызова, видимо, намереваясь проводить до двери квартиры.

– Спасибо, Сергей. Дальше я сама.

Прощаясь со своим симпатичным провожатым, я впервые за весь этот кошмарный вечер улыбнулась. Парень пружинисто перепрыгнул через ступеньки и, уже открывая уличную дверь, обернулся и прокричал:

– И вам тоже спасибо.

Наступивший новый день нам пришлось начать с поиска мастера, который мог бы поменять замки в нашей металлической входной двери, что в праздничные дни оказалось делом непростым, но необходимым. Дело в том, что спустя несколько минут после моего отъезда с нарядом милиции в дежурную часть, муж опомнился от навалившихся на него новостей и подумал, что надо было и ему тоже поехать вместе с женой. Он уже был одет для выхода на улицу, как вдруг в замочной скважине провернулся ключ, и рычажок дверной ручки пришел в движение.

– Кира, это ты? Так быстро? – потянувшись к дверному замку, спросил через дверь муж, обрадованный тем, что идти теперь никуда не придётся. И в тот же момент наружная дверь тамбура громко хлопнула, а в тишине спящего дома эхом отозвались шаги стремительно сбегавшего с лестницы человека.

Без билетов, паспорта, служебных документов, записной книжки и моего драгоценного мобильного телефона, в которых содержались контактные телефоны моего руководства и коллег, я не имела возможности ни выехать в командировку, ни сообщить о том, что поездка оказалась сорванной. Два телефонных номера фирмы, который удалось раздобыть, автоматически переключались на приём факса. Это было катастрофой, ведь моё прибытие в назначенное место было согласовано и увязано с рабочими планами многих людей, отложивших свои личные дела, а некоторые – и запланированные поездки с семьей на новогодние каникулы. Вчерашний шок сменился чувством отчаяния, перешедшим в депрессию. Чтобы получить эту должность, мне пришлось пройти такой серьезный конкурс, владельцы компании поверили в мой опыт, основательность и порядочность, доверили серьёзный, дорогостоящий проект. А я сорвала первую же деловую встречу, на которую прибудут солидные и занятые люди! Я была готова умереть. К следующей ночи я почувствовала себя очень плохо. Организм отозвался на вчерашний стресс тяжёлым гипертоническим кризом.

Потом последовала карусель различно окрашенных событий: замена дверных замков, которая встала в копеечку, серьёзное лечение, повторные вызовы в ОВД для уточнения показаний и тщетной попытки составить фоторобот, большие неприятности на работе, закончившиеся увольнением. По всем этим последствиям произошедшего события я перемещалась безучастно и обреченно, подобно роботу. Только однажды на меня нахлынули эмоции, когда я, вернувшись домой с трудовой книжкой, в которой красовалась запись «по собственному желанию», сидела на кухне и смотрела в одну точку, разместившуюся в ночном пространстве где-то за окном. Как же я ненавидела этого подонка, отморозка, этот человеческий мусор, который явился в мир отравлять небо зловонием своей поганой душонки и считающий себя вправе ломать чужие жизни! Ведь стресс, вылившийся в гипертонический криз, мог меня убить, или инсультом превратить в овощ. Мне же не 20 лет. И что теперь с работой? Как я объясню новому работодателю, что уволилась «по собственному», не дождавшись конца испытательного срока? Позвонят на прежнюю работу, а там скажут, что сорвала серьёзную рабочую встречу и неизвестно куда подевала информацию, составляющую коммерческую тайну. А мой телефончик с Моцартом и камушками… Мой талисман, символ возрождения нашей любви… Теперь эта драгоценность осквернена грязными руками этого недочеловека. Да уж загнал, наверное, за бесценок и пропил. В висках застучало, я почувствовала, как огнём полыхнуло лицо. Как мне выплеснуть всё, что накопилось с той злосчастной ночи? Открыть окно и прокричать в морозную темноту, что есть сил? Но я же не в лесу. И вдруг в голове телеграфной лентой поползли строки, которые сами складывались в рифму. Я схватила первый попавшийся обрывок бумаги, который оказался на столе, достала из хлебницы обломок карандаша, неизвестно как там оказавшийся, и начала… нет, не писать, а просто записывать то, что шло откуда-то извне. Строки выходили злые, переполненные ненавистью к незнакомцу, вломившемуся в мою жизнь и нарушившему её благополучное течение.

Но есть одно «но». Самое главное, которое и явилось ключом всей этой истории. Это – первое четверостишие. Здесь оно звучит совершенно с противоположным смыслом тому, что исторглось из меня в ту ночь.

За то, что было там написано первоначально, мне следовало бы вырвать язык и отрубить руку, которая это написала. Позже я сожгла листок с той первой редакцией начала стихотворения и поклялась никогда этого больше ни произносить, ни писать. В том четверостишье я – глупая нечестивица, которой нет прощенья, бросила упрёк своему Хранителю, что мол, оплошал, не углядел, не спас… Убить меня следовало. Из-за пригоршни мелочёвки: бумажек и пластика я обидела, нет, оскорбила моего Хранителя, приставленного ко мне Самим Создателем!

И Хранитель мне ответил. Так, как только может ответить слабому и неразумному человеку добрый и безгрешный представитель Вечности.

Всё, что последовало потом, и стало его ответом мне: в земных масштабах – потоком событий, вместившимся в несколько лет, а для представителя Вечности, где времени просто нет – кратким SMS-посланием.

Вместе со снегом и холодом ранняя весна начала оттеснять в прошлое зимние неприятности. Постепенно жизнь вошла в нормальную колею. Выздоровев, я принялась за поиски работы. Однажды, услышав, как я гремлю ключами в тамбуре, из соседней двери выглянула бдительная пенсионерка Нина Васильевна. С того самого происшествия она добровольно приняла на себя миссию стража и бесстрашно открывала дверь на всякий подозрительный шум. Увидев меня, обрадовалась и сказала, что весь день меня ждала, чтобы отдать то, что для меня передал какой-то молодой мужчина. И Нина Васильевна протянула мне конверт. Распечатав его, я обнаружила в нём мой паспорт и кожаную обложку с водительскими документами. Соседка, передавая слова незнакомца, сказала, что он просто нашёл эти документы в сугробе около булочной.

Я бессильно прислонилась к стене. Заявление на замену паспорта я уже подала, а вот с документами на машину было заниматься некогда, да и ветераны шофёрского дела «утешили», что это дело такое, что врагу не пожелаешь. Набегаешься да в очередях по полдню насидишься. Написав соответствующие заявления, я решила, что в принципе, на этом в истории можно поставить точку и о происшествии теперь нужно просто постараться забыть. О том, что будет когда-либо найден мой телефон, я даже и не мечтала, да и в милиции сказали, что краденые телефоны сбываются тысячами, и в этом потоке найти мой, каким бы дорогим он ни был, маловероятно. Но они постараются.

К лету я, наконец, устроилась на работу, мы купили другой мобильный телефон и о зимнем происшествии никогда не вспоминали.

Приближался мой очередной день рождения. Он пришёлся на рабочий день, и я решила взять отгул, чтобы спокойно приготовить праздничный ужин. Завершив приготовления, я решила, что неплохо бы спуститься за газетами, да попутно вынести мусор.

Вернувшись в подъезд с пустым ведром, я вынула из ящика газеты и задержалась, пытаясь вытащить застрявший в скважине ящика ключ.

– Здравствуйте! Ну как, вам вернули ваш телефон? – гулко донеслось до меня со стороны лифтовой площадки.

Голос принадлежал молодому, высокому спортивному мужчине, которого я видела впервые в жизни. Честно говоря, я испугалась. Был еще разгар рабочего дня, мимо дома лишь изредка проходили случайный прохожие, а в подъезде вообще не было ни души. В моей голове мгновенно пронеслось:

– Надо быстро к выходу. Наверное, это тот самый, что напал на меня зимой. Он же знает, где я живу, коли пытался проникнуть в квартиру.

А вслух ответила вопросом на вопрос:

– Что вы имеете в виду?

Незнакомец улыбнулся:

– Кира Кириловна, вы меня не узнали? Я – Саша, дознаватель УВД.

У меня отлегло от сердца.

– Ф-ф-у, Саша… Я и правда вас не узнала. Ведь зимой-то я видела вас в шапке до бровей да в бушлате. Да в таком шоке была, – извиняющимся тоном пояснила я своё замешательство.

– Понимаю вас. А, знаете, мы ведь телефончик-то ваш нашли. Обратитесь к следователю УВД Людмиле Николаевне Собиновой. Ещё успеете, до конца рабочего дня ещё три часа.

Я не знала, что сказать. Новость ошеломила меня.

– Саша, да как же вы нашли-то его? Ведь иголку в стоге сена проще найти, – промямлила я.

– Через скупщика. Телефон не успел уйти из города. Прямо на квартире и взяли. Он даже препираться не стал: тут же сдал своего сообщника. Тот в бега ударился. На нём несколько подобных краж. Сообщник сдал его примерное местонахождение. Так что его арест – дело времени. А я сюда к приятелю зашел. Смотрю – вы идёте. Решил обрадовать.

– Саша, вы даже не представляете, как меня обрадовали! Ведь этот телефон ровно год назад мне на день рождения подарили муж с сыном. День в день. Сегодня у меня день рождения. А тут вы мне такую весть принесли. Как мне вас благодарить!

Уже нажимая кнопку лифта, Саша солидно произнёс:

– Служба у нас такая. Вы не всему верьте, что по телеку показывают. У нас ребята нормальные работают. И раскрываем мы много. Стараемся.

Саша вряд ли мог догадываться, что на самом деле творилось в моей душе, когда язык произносил слова благодарности. Душа моя горела. Потому, что в тот момент, когда Саша сказал мне о найденном телефоне, именно сегодня, в мой день рождения, понимание истинного смысла этого события пронзило меня насквозь. Это был ответ моего Хранителя.

– Ты убивалась по этому куску пластмассы так, что душа твоя это переплавила в творчество? Достойно! Вот, возьми его, если это самое дорогое и значимое из того, что ознаменовало для тебя эту дату – день твоего рождения, – вот что я услышала своим внутренним слухом.

Втащив себя в квартиру, я снопом рухнула на диван.

– Боже мой, что же я, несчастная, совершила! Какое кощунство! Милый, драгоценный мой Ангел, прости меня! Прости по великодушию своему, а не по справедливости. По справедливости меня и убить мало!

Включив компьютер, я начала судорожно искать файл, в котором увековечила свои вирши, чтобы убить это свидетельство своего безумия. Перерыв все бумаги в письменном столе, нашла тот злополучный обрывок в клеточку, где сей «шедевр» был записан от руки. В доме была электроплита, муж не курил, поэтому найти спички оказалось проблематичным. Но все же на моё счастье неполный коробок завалялся в ящике кухонного буфета. Чирк! И недостойное творенье вспыхнуло ярким пламенем.

– Прости, прости, меня! – повторяла я снова и снова. – Я всё, всё поняла!

Телефон мне без проблем вернули, взяв, как и полагается, расписку.

Я шла домой, сжимая в руке кусок серого пластмассового перламутра с такими же фальшивыми «бриллиантами» вокруг дисплея. Крышка была немного поцарапана, но дело было не в этом. Мне был не нужен этот телефон. Год назад он стал для меня символом любви. Сейчас он стал символом моей непростительной духовной пустоты, вещного рабства и человеческой мерзости.

Мне казалось, что в глазах моего Хранителя я выгляжу столь же мерзко и недостойно, как выглядел тот грабитель в моих глазах. И чувства я, должно быть, вызываю такие же. Придя домой, я достала красную коробку и положила в неё серебристо-перламутровое достижение материальной цивилизации. Положила, чтобы никогда больше не взять в руки.

Природа совершала свой привычный круговорот. Лето сменилось слякотной осенью, которая в одно прекрасное солнечное утро сдала свои позиции зиме, сообщившей о своём приходе первым нежным снежком и лёгким морозцем. Спустившись за почтой, я открыла свой ящик и среди вороха рекламных листков увидела конверт с казённым штампом, который тут же вскрыла. Это была официальная повестка, которая извещала о том, что я в качестве потерпевшей вызываюсь в городской суд такого-то числа сего года по обвинению гражданина такого-то и далее, как обычно пишут в судебных повестках. Меня что-то неприятно царапнуло внутри. Уж очень хотелось считать, что ничего этого не было. Но идти было нужно.

В назначенный день я вошла в здание городского суда, в котором ни разу в жизни не бывала. Внутри этого чертога Фемиды царила какая-то особая атмосфера: холодная, сухая, обесцвеченная. В это место не заглядывает радость и за счастьем сюда не приходят. В коридорах было пустынно, и только у зала заседаний № 3 на откидных деревянных сиденьях сидели двое мужчин и одна женщина. Я сверила номер зала с указанным в повестке. Правильно, мне сюда. Я села на свободное сиденье.

Мои соседи негромко переговаривались:

– Что-то задерживаются. Сказали, что ещё не привезли.

И я подумала, что наверное, это – родственники подсудимого. Такие с виду приличные люди. Ну и такое бывает, в семье не без урода. Каким бы мерзавцем он ни был, но он всё-таки им – близкий человек. Это естественно, что они пришли на суд. Через несколько минут дверь открылась, и молодая женщина, видимо секретарь суда, пригласила всех в зал заседаний.

Зал суда я видела только в кино, где завершалось действие захватывающего детектива. Как правило, истинный преступник нёс справедливое наказание и вначале несправедливо обвинявшийся главный герой, выбегал из дверей суда, подставляя солнцу счастливое лицо. Увиденное в реальности ошеломило меня. Помещение зала суда было серым и создавало давящее ощущение и решётками на окнах, и холодными, глянцевыми скамьями, и чем-то необъяснимым, витающим в воздухе. Безысходностью. Всем вошедшим было предложено занять места в ряду у окон. У противоположной стены располагалась самая настоящая клетка из толстых чёрных прутьев до потолка. Клетка для человека. В этой клетке на такой же чёрной скамье сидела скукожившаяся фигурка, казавшаяся маленькой и ничтожной, точно придавленной этой металлической конструкцией.

Я увидела это краем глаза. Повернуть голову в сторону клетки и посмотреть на сидящего в клетке человека мне не хватило духу, но я знала, что там сидит ОН. Тот, кто душил меня за горло, вырывая добычу, считая её принадлежащей ему по праву. Тот, кто напал на меня и был готов убить, кто пытался проникнуть в мой дом с преступными замыслами. Тот, из-за кого моя жизнь пошла кувырком, кто подорвал моё здоровье. Тот, чьего лица я так и не увидела, но кого я именовала самыми последними прозвищами, ненавидела всеми силами своей души и мечтала об отмщении. Этот миг торжества наступил. Система выполнила свою работу и правосудие, которое было на моей стороне, приготовилось обрушить на преступника всю свою карающую мощь. Теперь здесь я была лишь атрибутом, участником массовки в большой драме, песчинкой, которая уже не решала ничего. Решать теперь будут другие. Те, у кого нет права впадать в сантименты и ошибаться.

– Прошу всех встать, суд идет, – гулко прозвучало под сводами зала. Председателем суда была немолодая женщина с суровым выражением суховатого лица, прорезанного глубокими морщинами у переносице и в уголках рта. Лицо обрамляла шапочка остриженных бобровых волос с проседью.

Когда зачитывалась информация по делу, выяснилось, что вошедшие со мной люди никакие не родственники, а тоже, как и я, потерпевшие. Обвиняемый при различных обстоятельствах совершил у них кражу мобильных телефонов, а у одного из пострадавших ещё и денег. Я также узнала, что обвиняемый является проживающим по адресу… В общем, мой сосед по двору из дома напротив. И что ему – 24 года.

Я по-прежнему не могла заставить себя повернуть голову в сторону клетки, чувствуя, что на меня, подобно расклеенной лаве, накатывает что-то тяжёлое, вязкое, с чем справляться становится всё труднее. Оно уже почти душит меня и жжёт огнём. Расстегивая пуговицы пальто, я почувствовала, как у меня дрожат руки.

– Что со мной? Разве я не должна быть спокойной? Разве не этого я хотела? – пульсировало в моей голове.

Инстинктивно я ощущала, что во всём этом жутком спектакле, поставленном самой жизнью, не хватает какого-то важного элемента, отсутствие которого нарушает баланс сил, и в этом нарушении нет, и не может состояться полной справедливости. Не по закону общества, а по закону человечности.

В чём, в чём оно, это нарушение? Словно надеясь найти разгадку, я несмело повернула голову в сторону клетки, не решившись поднять взгляда на обвиняемого. Все скамьи, кроме тех, на которых расположились пострадавшие, были пусты. Притом, что заседание было объявлено открытым. И вдруг меня пронзила мысль:

– Мать… А где его мать? Почему её здесь нет? Ведь судят её сына! Почему нет вообще никого из родных?

Вот оно то, что разрывало меня на части, заставляя мучиться от ощущения противоестественности ситуации! Этот человек перед лицом бесстрастной машины правосудия, которая не имеет права ошибаться, был совершенно один. Скукожившийся, жалкий, за толстыми прутьями клетки. Как загнанный зверь, который забыл, что когда-то был рождён человеком. Сколько лет может быть его матери? Ему – всего 24. Возможно, она даже моложе меня, ведь её сын моложе моего. Почему она не рядом с ним? Ведь это ЕЁ заблудший сын! Почему она не стоит на коленях перед судом, и с рыданиями не умоляет дать её сыну шанс снова стать человеком? А может, у него нет матери?

Пока эти мысли проносились в моей голове, первый из потерпевших уже завершал свои показания.

– Потерпевшая, что вы можете сказать по существу дела? – обратилась ко мне председатель суда, бесстрастный, металлический голос которой вырвал меня из потока рассуждений.

Я поднялась с места и как смогла спокойно и обстоятельно начала излагать то, что повторяла уже неоднократно в милиции. Но голос меня не слушался, предательски дрожа и срываясь. Судья повернула голову в сторону секретаря, подав знак одними глазами. Секретарь встала, налила из графина воды и поднесла мне стакан. Пара прохладных глотков помогли мне немного унять внутреннюю дрожь, и я смогла продолжить. Сердце стучало где-то в районе горла, норовя выскочить наружу и рассыпаться вдребезги. Мне задавались уточняющие вопросы: каким образом подсудимый удерживал меня в лежачем положении, почему я сразу не могла закричать, с какой стороны был захват за горло, видела ли я в руках подсудимого нож или иное оружие. Просили перечислить содержимое портфеля.

Когда я закончила перечисление служебных документов, обвинитель задал вопрос:

– Были ли возвращены служебные документы, как были возвращены паспорт и водительские права?

Я ответила отрицательно. Тогда он задал следующий вопрос:

– Каковы были для вас последствия утраты подлинников этих документов?

Отвечая на этот вопрос, я почувствовала, что больше сдерживаться не могу, и предательские слёзы вот-вот перельются через край. В кипящем внутри меня коктейле были перемешаны и боль от всколыхнувших душу травмирующих событий, и застарелый сгусток ненависти к преступнику, вторгшемуся в мою жизнь, и ощущение того, что каждый из моих чистосердечных ответов – массивный гвоздь, которым этот человек в клетке всё прочнее пришпиливается к своему кресту. И, вбивая эти гвозди, я почти физически чувствовала нарастающую тяжесть этого креста. Он становился слишком тяжёлым для того, кто сейчас, скорчившись, сидел в клетке. Для того, кому всего 24 года и который был моложе моего сына.

Судья слушала мои показания, опустив глаза в стол. Повисла пауза, и я воспользовалась ею, чтобы попытаться справиться с подступающими слезами.

И тут судья подняла на меня глаза, прежнее холодное и бесстрастное выражение которых вдруг сменилось глубокой печалью, и совсем не судейским, а обычным человеческим голосом с невыразимо грустной интонацией произнесла то, чего я никак не ожидала услышать на официальном судебном заседании:

– Кира Кирилловна, здесь находятся трое потерпевших, которые пострадали от преднамеренных, насильственных, разбойных действий подсудимого. Если бы вы были на моём месте, как бы вы судили этого человека? Какой степени суровости решение вынесли?

В зале повисла звенящая тишина.

И вдруг в эту тишину буквально выплеснулись рыдания, уже не помещавшиеся в моей груди. Будто не подсудимому, а мне дали шанс освободиться от всего, что меня мучило. Я услышала себя как бы со стороны, не узнавая своего голоса, прерываемого всхлипываниями:

– Пожалуйста, пожалейте его! Я понимаю, что вы не можете его отпустить, что есть статья. Но вы можете дать ему самое минимальное наказание. Дайте ему шанс не сломать свою жизнь окончательно. Ведь оттуда он зверем выйдет, если большой срок получит. Посмотрите в его сторону: рядом с ним даже нет никого из близких. Где его мать? Почему его бросили родные, когда решается его судьба?

Не я произносила эти слова, они сами вырывались из моей груди вместе с рыданиями, с каждой секундой принося мне облегчение.

– Пожалуйста, Ваша честь… он уже и так наказан: ведь какое бы наказание вы ему ни назначили, за содеянное он будет отвечать ещё и перед другим судом. ТАМ. Как и каждый из нас.

Последние слова прозвучали уже едва слышно, словно на последнем выдохе. Казалось, что именно они отняли у меня остатки сил. Ноги меня не держали, и я бессильно опустилась на скамью, хотя присесть мне не предлагали.

Все, кто был в зале, сидели, опустив глаза. Председатель суда, задумчиво сняла очки, потёрла пальцами переносицу и, взглянув в зал, объявила перерыв. Я схватила пальто и сумку и бросилась к выходу. В моём присутствии больше не было необходимости, и мне разрешили уйти. Я не знаю, каким был приговор. Стремительно покидая зал суда, я так и не взглянула на лицо человека в клетке.

Эта зима была такой же снежной, как когда-то в моём детстве. Для детворы – радость безмерная, а для автомобилистов – сущее наказание. Снежные горы во дворах загромоздили и без того узкие проезды между домами, и припарковать автомобиль у подъезда было редкой удачей. Некоторые владельцы машин были вынуждены приобрести лопаты, чтобы откопать из снежных завалов своих железных коней, заодно расчистив площадку под их колесами. Мне вчера здорово повезло. Подъехав вечером к дому, я увидела, как с такой вот расчищенной площадки отъезжает красненький «Opel», и, едва машина успела сползти на проезжую часть, как тут же мой юркий «Yaris» чуть ли впрыгнул на освободившееся место. Это обещало завтра утром (если, конечно, не будет снегопада) ограничиться только прогревом двигателя, стало быть, выйти из дома можно на 15 минут позже.

Несколько метров до подъезда были небезопасны. Под обманчивым снежным крошевом беспечного пешехода поджидал отполированный глянец льда. Слова, произносимые при прохождении этого участка совершенно разными людьми, были на удивление одинаковыми. Благополучно добравшись до двери подъезда, я набрала код домофона. Домочадцы были дома.

На следующее утро я вышла из подъезда и с удовлетворением заметила, что площадка перед подъездом зачищена до асфальта и посыпана песком. Дворник – худощавый мужик неопределённого возраста в телогрейке и надвинутой почти на глаза спортивной трикотажной шапке, тоже неопределённого цвета, долбил колуном лёд на проезжей части перед подъездом. Удары были сильными, и прочный лёд отлетал от колуна толстыми кусками. Я обошла дворника так, чтобы не мешать его работе, открыла машину и, запустив для прогрева двигатель, начала веником обметать снег с крыши и стёкол. Всё-таки ночью небольшой снегопад был.

Дворник между тем двигался всё ближе к моей машине, продолжая откалывать внушительные куски льда, заходя то вперед меня, то возвращаясь назад.

– Чего крутится? Не видит, что ли, что грею машину, значит, сейчас уеду. Ну да, ладно, ещё минутку, и пусть себе потом колет сколько надо, – подумалось мне.

Я уже заканчивала стряхивать снег со стекла правой двери, как вдруг выскочивший из-под колуна увесистый кусок льда отлетел в сторону и чувствительно ударил меня по ноге.

– Вы уж, пожалуйста, поосторожней! Видите, я уезжать собираюсь. Подождите секунду.

Дворник, стоявший ко мне боком почти вплотную, повернулся лицом. Неожиданно он стянул с головы свою вязаную чулком шапку неопределённого цвета, и, комкая её в руках, произнёс:

– Простите меня, пожалуйста. Если можете.

Я, лишь мельком бросив на дворника взгляд, подумала:

– Выпивши, что ли, с утра? Что за театр из-за отскочившего куска льда?

А вслух сказала:

– Да ладно. Бывает. Вы же не нарочно. Но дворник продолжал стоять, комкая в руках свою вязаную шапку, и это заставило меня повернуться и посмотреть ему в лицо.

Дворник оказался молодым, коротко стриженым мужчиной с измождённым, небритым лицом. У него были светло-ореховые глаза, окружённые морщинками, и прямой, с лёгкой горбинкой, нос. Вокруг рта залегли глубокие складки. Он не был пьян. И вдруг что-то легонько кольнуло меня внутри. Что-то смутное, ещё не успевшее превратиться в догадку.

– Вы… – начала я, не зная как продолжить.

Дворник сглотнул, прокатив кадыком по худой шее, и произнёс, с трудом подбирая слова, заполняя покашливанием паузы:

– Вы меня… не помните? Тогда, на суде… Вы за меня вступились… Век этого не забуду… Простите меня… Ради Бога, простите.