«Мир не делится на счастливых и несчастных, нет. Он делится на тех, кто знает, что он несчастен, и на тех, кому знать этого не дано. И тот, кто знает, несчастен, и наоборот. Хотя несчастны все. Или не все? Где-то тут должна была быть логика, но я ее теряю. Плевать!!! В конце концов, смерть уравняет всех. Нас и их. Их и нас. Может быть, я не права, но мне сейчас просто хочется спать…»

Вика отложила дневник. Сигарета, тлевшая меж ее пальцев, сгорела к самому фильтру, и она положила гаснущий окурок в пепельницу. Спать еще рано, но очень хочется. В холодильнике она нашла крабовые палочки и полбутылки пива. Поесть, а потом можно идти. Ха, поесть! Жрать нечего, хоть шаром покати, но она привыкла утолять голод пивом отчима и крабовыми палочками, которые водились в холодильнике всегда, ну, или почти всегда.

Мать сегодня опять не вернулась домой, но Грише уже давно на это плевать. Единственное, что еще радует его в этой жизни, – это любая жидкость, в которой содержание спирта выше трех оборотов. Странная пара. Она не любила мать, а на отчима просто ложила: его женщины уже не интересуют и он к ней не лезет, что само по себе не плохо. Да и интересуйся он сексом, полез ли бы он к Вике, а?

Пиво было мерзким. Однажды Гриша (она всегда называла отчима по имени) урвал где-то пять бутылок «Гротверга». Она тогда стояла и давилась слюной, когда он вливал в себя уже третью бутылку. Всё вылакает гад, поняла она, и ей захотелось плакать от обиды. Но Гриша поднял на нее свои печальные глаза и все понял. Да ведь и не дурак же он, понимает, пожалуй, куда «уходит» ночами его пиво. Он все понял и перевел свой печальный, почти собачий взгляд на оставшиеся бутылки. Ему было жалко. Вике тоже было бы жалко, и тем сильнее было ее удивление, когда Гриша протянул ей одну бутылку. Протянул, воровато озираясь, не зайдет ли щас ее мамочка. «Ночью только, а не сейчас, – сказал он, и она еще раз убедилась в том, насколько боится он ее родительницу, – И бутылку выкинешь, да?» Она никогда не забудет ему его тогдашнюю щедрость. Жаль, что не сказала тогда спасибо, а лишь юркнула, прижав заветную бутылку к груди, в соседнюю комнату.

Господи, какое это было пиво!!! Она плакала от удовольствия и жадности, она готова была убить себя за эти быстрые глотки, как будто и не она вовсе пила это пиво, а кто-то другой пил с ней на пару, стремясь обделить сжавшуюся в комок на грязном балконе Вику, но это была она, и обделяла она сама себя, хотя как сказать обделяла… «Где-то здесь должна быть логика, но я ее теряю», ха-ха. После этого ей нравилось говорить себе, когда очередная Гришина бутылка становилась содержимым ее желудка, что то, что она пьет, – говно. Вот «Гротверг», мать его, да! А это…

Гриша храпел так, что было слышно на всю квартиру. Вика, с бутылкой в руке и крабами в зубах, вышла на балкон. Ела и пила она жадно, то и дело кашляя, подавившись «едой». Потом нервно курила.

Майская ночь пахла зеленью и цветами. Теплая ночь большой луны, на которую всегда хочется выть по-собачьи, закинув вверх голову и протяжно-протяжно, во всю глотку. Фонари еще горели и было еще слишком рано, но собираться нужно сейчас. Или не успеть. Переодеться, взять сумку, сделать гребаный макияж и – вперед! Вика, как всегда в такие ночи, курила слишком нервно, быстрее обычного, давясь дымом, как несколько минут назад дешевым пивом. Пора! И к черту какую-то там логику!

Его пальцы завязли в ее густых волосах, их лица были близко, и она улыбнулась ему, мягко и призывно. А потом их губы встретились, и она почувствовала дрожь его тела и тяжелые удары сердца в его груди. Он пил ее губы с почти Викиной пивной жадностью, и она едва смогла отстраниться. Она улыбнулась ему еще раз, но уже успокаивающе: мол, не все сразу. Он улыбнулся ей в ответ, белозубо и нежно, как улыбается лишь любящий и лишь тому, кого любит. Их руки были сплетены, а ночной ветерок трепал их волосы. Они простояли целую вечность, глядя в глаза друг другу, и он снова поцеловал ее. Тело к телу, губы в губы, сердце в сердце, двое, ставшие почти одним целым у одного из тысяч подъездов города. Счастливые? Пожалуй. И когда они были в секунде-другой от страшного мига разрываемых объятий,

Вика сказала: «Добро пожаловать в мир Равенства, сволочи!»

Ее палец, так учил ее когда-то отец-собровец, плавно лег на курок, и две головы, лежавшие на перекрестии прицела, взорвались, так и не поняв, что же произошло. Двух – одним выстрелом. Вика была прирожденным снайпером.

Они так и упали, не разжимая объятий, у его крутой машины, двое влюбленных, прощавшихся у одного из тысяч подъездов глупого города, а Вика сложила винтовку, перекинула сумку через плечо, и, стирая с лица, обезображенного еще в раннем детстве страшным ожогом, остатки своего боевого макияжа, начала спуск с крыши по пожарной лестнице…