Если ты говоришь, что никому не веришь, что это значит? То, что ты не веришь ни одному из живущих на земле, верно? Если так, то как насчет мертвых?..

— Пей, — прорвалось в мое сознание, словно издалека, и чья-то грубая рука влила мне в рот что-то теплое и терпкое на вкус, видимо, какой-то травяной настой, но точно не алкоголь. — Пей, — приказ повторился, и я попытался еще раз сглотнуть противную субстанцию. — Вот и молодец, — раздалось в ответ.

Все тело ломило, вместо нормального дыхания получался какой-то хрип, и каждый вздох отдавался болью.

Где я? Что со мной?..

Ах да…

Я вспомнил, как меня убивали на кладбище. Вспомнил лицо Иги, перекошенное от злобы и сожаления. Злобы и сожаления… Боже, какое нелепое сочетание! Я застонал.

Выходит, меня не убили? Или все-таки? Нет, в раю мне не место, а в аду, для меня нашлось бы что-нибудь, похуже, травяной настойки. Значит, я все-таки живой.

Мне не хотелось жить.

Боль была везде. В каждом вздохе, в каждой мысли.

Умереть… Это желание было особенно острым.

Умереть, чтобы не чувствовать…

Умереть…

Но боль не уходила, а я не умирал.

Нужно открыть глаза. Эта мысль пришла более четкой, чем предыдущие.

Нужно открыть глаза.

Это далось не так легко, но все же я сумел разлепить веки — надо мной был потолок из черных промасленных шпал, на нем — лампочка ватт на шестьдесят без плафона.

— Очнулся, наконец, — сказал кто-то хриплым голосом.

Мне стоило бы вскочить и разобраться с незнакомцем, кто он, что ему от меня надо и что я здесь делаю, но сил не было совершенно.

'Поверни голову', - дал я себе команду.

Не получалось.

Пришлось повторить себе это еще несколько раз, наконец, мне все же удалось повернуть голову в сторону говорящего.

Возле койки, на которой я лежал, на трехногом табурете сидел старик. Лицо черное от загара и давно небритое, спина сгорбленная, одет в черную засаленную куртку, которая с первого взгляда показалась мне телогрейкой советских времен, а в довершение образа — новые красные кроссовки с зелеными кислотными шнурками. У меня аж в голове прояснилось от подобного зрелища. И где только дед раздобыл такую пакость?

— Шузы не в масть, — пробормотал я, еле ворочая языком, не сводя глаз с чудовищной обуви.

— Ишь ты, — хмыкнул старик, — подобрал я себе директора модного дома.

Я попробовал усмехнуться, но не смог. Попытка отозвалась острой болью во всем теле, и всепоглощающая тьма снова сомкнулась над моей головой.

Следующее пробуждение было не менее болезненным, но более осмысленным.

Странный старик все еще сидел возле меня.

— Кто… ты? — выдавил я из себя. Почувствовал, как трескаются губы.

— Попей, — старик вскочил с необычной для его возраста прытью и поднес к моим губам кружку все с той же отвратительной травяной настойкой.

Протестовать сил не было, и я послушно пил.

— Как себя чувствуешь? — спросил он.

Я не ответил…

— Кто ты? — повторил я, мне хотелось узнать, что это за тип, и куда меня по его воле занесло. Что ж, по крайней мере, я не в могиле. Хоть один положительный момент.

— Меня зовут Федор Прохорович, — представился дед до того, как я успел что-либо спросить. — Я охранник кладбища.

Что-то стало проясняться. Теперь понятно. На краю кладбища стоял маленький домик, больше напоминающий сарайчик, и все знали, что там живет сумасшедший старик, возомнивший себя охранником мертвых душ. Однако буйным он не был, власти его не трогали, и жил этот странный любитель кладбищенской атмосферы в свое удовольствие.

— Здорово тебя отделали, — продолжал Федор Прохорович. — Что ж ты им такого сделал?

Ну, вот, а вопросов нам как раз не надо.

— Не важно, — я попробовал встать, но ничего не вышло, в ответ на мое движение под ребрами резануло острой болью, и, задохнувшись, я снова рухнул на подушку. — Помогите мне встать, и я уйду, и больше вас не побеспокою, — сказал я, отдышавшись.

Старик крякнул.

— Вот еще. Я тебя не для того через все кладбище тащил, чтобы ты потом помер. Ты, парень, спи давай. А потом мы еще поболтаем, успеем.

— Я не хочу… — я закашлялся, — болтать…

Старик сурово сдвинул брови:

— Спи, кому говорят! — потушил свет и вышел из каморки.

Я остался один, и я был этому рад. Все болело, но больнее всего было внутри. Меня предали, пытались убить. Кто? Те, кому я доверял больше всего, в ком я не сомневался. И за что они так со мной? За то, что я якобы предал их. А я бы никогда…

Я почувствовал, что по щекам бегут горячие слезы, но сил не было даже на то, чтобы поднять руку и вытереть их.

Как хорошо, что старик ушел…

Внезапно меня накрыла волна ненависти. Отомстить. Встать с этой проклятой койки и отомстить… Взять что-нибудь тяжелое, а лучше пистолет, и пойти перебить этих предателей к чертовой матери, отомстить! Отомстить…

Наверное, я упивался мыслью о мести не меньше получаса, представляя себя этаким суперменом, который внезапно врывается в комнату, где собрались его враги, и убивает всех без разбора.

А потом слезы ярости и бессилия высохли, и до меня вдруг дошло, что оно того не стоит. Я ничего этим не добьюсь, никто из них ничего не поймет, они сделали свой выбор, пойдя за Сазаном. Я ведь прекрасно знал, что с ним они не продержатся долго, их очень скоро переловят, если вообще не перебьют. А мне, в конце концов, это будет уроком — никому и никогда не доверять, только самому себе.

С этими мыслями я, наконец, уснул.

— Просыпайся, лекарство пора пить! — разбудил меня грубый голос моего спасителя.

— Какое еще лекарство? Дремучий случай… — пробормотал я и по привычке попытался повернуться на другой бок. И тут же окончательно проснулся, потому что при движении меня тут же обожгло болью. — Ух! — я резко распахнул глаза.

— Доброе утро, — поприветствовал меня Прохорович. — Лекарство пить будешь? — и он покрутил у меня перед носом железной кружкой с отвратительно пахнущей настойкой.

Но, несмотря на вонь, я согласился, потому что не мог не признать, что по сравнению со вчерашним днем, я чувствовал себя гораздо лучше.

Я взял кружку дрожащими руками, отметив, что уже могу ими шевелить, и выпил теплую настойку залпом, будто спирт. Фу, какая мерзость!

Я вернул старику кружку и откинулся на подушку, больше напоминающую мешок с опилками. Несколько минут стояло молчание. Прохорович возился у конфорки, видимо, готовя что-то поесть, а я молча изучал его. Интересно, на вид ему было не меньше восьмидесяти, но двигался он легко и непринужденно, как мужчина в рассвете лет.

— Зачем? — не выдержал и спросил я.

— Что — зачем? — мой спаситель недоуменно обернулся.

— Зачем вы меня сюда притащили? Лечите? Зачем вам это?

Меня все предали, все отвернулись, так почему совершенно чужой и незнакомый мне человек ухаживает за мной, лечит? Он же впервые меня видит.

— Ну-у… — задумался кладбищенский охранник. — В общем-то, не зачем. По доброте душевной. Пойдет такое объяснение?

Неужели такая еще бывает? Я больше не верил в бескорыстность. Еще недавно такое объяснение действительно бы прошло, но сейчас я во сем искал подвох. Не бывает доброты душевной, человеческая душа способна только на жажду денег и власти.

Кажется, по моему лицу старик все понял.

— Эх ты, — вздохнул он. — Ну ладно, ладно. Это не доброта, это убеждения. Я иду, смотрю: мальчонка лежит, дышит еще, но уже еле как. Что ж, мне надо было мимо пройти? Я, милый мой, в судьбу верю, и знаю, что ничего на свете просто так не делается. Раз сразу тебя не убили, значит, не время тебе еще уходить, а я не зря мимо шел, стало быть, за тем меня вдруг и понесло бутылки собирать именно в этот день и час. А раз столько совпадений, не мог я уже мимо пройти. Знать, судьба такая, хочешь-не хочешь, а надо мальцу помочь. А если б время твое пришло, ни я, ни кто другой тебе бы помочь не смог. Стало быть, не сделал ты еще того, зачем родился.

Дремучий случай, фаталист кладбищенский…

Я страдальчески закатил глаза. Вот чего еще не хватало для полного счастья, так это послушать лекцию про сущность бытия.

— Я не верю в судьбу, — пробурчал я и отвернулся, всем своим видом давая, что разговор закончен.

Однако старик намека явно не понял.

— И зря, милый мой, зря…Тебя как звать-то, парень? — вдруг спохватился он. — Вчера, кажись, так и не представился.

Почему-то захотелось наврать, сказать, что я какой-нибудь Петя Сидоров, и вообще я не здешний. Но врать я не стал, все-таки этот человек спас мне жизнь.

— Роман, — назвался я.

Старик прищурился, внимательно изучая меня.

— А что? — хмыкнул он. — Тебе идет. Ну что, Ромка, как себя чувствуешь?

Я поморщился.

— Чувствую себя инвалидом. Но значительно лучше, чем вчера, — это была правда, сегодня я мог хоть на койке ерзать и кружку держать, а вчера вообще был как живой труп. — Спасибо вам, — сказать это было труднее, я не привык благодарить, тем более посторонних. Да я и вообще не помнил, чтобы мне в последнее время кто-нибудь помогал без какой-либо выгоды для себя.

— Через пару дней на ноги встанешь, — пообещал старик. — Это настойка приготовлена по особому рецепту, который еще от моей бабки достался, любого поднимет. Если ему не пора, конечно.

Я тяжело вздохнул. Ну вот, опять он про судьбу начал, а я-то обрадовался, что тема закрыта.

— Сейчас у меня нет сил с вами спорить, — признался я.

Старик хмыкнул.

— Оно и правильно, сил тебе набираться нужно, — он встал и закинул на плечо вылинявшую авоську. — Я пойду пройдусь по делам, вот приду и поболтаем.

Я промолчал, он счел это за согласие и вышел.

Я закрыл глаза и попробовал расслабиться. Мне действительно нужно было набраться сил.

Вчерашнее желание умереть пропало. Нельзя потакать своим слабостям, надо бороться.

Я попытался составить план на будущее, свою жизнь без банды Змея. Получалось плохо. Что будет, если я как ни в чем не бывало объявлюсь в школе? Мохов тут же доложит Сазану, это как пить дать. И что потом? Сцена смерти номер два? Они уже считают, что я их предал, а потому будут бояться, что я сделаю это снова. А значит, попробую убрать меня еще раз.

И какой же выход?

Ответов пока не находилось. Прятаться я тоже не мог. Мне вообще было тошно от мысли, что из-за тупоголового Сазана я стану менять свою жизнь.

А может поверить в судьбу, и будь, что будет?

Эта мысль удивила меня самого. Выходит, послушал сумасшедшего старика и сам проникся фатализмом? Нет уж, увольте. Но планы на будущее и вправду были уж слишком туманными. От этого разболелась голова, снова потянуло в сон.

Как говорила Скарлет О'Хара: 'Я подумаю об этом завтра'…

Это была последняя мысль, пришедшая в мою больную голову. Я уснул.

Когда я проснулся, старик был дома. Сидел на своем трехногом табурете недалеко от меня и чистил картошку. На меня он не смотрел, и я мог бессовестно его разглядывать.

Бомж, обычный бомж, каких сотни на улицах. Странно, обычно такие люди вызывали у меня отвращение, ну или во всяком случае желание убраться от них как можно дальше. Как бы не хотелось этого признавать, Прохорович мне даже нравился. И домик его был очень аккуратным, пахло в нем сушеными травами.

Что ни говори, забавный старик. Интересно изъясняется. Речь у него необычная, но в то же время очень грамотная.

Как ни странно, внезапно у меня проснулось желание с ним поговорить. Вот что делает с людьми одиночество.

Я по натуре своей никогда не был особо разговорчивым, но меня что-то все же заинтересовало в рассуждениях этого старика. Мне очень захотелось поговорить. Возможно всему виной был травяной отвар, который хоть и не содержал спирта, но уж очень мне его напоминал.

— Почему вы считаете, что каждый рождается для чего-то конкретного? — спросил я.

Старик вздрогнул, он не видел, что я проснулся. Его взгляд сфокусировался на мне и уже через секунду из удивленно превратился в довольный. Видимо, он тоже был не прочь поболтать.

— Не считаю, а знаю, — ответил старик, хитро прищурив глаза. — А ты будто бы не знал.

Это заявление было сродни утверждению 'Бог есть, будто ты не знал'.

Я пожал плечами, насколько позволяло мое избитое тело:

— Это вопрос веры, а не знания.

Федор Прохорович смерил меня оценивающим взглядом.

— Сколько тебе лет? — поинтересовался он.

— Шестнадцать.

Он хмыкнул:

— Ты очень необычно рассуждаешь для своего возраста. Хотя на вид тебе можно дать и пятнадцать, а может и меньше.

— Ну спасибо, — обиделся я.

Старик рассмеялся:

— Вообще-то это был комплимент.

Я тоже улыбнулся в ответ. С ним было очень легко разговаривать. Не смотря на то, что он сказал, что по его словам я выглядел младше, чем на пятнадцать, говорил он со мной на равных, а не так, как любят многие пожилые люди — в снисходительно-поучительной манере.

— Вы считаете, что живете отшельником на окраине кладбища только из-за судьбы? — спросил я.

Сложно было представить, что человек родился, взрослел, учился в школе, и все это время у него на роду было написано стать бомжом, изгоем общества?

— А как же, значит, здесь мне и предстоит сделать то, ради чего родился, просто судьба подвела меня к нужному месту.

Какая-то уж очень печальная у него получалась вера, так судьба может вообще неизвестно куда завести, а ты, получается, молчи и терпи?

— Простите, конечно, но я что-то не вижу логики в ваших суждениях. А если ребенок грудной умирает? Он ведь, по-вашему, тоже зачем-то рождался? А если, к примеру, я рожден, чтобы президентом стать, а шел я, шел, а меня — раз-два! — и грузовиком переехало. Что тогда?

Но и теперь старик смотрел на меня прямо, а не снисходительно, хотя на его лице и было написано, что я спросил чушь. Мне стало не по себе.

— Что ж, объясню, — старик тем временем выключил плиту и целиком переключился на меня, — сейчас, — он подтянул табурет и сел возле меня.

Интересно, вот секунду назад он был обычным бомжом, а сейчас на меня словно взирал пожилой профессор, просто плохо одетый. Может, раньше он и правда был преподавателем? Вполне возможно, говорят, они иногда странно свою жизнь заканчивают, например, с ума сходят…

— Твои примеры целиком и полностью не верны, — начал он лекцию, и речь его стала грамотной и размеренной. Ну, точно, вылитый преподаватель. — Любой рождается с какой-то определенной целью. Тот же ребенок, который умирает через несколько минут после рождения. Думаешь, он ничего не успел? Напротив, он сделал очень многое. Успел. Своей смертью он изменил жизнь своих родителей, в хорошую или в плохую сторону — не известно, но изменил точно. И родился он и умер за тем, чтобы жизнь тех, кто произвел его на свет, вильнула и пошла по пути, предназначенному им. Понимаешь? Все в мире взаимосвязано. Все мы звенья одной незримой, но всеобъемлющей цепи.

Я поджал губы.

— Всеобъемлющей, значит, — пробормотал я. Это слово мне не понравилось, слишком пафосное.

Старик продолжал:

— А второй пример вообще не имеет под собой почвы.

— Это почему? — обиделся я, мне вот, наоборот, пример про президента, раздавленного грузовиком, пришелся по душе.

— А потому, что если тебе суждено стать кем-то, а ты еще не стал, то хоть под поезд ложись, тогда состав с рельс скорее сойдет, а ты не умрешь… Пока не исполнил свое предназначение, разумеется, — добавил он.

— Но ведь некоторые в жизни так ничего и не добиваются, — я представил себя, потому как свое собственное существование с какими-либо стоящими деяниями у меня точно не ассоциировалось.

— Это тебе только кажется, — тут же опровергли мою точку зрения. — Предназначение ведь не всегда значительно и видимо глазу. Кто-то рождается, чтобы просто на паука наступить, а не раздавил бы он его, тот паук взял бы и цапнул кого-то другого и так далее. Можно до ста лет дожить, а своего предназначения так и не выполнить. А будет тебе сотня лет, будешь ты идти по пешеходному переходу, подбросишь камень на дороге, он на обочину откатится. Думаешь, пустяк? Как бы ни так. Из-за этого камня авария бы случилась, а так автомобиль мимо проедет.

— Ну-ну, — хмыкнул я, — проедет, по мне столетнему и проедет.

— Не без этого, — очень серьезно кивнул мой лектор, — очень может быть, и проедет, потому как после выполнения загаданного человек уже не живет, для бытия он теряет ценность, смерть не заставит себя долго ждать.

Он был настолько серьезен, что я поежился.

— Дремучий случай, живешь ты, живешь, комара прихлопнешь — и хана тебе, приехали?

Старик кивнул.

Я замолчал.

— А ты, кажись, загрустил, — Прохорович опять перешел на простонародную речь. — Ты не расстраивайся, что на роду написано, с тем и жить будешь, никто из нас ничего с этим сделать не в силах. Вот мне уже семьдесят восемь стукнуло, а, видать, так и не пнул я тот камешек…

Вид у него был такой, будто его это не устраивает.

— Вам жить надоело? — не понял я.

— Маленький ты еще, — старик вздохнул, но упрека в его словах не было, — жить никогда не надоедает, какая бы эта жизнь сложная и заковыристая ни была бы. Скажу тебе так: выполнив то, зачем родился, умирать не страшно.

'Это тебе не страшно!' — сам не знаю, почему я вдруг так разозлился, вслух я уже ничего комментировать не стал. Я два дня назад чуть не умер, и теперь мне было дремучий случай как страшно. Не боятся только дураки, и в этом своем страхе мне было не стыдно признаться.

Все. Разговор закончен. Мне больше не хотелось разговаривать. Не хочу про судьбу слушать. Не верю я в нее! Потому что если верить, повеситься можно.

Где-то в глубине души затаилось сомнение. А что если попытаться повеситься в тот момент, когда судьба еще не считает, что ты сделал должное? Веревка оборвется? Вены резать — рука дрогнет?

Впрочем, желания проверять эту теорию у меня не появилось.

И я демонстративно закрыл глаза, будто уснул.

— Бог с тобой, — прокомментировал Прохорович и встал. — Отдыхай, — он снова завозился возле плиты.

Как же, со мной…

Будь он со мной, жизнь моя бы по-другому сложилась.

Теперь я окончательно обиделся на своего спасителя. Разговоры про судьбу я еще мог перенести, а вот про веру и бога — увольте. Где этот бог был, когда моя мать умирала? Что же, интересно, она в тот миг такого важного сделала, что в ее машину сразу же врезался 'КАМАЗ'?

Если судьба и вправду существует, то она чертовски несправедлива.

Так прошло еще три дня. Силы возвращались. На койке я уже сидел легко, двигался, вроде, тоже, так, побаливало кое-где, но терпеть было можно, рана от ножа затягивалась. А вот когда вставал, голова кружилась безбожно, и я тут же терял сознание.

Со стариком мы больше не разговаривали. Ну, то есть, не молчали, как рыбы, а просто не вступали в дискуссии, он что-то спрашивал по делу, я отвечал, и он так же. Ничего лишнего, никаких споров и никаких рассуждений. Меня это устраивало, его, казалось, тоже. Больше непонятный синдром болтливости на меня не нападал.

Эти три дня мне было чем заняться. Рядом с тем местом, где меня бросили мои несостоявшиеся убийцы, Прохорович нашел мой рюкзак и принес в избушку. Когда мои вещи швырнули в сторону, рюкзак упал на камень и ноутбук разбился: две здоровенные трещины поперек экрана — это только внешние повреждения. Включаться он еще включался, но то и дело гас и периодически не выполнял команды. Короче говоря, технике точно пришел полный капут. Интересно, что мой ноут такого сделал, что смерть не заставила себя долго ждать?

Что ж, во всяком случае, теперь мне было чем заняться.

Я разобрал свою умную машинку и без зазрения совести копался в ее содержимом, кое-что я наладил, но зависать комп не переставал, и я понял, что великого мастера-чинителя из меня не выйдет. Впрочем, нет худа без добра, ноутбук прослужил мне уже несколько лет и вполне заслужил достойную смерть.

В тот вечер Прохоровича не было, кто его знает, куда его унесло. Скорее всего опять ушел собирать бутылки.

Я чувствовал себя неуютно. Было ощущение, что меня что-то гложет, но я не мог понять что. Дурное предчувствие, если это можно было так назвать.

В какой-то момент, закончив возиться с ноутбуком, я понял, что мой мочевой пузырь зовет прогуляться. Дремучий случай, почему все всегда так не вовремя! Один я на улицу не выползу, штормит как-никак. И что дальше?

Промучившись с полчаса и убедившись, что старик не собирается возвращаться, я решился на героический поступок — встать. Спустил ноги с койки, глубоко вздохнул и поднялся. Сначала схватился за перевязанный порез, потом выпрямился и тут же еле успел ухватиться за вешалку на стене, благо, меня качнуло не носом вниз, а в сторону. Так, кое-как передвигая ноги, я добрался до двери, в прямом смысле по стенке. Голова кружилась так, как на карусели, а перед глазами то и дело мелькали звездочки и цветные пятна, похожие то ли на медуз, то ли на амеб. В и без того больной голове в ответ на ассоциацию немедленно заиграла песенка: 'Мы веселые медузы, мы похожи на арбузы…' Да уж, какие еще арбузы? Совсем крыша едет.

Я, наконец, добрался до двери, взялся за ручку, а воображение уже выдавало: 'Мы веселые амебы, мы похожи на сугробы'.

И вот я выбрался на улицу. Ух! Свобода! Пожалуй, это было самое долгое двухметровое путешествие в моей жизни.

Сделав свое дело и, кое-как не рухнув вниз, я отправился в обратный путь. Это только кажется, что преодолеть два метра — всего ничего, мне этот путь дался тяжело, а теперь еще предстояло добраться обратно.

Где запропастился этот Прохорович? Я готов был простить ему все существующие смертные грехи, только бы он дал руку и помог добраться до койки. А потом пусть хоть про судьбу, хоть про бога вещает, я буду все слушать и послушно кивать.

Я обвел взглядом кладбище, но никого так и не увидел. Пусто, как… да, именно что как на кладбище!

И вдруг мой взгляд наткнулся на фигуру в белом.

'Уп-с…'

Я с трудом сглотнул ставшую вдруг вязкой слюну и чертовски пожалел, что рожденные ползать летать не могут. Страх пробрал до костей. Дремучий случай, ну почему глюки такие реальные?!

Фигура в белом приближалась. Женщина. В белом. Полупрозрачная. Длинные черные волосы, бледное лицо… Та самая, которую я видел тогда, когда терял сознание, лежа под дождем, чей силуэт я сначала принял за мамин

— Ро-о-о-ма-а… — протяжно позвала она. — Подожди-и-и…

Ага, щас! Только шнурки поглажу!

Адреналин как-никак вещь полезная. Я так перепугался, что все же кое-как ускорился, ввалился в домик старика-отшельника и сполз вниз по захлопнувшейся двери.

Ух… Грудь тяжело вздымалась, порез опять разболелся. Вот это глюки, так и обделаться можно, или рехнуться к чертовой матери.

Сидя на полу, я опустил лицо на руки и нервным движение потер глаза. Привидится же такое!

А когда поднял голову, обнаружил, что женщина в белом стоит в полуметре от меня.

— А-а-а! — я заорал, будто меня пополам режут тупой пилой.

— Ром, ну не кричи, — взмолилась женщина. — Все хорошо.

— Хорошо?! — заорал я еще громче. — Где хорошо?! Кому хорошо?!

— Рома, ну послушай меня, — приведение протянуло ко мне руку, и я заорал еще громче.

В этот момент дверь за моей спиной распахнулась, и на пороге появился встревоженный Прохорович.

— Чего орешь? — не понял он. — За километр слышно, я чуть не оглох.

Я обернулся. Призрак исчез.

— Из-за нее ору, — я ткнул пальцем туда, где только что стояло приведение. — Она там была! Женщина!

— Горе ты мое, — вздохнул старик, помог мне встать и усадил на постель. — Уймись.

Дремучий случай, ничего себе — уймись. Это ему, может, привычное дело, когда полупрозрачные гости захаживают, а мне как-то не хорошо после таких посетителей.

— Здесь только что было привидение, — еще раз попытался я объяснить. — Настоящее!

Прохорович посмотрел на меня, как на идиота.

— И что? — спросил он через бесконечную минуту.

— Как это — и что?

— Ты, что, не знал, что по кладбищам ходят призраки? Это все знают. Только их не все видят.

— Вы издеваетесь? — я решил на всякий случай уточнить.

Мне казалось, что я сошел с ума.

— Нет. Я тоже вижу призраков. Их многие видят. Эх, еще слышать бы. Они вечно что-то сказать хотят, но мы, живые, их понять не в силах.

— Как это не в силах?! — я аж подскочил на койке. — Она сказала: 'Рома, подожди, все хорошо'.

В ответ старик удивления не выразил, только пожал плечами:

— Тогда ты уникум, я еще ни разу не слышал, чтобы кто-либо мог понимать призраков. Или ты очень сильно ударился головой.

И он усмехнулся.

— Что смешного? — огрызнулся я.

— Ну, сам посуди, раз ты единственный, кто их слышит, они тебя в покое не оставят.

Дремучий случай…

Я закатил глаза и плюхнулся лицом в подушку. Потом вытащил ее из-под лица и накрыл ей голову. Меня трясло.