У неё подкашивались ноги. Ещё немного пройти, и она будет там, где провела свои последние часы Зина.

Подвал. Сырые скользкие ступени вниз. И сразу коридор, узкий длинный гулкий, — бывшая гестаповская тюрьма в Полоцке,

Две женщины спустились в подвал. Одна из них, лет пятидесяти, с прядью седых волос, — мать Зины, другая, что вела сейчас Анну Исааковну за собой, была здесь в те дни.

Возле одной из массивных дверей они остановились. Тяжёлая дверь отозвалась скрипом заржавленных петель и медленно отворилась.

— Мы сидели с ней в этой камере. Последний раз я видела вашу дочь здесь, — сказала женщина. — Это было год назад… Я уцелела чудом, а Зину увели тогда… На расстрел… Отсюда…

Анна Исааковна прижала руку к сердцу и нерешительно переступила порог слабоосвещенной мрачной камеры.

Потянуло сыростью давно заброшенного помещения. В маленькое, узкое зарешечённое окно чуть пробивался луч света. На стенах, где была отбита штукатурка, проглядывала кирпичная кладка.

— Вот здесь, — сказала женщина, — Зина провела свои последние дни. Немцы терзали её каждый день. После допросов они кидали её в эту камеру, а потом снова забирали. Я не могу говорить… Меня всю трясёт от одной только мысли, как они терзали её. А она была точно из кремня. Это маленький хрупкий цветочек. Не могу… Мне страшно вспомнить.

Анна Исааковна, сдерживая рыдание, вымолвила:

— Говорите. Всё говорите. Каждую мелочь вспомните. Все слова. Каждый вздох. Каждую слезинку. Я должна всё знать. Если она могла перенести это… Говорите.

— Она попала в руки гестапо. Сначала её держали там, наверху, даже прислугу приставили. А потом бросили в этот сырой кирпичный мешок. Они умели пытать. Это были не люди, а живодёры. Выродки!

— Зиночка… Доченька моя, — глотая слёзы, простонала Анна Исааковна.

— Уйдёмте отсюда. Я не могу вспоминать. У меня нет сил, — выдавила женщина.

Анна Исааковна закрыла глаза и некоторое время стояла молча, потом тихо проговорила:

— Что было дальше. Всё говорите.

Женщина подошла к стене напротив двери и стала внимательно рассматривать что-то на ней.

— Здесь был рисунок, — сказала она негромко. — Темно… Не видно. Неужели стёрся? Нет… Кажется, вот. Это она при мне гвоздём нацарапала рисунок — девочку с косичками. А под ним надпись была. Да вот она. Взгляните.

Анна Исааковна осторожно провела ладонью по стене, смахнула пыль. На штукатурке выступил едва приметный детский рисунок девочки с косичками, а ниже — неровные буквы: «Приговорена к расстрелу». Анна Исааковна прижалась щекой к рисунку и едва слышно прошептала:

— Зиночка. Ромашка моя. Дорогая. Ландышек беленький.

Пытаясь отвлечь Анну Исааковну, женщина проговорила:

— Уйдёмте отсюда. Поберегите себя.

— Рассказывайте всё, — требуя, сказала Анна Исааковна.

— Она не спала в ту ночь. Я это помню. На всю жизнь запомнила. Она даже ни разу не вскрикнула. Где только силы брала? Уму непостижимо… Вот как сейчас вижу… В том углу это было. Там ещё клок соломы лежал. С последнего допроса, в последнюю ночь, эсесовцы приволокли её под руки. Они бросили её в угол и ушли. Я подползла к ней с кружкой воды и остолбенела… Глаза… Её глаза… Кружка выпала из моих рук* Горло моё точно чем-то сдавило. Я не могла даже вскрикнуть. Помнится, она всё бредила. Всё вспоминала каких-то ребят, сестрёнку и ещё бормотала бессвязно: «Аистёнок, зачем ты залетел в тот дворец? Я же тебя так любила. Помнишь, как мы танцевали в том дворце? Зачем ты залетел туда? Зачем?» Я перевязала ей глаза лоскутами от платья и заплела косички. Всю ночь её голова пролежала у меня на коленях. Я всё ждала, что она очнётся, но до самого утра, когда они вернулись за ней, она так и не пришла в себя. А ещё она всё повторяла в бреду: «Не надо мне нового платья, мама. Солдатам не надо платья. Они в гимнастёрках ходят. С ремнями». А ещё повторяла: «Не плачьте, мама. Я с вами…» Утром пришли эсесовцы… И увели её… На расстрел.