Пой по-своему, пичужка, И не бойся никого. Жизнь – весёлая игрушка, И не стоит ничего. Что бояться? Зачарует Змей, таящийся в лесу, – Или запах твой взволнует Кровожадную лису, – С высоты ли ястреб комом На тебя вдруг упадёт, – Из ружьишка ль с дряблым громом Человечишко убьёт, – Что ж такое! Миг мученья Тонет в бездне роковой, Но не гаснет вдохновенье. Пой же, маленькая, пой!

Я не люблю строптивости твоей. Оставь её для тех, кто смотрит долу. Суровую прошёл я в жизни школу, И отошёл далёко от людей. Противоборствуя земному гнёту, Легенду создал я, и опочил. Я одного хотел, Одну любил, Одну таил в душе моей заботу. Солгу ли я, но всё же ты поверь, Что крепче всякой здешней правды это Моё самовластительство поэта, Эдемскую увидевшего дверь. Сомкну мои уста, простивши веку Всю правду тусклую земных личин. Я жизни не хочу, и я один, Иное возвестил я человеку. Страницы книг моих, как ряд амфор, Простых для невнимательного взгляда, Наполнены нектаром, слаще яда. Нектар мой пьян, и мой стилет остёр.

Открыл, меня создавши, Ты Ларец лазоревой эмали, И подарил мне три мечты, Три шороха и три печали, Я сплёл в пылающий венок Твои дары, скрепил их кровью. Один я, но не одинок С моей бессмертною любовью. Приходят и проходят дни, Слабеют страсти и желанья, Но мой венок в ночной тени Хранит безмерные пыланья.

Сатана вошёл во фраке, В лакированных туфлях, С золотым сияньем в лаке От широких пряжек-блях. Руку полную целуя У хозяйки, в шелест лент Кинул он, её волнуя, Очень тонкий комплимент. Он смягчал свои сарказмы, Укрощал он блеск очей, Чтоб не сделалися спазмы У мамаш и дочерей, Чтобы соль игры мятежной Не совсем была остра, Чтоб в груди у дамы нежной Не открылася дыра, Чтоб не пахло адской серой, Ни один не встал бы рог, Чтоб сегодня светской сферой Ограничиться он мог. Ведь недавно адский пламень Из очей его сверкал, И насквозь массивный камень Он слезою прожигал. Нет, огня теперь не надо, Не уронит и слезы Светский выходец из ада Для болтливой егозы. Вот, сидит пред ним Тамара, – Как глупа и как смешна! «Мне она совсем не пара!» – Размышляет Сатана.

Три девицы спорить стали О красавце молодом. «Он влюблён в меня». – «Едва ли! Чаще к нам он ходит в дом». – «Ошибаетесь вы обе: Он со мной в лесу гулял». Шепчет им старуха: «В нёбе У него свинец застрял. Вы б его не сохранили: Он Далёкую любил. Из земной докучной были Он к Невесте поспешил».

Сошла к земле небесная Диана, И видит: перед ней Эндимион Лежит, как бы возникший из тумана, И спит, прекрасен, строен, обнажён. Она к нему с улыбкой наклонилась. «Небесный сон безумца посетил, Но на земле ничто не изменилось, Ты сон и явь навеки разделил. Иди опять в пыли земной дороги, Косней во тьме, – в том не твоя вина, – И говори, что мы, святые боги, – Создания мечтательного сна».

Разве все язвы и шрамы Мстительно мы понесём В эту обитель, куда мы В смертный наш час отойдём? «Создал Я мир для тебя ли? – Злобного спросит Отец. – Этой блистающей дали Ты ли положишь конец? Все колебанья эфира Я из Себя излучил. Даром все радости мира Ты от Меня получил. Гневною речью порочишь Ты утомительный путь. Иль, как ребёнок, ты хочешь Сладкое только слизнуть? Если уж так тебе надо, Сам ты свой мир созидай, – Без раскалённого ада Благоухающий рай. В нём ты завоешь от скуки, Вызов ты бросишь судьбе, И недоступные муки Станут желанны тебе. Но не творец ты, игрою Миродержавной рождён, Я же тебе не открою Тайны пространств и времён».

Семь щитов кружатся перед солнцем, Источая стрелы всех цветов, И за каждым их блестящим донцем Новых стрел запас всегда готов. Все цвета сплелися здесь в единый, Неразрывен он и слитно-бел. Проходя бестенною равниной, Перед солнцем будь не слишком смел. Любоваться горними щитами И одну секунду ты не смей, – Закружатся тотчас пред глазами Фиолетовым гнездом семь змей. Отуманен, странно опечален, Не отклонишь ты от них твой взгляд, И пойдёшь, одной из змей ужален, Унося в себе смертельный яд. Кто увидел пламенные круги И кого ужалила змея, Тот всегда живёт в эфирной вьюге, В несказанном буйстве бытия.

Послушай моё пророчество, И горькому слову поверь: В диком холоде одиночества Я умру, как лесной зверь. Я окован суровою тайною Всё крепче день ото дня. Теперь даже лаской случайною Никто не порадует меня. Никто Великою субботою Не станет на мой порог, Не скажет с ласковою заботою: «Отведай пасхальный творог».

Какое б ни было правительство, И что б ни говорил закон, Твоё мы ведаем властительство, О светозарный Аполлон. Пускай мы жизнью закопычены, – Уносит в вышину Пегас. Нектары, словно мёды сычены, В избытке дарит нам Парнас. Что нам житейские волнения И грохот неумолчных битв. Мы рождены для вдохновения, И для стихов, и для молитв.

 Весна пленительная ваша, –  Вернее, тёпленький апрель, –  Напоминает мне, Наташа,  Стихи Поэта про Адель:    «Играй, Адель,    Не знай печали!    Хариты, Лель    Тебя венчали,    И колыбель    Твою качали!»  Венка Адели не стряхнёте  Вы с головы, – в нём много сил:  Подумайте, ведь вы живёте  В том доме, где сам Пушкин жил!  На эллинские ваши глазки  Здесь царскосельский веет хмель.  В них будущего все завязки, –  Какую ж изберёте цель?  Хоть можно пошалить немножко, –  Какой без шалостей Эдем, –  Но всё ж не прыгайте в окошко  Ни для чего и ни за чем.  Недаром Пушкин настороже  Там на скамеечке сидит, –  Хоть призадумался, а всё же  Всех нас он видит и следит, «Добру и злу внимая равнодушно, Не ведая ни жалости, ни гнева».

Всё невинно в Божьем мире, Нет стыда, и нет греха. Божья благость в каждой лире, В каждом трепете стиха, И в улыбках, и в лобзаньях, И в кровавом буйстве мук, И в полуночных свиданьях, И в томлениях разлук. Тот, кто знает ярость моря, Ценит сладостный покой. Только тот, кто ведал горе, Стоит радости земной. Смертный! Страстной полнотою Каждый день свой оживляй, Не склоняйся пред судьбою, Наслаждайся и страдай.

Эллиптической орбитой Мчится вёрткая земля Всё дорогой неизбитой, Вечно в новые поля. Солнце в фокусе сияет, Но другой же фокус есть, Чем он землю соблазняет, Что он здесь заставил цвесть. Сокровенное светило. Ты незримо для очей, И в просторах ты укрыло Блеск неведомых лучей. К солнцу голову подъемлет От земли гелиотроп, И тревожным слухом внемлет Коней Феба тяжкий топ. Но мечты к Иному правит Вестник тайны, асфодель. Сердцу верному он ставит Средь миров иную цель.

Слепит глаза Дракон жестокий, Лиловая клубится тьма. Весь этот мир, такой широкий, – Одна обширная тюрьма. Бесстрастный свод бытописаний, Мечтаний радужных приют И строй научных созерцаний Всегда оковы нам куют. Безвыходна тюрьма строений, В ней всем начертаны пути, И в области своих стремлений Не удается нам уйти. Под пыльною тюрьмой одежды Хиреет тело, стынет кровь, И увядают все надежды. К покорству душу приготовь. Под бренною тюрьмою тела Томится пленная душа. Она в бессильи охладела, Освободиться не спеша. Но будет свергнут Змий жестокий, Сожжётся новым Солнцем тьма, И станет этот мир широкий Свободный дом, а не тюрьма.

Любовь сочетает навеки. В пыланьи безмерной любви Проплывши чрез смертные реки, В раю безмятежном живи. В лирическом светлом покое Простивши земные грехи, Душа прозревает иное, Слова сочетая в стихи. Какая бы нас ни томила Земная и злая печаль, Но песен чудесная сила Уносит в звенящую даль, Где ждёт госпожа Дульцинея, И дивную пряжу прядёт, Где, вечно пред ней пламенея, Бессмертная роза цветёт.

Бежал я от людей далёко. Мой мир – коралловый атолл. Живу спокойно, одиноко, И, как в саду Эдема, гол. Никто передо мной не в страхе, Я всё живущее люблю, Не убиваю черепахи, Пугливых рыб я не ловлю. Кокос, банан, – чего же надо Ещё для счастья моего! Тяжёлой кистью винограда Я довершаю торжество. Порой гляжу на дно лагуны, Где дремлет затонувший бот; В часы отлива ночью лунной Там золотой дукат блеснёт. Быть может, там дукатов много; Быть может, бып бы я богат, В часы отлива на отлогий Спустившись прибережный скат. Нет, мне не надо и червонца. Мой мир – коралловый атолл, Где ясны звёзды, ярко солнце, Где я пред океаном гол.

Не скажешь, какими путями Приходит к нам в душу печаль, Лицо умывая слезами, Туманом окутавши даль. Не скажешь, какою дорогой Приходит к нам в сердце тоска, Когда к безнадёжности строгой Костлявая движет рука.

Я становлюся тем, чем был. Мы жили все до колыбели, И бесконечный ряд могил Начало приближает к цели, И замыкается кольцо, Навек начертанное строго, И проясняется лицо Владыки светлого чертога.

Огни далёкие багровы. Под сизой тучею суровы, Тоскою веют небеса, И лишь у западного края Встаёт, янтарно догорая, Зари осенней полоса. Спиной горбатой в окна лезет Ночная мгла, и мутно грезит Об отдыхе и тишине, И отблески зари усталой, Пред ней попятившися, вялой Походкой подошли к стене. Ну что ж! Непрошеную гостью С её тоскующею злостью Не лучше ль попросту прогнать? Задвинув завесы, не кстати ль Вдруг повернуть мне выключатель И день искусственный начать?

Как небо вечернее ясно! Какая там блещет звезда! О жизни, погибшей напрасно, Не надо грустить никогда. Наносит удар за ударом Жестокая чья-то рука. Всё в жизни получено даром, И радость твоя, и тоска. Уродливо или прекрасно, Но всякая жизнь догорит… И небо вечернее ясно, И ярко Венера блестит.

Лишь в минуты просветленья Пробуждённая душа И печаль, и наслажденья Пьёт из полного ковша, Расширяет кругозоры, Расторгает небеса, Видит светлые просторы, Созидает чудеса. Дни обычности нелепой Скудной струйкою текут, Загоняют душу в склепы, Все проходы стерегут. Впечатления все вялы. Где же правда, где же ложь? Точно ложечкою малой Капли кисленькие пьёшь.

Легкокрылою мечтою Унесён ты от земли. Посмотри, – перед тобою Страны новые легли. Вот бежит на сонный берег Ветер, волны шевеля. Дальше Африк и Америк Эта новая земля. Но не радужную грёзу Видят дрёмные глаза, И не призрачную розу Поит росная слеза. Видишь, – там твоей невесте Принесли уже фату. Мир иной, но с нашим вместе Заключён в одну черту. Но, конечно, в Путь наш Млечный Не вместится этот мир. Близок нам он бесконечно, Дальше он, чем Альтаир. Мы туда путей не знаем, Не умеем их найти. Мы в пространствах различаем Только три всего пути: Вот длина лежит пред нами, Ширина и вышина. Только этими путями Нам Вселенная видна. Все пути иные стёрты, Мы запиханы в футляр, Не умеем мы четвёртый Строить перпендикуляр.

  Угол падения Равен углу отражения… В Сириус яркий вглядись:   Чьи-то мечтания В томной тоске ожидания К этой звезде вознеслись.   Где-то в Америке Иль на бунтующем Тереке, – Как бы я мог рассчитать?   Ночью бессонною Эту мечту отражённую Кто-то посмеет принять.   Далью великою Или недолею дикою Разлучены навсегда…   Угол падения Равен углу отражения… Та же обоим звезда.

Сатанята в моей комнате живут. Я тихонько позову их, – прибегут. Хорошо, что у меня работ не просят, А живут со мной всегда, меня не бросят. Вкруг меня обсядут, ждут, чтоб рассказал, Что я в жизни видел, что переживал. Говорю им были дней, давно минувших, Повесть долгую мечтаний обманувших. А потом они начнут и свой рассказ. Не стесняются ничуть своих проказ. В людях столько зла, что часто сатанёнок Вдруг заплачет, как обиженный ребёнок. Не милы им люди так же, как и мне. Им со мной побыть приятно в тишине. Уж привыкли, знают, я их не обижу, Улыбнусь, когда их рожицы увижу. Почитаю им порой мои стихи, И услышу ахи, охи и хи-хи. Скажут мне: «Таких стихов не надо людям, А вот мы тебя охотно слушать будем». Да и проза им занятна и мила: Как на свете Лиза-барышня жила, Как у нас очаровательны печали, Как Невесты мудрые Христа встречали, Как пути нашли в Эммаус и в Дамаск, Расточая море слёз и море ласк.

Два блага в мире есть, добро и зло, Есть третье, но неведомое людям. Оно в саду Эдема расцвело. Хоть вспомним мы его, но позабудем. Его назвать я не умею сам, А приблизительно назвать не смею, И утешаюся лишь тем, что там Я этим благом снова овладею. А потому земная жизнь моя Сложилась, людям вовсе непонятна, И мудрая Эдемская змея Таит свои пленительные пятна. Зелёные глаза сверкнут во мгле, Раздвоенный язык она покажет, Прошепчет свой завет немой земле, И снова в свой глубинный мрак заляжет.

Тебя я не устану славить, Любовь единая моя. Не знаю я, куда мне править, Но мчит стремительно ладья. Незримый Кормчий не обманет. Его словам моя рука Повиноваться не устанет, Хоть цель безмерно далека. Весь мир окутан знойным бредом, Но из ущелий бытия К тебе стремлюсь я верным следом, Любовь единая моя. За Альтаиром пламенея, Уже мне виден твой чертог. Для вечной встречи Алетея Сандалии снимает с ног. В пути безмерном ты устала, Устала так же, как и я, Но скоро снимешь покрывало, Любовь единая моя.

В унылую мою обитель, Вокруг которой бродит злость, Вошёл Эдемский светлый житель, Мальчишка милый, дивный гость. Босыми шлёпая ногами О мой натёртый гладко пол, Он торопливыми шагами Ко мне с улыбкой подошёл, И в кресло тихо сел он, рядом С моим столом, и посмотрел В глаза мне прямо долгим взглядом, Как бы струившим токи стрел. «О, бедный друг мой, как исхожен Перед душой твоей порог! Ты всё ещё неосторожен, И оградить себя не мог. Впустил ты злость, тоску, тревогу, И раздражение, и ложь. С собою в дальнюю дорогу Грехов ты много понесёшь». – «Мой милый мальчик, мой вожатый, Я вижу глаз твоих лучи, Но тьма во мне, и, тьмой объятый, Тебя прошу я: научи. Скрывать я ничего не смею, Тебя не смею обмануть. Скажи мне вновь про Алетею И укажи к ней верный путь. Веди меня, вожатый милый, А здесь всегда меня храни, Из кельи тёмной и унылой Гостей незваных изгони».

Растревожил рану, а зачем? Что прошло, о том не вспоминай. Тёмен мир, и глух к тебе, и нем, Не найдёшь потерянный твой рай, И того, за что ты изгнан был, Не искупишь смертною тоской В час, когда суровый Азраил Разлучит тебя с земной судьбой. Только верь, что всё ж разлуки нет, Что Господень мир неодолим, Что за гранями несчётных лет Мы в глаза друг другу поглядим.

Моя молитва – песнь правдивая, Мой верный, нелукавый стих, И жизнь моя трудолюбивая Горела в ладанах святых. Пускай для слабых душ соблазнами Пылает каждая из книг, – К Тебе идём путями разными, И я в грехах Тебя постиг. Душа пред миром не лукавила, И не лукавил мой язык. Тебя хулою песнь прославила, – Багряной россыпью гвоздик. Тебе слагалась песнь правдивая, Тебе слагался верный стих, И жизнь моя трудолюбивая Горела в ладанах святых.

Ты жизни захотел, безумный! Отвергнув сон небытия, Ты ринулся к юдоли шумной. Ну что ж! Теперь вся жизнь – твоя. Так не дивися переходам От счастья к горю: вся она, И день и ночь, и год за годом, Разнообразна и полна. Ты захотел её, и даром Ты получил её, – владей Её стремительным пожаром И яростью её огней. Обжёгся ты. Не всё здесь мило, Не вечно пить сладчайший сок, – Так улетай же, легкокрылый И легковесный мотылёк.

Издетства Клара мне знакома. Отца и мать я посещал, И, заставая Клару дома, С неё портреты я писал. Достигнул я в моём искусстве Высокой степени, но здесь В сентиментальном, мелком чувстве Талант мой растворился весь. Вот эту милую девицу На взлёте рокового дня Кто вознесёт на колесницу Окаменелого огня? А мне ль не знать, какая сила Её стремительно вела, Какою страстью опьянила, Какою радостью зажгла! «Вы мне польстили чрезвычайно!» – Остановясь у полотна, С какою-то укорой тайной Вчера сказала мне она. О, эта сладостная сжатость! И в ней желанный ореол Тебе, ликующая святость, Я неожиданно нашёл! Светло, торжественно и бело, Сосуд, где закипают сны, Невинно-жертвенное тело Озарено из глубины.

Балет классический, тебе ли Одежда – мёртвое трико? А впрочем, позабыв о теле, И поглупеем мы легко. Я не заспорю с маской старой, Приму котурны, как и все Трагедии античной чары В их остро-зыблемой красе. Но скудная замена кожи Издельем будничных машин Так смехотворно не похожа На радость эллинских долин.

Ещё немного дней добавить, И жизнь окончена моя. Не надо ни хулить, ни славить Ни зла, ни блага бытия. Во времени зыбкотекущем Земная затихает речь. Не надо думать о грядущем, И силы не на что беречь. К последнему теснятся входу Улыбчиво мои мечты. Чтоб обрести свою свободу, Душа, всё потеряла ты. Уходишь нищая, с собою Ты ничего не унесёшь, Но, меткой брошена пращою, Ты Алетею обретёшь.

Чёрный щит и чёрный шлем, Перед белым домом всадник, Но закрыт пред ним и нем В туберозах палисадник. Тихо поднял он с лица Скрежетавшее забрало… Не дала ему кольца, На крыльце не постояла… По калитке он копьём Стукнул раз, другой и третий, Но молчал весь белый дом, И кругом дивились дети. «Дай в залог мне за неё, – Говорит мальчишка смелый, – Щит, и шлем твой, и копьё, И потом что хочешь делай. Знаю, ты отважней всех, Никогда не ведал страха. Я покрою твой доспех Чистым золотом бдолаха. И тебе его отдам В час свершенья светлой грёзы, В час, когда с сестрою в храм Ты пойдёшь от туберозы». Рыцарь бросил быстрый взгляд. «Вижу, мальчик – не плутишка. Я тебе поверить рад, Босоногий мой братишка, Шлем, и щит мой, и копьё, Всё в залог тебе вручая: У тебя, как у неё, Светел взор лазурью рая». Не успел закрыть лицо, Сдвинув тяжкое забрало, – Дева вышла на крыльцо, И кольцо с руки снимала.

Песню сложишь, в песню вложишь Всё, что мреет и кружится Где-то в тёмной глубине. Песней душу растревожишь, И померкнет всё, затмится В этом белом, дневном сне. Если песни мы слагаем, Как мы больно душу раним Прохожденьем верных слов, Мы себя опустошаем И потом тоскливо тянем Сеть пустынную часов.

Горький оцет одиночества В ночь пасхальную я пью. Стародавние пророчества Пеленают жизнь мою: Ты ходил, куда хотелося, Жди, куда тебя сведут. Тело муки натерпелося, Скоро в яму сволокут.

Подыши ещё немного Тяжким воздухом земным, Бедный, слабый воин Бога, Странно-зыблемый, как дым. Что Творцу твои страданья! Кратче мига – сотни лет. Вот – одно воспоминанье, Вот и памяти уж нет. Страсти те же, что и ныне… Кто-то любит пламя зорь… Приближаяся к кончине, Ты с Творцом твоим не спорь. Бедный, слабый воин Бога, Весь истаявший, как дым, Подыши ещё немного Тяжким воздухом земным.

Товарищ первый наш! Я думаю с тоской: Четыре месяца в разлуке я с тобой. Спокойных вечеров ты не забыл, конечно: К беседам искренним влекомые сердечно, Мы утешалися содружеством умов. Тогда ты отдыхал от множества трудов, И к нашему ты шёл от строгих дум союзу. Тогда твоя рука мою ласкала музу. Тебе начезов двух я начертал грехи. Прости ошибки мне, особенно стихи.

Бездельник милый мой, пустынник Пермской сени, Мой милый Ивашёв, проснёшься ли от лени. Конечно, в чтеньи есть утех сладчайших мёд, Но, словно мачеха, талант оно скуёт. Сказали б, видя, как тобой владеет книга: «Угаснул твой восторг, пиано свергло иго. С Евтерпой за тебя ведёт Эрато бой, Тебя ль страшит ярмо работы небольшой. Страшней тебе презреть их ласковое рвенье, Спеши на мост двойной молить о вдохновеньи». Как мило Лафонтен тобой переведён. Ты знаешь, – милостив к тебе сам Аполлон. Читал твои стихи; они ему приятны. (Парнасу языки племён земных все внятны.) И старец благостный успех твой увенчал, И вдохновение своё в тебе узнал, И, почивающий в своей покойной грёзе, Двойной рукоплескал своей метаморфозе. …Смеялся он: пред ним заботливый Карвель Томленья ревности, отрадная постель… Нo муза мне велит молчать: она – ребёнок. Для этих вольностей чужих язык твой звонок, И как искусно ты перенести умел На русский мужей обманутых удел. Любовник вкрался в дом под обликом лакея. Чтоб удалить позор и уличить злодея, Седой супруг в саду за грушей сторожил… По воле всех троих, твой стих летит, блестит, И мужа славного обманывая право, Венчает старый лоб приметою лукавой. А после твой восторг покойный сон облёк. Красней… Но ты сердит на дружеский упрёк. Что ж, милый Ивашёв, коль ты бежишь цензуры, К пиано подойди изысканной структуры; Мои стихи и мой урок забудешь вдруг. Когда твой инструмент издаст волшебный звук. Своими пальцами ты ловко так надавишь На ряд склонённых вмиг и вновь подъятых клавиш. Порой, чаруя слух, бежит твоя рука, Доверив клавишам мечту твою, легка, Вперёд или назад вдоль пёстрого их ряда, И следует за ней блестящая рулада; Порой звучит аккорд, замедлен, в тишине, И отзывается в сердечной глубине. Капризы яркие и нежные мечтанья Наводят на душу нам всем очарованье. О вы, которым грусть успела сердце сжать, Придите прелестям концертов тех внимать. Ногою лёгкою он трогает педали, Чтоб за аккордами сладчайшие звучали. Грозу ль, Нептунов гнев ты нам изобразишь, И вот вдоль клавишей ты громом прогремишь. И руки лёгкие не ведают покоя, Бежа одна другой, одна другую кроя. Едва там каждый звук замрёт и замолчит, Другой легчайший звук в ответ ему летит, И мысль твоя ясна, в веселии иль в злости, И жизнь твоя рука дарит слоновой кости. Упрёки тщетные! Напрасная печаль! И вдохновенье спит, и смолкнул твой рояль. Увы! Перед тобой в чернильнице чернила, Но пыль твоё перо бессильное покрыла. Бумага близ него, нетронута, бела, В порядке, пачками на длинный стол легла, Подпёрши голову небрежною рукою, Ты книгой увлечён, неведомо какою; Другая же рука над лаковым твоим Протянута столом, недвижным и немым, И пальцы заняты игрою машинальной, В бесплодной лёгкости и в лености фатальной.

Девушка в тёмном платье Пришла ко мне, и я думаю: Какое на неё заклятье Положила жизнь угрюмая? Закрыл глаза, и мне кажется: Она хорошо размерена, Злое к ней не привяжется, Её заклятье – уверенность.

Камни плясали под песни Орфея, Но для чего же такой хоровод! Каменной вьюги любить не умея, Сердце иных плясунов призовёт. Близко приникнул к холодной и белой Плоскости остро-внимательный взор, И расцветает под кистью умелой Вьюгою красочных плясок фарфор. В красках и формах содеяны чары Этой упорной работой очей, И улыбаются мудрые лары Тайне заклятий и силе огней. А чародейка заплакать готова: Тайну заклятий скрывает узор, И сотворившей отгадного слова Выдать не хочет коварный фарфор.

Слышу песни плясовой Разудалый свист и вой. Пьяный пляшет трепака, И поёт у кабака: «Тёмен был тяжёлый путь, Негде было отдохнуть. Злоба чёрта стерегла Из-за каждого угла. Только всё ж я хохотал, В гулкий бубен грохотал, Не боялся никого, Не стыдился ничего. Если очень труден путь, Можешь в яме отдохнуть. Можешь, только пожелай, И в аду воздвигнуть рай». – «Чьи, старик, поёшь слова?» – «Эх, с мозгами голова! Был когда-то я поэт, А теперь поэта нет. Пьяный, рваный, весь я тут. Скоро в яму сволокут И зароют кое-как. Дай полтинник на кабак!»

Грумант покрыт стеклянной шапкой. Под этой шапкой так тепло, Что у девицы, очень зябкой, Давно смущение прошло. Что ей громады ледяные И внешний ветер и мороз! Ведь стёкла отразят сплошные Разгул неистовых угроз. Искусственное здесь сияет Светило, грея дивный сад, И роза здесь благоухает, И зреет сочный виноград. Где мирт вознёсся горделиво На берегу прозрачных вод, Нагие девы нестыдливо Ведут весёлый хоровод. Грохочут бубны и тимпаны В руках у отроков нагих. Но вот вином полны стаканы, И шум веселия затих. Настало время пожеланий. Чего ж, однако, им желать, Когда и льдины в океане Уж начали истаевать! Межатомное разложенье Постигло только грамм один, И началось передвиженье И таянье последних льдин.

Идёшь, как будто бы летишь, Как будто бы крылаты ноги, Которыми ты золотишь Взвеваемую пыль дороги. Спешишь в просторах голубых, Упруго попирая землю. Я звукам быстрых ног твоих, Невольно улыбаясь, внемлю. Мелькнула, – вот уж вдалеке Короткой юбки вьются складки. Остались кой-где на песке Ног загорелых отпечатки.

Ни презирать, ни ненавидеть Я не учился никогда. И не могла меня обидеть Ничья надменность иль вражда. Но я, как унтер Пришибеев, Любя значенье точных слов, Зову злодеями злодеев И подлецами подлецов. А если мелочь попадётся, Что отшлифована толпой, Одна мне радость остаётся, – Назвать клопом или клопой.

С Луны бесстрастной я пришла. Была я лунною царицей. На всей планете я слыла Красавицей и чаровницей. Бывало, Солнце и Земля, На небе пламенея вместе, Сжигали лунные поля Дыханьем беспредельной мести. В подвалах укрывались мы Или спешили к антиподам, Чтоб отдохнуть в объятьях тьмы Под звёздным полуночным сводом. Разъединялися потом Огнём наполненные чаши, И наслаждались ясным днём И мы, и антиподы наши. Великой силой волшебства Себя от смерти я хранила, Жила я долго, и слова Пророчеств дивных говорила. Открыла я, в теченье дней И двух светил всмотревшись зорко, Что дни становятся длинней И что земная стынет корка. Смеялися моим словам, Но, исполняя повеленье, Подвалы рыли, чтобы там Найти от гибели спасенье. И всё, предсказанное мной, Сбывалось в медленные годы, И наконец над всей Луной Воздвиглись каменные своды. Наукой изощрённый ум Все входы оградил в подвалы. Машин могучих гулкий шум Сменяли трубы и кимвалы. И вот с поверхности Луны Весь воздух выпит далью чёрной, И мы спустились в глубины, Царица и народ покорный. Стекло влилось в пазы ворот, Несокрушимая преграда! В чертогах мой народ живёт, Доволен он, царица рада. Наверх не ступишь и ногой, – Погибнет всяк, и стар, и молод: Там в новоземье смертный зной, А в полноземье смертный холод. Наука и весёлый труд, Владея тайной электронной, Преобразили наш приют В Эдем цветущий, благовонный. Порой за стёклами ворот, Дивясь на груды лунной пыли, Народ теснится и поёт Слегка прикрашенные были О ветре, звёздах, о ручье, О вешнем упоеньи хмельном, Да о каком-то соловье, Совсем ненужном и бесцельном. Ну что же, отчего не спеть! Но повторись всё, не захочет Никто уйти, чтобы терпеть, Как зной томит, как дождик мочит, Глядеть, как, бешено крутясь, Бушует вьюга на просторах, Глядеть на лужи и на грязь, Скользящую на косогорах.

Всё новое на старый лад: У современного поэта В метафорический наряд Речь стихотворная одета. Но мне другие – не пример, И мой устав – простой и строгий. Мой стих – мальчишка-пионер, Легко одетый, голоногий.

Что дальше, всё чудесней Цветёт наш мир земной В лесу лесною песней, И в поле – полевой. Земля не оскудела, Кропя росою прах, И творческое дело Свершается в веках, И песня льётся снова На весь земной простор. До неба голубого Восходит звучный хор.

Земли поколебав основы, Восстал закованный Атлант. Его деяния суровы, Но прав разгневанный гигант. Поработители! Как ложен Безумно-яростный ваш крик! Атлант и в бунте осторожен, Великодушен и велик. Благое совершая дело, Он защищает, а не мстит, И землю он колеблет смело, Но труд внимательно хранит.

День окутался туманом Ржаво-серым и хмельным. Петербург с его обманом Весь растаял, словно дым. Город, выросший в пустыне, Прихоть дикого Петра, От которого поныне Всё не вижу я добра, Погрузится ли он в воду, Новым племенем забыт, Иль желанную свободу Всем народам возвестит? День грядущий нам неведом, День минувший нам постыл, И живём мы сонным бредом Дотлевающих могил. Это тленье, или ропот Набегающей волны, Или вновь возникший опыт Пробудившейся страны, Что решит твой жребий тёмный, Или славный, может быть? Что придётся внукам вспомнить, Что придётся позабыть?

Спорит башня с чёрной пашней: «Пашня, хлеба мне давай!» Спорит пашня с гордой башней: «Приходи и забирай!» Башня поиск высылает, Панцирь звякает о бронь, Остриё копья сверкает, Шею гнёт дугою конь, Пашня башне покорилась, Треть зерна ей отдала, А второй обсеменилась, Третьей год весь прожила. Шли века. Поникла башня, И рассыпалась стена. Шли века. Тучнеет пашня. Согревая семена.