Мотовилов ораторствовал об идеалах длинно, внушительно и кругло. Иные почтительно слушали, другие вполголоса разговаривали. Андозерский занимал Нету и украдкою кидал на Анну пронзительные взгляды.

— Вы были с нею на мельнице? — тихо спросила Клавдия.

— Да, — сказал Логин, — там хорошо.

— Хорошо! В этом прекрасном диком месте говорить с нею! И она молола вам суконным языком об идеалах! Какая жалость!

Логин засмеялся.

— Вы не любите ее?

— Нет, я только дивлюсь на нее. Быть такой мертвой, говорить о прописях, букварях и вклеивать в эти разговоры тирады об идеалах, — как глупо! Идеалы установленного образца!

— Она любит говорить, — сказала Анна, — о том, чего не понимает, — о своем деле. Так, заученные слова, лакированные, прочные. И притом теплые. И бесспорные.

Она говорила спокойно, — и Логину ее слова, и ясная улыбка, и медленные движения рук казались жестокими.

Браннолюбский хлопал под шумок рюмку за рюмкою и быстро пьянел. Вдруг закричал:

— Не согласен! К черту идеалы!

Но тотчас же "ослабел и лег". Биншток и Гомзин прибрали его, и он больше не являлся. Евлалия Павловна притворялась, что весела, но была в жестокой досаде и безжалостно издевалась над Гомзиным. Биншток не подходил к ней и посматривал злорадно.

Баглаев сидел рядом с женою; имел пристыженный вид. Девицы Дылины вернулись с видом "как ни в чем не бывало" и только потряхивали мокрыми косами. Андозерский подмигнул Вале, Валя лукаво опустила глазки, Баглаев старательно не глядел на сестер. Нета разрумянилась, и лицо у нее было счастливое.

Пришли гимназисты; с хохотом рассказывали что-то Андозерскому. Андозерский захохотал. Крикнул:

— Вот так дети!

Все повернулись к нему.

— Вот наши молодые люди интересное зрелище видели.

— Представьте, — заговорил Петя Мотовилов, показывая гнилые зубы и брызжась слюною, — мальчишки изображают волостной суд: там один из них будто пьяница, его приговорили к розгам. И все это у них с натуры, и тут же приговор исполняют. А девчонки тоже стоят и любуются.

Барышни краснели, кавалеры хохотали. Баглаева сказала пренебрежительно:

— Какие грубые русские мужики!

— Ну и что ж дальше? — спросил Биншток.

— Да мы ушли: очень уж подробно они представляют, даже противно.

Жозефина Антоновна сердито ворчала на мужа, сверкала на всех черными глазами и бросала гневные взгляды на Валю. Совсем неожиданно она заявила:

— Которая дрянь чужих мужей прельщает, той бесстыдной девице иная жена может и глаза выцарапать.

— Руки коротки, — огрызнулась Валя.

— Что ж вы на свой счет принимаете, — накинулась на нее Баглаева, — видно, по вашей русской пословице, знает кошка, чье мясо съела?

Валя хотела было отвечать, но Анна строго уняла ее. Валя ярко покраснела и смущенно начала рассказывать барышням, что говорят в городе о холере. Анна засмеялась, взяла ее за локоть и тихо сказала ей:

— Надо вас, Валя, вицей хорошенько.

— За что ж, Анна Максимовна? Почему ж я знала, что он пойдет? — оправдывалась Валя.

Варвара злорадно смотрела на сестру. Мотовилов сказал внушительно и негромко:

— А вот мне на вас жалуются, госпожа Дылина. Валя сидела как на иголках и растерянно молчала.

— Да-с, крестьяне жалуются, — продолжал Мотовилов, помолчав немного.

— Да за что же? — робко спросила Валя.

— Вообще, недовольны. Вообще, им не нравится, что учительница. Ну, и вы ссоритесь с сослуживцами и детей балуете, да-с! И все вообще у вас идет навонтараты.

— Да я, Алексей Степаныч…

— Ну-с, я вас предупредил, а там не мое дело. А впрочем, и я согласен. По-моему, баба или девка в классе— одно баловство.

— Ну, что о делах теперь! — вмешался было Баглаев. Но жена сейчас же его уняла.

— Какое— ты имеешь право вступаться? Разве тебя просили? Разве ты чей-нибудь здесь любовник? Ты от всякой смазливой вертуньи сам не свой. Знай свою жену, и будет с тебя.

— Знаю, знаю, матушка, виноват!

— Тото, — наставительно сказал Гуторович, — не фордыбачь, виносос, — у тебя еще вино на губах не обсохло.

Молодые люди смеялись.

— Что, напудрили голову? — язвительным шепотом спрашивала Варя у своей сестры. — Так тебе и надо!

Логин и Пожарский стояли в стороне. Логин спросил:

— Скоро на вашей свадьбе запируем?

— Какая там свадьба! — уныло сказал Пожарский.

— Что так?

— Сама девица-ничего, почтительна к нам, что и говорить, да вот где точка с запятой: богатый, но неблагородный родитель и слышать о нас не хочет, — козырь есть на примете.

— Плохо! Но все ж вы попытайтесь.

— Чего пытаться-то? Формальное предложение сегодня по дороге делал, — нос натянули. А вы, почтеннейший синьор, уж за престарелой ingenue* приударили, за Ивакиной. Но это сушь! Вы бы лучше наперсницу барышень тронули, — веселенькая девочка!

— Занята уж она, мой друг.

— Фальстаф?

— Нет. Это — ложная тревога Жозефины, — жених

— Елена прекрасная, значит, даром волнуется?

— Совершенно напрасно.

Биншток обратился к Мотовилову с заискивающею улыбкою:

— Алексей Степаныч, вот Константин Степаныч желает прочесть вам стихи.

— Стихи? Я не охотник до стихов: стихами преимущественно глупости пишут.

— Но это, — сказал автор, Оглоблин, — совсем не — такие стихи. Я взял смелость написать их в вашу честь.

— Пожалуй, послушаем, — благосклонно согласился Мотовилов.

Логин с удивлением смотрел на неожиданного автора стихов в честь Мотовилова; его раньше не было на маевке, и как он сюда попал, Логин не заметил. Оглоблин стал в позу, заложил руку за борт пальто и, делая другою рукою нелепые жесты, прочел на память:

Стихотворение, прочитанное с чувством и с дрожью в голосе, произвело впечатление. Мотовилов встал и горячо пожимал руку Оглоблина. На лице его лежал отпечаток величия души, которой услышанные похвалы были как раз в пору. Говорил:

— Очень вам благодарен за чувства, выраженные вами по отношению ко мне. Но и вообще очень прочувствованные стихи. — такие мысли делают вам честь.

Оглоблин прижимал руку к сердцу, кланялся, бормотал что-то умиленное. Около него столпились, пожимали руку, хвалили за хорошие чувства. Баглаев восклицал:

— Ловкач! Обожженный малый!

Были немногие, на которых чтение произвело иное впечатление. Палтусов улыбался язвительно. Логин слушал с досадою. Клавдия тихонько засмеялась при словах "нравственный калека"; потом она слушала с презрительно-скучающим видом. Анна хмурила брови, неопределенно улыбалась; слово «прадед» рассмешило ее своим ударением, и она весело, долго смеялась. Нета чувствовала себя неловко: стихи ей нравились, но презрительный вид Клавдии и смех Анны заставляли ее краснеть.

Клавдия спросила Валю:

— Что, Валя, понравились вам стихи?

— Отличные стишки, — с убеждением сказала Валя. — А вот теперь есть еще очень хороший поэт, господин Фофанов, совсем вроде Пушкина. Говорят, ему одно время запретили писать.

— За что же?

— Ну вот, разве вы не слышали?

— Не слышала.

— Да, а теперь, говорят, опять пишет. Тоже, говорят, очень хорошие стишки.

Анна стояла одна у ручья. Задумчиво глядела на тихо струящуюся воду, на темно-зеленые, широкие листья водяного лопуха. Они качались и дремали, но Анна знала, что над ними развернутся, будет время, большие белые цветы. Издалека слышался резкий стук дятла.

Логин подошел к Анне. Спросил:

— И зачем вы здесь?

Анна улыбнулась. Логин продолжал:

— Такое пошлое все это общество! Впрочем, пусть их, здесь хорошо, вот здесь, где мы одни.

Осторожно заглянул в ее рдеющее лицо. Глаза ее были грустны и ласковы. Руки их сошлись в нежном пожатии, и ощущение радости пронизало обоих, как внезапная боль.

Вдруг страстное желание чего-то невозможного повелительно охватило Логина. Он смотрел на Анну, и ему стало досадно, что она теперь нарядна, как все. Спросил притворно-ласково:

Вы сегодня опять в новом платье?

— И рыбы наряжаются, бывает пора, — ответила она. — Я люблю радость.

— Только радость?

— Нет, и все в жизни. Хорошо испытывать разное. Струи Мэота, и боль от лозины-во всем есть полнота ощущений.

Логину больно было думать, что Анна переносит боль. А она говорила спокойно:

— Хорошо чувствовать, как падают грани между мною и внешним миром, — сродниться с землею и с воздухом, со всем этим.

Показала широким движением руки на воду ручья, на лес, на далекое— небо, — и все далекое— показалось Логину близким.

Пьяный мужик топтался на дороге. Понемногу делался смелее, все ближе подвигался к веселящимся господам. Подбитое лицо, недоумевающие глаза, тусклая постоянная улыбка на синеватых, сухих губах, взлохмаченные волосы, плохая одежонка; пахло водкою; впечатление безвозвратно опустившегося пропойцы.

Баглаев захихикал. Сказал Логину тихонько:

— Скандальчик будет, чует мое сердце, веселенький скандальчик.

Логин вопросительно посмотрел на него. Баглаев объяснял:

— Видишь этого субъекта? Ну, это, в некотором роде, соперник Алексея Степановича.

— Как это так? — спросил Логин.

— А это Спирька, Ульянин муж, той, знаешь, что у Мотовилова живет, экономкой, понимаешь? Мотовилов Спирьке рога ставит, а Спирька с горя пьянствует.

— Вот так мужичинища! — опасливо сказал Биншток. — Этот притиснет, так мокренько станет.

Спирька был уже совсем близко и вдруг заговорил:

— Ежели, к примеру, господин какую девку из нашего сословия, то, выходит, на высидку, а там, брат, ау! пошлют лечиться на теплые воды. Ну а ежели кто баб, так я так полагаю, что и за это по головке не погладят

— Ты, Спирька, опять пьян, — сказал Гомзин.

— Пьян? Вот еще! Важное дело! И господа пьют. Вот в нашей школе учитель пьет здорово, а где научился? В семинарии, обучили в лучшем виде, всем наукам, и пить, и, значит, за девочками.

— Спиридон, уходи до греха, — строго сказал Мотовилов.

— Чего уходи! Куда я пойду? Ежели теперь моя жена… Ты мне жену подай, — взревел яростно Спирька, — а не то я, барин, и сам управу найду. Есть и на вас, чертей…

Но тут Спирьку подхватили мотовиловские кучера и извозчики, за которыми успел сбегать проворный Биншток. Спирька отбивался и кричал:

— Ты меня попомни, барин: я тебе удружу, я тебе подпущу красного петуха.

Но скоро крики его затихли в отдалении. Общество усиленно занялось развлечениями. Все делали вид, что никто ничего не заметил. Тарантина затянула веселую песенку, ей стали подтягивать. Нестройное, но громкое— и веселое пение разносилось по лесу, и звонкий вой передразнивал его.

Биншток придумывал, что бы сказать приятное Логину, доказать, что он не клевещет на Логина, а сочувствует. Подошел к Логину и сказал, делая серьезное лицо:

— Несчастный человек-этот Спиридон. Мне его очень жалко!

— Да? — переспросил Логин.

— Правда! И я думаю, что все беды народа от его невежества и малой культурности. Я часто мечтаю о том времени, когда все будут равны и образованны.

— И мужики будут щеголять в крахмальных сорочках и цилиндрах?

— Да, я убежден, что такое— время настанет.

— Это будет хорошо.

— Еще бы! Тогда не будет этой захолустной тосчищи: общество везде будет большое. И вообще у нас много предрассудков. Вот хоть брак. Дети Адама женились на сестрах, отчего же нам нельзя?

— В самом деле, как жаль!

— Или древние пользовались мальчиками, а мы отчего же?

— Да, все предрассудки, подумаешь!

— Но прогресс победит их, все это будет впоследствии, и свободный брак, и все, и вольная проституция.

— Именно.

— А какую стишину он сляпал! — осклабился Биншток.

— Вам нравится? Биншток фыркнул.

— Еле выдержал!

— Ну что, канашка-соблазнитель, — сказал подошедший Гуторович, — что ж барышень забыли? Евлалия, живописная раскрасавица, поди, соскучилась!

— А ну ее! — досадливо сказал Биншток и отошел. Пьяный Баглаев подходил то к одному, то к другому и таинственно шептал:

— А ведь Спирьку-то Логин подуськал, никто, как он, уж это, брат, верно. Уж я знаю, мы с ним приятели.

— Ты врешь, Юшка, — сказал Биншток.

— А, ты не веришь? Мне, голове? Ах ты немецкая штука! Эй, ребята, — заорал Баглаев, — немца крестить, Быньку! В воду.

Подвыпившие молодые люди с хохотом окружили Бинштока и потащили его к ручью. Биншток хватался за кусты и кричал:

— Костюмчик испортите, вся новая тройка! Скандал.