Глава 1

Перл Данди, мать Мюррея, вечером в субботу умерла наконец. Похороны прошли в следующую пятницу.

Сам Мюррей опоздал. Все сидящие на скамьях повернулись в его сторону, когда он открыл тяжелую дверь часовни при крематории. В часовне было блекло и бледно. На улице снова пошел дождь. Священник, произносивший речь – он говорил что-то о «долгой, полной жизни», – подождал, пока Мюррей займет место.

Потом, когда они стоят снаружи, Мюррей объясняет своей сестре, Бекки, что его рейс из Лондона задержали.

– Ну я же тебе говорила, – произносит она с нажимом, – лучше бы ты прилетел вчера вечером.

На них обоих темные, похожие на офисные, костюмы. У Мюррея темный галстук. Он предлагает сестре сигарету, и они принимают соболезнования от какой-то старой леди – подруги их матери, так он думает, которую Бекки, кажется, знает. Эта старушка в пурпурной шляпе говорит им, пока он закуривает, что его мать была «чудесной женщиной».

– О, да, спасибо, – кивает он.

И видит брата, Алека, появившегося в этот последний день сентября, когда опадают листья и блестит от дождя щебенка под ногами. Он еще не говорил с Алеком.

Он много лет не говорил с Алеком.

Кажется, у него нет костюма, у Алека, – поверх белой синтетической рубашки с черным синтетическим же галстуком накинута темно-синяя дутая куртка. Его почти не узнать – так сильно он облысел с тех пор, как Мюррей видел его в прошлый раз.

– Как наш молодой Алек? – спрашивает он у Бетти. – Он ведь набрал пару фунтов, да?

Он говорит это с улыбкой, стараясь казаться непринужденным.

– Почему ты сам его не спросишь? – говорит она.

Мюррей продолжает улыбаться, отходя от нее, чтобы поговорить с кем-то еще.

Алек тоже с кем-то разговаривает, стоя в дверях часовни в своей дутой куртке, так что людям, желающим выйти, приходится ждать. Никто как будто не хочет попросить его подвинуться, отойти в сторону, чтобы пропустить их. Это ведь похороны его матери – вероятно, в этом дело.

Мюррей затягивается сигаретой и поворачивается к дороге. Подъезжают такси, чтобы отвезти их в дом Бекки на поминки.

Он садится в такси с какими-то стариками.

Один из них, с гнилым дыханием, кажется, знает его.

– Ну, как поживаете, Мюррей? – спрашивает он, крепко сжимая пластиковую ручку трости.

– Я в порядке, отлично, – отвечает Мюррей. – Ну, сами понимаете, печальный день и все такое.

– Это да, – соглашается старик. – Перл была милым созданием.

Мюррей двигает ногами в черных кожаных туфлях, и взгляд его в тревоге скользит по проплывающим мимо улицам, по серым фасадам домов. Мазеруэлл. Давно он не был здесь. Мазеруэлл? Вообще-то, нет. Она скончалась. Старик спрашивает его о чем-то.

– Нет, – спохватившись, отвечает он, – я теперь не живу в Королевстве.

Старик опять задает вопрос.

– В Хорватии, – отвечает он. – Это была часть Югославии.

В маленьком доме сестры, несмотря на присутствие всех этих людей, он не может избежать встречи с Алеком.

Он на кухне, открывает очередное пиво, когда там неожиданно появляется Алек – он ухаживает за гостями, следит, чтобы у всех было что выпить, передает тарелочки с арахисом.

– Привет, Мюррей, – говорит он.

– Алек. Привет…

– Все голосуешь за тори? – интересуется Алек.

Лицо у него неприятно полное, как у пожилого человека. Бросается в глаза большой блестящий лоб.

– За тори? – переспрашивает Мюррей и отхлебывает пиво. – Не-а, эти мудаки слишком ушли влево для меня.

Алек едва заметно улыбается.

– Ну, как ты сам-то? – спрашивает он довольно равнодушно.

– Я в порядке, – говорит Мюррей. – У меня все хорошо. – И добавляет, просто чтобы сказать что-то еще: – Ты до сих пор с профсоюзом?

– Я – да. А ты?

– Не совсем, – произносит Мюррей уклончиво. – Я ведь больше не живу в этой стране.

– Да, я слышал.

– Уже несколько лет.

– Типа, от налогов косишь, да?

Мюррей улыбается, ему нравится, как это звучит – нравится усмешка в голосе Алека при этих словах: «От налогов косишь». Он еще отхлебывает пива.

– Вроде того, – говорит он.

Он ночует в доме Бетти. В комнате, где жил ее сын. Тот уже оставил родительский дом, обитает теперь где-то в Австралии. (Как же его зовут?)

– Давай не будем пропадать, а? – говорит ему Бекки утром, ранним утром, когда они пьют чай на кухне и он ждет такси, чтобы поехать в аэропорт.

– Конечно, – отвечает он, стараясь не смотреть на нее. А посмотрев, думает: Черт, просто загнанная кляча.

– Ты уверен, что совсем не хочешь завтракать? – спрашивает она.

– Нет. – Старше меня меньше чем на два года – и посмотрите на нее. Настоящая старушка.

– Ты устал, – замечает она.

– Правда?

– Наверное, плохо спал, – говорит она, – в комнате Юэна.

Юэн – вот как его зовут.

– Спал нормально, – говорит Мюррей.

А сам думает о безрадостных ночных часах, когда он ворочался в постели в трусах и майке, под одеялом с принтом человека-паука. Ему было слишком жарко. По окну стучал дождь, словно кто-то бубнил неприятную правду. И еще то фото. В рамке в холле второго этажа. На фото был он, Мюррей, примерно десятилетний, с Максом, немецкой овчаркой, которую так любил. Увидев это фото прошлым вечером – себя с собакой, – он почему-то расстроился.

– Я спал нормально, – повторяет он.

– Везунчик ты, – говорит Бекки. – А я – нет.

Чай с молоком. Очень много молока. Жижа, даже не теплая, отвратительная.

– Я никак не могла отвлечься от мыслей, – признается она.

Мюррей отставляет кружку и пытается проглотить то, что отпил. Он снова в костюме, галстук в кармане.

Бекки в пижаме.

– Просто не могла отвлечься, – повторяет она.

Вчера, когда все ушли, она описала ему последние дни матери. И не проронила ни слезинки, рассказывая ему больничные истории – о встречах с врачами, о предрассветных бдениях, о безнадежных рассветах. Бекки рассказывала об этом сухо, так, наверное, она говорит на работе в городской администрации. И он слушал без эмоций, ничего не чувствуя.

Теперь же ему кажется, она готова сломаться.

Губы у нее дрожат.

Мюррей невольно отводит взгляд.

Он смотрит в окно, через стекло с грибком по углам, на тусклое утро.

И вот – Бекки плачет, прижимая салфетку к лицу.

Где же, черт, думает Мюррей, глядя на фальшивый «Ролекс», болтающийся на его бледном запястье, это ебучее такси?

Сутки спустя, воскресным утром, он едет в поезде в аэропорт Станстед, чувствуя себя намного хуже.

Рейни подключился. Однажды они работали вместе на телефонных продажах, он и Пол Рейни, – их объединяли годы в этом бизнесе. Сидение на телефонах под лампами дневного света. Большую часть времени с ними работал и Свин, и субботним вечером он тоже с ними был. Они начали во второй половине дня в «Пендерелс оук». А закончили в квартире Свина в Уайтчепеле примерно через двенадцать часов. Мюррей поспал пару часов на полу гостиной Свина, на диванных подушках, в костюме. Проснулся он в шесть с немыслимой головной болью и побрел одиноко на Ливерпуль-стрит, на поезд до Станстеда.

Рейни стал жиртрестом. Его это шокировало. Он и Свин все еще работали в издательстве «Парк-лейн», в офисе неподалеку от Кингзуэя. Обедали в «Пендерелс». Каждый раз одно и то же.

А когда они спросили Мюррея, чем он, на хрен, теперь занимается, тот сказал:

– Я просто не напрягаюсь. Наслаждаюсь жизнью.

– И где же это? – спросил Свин.

– На хорватской Ривьере, – ответил Мюррей. – Я работаю неполный день.

– Неполный? Это еще как?

– Значит, на полный не берут, – подколол его Рейни, ставя пустую стопку на стол, где их уже стояло немало, и поворачиваясь к бару.

Мюррей попробовал улыбнуться.

– Мне без конца поступают предложения, – сказал он тихо, словно из скромности.

– Полная хрень, – сказал Рейни.

И Мюррей почувствовал, что старый друг до сих пор не простил его за те давние дела с Эдди Джоу.

С тех пор они, конечно, опять работали вместе. Когда Джоу уволил Мюррея, он сумел в итоге проложить себе путь к двери с бежевым стеклом издательства «Парк-лейн» и увидел, что Пол Рейни снова там работает – за тем же столом, как будто ничего не было, поднося ту же белую трубку к своему потному уху.

Мюррея тоже уволили оттуда. Он, казалось, потерял хватку, если она вообще была у него. Тогда-то он и решил изучить другие возможности. В каком-то смысле его вдохновил Свин, как печально известно, проживший два года в Таиланде, «наслаждаясь жизнью» на свои сбережения. И хотя у Мюррея сбережений не было, у него имелся домик в Чиме – бунгало в духе шестидесятых в районе под названием Тюдор-клоуз. Он приобрел его в славные дни около 1990 года. Двадцать лет спустя ипотека стала ничтожной. Так что был найден арендатор, и Мюррей отправился на поиски места, где бы он мог жить за счет этого скромного дохода.

И нашел хорватскую Ривьеру.

Его рейс на Загреб в десять тридцать утра.

Он сидит в зале ожидания, мучаясь от головной боли. За окном медленно движутся самолеты. Солнечный свет для него мучителен. Его подташнивает.

Он не сказал Рейни и Свину, зачем прилетел в Королевство, о похоронах. Он даже не упомянул об этом и сам не держал в голове таких мыслей, пока они перемещались из паба в паб, двигаясь к востоку от Холборна.

Теперь же, когда он глазеет с бодуна на самолеты, его удивляет воспоминание, воспоминание о материнской руке у него на лбу, вероятно, проверяющей температуру.

Солнце бросает тени на половину зала ожидания.

Ма, звучит тонкий, испуганный голос в его голове, его собственный голос.

Ма, где ты теперь?

И, наконец, сидя там, в зале ожидания, глядя на самолеты, движущиеся в слабом октябрьском свете, он чувствует слезы в глазах.

 

Глава 2

Вообще-то «хорватская Ривьера», побережье Адриатики, даже в своей наименее фешенебельной части оказалась слишком дорогой для Мюррея. И ему пришлось перебраться в глубь страны, подальше за холмы, в городок, лежащий на довольно засушливой равнине, окруженной пыльными виноградниками и полями подсолнухов и кукурузы. Когда-то здесь были побиты турки, примерно в пятнадцатом веке, и на главной площади городка возвышается монумент в честь этого события. Последнего примечательного события в истории городка. На одной из улиц, ведущих от площади, стояло молодежное общежитие, «Уморни путник» – где какое-то время после прибытия проживал Мюррей.

С тех пор прошло больше года.

Первым человеком, который встретился ему на лестнице в тот первый день, был Ханс-Питер, голландец, весьма давний обитатель общежития.

Очевидно Ханс-Питер, как сразу подумал Мюррей, был распоследним лохом.

Но он стал его единственным другом в те дни.

После возвращения Мюррея из Королевства они проводят вечер в пабе под названием «Джокер». Они сидят на улице, за одним из нескольких столиков под зонтиками с рекламой местной минералки, – и, хотя уже октябрь, сейчас жарко. На Мюррее белые шорты, доходящие ему до колен, открывающие его безволосые ноги с фиолетовыми венами, он в темных офисных носках и больших белых кроссовках. На его мужественном лице выступает пот.

– Шарко, – говорит Ханс-Питер.

Это в его духе – выдать такой очаровательный гамбит для затравки разговора.

Мюррей согласно хмыкает.

Ханс-Питер моложе Мюррея, вероятно, лет на десять – ему, должно быть, сорок с чем-то. Он невероятно высок и очень застенчив.

– Я шитаю, – говорит он, сделав быстрый, как бы вороватый глоток пива, – это все глобальное потепление.

Потеющий Мюррей усмехается:

– Что ты, на хрен, городишь?

– Глобальное потепление, – повторяет Ханс-Питер.

– Что – ты веришь в это?

Ханс-Питер кажется взволнованным, как если бы допустил элементарную ошибку. Он спрашивает:

– Ты в это не веришь?

– А то как же, мать твою, – отвечает Мюррей, вытирая краем белой футболки обильный пот с лица и поправляя очки на носу. – Не говори, что веришь в это.

– Ну… – Ханс-Питер смотрит вниз на свои шлепки. – Я не знаю. Уше октябрь.

Люди едят мороженое. Голуби плещутся в фонтане.

Мюррей продолжает смотреть на него в упор:

– И?

– Ну, – произносит Ханс-Питер не очень уверенно, – это нормально? Эта… эта погода?..

– Нет никаких доказательств глобального потепления, – говорит ему Мюррей.

– Ну, а я думал…

– Нет, блядь, доказательств.

Мюррей снова снимает очки и промокает лицо футболкой. Футболка спереди вся мокрая.

Светлые ресницы Ханса-Питера застенчиво порхают.

– Я думал, – говорит он, – есть доказательства.

Мюррей снова смеется:

– Тебя надули.

Ханс-Питер скромно спрашивает:

– А как ше отшот Штерна?

Мюррей что-то злобно ворчит.

– Там сказано, – не унимается Ханс-Питер, – если не принять мер против выделений…

– Да к чертям собачьим! – кричит Мюррей. – Есть другие отчеты, в которых говорится прямо противоположное.

– Разфе они не проплачены нефтяными компаниями?

Мюррей вздыхает. Подобного дерьма он уже наслушался и больше слушать не намерен. На самом деле Мюррей испытывает неподдельную симпатию к «нефтяным компаниям». Он чувствует каким-то образом, что он с «нефтяными компаниями» на одной стороне. В этом дело – они успешны, они победители в этом мире и потому, несомненно, вызывают злую зависть всяких лохов вроде Ханса-Питера. Посмотрите на него – до сих пор живет в молодежном общежитии. А вот Мюррей, как какая-нибудь гребаная нефтяная компания, занимает хорошо обставленную квартиру на одной из самых элегантных улиц городка эпохи Габсбургов. В его понимании Ханс-Питер проживает здесь за счет голландского эквивалента пособия по безработице, которого тут хватает на лучшую жизнь, чем в Амстердаме, или откуда он там.

– Ты что, не понимаешь, – говорит он, переходя на снисходительный тон для своего недалекого друга, – что это все заговор против нефтяных компаний? Левацкий заговор. Против рыночной экономики. Против свободы личности.

– Ты так думаешь? – спрашивает Ханс-Питер.

– Я это знаю, дружок. Они проиграли холодную войну, – объясняет ему Мюррей. – Это их следующий ход. Это же, блядь, очевидно, если подумать.

С его носа срывается объемистая капля пота.

Ханс-Питер не отвечает. Он поворачивается к раскаленной от жары площади. В левом ухе у него маленькая серьга.

– Ишо по одной? – спрашивает он, замечая пустой бокал Мюррея.

– Ну, давай, – ворчит Мюррей.

К его удивлению, после этой, только второй пары бокалов Ханс-Питер извиняется и уходит, оставляя его допивать в одиночку пол-литра «Пана», местного лагера, и скользить взглядом по неожиданно безлюдной площади.

Мюррея удивляет, что у Ханса-Питера нашлись какие-то дела. Их дружбу скрепляет то обстоятельство, что ни один из них никогда ничем не занят. Ни с кем не ведет никаких дел. Потому что не с кем. Поэтому они и дружат. Уберите это обстоятельство – и непонятно, что останется.

Вообще-то нельзя сказать, что больше здесь совсем никого нет. Есть Дамьян. Знакомый Ханса-Питера, из местных. Но у Дамьяна есть работа – в шиномонтажной мастерской, рядом с железной дорогой. У него есть семья. Другими словами, у него есть то, что называется нормальной жизнью.

Позднее Мюррей встречает его в баре «Уморни путник».

Мюррей расстраивается, обнаружив, что там нет Марии. Если можно говорить о какой-то цели в жизни Мюррея, то цель эта связана с Марией, продавщицей напитков в молодежном общежитии. И про нее, он чувствует, не скажешь: не его поля ягода. Во-первых, она не очень хорошенькая. Зато молодая и дружелюбная, а ее английский превосходен – она даже понимает Мюррея, когда он говорит. С некоторых пор, с прошлой зимы, он положил на нее глаз. И весь год планировал сделать шаг в ее сторону.

Этим вечером он лелеял надежду встретить ее здесь. Теперь он расстроен. На улице уже темно. Вечера теперь короче. Ночи, как тут говорят, растягиваются.

Он видит, как в бар входит Дамьян.

– Дамьян, приятель, – говорит Мюррей, вставая с места и собираясь пожать руку шиномонтажнику.

Дамьян низкого роста, мускулист, неразговорчив – люди такого типа вызывают у Мюррея инстинктивное уважение.

Дамьян, пожимая руку Мюррею, осматривает помещение.

– Ханс-Питер? – спрашивает он.

– Его тут нет, – говорит ему Мюррей. – Я не знаю, где его черти носят. Дай-ка я куплю тебе выпить.

Они садятся вместе, и Мюррей интересуется:

– Ну, так что ты задумал?

Дамьян ничего не отвечает, и Мюррей спрашивает снова.

– Чем ты занимаешься?

Дамьян, вероятно не понимая его, пожимает плечами и качает головой.

– Но ты в порядке? – не отступает Мюррей.

– В порядке, да.

Они впервые выпивают вдвоем, без Ханса-Питера. Без него это оказывается крайне трудным делом.

И в итоге разговор переходит на шины.

– Так что насчет «Пирелли»? – слышит Мюррей свой голос. – Как они рядом с другими? С «Файрстоуном» хотя бы.

В их беседе все чаще повисают паузы, во время которых они обводят взглядом помещение, пытаясь найти хоть одну симпатичную девушку.

Затем Мюррей спрашивает что-то еще о шинах, и Дамьян корректно отвечает.

Так они разговаривают о шинах не меньше получаса.

– У меня были «Мишлен» на «мерсе», – говорит Мюррей после долгой паузы. – Высшего качества.

Дамьян молча кивает, отпивает.

– Как думаешь, увидим мы сегодня Ханса-Питера? – спрашивает Мюррей.

Дамьян молча пожимает плечами.

– Ты не знаешь, где он?

Дамьян, поднимая бокал с пивом, качает головой.

Однако, как выяснится позже, он не был честен. Он представлял, где был Ханс-Питер. Ханс-Питер находился в квартире Марии, без одежды, и смотрел очередную серию «Игры престолов» в хорватском переводе на маленьком пузатом телике Марии.

 

Глава 3

Утром наступила осень. Температура за ночь опустилась на двадцать градусов. Мюррей, стоя у окна в трусах и майке, ликует. Он воображает, как бросит этот взвихренный осенний день, полный мокрых листьев, в лицо Хансу-Питеру со словами: «Ну, как тебе это? Не хочешь мороженки, а? Паразит паршивый». Он растягивает лицо в улыбке, но его вдруг колотит кашель, так что он отходит от окна, скрючившись, с разбухшими сосудами на потных висках, и пытается ругаться матерно:

– Еб… твою… ТАК!

В квартире повисает тишина, точно пыль. Эту мрачноватую двухкомнатную квартиру он подыскал при помощи Ханса-Питера примерно через месяц после прибытия в городок. Хозяин – мужчина средних лет, а раньше здесь жила до самой смерти его мать, так что почти вся ее мебель осталась на месте – громоздкая мебель темного дерева. Внизу, на первом этаже, Мюррей бродит среди картин и безделушек старой леди, ее педальной швейной машинки и влажного постельного белья. Он хотел найти полностью обставленную квартиру. Он пользуется ее старыми металлическими ножами и вилками, ее покрытыми пятнами тарелками. А на стенах висят фотографии цвета сепии, в рамках, с какими-то людьми в старомодных костюмах, с лицами замогильного цвета.

Квартира наполнена теплым, застоялым воздухом. Серая дождливая осень за двумя большими окнами кажется надежно отделенной от тепловатой тишины комнат. Все здесь напоминает театральные декорации. Дождь стучит по окнам точно галька. Мюррей закуривает. Он теперь предпочитает местную марку сигарет – до такой степени здесь прижился. Он сидит в горячей ванне, окруженной ржавыми трубами, бесцветными плитками, с лампочкой высоко под потолком.

Одевшись после ванной, он берет зонтик и бредет через ветер в «Уморни путник».

Ханс-Питер там, завтракает за столиком в затемненном баре. Кофе и рогалик с маслом. Взгляд его как будто застыл в точке в полуметре перед ним.

Очарованный, мать его, странник, думает Мюррей.

Не поздоровавшись с другом, он идет к бару, где сейчас работает Эстер. Вот Эстер – не его поля ягода.

Однако она дружит с Марией, так что, наверное, стоит быть с ней поприветливей, – и Мюррей улыбается ей.

Он чувствует неубедительность этой улыбки, и убеждается в этом, увидев себя в затененном дымчатом зеркале за спиной девушки. (Меню написано прямо на зеркале – он видит свое лицо сквозь строчки.)

– Да? – говорит Эстер.

– Капучино, – говорит его лицо в зеркале по-английски.

Пока она возится с машиной, он просматривает местную газету. Слов он не понимает, его глаза просто скользят по фотографиям, на которых он видит местных политиков – неприятных типов с жуткими стрижками, фальшиво улыбающихся, как он сам только что.

Получив свой капучино, он подходит к Хансу-Питеру, желает ему доброго утра и садится напротив.

Ханс-Питер с полным ртом молча кивает.

Он жует рогалик словно через силу.

Несколько секунд Мюррей смотрит на него с неприязнью.

– Где ты был прошлым вечером? – спрашивает он, наконец.

Ханс-Питер прожевывает и проглатывает. Он быстро говорит что-то – очень неразборчиво.

Мюррей кривится в раздражении:

– Что? Еще разок.

– Ум-маи-и, – говорит Ханс-Питер, проглатывая.

– Чего?

Ханс-Питер как следует проглотил все, что было во рту, и повторяет:

– У Марии. Дома у Марии.

– Это как же?

Ханс-Питер не выдерживает сверлящего взгляда Мюррея и отводит глаза.

– Ну, ты знаешь Марию?

– Марию, – произносит Мюррей, как будто пытаясь сообразить, кого он может иметь в виду. – Ту, что здесь работает?

– Да.

– Ты был у нее дома?

– Да.

– Зачем? – спрашивает Мюррей, искренне не понимая.

– Ну, – посмеивается застенчиво Ханс-Питер, – ты понимаешь…

– Нет, я не понимаю.

– Ну, мы это… Между нами что-то есть, – говорит Ханс-Питер.

Когда до Мюррея доходит, он ошарашен:

– Что – ты?

Ханс-Питер кивает.

– Ты с Марией?

Ханс-Питер опускает глаза.

– Ну да, – признается он.

Он как будто смущен. И вероятно, он неправильно понимает реакцию Мюррея. Ведь Мария моложе Ханса-Питера лет на двадцать. Она толстушка и не особенно привлекательная. Это все может быть причиной для смущения.

– Как это случилось? – спрашивает Мюррей, побледнев.

И Ханс-Питер рассказывает ему, что в прошлую пятницу он был здесь, в «Уморни путнике», до закрытия, как и обычно. На улице лил дождь, а у Марии не было зонтика – она все ждала, пока дождь прекратится, и он предложил ей пойти к нему в комнату и переждать там. Он предложил ей сигарету, они закурили вместе, и в итоге она осталась у него на ночь. С тех пор, говорит он Мюррею, он уже дважды ночевал у нее.

– Ну, вот, – завершает Ханс-Питер.

И начинает есть второй рогалик.

Какое-то время Мюррей не может выдавить ни слова.

Деревца на улице раскачиваются от ветра.

В затененном баре Эстер разговаривает с кем-то по телефону, смеясь.

«А ведь я той ночью ночевал у Бекки, – думает Мюррей. – Ворочался под одеялом с Человеком-пауком. А они… В те же самые минуты. В прошлую пятницу».

Он смотрит на Ханса-Питера с выражением шока и омерзения.

– Какого хрена она в тебе нашла? – говорит он.

Что она нашла в Хансе-Питере? Этот вопрос мучает Мюррея всю ночь, не давая заснуть. Он сидит у себя, как в гробнице, и курит в темноте. Ему кажется очевидным, что если бы он сам выразил свои намерения в отношении Марии яснее, скорее всего, она предпочла бы его, а не Ханса-Питера. Эта мысль изводит его. Не то чтобы он так уж жаждал обладать ею физически. В его чувствах к Марии была какая-то бессильная сентиментальность, что-то расплывчатое, даже сродни жалости. А что она нашла в Хансе-Питере – это вполне ясно: Ханс-Питер – просто уменьшенный вариант его самого, этакий обедненный Мюррей. Иностранец откуда-то с Запада, у которого водятся хоть какие-то деньжата. У Ханса-Питера даже есть машина – старый, изъеденный ржавчиной «фольксваген поло» на 1,2 литра, с протекающим маслом. В рамках «Уморни путника» он вполне сгодится на роль богатого папика.

Он запал на нее, решает Мюррей.

Запал на эту толстую шлюху.

И это хорошо хотя бы тем, что дает ему больше времени, чтобы сосредоточиться на бизнесе. Которым ему так или иначе нужно заниматься, а не тратить время на всяких потаскух. Его бизнес. Трансферы в аэропорт. Микроавтобус до аэропорта Загреб. Он знает парня по имени Благо, у которого есть водители. У него есть реклама. Вебсайт почти готов. Ему только нужны микроавтобусы. У него есть средства на один, по его словам, но ему нужно четыре, чтобы бизнес пошел в гору. Поэтому он предложил Мюррею войти в дело. Они обсуждали это в «Джокере» и потом еще за обедом. Вложить деньги на микроавтобусы, получить пятидесятипроцентную ставку – в этом состояло предложение Благо. И в прошлую среду, когда Мюррей сидел в банке «Эйч-эс-би-си» в Кингстоне рядом с Темзой, он оформил кредит, под дом в Чиме, и перевел деньги на счет ЗАО «Славонски зрачне лук», реквизиты которого ему сообщил Благо. Благо показывал ему на сайте микроавтобусы, которые намеревался купить – списанные полицейские фургоны, в Осиеке. Сказал, что собирается туда за ними, как только у него появятся деньги. Мюррей хотел поехать с ним, чтобы лично увидеть эти фургоны.

– Я кое-что понимаю в них, – сказал он Благо.

Он настаивал на праве вето, если они покажутся ему недостаточно хорошими.

С тех пор, как вернулся из Королевства, он набирал номер Благо пару раз, чтобы узнать, не пришли ли деньги.

Благо не отвечал. Очень на него похоже.

Самое неприятное для него – это внезапно образовавшаяся дыра в его ежедневном расписании из-за Ханса-Питера, который теперь почти не бывает с ним. Раньше они встречались каждое утро в «Уморни путнике». Но в эти дни Ханс-Питер там почти не появляется. Мюррей пьет свой капучино и делает вид, что читает газету. Иногда он сидит так больше часа.

Время от времени Ханс-Питер все же показывается. Однажды утром, увидев его, Мюррей обращается к нему со своей типичной фразой: «Какие планы на сегодня?» Ответ обычно подразумевал, что особых планов не имеется, и они договаривались встретиться чуть позже в «Джокере», то есть вскоре после обеда.

Но сегодня Ханс-Питер только пожимает плечами.

Когда Мюррей предлагает выпить в «Джокере» «чуть позже», Ханс-Питер поначалу мнется, а затем говорит, что собирается пойти в кино.

– О? – восклицает Мюррей. – И что ты смотришь?

– «Железный человек – 3», – говорит Ханс-Питер.

Повисает молчание. Затем Мюррей спрашивает:

– Не против, если я тоже пойду?

Снова молчание. Затем Ханс-Питер роняет без особого энтузиазма:

– Если хочешь…

– Если ты не против, – говорит Мюррей.

Ханс-Питер смотрит вниз на свои кроссовки «Адидас».

– Хорошо, – произносит он.

– Так где мы тогда встретимся? – спрашивает Мюррей.

– Здесь? – предлагает Ханс-Питер без особого энтузиазма.

И они встречаются здесь ранним вечером. Ханс-Питер приходит с Марией.

Мария, похоже, не очень рада увидеть Мюррея, ожидающего их в слаксах. Он пытается быть милым. Но все тщетно. Она едва произносит пару слов, пока они едут в автобусе на окраину городка, где находится обшарпанный торговый центр с несколькими кинозалами.

В переполненном автобусе Мюррей начинает высказывать сомнение по поводу намечающегося мероприятия. Спутники как будто стараются не обращать на него внимания. Встречаясь взглядом с Марией, он пытается улыбаться. Она сразу отводит глаза, и он спрашивает ее о фильме:

– Так что мы будем смотреть? Стоящий фильм?

Она делает вид, что не слышит его.

Большинство людей в очереди за билетами – почти еще дети: ребята со стеклянными серьгами, в мешковатых штанах, визгливые девицы в мини-юбках или спортивных костюмах, потягивающие сладкие коктейли и кидающиеся попкорном. Среди этих взбудораженных юнцов, в компании Ханса-Питера и Марии, то и дело обжимающихся, Мюррей высиживает два часа, пытаясь смотреть шумный боевик. Фильм дублирован на хорватский, так что он ни хрена не понимает.

После кино, пока Мария зашла в дамскую комнату, Ханс-Питер говорит ему, что они собираются к ней домой, и спрашивает Мюррея, чем он думает заняться.

– Ну, не знаю, – отвечает Мюррей, переминаясь с ноги на ногу.

Повисает молчание, и Мюррей с ужасом подозревает, что Ханс-Питер жалеет его – какой-то ебаный Ханс-Питер испытывает жалость к нему.

Да ну, к черту.

– Ты не волнуйся, – говорит он. – Мне есть чем заняться. Добавь ей за меня, хорошо? – И он кивает с неприятной улыбкой в сторону Марии, которая приближается к ним.

Следующие несколько часов он проводит в «Джокере», потягивая лагер «Пан» и думая о том, что если уж такие, как Ханс-Питер, могут подцепить бабенку, то он-то и подавно, так их растак.

Матвей кивает.

Мюррей и не заметил, что произнес это вслух. Матвей, высокий и сухощавый, напоминающий монаха-аскета, достает стаканы из мойки и ставит на поднос под барной стойкой.

Еще нет восьми вечера, а Мюррей уже порядком набрался.

Позже, в «Оазисе», он натыкается на Дамьяна.

Они сидят за одним столиком в кебабной, и Мюррей говорит:

– Если уж такие, как Ханс-Питер, могут подцепить себе бабенку, то я-то и подавно, так их растак.

И поедает кебаб, некрасиво чавкая.

– Несомненно, – кивает Дамьян.

Он со своим приятелем уже собирался уходить, когда появился Мюррей. Они говорят по-хорватски, эти двое – отрывистый, насмешливый обмен словами. Мюррей, закидывая склизкие остатки кебаба в рот, пытается понять, о чем идет речь.

– Чем теперь займешься? – спрашивает он, промокая губы салфеткой.

Друг Дамьяна, как выясняется, прекрасно говорит по-английски. Как американец.

– Мы будем тусоваться, – говорит он, ухмыляясь. – Ты с нами?

– Да, черт побери, – говорит Мюррей. – Славный ты малый. Идем.

Когда они уходят, один из братьев, владеющих этой кебабной, говорит что-то Дамьяну.

Эти два брата-близнеца, албанцы, выглядят по-бандитски. Бритые, круглые головы. Массивные носы. Мощные шеи и тяжелые надбровные дуги. Мюррей не умеет различать их. Первое время он даже не понимал, что их двое, пока однажды не увидел вместе. Обычно они сидят на террасе заведения, под навесом, где стоит фонтанчик, курят кальян и попивают чай. Рядом с ними сидят и другие мужчины, еще более отчаянного вида, часто с усами, и разные женщины, молодые и старые. Белая форсированная «хонда аккорд» с дизельным движком на 2,2 литра часто припаркована рядом, и Мюррей считает, что она принадлежит братьям.

И он смотрит с завистью, как один из них кивает Дамьяну на прощанье и что-то по-дружески говорит. Ему бы хотелось, чтобы братья обращались так же и с ним. Он ест у них кебабы уже второй год и давно чувствует, что между ними есть что-то общее, что-то такое, что отличает их от остальных людей, некое превосходство над остальными. Однако они никогда не обращаются к нему, вот как сейчас один из них обратился к Дамьяну, и вообще никак не проявляют своего расположения к нему.

В пылу момента Мюррей решает заговорить с ними первым. Брат, сказавший что-то Дамьяну, стоял рядом, у двери, прислонившись к косяку, и ковырял во рту зубочисткой.

– Ну, хорошо, – говорит ему Мюррей с нажимом, проходя мимо.

И близнец смотрит на него с легким удивлением – в своей рубашке без воротника под коричневой кожаной курткой, – смотрит вслед Мюррею.

И как же это, вашу мать, случилось?

Мюррей, в своей гробнице, в полной безопасности, сидит на унитазе и скулит, роняя слезы на грязный линолеум.

Как это случилось?

Еще никогда он не испытывал таких эмоций в туалете, не чувствовал такой интимной близости с унитазом, с болтами, покрытыми ржавчиной, которыми он был привинчен к полу.

Наплакавшись хорошенько, он распрямляется и вытирает глаза.

Осматривает в зеркале свой жирный подбородок.

Это зеркало всегда какое-то туманное, мутное. Его лицо кажется каким-то искаженным. Он смотрит на себя с презрением.

Все из-за женщины. О, да, из-за женщины. Из-за многих женщин. Вместе с Дамьяном и его другом он обследовал злачные места городка – пару-тройку, сколько их там было. Злачные места. Полные студентов, подростков. Там ему не повезло, хотя он пытался, бог видит, пытался. Пытался в гомоне этой новой музыки замутить с кем-нибудь из них. С этими подростками с осветленными волосами. Мюррей скалился на них и пытался донести до них свои намерения. Кричал о том, какой у него был Эс-класс. Кричал: «Вы видели Лондон?» Кричал: «Я вам покажу его, хорошо?» Он предлагал ей работу, этой девице. И она уже готова была оставить ему номер, так он думал, когда ее оттащили друзья. (Позднее он видел, как она блевала в парке. Или это была не она?) Друг Дамьяна исчез. И они с Дамьяном направились в ночной клуб. Дамьян сказал, что знает одно место – и слова его текли легче обычного. Одно место, открытое всю ночь. Такси. Да, такси. А затем снова на выход во влажную ночь. Дамьян заплатил. Мюррей спросил его покурить. И вот они там. Эта женщина, восседающая на высоком табурете у барной стойки. Не молодуха, явно. А может, это он сидел на табурете, и она сама подошла к нему и заговорила. И он стал рассказывать ей о своем Эс-классе, который у него когда-то был. И спрашивать, была ли она в Лондоне. Так, сколько ей было? Сорок? Пятьдесят? И отнюдь не красотка. Даже тогда, в таком состоянии, он это понимал. Она прикасалась к нему. Клала руку ему на ногу. (А где же был Дамьян?) Ее рука на его ноге. И тогда он прямо спросил:

– Хочешь поехать ко мне?

Она молча кивнула и провела рукой вверх по его бедру.

– Ну, ладно, – сказал он.

– Минутку, – произнесла она, поглаживая его ногу. – Подожди.

– Ну, ладно, – сказал он.

И он ждал ее, довольный собой. А затем стал беспокоиться, сумеет ли он в таком состоянии. И тогда он увидел, как она разговаривает с двумя мужчинами у туалетов. И по ее манере держаться он все понял. И ему захотелось уйти. Он соскользнул с табурета, стараясь устоять на нетвердых ногах, и стал двигаться к двери. И вдруг она оказалась рядом, держа его за руку. Крепко держа.

– Все хорошо? – спросила она. – Идем?

– Слушай, я устал, – сказал он ей, пытаясь высвободиться. – Давай в другой раз.

– Не говорит так, – сказала она, водя рукой по его брюкам, нащупывая что-то.

– Устал я, блядь, – выпалил он, отпихивая ее.

И вышел на улицу, в прохладный ночной воздух. Под фонари. Он пошел быстро, не зная, куда идет. И услышал шаги за спиной – и чем быстрее он шел, тем ближе звучали эти шаги. И вот его схватили чьи-то руки. И бросили спиной на фургон. Двое мужчин. Лиц в тени не разобрать. Он услышал свой голос, почти визг:

– Что вам надо?

У них было несколько претензий. Он вступил с ними в договоренность, как будто бы сказали они ему. И теперь он должен им денег. А еще он ударил ее, так сказали они. И поэтому он должен им еще больше.

– Я ее не ударял, – проскулил он. – Ни разу…

Но они как будто требовали все, что он имел при себе. Его ударили в лицо и повалили. А затем вытащили бумажник и, опустошив, бросили ему.

И вот он остался один лежать на влажном асфальте, пытаясь понять, уж не снится ли ему этот кошмар.

Пожалуйста, пусть это будет сон.

Его рот ощущался как-то неправильно. И что-то было с глазами… Что же было не так?

Колесо.

Полная хрень.

Колесо машины…

«Тойота-ярис»?

Он поднимается на ноги, его шатает.

Ему плохо. Ему вдруг стало очень плохо.

Два дня спустя, когда его рот пришел в норму, он выползает в «Уморни путник» и видит там Ханса-Питера.

– Я слышал о твоем ночном загуле, – говорит Ханс-Питер. – Ага, об этом. Ну и ночка.

Время сейчас чуть за полдень. Мария работает за стойкой.

– Что, правда? – интересуется Мюррей, улыбаясь озабоченно. – И что ты слышал?

– Дамьян сказал, это была хорошая ночка.

Улыбающийся Мюррей чуть расслабился.

– Не хуевая такая ночка, – говорит он, – вообще-то.

– Ты с тех пор в себя приходишь? – спрашивает Ханс-Питер.

– Так точно. Прихожу в себя. Если ты меня понимаешь.

Сам Мюррей не вполне себе понимает. Он отпивает пиво, первое пиво за все это время.

Вчера он пережил нечто вроде темного полудня своей души. Несколько часов ужасающего отрицания. Всеохватное чувство, что он прожил впустую всю свою жизнь и теперь все кончено. На улице светило солнце.

И сейчас светит, воспламеняя желтеющую листву деревьев перед общежитием.

Он видит их сквозь пыльное окно.

– Как сам? – спрашивает он Ханса-Питера. – Ты в порядке?

– Я в порядке, – отвечает Ханс-Питер.

Мюррей видит, как листок отделяется от дерева и планирует вниз.

Ханс-Питер говорит:

– Дамьян говорит, ты вроде бы искал себе подругу той ночью.

– Что? Я искал?

– Так он сказал.

Мюррей жует губы с беспокойством.

– Не знаю, что он там сказал.

– Что ж, – говорит Ханс-Питер, – я знаю одну ошень милую леди, которая может тебе подойти.

– И кто же это? – спрашивает Мюррей с неприязнью.

– Ошень милая леди, – снова говорит Ханс-Питер и добавляет шепотом: – Мать Марии.

Мюррей произносит сдавленно:

– Мать Марии?

– Да.

– Иди ты на хрен.

– Пошему?

– Вот блядь… – усмехается Мюррей.

– Пошему нет? Она дофольно молода…

– Это насколько же?

– Сорок фосемь, я думаю. И она в хорошей форме, – говорит Ханс-Питер с намеком.

– Ты видел ее или как?

– Конечно.

Мария, которой пока некого обслуживать, ходит по залу, собирая посуду. Она останавливается за спиной Ханса-Питера, кладет руки ему на плечи. Ее внушительные бедра оказываются прямо напротив Мюррея.

– Я как раз рассказывал Мюррею, – говорит ей Ханс-Питер, чуть повернув голову, – о твоей матери.

– Да? – улыбается она.

Кажется, она уже простила Мюррея за то, как он вел себя с ними в кино. Теперь он даже думает, что, возможно, его тогдашнее поведение могло подвигнуть ее к мысли пристроить его к своей очевидно одинокой и жаждущей мужского внимания матери.

– Просто сходи с ней куда-нибудь выпить, – говорит Ханс-Питер.

Говорит? Подсказывает? Указывает? Мюррей еще не решил, как на это реагировать – гребаный Ханс-Питер говорит ему, что делать, – и тут Мария произносит:

– Она правда симпатичная. И гораздо худее меня.

– Не будем ошуждать ее за это, – говорит Ханс-Питер почти вкрадчиво.

– Она все время говорит мне похудеть.

– Не слушай ее.

– Но это правда – я должна.

– Ничего подобного, – обращается к ней Ханс-Питер, а затем – к Мюррею: – Так ты сделаешь это? Сходишь с ней выпить?

Нелепо было бы сказать что-то вроде «Да ни в жисть, идите на хрен», когда здесь стоит Мария, улыбаясь ему, а высветленная челка спадает ей на глаз.

– Есть фотка? – спрашивает он через несколько секунд. – То есть, в телефоне или где-то еще?

– Может быть, – говорит она. – Ага, вот.

Перегнувшись через плечо Ханса-Питера, она передает свой телефон Мюррею.

Он смотрит.

Женщина с кошкой. Сразу так не скажешь. Худее, чем Мария, да. Неплохо? Может быть.

– А как же твой отец? – спрашивает он с ухмылкой, отдавая телефон и ничего не говоря о фото. – Он не будет против?

– Он живет в Австрии, – говорит она. – И они в разводе. Очевидно.

– Очевидно, – повторяет Мюррей.

Вообще-то он пытался пошутить. Он подразумевал, что ее отец уже сыграл в ящик.

– Ладно, – кивает он. – Я попробую.

– Тогда дать тебе ее номер? – спрашивает Мария.

– Она говорит по-английски, или…

– Конечно.

– …Или почему бы тебе не позвонить ей? – предполагает он, внезапно занервничав. – Устрой это.

Прислонясь к его плечу, она смотрит на Ханса-Питера, ожидая его мнения, возможно, даже разрешения.

– Давай, – говорит Ханс-Питер. – Устрой это.

Неожиданно еще один листок отделяется от дерева и планирует на тротуар.

По пути домой, через несколько часов, Мюррей заходит в «Оазис» купить кебаб. Пластиковая вывеска – пальма и улыбающийся верблюд – светится в сумерках. Один из близнецов-албанцев стоит у входа, осматривая окрестности. Он не замечает Мюррея, и Мюррей после секундного колебания ничего не говорит ему. Сделав заказ на английском, он ждет свой кебаб, поглядывая на кусочки пахлавы, словно раздумывая, не купить ли ее. Больше чем когда-либо, ему хочется получить какой-нибудь знак внимания от братьев, хоть самый маленький, говорящий, что они смотрят на него как на равного себе – всего лишь как на равного, не более того. Дамьян, который удостоился от них кивка и нескольких слов, сразу вырос в глазах Мюррея. Теперь он считает Дамьяна достойным человеком. Пахлава блестит, сочась медом. Да, теперь Дамьян представляется ему более значительной фигурой, чем он сам.

Братья, словно не замечая присутствия Мюррея, обмениваются несколькими фразами на неизвестном ему языке с поваром, наполняющим питу нарезанным салатом. Полив питу соусом, он плотно заворачивает ее в фольгу и отдает Мюррею. Фольга теплая на ощупь.

– Спасибо, – говорит Мюррей.

Повар молча кивает.

И вот на самом выходе Мюррей решается. Он смотрит одному из братьев прямо в глаза и говорит громко и отчетливо:

– Увидимся еще, дружок.

И выходит на вечернюю улицу.

Брат ничего не сказал ему. Ничего.

Может, просто от удивления.

Той ночью Мюррей увидел сон. Он лежит на своей кровати. За окном идет дождь, сильный дождь. Окно открыто. Он лежит на кровати и слушает дождь. Этот дождь напоминает ему что-то, словно льется откуда-то из прошлого. Комната странно пуста. В ней нет ничего, кроме кровати, на которой он лежит, причем лежит головой в ногах. Он лежит и слушает дождь, и вдруг из темной ванной комнаты выходит большая собака – овчарка. Тихо дыша, она подходит к кровати и ложится на пол. И задевает стакан, стоявший там, он падает и катится по полу. Собака зевает, поскуливая, и снова дышит. Дождь по-прежнему идет. Мюррей, все так же лежа на кровати, вытягивает руку и гладит собаку по загривку, запуская пальцы в шерсть. Собака тихо дышит. Дождь идет и идет, и на полу перед окном набирается лужа.

В воскресенье после обеда он идет пропустить стаканчик с мамой Марии.

Едва увидев ее перед ирландским пабом, он понял, что не хочет ее, и испытал облегчение. То есть совсем не хочет. Это была высокая женщина средних лет, с несуразно длинными ногами, в джинсах, с коротко стриженными темно-лиловыми волосами, цвета баклажана.

Ее ладонь, когда они пожали руки, была холодной и шершавой.

Этот ирландский паб был едва ли не самым шикарным местом во всем городке, куда захаживали белые воротнички из городской администрации и бонзы местной мафии. «Гиннесс» стоил там почти столько же, сколько в Лондоне. А интерьер напоминал типичный привокзальный британский паб. До крайности потертый и обшарпанный. Внешнее сходство было поразительным. Чего нельзя было сказать о сервисе.

Они уселись в кабинку на мягкие диваны, и Мюррей заказал себе пол-литра крепкого портера. Мама Марии заказала белое вино.

Не испытывая к ней влечения, Мюррей совсем не нервничал, чего на самом деле опасался. По-английски она говорила прекрасно, и довольно скоро он уже рассказывал ей о Лондоне, телефонных продажах и, с чуть меньшей увлеченностью, о Шотландии. Ей как будто нравилась Шотландия, она то и дело спрашивала что-то о ней. Хотя ему не очень-то хотелось говорить об этом. Когда опустились сумерки, он рассказывал ей о «мерседесе» Эс-класса, который был у него когда-то, и шинах «Мишлен» высшей категории, которыми он пользовался.

– Самого наилучшего качества, – сказал он ей.

Она кивнула. Она пила второй бокал вина.

Он пил третий портер.

– Большая разница, – объяснял он ей, крутя в руках стакан, – какие шины.

– Я знаю, – сказала она.

– Огромная разница.

Она была школьной учительницей, преподавала английский. И под конец вечера ему стало казаться, что, может быть, он все же хочет ее немножко.

Она казалась заинтересованной в Эс-классе, как и любая другая женщина, в этом сомневаться не приходилось. Она попросила объяснить ей, что значит Эс-класс, для начала. И он провел ее по всей линейке «мерседесов», от 1,8-литрового A-класса через прочие классы, различные варианты двигателей, доступные для них, и так далее вплоть до модели «S 500 L».

Это заняло примерно полчаса.

А затем он спросил:

– А какую машину водите вы?

Она назвала модели «сузуки».

Он сказал, что не очень разбирается в «судзуки».

– Неважно.

– Довольны ею? – спросил он.

Она кивнула, улыбаясь.

– Вполне.

– Какой… Какой у нее объем двигателя?

Вопрос почему-то показался ей смешным. Она рассмеялась.

– Я не знаю, – сказала она. – Я так рада за Марию и Ханса-Питера. Он такой приятный мужчина.

– О, ну да, – произнес Мюррей расплывчато и посмотрел в окно.

Уж о Хансе-Питере ему совсем не хотелось говорить, это точно.

– Хотела бы я, чтобы Мария немного похудела, – сказала ее мама искренне. – Вы не думаете, что ей надо бы похудеть немного?

– Определенно.

– А вы ей намекнете? Меня она не слушает.

– Я? – спросил Мюррей, не вполне понимая, как с этим быть. – Конечно. Я перекинусь с ней словцом об этом. Хотите еще выпить?

– Нет. Спасибо.

Отпивая четвертый портер, он решил, что определенно хочет ее, даже очень.

Он рассказывал ей о своем бизнесе – трансферных рейсах в аэропорт. Он, наконец, сумел связаться с Благо – «местным партнером», как он назвал его, – и Благо подтвердил, что деньги поступили. Они собираются съездить в Осиек на следующей неделе, посмотреть на списанные полицейские микроавтобусы. Принять какое-то решение. Дело двигалось. Он сказал ей, что здесь имеется потенциал к чему-то «весьма серьезному». Глядя ей прямо в глаза, он пояснил:

– Транспортный сектор прискорбно недоразвит в этой части Хорватии.

Она согласилась.

И тогда он попробовал взять ее за руку. Она быстро отняла ее, но с легкой улыбкой, дававшей простор воображению.

Так что, направляясь в туалет, он решил, что непременно сделает еще одну попытку. Он застегнул ширинку и вымыл руки.

– Смерть, – сказал он своей самодовольной физиономии в зеркале, – или победа.

Среда следующей недели.

Мария за работой, так что Ханс-Питер и Мюррей обедают вместе. Они идут в китайский ресторан «Златна рижека». Он расположен на маленькой площади меланхолического облика, вымощенной булыжником, усыпанным опавшими листьями.

Войдя, они садятся за буфетную стойку.

Ханс-Питер заказывает горку пророщенной сои с нарезанной морковкой, щедро сдобренную усилителями вкуса.

Мюррей начинает с темного мяса, столь же неестественно аппетитного на вид.

Они сидят у окна и смотрят на мир за ним. Напротив старый книжный магазин. Несколько велосипедов привязаны к металлической раме.

Мюррей догадывается, о чем хочет спросить его Ханс-Питер, закидывающий сою себе в рот.

Он должен быть уже в курсе произошедшего. Мария наверняка сказала ему. Однако он спрашивает:

– Как все прошло в воскресенье?

Мюррей смотрит на свое лоснящееся мясо с колечками лука и зеленого перца.

– Это ты мне скажи, – бормочет Мюррей.

– Что ж, – признает Ханс-Питер, гоняя дешевой вилкой по тарелке последние ростки, – не так чтобы очень, я слышал.

– Я не знаю, что произошло, – говорит Мюррей тихо, как бы оправдываясь. – Я не знаю, как это произошло.

Ханс-Питер смотрит на него какое-то время.

– Полиция?

На Мюррея жалко смотреть.

– Мария все еще не хочет разговаривать со мной? – спрашивает он, не поднимая глаз.

Ханс-Питер говорит:

– Она хочет объяснений. От тебя. О том, что произошло. Она не понимает.

– О том, что произошло?

– Ага.

– Когда мы вышли из паба, – говорит Мюррей, – я взял ее руки в свои. Она мне разрешила.

Ханс-Питер кивает и делает глоток спрайта.

– Она мне это разрешила, – повторяет Мюррей.

– Ага.

– Ну, и я подумал, хорошо. Ну, понимаешь…

На лице Ханса-Питера читается что угодно, кроме понимания.

– Ну, я держал ее за руки…

Ее руки были ледяными и шершавыми. Он был к тому моменту пропитан «Гиннессом». Она улыбалась. Теперь он видит эти губы, растянутые то ли в улыбке, то ли в гримасе страха.

– И я попробовал поцеловать их, – говорит Мюррей.

Он встречается глазами со светлыми, опушенными белесыми ресницами глазами Ханса-Питера.

– И тогда. И тогда. Она как бы закРРича-а-ла.

– Она закричала?

– Ага.

– Почему закричала? – спрашивает Ханс-Питер.

Этот вопрос он как будто обращает к бокалу спрайта – на Мюррея он не смотрит.

– Я просто пытался поцеловать ее, – говорит Мюррей.

– И что произошло потом?

– А потом какой-то ублюдок повалил меня, и кто-то позвонил в полицию.

– А что она делала?

– Что она делала? Я не знаю.

– Так, прибыла полиция, – подсказывает Ханс-Питер.

– Ага, – говорит Мюррей. – Прибыла. И я, как бы это, задвинул одному из них.

– Почему ты это сделал?

– Не знаю… Они так со мной обращались…

– Я понимаю, – говорит Ханс-Питер.

– Ну, меня повезли в участок. С этой сраной сиреной и так далее.

Ханс-Питер только кивает с сочувствием.

– И я провел ночь, – говорит Мюррей, – в этой сраной клетке.

– Тебя отпустили наутро.

Очевидно, Ханс-Питер уже знает всю историю.

– Они сказали, что миссис Евтович не хотела выдвигать обвинение против меня. И я еще подумал: Какая еще, на хрен, миссис Евтович?

– Это мама Марии.

– Ну да, знаю. Просто тем утром я не совсем четко соображал.

Тем утром. Не кайф. Хуже не бывает. Он понял это, когда посветлело…

– Я просто пытался поцеловать ее, – повторяет он, едва не плача. – Я ничего такого не сделал.

– Ясно.

– А что, она говорит, я сделал?

– Я не уверен, – отвечает Ханс-Питер уклончиво.

– Не знаю, что делать, – говорит ему Мюррей.

Ханс-Питер молчит. Он закончил свой обед.

Мюррей берет вилку и тоже собирается доесть мясо в темном, клейком соусе.

Что-то втыкается ему в зубы.

– Какого хрена! – Он выплевывает что-то на салфетку, что-то маленькое и твердое, точно дробинка. – Это еще что за хрень?

Ханс-Питер смотрит на дробинку на мокрой салфетке.

Мюррей продолжает жевать.

Ханс-Питер, рассмотрев дробинку, заключает:

– Вот шерт. Ты знаешь, что это, я думаю?

– Что?

– Я думаю… То есть, я не уверен… Я думаю, это микрочип.

– Какой еще микрочип? – спрашивает Мюррей с полным ртом.

– Для нахождения животных.

– Животных?

– Ага, собак, например, – говорит Ханс-Питер.

Мюррей после секундного замешательства выплевывает все, что было во рту.

– Ты чего несешь? – спрашивает он гневно. – Хочешь сказать, я ем ебучую собаку?

– Не знаю, – говорит Ханс-Питер.

– Я ем собаку?! – кричит Мюррей. – Ты это хочешь сказать?

– Я не знаю…

– Я, блядь, ем собаку?

– Я не знаю, – говорит Ханс-Питер.

Он шокирован и смущен реакцией Мюррея и его неожиданными слезами, текущими по раскрасневшимся щекам.

Мюррей пытается неловко вытереть слезы салфеткой.

– Я в это не верю, я в это не верю, – бормочет он.

Ханс-Питер беспомощно смотрит на китаянку, работающую за стойкой.

Мюррей обхватил лицо руками и рыдает в голос. Он что-то говорит, но ничего невозможно разобрать из-за рыданий, его мокрые от слез пальцы комкают салфетку.

Китаянка поймала взгляд Ханса-Питера. Она явно хочет, чтобы он что-то сделал, чтобы его друг не мешал остальным посетителям заведения.

Так что Ханс-Питер кладет свою нетвердую руку Мюррею на плечо и тихо говорит, что им пора уходить.

 

Глава 4

Стук в дверь. Стук в дверь.

И голоса.

Мюррей!

Мюррей!

И снова тишина.

Стыд.

 

Глава 5

Они встречаются в «Джокере». Ханс-Питер и Дамьян уже там. Прошло несколько недель. За это время Мюррей почти не показывался на людях, хотя Мария его как будто бы простила – не возражала, чтобы он тихо сидел в «Уморни путнике», пусть она по-прежнему и не разговаривала с ним. И с Хансом-Питером он тоже почти не виделся. Ханс-Питер красил квартиру Марии, закрашивал флуоресцентный оранжевый чем-то более спокойным, не вызывающим ассоциации с мигренью.

Мюррей берет из рук Матвея бокал «Пана» и садится к Хансу-Питеру и Дамьяну за столик у входа, под зеркалом.

– Живьели!

Это единственное хорватское слово, какое он знает.

Он снимает шарф. По равнине движется холодный фронт, подмораживая землю по утрам, но ближе к полудню земля оттаивает и блестит влагой.

– Ну, так, – говорит он, садясь.

– Ну, так, – произносит Ханс-Питер, на лице у него следы краски.

Дамьян молчит. Он смотрит телевизор – там показывают матчи Лиги чемпионов без звука.

– Мы тебя почти не видим теперь, Мюррей, – говорит Ханс-Питер.

– Да, – говорит Мюррей. – Я сижу дома.

– Ясно.

– Конец месяца, – поясняет Мюррей. – Сам понимаешь.

Конец месяца, с деньгами туго. Ханс-Питер понимает. Он кивает.

– Как ты? – спрашивает он.

Вопрос как будто задан неспроста. Мюррей смотрит на него с подозрением.

– Нормально. Полагаю.

– Ты почти не выходишь на улицу?

– Нет. Я же сказал. Сижу дома.

– Ясно. – Ханса-Питера похоже, что-то беспокоит, и он говорит: – Я рассказал Дамьяну о твоей ситуации.

– Моей ситуации? Какой ситуации?

– Твоей… Твоей жизненной ситуации.

– Что это значит? – Мюррей смотрит на Дамьяна, который смотрит футбол. – О чем вы?

– Дамьян думает… – говорит Ханс-Питер и смолкает.

– Что он думает?

– Он думает, что возможно… Возможно…

– Возможно что?

– …Возможно, ты проклят, – заканчивает мысль Ханс-Питер.

Мюррей издает сдавленный смешок.

– Чего?

Ханс-Питер обращается к Дамьяну, который по-прежнему смотрит футбол – «Реал-Мадрид» против кого-то.

– Ты разве так не думаешь?

– Возможно, – говорит Дамьян, не поворачиваясь. – Я не знаю. Возможно.

– У тебя была та же проблема, я думаю, – говорит ему Ханс-Питер.

– Да.

– О чем вы тут, мать вашу, говорите? – спрашивает Мюррей.

Ханс-Питер не желает оставлять эту тему.

– Конечно, звучит непривычно.

– Я был жертвой, – говорит Дамьян, – пять лет. Жертвой проклятия.

Сам факт того, что это говорит Дамьян, шиномонтажник, человек, который даже в такой момент не может отвлечься от футбола, не позволяет Мюррею просто взять и отмахнуться от этой идеи как от полной чуши, как он, несомненно, сделал бы, будь тут один Ханс-Питер.

И все же он спрашивает:

– Вы прикалываетесь?

Дамьян не знает такого слова по-английски и поворачивается к Хансу-Питеру, который тоже его не знает.

– Вы не пургу несете? – удивляется Мюррей. – Это не шутка?

– Это не шутка, – говорит Ханс-Питер.

Дамьян объясняет серьезным тоном:

– Я тебе скажу, пять лет я был жертва. Ладно. Везде для меня полная хрень. Потом я иду к одна леди. Сильная леди.

Мюррей пытается понять.

– Какая еще, на хрен, леди?

– Здесь, в городе.

– Она тут довольно известная, – вставляет Ханс-Питер, – я думаю.

– Я слышу о ней, – говорит Дамьян. – Я иду. Иду к ней. Платил ей пять сотен кун. И она помочь мне. Она убрать это от меня.

– А, чушь собачья. – Мюррей кривится в усмешке. – Пять сотен кун?

Дамьян, похоже, не настроен шутить на этот счет или хотя бы мириться с таким отношением. Похоже, реакция Мюррея кажется ему неуважительной.

– Это недорого, – говорит он. – Чтобы убрать проклятие.

– Это не так уж много, – соглашается Ханс-Питер. – Пятьдесят евро?

– И кто же тебя проклял в таком случае? – Мюррей хочет знать.

– Кто меня проклял? – Дамьян пожимает плечами. Этот вопрос ему как будто малоинтересен. – Я не знаю. Это невозможно знать.

«Реал-Мадрид» забивает красивый гол.

– Ты правда веришь в это? – спрашивает Мюррей.

– Я верю в это, да. Я верю в это.

Дамьян заметил что-то интересное на экране и снова обращает на него все свое внимание.

– Покурим? – предлагает Ханс-Питер.

Они с Мюрреем стоят снаружи, под мокрым навесом. На площади темно и сыро. Фонтанчики не работают. Голуби сгрудились высоко на карнизах, над темными окнами. Кроме них здесь еще один курильщик, маленький вертлявый человечек с бородкой клинышком, завсегдатай «Джокера». Они с Мюрреем кивают друг другу.

– Это же хрень? – спрашивает Мюррей. – Или что?

Ханс-Питер сунул руки в карманы своих просторных джинсов, в которых множество оттенков, как будто их сшили из разных кусков денима. Сигарета свисает у него изо рта. Он пожимает плечами.

– Я не знаю, – говорит он. – Дамьян так не думает, я полагаю.

Странно как раз то, что именно Дамьян, а не кто-то другой, воспринимает такую хрень всерьез. Что откроется дальше – может, он еще и йогой занимается?

– То есть, – говорит Мюррей, – если по-честному…

– Может, стоит попробовать? – предлагает Ханс-Питер.

– Это же хрень? Или что?

– Это всего пять сотен кун.

– Всего пять сотен кун! Да к чертям!

– Вдруг она тебе поможет…

– По мне – что, заметно, что мне нужна помощь? – спрашивает Мюррей.

Ханс-Питер ничего не говорит.

– Абракадабра, мать твою. Она хотя бы по-английски говорит, эта женщина?

Воскресенье. Последнее, темное воскресенье октября. Даже дождь прекратился. В такой день никуда не спрячешься. Улицы. Мюррей идет по улицам. Много дней он провел у себя в квартире, среди всех этих дагерротипов, этого антикварного барахла – в огромном гардеробе все еще висят отсыревшие платья старушки, кругом сумрачная деревянная резьба, моль ползает по старой ткани, поедая бархатную подкладку, тронутую плесенью. Мертвящая атмосфера заплесневелых, выцветших кружев.

На улицах кое-где встречаются люди. Слышны какие-то звуки. Он будет так бродить, пока не стемнеет, говорит он себе, просто бродить – пусть даже он стал замечать незнакомую раньше, пугающую скованность в суставах, которая усиливается вместе с сыростью. По утрам у него ломит руки. А на каменных ступенях дома, в тишине пустого лестничного колодца, его колени пронзает боль. Ему приходится остановиться на полпути. Прислониться к стене, отдышаться.

Кое-где встречаются прохожие. Воздух наполнен влагой. Деревья почернели от воды. Палая листва облепляет извилистые улицы около главной площади. Темные окна.

Он чувствует себя покинутым всеми. Он отмечает это неожиданно – это чувство полного одиночества.

И смотрит вниз, на мокрую листву под ногами.

Уже почти стемнело.

Он вынимает телефон и стоит с минуту. А потом делает то, чего еще никогда не делал. Он звонит Хансу-Питеру.

– Привет. Это ты? – Голос его звучит глухо под голыми деревьями. – Это я, Мюррей. Чем ты занимаешься? Не хочешь выпить? Совсем нет? Ладно. Ладно. Ну, увидимся.

Он прячет телефон.

Ханс-Питер сказал, что он сейчас с какими-то людьми. Что это за люди, Мюррей понятия не имеет. Однако сам факт того, что у Ханса-Питера есть теперь какая-то общественная жизнь, не говоря о женщине, только усиливает его одиночество.

Эти люди оказываются голландскими пенсионерами, их там полно. Они все местные, населяют целую деревню в нескольких километрах от города, и они, похоже, приняли Ханса-Питера за своего. Они как раз заканчивают обед, длившийся не один час, когда прибывает Мюррей. Все они уже порядком под хмельком, эти раскрасневшиеся голландцы, шумно говорящие что-то на своем языке и смеющиеся. И Ханс-Питер естественно влился в их веселую компанию. Мюррей устраивается в самом конце длинного стола, приткнувшись с краю, и никто не обращает на него внимания, даже Ханс-Питер.

Чем дольше Мюррей там сидит, тем яснее видит: веселье не скоро закончится. Официанты приносят все новые и новые подносы с напитками – так что он наклоняется к Хансу-Питеру и говорит:

– Слушай, я пойду, ладно?

Ханс-Питер как раз опрокинул рюмку сливовицы местного разлива. Глаза его увлажнились. Разгоряченное лицо покрыто капельками пота. И он даже не пытается уговорить своего друга остаться.

Он только спрашивает:

– Ты уверен?

– Ага, уверен, мать твою, – говорит Мюррей. Он просидел здесь уже час, ни с кем не обменявшись ни единым словом. – Все равно, – продолжает он, – завтра мне надо в Осиек.

– В Осиек? Зачем?

– Посмотреть на микроавтобусы. Ну, ты знаешь.

В течение нескольких месяцев Мюррей то и дело говорил Хансу-Питеру о своем капиталовложении, о том, что транспортный сектор в этой части Хорватии недоразвит, о возможностях, которые это открывает такому человеку, как он.

– С Благо, – добавляет он.

Ханс-Питер, похоже, удивлен:

– С Благо?

– Ага, с Благо, – говорит Мюррей и, видя странное выражение на лице Ханса-Питера, спрашивает: – А что? Что такого?

– Ничего, – говорит Ханс-Питер. – Я просто думал, что Благо уехал в Германию.

Пьяные голландцы затянули хором шумную песню.

– О чем ты говоришь?

– Кто-то сказал мне… Я думаю, Благо в Германии или где-то еще. Получил там работу.

– Ты сам не знаешь, о чем говоришь, – убеждает его Мюррей. – Мы с ним завтра едем в Осиек. Нам нужно посмотреть микроавтобусы.

– Хорошо, – кивает Ханс-Питер, поворачиваясь к своим пожилым развеселым друзьям. – Просто я слышал, что он в Германии.

– Кто это тебе сказал? – едва не кричит Мюррей, заглушаемый нестройным хором.

– Кто-то сказал. Я не помню. Мне сказали, у него там работа. Он не вернется. Так мне сказали. Я не знаю.

Ханса-Питера зовут присоединиться к общему хору, и он присоединяется, в своей застенчивой манере.

Стоя на улице, на влажном ночном воздухе, Мюррей набирает номер Благо. Даже не голосовая почта – звучит женский голос, что-то по-хорватски. Он снова набирает номер. То же самое. То же сообщение. Номер не существует. Или что-то в этом роде.

 

Глава 6

Она не говорит по-английски. Но ее дочь говорит и переводит. Что-то с ней не так, с ее дочерью. Она плохо ходит. Слова произносит невнятно. И вообще выглядит странно. Сложно сказать, сколько ей лет. Может, двадцать?

Ее мать – Влетка, так, сказали Мюррею, ее зовут, – велит ему садиться.

– Пожалуйста, садитесь. – Дочь мило улыбается.

У нее на редкость приятная улыбка. Под прядями прямых черных волос видна розовая кожа головы.

Мюррей неловко опускается на зеленый бархатный диван.

Свет в комнате какой-то мертвящий. Единственный его источник – окно, наполовину занавешенное желтоватым тюлем, за которым виднеется белье, развешенное на балконе.

В другом конце комнаты стоит бархатный диван, на котором и сидит Мюррей, лицом к окну, чувствует он себя словно в ловушке. Его ноги едва касаются коричневого ковра на полу, а мебель и всяческие безделушки нависают над ним со всех сторон. Потолок низкий, давящий. Вдоль одной стены тянется большой буфет. Мюррей ловит свое отражение в выпуклом зеркале, жутко искаженное. Влетка зажигает свечи. Дочь улыбается ему со своего места, за столиком у стены напротив серванта. Рядом с ее крупной головой висит гобелен с плачущим Иисусом. И полка с фарфоровыми собачками.

Влетка, зажигая свечи, что-то раздраженно произносит.

Дочь переводит, улыбаясь:

– Не хотите чаю?

– Нет, не нужно, – говорит Мюррей пересохшими губами, неуверенно поглаживая рукой мягкий бархат.

Он с трудом нашел это место. Он плохо знает эту часть города и, проехав на такси двадцать минут, оказался в совершенно другом мире: выгоревшие на солнце особняки, импозантные и строгие сооружения, отделенные одно от другого припаркованными машинами и мрачными парками. Между тоскливыми деревьями проложены мощеные дорожки, детские площадки как будто давно заброшены, электростанция оплетена гирляндой из колючей проволоки. Каждое здание снабжено каким-нибудь именем – одного из известных хорватов. Мюррею был нужен дом Фауста Вранчича, номер одиннадцать.

Он набрал две единицы на домофоне и подождал, слушая электрическое потрескивание. Затем прозвучало по-хорватски:

– Да?

– Это Мюррей, – сказал он. – Я пришел к… Влетке?

Снова свистящий голос:

– Tko je to?

– Мюррей, – повторил Мюррей погромче. – Я пришел к Влетке. Мюррей.

Раздался неприятный электрический писк, замок щелкнул, и тяжелая металлическая дверь с небьющимся стеклом приоткрылась. Мюррей вошел.

Едкий запах лестничной клетки.

Он чуть не наложил в штаны.

И вот Влетка сидит перед ним на диване. Она в домашнем халате. Солидная, хмурая женщина – такой она видится Мюррею. Вроде кассирши, продающей билеты на поезд до Загреба, хмурясь на тебя из-за стекла с дырочками, пока ты пытаешься объяснить ей, что тебе нужно, а очередь между тем напирает. Короткая стрижка. Золотые капельки в ушах. Несвежее, прокуренное дыхание.

Она говорит ему что-то повелительно своим резким голосом.

– Она говорит, вам надо расслабиться, – переводит дочь.

На губах у Мюррея застывает неестественная улыбка. Гримаса страха. Она берет его руку в свои.

Он почему-то боится, что сейчас она скажет ему раздеться.

Но это не так. Она лишь пристально смотрит ему в глаза, что еще хуже. Глаза у нее серо-карие. Ресницы короткие, какие-то не женские. Брови отсутствуют.

Едва Мюррей отводит взгляд, как она выкрикивает что-то.

– Пожалуйста, вы должны смотреть ей в глаза, – просит дочь, уже помягче.

Мюррей слушается.

Ох уж эти хреновы глаза. Этот взгляд неимоверно подавляет его, словно какой-то жуткий звук, который звучит и звучит, словно пронзительный металлический скрежет…

Она продолжает держать его руку, всю мокрую от пота.

Ее взгляд несколько смягчается. Она что-то произносит. Голос ее звучит сухо и отстраненно.

– Она говорит, вы в очень плохой ситуации, – переводит дочь.

Мюррей, не отводя взгляда, хотя у него начинает болеть голова, бросает:

– Да ну?

В комнате жарко. Он потеет. И дело не только в температуре воздуха. Он чувствует, как в его сознание что-то вторгается, словно скальпель.

Дочь переводит отрывисто брошенное указание:

– Закройте глаза, пожалуйста.

Он подчиняется.

И чувствует сильную руку на своем лице. Все это настолько нереально, что кажется чем-то вполне естественным.

– Это что – какое-то проклятие? – спрашивает Мюррей, чувствуя себя с закрытыми глазами спокойнее.

Дочь переводит. Влетка отвечает.

– Она не знает, что это, – говорит дочь. – Просто вы в очень, очень плохой ситуации.

– Что она имеет в виду? – Мюррей не открывает глаз.

Влетка обхватила рукой его лоб и сильно сжимает, что-то говоря при этом. Дочь переводит его вопрос.

Мать отвечает раздраженно, сжимая череп Мюррея еще сильнее. Они обмениваются парой фраз на хорватском, и дочь, наконец, сообщает по-английски:

– Она говорит, это как яд.

А тем временем узловатые пальцы Влетки все сильнее сжимают голову Мюррея.

– Яд? Что это значит? – спрашивает он.

Влетка громко шикает на него.

Ее дочь просит вежливо:

– Пожалуйста, не разговаривайте.

Пальцы Влетки причиняют нешуточную боль. Как будто его голову сжимают в металлических тисках.

Внезапно хватка ослабевает.

Открыв глаза от неожиданности, он успевает увидеть летящую к его лицу ладонь.

Он испытывает шок от пощечины. Затем по лицу разливается тепло.

– Это что за хрень? – кричит он, прикладывает руку к горящей щеке.

Влетка сердито говорит ему что-то на своем языке. Ее рука снова у него на лбу, снова сжимает голову, крепко удерживая ее.

И снова отвешивает пощечину.

– Прекратите это! – вопит Мюррей, пытаясь встать.

Она хватает его за руку, пока он еще не поднялся, и толкает назад на диван.

– Ш-ш-ш, – говорит она, словно малому ребенку, поглаживая по лицу.

– Прекратите это, – повторяет Мюррей.

– Ш-ш. Zatvorite oci, – говорит Влетка.

– Пожалуйста, закройте глаза, – переводит дочь.

– Она опять будет бить меня?

– Пожалуйста, – мягко просит молодая женщина, – закройте глаза.

Влетка тем временем поглаживает лицо Мюррея, и ему приятно. Он закрывает глаза. Теперь она говорит мягким голосом, держа его руку. Напевает что-то, продолжая держать его руку, поглаживая ее. Пение обрывается. Он чувствует, как она двигается, вставая с дивана. Он открывает глаза и видит, что она стоит и гасит свечи.

– Так мы закончили? – спрашивает он.

Дочь переводит.

Влетка качает головой. Она что-то говорит и показывает на столик, за которым сидит ее дочь.

– Пожалуйста, садитесь сюда.

– Что тут происходит? – говорит Мюррей.

Влетка снова просит его сесть за стол. И он садится, напротив ее дочери. Тогда Влетка тоже присаживается к ним, вынув что-то из буфета. Колода карт.

Она сидит за столиком лицом к стене, перед гобеленом с театрально плачущим Иисусом. Слева от нее сидит, улыбаясь, дочь. Расположившийся по другую сторону Мюррей интересуется, нельзя ли закурить.

Можно.

Он закуривает, пока Влетка тасует карты.

Сама она тоже курит, дешевая сигарета прилипла к губе, что в сочетании с халатом придает ей сходство с бандершей, а ее руки умело тасуют старую колоду. Воздух в комнате, и так серый и тусклый, скоро наполняется голубыми разводами сигаретного дыма.

Она кладет колоду лицом вниз на стол. Затем одним отработанным движением разворачивает ее идеально симметричным веером.

Дочь, как обычно, переводит ее указание:

– Пожалуйста, возьмите одну.

Мюррей бросает взгляд на Влетку. Она смотрит в другую сторону, устало затягиваясь чинариком, ожидая, пока он возьмет карту. Его рука тянется к центру стола. Зависает на секунду над карточным веером, затем его указательный палец прижимает одну карту и вынимает ее. Влетка поспешно берет ее и смотрит.

– Prošlosti, – говорит она, кладя ее на столик лицом вверх.

– Прошлое, – переводит дочь.

На карте изображен сидящий мужчина – подавшись вперед, он держит в руках большую монету. На голове у него тоже монета и еще что-то, напоминающее незатейливую корону, ноги же его также стоят на двух монетах. Поза сгорбленная, напряженная, оборонительная. Он смотрит прямо вперед с угрюмым выражением. В его чертах угадывается усталость. Налитые кровью глаза, не ведающие сна. Позади него, на некотором расстоянии, лежит город.

– Пожалуйста, – переводит дочь, улыбаясь Мюррею через стол, показывая большие желтые зубы, – возьмите еще одну.

Мюррей берет.

Когда он вытягивает карту из веера, Влетка переворачивает ее и говорит:

– Prisutna.

– Настоящее.

Башня на фоне черного неба. Верхушку башни поражает большой зигзаг молнии, сбрасывая с верхушки корону. Над башней вьются языки пламени. Две фигуры падают в темное небо, словно сброшенные взрывом с башни, такой прочной на вид. Их лица полны ужаса. Один из них в короне.

Дочь говорит Мюррею взять еще одну карту.

Он кладет сигарету на край пепельницы и берет третью карту.

Влетка кладет ее рядом с первыми двумя и говорит:

– Budućnost.

– Будущее.

Мюррей, снова взяв сигарету, смотрит на три карты.

Парень с монетами.

Пораженная молнией башня.

Старик с лампой.

На последней карте изображена элегантная фигура в монашеском одеянии. С капюшоном. И белой бородой. В одной руке человек держит зажженную лампу, в другой – длинный посох. Голова склонена, глаза как будто прикрыты, несмотря на лампу в руке, словно освещающую что-то. Задний фон напоминает заснеженную пустошь. Так или иначе там ничего нет.

Влетка изучает карты минуту, докуривая. Затем, раздумывая, она гасит окурок несколькими мягкими движениями. Она кажется уставшей. Показывая на первую карту, она говорит:

– Ovo je tvoja prošlost.

– Это твое прошлое, – переводит Мюррею дочь.

Он сидит, сплетя руки перед собой на столике, опустив плечи. На него навалилась усталость.

– Да? – произносит он.

Продолжая показывать на первую карту, Влетка начинает что-то говорить. Это звучит как некий перечень. Дочь переводит, ее слова смешиваются со словами матери.

– Материализм, – говорит она, – накопление материальной собственности, интерес только к благосостоянию, власти, положению, получению выгоды и удержанию того, что имеешь, стяжательство, зависть, желание повелевать, отрицание слабостей. – Она улыбается Мюррею. Она все время улыбается, несмотря на то, что у нее выпали почти все волосы, речь невнятная и замедленная, и она не может пройти даже двух шагов. – Это ваше прошлое, – повторяет она.

– Как скажете, – говорит Мюррей с долей сарказма.

Он начинает жевать губами, боязливо переводит взгляд от одной женщины к другой.

Влетка держит палец над пораженной молнией башней с летящими вниз жертвами, и палец напоминает дрожащий фаллос, выплевывающий огонь. Теперь она говорит Мюррею о его настоящем.

– Это ваше настоящее, – переводит дочь. – Переворот, волнения, сорванные планы, беспорядок, смиренная гордость, унижение, даже насилие…

Мюррей морщится, расплетает пальцы и ищет сигареты.

Дочь говорит своим слабым голосом:

– Разрушение жизненного уклада. Воздействие вещей, над которыми вы не властны. Окончательное завершение… части вашей жизни. Это ваше настоящее.

Мюррей прикуривает от настольной зажигалки – сувенира с македонского курорта или какого-нибудь места паломничества.

Палец Влетки перемещается к последней карте.

– Это ваше будущее, – говорит ее дочь.

И Влетка произносит сурово:

– Ne – to može biti vaša budućnost.

– Это может быть вашим будущим.

– Moguća budućnost.

– Возможное будущее.

– Moguće, – подчеркивает Влетка.

– Это возможно.

Влетка произносит последний перечень пророчеств, а ее дочь говорит по-английски, все так же бессмысленно улыбаясь:

– Уединение, самокопание, спокойствие, тишина, затворничество, уход от мира, молчание, повиновение, медитация…

«Чудесно, черт побери», – думает Мюррей.

– Вот оно, значит? – спрашивает он.

– Вот оно, – говорит дочь, улыбаясь ему.

Он берет куртку. Дочь, опираясь на Влетку и свою палку, ковыляет из комнаты в своем вязаном старушечьем платке. Похоже, одна ее нога короче другой на шесть дюймов, думает Мюррей украдкой и докуривает сигарету за столиком.

Карты все еще лежат там.

Он не смотрит на них.

Но в любом случае, то, что она сказала о его настоящем, недалеко от правды.

Хотя какого хрена? Она не могла не знать, что он влип в неприятности, иначе бы не пришел к ней.

А его прошлое?

Он сильно затягивается, и пепел с сигареты осыпается – дешевый табак.

А, чушь.

Такое у каждого в прошлом. Мы все считаем себя особенными – но все мы, на хрен, одинаковые.

Вот так они и действуют, эти гадалки.

Пят сотен кун. К чертям собачьим.

Он надевает куртку, собираясь уходить, когда снова видит двух женщин. В руках у дочери тарелка с печеньями клейкого вида.

Мюррей как раз просовывает руки в рукава – куртка у него отличная: с капюшоном, эластичными запястьями, множеством карманов.

– Хотели бы печенья? – говорит она, улыбаясь как обычно.

Секунду он смотрит на эти штуковины на тарелке – клецки, покрытые сахарной глазурью. Неправильной формы, грустно смотреть.

– Печенье? Э-э… Ну, ладно. Спасибо.

Он берет одно. Они смотрят, как он после секундного колебания подносит его ко рту. В другой его руке дымится сигарета. Он кладет печенье в рот. Первое, что он отмечает: от него болят зубы. Очень. Просто невероятно, как сильно болят. Острые иглы боли пронзают его челюсть, до самого черепа. Он старается не морщиться от боли, пока пережевывает печенье. У теста странная текстура – оно как будто тает у него во рту, становится почти жижей. На вкус это сахар с чем-то, чем-то гнилостным. Обе женщины продолжают смотреть на него. Дочь все так же улыбается, пушок над верхней губой, нижняя губа блестит. Он пытается улыбнуться ей в ответ, проглатывая печенье, чувствуя, как движется его кадык.

– Мило, – говорит он. – Спасибо.

Она подносит к нему тарелку, предлагая снова взять печенье.

– Нет. Спасибо, – отказывается он. – Нет.

Его проводят через темную, узкую прихожую – мимо висящих пальто и шляп, и зеркала, ничего не говорящего ему, – и вот он снова на лестнице.

Дверь квартиры закрывается, он спускается по ступенькам, не желая заходить в загаженный лифт. Цементные ступени поблескивают в темноте, отполированные за десятилетия подошвами, так что кажутся влажными, хотя это не так. На каждой площадке лежит квадрат света из окна, а на подоконнике стоят растения – жесткие листья, мертвые листья, сухая земля. В самом низу расположены металлические почтовые ящики с маленькими табличками с именами жильцов. На полу металлический набор для чистки обуви. Надписи на стенах, уйма рекламных рассылок. Тяжелая дверь с двумя панелями безопасного стекла, на нижнем расползается паутина трещин.

Он останавливается перед дверью.

И просто стоит там какое-то время, в тусклом свете дня.

В воздухе над радиатором колышутся клочья паутины. Он смотрит на них, плывущих по волнам нагретого воздуха. Все совершенно неподвижно, кроме этих клочьев паутины.

Он стоит там, глядя на них.

Он какое-то время продолжает стоять там, глядя на колыхание паутины, странным образом захваченный этим движением.

Затем он открывает тяжелую дверь и слышит скрип петель.

Он выходит из дома, обратно в большой мир.

 

Глава 7

Дорога до моря занимает два с половиной часа. Сначала равнина, потом известковые холмы, потом горы. Редкая растительность. Шоссе, идущее от Загреба, пустое. Сейчас утро среды в начале ноября – возможно, в этом дело. И вот Ханс-Питер включает дворники – в медленном, монотонном режиме. Вжик, стоп, вжик, стоп. С легким скрипом по стеклу. В начале пути моросящий дождик размывает очертания фермерских хозяйств на равнинах. Дворники работают – вжик, стоп. Вдоль дороги тянутся заброшенные деревни. Темные поля пожнивных или пахотных земель. Ландшафт становится слегка холмистым – больше о нем нечего сказать.

На переднем сиденье рядом с Хансом-Питером сидит Мария.

Мюррей видит, как она жует жевательную резинку и безразлично смотрит на серый пейзаж.

Сейчас он уже рад тому, что она с Хансом-Питером, а не с ним. По крайней мере, за нее у него голова не болит. Он смотрит из окна в другую сторону. Они проезжают через какую-то жуткую деревню, просто какой-то кошмар. Одноэтажные дома выстроились вдоль дороги, на маленьких участках за заборами. Потом он видит какой-то паб – на вывеске эмблема пива «Пан» и надпись «Пицца». Вот она, деревня, без прикрас. Вот такая здесь жизнь. Мюррей смотрит на дома, редеющие по мере приближения к окраине. И вот снова потянулась пустошь.

И вдруг наступает момент, когда ты думаешь: «Зачем притворяться? В чем смысл? Кого ты хочешь обмануть?»

Кого ты хочешь обмануть? Себя?

Так в чем же смысл?

Нет никакого смысла.

Какая разница в любом случае?

Нас всех ожидает одно и то же.

На переднем сиденье разговаривают Ханс-Питер и Мария. Очень тихо, чтобы он не разобрал за шумом двигателя, и колес, и ветра, о чем именно. Его удивило их приглашение. Прошлым вечером, когда он был в «Джокере» и говорил с Матвеем о футболе, к нему подошел Ханс-Питер в своем коротком пальто с капюшоном и заказал белого вина. Не преминул вставить пару слов про футбол – брякнул какую-то чушь.

А затем обратился к нему:

– Мы думаем поехать к морю завтра. Хочешь с нами?

Они сидели на высоких табуретах, глядя на полки с алкоголем и открытками, присланными разными людьми за многие годы и приколотыми к стене Матвеем. Не так уж много, не больше десяти.

Мюррей спросил:

– А погода не слишком дерьмовая для поездки?

Ханс-Питер глотнул вина, как-то робко и быстро.

– Завтра должно разгуляться, – сказал он. – Так говорят.

Мюррей пожал плечами:

– Ну, ладно. Если Мария не против.

– Это ее идея, – сказал Ханс-Питер.

Это ее идея.

Что это значит?

В глубине души Мюррей думал, это значит, что он нравится ей и нравился все это время.

Но это ведь не так, если по-честному?

На самом деле она просто испытывала к нему жалость. И всякий раз, когда она с Хансом-Питером говорила о нем, они жалели его.

Им уже было известно о том, как надул его Благо. Он, похоже, действительно был в Германии. Вместе с деньгами Мюррея. Так или иначе пропали и деньги, и Благо. Ханс-Питер советовал обратиться в полицию и все там рассказать. Но Мюррей не мог решиться на это. Ведь в полиции уже знали его после того случая в ирландском пабе. И ему совсем не хотелось напоминать о себе, вот и все.

Дождь усиливается.

Ханс-Питер увеличивает скорость дворников.

Вот вам и прогноз погоды.

Мария обращается к Хансу-Питеру с таким же замечанием. У нее угри вокруг рта. Родинка на носу. И он в восторге от нее, думает Мюррей.

Выехав на шоссе, они должны ехать еще полтора часа. Мюррей клюет носом. А когда просыпается, видит известняковые холмы. А затем море, свинцовые воды поблескивают. Они паркуются на общественной стоянке – сейчас там свободно – и находят заведение, где можно пообедать. Мюррей заказывает ассорти из жареного мяса с местным сладковатым соусом из красного перца. Бокал местной бормотухи. На улице ветер с дождем. Мария держится с ним вежливо. Она говорит больше всех. Ханс-Питер в основном молчит. Ковыряет вилкой запеченную рыбу, отделяя мясо от костей, и почти не поднимает глаз. Ленивое молчание человека, довольного жизнью, позволяющего своей второй половинке развлекать гостя. Только иногда поправляет ее в чем-нибудь. Она носит кольца почти на всех пальцах. Синие тени на веках. Она убеждает Мюррея обратиться в полицию – они никак не закроют эту тему. Уже целую неделю. Но он даже не назвал им сумму, которую забрал у него Благо. Он не хочет говорить об этом. Он хочет это забыть. Но она, конечно же, желает ему помочь. Это надо понимать.

– К чему все это? – спрашивает он. – Его не найдут.

Но она неуклонна:

– Откуда вам знать?

Ей просто нравится драматизм этой ситуации, думает он. Это хотя бы что-то – хотя бы что-то необычное произошло.

– Вы не можете позволить ему уйти вот так! – настаивает она.

– Мне не следовало доверять ему, – говорит ей Мюррей, чувствуя воздействие вина. – Я был идиотом. И точка.

Снаружи дождь усиливается.

Мюррей и Мария пьют горящую самбуку.

Я был идиотом. И точка. Напишите это, мать вашу, на моей могиле, думает Мюррей, когда они выходят и направляются к морю – вниз по ступенькам и дальше под дождем. Он немного отстает. Ханс-Питер и Мария идут впереди, держась за руки. «Флор Флорихе не думает лиха. Флор Флорихе набитый друг». Вот как они смотрятся, эти двое, – Флор и Флориха.

Нет, он – парень что надо, Ханс-Питер, застенчивый голландец в коротком пальто с капюшоном.

И она – что надо, ковыляет с ним вразвалку.

Так или иначе они его единственные друзья.

Я был идиотом. И точка.

Пляжей как таковых здесь нет. Просто дорожки вдоль берега, извилистые мощеные дорожки, над которыми качаются ветви старых сосен. Сухие пятна брусчатки под соснами. По одну сторону от них стоят бывшие виллы австро-венгерской аристократии, теперь – отели. По другую сторону – крутые ступени или даже лестницы сбегают к галечному берегу с пустыми террасами и маленькими гаванями. Плещется море. Волны бьются о покрытые мхом стены. Скрипят дамбы.

Он целует ее. Ханс-Питер целует Марию, наклоняясь к ней, их головы скрывает воротник его пальто.

Они впереди Мюррея, примерно в пятнадцати метрах. Похоже, они совсем забыли о нем. Мюррей останавливается, чтобы не смущать их, и поворачивается к морю.

Натянув на голову капюшон, он погружается в раздумья, точно герой-одиночка, положив руки на металлические перила, идущие вдоль дорожки, глаза его наполняются влагой, взгляд устремляется к далекому острову. Где-то там, над обдуваемым ветром заливом, это не более чем темный штрих на горизонте.

А немного ближе, примерно посередине, видна яхта. Здоровая хреновина – скорее, даже корабль. Сколько там палуб? Четыре? Пять? И наверное, под сотню метров в длину. Судно чуть заметно покачивается на волнах.

И только посмотрите! Посмотрите, как солнечный луч пробивается между облаками! Как он выбеливает море. Внезапные островки слепяще-белого. Яхта делается черной, вокруг нее сверкают волны. Внезапные островки слепяще-белого. И Мюррей, глядя на это, испытывает незнакомую эйфорию. Внезапные островки слепяще-белого. Затем они тают. Темное море.

Влажный ветер в лицо.

Он поворачивает голову в капюшоне, видит влюбленных, обнимающихся впереди, под искривленной ветром сосной.

К чертям все это.

Его глаза снова находят суперъяхту.

И ее тоже к чертям.

Ох, сколько же всего к чертям…