- Боже, на какую ерунду я трачу свою жизнь! Подай-принеси, отправь-напиши. А я, между прочим, кандидат медицинских наук! Кандидат медицинских наук по специальности «акушерство и гинекология», который не разрезал ни одной промежности, не сделал ни одного аборта, не ассистировал ни на одной операции. Стыд! И зачем мне всё это? — Наташка горько вздохнула.

- Да ладно, не переживай ты так! Поверь, там минусов однозначно больше, чем плюсов.

- Тебе легко говорить!

Говорить Женьке было действительно легко.

Так же легко, как двигаться, дышать и производить впечатление. Никто же не видел, как она, онемев от отчаяния, замерев в неподвижности между «впечатлениями» и страшным металлическим скрежетом, с трудом вспоминала, как оно — вдохнуть. Но когда вспоминала, всё снова становилось легко. Когда ты начинаешь делать, ты перестаёшь думать. И чем меньше думаешь о том, что ты делаешь, тем легче двигаться, дышать и производить впечатление.

«Откуда всё-таки был этот скрежет? Его же слышала не я одна… Неужели то, что я вчера пережила, правда? Смешное слово «правда», правда? Все так часто его произносят вслух, не задумываясь, что оно на самом деле означает. Или означало. Я всегда думала, «ангелы Господни протрубят» — это ме-тафора. А оказалось — аллегория. На самом деле ангелы Господни проскрежещут. Хотя для кого-то дру-гого, может, и заблеют. Или завоют. Или сыграют на губной гармошке. А потом все начнётся сначала. Кажется, что по-другому. Но всё будет точно так же. Просто те, кому кажется, не будут уже прежними».

- Чего ты там хихикаешь? А, ладно! Ты всегда на своей волне. А я? Ничего толком не получается у меня в этой жизни. Первый муж был и остался подонком. Второго, в связи с этим, не предвидится. Не предвиделось… Ну, неважно пока. На дочь я ору, а потом зацеловываю чуть ли не до смерти. Одно слово — истеричка. Сижу на маминой шее, и отчим холодильник мне затаривает. Он же отводит Юльку в детский садик. А он уже очень-очень старенький — намного старше мамы, а она уже давно не девочка. На него я тоже ору. Я — полное ничтожество. О-о-очень полное. Жирное. Девяносто три килограмма ничтожества! — плакалась на жизнь Наталья Ивановна, ассистент кафедры акушерства и гинекологии номер один медицинской академии имени… Впрочем, обойдёмся без громких имён. Наша незатейливая история о самых обычных людях, чьи ФИО не вписаны в учебники, профили не высечены в мраморе и мемориальные доски с датами не прикручены на фасады красивых домов. Возможно, где-то в архивах Вечности и есть папочки с тесёмочками, покрытые звёздной пылью, где хранятся бюрократически тщательно описанные этапы пути каждого из нас. К примеру: «Справка из небесной канцелярии о том, что Иванов Иван Иванович 12.08.1967 года сменил Тайну № 1 на Тайну № 2. Справка действительна на территории Вселенной в течение трёх столетий». Хранилище, набитое исками, предъявленными нам Совестью и оправдательными приговорами, вынесенными Судом Присяжных Обстоятельств. И, как в любых архивах, что-то теряется, сгорает, или же кто-то, облечённый властью или просто возможностью доступа, снимает с полки папку, чтобы понаделать из жизни Ивана Ивановича бумажных самолётиков и пустить их по ветру.

- Эй! У тебя сигарета истлела в пепельнице! — укоризненно посмотрела Наташка на подругу.

Женька чувствовала, что от неё ждут какой-то бабской банальщины, мол, что ты, что ты! — какое же ты ничтожество! Ты ведь всего лишь ничего не умеешь, кроме как писать статьи и пресс-релизы, и давным-давно пятьдесят четвёртого размера в слегка за тридцать, у тебя пять лет не было никакого мужика, кроме вибратора, перед тем как… Ах, ну да, это пока тайна. Тебя никто не любит, кроме мамы, отчима Юльки и ещё, быть может, меня… Ну, то есть не любил. Да и сейчас не факт. Но зато ты — хорошая. «Нет, такой ерунды от меня Наташка точно не ждёт, хотя это и правда. Правда, по сути дела, такая ерунда, если разобраться. Никому она не нужна, эта правда. Ни в каком виде и не под каким соусом. Вот у меня есть муж. Ну, то есть был до того, как ничего не стало. А в наших бумажных архивах пока ещё муж. Вроде не подонок…»

- У тебя вот есть муж. Любит тебя. Ты красивая и стройная. У тебя действительно работа, хотя ты тоже дурацкий кандидат дурацких наук. Ты реально умеешь работать руками, а не только умные слова, надув щёки, произносить. Тебя все любят и хотят кто в койку, а кто в родзал. Профессору и в голову не придёт приказывать тебе при всех на кафедральном подносить кофе чёрт знает кому и вытирать пыль…

Наташка не замечала Женькиной задумчивости. Ей, как обычно, надо было выговориться. Утренний кофе после «пятиминутки» был давно сложившейся традицией. Они обе проходили интернатуру в этой клинике, но Наташа по окончании осталась при кафедре, а Евгения потопала оформляться в сертифицированные специалисты. Кроме малоприятной беседы с главврачом и начмедом по акушерству и гинекологии и очередного медосмотра, это значило, что в её трудовой высокомерная молодящаяся старший инспектор отдела кадров написала: «Такого-то сякого-то уволена с должности врача-интерна», а следующей строчкой: «Такого-то эдакова зачислена на должность врача-ординатора обсервационного отделения родильного дома» — и переставила кондуит на другую полку. Холодно поджатые губы престарелой канцелярской крысы объяснялись просто: не так давно Женька вышла замуж за молодого, но уже весьма успешного хирурга, являвшегося, по иронии судьбы, сыном этой малоприятной дамы. До эпизода первого знакомства Евгения полагала, что у него мама — интеллигентный учитель в третьем поколении или что-то в этом роде. Но свекровь оказалась из разряда «сельской интеллигенции» со всей присущей «выбившимся в люди» гнусью, так хорошо описанной Шукшиным.

Когда-то окончив курсы бухгалтеров и впервые очутившись в большом городе с рублём и сорока пятью копейками в кармане, она в первый же день пролезла в форточку общаги техникума, где квартировал будущий отец Женькиного супруга. В связи с чем спустя ровно двадцать пять недель тот не смог на ней не жениться. Далее, как водится, «стерпелись, слюбились». Квартира, машина, норковая шуба и сын Миша. Ныне — хирург. Всё как у людей.

Папки вросли в полки небесной канцелярии, а метровый слой звёздной пыли потускнел.

Но с тех самых «форточных» пор мадам полагала, что иных причин для брака вовсе не существует, и на свадьбе насмешливо взирала на отсутствующий как таковой Женькин живот, что-то нашёптывая на ухо своим товаркам — соседкам по столу. Конечно же, романтическую историю появления на свет Михаила Петровича поведала ей не новоявленная неблагожелательная родственница, а её, свекрови, свекровь — бабушка Михаила, посетившая чету с дружеским визитом сразу по их возвращении из свадебного путешествия. Старая деревенская леди, страстно ненавидевшая невестку до сих пор и потому априори любившая всех, кто ненавидим невесткой.

- Ну наконец-то кто-то этой суке покажет! — завершила бабуля — божий одуванчик свой сюжет.

- Простите, но я не знаю, что ей показывать, — смутилась Женька, впервые услыхав эту историю о ненависти бабушки мужа к матери мужа. Последняя, к слову, отвечала пылкой взаимностью.

- Так ты что, не беременная? — разочарованно протянула старушенция.

- Нет, простите, — извинилась Женя.

- А какого же чёрта лысого вы свадьбу сыграли? — искренне удивилась та.

Женька не нашлась, что ответить.

А чуть позже — три пять и, наконец, девять месяцев супружества спустя — тот же вопрос задала Женьке Мишина мать:

- Так ты что, не беременная?

- Нет, простите, — снова извинилась Женя. И быстро добавила, моргая голубыми глазищами: - Но своим подругам вы можете сказать, что у меня был выкидыш.

Свекровь не нашлась, что ответить.

Наташа же как-то сразу стала личным денщиком заведующего кафедрой, и поначалу это «привилегированное» положение её устраивало. Когда она опомнилась — было уже поздно. К хорошей прислуге «баре» быстро привыкают и «вольную» дают крайне редко. Зато ей дали очень модную тему и помогли быстро защититься, но на этом всё. Ни в родзал, ни в оперблок хода Наташке не было. По большому счёту, особого хода туда не было и профессору. Последний был фигурой дутой. Скорее «общественно-политической», нежели научно-практической. Он с удовольствием принимал участие во всех подряд съездах и конференциях за государственный и спонсорский счёт. К слову, Наташа всегда сопровождала его в качестве спичрайтера, горничной и секретаря, но уже за личный. Вернее — за мамин. Мама её была заведующей модной женской консультацией и безумно любила свою единственную дочь, пытаясь облегчить ей путь. Что будет с крайне великовозрастной девицей, когда мамина дорога окончится, она не задумывалась. Вернее, задумывалась, но ненадолго. Так, поохать: «Что же ты будешь делать без меня, горемыка?!»

Наташка с мамой ругались вкусно. Громогласно пополняли реестр взаимных обид новыми, не забывая тщательно протереть пыль со старых. Затем так же бурно мирились, умащивая друг друга горючими слезами раскаяния. Чтобы вскоре всё повторилось вновь. С недавнего времени к этим шоу присоединилась и пятилетняя дочь и внучка, интуитивно осознав необходимость овладения ремеслом шантажа в искусстве любви.

С отцом очаровательной Юлии Наташка познакомилась на какой-то общей для акушеров-гинекологов и педиатров конференции. Долговязый симпатичный Коля производил такое благоприятное впечатление, что… Ах, эти ясные серые глаза! Ох, эти пшеничные есенинские кудри. Он был по-мужски галантен и по-детски открыт. Он пригласил пышку Наташу танцевать на банкете, и она влюбилась с первого па. К тому же он уже был кандидатом наук и работал на кафедре детских болезней, где, по его собственным, таким убедительным словам, уже имел немалый вес и буквально весной пройдёт по конкурсу на должность доцента. А там и звание не за горами. В прошлом у него была несчастная любовь — коварная жена-изменщица и малолетний отпрыск. С которым эта жалкая и ничтожная алчная предательница не разрешает теперь видеться. Наташа была добра, сентиментальна, доверчива и… девственна в самом прямом смысле этого слова. Ну, как-то времени не было. То учёба, то работа. Кафедра. Воспитана слишком благопристойно, поцелуя без любви научена не давать. Вот никто и не обращал внимания на полную — в том числе всяческих достоинств — Наталью.

- Ну и козла ты подцепила! — резюмировала Женька при знакомстве с будущим мужем подруги.

- Как ты можешь?! Как ты смеешь?! Наташка задохнулась от праведного гнева.

- Да у него же на лбу ярко-малиновым маркером написано: «Бабник. Стяжатель. Жлоб. Протекционист. Ищу квартиру, прописку и прислугу даром».

- Не смей так говорить о моём Коленьке!

- Ох, первая любовь должна стучать членом по лбу куда как раньше двадцати семи. Ладно. Хоть с девственностью развяжешь. Хотя оно того не стоит. Навоешься ты вдоволь на своего Николеньку.

«Коленька» ответил Женьке горячей взаимной неприязнью. Что не помешало ему пристать к ней на своей собственной свадьбе.

- В туалетах не даю! — прошипела Женька. — Снимай люкс с шампанским в гостинице. А икру я люблю чёрную.

- Тоже мне, королева нашлась! Да вас тут таких!.. — визгливо обиделся пьяный Коленька, расстегнувший было ширинку прямо в дамской комнате, и обвёл белой рученькой немногочисленных девиц, прихорашивавшихся у зеркала.

Молодожёны отбыли на Кипр. Откуда Наталья вернулась в крайне расстроенных чувствах:

- Представляешь? Он ещё в самолёте отобрал у меня все подарочные деньги и даже те, что мама мне дала на всякий случай. Руку выкрутил и сквозь зубы прошипел: «Отдавай немедленно, всё равно на фигню потратишь!»

- Мне надо это как-то комментировать? — спросила Женька, и на некоторое время их отношения с Наташкой дали трещину. Ненадолго — всего на полгода. Этого хватило, чтобы — ладно Наташка, но тётя Лида?! — прописали Коленьку в Наташкиной квартире, купленной матерью через месяц после свадьбы, оформили генеральную доверенность на его имя на машину, подаренную Наташкиным отцом. Одели с иголочки. Обули от лучших зарубежных производителей и вскормили наилучшими натуральными продуктами, доступными за деньги.

Выяснилось — мир не без добрых людей, а медицинский вообще тесен, — что история об «изменщице» и «предательнице», шантажирующей Коленьку плодом чресел его, не совсем выдумка. Напротив — полная и абсолютная правда. Только рассказанная Николаем наоборот. Первая Коленькина жена вламывала как лошадь и на себя, и на него, и на няньку для дитяти. Он же «писал диссертацию» лёжа на диване, раз в неделю вставая, чтобы посетить кафедральное совещание. «Хоть в одном мы с ним были абсолютно похожи — он такой же врач, как и я. То есть — никакой», — грустно смеялась позже Наташка. А что касается шантажа — он тоже имел место. И Наташке вскоре пришлось убедиться в этом на своей собственной шкуре.

- Представляешь, он мне сказал: «Хочешь, чтобы Юлька с тобой к морю слетала отдохнуть? Скажи своей мамочке, что моя подпись на нотариальной доверенности стоит тысячу долларов».

- Тысячу с тебя, тысячу — с предыдущей. Хм… Если когда-нибудь буду рожать, никого в графу «Отец» не запишу. Экономить буду.

Но это всё цветочки по сравнению с тем, что он продал Наташкину машину ещё до развода, а судиться за часть квартиры начал сразу после — как раз на шестом месяце Наташкиной беременности. Быстренько нашёл себе другую дурочку, попотчевал её сказками уже о двух сволочах и… женился, пообещав вскорости объединить её комнатушку, доставшуюся в наследство от бабушки, со своими квадратными метрами, отсуженными у предыдущей жены. Апартаменты, естественно, будут куплены на его имя. Чтобы очередной наследник мог гордиться отцом.

- Иногда мне кажется, что все бабы — дуры. И каждый член им кажется последним во Вселенной. — Наташка тяжело вздохнула. — Я попросила его подписать отказ от отцовства.

- Я даже боюсь спрашивать, сколько он за это потребовал.

- Пятьдесят тысяч долларов. У меня таких денег нет. И никогда не будет. А отчим и мама — старые и больные. Ей уже намекают, мол, пора бы и пенсионную честь знать. Пока вежливо. А не сегодня завтра торжественно попрут. Им хоть что-то накопить надо на старости лет. Я их не прокормлю. У отца после эпизода с машиной и спрашивать боюсь. Он как только узнал, что я Николаю генералку написала, так и разговаривать перестал, назвав конченой дурой. «Будет совсем невмоготу — помогу. На хлеб. А масло в жопу на все свои я твоему мужу поставлять не обязан. У меня двое детей, кроме тебя». Бли-и-ин, нулёвый «Лексус» и полхаты пролюбила! — завыла почти никогда не матерившаяся Наташка.

- Слушай, а не дешевле того… Киллера дешёвенького нанять, а? — Прости, господи, меня за такое полуфантастическое предположение.

- А как же «не убий»?

- Ну, может, сам помрёт или какие добрые люди помогут, помимо тебя, раз ты так чтишь заповеди.

В общем, Наталья ездила, писала, страдала и толстела всё больше. А Женька — работала, училась ремеслу, была замужем и оставалась всё такой же. Рассчитывать особо ей было не на кого. Вернее — вроде бы на мужа. Она его вроде бы любила. Вот это Женьку особенно раздражало в те редкие минуты, когда она позволяла себе задумываться, — всё в её жизни было неплохо, но «вроде бы». Но разве есть время на мысли, когда и чувства так коротки? Чувства — вспышки, чувства — страсти. Импульсы. Приходящие внезапно и оставляющие навсегда. Единственное реальное, что было не «вроде бы», а на самом деле, не неуловимыми волнами, а незыблемыми корпускулами, — это стук инструментов, красная кровь, бесцветный пот, который, высыхая, оставлял белые солёные полосы на хирургической пижаме, и ночной чёрный кофе в родильно-операционном блоке. И мужчины. Отвратительные и прекрасные. Сменяющие один другого. Пополняющие коллекцию. Нет, не пыльных скелетов в шкафу. Скорее одинаковых некондиционных бабочек, приколотых неразумным дитятей, научившимся буквально этим летом лихо размахивать сачком на лугу. За это — звук, цвет, вкус и чувственность — жизни можно было простить многое: постель, которую делишь по привычке, бессмыслицу большинства событий и слов… И, простив жизнь, сказать спасибо за этот страшный металлический скрежет, вернувший её в начало.

- Женька! — Наташка помахала у неё перед носом пачкой листов формата А4 с отредактированными профессором статьями в сборник конференции по акушерским кровотечениям. — Что-то ты не в духе. Хочешь рассмешу?

- Валяй! — ответила подруга. — Не всё же мне Петрушкой работать.

- Я записалась в фитнес-клуб, представляешь?

- Молодец. Уже смеяться?

Наташка регулярно приобретала дорогостоящие абонементы в модные заведения и, посетив два-три занятия, хныкала, что устала. Мама метала громы и молнии. Ещё бы! Ведь именно она оплачивала эти блага для «кровинушки». Но как только заканчивался предыдущий абонемент, матушка приобретала дочурке новый. В другое, ещё более замечательное место, «на сей раз и с аквааэробикой».

— Нет ещё. В общем, пришла в раздевалку, а там — глист на глисте и все хором ноют, что надо худеть. Ну, я гордо запаковала свои жиры в костюмчик, кроссовочки надела и пошла со всеми в зал. Какое-то занятие с шарами. Знаешь, такие здоровенные, как нам американцы подарили в «Школу материнства»?

— Ну?

- Инструкторша юркая, на лице улыбочка милая. Веса в ней — килограмм пятьдесят, не больше, но жилистая, мускулистая, скачет козой. Оглядела группу и тут меня увидала. Я руками развела, мол, ну и вот! Она тут же ещё шире заулыбалась, представилась, всех красавицами назвала и сказала, что с шарами мы сегодня заниматься не будем, а будем растягиваться. И шары все попрятала. — Наташка уже сама с собой хихикала. — Думаю, она представила себе, что я как разбегусь, как прыгну на этот мяч, а он как лопнет, и весь клуб разнесёт взрывной волной к чёртовой матери! - уже хохотала всем своим без малого стокилограммовым телом Наталья. — И всё занятие потом эта девчушка на меня так опасливо поглядывала. К другим тёткам подходила, помогала, руками их двигала в разные стороны. А ко мне подойдёт, постоит и так уважительно: «Левее тянитесь! Спинку не горбить!» «Я не горблю! — говорю ей. — Это у меня ожирение по такому типу!» В общем, я там смотрелась как слон, нечаянно попавший в стадо газелей. И зеркала эти по стенам. Ужас! Сегодня ещё пойду.

- Вот за что тебя обожаю, Наташка, за то, что ты бываешь удивительно живой и весёлой. А если бываешь — значит, всё время можешь быть. Так держать. И непременно пойди. Последовательности бы тебе кто выдал. И мне заодно. Ладно, пойду трудиться. Хорошо у вас тут, на кафедре. Спокойно. А у меня сегодня плановый «поздняк».

Профессор визжал, где твоя статья на конференцию? С ним, естественно, в первых авторах. И ещё одного аспирантика попросил включить. Костю, помнишь?

- Сынок декана?

- Папа его теперь не декан. Он в министерстве чиновником средней руки груши околачивает.

- Ясно. Забыла я совсем про эту статью. Вечером напишу. Отмажь пока.

- Да он уж всучил мне тут перепечатывать с его глубокомысленными исправлениями, — хмыкнула Наталья. — Ну, как обычно — «но» на «а», «беременность» на «гестацию». Сказал — срочно. Чтоб через час на столе лежало для последующей редактуры. Не зря у него мама учительницей русского языка была. И ему бы в филологи податься, чем позориться в акушерстве. И позорить всех, кто при нём. Профессор кесарево делать не умеет, вот ведь! А потом сказал, что через полчаса срочно уезжает. Так что я тут буду целый день торчать в бездельном ожидании. Вечером непременно случится что-то срочное, как всегда. Например, книги на полках в профессорском кабинете переставить, ага. А я буду звонить отчиму, чтобы он Юльку из садика забирал. И мама, естественно, закатит мне телефонный скандал. Как будто это не она сама меня на эту проклятую кафедру засунула. Ладно, иди. Занимайся делом. Не всем же повезло чаи с плюшками с утра до ночи гонять и абзацы в тексте переставлять.

- Я к тебе зайду после обеда.

- Жень, у тебя что-то случилось?

- У меня что-то случилось уже давно. Только я никак не вспомню, что и когда, Наташ. Я живу в состоянии хронического «дежавю», которое не могу поймать за хвост. Мне пора к психиатру.

- А я — в хроническом МДП. Так что обе пойдём.

Жаль, электрошок и лоботомию отменили.

* * *

Что-то случилось уже давно. Может быть, в прошлой Женькиной жизни, когда она была вовсе не Женькой, а сидела у рояля в пышном чопорном платьице и смешных «взрослых» башмачках, а нищий учитель музыки смотрел на неё так, как будто видел Вечность. А может быть, тогда, когда она вышла замуж опять не за того, хотя и в век, лишённый сословных предрассудков. Кстати, зачем? «Наверняка есть женщины, которым категорически противопоказано выходить замуж. Видимо, я из таких. Потому что есть те, кто смиряется, привыкает и не помнит иного. А я помню эту проклятую Вечность и не согласна на меньшее. Не согласна, но… согласилась. Я — неудачница, обречённая оказываться не у того Звёздного Стола. Вот ведь… Вроде и пьют, и весело. Да только опять компания не та, и у меня аппетита нет, и чувство юмора совсем из другой галактики. Я — дешёвка. Разменный пятак, в насмешку наделённый душой юбилейной монеты. Фу! Даже мыслю я как банкир. Банкир, лишённый финансового чутья. Прогоревший бедолага-нытик. Я омерзительна самой себе», — думала Женька спустя всего лишь два года после того, как грузная тётка с бляхой на груди объявила Михаила мужем, а её — Евгению — женой.

«Или это месть кармы за насмешки над музыкантом, таким мудрым, таким красивым, но бедным и не той кастовой принадлежности?» — размышляла она лет пять после того как. В десятилетнюю годовщину она не думала и не чувствовала ничего. Женя равнодушно уставилась на мужа, произносящего пышные речи о любимой и единственной, о красивой и умной, о просто-таки непревзойдённой. «О ком это он?» — промелькнуло у неё. Она выпила ещё стопку водки и отправилась танцевать с каким-то мужиком. Супруг умилённо взирал. Любил ли он Женьку? Наверное. Насколько способен любить будильник с длительным заводом. Монотонное ровное тиканье его любви сводило порывистую, неспокойную Женьку с ума.

— Давайте ещё раз выпьем за самую прекрасную женщину на свете, за мою жену Евгению!

«До чего же он косноязычен! Он говорит не то, двигается не так, и самое ужасное, что я не могу его даже ненавидеть. Я не чувствую к нему ровным счётом ничего! Я скотина. — Мысли хмельной Женьки были верны как никогда. — И что же мы будем с этим делать? То есть я. Он-то не будет делать ровным счётом ничего! Какой же у него бессмысленный слюнявый взгляд. Как будто раздевает. Что он там не видал ещё, за эти бесконечные десять лет. Пора с этим заканчивать».

Действительно, Миша с «этим» ничего делать не собирался. Он был из той замечательной породы, что составляют большую часть биомассы этой планеты. Он чувствовал тепло и холод. Ему бывало больно и приятно. Ещё он ел, пил, смеялся, совокуплялся, работал, лежал на диване перед телевизором, ходил в рестораны, магазины, театры и на выставки, ездил на рыбалку и летал в отпуск, покупал кухонные комбайны и носки. И любил жену. И был уверен, что и она любит его. Она живёт с ним под одной крышей. Спит в одной постели и говорит спасибо за очередную соковыжималку. Он догадывался, что Женька не одной с ним крови, но предпочитал просто не трогать её в моменты задумчивости и немотивированной, как привык считать, меланхолии.

- Может, сходим куда-нибудь?

- Нет. Не сегодня.

- Ты уже полчаса сидишь в темноте. У тебя что-то случилось?

- Нет. Я просто хочу побыть одна.

- В темноте?

- В темноте.

- Но ты же боишься темноты.

- Не сегодня. Сегодня она рассказывает мне удивительные вещи.

В такие моменты он просто тихо уходил. От разговора, из помещения, от того непонятного, что было внутри Женькиного тела. Он точно знал, что внутри любого тела есть кости, суставно-мышечный аппарат, внутренние органы, эндокринные железы, кровеносная, лимфатическая и нервная системы. Миша был достаточно неплохим хирургом. Но внутри Женькиного тела было что-то ещё. Что-то, чего он не знал и знать не хотел. Как любой рациональный механизм, оберегая себя от песчинки, что может застопорить ход шестерёнок. Пока её физическое здоровье было в норме, а психическое — на его взгляд — в относительной, он не хотел задумываться, что именно представляет собой это «что-то ещё». Не мог. В те редкие случаи, когда Миша глушил неясное спиртным, он устраивал простые и незамысловатые разборки.

- Чего тебе не хватает?

- Мне всего хватает, спасибо.

- Ты меня не любишь!

- Я и себя-то не очень. — Абсолютно спокойный голос жены выводил его из себя.

- Не кури на кухне! — визгливо голосил он, не зная, к чему ещё прицепиться. — Завтра к нам приедет моя мама!

- Во сколько?

- Нет! Ты не удерёшь на этот раз! Ты будешь пить с нами чай!

- И вести «светские» беседы о том, что у твоей драгоценной маменьки болит сегодня и болело вчера, в каком месте и как именно пучит живот, какого рода кровянистые выделения у неё из престарелого причинного места и как неразумно тратят деньги её подруги и, разумеется, я. Не то что она — пятнадцатую пару дешёвых сапог прикупила на рынке, а не одну-единственную за триста пятьдесят долларов, ужас-ужас! Уволь. И, прости, в своём доме я буду курить, где хочу.

- Это мой дом! — заходился он в пьяном оре.

Ах да. Как я могла забыть. Ты купил эту квартиру до брака. Она абсолютно и полностью твоя. А я была малолетней дурой, не «просекшей фишку». — Женька была спокойна. Впрочем, как всегда. — Я пойду покурю куда-нибудь туда. Туда, где можно и где я могу купить квадратный метр столика в собственность. Пусть и на короткое время.

И она уходила. Чтобы вернуться через сутки или двое. После этого они неделю вели молчаливое сосуществование. Дольше у него не выдерживали нервы, и он «делал шаги к примирению». Так он это называл.

- Ты никогда не делаешь шагов к примирению! — умильно-укоризненно говорил Миша жене.

- Я не умею.

- Но это же так просто!

- Как? Топ-топ-топ? — Она смеялась тем самым смехом, который сводил с ума не только его. Что, в свою очередь, сводило его с ума остатков. Но не «до степени», как говорится. Благо он имел крепкую психику, являющуюся продуктом безукоризненного функционирования любого тела, внутри которого есть кости, суставно-мышечный аппарат, внутренние органы, эндокринные железы, кровеносная, лимфатическая и нервная системы. И нет загадочного «чего-то ещё».

- Как тебя угораздило выйти за меня замуж? — изредка спрашивал Мишка непонятную ему жену.

- Кажется, это случилось где-то между Станиславом и Сашкой. Я как раз тогда была влюблена в Вадима.

— Ну ты и тварь!

- А ты меня выгони.

- Не дождёшься.

- Хочешь, я сама уйду?

- Нет. Не хочу. Мне кажется, что ты — моя жизнь.

- Когда кажется, это не жизнь.

- Я просто не умею так изящно выражаться, как ты.

- Я не выражаюсь. Я чувствую. А ты — нет. У нас с тобой межвидовой барьер, понимаешь? Не может кролик жить с собакой. Они могут существовать на одной территории, но никогда не проникнут друг в друга.

— Но мы-то проникаем.

- Я не имею в виду физиологию. К тому же ты знаешь…

- Знаю. Я и в этом тебе надоел. Последний раз был больше месяца назад. Ты не можешь жить без новых ощущений, а мне лишь позволено подбирать крохи с барского стола. Я не в обиде. Только делай так, чтобы я не знал. Поверь, мне бывает больно, как это ни странно.

- Бывает? Мне не перестает. Я проститутка. И что обидно, всего лишь за крышу над головой. И за кухонный комбайн.

- Можно подумать, я тебе ничего не покупаю! — бурчал Миша, не понимая, почему лицо его супруги искажает такая брезгливая гримаса.

- Покупаешь. Разговор окончен. От этих хабальских пересчётов мне ещё отвратительнее. Мы прекрасная пара, живущая в любви и согласии с кухонным комбайном в модно отремонтированной квартире, где мне нельзя курить. Я езжу на твоей машине, в которой мне нельзя курить и упаси бог что-то ужасное, вроде грязи, прилипшей к сапогам, уронить на коврик. Нами восхищается вся больница. Мы любим друг друга под густой сенью ненависти твоей матери. У нас всё как у людей. Ты доволен?

- Я был бы доволен, если бы ты родила ребёнка.

- От кого? — иронично усмехалась Женька. — Конечно, у нас с тобой может получиться смелый кролик с благородным собачьим сердцем. Но примерно с такой же вероятностью мы можем подарить миру некондиционного пса с кроличьей душой. А миру этого добра и так хватает. Но когда я найду красивого, мудрого и нищего музыканта, я непременно рожу тебе дочь.

- Всё твои идиотские шуточки. У меня уже давно иммунитет. К тому же я хочу сына.

- Да? А я думала — ребёнка. Впрочем, тот самый мужчина не обязательно должен быть музыкантом. Мне будет достаточно, если он будет мудр и красив. Он ли это, я пойму, лишь раз заглянув в его глаза. В них будет Вечность. — Женька начинала говорить сама с собой.

- А что ты поняла, взглянув в мои глаза?

- Что они у тебя карие. И мне до сраки, из поговорки слов не выкинешь, извини.

- Я пойду телевизор посмотрю. Выйдешь из психоза, приходи.

- Смотреть в глаза телевизору?

Он добросовестно смотрел телевизор, пока не засыпал безмятежным сном смирившегося благополучного рогоносца. Во сне к нему приходила спасительная для его разума мысль, что в жене не от мира сего есть определённый шарм. К тому же такая безупречно красивая вещь в собственности — гордость владельца. Не надо пачкать и царапать! Перебесится со временем. И у них всё станет действительно как у людей.

* * *

- Доброе утро, Виталий Анатольевич. Как ночь?

- Да как обычно — не по-людски. Трое родов — и все закончились кесаревым. Что-то интересное на «пятиминутке» было? Я тут отъехал ненадолго по делам.

- Ничего. Обычные втыки по тем же самым поводам.

- Понятно. Ладно, минут через пять обход. У тебя есть ответственные?

- Да, пара-тройка. И девица-олигофренка с первого этажа на поздний аборт по социальным показаниям. Виталик, перестал бы ты меня уже бомжами потчевать — ни удовольствия мне, ни заработка. Есть же и другие ординаторы.

- Ты не просто ординатор. Ты — старший ординатор. Практически мой преемник. А заведующему не только кошерная чёрная икра достается, а и весь тот гембель, который ничей и никому не нужен. Компрене? Так что не ной, Евгения Владимировна. В полдень плановое кесарево наверху буду делать. Проассистируешь?

- Поделишься?

- Ну ты жопа! А ещё так недавно бегала, ах, Виталий Анатольевич, возьмите! Научите!

- Ты же сам сказал, что я практически твой преемник.

- Михаил Петрович стал мало зарабатывать? Вы ведь только что купили новую машину.

- Не мы, а он. Кроме того, Михаил Петрович копит на постройку дачи в светлом «потом», а мне нужны деньги хотя бы на табачную независимость. Причём прямо в текущем безотлагательном преходящем «сейчас». И, да, чуть не забыла. Я от него вчера ушла.

- Как ушла?! Ладно. Прооперируем, разберёмся. Через пару минут обход. Пойду переоденусь.

- Виталик… — Женька зашла за ним в кабинет заведующего и прикрыла дверь. — Ты можешь одолжить мне тысячу долларов на неопределённый срок?

- Что-то случилось?

- Виталик! Первое, что ты сделал, — задал вопрос. К тому же я тебе сказала — вчера я ушла от Миши.

- Так ты не шутила?.. О, вас кинется мирить вся больница. Прости, Жень. Но мне надо знать — это важно? Деньги. Потому что именно сейчас я не могу так просто, с кондачка. Ты же знаешь.

- Знаю. Ты родил второго ребёнка, купил квартиру в «блатном» районе и делаешь ремонт. Забудь. Неважно. Просто мне надо срочно снять квартиру и рассчитаться хотя бы за первые два месяца. А я никогда не копила, потому что, во-первых, не слишком много зарабатывала, во-вторых — никогда не могла отказать себе, любимой, ни в чём иррациональном. — Женька разозлилась на себя за то, что позволила вовлечь «человека из общего круга» в исключительно свои проблемы.

- Правда очень надо?

- Нет, блин. Я пошутила. Виталик, сколько лет ты меня знаешь?

- С десятку уже вроде.

- Я хоть раз просила у тебя денег?

- Ни разу.

- Как ты думаешь, если я впервые за десять лет прошу у тебя… Забудь! Я тебя люблю и обожаю, на свои текущие нужды я найду и где-то подальше, чем у тебя… И у нас через две минуты обход. Виталий Анатольевич, я жду вас у первой палаты, — сказала Женька наигранно официальным тоном и улыбнулась самой непринуждённой улыбкой. Быстро вышла и аккуратно прикрыла за собой дверь. Как там пишут в романах? «Мозг лихорадочно искал выход…» Ерунда. Мозг вообще не работал. Лишь надпочечники бесперебойно крутили неоновую бегущую строку: «Не думай! Не думай! Не думай!»

* * *

Думать было некогда. И не о чем. Во-первых, разумные пути решения проблемы отсутствовали. Во-вторых — разум полностью поглотили профессиональные задачи.

Акт о прерывании беременности в позднем сроке был подписан начмедом, заведующим отделением и лечащим врачом. «В соответствии со статьёй такой-то…» — и так далее.

«Что ты можешь знать о реальных проблемах, бесчувственная тупая сытая сука!» — думала Женька, механически заполняя историю.

«Елена Петровна Ничейная, 15 лет. Поступила по направлению врача социального интерната для умственно отсталых сирот с предварительным диагнозом «беременность I, 28–29 недель» для искусственного прерывания беременности в позднем сроке по социальным и медицинским показаниям. Дата последних mensis неизвестна».

- Свет, что за мудаковатые остряки выдумывают сиротам эти безумные фамилии? — Женька взяла с инструментального столика заполненный грамицидином шприц.

- Не знаю, Евгения Владимировна. — Акушерка отточенным профессиональным движением перехватила живот пациентки, продолжая удерживать вагинальное зеркало.

- Несчастный ребёнок. Олигофренка, оглушённая лёгким наркозом, слегка захрипела и пошевелилась. — Представляешь, что она мне рассказала, умильно-слюняво сюсюкая? Со сторожем этого самого интерната. За пластмассовые детские часики. Ладно, она-то - расторможенная самка, способная только есть, испражняться и сношаться. Но как можно быть таким вот… человеком? Обидеть беззащитное животное, что может быть гаже?! — Убийственный грамицидин ушёл в плодный пузырь, откуда прежде было выпущено около 30 мл светлых околоплодных вод, составлявших среду обитания человеческого детёныша — совместного творения слабоумной сироты и неизвестного сторожа.

- Нелюдей на земле всё больше становится… Ни хера тут, Жень, не двадцать восемь — двадцать девять, — сказала опытная акушерка. — Тут на все тридцать две - тридцать три тянет.

- Свет, знаю. Не рви мне, в бога-душу-мать, сердце озвучкой сроков, а? Мне и так сейчас не очень.

- Да я к тому, чтобы живой не родился. У этих, — она кивнула на полное, перезрелое, пастозное тело ничейной девчушки-подростка, — приплод самый живучий.

- Ну и следи за ней тщательней!

- Заколебалась я им уже пальцы в рот совать, плодам этим поздним.

- Свет, ну хочешь, я суну, а? На мне уже столько кармических долгов, что одним больше, одним меньше… Ты только позови вовремя. Я не имею возможности весь день сидеть при олигофренке, трепетно ожидая начала родовой деятельности. Я как-никак врач. А ты — акушерка. В тебе повышенная чувствительность на старости лет стала развиваться? Давно котят в ведре не топила?

- Вы сами, Евгения Владимировна, начали, а я — дура, как обычно.

- Ладно, Света, не сердись. Мы просто делаем свою работу. Правда, следи за ней внимательнее. Ты же знаешь, они совершенно расторможенные. Сейчас очухается, с кресла снимем, и будет скакать козликом. Этой же не объяснишь, что «по-большому» — это в родзал, а не в туалет. Полагаю, после того случая тебе разборок со слабонервным сантехником не хочется. А то снова кинется в обморок, головой об кафель, увидав, что в унитазе застряло.

Против воли они захохотали. Это нервное. Бывает. Им было вовсе не смешно, но если на такой работе каждый раз плакать, как только подворачивается должный повод, то, пожалуй, обезвоживание организма наступит.

- Лена! Лена Ничейная!!! Как себя чувствуешь?! — Голос анестезиолога подействовал на Женьку успокаивающе.

- Н-н-нормально!

- Вот и славно. И я нормально. А кому сейчас хорошо? Мне вот тоже всего лишь нормально. И то слава Аллаху! Жить будешь. Дядя Саша тебе потом чаю с вареньем сделает. Просто так. Ни за что. За большое человеческое спасибо.

- Сань, кстати, спасибо. Но тут, как ты понимаешь, только «спасибо». Кстати, ты на «верхнюю» операцию идешь?

- Женька, ты дура, да? — добродушно сказал Сан Саныч. — Ага, я.

- Как там с баблом?

- Там всё ОК. Муж нежен, трепетен и напуган. Финансовый анамнез отягощен. Второй брак, любимая женщина. Второе кесарево. Готов на всё, лишь бы она жива и ей не больно. Ему, по ходу, даже на ребёнка насрать. Там взрослая девица от первого брака, называет его «папой», и они оба жмутся друг к другу, как испуганные дети, несмотря на его чёрный джип и её вполне зрелые сиськи.

- Ну, ты циник. Я к мужику выходить не буду. Виталик — хирург, ты — анестезиолог. Я лишь ассистент.

- От циника слышу, товарищ ассистент. Пойдём покурим.

- Пойдём.

«Как пронзительно похожа эта почти сорокалетняя женщина на девочку, несмотря на морщинки и яйцевидный живот. Узкий таз. И как разительно она отлична от той, пятнадцатилетней, что лежит сейчас на пятнистом от множества и множества женщин матрасе обсервационного отделения. У Бога определённо есть чувство юмора. Вернее — сарказма. Пронзительного, временами недоброго сарказма. У него есть любимчики, как и у любого многодетного папочки», — Женька листала историю родов.

- Виталий Анатольевич сказал, что вы будете ассистировать, да? — спросила Женьку слегка озябшая от страха счастливая жена. То, что она счастливая, любимая и любящая, было сразу ясно. Вокруг неё был ореол любви тех, кто ждал сейчас под роддомом, и её любви к ним. Той самой любви, что материальна и эфемерна одновременно. Той, что пронзает пространство и время. Той, что способна пронизать всё и окутать всех. И замаскироваться от того, кто не любим и не любит, под запах спиртового раствора хлоргексидина или сизый дымок сигареты. Той, что будет всегда ускользающим дежавю для тех, кто хочет любить и быть любимым, но уже не верит. Почти не верит.

- Да. Всё будет хорошо, не волнуйтесь! Виталий Анатольевич опытный хирург, да и анестезиолог выше всяких похвал.

- А как вас зовут?

- Евгения Владимировна.

- Евгения Владимировна, Виталик мне сказал, что вы — опытный хирург и вас он привлекает для подстраховки.

- Виталий Анатольевич кокетничает. Ему подстраховка не нужна. Да и кесарево у нас плановое, не то что в первый раз, я прочитала. — Женька показала женщине историю родов.

- Да я особо и не волнуюсь. А вот муж… Он такой сильный. Почти неуязвимый. Я его единственное слабое место. Так что вы уж постарайтесь, ладно? Не ради меня. Ради него. Если со мной что-то случится, ему будет незачем жить. А у нас ещё дочка.

- Постараемся. — Женька улыбнулась. У неё было достаточно акушерской, женской и человеческой интуиции, чтобы понять, что все остальные слова сейчас лишние.

«Эта работа очищает от скверны. Будь я кем-нибудь ещё — мети я дворы, заседай в офисе или торчи на кафедре, как Наташка, в «великих теоретиках», я давно бы стала вульгарной шлюхой. А так я — шлюха возвышенная. С понятиями. Без зависти, без злости. Без любви», — даже сейчас Женька не была чужда самоиронии.

- Идёмте! — Санитарка увела женщину в операционную.

Женька ободряюще улыбнулась ей. «Напуганный ребёнок. Сорокалетний напуганный ребёнок. Мечта любого взрослого мужчины, а не… А не сторожа».

- И, пожалуйста, я так боюсь боли…

- Не бойтесь! Сан Саныч — бог наркоза.

«Я тоже боюсь. Только почему мне иногда так хочется погрузиться в боль? И в темноту…» Женька переоделась в стерильную пижаму, надела бахилы и маску и начала тщательно намыливать руки.

* * *

«Вчерашний день был или мне всё причудилось?» — Металлический скрежет и ощущение того, что её ангел- хранитель из касты архангелов, не оставляло.

«Ангел — эдакий дядюшка, с которым ребёнка отпустили за руку прогуляться в парк. Но как только малолетний сбежал, ангел, побегавши и покричавши, немедленно отправляется с докладом к папеньке, к Отцу Небесному, мол, я сделал всё, что мог, а он… По рогам… То есть по крыльям, конечно, наверняка получает. Потом. А пока и дядюшка и папенька отправляются на поиски расшалившегося малыша. Чтобы чай с вареньем, ну и ремень, как отойдёт слегка».

- Евгения Владимировна, вас к телефону! Наталья Ивановна, — позвала акушерка с поста. 

— Да?

- Ты чай придёшь пить или занята?

- Через полчаса, Наташ. Протокол допишу и приду.

- Давай. А то я уже опухну скоро от этого бумажного одиночества.

«Что может рассказать сухой язык историй родов и болезней, операционных протоколов, гистологических исследований и посмертных эпикризов, не к родзалу будет помянуто? Да ничего. Им. Тем, кто топает там, за окном, по своим делам. И всё — посвященным. Вот, казалось бы, что тут интересного:

Беременность III, 40–41 неделя. Продольное положение, головное предлежание, первая позиция, передний вид. Возрастная повторнородящая (длительный перерыв между беременностями). Отягощенный акушерский анамнез (массивное интраоперационное кровотечение в первых родах, ДВС-синдром [86] ). Хроническая фетоплацентарная недостаточность. Хроническая внутриутробная гипоксия плода. Роды вторые. Оперативные. Кесарево сечение в нижнем маточном сегменте по Пфаненштилю.

А между тем в этих коротких строчках — представление с массой действующих лиц. Беременности три, а ребёнок второй. Первая девочка рождена от второй беременности. Значит, была первая. И были и смех, и слёзы, и любовь. Закончившиеся абортом по тем или иным причинам.

«Да-да, самое время тебе, Жень, рассуждать на эту тему. Идиотка!»

Женька любила свой бесконечный внутренний диалог. Лучшего собеседника разве найдёшь. Поговорить о том, что её действительно волновало — о звёздном ветре, о маленьких башмачках, о вечности, о том, что она натворила и она ли… и о том, где же всё-таки срочно достать эту несчастную тысячу американских долларов, было не с кем. Поэтому Евгения Владимировна частенько впадала в прострацию, напрочь отключаясь от реальности. Впрочем, она и раньше… И ещё она писала стихи. Это был повод для насмешек со стороны мужа. Нет, он как раз очень любил наспех зарифмованную чушь к юбилеям его маменьки или ко дню рождения коллег. Но однажды он прочёл то, что осталось на столе в тёмной кухне. Кажется, он хотел потащить её к психиатру. В общем, беседы с самой собой были для Жень-ки делом привычным, как кофе и сигарета. Случалось это, как правило, во время рутинной писанины. Очень удобно для врача. Окружающие считали её вдумчивой, сосредоточенной и по возможности не отвлекали, когда видели Женьку с ручкой в руках. А она тем временем беседовала сама с собой. Причём это были не два унылых собеседника в полутёмной комнате за чашкой чая или рюмкой водки: «Бу-бу-бу… Ты меня уважаешь?!» Нет, Женькины «я» были искромётны, чудаковаты, поочерёдно впадая то в депрессию, то в эйфорию. И ей иногда казалось, что они не выдержат и начнут декламировать со сцены в зал, предварительно надев театральные костюмы и наложив на лица — интересно, а какие у них лица? — гротескный грим.

«— Вот тут тебя, мать, и упекут в психушку с диагнозом «шизофрения». Будете сидеть в тёмной комнате и беседовать о вечности сколько вашим душенькам заблагорассудится.

- Так, на чём мы остановились?

- На том, что ты — идиотка.

- Ах, ну да… Так вот…»

Женька ещё с полчаса размышляла о том, что стоит за сухими строчками профессиональной лексики официальных документов. О том, как эта женщина выжила в первый раз, родив прекрасную дочь — ту самую, что ждала её сейчас в чёрном джипе с красивым мужчиной. И как потом она разлюбила того и полюбила этого… Если вообще любила прежде. «Массивное интраоперационное кровотечение в первых родах, ДВС-синдром» — это посильнее «Фауста» Гёте будет. Ну а эти ХФПН и хронические внутриутробные гипоксии только ленивый и глупый не пишет в диагноз, чтобы подстраховаться. При таком-то анамнезе. И в её возрасте. Тем более она курила во время беременности. Представляю себе, как осуждающе качал головой врач ЖК. Сам наверняка курящий. Интересно, как эта дама забеременела? Случайно? Обманула его? Вроде он ребёнка не хотел. Кстати, прекрасная девочка. А вы говорите, гипоксия… Надо будет спросить у Виталика, как господин хороший воспринял новости. Впрочем, они благоприятные. Так что, полагаю, счастлив до обморока. Виталик будет доволен. Где он такую публику стал находить? Ах да… У него же новая квартира чуть ли не в историческом центре. Приличные соседи, сарафанное радио». — Женька усмехнулась, поставила подпись в журнале родов, отнесла операционный протокол в кабинет заведующего и отправилась на кафедру к Наташке.

- Наконец-то! Я сегодня уже столько кофе выпила, что у меня сердцебиение и щёки пылают.

- Ну, тогда ещё по чашечке бабахнем, ага? Слушай, у тебя тут коньяка или водки не завалялось, а то мне лень вниз спускаться.

- Есть немного. А ты сегодня не за рулём?

- Так у тебя же немного, говоришь.

- Нет, ну всё-таки.

- Не за рулём, не за рулём. Не волнуйся.

- Опять Мишка истерику закатил за то, что ты прокурила весь салон? — Наташа была в курсе мелких дрязг в семье подруги. Но только мелких.

- Можно и так сказать. Наливай.

- Странный он какой-то у тебя. Хотя чья бы корова мычала, а мне — молчать и молчать в тряпочку.

- Наташ, они все странные. Мне начинает казаться, что на всём белом свете нет ни одного нормального настоящего мужчины. В моём, конечно, понимании. Нет, бывают фигуристые, красивые, умные, богатые, спокойные. Издалека. А как только ты начинаешь присматриваться или, не дай бог, жить с ними — о ужас! — под одной крышей, так выясняется, что всё немного иначе.

- Яйца чешут и пиво пьют?

- Да хрен с ними, с яйцами и пивом. Пусть чешут и пьют. Но они оказываются… воздушным шариком. Пока был праздник — он бодро торчал на верёвочке, весь такой огромный, но невесомо лёгкий, вроде безделица, а со смыслом. А как салют отгремел — дряблый, маленький и такой бессмысленный капризный пшик. Сдулся. Выбросить жалко — есть в нём что-то трогательное. Или даже не трогательное как таковое, а детское чувство вины, мол, как же, пока были качели-карусели, я гордо держал тебя за ниточку. А как домой пришли — в помойку? И на глаза наворачиваются слёзы — всё равно его не брошу, потому что он хороший.

«Красиво излагает, собака!»

- Так только и остаётся, что ильфо-петровщиной тешиться, чтобы окончательно не тронуться. — Наташка разлила по чашкам коньяк, они молча чокнулись и выпили. — Это у тебя этот… Кризис семейной жизни. Они случаются в первый год, потом, кажется, в семь лет, ну и в десять, наверное, тоже.

- Да. Кризис. Причём с самого первого дня не то что семейной жизни, а наших с Мишкой отношений. Ладно, хватит обо мне. Битый небитого везёт. Профессора нет на кафедре?

Наташка кивнула на чашку: «Ну, раз я коньяк пью».

Женька прикрыла дверь ассистентской, распахнула окно и закурила.

- Слушай, давно хотела тебя спросить. Вот сколько лет тебя знаю, столько и хотела. А что у твоих отца и матери не заладилось, если не секрет, конечно? — Нехорошо, конечно, было задавать этот вопрос именно сейчас. «Ляпнула сдуру», — подумала Женька.

- А! Давняя история. Отец, он, что называется, волк-одиночка. Но такой уютный домашний волк. Ему надо вначале — поле, степь, лес, охота, драка. Но одному. А потом — домой, в уютную нору к волчице. А мама разве что на жизнерадостную дворнягу тянет, при всей моей любви к ней. Будет есть из любых рук.

— В смысле?

- Нет, не в том, балда! Хотя кто там знает, что было. Я маленькая ещё совсем была, когда они развелись. Но в общих чертах вроде как у мамы вечно полный дом народу был — проходной двор. Кто за солью, кто за спичками, а кто и пожить, пока негде. И болтушка она страшная. И чтобы танцы, свет и музыка. А отец любил дома тишину, покой и полежать в темноте.

- Вот тут я его понимаю. Может, я тоже волк? Хотя мне вначале танцы, свет и музыка, а потом лежать в темноте. И кого-то бы обнять…

- И плакать?

- Обнять и выпить.

- И выть на луну

- Весело выть на глупую толстую луну вдвоём. В темноте.

На девушек явно повлиял коньяк, и они не на шутку развеселились.

- Представляешь, как вытянется фейс Михалпетровича, если я предложу ему: «Милый, давай выпьем, встанем на четвереньки и хором повоем на луну»? — хихикала Женька.

- Ага, так и слышу его правильный рациональный голос: «Зачем?!»

- А я ему: «Потому что мы волки, р-р-р-р!!!»

- А он тебе: «Да, да, любимая. Я сейчас отойду на минуточку, и повоем», а сам срочно в психиатрическую подстанцию звонить, — утирала слёзы Наташка.

- Наталья! — вдруг прекратила смеяться Женька. — Он мне отвратителен. Ни спать, ни есть рядом с ним не могу. На работу, домой, пиво, телевизор, специальная литература, по выходным — кабак или к друзьям в гости. А-а-а!!!

- Все так живут. А я ещё хуже.

- И я бы жила. Только не с ним. Наверное, с кем-то… С кем-то ещё и пиво с яйцами — рай. А ведь уйдёшь от него, все сразу сумасшедшей объявят. Или блядью. Впрочем, с последним я согласна. Но ты представляешь, что начнётся? А я трус. Вот если бы он сам от меня ушёл. Ну, то есть выгнал — это же его квартира. А он вообще всё съедает и не давится даже ни капельки. У него вместо души и сердца — камнедробительный желудочно-кишечный тракт. Хотя… — «Лучше молчи! Не время! И не место!»

- Женька! А давай с тобой в кафе закатимся вдвоём. У меня есть что тебе рассказать. Никто не знает, кроме мамы. Но тебе я должна рассказать.

- Давай. Часов в пять я освобожусь и буду к твоим услугам. Мне не очень хочется возвращаться сегодня домой. Придётся, конечно, но чем позже, тем лучше. Так что я в твоём распоряжении. Тем более я тоже кое-что должна тебе рассказать.

- Тогда я маме позвоню, чтобы она отчима за Юлькой в детский садик послала.

- Хорошо. Тёте Лиде привет.

- Спасибо. Она тебя очень любит. Только вчера вспоминала.

«Ещё бы! — подумала Женька. — Только вчера виделись. Кремень у тебя мамка. Можешь гордиться. Болтушка! Что бы ты понимала, Наташка, в болтушках. Мама твоя самая что ни на есть волчица, хоть и в дворняжьей шкуре. А вот отец твой — паршивый пёс. Ох уж эти легенды жизни нашей».

* * *

Около двух недель назад Женьку стошнило. Вставала она на час раньше мужа, чтобы не торопясь сварить себе кофе и медленно, со вкусом выкурить сигарету на лоджии, глядя на утренний город и представляя себе, что она свободна и независима от всего. Или несвободна и зависима от того, кто всё знает о Вечности. Иногда, закрыв глаза, она чувствовала, как он прикасается к ней… Кто он? Ну, Он. В общем, ей нужен был этот час для «включения». Есть люди, вскакивающие по звонку будильника и за двадцать минут принимающие душ, выпивающие чашку чая на бегу — и туда-туда. Женьке надо было начинать день медленно. «Есть спортивные машины, а есть — внедорожники. Первые красивы, но нефункциональны. Вторые грубы, но надёжны». Женька надувала щёки и пучила глаза, воображая себя огромным джипом, едущим по бездорожью на пониженной передаче, в кромешной темноте, где лишь дальний свет фар — защита от непременно подстерегающей неизвестности. И тут вдруг…

Она понеслась в туалет и чуть не вывернулась наизнанку. Кофе и желчь. «Неужели я так много курю?» — подумала она, не придав особо значения эпизоду. Тем более после душа всё как рукой сняло.

Но на следующий день утренняя рвота повторилась. И на следующий после следующего. «Ну миленький, ну не надо!» — умоляла она, помахивая экспресс-тестом на беременность. Тот в ответ лишь бесстрастно показал ей две полосы приговора, не подлежащего обжалованию и обратной силы не имеющего. Рыдать было бессмысленно. Надо было решить — объявлять ли мужу, что она наконец осчастливила его потомством, или же сделать аборт.

«Какого дьявола я перестала пить таблетки?» Ровно месяц назад она решила сделать полугодовой перерыв в пятилетнем марафоне приёма комбинированных оральных контрацептивов. Но страсть, да ещё и на пьяную голову, ни рассудка, ни преград не имеет. «Этот-то будет счастлив, а две недели плюс-минус — это даже Господь Бог не разберётся. А тому, кто… Я и сообщать не буду. Иди знай, какие у него тараканы в голове, несмотря на всю жестокость и насмешливость. В общем, решай сейчас — или ты спортивная машина и гонишь по накатанной, или же ты всё-таки полноприводный внедорожник и выбираешься из очередной жопы, случившейся на пересечённой местности. Конечно, выбираюсь. Дети так не делаются. Хотя, конечно, в большинстве случаев делаются они именно так».

Никаких «Ах, ах, ах! Убийство собственного ребёнка!» Женька не испытывала. Ни мук совести, ни псевдохристианских рефлексий. Она была слишком рациональна — а каким ещё может быть акушер-гинеколог? — и считала, что подобного рода чувства можно испытывать к желанному ребёнку от любимого и любящего мужчины. Или хотя бы к плоду. Но никак не к эмбриону, зачатому по недомыслию. «Эту массу делящихся клеток надо удалить как можно быстрее, пока срок позволяет сделать мини. До двадцати одного дня задержки. А у меня-то и задержки пока дня три. И сделать это надо тихо, незаметно, быстро, без формальностей и карточек. Ни один из моих друзей-ровесников сам себе не хозяин и не возьмётся без подписей главврача, начмеда и заведующего. К тому же языкаты… Что? Что только что ты сказала?! Да нет, не про языки. «Заведующего». Вот! Заведующей. Мини делают в ЖК, а кто у нас Наташкина мама? Правильно. Заведующая женской консультацией. И, как показывает многолетний опыт нашего знакомства, с ней можно в разведку. Истеричка она только в мирное время. Решено!»

Женька набрала номер телефона:

- Тётя Лида, привет! Это Женька. Как дела?

- Ой, привет! Что-то ты к нам давно не заходила! Ну да! Зачем теперь к нам-то заходить, если у Наташки своя квартира. Своя, хм! — Тётя Лида ещё минут пять поносила на чём свет стоит «Коленьку», затем рассказала, что дела в общем и целом хорошо, но только её спроваживают на пенсию, а у мужа болит нога и соседи, гады, три недели назад затопили… — Женя, извини, заболталась. Ты же по делу звонишь наверняка.

- Я люблю вашу болтовню, тётя Лида. Она всегда такая уютная, но… Я правда по делу. Мне нужно сделать мини-аборт. Без предварительных утомительных бумаг и процедур.

- Кому? — деловито осведомилась тётя Лида. — Знаешь, я хоть и заведующая, но стукачей недовольных развелось, мол, в абортарий я никого не пускаю, всё на себя, зажралась, ну и так далее. Нет, тебя-то я, конечно, пущу, но только ты девочке скажи, мол, фонды-шмонды, все дела. И без обследования — дороже.

Женька грустно улыбнулась. Профессиональные издержки.

- Тётя Лида, мне нужно сделать мини-аборт. — Женька жирно акцентировала местоимение. — Без предварительных утомительных бумаг и процедур. И желательно без соседок по абортарию.

— Сколько?

- Две недели.

- Подъезжай завтра к восьми. — Вот за это она и уважала безмерно такую на первый взгляд сплетницу-наседку тётю Лиду. Никаких лишних вопросов. «Массовый абортаж» начинался в десять утра. К этому времени всё будет закончено, и Женька не встретит ни основную массу сотрудников, ни пациенток. Никого, кто мог бы заподозрить её в посещении ЖК не с врачебной миссией.

* * *

- И как же тебя угораздило? — вместо приветствия спросила тётя Лида.

- Спьяну, Лидия Матвеевна. Спьяну. Доброе утро. Таблетки пить перестала, ну и по привычке… — улыбнулась Женька.

— Привет. Ну, спьяну и склероз — это святое! Ладно, раздевайся-переодевайся, и пошли. Кофе потом попьём. Мишка в курсе?

- Это не от него, тётя Лида.

- А от ко… Прости, дорогая. Это не имеет ни малейшего значения.

- Тётя Лида, только чтобы это… Не больно и чтобы никто не знал.

- Я тебя прошу! Какое там больно! Сейчас по вене пустим и в шейку матки уколю. Это же мини! Слегка низ живота потянет, и привет! Это даже не операция — так, манипуляция. Процедура!

Удивительное дело — рефлексы. Лидия Матвеевна прекрасно знала, что Женьке, сотни раз выполнявшей эту операцию, детали известны. Но сейчас Женька была не врачом акушером-гинекологом, а пациенткой. Подругой её дочери, обратившейся к ней за помощью. Испуганным ребёнком. Не время и не место читать морали, мол, аккуратнее несись с горы на велосипеде, а время и место — помазать коленку зелёнкой, подуть и пожалеть. Заговаривая Женьке зубы, она провела её в абортарий. Он был пуст, холоден и неуютен. Пара-тройка панцирных коек, чтобы с полчаса очухаться тем, кто опроцедурен. Предбанник и собственно «экзекуционный зал», уставленный стеклянными шкафами, биксами и прочими атрибутами подобных помещений. Окна закрашены до половины белой краской. В центре высится кресло, у него стоит агрегат для выполнения вакуумных абортов.

— Ой! Сколько я раз всё это видела, но только сегодня это всё как-то зловеще выглядит. Вроде как оказаться с той стороны зеркала — все надписи, прежде такие ясные и привычные, становятся совершенно нечитабельны.

- А ты представляешь, как стоматологи зубы боятся лечить? — сказала тётя Лида и захохотала. - Ну-ну, успокойся! Через полчаса мы будем пить чай и сплетничать.

Женька, несмотря на весь присущий ей профессиональный цинизм и здоровую самоиронию, вдруг почувствовала себя маленькой и несчастной. Ей захотелось уткнуться в большую тёти-Лидину грудь и плакать, плакать навзрыд, как могут позволить себе лишь маленькие девочки. Плакать от страха, рыдать от того, что пальчик уколола, судорожно всхлипывать потому, что купили не пломбир, а сливочное, и из-за чего-то ещё. На Женьку обрушилась вселенская тоска. Беспредметная, опустошающая. Не было в ней ничего от бабского «жизнь не удалась», а только какие-то иррациональные глупости. Вроде бесконечной собственной неуместности. Несоответствия времени, которого нет. И пространству, в котором не те.

И Женька засмеялась:

- Ну, давайте уже быстрее. Испытаю наконец на собственной шкуре, каково оно, с той стороны «баррикады».

- Люблю тебя, Женя, за мужество. Никогда не нюнишься, не то что моя!

- Да ваша куда мужественнее меня. Просто я люблю завывать в одиночестве. Я по натуре солист. Мне хоровой скулёж претит. Ой! — Женька осеклась. — Я не к тому, что Наташка или вы…

- Да ладно. Чего там греха таить, любим мы с дочуркой моей дуэтом погавкать. — Тётя Лида улыбнулась и принялась набирать в шприц коктейль из анальгетиков и спазмалитиков. — Лекарственных аллергий никаких?

- Да вроде нет.

- Ты поаккуратней с «вроде». У меня, конечно, в ургентном шкафу есть всё, что полагается, но стара я стала для подобных экзерсисов. Так что смотри мне! — она шутливо погрозила Женьке пальцем.

По вене куда-то вверх — в голову, а затем вниз — к сердцу потекло что-то тёплое. В ушах зашумело.

- Отлично! Прошу вас, мадемуазель! — Тётя Лида указала на кресло.

- Даже акушерку не позовёте? - спросила слегка оглушённая Женька.

- Детка, я вполне справлюсь сама. Или тебе тут публика нужна?

- Рукоплещущая? Ай!

- Я тебя просто смотрю! Не дёргайся!

Спустя две минуты что-то зажужжало. «О, включила!» — только успела вяло подумать Женька, как у неё свело живот. Острой боли не было, но и приятными эти ощущения назвать было никак нельзя.

- Эпическая сила! — вырвалось — Женьки.

- Не спорю, оргазм приятнее, - откуда-то снизу подхихикнула тётя Лида. — Тебе не может быть больно, не ври! Я тебе такую дозу вкатала от большой любви, что меня бы любой анестезиолог высек!

- Не высек бы! — сквозь зубы из полудурмана процедила Женька. — Я — медработник, работающий в операционной. У меня резистентность повышенная.

- Ну, тогда потерпи ещё немного, медработник. Совсем чуть-чуть осталось.

Чавкающие звуки вакуумного отсоса прекратились. Женька расслабилась.

- Это не только неприятнее, чем оргазм, а ещё и значительно дольше. Нет чтобы наоборот.

- Жизнь вообще штука несправедливая — сказала тётя Лида, снимая перчатки. — Ну, как ты?

- Да ничего вроде.

- Что это ты так полюбила это слово?

- Оно очень точно характеризует моё состояние сознания. И бытия, — грустно улыбнулась Жень-ка.

- Так! Пошли ко мне в кабинет, философ. У меня там тепло, уютно и чай. Не в этом же казематном месте тебе отлёживаться. Вот как его ни украшай, как ни привыкай к нему, а глянешь иногда — каземат казематом. Карцер для провинившихся глупышек. Кажется, размышления о жизни и любви заразны. Пошли, я тебе историю одну занимательную расскажу.

- Тётя Лида, я себя отлично чувствую, а у вас дела, приём. Может, я пойду уже?

- Подожди скакать козой. Нормально ей. Сейчас обезболивающее отпустит, тогда и посмотрим, как тебе — нормально или не очень. Надеюсь, ты не на машине? — подозрительно прищурилась тётя Лида.

- Нет! Что я, совсем дура, что ли? — беззастенчиво соврала Женька, чувствуя себя окончательной и полной дурой. «Хорошо, что за углом оставила, а не на стоянке перед ЖК. А то ещё провожать пойдёт».

- Дура не дура, а знаю я вас. Ладно, если не за рулём — вообще отлично. Приём у меня сегодня в десять, так что по рюмке под рассказ от тёти Лиды мы с тобой выпьем. Хотя, конечно, никому из обычных пациенток я бы не рекомендовала пить коньяк сразу после такой процедуры. А тебе рекомендую. И даже сама налью. В качестве спазмолитика. И не вздрагивай ты так. Никаких поучений не будет. Мне, знаешь ли, тоже иногда хочется просто выговориться. Идём!

Тётя Лида всегда была потрясающим рассказчиком, что называется — душой компании. За праздничными столами все обычно внимали открыв рот и затаив дыхание, боясь перебить, если в голову ей приходило рассказать о чём- или о ком-нибудь. Она была не лишена актёрских талантов и всегда умело пользовалась интонациями, мимикой, жестами. Возьмись она рассказывать детскую страшилку, наверняка бы все обделались от ужаса в тот момент, когда пресловутая чёрная-чёрная рука… При том что на работе её все считали железной леди, а родная дочь — унылой клушей, Женька в жизни своей не встречала более задорного и живого человека, чем Наташкина мать. И втайне, чего греха таить, страшно завидовала подруге. Со своей матерью Женька почти не общалась. И не потому, что помощи не дождёшься, а потому, что поучений а-ля «я тебе говорила!» не оберёшься. Иногда лучше пообщаться со стенкой. Она, по крайней мере, не вспоминает, «сколько для тебя сделала».

- Так вот, — начала тётя Лида, чуть ли не насильно уложив Женьку на кушетку после пятидесяти грамм хорошего маслянистого коньяка. — Давным-давно, тридцать с лишним лет назад, жила-была девочка Лида. Рассказывая о ком-то, всегда удобнее называть его своим именем. Это делает персонаж живее и ближе. Ты проникаешься к нему чем-то очень личным, чем-то выше личного, чем-то ещё, что не позволит тебе слишком уж макать его в грязь, боль и стыд. Не так ли?

Женька молча кивнула головой.

- Имя — вообще неотъемлемый атрибут любви. А любовь — имени. Вот, скажем, наша девочка Лида терпеть не могла имя Иван. А потом повстречала мальчика Ваню и полюбила всей душой и телом не только его самого, но и прекрасное русское имя. «Иван. Ваня. Ванечка», — всё время смаковала про себя юная Лида. «Ванюша», — шептала она бессонными ночами, вертясь на узкой панцирной койке в общаге медицинского института. Впрочем, тогда наша Лида была стройной и никакие койки не были ей узки. И, как это и случается в давних историях, мальчик Ваня тоже полюбил девочку Лиду. Год они бегали друг к другу в комнаты, урывками занимаясь нехитрой любовью, пока соседи на занятиях. В августе, накануне второго курса, они поженились. У них была скромная, но очень весёлая свадьба. Только жених был немного угрюм, но он всегда был такой, и Лида успела за год привыкнуть к его характеру… Как ты себя чувствуешь?

- Спасибо, тётя Лида, хорошо. Только можно я сяду?

- Ты боишься уснуть? Это ничего. На самом деле я рассказываю это не тебе, Женя, а себе. Исповеди можно просто произносить вслух. Стенке. Но мне, как и большинству глупых людей, нужен духовник. Ты вполне подходишь. Потому что ты чистое и невинное создание.

- Да вы мне только что сделали аборт, и вообще я…

- Я знаю, что говорю. И твои аборты, сексуальные похождения и всё, что с тобой происходило и ещё произойдёт, тут совершенно ни при чём! Садись, если тебе так удобнее, и слушай! Я, пожалуй, налью себе ещё, если позволишь. — Тётя Лида выпила, с минуту молча смотрела в окно, вздохнула и продолжила: — Любимого мужа с любимым Лидой именем Иван, как только они начали жить вместе, всё стало раздражать. Он старался не показывать этого, но ведь любящим и не надо ничего показывать или говорить они и так всё знают и чувствуют. Даже если не признаются себе в этом. Лида призналась и постаралась отказаться от всего, что было для неё важным. От весёлых посиделок с подругами. От походов в кино и кафе-мороженое. От вечерних прогулок по бульварам. Пять долгих лет она просто любила Ивана в тишине их общей семейной комнаты в общаге, выделенной им сразу после свадьбы. За стенами комнаты бурлила жизнь. Внутри Ивана жизнь мерцала. А Лида была ни там, ни там. Она осунулась, посерьёзнела и стала тихой и печальной. И ещё она решила, что достаточно повзрослела для того, чтобы стать матерью. Лида была девушка неглупая и прекрасно отдавала себе отчёт в том, что Иван никогда не будет полностью её. Он любит, но принадлежать не будет. А ей, как любой женщине, хотелось чего-то своего. Исключительно и только своего. Иногда женщины бывают ужасно глупы и считают, что ребёнок — вот это уж на самом деле что-то, принадлежащее только ей. Забывая о том, что это «что-то» на самом деле «кто-то». Кто-то, кто чувствует иначе, думает по-другому, отличается от неё характером и цветом глаз. Но тогда Лида так не думала. Она хотела что-то своё, в чём есть частичка Ивана. И уж вот этой частичкой она будет владеть безраздельно. Властвовать во веки вечные. Чушь, да?

- Наверное, нет. Я не знаю.

- Ты хочешь детей? Когда-нибудь.

- Наверное, хочу. Не знаю.

- Но от Миши ты их не хочешь. 

— Нет.

- Потому что ты его не любишь.

- Я его вообще не чувствую.

- Вот! А наша молодая женщина Лида прекрасно чувствовала Ивана. А он её — нет.

- Мишка меня тоже не чувствует, — перебила Женька.

- Я знаю, милая. Я знаю. У вас — взаимная нелюбовь. Это куда лучше любви невзаимной. Оставим пока твою несчастную семейную жизнь, кажущуюся всем посторонним наблюдателям праздником, и вернёмся на тридцать с лишним лет назад.

Итак, наша Лида забросила нехитрые предохранительные мероприятия и погрузилась в пучину детосоздания. Чем немало, прости, подзатрахала и без того не по дням, а по часам остывающего к ней супруга. Каждые неизбежно приходящие вовремя месячные она оплакивала, как мертворождение. Оплакав, она высчитывала самое благоприятное для зачатия время и бралась за дело с яростью штурмующего неприступную крепость. В состоянии подобной «войны», где эфемерные надежды на победу сменялись реальными поражениями, Лида провела год. Иван молчал. Он вообще молчал. Нет, ну конечно, они обменивались стандартными фразами за завтраками и ужинами, обсуждали врачебные новости — к тому времени они уже были молодыми специалистами, распределёнными в небольшую центральную районную больницу. Им даже выделили небольшую квартирку со всеми удобствами. Но за рамки обсуждения оплаты коммунальных услуг и удачно заваренного чая их разговоры не выходили. Пока однажды вечером Лида не спросила:

- Как ты думаешь, кто из нас… виноват?

- Не знаю. Скорее всего — ты, — равнодушно ответил Иван и прикрылся развёрнутой газетой.

В те времена ещё было принято полагать, что чаще всего виновата женщина. В центральной районной больнице толком не обследуешься, и Лида, взяв отпуск, покатилась в тот большой город, где училась в институте, и прошла все мыслимые и даже немыслимые по тем временам обследования. Она была совершенно здорова и пригодна к зачатию и вынашиванию, как малороссийский чернозём для взращивания пшеницы. Лида молча положила все заключения, все результаты анализов перед Иваном на стол вместе с очередным утренним чаем. И тут он впервые в жизни проявил хоть какие-то эмоции. Как ты думаешь, Женя, что он сделал?

- Расплакался? Наорал? Признался в какой-нибудь страшной тайной болезни?

- Нет. Мексиканский сериал начнётся чуть позже. Тогда же он назвал её лгуньей, а затем медленно, методично, совершенно спокойно тщательно порвал все бумажки и, молча осыпав ими жену, покинул помещение, аккуратно прикрыв за собой дверь. Два дня Лида терпеливо ждала его возвращения, не замечая многозначительных взглядов коллег и среднего медицинского персонала. Полагаю, тебе не надо объяснять, что такое небольшая районная больница, если у нас и в огромном монстре все всё друг о друге знают.

- Не надо, — криво усмехнулась Женька, представив, что начнётся, если она решится уйти от Миши или кто-то узнает об аборте.

- И поскольку Иван трудился в хирургическом отделении, Лида, не выдержав, на третьи сутки просто спустилась на один этаж из своей гинекологии и, заглянув в ординаторскую, спросила, где её муж. Врачи, стыдливо отводя глаза, сказали, что не знают. Вроде он на пару дней отпросился. Окрылённая дурочка Лида подумала, что, может быть, он поехал в их большой город, чтобы обследоваться. Она пела и плясала под глупую пластинку в одинокой квартире, заранее простив ему всё. Потому что любила его и его имя. А вечером к ней пришёл на чай неожиданный гость. Заведующий хирургическим отделением.

- Здравствуй, Лидуша, — сказал он ей мягко и проникновенно, но глаза его, обычно такие успокаивающие и жёсткие одновременно, смотрели куда-то мимо.

- Привет, Павел Алексеевич! — обрадовалась Лида. К ней так давно никто не приходил попить чаю, рассказать анекдот, посмеяться и поговорить, что она сейчас же подскочила к кухонным ящичкам и достала оттуда давно початую бутылку вина, которую было просто не с кем выпить. — Выпьете со мной, Павел Алексеевич?

- Выпью, — сказал Павел Алексеевич и достал из кармана широкого пальто бутылку водки. — Лидуша. То, что я собираюсь сказать и сделать, грязно, низко и не по-мужски. Но не сказать и не сделать — ещё более не по-мужски. Но меня извиняет то, что я, Лида, люблю тебя, — выпалил Павел Алексеевич и покраснел, как малолетка. — И хочу предложить тебе выйти за меня замуж. Я вдовец. У меня взрослый сын, он в городе… Впрочем, ты всё и сама знаешь.

- Но я замужем! — всё ещё весело сказала Лида, и ей стало жалко Павла Алексеевича. Потому что женщина всегда жалеет сильного мужчину, свидетельницей слабости которого она невольно становится. «Ах, — подумала глупая Лида, — как жаль, что он любит меня. — То, что он любит, стало предельно ясно и не требовало никаких дополнительных объяснений и телодвижений. — Потому что мы с Иваном любим друг друга. Он вернётся, и всё сразу станет хорошо!»

- Это ненадолго, Лида. Я перехожу к мерзкой части моего визита. — Павел Алексеевич налил себе стакан водки и залпом выпил. — Иван уже почти год бегает к одной медсестре.

- Это неправда, — прошептала Лида.

- Увы, это правда. И ты её знаешь. И все знают, что он к ней бегает.

Лида молчала.

- Лида. Лидуша. Лидочка. Лидия, — Павел Алексеевич болезненно подвывал такое любимое имя так любимой им женщины. — Сейчас я выпью и скажу главное, потому что лучше ты узнаешь это от меня, чем от санитарок и доброжелателей. Тем более что все твои непосредственные коллеги в курсе и, слава им, никто ещё тебе не сказал. — Иван накатил ещё стакан и скороговоркой выпалил: — Неделю назад у твоего мужа родился ребёнок!

- Мальчик или девочка? — прошептала побелевшими губами Лида, механически подумав про себя, что всегда хотела девочку. И даже имя ей придумала. Мальчик был бы Иван.

- Девочка.

- И как назвали?

- Наташа. Он сегодня хотел проставиться в отделении. Я не позво… Лида! Лидия!!! — В этом мес-те героиня нашей истории шлёпнулась с табуретки на пол, крепко приложившись головой о булыжник, которым была придавлена квашеная капуста.

И тётя Лида горько усмехнулась.

Иногда небольшая гематома и сотрясение мозга — спасение от невыносимой боли. Ты, как врач, понимаешь, что «невыносимая боль» — это оксюморон. Человек или выносит боль, или умирает, если невыносимо. А некоторых спасают, временно оглушая. Вырубая из болезненного пространства на тот самый, невыносимый временной интервал.

Женька не знала, что сказать. Тётя Лида смотрела в окно, и по её полному, но всё ещё красивому лицу текли слёзы. Любые «ну-ну-ну, успокойтесь!» были бы неуместны. Поэтому Женя просто спросила:

- А дальше что было?

- А разве дальше было что-то ещё?.. Шучу. — Тётя Лида аккуратно промокнула слёзы салфеткой. — Вообще-то плакать полагается не в этом месте, но я рассказываю эту историю впервые, и мизансцены ещё не отрепетированы до блеска. — Она немного помолчала и продолжила: — Нашей Лидии при самом горячем пособничестве Павла Алексеевича разрешили не отрабатывать весь положенный государством срок «по распределению», и она отправилась в большой город, в котором училась и пять лет счастливо прожила с Иваном в семейной комнате общежития. Тот же Павел Алексеевич устроил её дежурантом в гнойную гинекологию больницы «Скорой помощи» и продолжал приезжать и помогать. Лида всегда была девушкой горячо благодарной за ласку и нежность, да и тело своего требовало, и она в конце концов отдалась ему со всей страстью признательного щенка, выгнанного прежним хозяином. Отдалась, но не полюбила, по ночам увлажняя подушку секретом слёзных канальцев в тоске по тому, гадкому, больно ударившему сапогом по беззащитной псинке, но так же горячо любимому. Уж прости меня за высокопарность. Всем известна моя предпенсионная сентиментальность, — невесело засмеялась тётя Лида. — Отдалась и — представляешь? — забеременела прямо с ходу. С первого входу. Ирония судьбы.

- А почему же у них с Иваном не получалось? — ляпнула Женька и тут же прикусила губу.

- Да ничего страшного, у нашей Лиды всё давно перегорело. Спрашивай, не стесняйся! махну-ла рукой мать подруги. — Нынче это называют иммунологическим бесплодием. Видимо, за пять первых лет в некотором месте Лидуши выработались антитела к сперматозоидам её драгоценного Ивана. Или же это было некое бесплодие неясной этиологии, и для него тоже придумана нынче масса названий. А может, кому-то ещё нужно было, чтобы… Впрочем, я продолжу. Осталось не так много, зато ни одному сценаристу сериалов такое и в голову не придёт. Павел Алексеевич обрадовался как дитя. Продал дом в небольшом городе и перебрался в большой к Лиде. Потому что она ни за какие коврижки не хотела возвращаться туда, где был Иван, его женщина и их дочь. Он устроился ординатором в хирургию всё в ту же больницу «Скорой помощи» и она наконец-то подала на развод, потому что хотела родить их с Пашей ребёнка в законно зарегистрированном браке. Времена были все ещё достаточно суровые, и аморалку Павлу Алексеевичу могли примотать только так.

- Ой. А ведь отчество дяди Паши… Почему он тогда отчим, а не…

- Заткнись. Дослушай. Всё, увы, не так банально-радужно, как ты себе уже представила. Лида приезжает в маленький город, чтобы уладить документальные формальности — Иван всё ещё прописан там, — и встречает его. Всё такого же угрюмого и мрачного. Мрачнее обычного. Он прогуливается с коляской, в которой орёт годовалый младенец Наташка. Медсестра — её мать — возвращалась поздно вечером с работы домой… Иван, к слову сказать, никогда особо не заботился о безопасности своих женщин. Так вот, медсестра возвращалась поздно вечером с работы домой. И была изнасилована и убита группой пьяных ублюдков. Лида, рыдая, бросается в объятия мужа, так и не ставшего бывшим. Павел Алексеевич, бросивший в немолодом уже возрасте к ногам глупой Лиды всё, что имел, идёт лесом. Лида делает аборт, потому как Иван категорически не приемлет ребёнка «от другого мужчины». Девочка Наташа, известная тебе как Наталья Ивановна, путём раздачи взяток куда только можно становится Лидиной дочерью и на бумаге. Спустя ещё пару лет угрюмый Иван едет на конференцию, влюбляется в молоденькую студентку, которая влюбляется в него. Он разводится со старой женой Лидой, оставляет ей дочь Наташу и отбывает в новый город начинать новую жизнь. И она ему, кстати, неплохо удалась. Иван известен тебе и всему медицинскому миру как пионер эндоскопической хирургии в нашей стране. Павел Алексеевич женится на Лиде, которая, как выясняется, после первого и последнего же аборта не может иметь детей. Потому как срок был слишком поздний — она завозилась с убитым горем Иваном, видите ли. Некупируемое кровотечение, органоудаляющая операция. Павел хочет удочерить Наташу, но Иван не хочет писать отказ от отцовства. Все живут долго и счастливо. К Лиде усилиями Павла Алексеевича возвращается любовь к жизни, песням, пляскам и болтовне с подругами. Почти финита. Если бы не одно «но». — Женька, забывшая о своих смешных горестях, слушала открыв рот. — Повзрослевшая Наталья Ивановна, потерпев поражение на отечественных личных фронтах, познакомилась по Интернету со шведом. Они переписывались. Затем перешли в аську. А потом швед прилетел сюда. Отсутствие языковых барьеров, внешняя привлекательность шведа, общая привлекательность шведского социализма, а также изголодавшееся женское тело Натальи Ивановны сделали своё дело. Скажите пожалуйста, а ведь именно Павел Алексеевич в своё время обнаружил у девочки способности к языкам и, на нашу голову, нанял ей учителей английского, немецкого и французского.

- Да, знаю. Итальянский она уже сама выучила, — механически произнесла Женька.

- Ага. А дура мама Лида, вместо того чтобы отдать дочурку в иняз, запихнула её в этот грёбаный медин. После которого она встретила Колю и прозябает в «подай-принеси» на кафедре. Ладно, что сделано, то сделано. Так вот, со шведом у них пылкая любовь, и она собирается туда замуж, вместе с Юлькой, о чём она тебе со дня на день сообщит.

- Ну, может, для неё это и не так плохо?

- Может, для неё это и прекрасно. Я вообще не из тех, кто против перемен. Особенно разумных. Но меня вот что тревожит. Как бы не всплыли эти дела давно минувших дней и не запылали бы в Наташкином сознании в их истинном, а не приглушённом молчанием Ивана и порядочностью Павла Алексеевича свете. Именно он не хотел, чтобы Наташка считала Ивана говном. Ну а то, что она биологически не мой ребёнок, она и знать не знает. А при получении гражданства всё так реферируется, что даже страшно представить, и наверняка в каких-то архивах, куда будут отправлять запросы бюрократические административные структуры, хранится документальная правда обо всех милых и прекрасных нас.

- А что дядя Паша говорит по поводу всего этого?

- Дядя Паша святой человек, как ты сама теперь окончательно убедилась. Он говорит, что всё будет хорошо, потому как быльём поросло и нигде ничего не выплывет. Но какая-то тоска сквозит в его глазах, когда он всё это бодро произносит.

- Я даже не знаю, тётя Лида, что вам посоветовать… — проблеяла Женька.

- Я не совета у тебя, девочка, прошу. Мне просто надо было исповедоваться, понимаешь? Может, кабинет заведующей женской консультацией и не место для таких экзерсисов… Хотя я тут столько чужих историй слышала, что могу позволить себе роскошь раскрыть в конце концов мою маленькую тайну глупой испуганной Женьке, у которой всё будет хорошо. Если она, конечно, не будет трусливой тряпкой.

- А вообще-то как это всё неправильно. Вы любили Ивана. Павел Алексеевич любил вас. И ведь у людей почти у всех так. Или любовь невзаимная, или вообще живут по привычке. А так хотелось бы, чтобы та легенда о половинках… — торопилась высказаться Женька, потому что тётя Лида уже начинала посматривать на часы.

- Счастье взаимной любви не сказка. Просто редкость. И, наверное, не одну сотню лет, а то и тысячелетий тасует Бог наши души, чтобы в конце концов выпала та самая комбинация, которая встречается с вероятностью… А может быть, это зависит от чего-то ещё? Не знаю, Жень. Не знаю. Для меня уже всё проще. Я хочу уберечь свою дочь от эксгумации слишком жестокой правды, которую мы с Пашкой похоронили давным-давно. В общем, давай дуй домой. Сегодня любовью не заниматься, ванну не принимать. В общем, сама эти слова пациенткам сто раз говорила, знаешь. Всё, дорогая, целую. Мы будем хранить наши маленькие тайны друг друга.

— Без вопросов, тётя Лида! — возмущённо сказала Женька.

- Я старая больная женщина, мне можно простить любую обиду.

- Спасибо вам.

- И тебе спасибо.

- Жень! — позвала тётя Лида. Женька обернулась. — Для меня Наташка всегда была тем самым только моим. С тех самых пор, как я увидала её испуганные безразличием окружающего мира глаза, мне было абсолютно всё равно, что она не мой «генетический продукт». Я даже никогда и не пыталась приклеить её к той медсестре. И то, что я любила её как ту самую неотделимую от меня частицу, и принесло ей столько неприятностей. Наверное, надо было меньше её опекать. Пашка ведь водил в школу её за руку чуть ли не до десятого класса. А первые курсы крался за ней, когда она возвращалась из анатомки. И наверняка надо было ей просто рассказать всю эту историю. Раньше. А теперь у меня просто нет на это сил.

- Я уверена, что даже если это какими-то немыслимыми бюрократическими лабиринтами проберётся на свет божий, то Наташка только сильнее будет вас любить. Вас и Павла Алексеевича.

- Спасибо, Женя. Удачи тебе. Когда Наташка уедет, ты будешь заходить к старикам в гости?

- На песни, пляски и болтовню? С удовольствием!

Женька закрыла дверь, протопала коридором, который уже заполнили женщины и беременные, и вышла на крыльцо женской консультации. Шумно вдохнула воздух, прислушалась к ощущениям в организме и закурила. «Дым подчиняется ветру… А что так причудливо гонит человеческие судьбы? Слов придумано много. «Рок», «судьба»… И что они все означают, скажите на милость? Ветер?

Дыхание Бога? Дым от Его сигареты? Что-то ещё?…»

* * *

Меньше всего хотелось домой. Женька поехала в уютный маленький ресторанчик, где её хорошо знали и где с утра было всегда тихо, уютно и пусто.

«Ну, что? Примем спазмолитика?» — спросила она себя. «Собеседник» лишь укоризненно покачал головой. Ну, или что там у него было. «А! Иди в жопу! Вечно ты чем-то недоволен!» — отмахнулась Женька и заказала целую бутылку коньяка.

- Вы кого-то ждёте? — вежливо спросила официантка. — В смысле, сколько бокалов подавать? — попыталась она исправиться.

- Один — равнодушно скользнула по ней Женька взглядом. — Впрочем, я могу из бутылки пить, но известна вам как девушка приличная, хоть и не без придури. — Девушка испуганно улыбнулась. — И по чашке кофе каждые полчаса. Сидеть у вас я буду долго.

- Конечно-конечно, сколько вам угодно! Что-то ещё?

- Порезанный лимон и… Как вы сказали?

- Конечно-конечно… — старательно начала повторять официантка.

- Нет! Вы сказали «что-то ещё?».

- Ну, я имела в виду, вы будете заказывать что-то ещё?

- Буду. Но пока не знаю, какое оно, это «что-то ещё».

«Не грузи девушку. Ей наверняка хуже, чем тебе. Так что не умничай. Пей свой коньяк!» — строго сказал ей внутренний голос. На сей раз Женька с ним согласилась.

- Не обращайте внимания, у меня небольшие неприятности. За это я оставлю вам щедрые чаевые — улыбнулась Женька девушке.

- Спасибо. — Та мило улыбнулась в ответ. Не заискивающе и не формально. А как женщина, которая понимает, что у другой женщины небольшие неприятности. Женщины порой так хорошо понимают друг друга. Надпочечниками улавливают, что иногда «небольшие неприятности» — это не сломанный ноготь и не лишний килограмм, а, к примеру, отсутствие любви.

Женька достала блокнот, карандаш и написала посредине чистого листа:

ОСНОВЫ БЕСПОЛЕЗНОСТИ ЖИЗНЕДЕЯТЕЛЬНОСТИ

«И никто меня, горемыку, не пожалеет, кроме тёти Лиды. Да и той не до меня, если по-честному!» — подумала она и чуть не заплакала от жалости к себе. И тщательно вывела чуть помельче под первой строчкой:

ЖАЛОСТЬ

И стала изучать противоположную стену. На ней висели весьма искусные черно-белые фотографии скачек, каких-то дядек в деловых костюмах, пожимающих друг другу руки. Известный телеведущий в интерьере этого самого ресторана. Оформлено было со вкусом.

Спустя два бокала и одну чашку кофе Женькин карандаш заскользил по бумаге.

«Как это называется? Профессиональная деформация. «Архангелами служб 03». Женька захихикала. «Так, пожалеть мы себя пожалели. Теперь надо разобраться, чего мы хотим. Башмачков? Нищего учителя музыки с Вечностью во взгляде? Ни фига ты, Женька, не получишь! Стоп! Но жалость у нас уже была. Давай теперь наваяем что-то ещё. Что-нибудь о перевоплощениях души. Эх, зря я водки не заказала. Пей теперь, как дура, свой коньяк!»

— За дурость и перевоплощения душ! — сказала Женька довольно развязно искусственному цветочку в вазочке и, закурив, продолжила строчить в блокнотик.

УЛИТКА

«Если я буду и дальше сидеть и пить, я просто лопну изнутри! Не застывать в пространстве! Я должна что-то сделать. Что-то ещё, кроме нытья, писанины и этих правильных безжизненных действий, которые они называют работой, домом, жизнью, судьбой… Не знаю что. Спеть в переходе, шататься по улицам, побродить по лесу… Разбежаться и удариться головой о ствол столетнего дуба… Просто погонять на машине. Может, меня остановят и отберут права. А если повезёт — посадят в «обезьянник». Мне надо что-то сделать! Разбить эту скорлупу из бронированного ничто». Женька махнула рукой официантке, мол, посчитайте! Внутреннее безумие нарастало лавинообразно. Боль, спазмолитики, анальгетики, коньяк, прошлая Женькина жизнь, когда она была вовсе не Женькой и сидела у рояля в пышном чопорном платьице и смешных «взрослых» башмачках, а нищий учитель музыки смотрел на неё так, как будто видел Вечность, скрутились в тугую спираль торнадо, внутри которой пребывала бесчувственная, как камень, и ранимая как слизистые новорождённого, обычная женщина.

Она рассчиталась, оставив щедрые как никогда чаевые, одеревеневшими руками засунула в сумку недопитую бутылку, блокнот и, пошатываясь, вышла из ресторана. Она не была пьяной, её трусило. Было жарко и холодно одновременно. Впрочем, это просто слова. Где-то внутри её не хотели таять вечный ледник разума и успокаиваться вулкан сердца.

«Вот так люди сходят с ума!» — мелькнул на окраине вселенной Женькиного сознания внутренний голос и затих.

Поворот ключа, ожививший машину, неожиданно нормализовал ток крови и нивелировал разницу температур на поверхности и внутри планеты по имени Женька. Она просто начала движение. Ровное небыстрое движение по известным дорогам. Без мыслей. Сквозь серый день шёл и шёл дождь. Столбики бесчисленных заоконных термометров мегаполиса неспешно сползали ниже нуля.

* * *

«Хорошо, что сегодня официантка другая. Кажется, вчера я выбежала отсюда в не очень вменяемом состоянии. Боже, это было всего лишь вчера. Всё это: аборт, тайна тёти Лиды, металлический скрежет и моя свобода — случилось только вчера. А как будто тысяча тысяч лет прошло».

- Я сюда часто хожу, Наташка. Вот мой любимый столик. Садись. Он не очень удобный и потому почти всегда не занят. Через час тут будет очень многолюдно.

Наталья Ивановна, не имевшая Женькиной привычки к подобного рода заведениям чувствовала себя неловко.

- Может, пойдём ко мне домой? — спросила она, озираясь вокруг.

- Ты, кажется, хотела мне рассказать что-то важное. А дом… То есть наши квартиры — они не для того, чтобы рассказывать друг другу что-то важное. Важное можно рассказывать или на совсем своей территории — ну, например, на веранде собственного дома, где ты живёшь с любящим и любимым, или же в совсем чужом месте вроде этого кабака. Так что давай садись, рассказывай. А пить будем водку. Я сегодня достаточно зрячая для этого напитка богов.

- Ладно. — Наташка покорно приткнулась на диванчик.

После первой рюмки Наталья расслабилась и затараторила, стремясь поскорее выплеснуть на Женьку не только событийный ряд, но и свои эмоции. Она в подробностях рассказала всё, начиная с того, на каком сайте она со своим шведом познакомилась — «только никаких русскоязычных! Ни-ни-ни! Там одна шваль таскается», — до интимных деталей первой встречи.

- Слушай! Я даже не знала, что мужики могут столько удовольствия приносить. Ну, ты понимаешь, телу…

- Ты даже не понимаешь, как я понимаю! — смеялась Женька, радуясь за подругу. — Я настолько хорошо разбираюсь в кокаине телесного удовольствия, что мне уже требуется героин духовного.

- А ну тебя! Человек он хороший! - И, заблестев глазами от воспоминаний, Наташка, познавшая наконец радость плотских утех, рассказывала об этом подруге, как маленький ребёнок пытается рассказать о вкусе пломбира.

- Ах, ну он был такой… Прямо вот такой…

— Ну, какой-какой?! — подбадривала Женька. — Нежный? 

— Нет!

- Заботливый?

- Нет! Ты не понимаешь! Я с Колей никогда такого не испытывала. Ну, всунул, туда-сюда поделал, и всё. А тут! Он был… вкусный!

- А! Ну, как же я сразу не поняла!

- Дура ты, Женька! Не в смысле — на вкус, а ТАМ — вкусно! — кивала Наташка под стол.

- То ли ещё будет, Наташка. То ли ещё будет! Когда ты распробуешь ТЕМ местом, насколько это вкусно.

Женькина подруга лишь счастливо и пьяненько хохотала.

- Представляешь, через два дня он меня уже так зае… залюбил, что я даже сказала: мол, может, хватит? Передых?! Так он мне ответил, что, понимаете ли, он дисэпойнтмент! — Наташка была просто на вершине блаженства.

- Ну, с кем же ж не бывает старика-дисэпойнтмента. Надеюсь только, что он не с серьёзным разочарованным лицом это произнёс?

- Нет, ну что ты! У него отличное чувство юмора. Кто бы ожидал. Он такой же ироничный, как ты. Я вас непременно познакомлю. Вы друг другу понравитесь.

- О, боюсь, понимать вкус шуток друг друга нам будет мешать языковый барьер.

- На следующей неделе я еду к нему в гости. Первый раз на две недели. Только это большой секрет. Ну, как и он сам. Я взяла уже отпуск за свой счёт «по семейным обстоятельствам». Профессор, конечно, устроил допрос с пристрастием, но я держалась молодцом. Знаешь, у меня какая-то неожиданная внутренняя сила появилась. Уверенность в себе. Вот ведь что обычная, как я понимаю, для нормальных женщин «вкусность» может сотворить.

- Я очень рада за тебя, Наташка. Серьёзно. Езжай. Иногда надо переставлять папки на полках.

- Он мне уже сделал предложение и сказал, что мы с Юлькой очень такие… скандинавские женщины. И он сказал, что я совсем не толстая. Даже наоборот. «Вот увидишь!»

- Господи, какие же там местные тогда? — вырвалось у Женьки.

- Иди ты к чёрту! К тому же я в фитнес-клуб пошла. Я тебе говорила, — беззлобно проворчала Наташка и ещё полчаса рассказывала, как всё будет хорошо, лишь на минутку помрачнев, вспомнив о Коле. — Ну ничего, отец, Паша и мама найдут какое-нибудь решение, — привычно скинула она ответственность на родителей. — К тому же там востребованы люди со знанием нескольких языков, низкий поклон Павлу Алексеевичу за то, что заставлял меня заниматься. Медициной я заниматься не буду! Это не моё! Ой, прости. Я тут со своей эйфорией. Ты, кажется, тоже хотела мне что-то важное рассказать.

- Я ушла от Миши.

- Знаю уже. Виталик по секрету всему роддому рассказал. Ты уверена?

- Ну, на то и расчёт был, что Виталик всему свету… Увереннее не бывает. Это не моё решение. Это свыше. Кому-то надоело, что я… Лень рассказывать. Кто-то — не мужчина. И не человек. Не смотри на меня, как на юродивую. Нет, я, конечно, юродивая, но ты на меня так не смотри! — Наташка делала круглые глаза. — Пока Миша пыжит щёки в надеждах, что я перебешусь, и «делает лицо» перед окружающими, новость начала самостоятельную жизнь. Это ерунда, короче. Часть плана. Главное, что вчера я приняла окончательное и бесповоротное, прости за банальность, решение. Ради которого развалили вселенную… Шутка, шутка! Метафора! А то у тебя сейчас глаза из орбит выскочат. И не делай сочувственное лицо и не задавай глупых вопросов. Я хочу жить, понимаешь? Чтобы свежий воздух полной грудью. Чтобы не привычно вкусно, а непривыкаемо сладко. Чтобы всё и ничего. В общем, сложно объяснить. Такое ощущение случается нечасто. Да и не со всеми. Разве в детстве. А потом забывается. Я, к несчастью, помню. Или к счастью? Поэтому и не могу жить так называемой нормальной жизнью.

- Какое ощущение?

- Всё и ничего. Как будто падаешь в бездну, одновременно взлетая в небо. Совершенно ангельское и демоническое… Мгновение и вечность. Забей! — Женька рассмеялась, глядя, как подруга морщит лоб, пытаясь представить.

- Ну, ты всегда была немного не такая.

- Да. Я — не такая. Поэтому не тем приношу лишь разочарование. Поэтому мне нужен такой. Такой же нетакой.

- Всё или ничего?

- Всё и Ничего. Никогда и Навсегда. И что-то ещё… Да не смотри на меня так. Я не чокнулась. В секту не подалась. Зачем дураку секта? Знаешь, я просто ощущаю иначе, чем другие. Вернее, все так могут, но у них есть счастье забытья. А у меня — несчастье живой памяти. Счастье несчастья. Сегодняшняя кесарская… Её муж. Вот они — те, кто проживает непрожитое. Они нашлись. И живут последний раз, чтобы дальше всегда быть вместе. Вечно. И этим уже от них веет. А люди ходят мимо них, разговаривают с ними и ничего этого не чувствуют. А я не просто чувствую. Я заглядываю туда. Там звёздный ветер. И я хочу туда, но не одна. Потому что если я нырну туда сейчас, то буду в вечном одиночестве. Это моя последняя жизнь. Мой последний шанс. Мой дополнительный бонус. Мой ещё один билет на карусель от Отца, слишком любящего своё не в меру капризное и своевольное дитя. Хотя Он знает, что девочка обязательно навернётся с лошадки и сломает себе ногу. Это так мучительно — знать, что твоё создание страдает. Понимать, что оно вредит себе, и страдать больше создания, разрешая и разрешая ему страдать. Короче, где-то именно сейчас, именно на этой планете пересекутся бесконечные множества. Любовь — как вспышка сверхновой. «Если звёзды зажигают…» Я не знаю, как говорить об этом человеческим языком. Наташка, ты веришь во Спасение? В то, что мы когда-нибудь никогда не умрём?

- Я ничего не понимаю, но я люблю тебя. И верю, — серьёзно сказала Наташка.

- Спасибо, Наташа.

- Мне-то за что?

- Я не тебе. Это просьба.

Наташка молча покрутила пальцем у виска.

Они ещё пару часов болтали обо всём на свете, прежде чем разойтись удивительно просветлёнными. Это так редко случается с женщинами… Впрочем, настоящая дружба, как и настоящая любовь, — сущности бесполые.

Как дождь. Как ветер. Как Бог.

* * *

«Не тормози резко на обледенелой брусчатке! Не тормози резко на обледенелой брусчатке! Не тормози резко на обледенелой брусчатке!»

Проклятый внутренний голос. Он всегда появляется когда захочет, и, как правило, слишком поздно. Всего лишь за мгновение до.

Мгновением после раздался страшный металлический скрежет, и мир разлетелся вдребезги.

Она умирала от холода и голода в каменной пещере, потому что Он не вернулся, а она не умела сохранять огонь и добывать себе пищу.

Она умирала от горя и отчаяния, потому что Он не вернулся из Крестового похода, а она не умела жить без него.

Она умирала от боли и страха, потому что Он ушёл, а она не умела жить без Него.

Она умирала на операционном столе, потому что Он боялся, что она умрёт, а она не умела жить без Его уверенности и смелости…

Она умирала тысячи тысяч раз, зная Его.

Она умерла, и маленькие смешные башмачки стали такими ненужными.

Она умерла в страшном металлическом скрежете жалости к кармическим несоответствиям, так и не узнав Его.

И мир разлетелся вдребезги… Ему незачем стало быть… И Его не было Вечность…

А через мгновение…

В начале сотворил Бог небо и землю.

Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою.

И сказал Бог:

- Блин! Коза драная, какого ж ты так носишься?! Эй, девочка! С тобой всё в порядке?

«Господи, как же я устал сдыхать! — возопил Женькин внутренний голос. — Ты, как справедливо заметил этот поп в кепке и очках, коза драная, хотя бы не помнишь ничего. А я — твой вселенский код, многоголосье «я», твою мать! Именно я помню холод, голод, горе, отчаянье, боль и страх этих тысячей тысяч раз, и эти нелепые маленькие башмачки, и этот свежий, как бесконечная древность, страшный металлический скрежет, и ожоги от искр сварки, которой твоё мёртвое тело вырезали из этой жестянки! И Его, в очередной раз разнёсшего эту Карусель на куски, чтобы спасти своё Создание. Чтобы спасти Творение. Чтобы взять в свою руку ладошку любимого ребёнка, неотъемлемую частичку себя! Взять и опять отпустить!»

- Прекрати истерику! Я почему-то на сей раз всё отчетливо помню, — сказала Женька престарелому водиле, который вынырнул неожиданно из-за поворота прямо у неё перед носом. — Ты что, совсем ничего не видишь? Я на главной, идиот!

- Так я думал, успею, — развёл руками пожилой дядька. — А ты скорость прибавила, я чуть не обделался, а ты как затормозишь. Я подумать только успел: «Поделом мне». А тут такой грохот раздался. Как будто небоскрёб где-то рядом взорвали, а не две жестянки стукнулись. Я даже на секунду глаза закрыл со страху и как будто вырубился. Выскочил — и ничего. Тютелька в тютельку затормозила. Даже не «поцеловались». Не могу понять, что грохотало-то? А ты вроде как окаменела. Я и заорал с перепугу. Извини за «козу».

- Ладно, вали отсюда быстрее, дед. Мне тут выпить надо и беседу добеседовать. И в следующий раз аккуратнее. Не все «козы» и «тёлки» на крутых тачках вменяемые. И это… Свечку поставь. Хочешь в церкви, а хочешь — себе в задницу. Главное, когда зажигать будешь, повторяй: «Спасибо! Спасибо! Спасибо!»

«Чайник» не заставил повторять дважды и, усевшись в свои видавшие виды «Жигули», быстро унёсся в вечерние сумерки.

Женька срулила к обочине и, достав бутылку коньяка из сумки, произнесла:

- Ну что, за Свет? Ты, кажется, хотел сказать: «Да будет Свет». И, пока я не напилась окончательно, сделай так, чтобы у тёти Лиды тоже всё было «в Начале», а? Переставь папки, дорогой Папочка, будь любезен. Спасибо.

В общем, самое место для финального кадра с надписью:

«КОНЕЦ».

Но зритель, то есть читатель, останется недоволен и быстренько запишет автора в последователи латиносов или в постнеомодернисты. Между тем автор самый что ни на есть обыкновенный рассказчик и не то чтобы атеист… Скорее последователь Вольтера и поклонник берклианской философии. Так что попросим автора хором заткнуться уже со своими ремарками и завершим нашу небольшую повесть в лучших традициях реализма.

Наталья Ивановна, ныне гражданка Швеции, живёт тихо, мирно и спокойно в сытом пригороде Стокгольма. Её муж — школьный учитель. Она работает в банке переводчиком. После окончания рабочего дня — около четырёх часов пополудни — они садятся в свои машины и едут домой со скоростью не более сорока километров в час. По дороге Наташа забирает из школы красавицу Юлию. Шведский муж готовится к декретному отпуску — Наташка уже на 30-й неделе беременности. Эта идиллия стала возможна благодаря тому, что Наташкин отец Иван подёргал по просьбе Павла Алексеевича все свои многочисленные ниточки в медицинском мире, где его имя, некогда нелюбимое тётей Лидой, имело значительный вес, и ему принесли справку о смерти некоего Николая Малярчука, дай бог последнему долгие годы жизни. История же о девушке Лиде и её молодости, полной половых и эмоциональных перипетий, так никогда и не выплыла наружу, храни Господь от ревматизма крылья того ангела, что пролил на папки с тесёмочками и надписью «Дело №…» свой чёрный горячий, как адовы сковородки, кофе.

Тётя Лида, выйдя на пенсию, готовится переехать на ПМЖ в Швецию. Павел Алексеевич тихо сопротивляется изо всех сил. Не потому, что боится перемен, — ему не привыкать. А потому как опасается, как бы русская мама и бабушка не залюбила насмерть всё вокруг в спокойной Швеции. Впрочем, рано или поздно всё равно будет так, как хочет тётя Лида. Наташка пока придумывает ей всяческие благотворительные работы. Правда, боится, что мама в одиночку справится со всем Стокгольмом. Но зря они все так боятся. Потому что у тёти Лиды есть новая тайна: с Женькиной подачи она стала писать детские сказки. Удивительно милые, обо всём на свете — об именах, о любви, о дружбе, о предательстве и о прощении. В них нет мистики, морализма и ханжества. Они удивительно светлы, по-детски наивны, но ироничны и мудры. Одно крупное издательство уже подписало с тётей Лидой договор и пообещало сделать детские сказки бестселлером. Так что Швеция на некоторое время спасена от слишком сильной русской любви. Павел Алексеевич очень стар и очень счастлив. Свет с ним был всю жизнь. Теперь к освещению присоединился блаженный покой.

Семья из большого сильного мужчины и сорокалетней женщины, похожей на ребёнка, с двумя дочерьми — большой и маленькой — окончательно переселилась за город. Им и раньше — с тех пор, как они обрели друг друга, — больше нечего было желать, а Бог любит свои удачные комбинации, потому продолжает их холить и лелеять. Мужчина и женщина мало внимания обращают на своих детей, спокойно отправляя гулять их по лесным тропинкам в сопровождении дядюшки-ангела. Чтобы окружающих не пугал мужик с крыльями, он прикидывается огромным, устрашающего вида ротвейлером. Он неспешно следует за девочками, прикрыв умные ироничные глаза, в которых отражается Вечность, бархатными веками с роскошными собачьими ресницами.

Иван — светило эндоскопической хирургии и так увлечён своей профессией, что видит мир лишь в окуляр микроскопа. Он счастливый человек. И счастье его в беспамятстве и эгоизме. Такое тоже бывает.

О совсем проходных персонажах автору мало что известно. Коля женился в четвёртый раз, покорив очередную доверчивую дурочку рассказами о невероятной жестокости предыдущих доверчивых дурочек. Женщины любят жалость. У некоторых эта любовь — кармическая.

Виталий Анатольевич сделал ремонт. Любит жену, что не мешает ему периодически ей изменять, и обожает детей, с первозданным пылом занимаясь их воспитанием. За слово «жопа» и «пидорас» он штрафует их деньгами. За пятёрки — платит.

Михаил Петрович женился на хорошей девочке-интерне, и в этот раз у него всё как у людей. Девочка терпеливо-сочувственно выслушивает истории Мишиной мамы о прежней жене-суке, жене-шлюхе, жене-твари, разбившей Мишину жизнь. У неё даже хватает сил не курить при этом.

«Поц в кепке и очках» оказался отличным сантехником и как-то раз починил Женьке стояк в съёмной квартире за просто так. Она и понятия не имела, кто придёт, когда вызывала сотрудника ЖЭКа.

О самой Женьке автору известно очень многое. Но он вам ничего не расскажет, кроме того, что Женька — вы помните? — полноприводный внедорожник, а небесная канцелярия с особой тщательностью следит за «пропащими». Тысячу долларов ей дал мужчина, чьи дети прогуливаются по лесу в сопровождении архангела-ротвейлера. Она просто вышла покурить в приём после операции. Он подошёл и спросил:

- Вы Евгения Владимировна?

- Да. С вашей женой всё в порядке. Минут через двадцать вы сможете к ней зайти ненадолго. А вечером, если хотите, можете прийти и остаться на ночь. И с ней, и с ребёнком всё в порядке. — Она ободряюще улыбнулась.

- Возьмите. — Он протянул ей сложенные пополам стодолларовые купюры. Не возражайте! — Женька открыла было рот, но он жестом упредил поток слов. — Это не за работу. И не потому, что я такой щедрый. Это для того, чтобы не застывать в пространстве. — Он улыбнулся. — У вас такие глаза, как у моей жены, когда я увидел её впервые. Глаза потерявшегося в Вечности ребёнка. Не волнуйтесь. Теперь вас найдут. Очень скоро у вас будет исключительно и только своё. Чьим исключительно и только своим будете вы. Круг замкнётся, и больше не будет никаких спиралей-калачиков. А это просто так. На башмачки.

- Спасибо, — пробормотала изумлённая Женька. — Откуда вы знаете про…

- Я знаю то, что больше знания. Что-то ещё… — Он подмигнул Женьке, развернулся и зашагал к своей машине.

- Я… Я… Что это?! — прошептала Женька.

- Архангелы называют это любовью! — крикнул он, не оборачиваясь.