1

Ноги скользили и точно смазанные, срывались на сочной траве косогора. Падая и снова вставая, цепляясь пальцами за землю, Сашин неистово поднимался к белой балюстраде Пашковского дома. Там, у пулемета, спокойно улыбаясь, стоял Шкуро.

Что ж он, сукин сын, не стреляет?!

Спасти, во что бы то ни стало спасти зеленый холм…

— Стреляй! Ты что, не видишь?! — исступленно закричал Сашин.

Шкуро не двинулся и по-прежнему улыбался.

— Стреляй!!!

— Шкуро улыбался.

— П-предатель… — просипел Сашин, дотягиваясь до пулемета.

Первой мыслью его было перерезать мерзавца очередью, но снизу шеренгой наползали машины. Они дробно стучали, чуть отступали, урча, и снова с грохотом надвигались на уклон газона. Тяжелые катки наминали пластичную черную массу на зеленый ковер, оставляя позади себя маслянистую гладь асфальта.

Сашин наклонил дуло книзу и с болевой судорогой нажал на гашетку. Пулемет молчал. С упорством отчаяния Сашин жал и жал на спуск.

— Ни-че-го!

Зеленая полоса уменьшалась. Было уже видно, как под катками корчится, перемешиваясь, асфальт, хороня под собой зеленый бобрик газона.

С воем ярости Сашин бросился на траву с гранатой и подполз к ближайшей машине.

Недвижный Шкуро, улыбаясь, смотрел, как умирает Сашин.

Сашин замахнулся гранатой, но кто-то схватил его за руку. Это был Шкуро.

— Это не граната. Это порошковый тормоз, — с застывшей улыбкой сказал Шкуро, железной рукой придерживая Сашина.

— У-у, гад… — прохрипел Сашин.

Горячий вонючий асфальт лез ему в лицо, казавшийся исполинским каток навис над ним. Сашин сделал бесполезное движение назад и предсмертно застонал…

Сашин стонал, сидя на диван-кровати. Выходя из страшного сновидения, он радовался тому, что все это не было явью.

А может быть, было сном и то, что произошло с ним в его ЦКБ?..

 

2

К 18–01 эвакуация служащих из учреждений завершилась и серый дом с бетонированным крыльцом стал пуст, как заколоченная дача.

Вооруженная щеткой и принципом материальной заинтересованности во владение гулким домом вступила тетя Паша. Изобразив упомянутой щеткой синусоиду на паркете коридора ВНИИ по совместительству, тетя Паша повернулась на 180 градусов и, сделав полный шаг, очутилась на месте штатной работы. Переведя наличную пыль своего ЦКБ во взвешенное состояние, тетя Паша теперь споро перемещалась к 7-му управлению, где она имела полную ставку за счет оформленной тети Даши.

Наконец, гремя недоиспользованными ведрами, она спустилась к проходной.

В восемь вечера на пороге вахтерки у ворот выросла мощная фигура товарищ Данковой, конструктора первой категории ЦКБ ГУТСНП, члена месткома ЦКБ по жилищным и бытовым вопросам.

За ней, как пехотинец за танком, трусил главный инженер того же ЦКБ товарищ Глушаков, дипломант все-районного конкурса художественной самодеятельности 1960-го года по разделу «Забытые пляски».

Вахтер с зелеными нашивками принял от засидевшейся пары ключи и пропуска.

— Пропуска получите через своих начальничков завтра.

— Да ты что, теть Паш?! — дрогнул главный инженер.

— А то, что аморалка. Скажу вот Володе.

Мокрыми пальцами главный инженер нащупал в кармане хрустящую десятку.

Закрыв дело Глушакова за недостатком улик, вахтер Прасковья Дудкина вышла на вольный воздух. По-швыркав метлой по тротуару за оформленного зятя, она вернулась в вахтерку и вышла оттуда в очках с каким-то печатным творением и венским стулом.

Прасковья Ивановна любила коротать вечер на тротуаре под липами, где не помаргивал, притухая, а стойко горел субтильный уличный светильник, желтым мотыльком сидевший на мощном бетонном стволе.

Она села лицом к вахтерке за рвом канавы с двумя валами окаменевшей глины. Сзади ее охранял дорожный щит с красным фонариком, а со стороны улицы — деформированный автобус, разбившийся некогда об упомянутый светильник. В любимом уголке царил комфортный психологический настрой ВЕЧНОГО ПОКОЯ. Его создавал здесь череп с комплектом берцовых костей, изображенный на дверях трансформаторной будки — левого фланга круговой обороны. А красная молния на тех же дверях уместно призывала тетю Пашу к полезной бдительности.

Дудкина раскрыла серую печатную тетрадь. Как пушкинский Гринев-отец календарь, она постоянно читала многосерийную драму с большим количеством действующих лиц. Лица действовали загадочно и изъяснялись на странном языке:

«Мен. отд. св. коми. 22 м в ком. кв. на отд. кв. в т, р-не».

Не успевало одно действующее лицо закончить свою нестандартную фразу, как в диалог вступало новое лицо:

«Мен. 2 к. общ. кв. на 2 отд. кв. с уд. в люб. р-не».

Третье юридическое лицо..:

Но тут у Прасковьи упали сердце и «Бюллетень по обмену жилплощади»: раздался стук внутренней двери в вахтерке!..

Через нее кто-то протопал и какой-то мужчина выскочил в переулок. Словно бы плохо понимая — что к чему, он на мгновение остановился и бросился бежать в сторону Дудкиной. Встретив перед собой неожиданное препятствие в виде канавы, он ее как-то неестественно, поджав ноги к туловищу, перепрыгнул, и, поймав соскочившие очки с удивлением уставился на тетю Пашу. Затем он повернулся и, перелетев через канаву таким же чудным манером обратно, затопал к вахтерке и скрылся за ней.

А что тетя Паша?

Дудкина являла собой картину внезапно наступившей клинической смерти. Прошло не менее двух минут, прежде чем она реанимировалась. Руководимая только инстинктом сохранения вновь обретенной жизни, она доплелась до вахтерки и рефлекторно закрыла дверь на задвижку.

Мало-помалу в ней начала пробуждаться и деятельность мысли. Осознание ответственности за происшедшее остановило ее руку, потянувшуюся было к телефону.

— Пройтить в дом? — почти решила она.

Погремев ключами у парадного входа, она вошла в здание. Она поднималась по этажам в страхе, зажигая повсюду на полную мощность освещение. Корпус с улицы полыхал светом окон, как фабрика.

В половине дома, занимаемой ЦКБ, под одной из дверей валялся черный пакет, вроде бы с фотобумагой. Дудкина не обратила бы на него внимания, но у соседней двери такой же пакет…

Этажом ниже — еще пакет!!

Все подложены под двери нарочито, с вызывающей заметностью.

С молитвой Дудкина вскрыла один из них. В нем оказался какой-то машинописный текст.

Как необезвреженные мины внесла в вахтерку пакеты Прасковья.

…Некто, спрятавшийся за третьим от вахтерки деревом, пронаблюдал, как окно будки закрыла занавеска; на ней, как на экране, спроецировался силуэт вахтерши, окаменевшей за столом в очках и что-то, по-видимому, неотрывно читавшей. Проекция не менялась долго и некто, выйдя из укрытия, мелькнув в полосе света от окна, снова растворился во мраке.

Много после в вахтерке погас свет и с легким скрипом приоткрылась дверь. Из нее опасливо выглянула тетя Паша. Приобвыкнув к зловещей тишине, она вышла совсем и стала раздумчиво прогуливаться около опорной будки, сохраняя, впрочем, некоторую дистанцию безопасности.

— Володя-то теперя как? И кто ж бы это? Не углядела, убогая, — сказала она в окружавшую ее тьму.

Не замыкаясь в прилегающем пространстве, она подняла руки к предполагаемому небу и в исступлении спросила у него:

— Ну, как яво назвать?

По-видимому, ставился вопрос о подыскании хотя бы условного имени для подложившего черные пакеты зло-умышленника.

Небо безответно молчало.

— Изхамовхам, — нарекла нарушителя сама Дудкина.

По звучанию это напоминало имя какого-то библейского пророка. Но нет. Это был спрессованный словесный блок, обозначавший целую фразу. Смысл ее — емкая характеристика гражданина, не полностью еще освободившегося от пережитков прошлого.

— Из хамов хам, — называла таких тетя Паша.

Она подошла к скучному бетонному крыльцу и стала с напряжением разглядывать черные доски с алюминиевым блеском букв, обрамлявшие двери серого дома густо, как в колумбарии.

— Погодит-ка. Тут новый хлавк. Може, если как что, туда и спланирую.

Тьма поедала серебряные буквы. Ночь сгустилась. То ли это ей было положено по времени, то ли где-то дежурный монтер перевел уличные светильники на ночной режим.

Не было уже видно НИ ЗГИ.

(Что это такое — знают хорошо писатели-традиционалисты, нетрезвые ночные сторожа и авторы радиопередачи «Почему мы так говорим».)

Тетя Паша плотно замкнулась в темной вахтерке, нащупала под лежаком спецваленок и вложила в его теплую глыбь флегматично загудевшую телефонную трубку; так она отъединилась от средств связи с внешним миром.

Заскрипели старые пружины клеенчатого дивана…

Но спала ли в эту ночь Прасковья Дудкина?

…От дерева № 7 неслышно отделился некто. Его тень пересекла переулок. Шаги одинокого прохожего стали затихать вдали.

Все поглотили ночь и тишина…

 

3

Хорошо писали классики. Вежливо.

«Я возьму вас, читатель, за руку и проведу в тенистый сад…»

Заметьте, читателя не выводят из сада под руки, а вежливо туда препровождают.

Вот и вас, дорогой читатель, я сейчас возьму за руку и проведу в кабинет директора и главного конструктора Центрального конструкторского бюро Главного управления тяжелого, среднего и нижесреднего специального приборостроения Владимира Васильевича Шкуро.

Сегодня среда и в десять ноль-ноль там начнется заседание технического совета, где он же и председатель.

Впрочем, до ноль-ноля через дверь, одетую в стеганую клеенку, мы туда не попадем, хозяин учреждения еще совершает блиц-обход по этажам.

Но начальники подразделений уже толпятся в приемной-секретариате и выглядят медиками, собравшимися на коллоквиум. Не все до конца понимают зачем, но белые халаты ввел с этого года Владимир Васильевич. Если б он завел еще и белые цилиндры, начальники выглядели бы сейчас погребальными факельщиками. Были бы ангелами, декретируй Владимир Васильевич ношение белых крупногабаритных крыльев.

Нельзя в дверь, так мы, читатель, превратимся с вами в этаких маленьких мушек и влетим в окно. Оно наверняка открыто: Владимир Васильевич большой любитель свежего воздуха и поощритель оздоровительных мероприятий. Он встает затемно, «бегает от инфаркта» по австралийской системе и с подчиненным активом, изображающим части, верные правительству, купается в бассейне до службы.

Вот мы, читатель, и в кабинете и, как положено мушкам, крохотными спутниками летаем вокруг могучей матери-люстры. Медно-черная, похожая на запасное колесо от Геракловой колесницы, она висит на мостовых цепях. На этом колесе о шести спицах сидят шесть маленьких матовых шаров, из которых пять тлеют по вечерам недокальным светом.

«Прилюстримся» и осмотрим кабинет.

Значительную часть площади в плане занимает зеленое поле стола Владимира Васильевича, по концам коего одиноко, как пустые ворота перед началом футбольного матча, расположились телефон и календарь. К главному полю примыкает как бы малое тренировочное в образе столика о четырех стульях. Вся композиция выглядит приземистым «Т».

Персидско-управленческую атмосферу в кабинете создает обширный заношенный ковер. Его придавили круглый стол и два кресла.

При своей основательности стол имеет несколько неожиданную особенность: если приналечь локтем на столешницу, то она заметно накренится в вашу сторону. Сидящие за этим столом начальники балуются потихоньку, испытывая силу своих локтей, и обмениваются закодированными в толчках сигналами.

Кресла-валуны имеют крупкостеганую поверхность. Опытные посетители отдают себя во власть кресел не размышляя: с помощью своих неравномерно сильных пружин кресло само распорядится телом седока и, перекосив его, закинет в свою глубь, где и задаст фигуре кривое и строго однозначное положение.

По стене — диван, под стать креслам. Он кажется вместительным, как трамвай. Но первое впечатление обманчиво: пышных темно-зеленых выпуклостей здесь такое обилие, что они почти ничего не оставляют для сидения.

В застекленном шкафу, размером с некрупного мамонта, краснокирпичными и синими рядами стоят тома Большой советской энциклопедии прошлого и последнего изданий.

На «классной» доске просматриваются написанные мелом и плохо стертые омега в квадрате и «отдать рубль Сане».

Слева от доски висит фотография пожилого мужчины — не очень красивого, бородка фунтиком.

«Ну чего еще вам? Мне и без вас скучно», — как бы говорит он каждому, кто на него смотрит.

Кстати, Владимир Васильевич уже сидит на своем месте и подписывает бумаги в раскрытой папке, пока белые начальники размещаются в кабинете, как музыканты в оркестровой яме.

— Я обошел все этажи. В трех-четырех комнатах люди, в остальных вакуум. — Владимир Васильевич оторвался от папки. — Мы ежеквартально выполняем план. Каким образом?

Психолог Линчевский сразу схватил дуплет: Владимир Васильевич, казалось, выражал служебное неудовольствие, а на самом деле угощал шуткой тех, кто ее уловит.

— Экономический парадокс, — отозвался он.

— Коридоры распирает от табачного дыма, в них толкутся бездельники…

— Надо, Владимир Васильевич, действовать, как Николай Николаевич, — заметил Линчевский, смекнув, что сейчас более всего подходит беседа на равных.

— Какой еще Николай Николаевич?

В Главке Николаев Николаевичей не было и Влади-миру Васильевичу показалось несколько обидным, что какой-то вневедомственный Николай Николаевич мог вести себя лучше в предлагаемых обстоятельствах.

— Николай Николаевич? Великий князь. В первую мировую главнокомандующий разъезжал на извозчике по Варшавским кафе и палкой выгонял оттуда офицерье. — Линчевский потряс указкой, взятой от доски. — Вот! И я так буду!

— Я у Витте этого не читал, — холодно сказал попавшийся на «покупку» Владимир Васильевич.

— Витте меня не отразил, — менее уверенно пошутил Линчевский.

— У нас — триста. Триста условно работающих. — Владимир Васильевич не глядя достал логарифмическую линейку из стола-стадиона. — Пусть курящих половина. Каждый тратит в день по часу…

— Кладите по два, — бросил смуглый, балканского вида, Нетотов.

— По два — это совершенно бессовестные курильщики, вроде вас с Азизовым. Берем среднего американца. Итак, час множу на сто пятьдесят курящих единиц… делю на восемь…

— Отвечаю без линейки: в сигаретном дыму ежедневно сгорает двадцать конструкторов. Аутодафе какое-то! — притворно изумился Линчевский.

— 19,7. А производительность курящего получается на 13 % меньше.

— Все верно. Но дело-то в том, что никто не заметил большей производительности у некурящих, — с запальчивостью выскочил Нетотов.

— Владимир Васильевич! Но ведь мы не только тянем план, а перевыполняем на одну, две десятых процента, — с веселой иронией подал голос Фаленков, также пытаясь обеспечить себе место среди умных началь-ников.

Нет, не бывать Фаленкову в умных.

Да, действительно, есть эти 100,2 %. Каждый квартал. Они впечатляют. За сими цифрами видится скромность, напряженность плана, борьба на пределе сил. Сия неброская цифирь создает атмосферу достоверности, так как выглядит «липой» на которую не пошел бы ни один директор, не будь она самой правдой.

— Зовите Прасковью Ивановну.

— Сейчас, Владимир Васильевич, — и Ярославна Ми-хайловна, секретарь техсовета, величественно пронесла в дверь башню из черных локонов.

— Ас курцами, Владимир Васильевич, надо что-то делать, надо что-то предпринять, как говорится в современном романсе. Ну, скажем, палить из пятнадцатидюймового морского орудия вдоль коридора. Как откроется первая дверь.

Это Линчевский пытается отвлечь сурового Владимира Васильевича от папки. Соль здесь в калибре орудия — такого не бывает.

— Орудий такого калибра, морских, не бывает, — с удовольствием замечает Владимир Васильевич, распрямляясь на стуле и снимая очки. — Алексей Дмитриевич (движение в сторону фотографии на стенке) в свое время не уставал нам повторять…

Не будем повторять то, что повторял не уставая Алексей Дмитриевич. О нем Владимир Васильевич долго теперь будет рассказывать своим выносливым подчиненным. Кое-что из этого можно прочесть в мемуарной книжке нашего знаменитого математика, баллистика и кораблестроителя, у которого якобы имел счастье когда-то работать молодой специалист Вовка Шкуро. Факт этот академик не может ни подтвердить, ни опровергнуть — он давно уже легендарный покойник.

— …сколько такта, внимательности к нам, желторотым. Именно он сделал из нас инженеров.

В этом повествовании все «якобы». И якобы впечатлавшиеся слушатели умело выдержали здесь паузу.

— Александр Вячеславович, — обратился Шкуро к главному инженеру ЦКБ Глушакову. — Что у нас сегодня? Огласите повестку для технического совета.

Главинж, красивый и пегий — воостановитель из магазина «Лейпциг» плохо маскирует седую шевелюру геронта — встал лицом к шефу. От его дворянской стати и хрупного носа с горбинкой отдает не то 18-м веком, не то оперой. «Сане» бы в мимический ансамбль Большого, а он занимается техникой. Техникой служебной переписки. Старец (ему восьмой десяток) блистает бодростью и, в назидание бездельникам ЦКБ, по коридорам не иначе, как бегает, и обязательно с бумагами в руках. Ей-богу, он не злой. Вот только следует сомнительным заповедям: «не прелюбодействуй явно», «не замечай бревна в глазу начальника своего». Предпочтение же он отдает главной заповеди, заповеди ПОСЛУШАНИЯ. Умен ли он? Может быть. Но он так тщательно это скрывает… А быть может… не умен? Тогда не про него ли сказал Гейне: «Дурак, осознавший, что он дурак, уже наполовину гений». Если в учреждении порядок, то по-лугений должен получать зарплату меньше гения. В ЦКБ Саня имеет второй оклад и вторую премию после Владимира Васильевича.

Но не будем, дорогой читатель, уделять непропорциональное внимание этому скромному и бесполезному члену трудового коллектива.

Вернемся к событиям.

Итак, Александр Вячеславович, словно бы «кушать подано», зачитывает меню для техсовега.

— Вопрос первый: «О помощи хозяйственному отделу». Надо помочь Прасковье Ивановне (это завхоз; ее-то сейчас и ищут по ЦКБ). Если не разгрузим завтра вагон с метлами, наши молодые специалисты останутся безоружными…

Лицо у главинжа, как на телевизоре. Когда показывают итальянского премьера перед отставкой кабинета.

— Кого? Кого наметили конкретно? — спрашивает гений.

— Смирнова и Бермана.

— Кто такие?

— Молодые специалисты. Помните, вы им вручали грамоты за вымпел. За образцовое содержание территории, — подсказывает активный Лиичевский.

— Не понимаю! — взрывается Нетотов. — Ребята у меня брошены на план, горит разработка…

— Ставим на голосование, — холодно прерывает Владимир Васильевич.

Здесь важно пронаблюдать, как поднимаются руки. Председатель почти не замечает верноподданнические выбросы. Взглядом из-под очков он поднимает руку Ке-тотова. Крамола подавлена в зародыше. Главное, чтоб не нарушался принцип согласия.

Шкуро удовлетворенно требует от мажордома подачи следующего блюда.

— Вопрос: «О ремонте помещений ЦКБ». Смешно думать, чтоб наша уважаемая Прасковья Ивановна своими силами переместила служебную мебель с третьего этажа на пятый. Без лифта.

— Кого выделяете?

— Бермана и Смирнова.

— Опять? — адресуясь к Сане Владимир Васильевич расположенно глядит на Нетотова.

— А что делать. Больше нет. В этом году дали двух.

Вот и попробуй уложиться в график ремонта! — сокрушается полугений.

— Голосуем.

Владимир Васильевич загадочно смотрит на Нетото-ва и Нетотов не разрушает единогласия.

— Вопрос третий: «Укрепление производственной базы ЦКБ». Такелажников нет — направлены к подшефным. А тут два станка… затащить на второй этаж… Через окно.

— Кто будет укреплять производственную базу?

— Предлагаю Смирнова и Бермана! — от отчаяния созорничал Нетотов.

— Проголосуем, — вглядываясь в Нетотова, спокойно предложил председатель-демократ.

Свободным голосованием были утверждены Смирнов и Берман.

Затем быстро, в хоре одобрения (особенно медоточив был галантный Саня), языком типа «Нарочно не придумаешь» защитила свой примитивный проект Данкова. Заалев пятнами, она приняла свои листы от помогавшего «откнопиться» Линчевского и скрылась за дверью.

Теперь стена супротив Владимира Васильевича побелела от ватманов с изображением загадочных для Главного, лесотехника по образованию, ломаных линий с иероглифической вязью символов. Это были схемы нового электронного прибора, разработанного толковым Васькиным из отдела Нетотова. Посыпалась тарабарщина: «правый триггер», «линия задержки», «тиратрон»… От града непонятных слов Владимир Васильевич был защищен словно бы зонтиком: он, строгий, подписывал бумаги в пайке.

— Это немедленно направьте в Главк, — протянул он бумагу секретарше Наденьке, которую незаметно вызвал кнопкой.

— Извините, продолжайте, — бросил он примолкшему докладчику.

— …и, таким образом, мы получаем возможность контролировать теперь параметры с точностью на порядок выше, — закончил Васькин.

Председатель как бы отсутствовал. Он работал с бумагами.

Стало тихо.

Все это не предвещало ничего хорошего для Нетотова с Васькиным.

Молчание затягивалось.

— Ну, как там, в Пятигорске? — спросил шепотом Линчевский у прокопченного солнцем Фаленкова.

— Порядок. Кормили неплохо. Моря нет, — шепотом же ответил тот.

— Куда девали?

— А его там не было, — растолковал Фаленков.

— Как там с Лермонтовым?

— А его давно убили, — сразу внес ясность Фаленков.

— Да что ты говоришь?!

— Лично был в собственном домике Лермонтова.

— Значит, не послал своего представителя, был лично. Да кто ж это собственника?

— Некий Мартынов. Подонок вызвал на дуэль. Классика!

— Я был в Пятигорске. — Все вздрогнули — это был голос Владимира Васильевича. — Лермонтова нельзя было не вызвать — он вел себя с Мартыновым возмутительно.

— Я совершенно согласен с вами, Владимир Васильевич! — встал в рост Фаленков.

Но директор снова погрузился в бумаги. Теперь уже стояла тишина мертвая. Ее нарушил только шепот Не-тотова:

— Кто за то, что Лермонтова убили правильно? Прошу голосовать, — спародировал он председателя.

Это был юмор висельника и никто не улыбнулся. Сделалось даже страшновато: Владимир Васильевич отложил папку и с неопределенным выражением смотрел в упор на Нетотова.

— Александр Вячеславович, — обратился председатель к главинжу, — огласите отзыв о проекте Всеволода Васильевича (это Нетотов) и Рюрика Федоровича (это Васькин).

Неотрывно глядя на Главного, Саня стал хвататься то за одну, то за другую бумагу; на этот раз у него в папке их было три.

— Я имею в виду внешнюю экспертизу во Всесоюзном кожевенном институте.

— Интересно! Это же электронный прибор для метеорологов. Я прошу зачитать отзыв НИИ электронной промышленности, — бледнея носом и багровея лицом, бросил Нетотов.

— Электроника сейчас везде, Всеволод Васильевич. Мы не жрецы. Понимаю. Вам хотелось бы поласкать свей слух комплиментарными отзывами НИИ? Я не придаю им значения…

— Отзывам специалистов? — зло спросил Нетотов.

— Я не придаю им значения, — упрямо продолжал председатель. — Взыскательному конструктору полезна только негативная критика. Покойный Алексей Дмитриевич любил цитировать нам: «Не в сладком ропоте толпы, а в диких криках озлобле…»

— Мы знакомы с отзывами, — перебил настырного покойника Линчевский. — Я хотел сказать… хотел заметить… Что план ЦКБ — наша общая забота. А что в отзыве сапож… извините, кожевников? Призывая нас попусту к осторожности в принципиальных решениях и отсылая к специалистам, они предлагают оклеить ручки прибора кожей. Правильно предлагают. Я думаю, что после защиты на нашем техсовете Рюрик Федорович учтет это и в рабочем порядке…

— Кожа на ручках не мелочь, — не дал кончить Шкуро. — Попробуйте-ка на морозе подержать голыми руками с часик голую сталь…

— Не надо голыми! С часик! — крикнул Нетотов.

— Владимир Васильевич, — вступился Азизов. — Прибор вынимается из футляра, который с ручками, и устанавливается на воздухе стационарно. На станции Кушка.

— Это не мелочь, — положил конец нездоровой дискуссии Главный. — Алексей Дмитриевич говаривал нам, молодым…

Почивший говорил всегда то, что было нужно Владимиру Васильевичу. На этот раз он сказал ныне здравствующим:

— «…Если конструкция должна удовлетворять с га условиям, а выполнено 99, то как бы эффектно не выглядело решение, конструкция не…»

Далее усопший приводил многочисленные примеры корабельных аварий, причиной коих…

— Не понимаю, — шепнул Азизову Линчевский. — Мы что, уже выполнили план квартала?

Азизов пожал плечами.

— Просигналь по цепочке Добрыне. Какой на сегодня показатель.

Покачка стола разбудила начальника планового отдела Добрыню Никитича Богатырева. (Добрыней назвали его веселые родители. Согласитесь, читатель, что вы на их месте не устояли бы от такого соблазна). Щуплый «витязь» принял тихий сигнал и потер лысинку: «Говорить ли?» И надев очки, только по привычке справился с лежащей на коленях сводкой.

«100,2 %», «100,2 %», «100,2 %» — прошелестело по ряду.

— Все ясно. План сверстан. Бедняга Нетотов! — неслышно воскликнул Линчевский.

Тем временем незримый, но активный, Алексей Дмитриевич уже анализировал причины кораблекрушений в Бермудском треугольнике. Просто, словно он обрывал листы капусты с кочна, гениальный старик снимал тайну за тайной с загадочного региона. Мистический туман рассеивался на глазах членов техсовета — гибель судов предопределялась и уже, так сказать, была запрограммирована за чертежными столами невнимательных к «мелочам» проектантов.

Васькин сидел в каменной неподвижности, закусив нижнюю губу. Когда речь зашла о Бермудах, он с ненавистью глянул на серое лицо, висевшее на стенке. «Ну, вас. Я-то здесь причем? Скучно мне», — словно бы ответил Васькину престижный старик с фотографии.

— Нельзя ли нам вернуться к обсуждению проекта Рюрика Федоровича, — засверкал глазами Нетотов. — Это план нашего отдела…

Вдруг… Все разом оглянулись на дверь — словно выбитая тараном, она с ударом врезалась в стенку. На пороге выросла Прасковья Ивановна Дудкина. К грязному халату она прижимала черные пакеты, в каких держат фотобумагу. Подойдя к столу Владимира Васильевича с грозной бесцеремонностью, она хлестанула сперва одним пакетом, затем другим о зеленое сукно, словно бы раскрывалась козырями.

— Вот тебе, Володя, за все твое доброе платят люди.

Она всхлипнула с кряком и, разом прикончив расстройство, встала — руки по швам.

Члены техсовета тревожно — «Не дурные ли вести из Главка?» — наблюдали за Владимиром Васильевичем. Он вскрыл пакет и, утонул в жадной внимательности. Изумлялось, выражало растерянность, сменялось злобой его лицо…

— Заседание технического совета закрываю, — молвил он, не отрывая глаз от машинописного текста.

— А как же с проектом? — спросил Нетотов.

Ответа не последовало.

 

4

Покидавшие кабинет начальники многозначительно показывали друг другу глазами в немоте на поглощенного чтением директора.

— Кто? — спросил Прасковью Шкуро, оторвавшись от текста, и… увидел сидящего в углу Нетотова.

— Вам что? — грубо спросил Шкуро.

— Владимир Васильевич. Я задержался. Я так не могу работать. Этот фарс с кожевниками…

— Я сейчас в Главк. По личным вопросам я принимаю…

— Сегодня, — договорил Нетотов. — Но план одного из ведущих отделов ЦКБ не мой личный вопрос. Вы несете не меньшую, а большую ответственность! — с решительностью человека, которому нечего больше терять, произнес Нетотов.

Шкуро вложил машинописные листки в черный пакет и убрал его в ящик.

— Садитесь, — Смягчился он из осторожности. — Нет ближе. Вот сюда, — указал он место вплотную к правому торцу своего огромного стола.

— Я вас слушаю.

Главный взял чистый листок и с автоматизмом рассеянности начал что-то на нем рисовать.

Всеволод Васильевич стал докладывать о чинимых отделу помехах.

Шкуро скучал, продолжая работать карандашом.

— Смирнова с Берманом я вообще не вижу на рабочих местах. Я прошу вашего вмешательства и совета, — закончил Нетотов.

— Всеволод Васильевич, Что можно посоветовать вот этому зайцу?

Директор, не выпуская из руки, показал Нетотову свой рисунок. На зайца в углу забора смотрели стволы ружей.

— Сам попал в такое положение, сам выкручивайся! — отрубил Шкуро.

— Разрешите, — протянул руку к рисунку Нетотов.

— Не разрешу, — ответил Шкуро и спрятал рисунок в дальний от Нетоиова ящик.

— Как вы думаете, — заходил он по кабинету, — придется ли по нраву руководителю учреждения начальник, который не может справиться с обстановкой в отделе и перекладывает свою работу на директорские плечи?

Нетотов слышно сопел от ненависти.

Шкуро остановился.

Оба молчали.

— Так вот. — Нетотов встал. — Я не подам вам заявление об увольнении.

Он вынул из кармана бумажку, снова ее спрятал и вышел, громко прикрыв дверь.

Шкуро брезгливо посмотрел ему вслед и сел в свое кресло.

— Выкладывай. Не упускай ничего, — приказал он Дудкиной.

Та рассказала все о событиях вчерашнего вечера.

— Он? — показал на дверь Владимир Васильевич.

— Непохожий вроде. Тот в очках, худощавенький, лет на сорок.

— «В очках, худощавенький, лет на сорок». Немного же мы знаем о своем…

Он хотел сказать «заклятом враге», но поостерегся. Полностью он не доверял даже Прасковье, замаскированной родственнице. Все знали об этом в 11-ом КБ и он, Шкуро, знал, что все знают, ко все и он добросовестно играли в игру: «Знать не знаем, слыхом не слыхали».

Владимир Васильевич выложил на стол черный пакет, плотно уселся в своем кресле и начал обдумывать свое положение.

«У-у-у! Щелкоперы проклятые!» — гневно покосился он на пакет.

Что это? Откуда это он?..

Вспомнился школьный спектакль. Он был потный ог подушки на животе, подложенной под зеленый сюртук, от жирного грима. Мешала картофелина пластилинового носа, наклеенные седые брови. Было тесно, неудобно… Как сейчас.

Да, и тогда уже учительница литературы углядела в нем Сквозник-Дмухановского.

Это фатально?

Гоголь… Запретить бы, а?… Ну, замолчать. Уж во всяком случае не печатать.

Все отклеивался тогда седой бобрик парика… Шкуро провел ладонью по темени; никакого бобрика — лыс. Но бодр! И надо бороться.

За что?

За автомобиль? За деревянный особняк на садовом участке, неброский снаружи и комфортный внутри? За четырехкомнатную квартиру в доме на набережной? За тряпки?

Кто их отнимет? За это не надо бороться.

Вот только выдать дочку… Но сделано уже все для ее судьбы. Она на четвертом курсе факультета романских языков, брезжит СЭВ, был разговор с Николаем Ивановичем…

Важно сохранить уровень состоятельности? Сколько нужно? Его персональная, плюс докторская жены… Хватит и на санатории, на курорты, на помощь детям. Есть сбережения; и не малые.

Нет, это сейчас его не заботило.

И одолевала страшная мысль — чем он будет без этого кресла?! Именно — чем? «Кем» — не будет. Домино на сквере? Внимательное чтение вечерней газеты? Ее объявления с приглашениями на вакансии киоскеров, сантехников, судомоек «с сохранением пенсии» ему видятся в кошмарных снах. Писание никому не нужных воспоминаний-реабилитаций при скорбных проходах жены мимо письменного стола? Заботливо, тихо поставленный ему стакан чая…

Решена ли у нас полностью проблема ПРЕСТИЖНОЙ старости?

И «решабельна» ли она вообще?

Если бы.

И еще — внутреннее одиночество.

А не одинок ли он уже сейчас?

Ведь хочется, черт побери, и не купленного, не конъюнктурного общения!

Контакты «по-простому, по-рабочему» у него не получаются. Разговор «за жизнь» с умным человеком не склеивается. Сам видит, чувствует — одолевает бдительность, сейчас же пробивается где-то служебная спесь, покровительственный тон. Появляется начальег-венная нота. И все время боязнь недозволенной фамильярности со стороны подчиненного собеседника. Примеры из своей большой и небезынтересной жизни все больше вытесняются иллюстрациями из мемуаров Алексея Дмитриевича (аллах его взял!).

Преданные Саня, Прасковья… Неужели остались только онй?!

— Бр-р…

Шкуро снова неприязненно посмотрел на черный пакет.

М-да… Нечего сказать, разделали директора.

Стало явным тайное тайных.

Не все, конечно. Но достаточно и этого пакета.

Весь ли «тираж» здесь?

— Пакеты все здесь? Уверена?

— Кажись все, Володя, — засуетилась Дудкина.

— Кажись… В ЦКБ любят занимательное чтение. Дают почитать и другим. И какой я тебе «Володя»?! Чтоб не было! На людях, — смягчился Шкуро.

Кресло… Его надо отстаивать.

Опять, в который раз, состязание брони и снаряда.

Какова эта броня теперь?

Давайте играть в «свои козыри».

Райком?

Здесь всегда знак вопроса.

И козыри здесь мелкие: суетливая помощь в праздничном оформлении, угодливость при выполнении поручений, мероприятий…

С другой стороны, сложная история отношений: вызовы, комиссии… Знают — натянутые отношения у него со своим секретарем парторганизации, все труднее ему оставаться в бюро ЦКБ.

Главк?

Что нужно Главку?

План.

У Владимира Васильевича много лет 100,2 %.

И чтоб подчиненная организация не затрудняла Главку жизнь, не заботила.

Шкуро не досаждал. Управлялся сам.

Больше того — Шкуро СНИМАЛ ЗАБОТЫ. У Шахова, когда он завел тогда осторожный разговор насчет трудоустройства какой-то Данковой, слегка дрожала сигарета. И вот она, полногрудая Брунгильда, уже у Владимира Васильевича. Кадр ЦКБ Растущий конструктор. Член месткома.

Заказчики, на которых работает ЦКБ?

Не подведут.

Владимир Васильевич тертый калач. Нужные люди в комиссиях по приемке ходят у него в консультантах, числятся в совместителях и даже разработчиках по «золотым» трудовым соглашениям.

Здесь он, пожалуй, перебарщивает, но карающий меч общественного осуждения становится картонным перед латниками с учеными званиями и престижем положения.

Коллектив ЦКБ?

В глазах Шкуро он выглядел некоей совокупностью живых халатов — белых на этажах и черных в цоколе, где размещались мастерские. («Поговорите с народом», «Мобилизуйте народ»…)

Владимир Васильевич опирался на «костяк». Людям «костяка» он платил на 10–20 % больше, чем они стоили бы в другом месте. Иногда на пятьдесят.

Костяк не подведет. Но есть, конечно, и паршивые овцы.

Да, бороться можно. Нужно! До бледноты пальцев он сжал подлокотники дубового кресла.

«Тридцать лет живу на службе… Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов…» — мальчишеским «басом» прозвучали из памяти слова девятиклассника-городни-чего.

Но что-то сейчас… Что-то было не как всегда.

Смущали форма обращения и адресат злопыхателя.

Это была не примитивная анонимка, отправленная в Главк, райком. Черный пакет вообще никуда не отправлялся. Он, или они, находились здесь, в ЦКБ.

И вот парадокс: пасквилянт апеллирует не к начальству директора, а… к его подчиненным!

«Бумагомарака» адресует свое подметное письмо, свою жалобу жертвам «притеснителя»?!..

Становилась неприменимой, бессильной шаблонная тактика обороны.

Коварный враг. Умный. Разящий по рукоять.

Сейчас, как никогда, нужны верные люди, союзники.

Он бросил взгляд на Прасковью. Дудкина, «начальник шахского караула», дремала.

Вот и положись на них!..

Он перевел взгляд на ненавистный пакет.

К-какая осведомленность!

Это сделал безусловно «друг». Так как никакой враг такого не придумает.

Главное сейчас — не праздновать труса. Собраться. И в бой! Последний?! Нет.

«…мошенников над мошенниками обманывал, пройдох… поддевал на уду!». — из далекого далека, срываясь на дискант, прокричал мальчик-городничий.

Итак, стратегический план: ситуация: он и его «друг»; вариант: враг-друг неизвестен; задача номер один: КТО?

Говорят (пишут), что Юлий Цезарь уничтожал врагов, превращая их в настоящих друзей. Это было гуманно и трудоемко. И отсутствовали гарантии. Зыбкому античному мышлению Владимир Васильевич предпочитал прочные решения.

Злым каменным богом сидел сейчас Владимир Васильевич перед Дудкиной.

— Так кто же? — спросил бог.

— Володь. Родный. Хошь ругайся, хучь нет. Не упре-делила, — ответила, словно бы и не спала, Прасковья. — Во-первых — тёмно, а другое — напружинилась вся, как есть. Страх-от какой, посуди! Припотела вся…

— Ну, что-то ведь заметила?

— Ну, не полный. Лет сорок. Ну, в очках. Сбил он их…

— Давай их сюда, — жадно протянул руку Шкуро.

— Да, нет. Соскочили у яво, как чрез канаву. Ну, вот котору дядя Вася никак не засыпеть. Специалистов требуеть. У трансформаторной будки. Да. Сиганул, а очки наперед яво. И словил их тут жа. Ловок. Как, ране тренировался. Ой-и! — хохотнула она. — Чудно!

— Что? Что? — силился Шкуро собрать отдельные признаки в криминальный портрет.

— Чудно прыгат.

— Как?

— Ты понимать, Володя. Тулово свою уперед бросат, — она снова хохотнула, — а ноги скрючить. Не так, как все люди — уверх скочуть.

— Так это же важно, чего ж ты молчала? Канава огорожена?

— Ой-и… Не догодалася!

— Ну и шляпы! На следы обратила?

— Не-ет…

— Огородить немедленно! Ко мне Са… Александра Вячеславовича, — приказал Шкуро вызванной Наденьке.

Вошел Саня. Красивый. Пегий. Величественный.

— Саня, сегодня уйдешь поздно. И ты, Прасковья. Первое — проверить… Ах, да. Саня, прочтешь потом. Сейчас некогда. Первое — проверить столы конструкторов. На всех этажах. Ищем — вот, черные пакеты, — он показал Сане пакет. — Главная — Прасковья. Слушайся. Второе…

Директор очень толково изложил диспозицию, распределил роли. (Сане везде достались вторые.) Честное слово, Владимир Васильевич в молодости был просто невнимателен к вопросам профориентации!

Преступник был обложен, как затравленный волк флажками.

— Нас мало, — показал на Дудкину Саня.

— Но вы в тельняшках, — обрел способность к шутке Шкуро.

— Может, привлечь партком, местком, — несмело предложил Саня.

— Саня! Вот, — директор постучал костяшками пальцев о дерево стола; звук получился полный, раскатистый.

Скромный Саня потупился.

— За дело, товарищи! — с долей патетики возгласил Владимир Васильевич.

Директор ЦКБ распустил штаб и, сосредоточенный, стал ходить по кабинету. Затем он взял два чистых листа писчей бумаги и проложил их копиркой. Он подумал о чем-то и нарастил еще слой.

«В очках, худенький, лет на сорок», — бормотнул Шкуро одеваясь.

— Надя, я в Главк. Заготовьте мне для машинки пять-семь закладок. Как на моем столе. Печатать буду сам.

Может быть, в Главке его действительно ждали?

Напрасно. Миновав двор, Владимир Васильевич прошел к трансформаторной будке. Там прытко забрасывали канаву Смирнов и Берман. В ритме, который задавал дядя Вася:

— Р-рыз, два! Р-рыз, два!..

Василий Степанович снял кепку перед директором:

— Дали. Одумалися, — кивнул он, довольный, на молодых инженеров.

— Прекратить! — гневно крикнул Владимир Васильевич.

Смирнов и Берман оторопело встали и отерли пот.

Следственный аппарат дал сбой. Шкуро беспокойно оглядел место и его острый глаз заметил не тронутый лопатой след. Один след. След, который…

— Вы, — обратился он к Берману, — пойдете сейчас в фотолабораторию и пришлете сюда Трувика с аппаратом, готового к съемке. Немедленно! Остальные — свободны.

Шустрый Трувик прибыл действительно немедленно.

— Трувор Сергеевич, попрошу вас сфотографировать будку. Будут переносить, надо срочно отослать фото в «Электростроймонтаж».

Трувик щелкнул.

— Им, впрочем, важен и характер грунта. Снимите, скажем, вот здесь, — показал Шкуро на участок глины со следом.

Трувик нацелился.

— Ближе.

Трувик снял след крупным планом.

— Еще. Вот с этой стороны.

Старательный Трувик щелкнул еще раз. И еще. От себя. И еще. Представлялся случай, его величество случай, удобный случай попросить директора…

— Владимир Васильевич! Я замотался. Мне нужен в штат фотограф… Как бы вам оказать… Лаборант, мальчик…

— В очках, худенький, лет на сорок — подсказал директор, мутно глядя мимо Трувика.

Затем он взглянул на него. Внимательно. Потом оч-чень внимательно.

Тощенький Трувик поправил на носу очки и ответил вопросительным взглядом. Его замученное, старообразное личико сорокалетнего неудачника…

— Запишитесь у Надежды Васильевны ко мне на прием. На завтра. Скажете — направил я. Немедленно!

— Спасибо, Владимир Васильевич! Спасибо! Бегу…

 

5

Часы техсовета — счастливые часы безначалия.

Труженики циркуля и линейки разбрелись кто куда и в отделе Линчевского за своим кульманом сидел один Сашин. Заложив руки в карманы и застыв в неподвижности, он смотрел в окно, то ли на действительно пасмурное небо, то ли на выглядевшее серым из-за немытых стекол. Он нехотя обернулся на стук двери к вошедшему ранее обычного Линчевскому. Олег Георгиевич сейчас же, стоя (он почему-то редко садился за свой стол) начал искать затерявшееся еще позавчера письмо из Главка.

— Нет, я все же к праздникам разберусь на чертовом столе. А мы сделаем вот так, — вдруг решительно сказал он, сгреб все в кучу и начал эту кучу вминать в ящик стола.

— Так вы никогда не найдете… — хрипловато от долгого безмолвия произнес Сашин.

— А письмо у вас! — резко, с вызовом, бросил Лин-чевский. — Вы его и ищите и отвечайте перед Надеждой Васильевной, — назвал он для эффекта по отчеству На-деньку-секретаршу.

— Начинается эстрада, — несколько растормозилея Сашин. — Да когда же вы мне его давали и зачем оно мне нужно?

— Так-то вот, — весело, садясь на стул против Сашина и как бы предлагая себя для излияний, сказал Линчевский. — Вопросы будут?

— Как с Нетотовым?

— Дожимает. В смысле — его дожимают.

— Неужели и он?…

— Жаль, конечно. Способный инженер, к нему тянутся люди. Но что делать — не дипломат, резок. Не умеет ладить с Главным. Ну, это его горе.

— Нет, это горе Главного! Удивительное дело — на ЦКБ Шкуро смотрит как на свою вотчину. Не дело, а кресло и власть только и заботят сатрапа!

— Хорошо сказано. Четко. Я передам Владимиру Васильевичу.

— Я не понимаю, Олег Георгиевич, почему я работаю в ЦКБ, — не обращая внимания на «штучки» Лин-невского, начал Сашин. — И не понимаю, почему меля не уволит Шкуро, — точнее — не выживет, как это он сделал со Степановым, Кирко и тэдэ и тэпэ?

— Потому что вы Игорь Игоревич.

— Оставьте, Олег Георгиевич. — Главный устраняет способных, а я преобыкновенный инженер.

— Вы обыкновенный инженер, но Игорь Игоревич.

— Вы хотите сказать, что я индивидуальность?

— Не хочу, — продолжал «темнить» Линчевский, любивший неожиданные концовки-«покупки». — А вы заметили, что шеф, лесотехник, тяготеет к морскому делу? — сделал он новый, неожиданный поворот.

— Что, опять донимал своей близостью к покойному?

— Было. Что вы коллекционируете? — опять озадачил Линчевский.

— Собираю скальщл ядовитых начальников, — отрезал Сашин, раздражаясь затянувшейся подготовкой покупки.

— Не напоминает ли вам наше ЦКБ, Игорь Игоревич, Киевскую Русь? — как ни в чем не бывало продолжал Линчевский.

— Ну, напоминает, — улыбнулся Сашин, вспоминая многочисленных Игорей, Олегов, Святославов и прочих «славов», составлявших кадр ЦКБ.

— Тэк, тэк… Наводящие вопросы вам не помогают. Так вот, директор где-то прочел, у какого-то писателя-мариниста, что некий контр-адмирал комплектовал экипажи из однофамильцев. Скажем, все на миноносце Петровы…

— Ия экспонат в коллекции Шкуро?!

— М-да. Вы не из тех, кто понимает с полуслова.

Линчевского распирала непонятная Сашину радость.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление.

Шкуро держал в каждом отделе престижного конструктора, которым «пугал» начальника отдела. Таким был Сашин (он понятия не имел об этом) в отделе Линчевского. Нестрашное «пугало» вполне устраивало Олега Георгиевича. Так возник парадоксальный симбиоз начальника с «подбивающим клинья». Но… чем черт не шутит и бдительный Линчевский все же внимательно следил за стрелкой равновесия.

Недавно Игорь Игоревич опять испортил отношения с директором. Чудак Сашин восстал против асфальтирования дорожек в зеленом дворе ЦКБ. «Конкурент» пускал пузыри, тонул, так сказать, в своей луже справедливости. Вот в таком взвешенном состоянии и нужно держать Сашина, а совсем его топить нету никакого резона. Он работяга, наивен и его немного жаль по-человечески.

— Шеф вас не уволит. Он поручит это сделать Глушакову, — не удержался от жестокой шутки Линчевский. — В том случае, если вы от отчаяния, в пароксизмах справедливости, выстрелите кляузой в Главк. Но вы не опасный. От вас можно ожидать только лобовой атаки. Она уходит в песок. Вы нужны нашему «контр-адмиралу», как умница, творческий инженер. Главный стратег. Нужно иметь резервы. А ну как ЦКБ навалят настоящее дело?

— Вот прогонит меня Главный, станете начальником отдела, — не церемонясь, прощупывал мнимого конкурента Линчевский.

— Этого никогда не будет! Вы на голову выше меня! — очень искренне и даже с некоторым жаром воскликнул Сашин.

— У вас есть передо мной преимущество, — как в открытой игре взвешивал шансы Линчевский.

— Какое?

— Вы Игорь да еще Игоревич, — улыбнулся Олег Георгиевич, довольный очередной покупкой и тем, что разведка обнаружила небоеспособность противника. — Как у вас с этим прибором? Когда защищаетесь? О вашем тормозе можете не рассказывать, знаю — там о’кей.

— Не клеится с прибором, Олег Георгиевич.

Линчевский сел перед доской кульмана скромно, не разыгрывая маэстро.

Сашин встал за ним, опершись на спинку стула.

— Смешно, но не приходит в голову, как закрепить эту струну из инвара, — посетовал он на себя. — Так чтобы просто.

Оба помолчали.

— Игорь Игоревич, вы в более выгодном положении, — у вас было время разобраться, да вы и не нуждаетесь ни в чьей помощи, — и, повернувшись к Сашину он посмотрел на него серьезными, умными глазами. — Я, как всегда, начну говорить глупости… А если так? — и он деликатно, на полях чертежа, стал рисовать конструкцию.

Сашин знал его манеру «с ходу» давать варианты которые чаще всего оказывались липой. Наблюдая за карандашом своего руководителя, он мысленно вскрывал один недочет за другим.

— Легче всего давать советы, — заговорил Линчевский. — Совет прошел — советчик наживает моральны:! капитал, предложение неудачно — оно скоро будет забыто, а советчик уйдет в тень. Вот если так, Игорь Игоревич?

— Так не пойдет, Олег Георгиевич.

— Не пойдет, — вяло согласился неупрямый Линчевский и начал засыпать на стуле.

— Вы человек честный, простодушный. Я отдыхаю с вами… — бормотнул он.

Холодно и невесело стало Сашину от такой откровенности.

— Не смущайтесь, пожалуйста. Простодушный, это не значит — недалекий. Наоборот. Это черта увлеченных, смекалистых. Избирательно смекалистых в своей, иногда узкой сфере. Суворов, например, сильно схватывал в военном деле. И не умел во дворцах. Кричал петухом. Зачем? Разве так можно достичь цели?

Сашин сел и сердито стал стирать резинкой неудачный вариант крепления струны.

— Странная вещь! — удивился в мнимом полусне Линчевский. — Мне сорок шесть, а у меня психология мальчишки Я не стал старше. Жизнь, в которой я живу, вроде бы уже настоящая, серьезная, как была у наших пап и мам, а я словно бы живу «понарошку». Ничего не изменилось. Игра. По-прежнему. Только сверстники стали грузными и полуседыми. Та же борьба за первенство, за победу, успех. Я слушал недавно Амосова. Вы знаете Амосова: крупнейший хирург, кибернетик, депутат, писатель — фантаст, кумир молодящихся пенсионеров, потому что пропагандист здорового долголетия и так далее. Фантастику я не перевариваю, выдумать можно что угодно. Но вот лекция была такая, что хотелось, порой, ущипнуть себя за ляжку — не сон ли? Евгеника, по Амосову — прекрасная вещь! Лидерство — прогрессивное начало всего живого, свойственно человеку, как биологическому виду. Карьеризм — это совсем неплохо. Вам скучно?

— Про Амосова не скучно, — невнимательно бросил Сашин; он быстро набрасывал сейчас вспомнившийся тип крепления. — Нет, не то, — схватился он за резинку.

— Не то, — с прищуром, издалека, глянул Линчевский.

— Паруса, пираты, — совсем не к месту продолжал он. — Я и теперь люблю читать про путешествия, изобретательных злодеев…

Сашин работал, не прерывая своего нестандартного начальника. Своеобразием своим он даже импонировал Сашину.

— Читаю Чичестера. Это который один, вы понимаете — один! — на шлюпке совершил кругосветное путешествие. Это вам не качка на Черном. Это какие-то там ревущие широты, мыс Горн. Чичестеру было не легче от того, что для нас с вами мыс Горн — географическая абстракция. Вздымаются горы черной воды, светлоржавой на вершинах, с серой, злой пеной на гребнях. Его несет на реальные, настоящие скалы. Игра в смерть…

Сашин читал Чичестера, книжка в очередности ходила в отделе, и его не очень сейчас трогала патетика — не искусственная ли? — Линчевского. Мирный, негероический Сашин не совсем понимал — зачем все это было нужно Чичестеру? И, сейчас, Линчевскому.

— Читаешь какого-нибудь Ньютона, Винера, — нудил Линчевский, — и диву даешься — какая ерунда их порой занимает. Например, под каким углом держать форточку при сильном ветре. Как утишать радиоприемник при помощи диванной подушки… Чичестер, когда шлюпом управлять было совершенно бесполезно, обдумывал, как получше, оптимальнее закрепить бечевку у падающей полочки…

Линчевский сейчас говорил отстраненно. Его занимало теперь место на ватмане, где струна беспомощно повисла над белым стертым пятном. Сжавшись телом, как кот на мышь, он смотрел сейчас на это пятно. Затем расслабился и впал опять в свою полудрему.

— Вы смотрите картины с Чингачгуком, югославом-культуристом? — лениво спросил он.

— Этого еще мне не хватало, — огрызнулся Сашин: с Линчевским можно было быть почти грубым — он не обижался.

— Я не пропускаю ни одной. Интересные там люди…

— На что уж интересней.

— Интересные! — совсем проснулся Линчевский. — А этот индейский вождь — черт с ним, что это вампука, надо перестраиваться — величественный, в пеоьях, с серьгой в носу… с серьгой в носу… серьгой..

Сашин недоуменно посмотрел на сидящего теперь рядом с ним Линчевского. Тот, не глядя, осторожно, сильными пальцами вынул карандаш из руки Сашина и потянулся с ним к белому пятну.

— А если так, — посерьезнел и стал каким-то другим Линчевский, — взять этакую бородавку, сделать в ней две ноздри, не широкие, как у вождя, а по струне, и продеть в них конец? Не нужно никакого зажима…

Линчевский стал уверенно рисовать «вариант Чингачгука».

Сашина словно ударило. «Ч-черт! Как я не догадался. Точное решение!»

— Я об этом думал, но… — солгал он вслух, чувствуя, что краснеет.

— Я не навязываю решение, Игорь Игоревич. Вы еще подумаете.

— Заходите! — крикнул Линчевский своему технику, всунувшемуся в дверь и сейчас же отпрянувшему. — Вы у нас не часто бываете! Окажите любезность, попросите своих коллег из коридора.

«Коллег» он произнес с ироническим акцентом на «о».

Вместо «коллег» в проеме двери показалась Прасковья Дудкина.

— Как стулья, касатики? — обратилась она к Линчевскому.

— А что стулья?..

— Выявляй неликвиды. Справные?

— Да вроде…

— Сама проверю. Ну-тка, встань-ка, — обратилась она к Сашину.

— А? Что?.. — словно бы проснулся Игорь Игоревич.

Ему стало стыдно, когда, приподняв стул, Дудкина приковалась взглядом к его безобразно грязным туристским ботинкам. За коловращением жизни, за текучкой, за последними заботами о своем порошковом тормозе он надевал и носил все по инерции.

— А ну, ставь ногу, — Прасковья подставила ему стул.

Сашин почему-то послушался.

— Э-эх, а высказываем хозяйственному отделу — почему полы грязные, — добродушно выговаривала тетя Паша. — Стой!! Глину-то сыму.

Скованный стыдом Сашин неподвижно наблюдал, как Дудкина вынула из кармана халата палочку от мороженого и соскоблила присохшую глину в чистую зеленую бумажку.

— Не сорить же здеся, — бережно свертывая грязь и пряча в карман, объяснила она.

— Алегыч, машинка-то у вас в порядке?

— Да вроде бы, — ответил Линчевский.

— Дай, опись отпечатаю. Не иттить к себе.

— Прошу, Прасковья Ивановна. Вам вставить бумагу? — предложил галантный Линчевский.

— Ни, ни! — испугалась вроде Прасковья. — Сама. Обучилася.

Постучав указательным пальцем, она обратилась к Сашину:

— Дай-ка очки, совсем не вижу.

— У меня близорукость, тетя Паша.

— Все одно, давай.

Она внимательно осмотрела оправу.

— Не годятся. Вот накарякала, вот накарякала, — вынула она текст из машинки и вперилась в него. — Ой, так ли, ой, так ли… — запричитала она и прытко заковыляла к дверям.

Все это время Линчевский молча сидел за столом, терпеливо наводя порядок.

Хлопнула дверь и в отдел ворвался радостный Стрижик.

— Почему вы один? Где остальные? — строго спросил Линчевский.

— Приказ читают. Саня вывесил самолично!

— Какой приказ?

— Машинки после работы сдавать в машбюро. Вечерние и ночные дежурства. С отгулом! Во здорово! Олег Георгиевич, запишите меня…

— И все?

— А дальше неинтересно. Дудкиной доплата десять процентов к ставке из директорского фонда. Слухи об образовании товарищеокого суда в ЦКБ. Есть разговоры — председателем будет Фаленков, Ну и тэдэ и тэпэ.

 

6

В приемную вошел руководитель молодых специалистов с небольшим ведерком глины.

— Где промазывать?

— Нигде, — ответила ему секретарша Наденька. — Поставьте здесь, Василий Степанович. Брали где сказано?

— С канавы. У трансформаторной будки. Что уж я, совсем что ли?

— Мне писчей бумаги, — выскочил из своего кабинета Саня.

— Сколько выписывать? — осведомилась Наденька.

— Килограмма три. — Саня посмотрел на письма в своей руке. — Давайте пять, — и, как отсигналившая кукушка в часах, скрылся за ватно-клеенчатой дверью с табличкой «Главный инженер ЦКБ».

В приемной мялся дядя Вася.

— Надежда Васильевна. Моих не видали?

— Не заходили.

— Чему учат, а? Никакой дисциплины. Глину-то самому пришлось. Разве это порядок, а? Чтоб дворник сам?

— Принес, родимый? — спросила дядю Васю вошедшая Прасковья. — Брал иде казала?

— Сам копал, сам принес. Сам! Все насмерть заучилися, — с ядом заметил дамам Василий Степанович. — Докатились. Дворник — глину.

— Нуткось, давай-ка сюда, Надюха, — взяла ведро Прасковья и, понюхав глину, прошла с ведром в кабинет директора.

— Все ученые ходют, — пожаловался дядя Вася вошедшему Сашину.

— Надежда Васильевна, меня вызывали?

— Вы в очках? — справилась Наденька, не отрываясь от исходящих.

— Да, — удивился Игорь Игоревич.

— Тогда садитесь.

Дверь из кабинета директора приоткрылась. Из нее пыталась выйти похожая на старую меньшевичку Ду-кельская, заведующая лакокрасочной лабораторией ЦКБ. Она толкала дверь ногой, так как руки ее были заняты ведерком и еще чем-то на зеленой бумажке, что несла она, как зажженную свечу.

— Как это я со своей лакокрасочной техникой сличу обе глины? С’еst impossiblе!, — экспрессивно крикнула она в кабинет, безуспешно пытаясь выбраться из двойных дверей.

Сашин помог ей. Зеленая бумажка с кусочками засохшей земли что-то напомнила ему, но он не стал напрягать память, так как в этот момент пришло решение: да, прокладку для тормоза надо делать из паранита.

— Касатик, заходи, — позвала Прасковья Сашина из дверей директорского кабинета.

Там Шкуро наставлял в чем-то Саню, уже успевшего залететь к Владимиру Васильевичу с письмами.

Прасковья села в стороне, неотрывно наблюдая за Сашиным.

— Прошу! — распахнулся в любезности Владимир Васильевич. — Садитесь, Игорь Игоревич. Нет, вот сюда. Еще ближе. Так. — Он показал пальцем на туристский значок Сашина. — Сейчас бы в лес, овраги разные, речки там всякие, ручейки. А мы — план. С моим весом ручейки теперь только в брод. А вы, наверное прыг-скок и там?

— Пока еще прыгаю.

Отзывчивый на расположенность и доброту Сашин перестал удивляться непривычному благодушию Главного. Он сел очень удобно на стуле, положив ногу на ногу, и продолжал:

— Вы знаете, мне в этом, в прыжках, помогает моя методика. Удается одолевать и речки. Малюсенькие.

— Познакомьте, — ушел во внимание Шкуро.

— Обычно при прыжках в длину туристы бросают тело слишком вверх. Составляющая скорости в полезном направлении тогда уменьшается… Разрешите показать на доске?

— Пожалуйста, очень прошу. Я сам, как вы знаете, бегаю регулярно, — заинтересованно разрешил директор.

Инженер Сашин нарисовал на доске параллелограмм разложения скоростей.

— Как видите, это невыгодно. Почему же все-таки не бросают тело горизонтально?

Сашин помолчал и по-профессорски походил около доски. Сане стало трудно и он начал перебирать свои бумаги. Шкуро понимал и подался вперед в кресле.

— Мешают ноги! — ответил себе лектор. — Снижаясь от притяжения «горизонтальный» прыгун оказывается в воде у противоположного берега. Так вот я в прыжке ноги поджимаю к туловищу и оказываюсь на том берегу, хоть на карачках, а сухим, — с застенчивым торжеством заключил Сашин.

— А ваши очки? — с затаенностью в голосе спросил Шкуро.

Сашину понравилась сообразительность директора. «Нет, что ни говори, он не дурак», — ласково подумал он. Его всегда привлекала смеша в людях.

— По инерции очки соскакивают, — улыбнулся Сашин, — но я научился их ловить и делаю теперь это реф-лекторно.

Шкуро и Прасковья переглянулись.

— Очень, очень интересно… А вы не могли бы, так сказать, на живом примере… Продемонстрировать это здесь?

— Здесь?..

— Ну, какая вам разница, — Владимир Васильевич встал и подошел к Сашину. — Вот этот большой медальон на ковре, или как его… будет речкой. Прыгайте.

— Ну, что ж. Смотрите.

Некапризный Сашин встал в позицию, поправил очки, нацеливаясь на конец персидского узора, и, сделав шаг назад — места для разбега не было — взлетел над ковром. И, скорчив ноги, приземлился на корточки. Он ловко подхватил соскочившие очки и, выпрямившись, стал их протирать носовым платком. Без очков лицо его стало очень добрым, беспомощным и немного другим, как это бывает у близоруких.

Шкуро с Дудкиной обменялись взглядами. Ничего не понимающий Саня жалобно и преданно смотрел на своего директора.

— Вы даже не поскользнулись. Устойчивость, наверное, обеспечивают туристские ботинки. Вы их носите постоянно? Как их выбирать по ноге?

— Покупать на размер больше.

— Какой ваш размер?

— 42. А ботинки 43.

— Не может быть.

— Честное олово! — оскорбился недоверием Сашин.

— Не верю. Впрочем, что спорить. Мы сейчас определим.

Главный быстро вынул из ящика заготовленную закладку для машинки, которая выглядела чистым листом.

— Становитесь вот сюда.

Директор с покрякиванием встал на колени перед своим подчиненным.

— Ставьте же ногу на лист. Вот так. Прижимайте. Не двигаться. Сейчас обведу подошву карандашом и мы определим размер простой линейкой. Не дергаться! Ну, вот и все.

Шкуро с помощью Сашина встал, снял белый лист с копиркой сверху и Сашин увидел отпечаток подметки со всеми изъянами износа. «Срочно нужны набойки», — хозяйственно подумал он.

— Как здорово! — восхитился он техникой Шкуро.

Внимательный к отпечатку Главный почему-то не стал делать измерений. Насупившись, величественный, он уселся в свое дубовое кресло с высокой спинкой.

«Если б на спинке был герб — он вылитый судья», — невольно подумал Сашин.

Наступил какой-то перелом в настроении четверых, исчезла непринужденность. Ее заменила грозная суровость.

Словно бы бомбардировщики на параде, связанные бечевкой, Саня и Прасковья синхронно выполнили маневр. Строгие, как народные заседатели, они заняли места по бокам от председателя.

— Что вы скажете по этому поводу? — Шкуро положил на стол перед Сашиным черный пакет. — Что здесь по вашему?

— Фото… б-бумага.

— Бумага-то бумага, но какая?

Сашин присмотрелся к пакету.

— Восемнадцать на двадцать четыре.

— А мы сейчас посмотрим, — зловеще сказал директор и рука его потянулась к пакету.

— Осторожно! Засветите!! — воскликнул фотолюбитель Сашин.

Непосредственность реакции, искренность возгласа остановили Шкуро. Он накрыл верхнюю губу нижней и с сомнением взглянул на Дудкину. Прасковья смотрела вниз.

— Вы свободны. Пока, — сухо сказал Владимир Васильевич.

Обескураженный Сашин вышел в приемную.

С дивана на него разом посмотрели три тощих очкарика. Каких-то очень одинаковых.

«Не галлюцинация ли у меня?!» — поморгал глазами Сашин.

— Следушшый, — услышал он голос Дудкиной.

 

7

— Егупыч, подверни здесь и, пожалуй, все. Можно показывать.

Сашин отошел от порошкового тормоза, уже замонтированного в машину, и, вытирая промасленные руки концами, издали любовался своим детищем. Портил картину ковырявшийся в грязном халате Егупыч, но он сейчас отойдет…

Тормоз — снаружи простой, как нарисованный школьником цилиндр, — матово серебрился свежеобто-ченной сталью. Простым он был и внутри. Но не проста была идея, положенная в основу конструкции. Впрочем, тоже проста, как все неожиданно новое, что рождается «вдруг» в науке и технике.

Всего два года, как магнитные порошковые тормоза появились на выходе в одном головном машиностроительном институте. О них знали немногие. Нелегко было проникнуть туда Сашину. Нещедро делились информацией. Что греха таить, причиной тому была не только осторожность разработчиков, но и боязнь нашедшего сокровище скупца — готовилась лавина диссертаций, заботили руководство предвидимые лавры…

Библиотеки, кафедры, НИИ, переводы со словарем, уход с головой в теорию, непонимание, понимание, бес-соница, отчужденность в семье, расчеты, компоновки, эскизы — их десятки, может быть, сотни… По существу Сашин работал в параллель с институтом.

Неудачи, провалы, отчаяние, свет впереди… А проклятый техсовет! А треклятый Шкуро! А мастерские! А…

Как будто это только ЕМУ было надо!!

Да, ему это было нужно.

Почему? Что двигало им?

Жажда созидания?

Да.

Неприятие отжившего, инстинкт прогресса?

Да.

Можно в резине прошагать через грязную лужу, а можно догадаться, вернуться и положить спасительный для других кирпич. Была, значит, здесь инженерная реакция на «техническую грязь»?

Конечно и это.

Потребность делать людям добро? Чтоб лучше было всем, тебе, Родине?

Это было. Не как провозглашение кредо и следование идее. Это существовало в Сашине, как условный рефлекс, подспудно. Может быть, он совсем и не знал этого в себе.

Им овладевало тщеславие?

Почему «тще»? Да, он нуждался в общественном поощрении. Здоровое признание, искреннее, другими инженерами, другими людьми полезности его труда, его ума, таланта, его риска, его воли и того, что он дал, наконец. Было просто необходимо, чтобы люди порадовались его успеху, чтоб разделили с ним этот успех.

Почему все это сухо называют «принципом морального поощрения»? Или иронично «пряником»?

Хорошая это вещь, пряник без кавычек. И плохая — кнут. Якобы необходимый и очень нужный. Почему это он так необходим, этот кнут, вызывающий затаенную злобу, сопротивление и упрямое нежелание работать?!..

А может стимулом для Сашина был другой принцип, «принцип материальной заинтересованности»? Может быть, Сашин, коего этот принцип по воле Шкуро часто обходил стороной, сам решил стать «принципиальным». (Помните, у Райкина — Лисица Вороне: «Бу-дэшь таварш пэрэнсипиалный — всэгда будэшь с сыр»?) Может, здесь была отчаянная попытка заиметь хорошее жилье, машину, снять гнетущую заботу о деньгах, выбиться «в люди»?

А почему нет? Почему ему, безусловно способному, по-настоящему квалифицированному инженеру, которому случается разрабатывать и узлы, туманно именуемые «бортовой аппаратурой», не иметь этого? Имеет же все это его сосед «на недоливе»?

Вот уж, честное слово, этого не было. Не приходило в голову даже. Если можно так сказать — он был для Этого слишком рассеянным. Так называют сосредоточенных…

И вот он — РАБОТАЮЩИЙ порошковый тормоз!

Лучший тормоз.

Тормоз, созданный Сашиным.

— Заведи, — извиняясь голосом, попросил Сашин.

— Сколько можно, — проворчал старик, — тыщу раз включали — трудится без осечки.

— Молчи. Включай, — ласково приказал Сашин.

— Чем бы дитя не тешилось… — Егупыч повернул рукоятку справа.

Ротор взвыл, набирая скорость, казалось, он разнесет машину, но чуть — на сотые! — дрогнул тормоз и мягко укротил ревущий вал. Теперь машина погудыва-ла ровно и тихо, словно июльокий шмель.

Сашин стал измерять частоту вращения стробоскопом. Голубые, сливающиеся между собой вспышки освещали белое кольцо на крутящемся валу. Кольцо мало-помалу превращалось в белую метку, скрепленную с валом. Вал начал как бы останавливаться; для глаза. А ухо слышало прежний шмелиный гул — вал работал. Но вот вал в голубом свете совсем остановился, замерла в устойчивости метка.

— 1600 оборотов! — крикнул Сашин, словно бы находился в грохоте кузнечного цеха.

— Не ори. С тобой заикой станешь.

Сашин глянул на лицо Егупыча. Строгое лицо в голубом свете. Жизнь выдавала себя недовольным поже-выванием бритых губ.

«И чего пенсионеры бреются? Как хорош старик бородатый! Степенность. Благообразие. Или без работы не может, молодится, боится — спишут с корабля!.».

Сашин сам изменил тормозной момент. Это теперь делалось просто — поворотом реостатной ручки. Шмель загудел где-то далеко, улетал, наверное.

— Хватит, наигрались, — старик выключил общий рубильник. — Перекур.

Сели. Егупыч с удовольствием вытянул ноги, вынул какую-то длинную салонную папиросу, постучал ей по картонной коробке с золотом, продул и прикурил от щеголеватой зажигалки.

— Дорогие куришь.

— Могу. Сто двадцать плюс сто восемьдесят от ЦКБ. Больше собез не разрешает. Вдовцу триста хватит?

— Я думаю.

Игорь Игоревич мысленно сопоставил триста и свои сто шестьдесят плюс десятка премии; на семью — Саша недавно родила.

Вспомнил он также, что старика обхаживает стяжательница Прасковья Дудкина.

— Богатый жених, — сказал он шуткой.

— Не надо. Вот мое, — обвел рукой полуподвал испытательной станции Егупыч. — Все тут.

Егупыч… Он прошел с Сашиным весь этап отладки. Кто знает, может и сейчас еще Игорь Игоревич гальванизировал бы труп установки, если б Егупыч не предложил тогда поставить пружину помягче. Бывают завалы на лесосплаве. Так достаточно выдернуть один ствол у берега, чтоб тронулся весь бревенчатый массив.

— Теперь, возможно… э-э… Возникнет и некоторый, так сказать… э-э… шумок вокруг тормоза. Тебя на доску Почета… — молвил великодушный победитель Сашин.

При упоминании доски Почета перед ним сразу возникло лицо конструктора Коряги. Его, впрочем, называли Корягой только в праздничных приказах с благодарностями и на техсовете. А в ЦКБ, запросто, он ходил в «доцентах». Это была пора популярности юмористического эстрадного скетча, где фигурировал некий тупой доцент, который никак не мог взять в толк, что Авас — имя студента-кавказца, а не «А вас?».

Коряга был любим Главным именно за его стоеросо-вость. Когда директор вспоминал, что он по положению и Главный конструктор, что надо ему временами являться и в этой ипостаси, он лично брался за руководство разработкой какого-либо объекта. Нет, не какого-либо, а того, что хотя бы краем касался лелеемой в мечтах докторской диссертации. В исполнители он всегда брал Корягу. В этом сочетании и дураку было ясно, кто был лидером в дуэте.

— У Владимира Васильевича Коряга, — все объясняла этим секретарша Наденька входившему с хрустящими, словно бы накрахмаленными, письмами главинжу и Саня, махнув рукой, убирался восвояси со своими бумагами бегать по коридорам.

— Мстислав Евгеньевич, — звонила она Азизову, начальнику «доцента», — Нестора Фокича (это Коряга) к директору.

И когда Нестор Фокич появлялся в паре со своим начальником на пороге приемной, она вежливо останавливала Азизова:

— Владимир Васильевич просил Нестора Фокича.

При удаче (ее определял техсовет) Шкуро скромно выдвигал «доцента» и сей последний, как приваренный, висел на почетной доске вечно, выделяясь среди других, свежих портретов, желтоватым фоном подвергнувшейся естественному старению фотографии.

— Не бывать тебе на доске, — с дымом выбросил слова Егупыч. Он, реалист, сразу и правильно схватил — предлагая почетное место ему, великодушный Сашин не исключал, конечно, и лавры для себя.

— Это почему же?..

— Потому что конструктор ты дубовый.

— К-как это?..

— Дубовый-то? Прочный. Не то, что какая там липа. Какой тебе еще шум? Вокруг настоящего конструктора шума нет. Сдал чертежи. Изготовили. Собрали. Все работает. Чего шуметь? Сидит за доской, проектирует дальше.

У Игоря Игоревича отлегло. Он даже несколько заалелся от дорогого комплимента: рабочие скупы на похвалу.

Егупыч вынул новую «аристократическую» папиросу. Такие курила какая-нибудь леди Астор.

— Шум — это неполадки когда, — мешая слова с дымом, продолжал Егупыч. — Не идет конструкция. Нервы. У всех. Напружилось начальство. Трещит план, беготня. Крики. Угрозы. Ласка. Предложения, советы. Не дай бог, советы высшего начальства. Запутают дело в конец. И смотрят с надеждой потом на того же горе-конструктора. Спасай, ради бога! В конце концов трудности преодолели, совокупно, конечно, — навалились всей организацией; незаметное свое слово сказал здесь и тихий конструктор. Но на виду-то «герой». Все идет через него. Все теперь его знают, вплоть до замминистра. Волевой, значит. Вон как, сердяга, бился, а вывез. А трудности — потому новатор. И — галочку против него. В списке. Глядишь, сам стал номенклатурой…

— Умный-то начальник все видит, — продолжал Егупыч. — Или честный. И хороший конструктор добьется. А только долгие годы на это надо, ох, долгие…

— Тут темновато. Зажгите свет, — вдруг раздался голос Шкуро, за которым вошли в полуподвал члены техсовета.

«Почему они здесь?.. Какой же день сегодня? Среда? Да, сегодня техсовет… Пришли смотреть тормоз!.». — захватило дух у Сашина.

Но Владимир Васильевич подошел к верстаку, на котором стояла установка Коряги, заказанная кафедрой престижного вуза.

— Здесь есть дополнительный свет?

Засуетился Азизов, маслиноглазый, благообразный; он мог бы без грима играть Одиссея.

Усилиями начальников все наличные светильники были направлены на установку. Она блистала хромом, поражала элегантностью окраски на уровне экспортного исполнения.

— Итак, мы рассматриваем установку для изучения колебательных процессов. Кто докладывает? Где автор? Вы здесь, Нестор Фокич?

— Я не автор. Вы…

— Нестор Фокич, берегите время? — выскочил Азизов.

— Нестор Фокич, мы вас слушаем, — с преувеличенной уважительностью произнес председатель.

«Доцент», выдавливая слова и переминаясь с ноги на ногу, начал невразумительное сообщение, из которого было ясно одно — «автор» совершенно не понимает толком даже назначения своей установки.

Владимир Васильевич поскучал некоторое время по необходимости ритуала.

— Вы кончили, Нестор Фокич? — обратился он к докладчику, хотя тот по сути только начал. — Тогда разрешите мне несколько слов для дополнения.

Трудно описать здесь выступление Владимира Васильевича. Это был пример того, как нужно выступать на технических совещаниях. Начальники выглядели изумленными учениками. Спешно поданный Владимиру Васильевичу кий, когда его рука ловила в воздухе отсутствующую указку, как шпага мушкетера, делал выпады то в одно, то в другое место установки. Артистически, по-разному вибрируя ладонями, он доходчиво показал все стадии колебательного процесса. Когда он стал с большой амплитудой разводить и сближать свои ладони, показывая вхождение в резонанс, — это напоминало аплодисменты — начальники не выдержали и зааплодировали.

Владимир Васильевич, строгий, гневно и сейчас же прекратил спонтанную овацию.

— Итак, мы должны поздравить Нестора Фокича с удачной разработкой, — закончил председатель.

Раздались жидкие хлопки в адрес Коряги.

— Давайте же включим установку, — попросил Нетотов.

— Ах, да… Включите, Нестор Фокич.

«Доцент» подключил мотор на малых оборотах и затем стал их наращивать. Балка, объект колебаний на установке, слегка задрожала, нехотя увеличивая размах и вдруг загремела в страшных деформациях.

— Вот вам наш резонанс! — пересиливая рев балки, крикнул Владимир Васильевич. — Выключайте!!

Но прежде чем Коряга выключил установку, балка, мелко задрожав, неожиданно успокоилась.

— У кого будут вопросы? — соблюдая регламент, спросил главный конструктор.

— Я хотел спросить… А, ладно, — махнул рукой Не-тотов.

— Так. Вопросов нет. Переходим к обсуждению и утверждению.

— Можно вопрос? Не члену техсовета? — раздался голос Сашина из притененного угла.

Владимир Васильевич съел вроде бы что-то кислое:

— Пожалуйста.

— Чтобы показать студенту резонанс, нужно показать и НЕ резонанс. Почему установка проглатывает окрестность резонанса?

— Вот это и я хотел спросить, — подал голос Нетотов.

— Система с затуханием? — спросил у Коряги Сашин.

Тот молчал.

— С затуханием, — ответил Шкуро.

— Тогда такого внезапного перехода не должно быть. Извините! — с резкостью бросил Сашин; когда речь шла о научно-технических вопросах он не признавал табели о рангах.

— Нестор Фокич, включите установку, — темнея лицом приказал председатель.

Повторилась прежняя картина.

Сашин подошел к установке.

— Возбудителем колебаний, — он заглянул внутрь, — у вас является электродвигатель с неуравновешенным валом. Какой мотор вы взяли?

— Сериесный, — промямлил Коряга.

— Как??… Сериесный? Да у него же мягкая характеристика!

— Надо же! Выбран оптимально неудачный тип двигателя! — воскликнул Нетотов. — Здесь нужен жесткий мотор.

— Все ясно, — твердо сказал Сашин. — Энергия колебаний при прохождении по резонансной кривой меняется…

Игорь Игоревич очень обоснованно растолковал причину неудачи. Понял его, пожалуй, только Нетотов. Может быть, Линчевский.

— Установка «та совершенно не отвечает поставленной задаче, — заключил он.

— Владимир Васильевич! Это же нарушение всякого регламента! У нас отнимают время. Кто-то со стороны врывается в ход заседания… Я призызаю членов техсовета, подчеркиваю — членов техсовета, к голосованию и одобрению хорошей установки, повторяю — хорошей установки. А критики и злопыхатели…

— Мстислав Евгеньевич, — обратился Шкуро к Азизову, — я призываю вас к порядку. Мы благодарны вам за критику, Игорь Игоревич, — вежливо повернулся он к Сашину. — Весьма вероятно, что выбор двигателя, который сделал Нестор Фокич, еще не экстремален, но…

— Вы сами выбирали двигатель, — бросил неумный Коряга.

«Доцент» не представлял, наверное, что при словах «Вы сами…» его желтая фотография отклеилась и упала с доски почета.

Волевой Главный словно бы не заметил этой реплики.

— Хотелось бы, Игорь Игоревич, чтоб все то, что вы сказали нам здесь так экзальтированно, в состоянии, так сказать, аффекта, было бы спокойно аргументировано. Я думаю, что все мы с удовольствием прочтем вашу обоснованную докладную с расчетами, с результата-мч опытной проверки ваших положений, с отзывами начальников отделов. Не исключаю я здесь и внешней экспертизы, Наконец такой объективный фактор, как голосование…

— Научно-технические вопросы голосованием не решаются! — лез на рожон Сашин.

Владимир Васильевич помолчал ровно столько, сколько было нужно, чтобы перевоплотиться в директора, с которым шутки плохи.

— Мстислав Евгеньевич, смотрел установку профессор Геворкян?

— Смотрел. У него нет возражений. А если что — он доведет ее своими силами на кафедре. Владимир Васильевич! Она в плане этого месяца! Последние дни! Мы физически не сможем заменить двигатель!

— И не наберем очков. Необходимых 0,2 %, — съязвил Нетотов.

Гнев директора был страшен.

— Мстислав Евгеньевич, — сказал он сурово, но неожиданно сдержанно. — Вы заняли беспринципную позицию. Я указываю вам на это пока устно. Пока я директор, компромиссов с совестью не будет!..

— Я предлагаю утвердить полностью удовлетворяющую заказчика ОПЫТНУЮ установку, — прозвучал голос железного директора.

— Кто за это предложение? Единогласно. Ах, вы воздержались, — заметил директор пассивность Нетото-ва. — Это дела не меняет. Поздравляю вас, Нестор Фокич.

— Я против! Категорически!! — истерически крикнул Сашин. — Это бессовестно! Вы можете сдать! У вас нет конкурентов, а голодная кафедра возьмет что угодно!..

— Заседание технического совета ЦКБ на этом закрываю. Желающие могут задержаться здесь. Посмотрим, что у нас получилось с пресловутым порошковым тормозом.

— Успокойтесь, возьмите себя в руки, — тихо сказал Сашину Линчевский и чувствуя, что сам Сашин демонстрацию провести не может, стал давать команды Егупычу.

Все прошло как нельзя лучше. Разительным выглядело сопоставление прежнего тормоза с новым. Словно самоубийца, старая установка сделала все возможное для своей дискредитации — наивно тарахтела, вал ее нервически менял обороты, стрелка измерителя скорости моталась как овечий хвост…

Воцарилось молчание.

Вообще-то добродушный, но озлобленный Сашиным Азизов смотрел на Владимира Васильевича жадно, ожидая чуда.

Маг мог.

Мстислав Евгеньевич вспомнил, наверное, сейчас неудобный чугунный тракторный домкрат, который Главный спроектировал с Корягой в его отделе. Конструктор ЦКБ Кирко предложил свой домкрат — легкий, изящный, который, несмотря на свою субтильность, как пушинку поднимал тяжкую махину. Директор забраковал конкурентный механизм и приготовился к длительной обороне против Кирко, эксплуатационников и Главка. Крепость не выдержала осады и Шкуро сам попал в положение зайца, прижатого в угол. И тут изворотливый «косой» сотворил очередное чудо. Он, к удивлению противоборствующих, предложил испытание опытных домкратов «в полевых условиях». По методике Шкуро механизмы-соперники были положены на асфальт и по ним несколько раз проехал «Челябинец». Комиссия запротоколировала: домкрат Кирко был раздавлен всмятку, значит, никуда не годился*, домкрат Шкуро вывел из строя трактор, значит, был надежным. Потом все спустили на тормозах в другую проектную организацию. А что с Кирко? Трудно сказать. Он теперь в ЦКБ не работает.

— Игорь Борисович, — обратился Шкуро к своему заместителю по снабжению Вельдову. — Сможем ли мы бесперебойно получать магнитный порошок?

— Были затруднения уже на опытном образце, — задыхаясь от восторга, отвечал Вельдов.

— Мы не можем строить производственную программу на авантюристических началах. Вы хотите поставить ЦКБ на колени? — строго обратился директор к Линчевскому…

— Нам нужен на все тормоза какой-нибудь пакет…

— Надеюсь не черный, — с недоброй улыбкой директор посмотрел на Сашина.

— «..на четыре, пять кило, — продолжал Линчевский. — Не сразу, понятно — вы были осторожным, но вы, наконец, санкционировали разработку.

«Почему этот разговор возник теперь?» — хотел закончить Линчевский, но это уже было бы перебором.

— Это… Это невообразимо! — воскликнул Сашин. — Это же порошок, железный порошок, который десятками тонн производится для электротехнической, радиопромышленности, для порошковой металлургии!..

— Тем более. В этом дефиците нам могут отказать всегда, — весомо парировал Главный конструктор. И Линчевскому: — Олег Георгиевич, Игорь Игоревич способный инженер. Займите его настоящим делом.

Неспешной тяжелой походкой чудодей направился к двери. Апостолы-начальники шли за ним на цыпочках.

Сашин впал в прострацию. Его задушила бессильная злоба.

— Ништо. Дело свое возьмет. Нешто поговорить с Андрей Леонидычем? — спросил Егупыч.

— Что? — отозвался, не понимая, Сашин.

— Ну, с секретарем нашим? Мне! Старому рабочему?

— Его положили на операцию… — пробормотал Сашин.

 

8

Хлопнула дверь отдела и в тройном прыжке достиг своего места Стрижик.

— Атас!! Тигр.

Все, даже давно получившие законченное низшее образование, знают, что «атас» — сигнал тревоги. Для Стрижика, покинувшего парту четыре месяца тому назад, школьный словарный запас еще не потерял своего утилитарного значения. Тигр — следовало бы взять в двойные кавычки: это не полосатый зверь, а перекочевавший в его сознание из фильмов о войне немецкий танк «Тигр», обозначавший Шкуро в приведенном контексте.

Сотрудники отдела приняли сигнал опасности. Одни — с позорной поспешностью, другие — с нарочитой неторопливостью, повернувшись к кульманам, напрягая морщины делового раздумья.

Дверь не открывалась. Возникла длительная пауза, если можно этим словом выделить долгие секунды предельного трудового напряжения на работе. Затянувшееся раздумье утомило сотрудников и они вопросительно и гневно стали поглядывать на Стрижика.

Мальчишка прыснул. Розыгрыш удался.

— Экс-школьник принимает восемь часов службы за одну большую перемену, — едким словом разрядила рабочую атмосферу Рогнеда Николаевна. — Эго влияние сильной личности. Линчевского. Подражание его «покупкам». Глупа», манера.

— Олега Георгиевича не трогать. Начальник — во, — показал большой палец Стрижик.

— Ну, подумай, зачем ты это сделал?

— Я хотел устроить минуту молчания.

— Кого ты имел в виду? — спросил Святослав.

— Шкуро.

— Ой, мамочки! — воскликнула наивная Оля. — Не может быть!! Я его только что видела в коридоре…

Выражение усердия на лицах сотрудников сменило удивление и внимание.

— Не болтай, Стриж, — привстал со стула Илья Алексеевич.

— Не переживайте. Жив здоров и того же вам желает. Это я авансом — когда-то же он протянет ноги.

— Несносный, жестокий мальчишка! Разве этим шутят?!

Было неясно, что преобладало в голосе Рогнеды Николаевны: возмущение, жалость или разочарование.

Все поймали себя на этом некрасивом смешении чувств. От этого букета отдавало нравственной нечистотой, ненавистью и гадкой мстительностью по отношению к Шкуро.

Общий грех объединил всех в глубоком молчании.

— Ладно. Извините. Я осознал, — казнясь, произнес Стрижик.

Никто ему не ответил.

Некоторое время в отделе были слышны лишь производственные шумы: щелчки при переключениях головок кульманов, сопение тяжелого Ильи Алексеевича.

— Ну, ладно же. Я просто хотел тишины. Тараторите. Мешаете мне работать.

— Ему мешают работать? А? Подумайте! — чтоб рассеять гнетущую атмосферу завелась Рогнеда Николаевна. — Где ты пропадал?

— В ОБХСС.

Изумленная Оля оторвалась от копировки.

— Докатился… — растерянно произнесла Рогнеда.

— Не докатился, а ходил пешком. Дверь напротив.

— Что он болтает? — спросил всех Семенов, оторвавшись от текста.

— Велес Григорьевич, — повернулся Стрижик к Семенову, — Вам, как другу Азизова, пора бы знать, что ОБХСС — это служебный фольклор. Так называет народ отдел вашего приятеля.

Стрижик говорил «взрослым» языком комильфо.

Это был печатаемый типографским способом язык ироника-интеллигента, который над массой, но, в силу каких-то неизбежных обстоятельств, обреченный жить в ней, ладить с ней и даже к ней подлаживаться — падать до нее. Псевдоодесский сарказм здесь был «пиком блеска» и уже с девятого класса Стрижик учился говорить не «Послушай, Вася», а «Слушай сюда, старик».

Этот процесс обобезьянивания человека проходят молодые люди, прилежно читающие наши юмористические «странички» и «полосы». Это проходит с возрастом и, замечено, эволюция очищения длится дольше у «стариков» с приторможенным развитием интеллекта.

— Не тяни. Как? — улыбнулся, что-то ожесточенно стирая, Слава.

— Как расшифровать? Эту аббревиатуру, старик?

— Чего, чего?

— Тебе, природа, Святослав, дала все. Но как и твоему пращуру, который фотографировался для учебников с боевым топором, тебе не хватает утонченной интеллигентности. ОБХСС — это Отдел Богов и Христианских Смирных Славян. В отличие от нашего…

— Наш? Давай, — потребовал Слава.

— Отдел Линчевского называется существенно по-другому — ОБДХСС. Отдел Богов и Дохристианских Славян Смутьянов.

— Погоди. Почему дохристианских?

— Слушай, сюда. Потому, старик, что у Линчевского все язычники, сиречь — дохристиане. Рогнеда, сам понимаешь, обратно — Илья Муромцев, Святослав Бестолковый… Ты историю-то вообще-то проходил? Или она прошла тебя мимо?

— А боги?

— Налицо и деревянные боги: Велес и я, Стрибог.

— Стрибог… Это который стриг богов? — подковырнул Слава; он знал, как ревниво относился Стриж к своей гордой фамилии.

— Я принял эту фамилию от отчима. Он действительно парикмахер, — покраснел Стрижик. — Мне нравится, а ты язва. Был же художник Сварог? И известный.

— Слушай, Стрижка. А почему ты не поступил на исторический? — уже миролюбиво спросила Рогнеда Николаевна. — Там бы ты не завалился.

— Это несерьезно.

— Почему?

— Потому что солидные абитуриенты норовят в экономический.

— Да? В мое время все кидались на технику.

— Тетя, вы просчитались. Бесперспективный вариант. А у экономистов всегда есть шанс устроиться в магазины.

— Рогнеда Николаевна, — неожиданно спросил задумавшийся Слава. — Язычники мы… Но кто ж нас так? Подобрал, в смысле?

— Да, Слава… — грустно ответила та. — Мы просто язычники. Нас объединило не сродство, не общие интересы, а дохристианские клички. Деревянные язычники… Нас и сортирует, как болванки, этот мерза…

Она вспомнила, что четвертая по списку на жилплощадь и недоговорила.

— Я бы, — не удержалась она, — вот так.

Рогнеда Николаевна показала руками Славе, как она выжимает белье.

— И я язычница?1 — вдруг испугалась Оля.

— Девяносто девять запятая девяносто девять. Ольга по-варяжски Хельга, — снял все сомнения Стрижик.

— Ни хацу-у-у! — спародировала сына «Язычница».

В отдел вошел Олег Георгиевич.

Линчевский пришел с техсовета и, стоя у стола, принялся читать поступившую в его отсутствие бумагу от Сани. Его забавляло и сердило: зачем это главинж завел еще и переписку с людьми, с которыми он виделся едва ли не каждые полчаса. Он мельком взглянул на стол Сашина; его не было.

Значительная часть сотрудников отдела сидела на местах.

Семенов читал что-то. Рядом, на его столе, лежал черный фотопакет. Остальные вполголоса разговаривали, не смущаясь присутствия начальника. Это был «свой» начальник. Линчевский, не отрываясь от Саниного письма — чтобы что-нибудь понять, его надо было читать долго — невнимательно слушал.

— Кто у нас еще остался? — спросила Рогнеда Николаевна у Ильи Алексеевича.

— Я прочел, — ответил Муромцев, прикладывая к доске ватман.

— Велес Григорьевич, — обратилась Рогнеда Николаевна к Семенову. — Кто после вас на очереди?

— Сашин.

— Ему лучше не давать, — сказал сквозь кнопки во рту Илья Муромцев.

— Как пить дать, что-нибудь да учудит, — согласился из-под стола, где он искал оброненную резинку, Стри-жик. — А вообше-то был бы цирк.

— Блаженный, — раздумчиво, разглядывая голубей на подоконнике, сказала Рогнеда Николаевна. — Удивительное сочетание крайнего простодушия и ума, одаренности и разляпистости. Вот уж, действительно, «Сашин муж».

(Жену Сашина звали Александрой.)

— Не давать, — бросил занятый Семенов.

— Это анонимка. Не подписана. Если и попадет куда, к ней так и отнесутся. Вот в детском саду, где Владик…

— А разве «там» их не разбирают? — перебил Олю Слава.

— Говорят по-разному, — ответила Рогнеда. — Если факты.

— А здесь именно — факты. И написано здорово, — с покряхтыванием уселся кряжистый Муромцев. — Что здесь неверно? Жаль, что анонимка. Автор смалодушничал. А если б подписать с чином, званием, да…

Муромцев не докончил: Шкуро и так уже обещал направить его на переаттестацию.

— Так… Оля читала, — поставила Рогнеда галочку в своем списке. — Олег Георгиевич, а вы читали?

— А?.. Что?.. Санино письмо? Читаю.

— Я о черном пакете.

— Да, да, — отмахнулся он.

— И что вы думаете?

— Думаю — скоро обед.

— Ух, и осторожный же у язычников князь! — вылез, наконец, из-под стола Стрижик.

Олег Георгиевич не ответил; он дал понять, что не принял сквозившего в реплике расположения — оно было с оттенком фамильярности. И Линчевский был озабочен другим: подпирали сроки, а Сашин был неработоспособен. Он сел на место Сашина и углубился в изучение его чертежа. Он умел сосредоточиться и все внешнее для него исчезло; он провалился в тартарары — сейчас не помешал бы ему ансамбль тромбонистов Большого театра Союза ССР, играющий Вагнера.

Сотрудники схватили — теперь начальника «нет».

— А по-моему, если не подписать и не дать ход, все останется, как было, — думал про свое Муромцев, замыкая циркулем окружность. — Жаль, бумага складная. Как вы думаете, Велес?

— Надо соотносить свои силы с мощью Шкуро. Раздавит и порядок, — ответил Семенов, заканчивая чтение «черного пакета».

— Давайте не о Шкуро. Надоел. Кто был на выставке? Опытных образцов ширпотреба? — проводя осевые, спросила Рогнеда. — К-какие тухли, Ольга! Ей-бо, лучше итальянских. А сколько организаций, разрабатывающих опытные образцы. Всяких там КБ, СКВ, ЦКБ, ОКБ, ЦКТБ… Насчитала 27. Ставила палочки на проспекте. Для балды. Как мой Коська отмечает корнеры на футболе. Бросила, устала.

— Как?! — Оля уронила рейсфедер. — Костю бросила?!!

— Успокойся. С Константином вроде порядок. Завязал. Надолго ли? Оля, я бросила считать конструкторские бюро, которые занимались проектированием и изготовлением опытных образцов.

С Олей надо было разговаривать, как в учебниках немецкого языка:

«— Ты сделал уроки сразу после школы, чтобы поскорей навестить свою больную бабушку?»

«Да, я сделал уроки сразу после школы, чтобы поскорей навестить свою больную бабушку».

— А разве обувь конструируют? И опытные образцы?

— Оль, конечно. А почему нет? И модели одежды, кофеварки, лыжи…

— Опытные образцы лыж?! Строгать и все. П-хе.

— Вот так думает и широкая публика! — возмутился Муромцев. — А ты знаешь, голова садовая, что значит сделать опытный образец? Сколько это денег, труда? Ты думаешь, вообще-то? Или ты это делаешь редко?

— Не пронаблюдала, — не сильно обиделась Оля.

— Вот тебе опытный образец — скромная пара лыж на выставке. Легкие, прочные, отличное скольжение. Пять лыжников-мастеров их испытывали на снегу, съезжали с опасных горок, а один сломал ногу. А в лаборатории сломали двадцать,

— Ног?!

— Лыж. Разных вариантов. А чтоб но ломать ног — на стенде. Его проектировали, изготовляли, доставали всякую муру еще десять человек…

— А один из них вдрызг разругался с бригадиром и шоком вылечился от заикания.

— Не балагань, Стриж. А лыжи склеены из дерева и пластика, шесть слоев. На каждый слой свое министерство поставки. Инстанции, заявки, арбитраж. Борьба. И вот в сфере лыжной кооперации мельтешат уже десятки людей…

— Из них трое хроников обостряют свою язву, а одна министерская дама — выигрывает по лотерее кирзовые сапоги.

— Язва ты. Кышь, Стриж. Илья Алексеевич художественно преувеличивает, но в основе не врет.

— Продолжаю художественно врать. Совещания, командировки, ругань, подношение сувениров, жалобы, угрозы, ресторан за счет премиальных — дали. Необходимые 900 граммов пластика? Нет. Могут только вагон. И вот получается — на пару выставочных лыж вагоны дерева и пластика. А сколько труда конструкторов, рабочих. Бухгалтеров, наконец. Сколько авралов, творческих открытий. Если б весь этот поток энергии направить…

— Илья Алексеевич. А что лыжи? В результате, — спросила Оля.

В ее глазах Муромцев был реальным участником всех событий, связанных с этими вполне конкретными лыжами.

— В результате лыжи вернутся с выставки в кабинет директора того КБ, где разрабатывались.

— Почему-у?

Хорошие лыжи ей стали нравиться и для Владика…

— Потому что любому заводу эти лыжи не фонтан. Больно сложные. Им проще строгать лыжи из болванок, как ты предлагала. Хлопотно директору искать завод-изготовитель — кто возьмет? Сейчас он победитель — диплом с выставки висит в его кабинете над парой лыж. Возрос его престиж в Главке. А сдашь в производство… Честно-то говоря, ведь не все в порядке с этими лыжами — подпирали сроки. Начнет завод капать в министерство…

— Ну, хоть директор на них покатается?

— Нет. У него уже брюшко и цветной телевизор.

— Тогда зачем же делали? Опытный образец? Даже мне ясно…

— Хельга! До чего ж ты, старуха, самокритична!

— Можно, пожалуй, сочинять техническое описание, — удовлетворенно произнес вслух Линчевский и, подойдя к своему столу, вынул чернила.

— У Владика опять сыпь. А аллергия…

Оля не успела про Владика.

Ворвался в отдел Сашин и кинулся к своему столу.

— Я знаю, что мне нужно делать… Знаю, что делать… Я сам знаю, что мне нужно! — свирепо крикнул он в лицо, сидящей напротив Оле.

— Что с вами? — встревожилась она.

Сашин не отвечал. С одержимостью он искал лист чистой бумаги.

«Так же вел бы себя и Саня, если б его лишили права переписки», — весело подумал Линчевский, углом глаза наблюдавший за Сашиным.

Непослушной рукой, царапая бумагу, Игорь Игоревич судорожно и криво начеркал заявление об увольнении. Росчерк подписи украсила клякса. Уронив стул, он рванулся к Линчевскому. Тот, стоя у стола и понимая, конечно, что делает Сашин, спокойно заряжал авторучку; даже эту операцию он делал стоя.

— Прошу завизировать, — в официальной стойке протянул бумажку Сашин.

— Я имею право прочесть? — не прерывая важной операции, спросил Линчевокий.

— Читайте, — надменно бросил Сашин.

— Тогда завтра. Утром.

В углах рта у Линчевского наметилась улыбка: официальный Сашин — это выглядело необычно и… комично.

— Это заявление об увольнении.

Сашин стоял — руки по швам.

— Знаю. Очь хорошо.

«Очь хорошо! Ему хорошо!» — с горечью воскликнул про себя Игорь Игоревич.

— Я требую немедленной подпиои!

— Игорь Игоревич, я ничего не делаю немедленно. По природе своей я кунктатор. Медлитель. Вы это знаете.

— Наплевал я на вашу природу! Извольте подписать!

Лицо Линчевского изменилось; губы как будто исчезли; их заменила холодная поперечная черта на бледной бритой коже.

— Если, ведущий конструктор Сашин, вам… э… на своего начальника отдела, то я вообще не… Похоже, что вы мой начальник и приказываете мне?

— Хорошо. Я обойдусь без вас. По закону… Разрешите позвонить?

И не дожидаясь разрешения, Сашин нервно набрал номер.

— Надежда Васильевна. Директор ЦКБ у себя?

Он положил трубку.

— Его нет, но… — угрожающе начал Сашин, и, не зная как продолжить, взял заявление и сел за свой стол.

Он был в замешательстве.

Игорь Игоревич не представлял себе, что делать дальше, не знал, как ведут себя люди в его положении. В мстительной торжественности он оглядывал зал, отыскивая предполагаемые ухмылки на лицах сотрудников.

Те углубились в свою работу.

— Я не знал, что работаю… работал среди глухонемых… — начал он и опять замолчал в гордой растерянности.

Сашин открыл средний ящик стола, чужого теперь стола, и стал разбирать содержимое, плохо понимая, что он возьмет с собой, а что бросит здесь, в постылом ЦКБ.

«Что у меня здесь?» — рассеянно подумал он, вынимая какой-то черный пакет. — «Фото с тормоза?»

Но там оказались листки машинописного текста.

На заглавном листке вразрядку было напечатано «ВОТЧИНА».

«Что за чертовщина?»

Он пробежал первые строки. Гневная торжественность таяла на его лице, недоумение сменилось внимательностью.

— Присосался, — шепнула Муромцеву Рогнеда Николаевна. — Но откуда у него другой пакет? По ЦКБ ходит один. Вон, у Семенова.

Муромцев пожал плечами.

В отделе установилась тишина. «Глухонемые» посматривали на Игоря Игоревича: как-то среагирует на «черный пакет» необычный Сашин.

Раздался звонок на обед. Сашин его не слышал.

Сотрудники вышли бесшумно.

Зал опустел,

 

9

«ВОТЧИНА

Порог бывшего сельхозтехникума, где теперь разместилось вновь организованное Центральное конструк-торское бюро ГУТСНП, переступает плотный незнако-мец с волевым подбородком.

— Закажите табличку «Директор и Главный конструктор ЦКБ товарищ В. В. Шкуро», — делает он секретарше первое распоряжение во вверенном учреждении.

Один в кабинете Владимир Васильевич теряет самоуверенность и задумывается.

Вот только что он, лесотехник, был начальником ОКБ промышленности геодезического оборудования и она, эта промышленность, как необъезженная кобылица, выбросила его из седла. Не помогли ни апломб, ни опыт работы в лесобумажной промышленности, где он также не удержался.

Теперь ему надлежало обслуживать науку.

Администратор-кочевник осторожно попробовал новое кресло.

— Начнете прием?

В кабинет ворвался шум говора ожидавших ученых.

— Бр-р… Давайте, — немного побледнев, сказал сын леса.

Ученые входили с тяжелым грузом проблем. Идеи были воздухом, расплывающимся эфиром, без конструктивной разработки. Они обретали себя в проектах, в металле.

«Хе! Они такие же люди!» — ободрился лесотехник, наблюдая разгоряченные лица профессоров, членов-кор-респондентов и прочих доцентов.

Ученые гневались и заискивали, требовали и просили, стыдливо приманивали диссертацией.

«Это идея. Славное место. Славные ребята», — похвалил лесовик про себя членов-корреспондентов. — «Осторожно, листопад!» — тут же заметил себе Шкуро, ощупывая намины, благоприобретенные в только что покинутом кресле.

Отказывая многим, он остановил свой выбор на не очень ярком ученом, товарище Веремееве, из очень уважаемого вуза союзного значения. Перед неброским фаворитом неожиданно открылась зеленая улица в конструкторском бюро. ЦКБ начинает трудиться в «запарке» и для других «НУЖНЫХ ЛЮДЕЙ». Читатель уже догадался. Это влиятельные члены ученого совета того вуза, где наметил свою защиту будущий кандидат наук. Возможные оппоненты.

Идут годы. На пороге своего пятидесятилетия Шкуро становится кандидатом.

Нет, после этого события в науке все осталось по-прежнему. Диссертация не вызвала брожения в рядах консервативных ученых. Злые языки утверждали, что диссертация, не оставившая царапины на камне науки, появилась в результате использования методов, не имеющих ничего общего с научными; что, мол, ЦКБ, поставленное на службу диссертанту, имело, вообще говоря, и другие, более широкие и прямые задачи.

Пожалеем этих критиков. Трудно будет им доказать, что, скажем, установка ЭМ1 (для т. Веремеева) разработана в ЦКБ не из чистых побуждений, а по способу, близкому к понятию замаскированной взятки. А что касается диссертации, то ей очень доволен научный руководитель диссертанта товарищ… Веремеев.

Недоволен директором Главк. Настолько, что Владимиру Васильевичу впору самому садиться за доску. Но мир не ведает конструкций, созданных руками Шкура. С помощью НУЖНЫХ ЛЮДЕЙ и их заступничества он остается в кресле.

Переведя дух на очередном крутом повороте, немолодой Растиньяк распахнул окно своего кабинета. В отличие от бальзаковской ситуации, перед ним был не весь Париж, а простиралось широкое поле науки.

Теперь надлежало развить и укрепить корневую систему.

Почва благодатная! Владимир Васильевич может сам себе составлять план, сам определяет цену изделия и проектирования. Такие условия выглядели бы сказочными в промышленности, но неиндустриальный Главк, руководимый состоявшимися и несостоявшимися учеными, не может толком даже проконтролировать своего Главного конструктора.

ЦКБ фактически превращается как бы в вотчинное владение Шкуро.

В последующие годы Шкуро РЕШАЕТ СВОИ ЛИЧНЫЕ ЗАДАЧИ.

Он устраивается по совместительству на скромную кафедру совсем скромного института. Ну, конечно же, для его ЦКБ начинается новая «запарка». Нет, работа идет совсем не в русле актуальнейших задач науки. Основные силы брошены на решение задач скромного вуза.

В первую очередь оснащается кафедра-фаворит. Главк подает сигналы «505» «увлеченному» директору и для обеспечения показателей по «листажу» (для получения премии) Шкуро ведет частично проектирование и по другим темам. (Листаж этот впоследствии оказывается ворохом бумаги, которую нельзя было спустить в серийное производство.)

Многолетняя деятельность ЦКБ венчается выходом в свет главного труда своего директора. Мы имеем в виду учебное пособие «Лабораторные работы».

Перед появлением книги Шкуро, похожий на театрального Грозного в сценах покаяния, усаживал в мягкие кресла изумленных конструкторов и медоточиво и спрашивал согласия на публикацию разработок.

— Возражений, в принципе, нет. Хотелось бы, чюб были упомянуты конструкторы установок, — отвечали ему, дивясь церемониалу почета.

— О, конечно! — с романтичным «О!» восклицал Шкуро.

В предисловии к руководству «автор» льстиво приседал в реверансах перед именами НУЖНЫХ ЛЮДЕЙ. НИ ОДИН ИЗ КОНСТРУКТОРОВ НЕ БЫЛ УПОМЯНУТ.

За эти лета Владимир Васильевич уже стал пенсионером.

Трудно в эти годы конструктору ЦКБ попасть к своему шефу. Как бы по инерции идет в бюро производство «листажа». Директор ЦКБ все время занят. Тает стопка чистой бумаги на зеленом столе Шкуро, растет горка исписанных листов. Престарелый ученый в рабочее время пишет докторскую диссертацию.

На редут «Упругие связи» брошены арифметика, алгебра по Киселеву, геометрия, великого Эвклида, тригонометрия и по-эллински звучащие логарифмы.

На докторскую тему наступали наличные силы а средства ЦКБ. Наличные силы разрабатывали и изготовляли экспериментальные установки для докторанта. Как и положено в хорошо подготовленной операции, все было закомуфлировано под плановые задания.

Упругие связи напряглись, но не поддавались. Не сдавался и волевой исследователь. Он двинул на упрямые связи первокурсные дифуры, да не первого, а сразу второго порядка. С постоянными коэффициентами для надежности.

Связи треснули.

Треснула и забракованная диссертация, как выполненная на низком научном уровне…»

Вот так, в легкой (горькой) фельетонной форме выстраивался страшный, гибельный для нашей морали, экономики истинный облик «авторитетного Шкуро», «твердого хозяина» Шкуро, «десятки лет несущего тяжелый груз ответственности на своих плечах».

Дальше в тексте шло изложение горьких судеб способных, а то и просто талантливых конструкторов ЦКБ, которых «съел» Шкуро.

Длинный синодик мог бы составить «пожиратель» одаренных.

Но, погодите, ему же должны были быть нужны способные инженеры?

Он держал нескольких смирных или «не опасных». Но в большей мере ему были нужны «листажисты».

Он, как черт ладана, боялся проверки опытных разработок серийным производством. Куда безопасней загружать не конвейер, а полки архива ЦКБ, и кустарно кропать опытные образцы, ссылаясь на отсутствие индустриальной базы.

И какие печальные преступные итоги!

За десятилетия созданы горы чертежей. Мертвой макулатуры!

Выходит — целая организация, много людей, много лет работала — творчески, по-настоящему трудилась, авралила, — чтоб Шкуро мог: а) получать «заработанные» деньги, б) держать руки на рычагах управления НУЖНЫМИ ЛЮДЬМИ, в) располагать базой для своих ученых забав, г) тешиться дутым престижем.

Какую малую долю имел он от целого!

И с таким ничтожным коэффициентом «полезного» действия он все же паразитировал на теле мощного организма, поддерживая его холостой бег.

«Какой цинизм!» — мысленно воскликнул Сашин.

 

10

С обеда сотрудники пришли, словно по уговору, много раньше и принялись за работу. Молча, по-прежнему изредка поглядывая на Сашина.

Сашин прочел все.

— Все верно, — сказал он вслух, — и доказательно. Это ужасно! Но кто же…

Его заинтересовал автор, подпись которого он хотел прочесть с благодарным чувством и, может, пожать ему руку с хрустом. В конце подписи не было. Он торопливо посмотрел первый лист — автора нет.

Негодование овладело им.

— Олег Георгиевич, вы читали? — повернулся он к Линчевскому, совершенно позабыв, что порвал с БЫВШИМ начальником все отношения.

— Да.

— Это возмутительно! — воскликнул Игорь Игоревич.

— Поздно же вы раскусили Шкуро, — заметил Муромцев.

— Я не о Шкуро. Но этот обвинительный акт — анонимка!

— Чего это вы так против безымянности? — возразил Семенов. — Анонимность в принципе не противоречит морали.

— Что?! Хороша же ваша мораль. Как вам не стыдно!

— Не стыдно. Анонимно — значит, безымянно. Анонимно, бывало, печатали свои произведения классики.

— Бросьте! Мы, видите ли, апеллируем к высоким примерам. Анонимка — это проявление нашей трусости…Вы скажите лучше, Оля, прямо: вы подписали бы этот правильный документ?

— Н-нет…

— Почему?

— Не знаю.

— Так знаю я! В вас нет гражданского достоинства. Все ваши интересы сосредоточились на вашем детеныше…

— Не называйте Владика детенышем!

— Чего он к ней привязался? — угрожающе спросил Слава.

— Недостаточно быть самкой., — не слушая и не слыша продолжал Сашин.

Негодующая Оля встала.

— Это переходит всякие границы! — крикнула с места Рогнеда Николаевна. — Олег Георгиевич! Почему вы молчите?!

Оля заплакала, отвернувшись к окну.

— Игорь Игоревич. Успокойтесь, — как-то очень индифферентно сказал Линчевский.

— Простите, Оля. Вы неправильно меня поняли… — смутился Игорь Игоревич.

— Слушайте, вы, обличитель! — встал с места Семенов. — Мы не трусы. И герой ли тот, кто легко и просто пишет заявление об уходе? А может быть проще было бы уволить Шкуро? Мы не делаем ничего для этого. Почему так подавил нашу волю этот Карабас-Барабас? Он зол, вреден, но не глуп. Он наблюдателен, памятлив и психолог, конечно. Он держит нас тем, что он может нам дать? Нет, тем, что он может не дать. Он может не дать хорошую характеристику в аспирантуру, на курсы, для поступления в вуз, в суд и черт-те еще куда. Слава богу, что мне не нужна его характеристика в прачешную. Он может, Он может не позвонить в хозяйственный отдел министерства, чтоб мне выправили железнодорожный билет в месяцы пик, может не оплатить мягкий вагон, потому что я не достал купированный. Может срезать заслуженную премию за строптивость. Он лезет в мой кошелек. Может не написать ходатайство в исполком, если у меня течет, крыша. Муромцеву, например, который живет в развалюхе, назначенной к сносу, он может не выдать древесные отходы для отопления. С наслаждением он предаст их огню в цекабевском дворе. Не даст грузовик для их вывоза. Славе он может не дать разрешения приходить на пятнадцать минут позже за счет обеда, а он загородник, завязан электричкой…

— С нового года у меня жилье в городе, — буркнул Слава.

— Получил? Квартиру? — живо откликнулась Рогнеда Николаевна.

— Женюсь, — покраснел Слава.

— Счастливец! У него есть еще неиспользованные возможности, — пошутил Семенов. — А у меня их давно уже нет и я в лапах у Шкуро! — со злобой вскрикнул он. — Я семнадцатый в списке…

Все поняли, что список этот на жилплощадь.

— Отпроситься с работы я могу только за свой счет, написав заявление. А авральные переработки идут за счет ненормированного рабочего дня. «Вы у нас ведущий конструктор», — «льстит» тебе сам директор…

— Здесь он целиком прав, — не выдержал честный Сашин. — Самовольные отлучки с работы…

— Бросьте, вы! — не дала договорить Рогнеда Николаевна. — На отлучки любимцев он смотрит сквозь пальцы.

— Мало того, что он использует рычаги власти, — продолжал Семенов, — данные ему для умного и справедливого управления.

— А не для того, чтоб вершить произвол, — вставил Муромцев.

— …Он еще влез в функции месткома, Получил ли кто материальную профсоюзную помощь без его благословения? Путевку с профсоюзной скидкой в пионерлагерь, детсад, санаторий? Направление в профилакторий? И все это он делает «логично» и на уровне: «Администрация должна следить за формами поощрения. Тех-совет объективно, голосованием, определяет количество и качество работы каждого». А стенгазета? И здесь — он. Стриж, так и не поместили твои частушки?

— Нет.

— Почему? Мне так понравились, — огорчилась Оля. — Я их одобряю.

— Этого, старуха, недостаточно. Сам удивляюсь, но…

— Частушки — сила. А обещали? В смысле — в еледующем номере? — спросил Слава.

— Нет, старик. Сатира смеется, обнажая один уцедевший зуб. «При проверке факты не подтвердились».

— Кто проверял?

— Дудкина.

Семенов сел и снова обратился к Сашину:

— Только вы, с вашей наивностью, полагаете, что власть Шкуро остается на пороге ЦКБ. Он властен надо мной и тогда, когда я переступаю порог своего дома. Будет этот тесный дом моим навсегда или по его воле я получу другой?

Семенов остановился в секундном размышлении, что-то взвешивая.

— Но Шкуро по-своему умен. Он может пойти вам и навстречу.

Я сегодня пойду и почитаю в Ленинку. Публичная библиотека эта доступна теперь и для меня не кандидата и не доктора наук — Шкуро дал мне письмо туда, преувеличив мое значение. Но вот, звонит телефон. Почему? Установили. Три письма писал Саня на телефонную станцию. Повелел Шкуро. Ложусь спать…

— И творите молитву за благодетеля! — едко бросил Сашин.

— Нет…

Но здесь встал со своего места огнедышащий «Савонарола» — Сашин.

— Я сдерживал себя, хоть мне стоило это невероятных усилий. Ваша речь — сгусток цинизма! Вот она, психология приспособленца!

Сашин задохнулся.

— Сашину сильно не хватает сейчас рясы аскета иля, на худой конец, тоги, — шепнул Рогнеде Стрижик.

— Поосторожнее в выражениях, Сашин!! Вы, каи всегда, ничего не поняли! — прогремел Велес.

Все покрыл троекратный гнусавый гудок, просигиач ливший окончание обеденного перерыва.

Вслед за ним раздался мелодичный звон.

Это Олег Георгиевич позвонил набором колокольчиков «Дар Валдая». Дар от Валдая, олимпийский сувенир, он получил в прошлый «мужской день» 23 февраля. Он поставил сотрудникам условие: «звякать» он будет редко, но уж если — «многозвучно звенит колокольчик», — пропел он — то должна быть полная тишина. Значит, он будет говорить важное и чтоб не перебивала.

Конвенция была подписана и уговор не нарушался.

— Я прошу прекратить дискуссию. У нас сейчас производственное совещание. Будем работать. А что касается нашего директора, — непоследовательно продолжал Линчевский, — то все познается в сравнении. Может, Владимир Васильевич не так уж… В разгоряченное мозгу Игоря Игоревича, после того, как порошковый..

— Как?! Вы… вы… адвокат Шкуро? Теперь я начинаю понимать, почему тормоз… Я прозреваю! — воскликнул побледневший Игорь Игоревич. — Вот откуда ваша пассивность на техсовете…

Линчевский поморщился.

— Сашин, молчать! Вы нарушаете Валдайский пакт! — крикнула Рогнеда Николаевна.

— Теперь мне ясно, почему вы входили в каждую подробность моей разработки! Ваша лицемерная помощь, двурушник…

— Не обижайте Олега Георгиевича! Слышите!! — вскочил пунцовый Стрижик.

Снова раздался малиновый звон.

— Игорь Игоревич. Не все потеряно. Активная защи-та вашего тормоза в той ситуации была бы тактической ошибкой. Был бы окончательный провал или…

— Что или?! Что или?

Сашин подскочил к Линчевскому и автоматически изловил свои очки.

— Он его ударит!! — взвизгнула Оля.

— И вы… вы против меня, — обратился Сашин к отделу. — Вот уж истинно — друзья познаются в беде, Я познал вас, глухонемые соглашатели…

Шум голосов слился с малиновым звоном.

— Так вот! Я знаю, что мне надо делать… Я знаю, что…

Игорь Игоревич с трудом надел непослушные очки. Он бросился к своему столу и, вибрируя пальцами, вынул все из черного пакета.

Он прошелся взглядом по лицам. Глаза его засветились добром, когда остановились на мясистом, красном лице богатыря.

— Благороднейший Илья Алексеевич! — выспренне обратился Сашин к Муромцеву. — Вы, конечно, сами хотели бы подписать этот документ.

Он великодушно протянул ему листки из пакета.

— Христос с вами!! — по-диаконски прогудел вооб-ще-то нерелигиозный Муромцев. — Мне, милочик, скоро на пенсию.

— Не понимаю.

— Да чего ж здесь понимать? Хотелось бы тогда, если получится на пенсию, иметь в ЦКБ два рабочих месяца в году с сохранением этого… пенсиона.

— Но вы же на это имеете право?

— Я имею право работать, а Шкуро имеет право меня взять. Не получилось бы, как в старом анекдоте.

— Каком, каком? — хором спросили Слава и Стрижик.

— «На 50 % свадьба уже согласована. Я согласен — она нет».

Сашин сел и занес ручку над последним листком из черного пакета. В конце листка, на чистом месте, заплясали зеленые буквы, плохо сливаясь в слова;

«Ведущий конструктор ЦКБ И. Сашин».

Сама собой установилась тишина.

Все поняли, что сделал Игорь Игоревич.

Муромцев очнулся первым.

— Голубчик, дайте я вас расцелую, — всей массой двинулся он на Сашина.

— Как вам не стыдно! — вцепилась Рогнеда в полу его пиджака. — Человек потерял над собой контроль, а вы…

— Я передам этот пакет Шкуро. Лично. Как подобает честному человеку, — негромко и бесповоротно сказал Сашин, оглядывая всех желтыми глазами.

— Милочик. Так вы все испортите, — забеспокоился Муромцев.

— Дайте пакет сюда. И успокойтесь, — протянул руку подошедший Семенов.

Сашин спрятал пакет за спину, но там уже оказался Слава. Завязалась борьба за обладание пакетом. Нападающими руководила Оля:

— Справа! Слева! Спрятал под пиджак…

Регбист в юности Сашин вырвался и кинулся к дверям. Их заслонил Стрижик. С сумасшедшей силой он откинул мальчика и выскочил в коридор.

— Стойте! Слышите!! — крикнул из дверей Лиа-чевский.

Но Сашин бежал уже по коридору.

— К директору… — прохрипел он в приемной, кинувшись к клеенчатым дверям.

— Я же сказала вам — его нет! — заслонила стеганую клеенку отважная Наденька.

Сашин остановился, плохо ее понимая.

— Тогда в партком…

— Андрея Леонидовича вчера еще положили на операцию.

— Ах, да…

На каблуках, с треском, спускался теперь Сашин по лестницам в цоколь. Он ворвался в комнату испытательной станции. Как будто ничего и не произошло, ковырялся там Егупыч у тормоза.

— Брось! — крикнул Сашин. — Вот, почитай, — бросил он на верстак черный пакет.

Егупыч критично посмотрел на Игоря Игоревича, взял пакет.

— Ладно. Чего ты там? Начепушил?

Он положил пакет на инструмент в ящик, замкнул его, все не сводя глаз с Сашина.

— Сядь-ка.

Игорь Игоревич доверчиво сел. Егупыч отер руку концами и положил ее на лоб Сашину. Игорь Игоревич вдруг почувствовал себя тем самым маленьким мальчиком, которым когда-то был; которому вот так когда-то — было ли это, не сон ли — вот так же прислонял свою добрую ладонь ко лбу отец. Он издал нечто вроде мычания, и у него стали криво подергиваться губы. Он плакал с почти сухими красными глазами. Его глаза как бы входили всем, что в нем было, в глаза старика. В них, в эти внимательные глаза, перетекало сейчас горе Сашина, его боль, страдание, крушение надежд, растоптанные разом труд, мечта…

— Постой-ка. Лоб-то горячий. Пошли-ка, милок, домой.

Егупыч окинул халат, вымыл руки по-быстрому, и, надев пижонский пиджак, взял Сашина под руку.

Сашин взял неверное направление в угол, но Егупыч мягко потянул его к дверям.

 

11

Темно-синий воздух пахнул сыростью.

Подопревшая дорожка вела к Казаковскому фасаду. В белой балетной красоте стояли запушенные осенним снегом кораллы деревьев. В правильной перспективе, четкий, словно в видоискателе, слепил подсвеченными колоннами желтый особняк.

— Санкт-Петербург какой-то. Умели, — вслух подумал Сашин и в робости остановился у парадного входа. В робости перед временем: бронзодубовая дверь пропускала дам в кринолинах, молодцов в кирасах, сюртуки, фраки, солдатские шинели, буденновских витязей, кожаных танкистов и граждан с портфелями в плащах «Болонья».

Райкомовская красная доска справа, стеклянная, с золотом букв, гармонировала с нарядной архитектурой.

Сашин уважительно глянул на барельеф человека с бакенбардами на серой доске, укрепленной слева от колонн. Начитанный Игорь Игоревич вспомнил этого декабриста. Была экранизирована его жизнь.

— Вы к кому, гражданин? — спросил Сашина корректный милиционер.

— В отдел «Промышленности и транспорта». К товарищу Рожнову.

Милиционер посмотрел список на столе, проверил паспорт.

— Сюда. На антресоли. Комната тридцать восемь.

Сашина закрутило на винтовой лестнице и, наконец, словно из открытого люка, показалась его голова, оглядевшая паркет.

По старой рабочей привычке ему захотелось подтянуться на руках и молодцевато выскочить из люка, ко Сашин «пешком» сделал последний оборот и, как штопор, ввернулся в низкий сводчатый коридор.

По нему прогуливался какой-то представительный мужчина. Сейчас он удалялся от Сашина. Его солидная стать, отлично скроенное пальто, какая-то особенная шляпа с крохотным фатовством, чуть-чуть сдвинутая набок, припущенная в меру серебряная шевелюра говорили о вкусе и породе. Мужчина оставлял позади себя ароматный дымок папиросы.

«Какой-нибудь артист, народный СССР, кумир», — подумал Сашин с чувством где-то скрытой зависти. Впрочем, это не то слово. Зависти не было — ему, Сашину, органически несвойственна была картинная элегантность. Демократ Сашин был хорош, красив по-своему, по-другому… Как бы это сказать… Он мог раскрыться перед умным человеком, который съел с ним пуд соли.

Человек, за которым он наблюдал, был интересен ему, любопытен что ли, как антипод, как полярная уважаемая противоположность. Недосягаемая, которую не нужно досягать. И сейчас Сашин ожидал, когда этот «внешний аристократ» повернется к нему, «аристократу внутреннему».

Он повернулся и Сашин воскликнул:

— Егупыч!!

— Ну, чего орешь, — и Егупыч-«аристократ» протянул Сашину заскорузлую руку. — Я думал, не придешь. Погоди, давай перекурим. Шкуро у него, пущай наговорятся.

И в этот момент из комнаты 38 вышел директор ЦКБ. Обмякший. Мешковатый. С потным бледным лицом. Не постаревшим, а таким, по которому видно было, каким оно будет у старого Владимира Васильевича. Он узнал своих подчиненных, приподнял шляпу и сделал… книксен. Не шутовской, не ироничный, а жалкий, непонятный. Это девичье приседание выглядело неуправляемым движением; в нем была безнадежность, инстинктивное проявление трусости и мольба о пощаде, не адресованная ни к кому.

Ничего не оказав, он повернулся к ним спиной и тяжело, обвисло зашагал к люку винтовой лестницы.

Вращаясь с покачкой, он как бы оседал в нем и исчез совсем, когда не стало его шляпы.

— Ну, заходи, время, — посмотрел Егупыч на крупные зеленые цифры своих электронных часов. — До семь тридцать не выйдешь — все, прошу прощения. Ко вдовице тут… День рождения!! Наплетешь еще. Какой-то ты, Сашин, все ж мешком ударенный…

Он открыл в тридцать восьмую дверь и ласково подтолкнул Сашина.

38-я была небольшой комнатой с низким потолком и арочным верхом окна у самого пола. Сюда слабо, наверное, доносились звуки полонезов, экосезов, трубные гласы ста крепостных гудошников (они не гудели все разом, а в очередности: один гудок — одна нота) и обитавший в ней кучер (ключница, камердинер) услаждался здесь утраченным теперь даром тишины.

По паркету нервно ходил мужчина с гневным лицом.

— Сашин. Вы меня вызывали.

— Не вызывал! Просил зайти, если на то у вас будет время и желание, — недружелюбно бросил Рожнов. — Погодите. Остыну, — на полном серьезе добавил он. — Садитесь.

Он стал замедлять шаги, а потом сел за стол, уперев кулаки в скулы. Взгляд его был обращен к арке окна, в условную электрическую тьму городского вечера.

Сашин с любопытством следил за этой технологией самоукрощения.

— Отмяк. — Лицо завотделом стало добрым лицом уставшего человека, — Рожнов. Иван, — протянул он руку Сашину через стол. — Отца величали Яковом. А вы Игорь Игоревич. Про вас все знаю.

Он вынул черный пакет и положил его перед собой.

— И отсюда, — он показал на пакет, — и, главным образом, от товарища Макаркина, давшего всему этому ход. Правильный ход.

«Какой еще товарищ Макаркин?» — недоуменно спросил себя Сашин. — «Ах, Егупыч это!» — вспомнил он.

— В ЦКБ хорошо поработала комиссия нашего райкома с представителями вашего Главка, с вашим парткомом, — продолжал Рожнов. — Так что у меня к вам никаких вопросов.

Он с удовольствием разглядывал Сашина.

— Тогда, Иван Яковлевич, зачем…

— Если честно — хотел посмотреть на вас, потолковать с вами. Случай в некотором роде исключительный. Так каков же он, думаю, «Александр Матросов»? Зайти, думаю? Будет поначалу недоумение, забавный перепуг, может быть. Так что извините за вызов, как изволили выразиться.

— Недоумения, испуга не было бы. Был бы чай.

— Простите, — смутился Рожнов. — Сейчас поздно. Не могу.

— Что вы, что вы… — в свою очередь смутился Сашин. «Черт меня подери! Нет у меня этого… Такта». -Если по делу: чем все кончилось? В ЦКБ? Получилось все правильно?

— Не надо думать, что все сделал вот этот…

Рожнов показал на черный пакет.

— Он стал третьим звонком. Фактов стало больше, наше убеждение укрепилось. В этом деле закоперщиком был ваш новый секретарь. Не без «помощи» Шку-ро сердечник оказался в больнице.

— Шкуро много хлопотал, чтоб Андрея Леонидовича поместили в Кардиологический институт, — заметил справедливый Сашин.

— О, да. Фарисей и мастер показухи не уставал мне звонить о каждом своем шаге в этом случае. Но он больше мешал своей назойливой услужливостью — с таким заболеванием кладут немедленно. Без всякой табели о рангах. Так вот, мы уже обращались в ваш Главк до этого…

Рожнов опять показал на пакет, не называя его.

«Не от брезгливости ли это к анонимкам?» — подумал Сашин. — «Но ведь я подписал? Нет, он все знает».

— …с предложением укрепить руководство ЦКБ. И вот Шкуро откликнулся. По-своему.

— Неужели он подал заявление?! — изумился Сашин.

— Он с треском снял своего главного инженера.

— Саню?! Наконец-то! Но это ничего не меняет…

— Вот именно.

— Пишет вам? Саня?

— Не то слово. Измучил. «В дополнение к письму за номером…», «При оставлении без последствий сочту необходимым обратиться в руководящие органы нашей партии…», «Вторично обращаюсь…» — зачитывал Рожнов из вороха бумаги, вынутого из стола.

«Поливает грязью благодетеля?» — хотел спросить Сашин, но передумал — ясно, что поливает.

— Все получилось правильно? — снова спросил он.

— Я не знаю ВСЕ ли правильно получилось. Иногда бывает проще знать глобальную правду, чем правду частностей. В итоге вроде бы все неплохо. Мы стали чище. Чище станет теперь атмосфера в ЦКБ, а это необходимый залог… Ну и так далее. «Что бог не делает — все к лучшему» — вот оптимистическая формула моей бабки. Я эту доктрину, впрочем, во всем объеме принять не могу — жизненный опыт призывает к осторожности. Вообще… Мы одни с вами?

Рожнов шутейно оглянулся назад.

— Мудрость пословиц и поговорок, по поводу которых собиратели фольклора не устают сюсюкать, часто «сумнительна». Мне кажется, что сочинял их некий лукавый дед-оппортунист, некто вроде шолоховского Щу-каря, которому занятый народ и препоручил это абстрактное дело. Лежит дед, задравши лапти, и постулирует: «Поспешишь — людей насмешишь». Порицает спорых. И тут же угождает тем, кто поспешает: «Ранняя птичка носок подчищает, а поздняя птичка глаза продирает».

— Да, — продолжал Рожнов. — Плохо, правда, у нас то, что все это прорвалось каким-то нарывом, стрессом. Тяжелые, но благополучные роды. Впрочем, когда роды, всегда крик.

Он замолчал, но Сашин словно бы видел те весы, на чаши которых задумчивый Рожнов ставил свои «за» и «против».

— …Хорошо ли получилось с вами? Какая-то жертвенность, вообще-то ненужная… А, может быть, нужная…

Он помолчал снова.

— Вы хороший человек, с такими мне ладно. Знаете, другой раз хочется выйти вон туда, — Рожнов показал рукою в ночь, уплотнившуюся за дугой застекленной арки, — и кричать больно, долго и противно, как ишак. А этот, что был перед вами, — людоед, пожиратель. Или — Фразибул. Знаете античную легенду о Фразибуле?

Сашин стал быстро перебирать в памяти знаменитых греков. Фразибул не объявлялся.

Сашин имел претензию считать себя знатоком античности и, в некотором роде, за эту самую античность немало даже претерпел в семье. «Ну, чего ты эту ерунду читаешь? Что она тебе, инженеру, даст? Кандидатскую бы, я понимаю, готовил!.». — выговаривала жена. Доходило до ссор. Но босые, заросшие, похожие на русских мужиков древние греки говорили так просто, иово и неожиданно умно (это не значит — бесспорно), что Сашин устоял против натиска своей Ксантиппы. У него затеялась даже забавная игра: он читал вслух какую-нибудь речь Перикла из Фукидида и предлагал отгадать автора. «Мемуары Черчилля?» — несмело предполагал слушатель. Сашин ликовал. Не в Черчилле дело. Босые язычники через две с половиной тысячи лет были нашими живыми оппонентами!..

А вот Фразибул…

Деликатный Рожнов не задержал паузы.

— Я напомню вам притчу о трости Фразибула. Мое положение выгоднее в том смысле, что только вчера она попалась мне на глаза. Это из нелегкой жизни узурпаторов. Которых в древности уважительно называли тиранами. Так вот, один из этих тиранов приходит к тирану-соседу, Фразибулу по имени. Или это его прозвище, Зевс с ним. Впрочем, покровительство богов-олим-пийцев здесь, по-видимому, имело место: правитель Фразибул достиг преклонного возраста и установил рекорд длительности тиранства в своем регионе. «Как удалось тебе это, о Фразибул», — воскликнул подошедший к долгожителю монарх-сосед. В легендах, знаете, все больше восклицают. И привычный к хамству тиран с затруднительной для него почтительностью стал ждать ответа.

Фразибул — представьте себе Кощея-бессмертного; немощной рукой опирается на трость, стоит среди цветущего луга — так вот, вместо ответа, Фразибул этот стал ковылять, сбивая тростью самые яркие, самые крупные и высокие цветы. Понятливый хам враз схватил аллегорию и…

— …перенес опыт в наше ЦКБ, — со смехом закончил Сашин.

— Слушайте, а хороший это тормоз?

Сашин сразу понял, что речь идет о его тормозе.

— Хороший.

Рожнов бросил черный пакет в ящик стола.

— Как вы теперь явитесь на службу? Ведь вы не во всем были справедливы к своим товарищам по работе.

А они вас… как бы это сказать… Да нет, лучше слова не подберешь — они вас любят. И жалеют. Не оскорбляйтесь — когда любят, всегда жалеют. Было много необдуманной горячности. Совестно?

— Стыдно.

— А что делать? Надо работать. Начинайте тормозить, — скаламбурил Рожнов, имея в виду порошковый тормоз Сашина. — Поболейте только еще немножко. Вы ведь на бюллетене?

— Да, — покраснел Сашин.

— Ну, и как же вы войдете в конструкторский зал? — с лукавинкой спросил Рожнов. — А ну, давайте прорепетируем, — совсем весело сказал он.

— Да что вы… зачем же…

— Давайте, давайте. Выходите за дверь, не торопясь обдумайте. Только без всякой там системы Станиславского. Как получится.

Сашин чувствовал всю нелепость этой ребячливой затеи, но ему приятно было слушаться этого человека и он вышел.

— Входите! — услышал он вскоре из-за двери.

— Я не знаю… Я не успел… Согласитесь, что…

— Импровизируйте. Это лучше.

Этот человек, очевидно, владел тайной доброй власти…

Сашин представил себе, как ему мучительно будет подниматься на свой третий этаж; как всем станет неудобно, когда он появится на пороге; Олечка, наверное, уронит на пол кнопки и станет подбирать их, чтоб не видеть его лица…

— Хорошие мои, — вдруг заговорил он. — Вам стыдно за меня, но никто, наверное, не представляет, как мне стыдно. Вам трудно забыть… Но прошу вас, сделайте над собой нечеловеческое усилие, простите и не замечайте меня…

У Сашина сперло дыхание и он прихрюкнул.

— Стоп! — рассмеялся Рожнов и по-режиссерскя хлопнул в ладоши. — Никаких речей. Придете и начинайте работать. С полной отдачей. И станет легко и просто. Ух, ты! 21 час по московскому времени.

Он включил радио, в комнату ворвались позывные новой передачи, и тут же выключил, репродуктор.

Зазвонил телефон.

— Слушаю. Рожнов. На 313-м? Директор на месте? Срочно техслужбу! Обращались? Немедленно выезжаю.

— Простите, до свидания, — сунул он руку Сашину.

Рожнов потушил свет в кабинете и сейчас же зажег снова.

— Посмотрите, пожалуйста, — нет ее в коридоре? — с явным малодушием обратился он к Сашину.

— Секретаря?

— Нет. Меня одолевает одна дама из вашего ЦКБ. По-моему она плетет на Шкуро уже небылицы.

— Дудкина? — догадался Сашин.

— Она.

— Нет. Выходите! — скомандовал из коридора Игорь Игоревич.

И как не одолевало Рожнова новое дело, горевшее, может быть, буквально, он все же крикнул из конца коридора:

— А хотелось бы, леший возьми, потолковать и с автором «черного пакета»! Хоть для дела это теперь и не имеет значения. Кто? Вы знаете?

— Нет! — ответил Сашин и подивился, почему он забыл про это.

«Кто, кто этот человек, совершивший все, что случилось?» — сейчас же преувеличил он значение «черного пакета».

Точно на световом табло, вереница лиц и фамилий пробежала в его сознании, но он ни на ком не мог остановиться.

 

12

Сашин вышел на воздух. Оттепель сняла белую красу с деревьев. Дышалось легко. Он не стал садиться в троллейбус и пошел пешком.

Сашин миновал бассейн «Москва», из которого валил зловещий пар, зеленоватый от ртутных светильников. Минуя колоннаду музея изобразительных искусств, он пошел по узкой улице с невысокими зданиями. Темноватая улица называлась Волхонкой. Было что-то старо-русское в этом имени, не то грибное, не то пушистое.

По мере того как Сашин приближался к площади у Боровицких ворот, что-то большое и праздничное сильнее и сильнее загоралось слева. Сашин знал, что свег этот от «дома Пашкова», как московские краеведы называли старое здание Ленинской библиотеки. Белый дворец как бы парил над зеленью холма и все вместе — косая травянистая плоскость, белая балюстрада и белая громада айсберга-дворца — смотрелось, выглядело сказочным даром старой Москвы Москве новой, деловой, из серого камня, в броне асфальта.

Сашин знал это, но не смотрел туда. С неотвратимым ужасом, просыпаясь иногда ночью в кошмаре разрушения, Сашин ждал, как своей смерти, катастрофы: однажды это случится — черный асфальт погребальной плитой накроет веселый газон косогора.

Сашин не нашел в себе силы посмотреть налево, на бело-зеленое чудо — может свершилась уже эта казнь… И повернувшись к дворцу спиной, он быстро зашагал в свое Замоскворечье по Каменному мосту.

Проезжая часть моста оживлялась поредевшим потоком автомобилей. Машины мчались красиво, прочерчивая линии трасс желтыми и рубиновыми огнями. Боковые тротуары были совершенно пустыми, как это бывает теперь при показе примагничивающих телепередач.

Лишь в середине моста была видна какая-то трагическая фигура простоволосого мужчины.

«Не самоубийца ли?»

Сашина сковал страх чужой смерти, но преодолел разум и он быстро направился к человеку, опиравшемуся на чугунные перила и неотрывно смотревшего в почти недвижные воды Москвы-реки.

Поровнявшись с незнакомцем, Сашин с удивлением узнал в нем… Линчевского!

Это был другой Линчевский — расхристанный, лохматый от ветра, с посиневшим лицом, но в пальто нараспашку. Он продрог, но не замечал этого.

— П-почему так долго? — фамильярно, с пьяной претензией обратился он к Сашину.

— А вы… меня… ждали?! — удивился Сашин, с тревогой оглядывая нового, неизвестного ранее Линчеа-ского.

— Ждал. Я знал, что вы здесь пройдете. Да, я нажрался и не буду долго и нудно извиняться перед вами, как это делают пьяные. Это мое дело! И вообще… Я не пьяница и надрался только сегодня…

— Что вы здесь делаете?

— Ничего. Что может делать пьяный, стоящий на мосту? Созерцать черную воду, которая его манит и п\гает. Или плевать в нее и определять высоту моста, засекая время падения и подставляя его в несложные формулы кинематики…

Он пошатнулся, но его поддержал Сашин. Складная речь, не исключавшая периодов, из которых Линчевский свободно выбирался, контрастировала с плохо управляемым телом. Это подтверждало — трезвенник Лик-чевский находился в несвойственном ему состоянии.

Зачем? Почему?

— Почему вы так долго, черт возьми? Здесь не «ночной эфир струит зефир». Мне холодно, — запахнул он пальто, — Следствие затянулось?

— Почему вы знаете, что я был… в райкоме?! И почему здесь, именно сейчас, я вам нужен?

— Нужны? Почему мне… Такие, как вы, нужны всем нам. Особенно сейчас. Потому что вы честный, открытый человек. Но не думайте, что честность это только ваша привилегия. Я тоже честный. Не удивляйтесь. Но ие открытый. В отличие от вас…

— Олег Георгиевич. Сойдемте с моста. Здесь дует, — взял Сашин под руку неустойчивого Линчевского. — Что происходит? Почему вы здесь?

— Меня привела сюда совесть. Извините за штамп.

Линчевский трудился на ровном месте: он старался идти вперед, но ноги уводили его от Сашина — полезного перемещения не получалось.

— Вы знаете, что вы спасли меня?

— Знаю, знаю. Идемте. — Сашин понимал, что сейчас экономнее всего не противоречить.

— Ни черта вы не знаете! — остановился Линчевский. — Меня подвела буква «ф».

— Да, да. Пойдемте же.

У Сашина было здравое намерение отвести Олега Георгиевича к себе домой и уложить на раскладушке.

«Скорей в теплоту своего дома! И я замерз», — подумал Сашин. Но они топтались по-прежнему на самой холке моста, на коварном сыром ветерке осенней оттепели.

— Нет, вы ни-че-го не понимаете. — Пьяная логическая цепочка в мозгу Линчевского упрямо вела к какой-то неизвестной Сашину цели.

— «Следствие вели знатоки», — Линчевский прекратил суетню на месте. — Детективы Шкуро вели расследование без фантазии, примитивно и правильно. Помните, были изъяты машинки? Пишущие машинки из отделов?

Что-то смутное, неясное насторожило Сашина.

— Так вот, «Сашин-муж», — дохнул перегаром Линчевский и осекся. — Так вот что, древний славянка Игорь Игоревич, — теперь уже решительно продолжал Линчевский, — в нашей отдельской машинке западала буква «ф».

— Помню. Ну и что?

— А то, что это сразу сократило круг подозреваемых до подчиненного мне коллектива. Я говорю о «черном пакете».

— Значит, автор «черного пакета» кто-то из нас?!

— Не кто-то из нас, а кто-то из нас — критиков Шкуро.

— Значит, подозреваем я! — воскликнул Сашин.

Теперь смешался Сашин. Нет, не аморальность анонимки, не самолюбие пуританина резнуло болью. Собственное простодушие, наивность, граничившая с глупостью, ранила его. В каких же дураках он, Сашин, пребывал тогда, в кабинете главного! Какой стыд! Эти прыжки через ковер, эти изучающие взгляды Прасковьи, черт бы ее побрал, Ивановны, эти…

Линчевский не мешал самоанализу и терпеливо выжидал, когда Сашин «вернется» на этот мост к нему, Линчевскому.

— Нет. Подозревались не только вы.

Растерянный Сашин почувствовал, что пьяный Линчевский сейчас был умнее его, трезвого Сашина.

— Подозревался и я.

— Но вы приспособленец… — Сашин смутился от своей бестактности, — умный приспособленец, — неудачно поправился он и замолк.

— То есть, как я, лойяльный, глубоко свой приспособленец мог оказаться?.. Вы читаете детективы?

— Н-нет.

— Плохо. Так вот, седой полковник Шкуро умен. Примитивно, пошло, но умен. Он руководствовался доктриной следствия: настоящий убийца — а черный пакет убил его — тот, кто вне подозрения.

— Значит вторым были вы?

— Поздравляю вас, честный Ватсон. Впрочем и здесь вы несколько промахнулись. Первым был я.

— И вы написали этот памфлет? На самом деле?!

От неожиданности и удивления тело Сашина одеревенело. Словно манекен в обвисшем пальто, стоял он перед Мефистофелем-Линчевским.

— Вы понимаете хоть теперь, что вы спасли меня? Что было бы, если б не вы, благородный, милый Сашин? Здесь не надо воображения. Все пошло бы по отработанному сценарию. Не сразу, но все чаше заваливались бы проекты моего отдела на техсовете. Отсюда, естественно, невыполнение отделом плана. Отсюда — непригодность Линчевского, как начальника отдела… И запомните — я не писал этих глупых пасквилей, обутых в черный пакет. Хоть я и сказал вам всю правду…

Сашин с сожалением слушал. Линчевский ломался или в нем жил волк, загнанный на пятачок между истиной и… Зачем, зачем он боролся за существование и тогда, когда это было ненужно? Честный волк… В котором не было веры.

Перед Сашиным стоял человек, подложивший тогда ему в стол опасный черный пакет. И, безусловно, истинный автор памфлета. По традиционным моральным меркам Сашин должен был считать его заклятым личным врагом. Но не было сейчас ни вражды, ни гнева в душе Сашина. За всем происшедшим где-то стояла высшая правда, правда очищения, настоящая польза для того дела — общего, нужного дела, о котором говорил Рожнов…

Линчевский приподнял было мнимую шляпу.

— Ч-черт. Потерял. Ну все равно.

И собранный, насколько может это сделать вдребезги пьяный непьющий мужчина, он зашагал по тому направлению, по которому его увлекал Сашин. Сашин наблюдал за ним, пока тот не сошел с моста.

Сашин почувствовал свет за спиной и увидел свою тень. Свет был, но только сейчас он почувствовал этот свет спиной, как нечто материальное, как давление. Сашин опустил глаза, как бы не смея смотреть на белое зарево, и вдруг повернулся лицом к старому зданию Ленинской библиотеки, «дому Пашкова».

Искусно и щедро подсвеченный на холме парил белый Московский Парфенон.

Продолговатые окна и очень высокие колонны устремляли центральный корпус вверх. Симметричные флигели, словно два могучих крыла, как бы напряглись для взлета.

Все возвышалось на крутом косогоре, в оттепели сочно-зеленом, как заливной луг, как озими весной.

Это был белый лебедь, взлетавший с зеленой русской земли…

Можно ли типичный рассказ назвать повестью? Автор ознакомился со «Словарем литературоведческих терминов» и понял: «Нельзя. Но если очень хочется, то можно». Автору хочется очень. Поэтому —