Как воздвигался Парфенон

Жужжали медоносные пчелы. Зудели античные комары. Древние греки в тени олив слушали другого древнего грека.

— Ареопаг вынес решение о постройке Парфенона, храма Афины. Докладывай, Фидий, — обратился руководящий грек к бородачу с телом культуриста и лицом детского врача.

Тот молча развернул пергамент в три телячьи шкуры.

Перед эллинами возник замысел: в синее небо ракет-но ввинчивалась круглая пурпурная башня с золотым куполом.

— У-у! — виолончельно вздохнули классические греки. — Где будет поставлено это чудо?!

— Храм украсит вершину Олимпа!

— Эк, куда хватили! А как с техникой — подумали? Мы все еще отстаем по кувалдам. Парфенон ставить на плешивой горке Акрополя, — поправили выше.

— Не выдюжим, Фидий Феогностыч, — переминаясь с сандалии на сандалию, гундосил производитель работ Калликрат. — Круглая она, Парфенон-то, купола требует. А оно, купол, значит, не освоен. Недопонимаем мы, древние греки.

— В красной облицовке в третий раз отказывают, — подал голос второй прораб Иктин, оправляя импортный хитон.

— Греческим языком говорю — Парфенону быть! — как по клавишам ударил Фидий.

Пылью задымились дороги. С каменоломен Пантеликона волы прытко тянули беломраморные блоки взамен дефицитных красных плит.

Фидий в Коринфе лично пробивал слоновую кость и место в гостинице.

А график стройработ не выполнялся.

На ступеньках отеля «Коринф» с хрипом падали марафонцы, протягивая Фидию срочные дощечки, пахнувшие воском и паникой. Попадались депеши с непонятным, должно быть, латинским, словом «прокурор».

Отгрузив кость товарной скоростью на ослах, Фидий помчался колымагой в Афины. На плеши Акрополя неожиданно показался мраморный прямоугольный барак со скучной двускатной крышей.

— На какого же Аида вы поставили строительный склад на фундаменте Парфенона!! — взъярился на безголовых прорабов Фидий.

По-медвежьи непонятно глазел Калликрат.

— Это и есть Парфенон, — с нахальной улыбкой внес ясность не к месту нарядный и источающий благовония Иктин.

Утробно закричал Фидий:

— Негодяй! Вы разбили мой замысел! Я ненавижу вас, ваши лакированные сандалии, вашу наглость! Я отдам вас под суд!!!

Конфликтная ситуация была прервана стуком колесницы. Тощие фиолетовые ноги с натугой поднимали жабий живот Агафокла по лестнице Пропилей. В мини-ту-нике и медном шлеме с гребнем он выглядел пожарником без штанов.

— Сдает мотор, — с одышкой прохрипел Агафокл и жадно припал к своей фляжке. — Угощайтесь, армянский. Что такой постный, старик? — обратился он к бледному Фидию. — Чаю с молоком набрался? Ха…

— …ха, ха, ха! — гомерически дохохотала строительная администрация.

— Ну, так чем мы удивили, что мы выстроили на народные драхмы? — посерьезнел Агафокл. — Храм или срам?! — рявкнул он с наигранным бешенством, умело вызывая побурение кожного покрова.

— Я сигнализировал… Вы сами распорядились… — начал было Фидий.

— Что-о?!

Злые античные слепни, как шприцы, прокалывали кожу и беспрепятственно сосали кровь из недвижных тел. Пауза выглядела минутой молчания в честь погибавшего Фидия.

— Кто-то из нас двоих не может осуществлять руководство, — тихо и страшно сказал Агафокл. — Объект сдать в срок. Кому слово?.

— Надо облагородить, — начал Иктин. — Скажем, окружить прямоугольник Парфенона колоннами…

— Где взять такую уйму колонн?

— Законсервируем строительство Афинского театра до следующей эры и заберем их оттуда. Слава Зевсу, волна против украшательства спала. Голый фриз и фронтон закроем скульптурой. Будет порядок, — дельно говорил Иктин.

— Можете заниматься статуей Афины, — приказал он Фидию, когда отгремела колесница Агафокла. — Больше дешевой слоновой кости, меньше золота. Кстати, приведите в порядок наряды. Не прикидывайтесь, не маленький…

Эпилог

Парфенон сдали нормально.

Ареопаг инкриминировал Фидию недостачу золота и приписки к нарядам. Отличная характеристика, подписанная Иктином, спасла ваятеля от цикуты и по гуманному приговору он угас в заточении.

Прах Агафокла покоится в гробнице Иктиновой постройки. И на пьедестале он смахивает на пожарника и даже меч держит как брандспойт.

Иктин стал силой. Ни один проект не имел хода без его «добра». Предание рассказывает, что одного архитектора он загнал под кровать и заставил лаять по-собачьи, прежде чем открыл ему зеленую улицу.

Бездипломный Калликрат вскоре вышел на пенсию. Творческий старик перестал разбавлять вино водою, как это искони делали эллины, и весь предынфарктный период занимался у Иктина инвентаризацией столпов Парфенона.

Вот и все.

Нет, не все! Позвольте: значит, Парфенон — вечный образец прекрасного — не более как продукт строительных неполадок?.

Тогда…

«Верное средство быть скучным — все договаривать до конца», — говорят французы.

 

О краткости древних

«Когда, наконец, все-таки я пришел к понтийцам, то, слава Юпитеру, увидел их и, хвала Марсу, победил».

— Депеша служебная?

— Служебная, — немного подумал Юлий Цезарь. — В Римский сенат.

— Сенат знал, к кому посылал. Уберите «к понтийцам» и запятые.

Цезарь убрал.

— Зачеркните аллилуйщину.

Цезарь вычеркнул все о Марсе и Юпитере.

— Слова «пришел» и «увидел» не несут полезной информации, — не унималась барышня в окошке.

— Не согласен, — убедительно возразил Цезарь. — Категорически, — увеличил он силу довода.

— Ежели победили, то пришли и увидели. Или вы отсиживались во время сражения?

— Ну, знаете ли…

Полководец решил выиграть дискуссию острым полемическим ударом меча, но холодное оружие заело в ножнах. Девушка осталась жива и успокоила императора:

— Ладно, оставим вашу нелепицу. Не горячитесь, гражданин… Рима, — поспешила добавить она, увидев, что Цезарь тщится вытянуть клинок во второй попытке.

— Вычеркнем союзы и прочую муть, — в обстановке осознанной безопасности, по-деловому, заключила служащая связи. — Читаю окончательный текст:

ПРИШЕЛ УВИДЕЛ ПОБЕДИЛ.

— А меч можно сдать в гарантийную мастерскую за углом. Если мастер не ушел на базу, — через стекло улыбнулась девушка.

 

В мире интеллигентного человека

Нигде не работавший Диоген жил в бочке. Он сопел, ворочался с боку на бок, грыз ногти.

— Кто ты? — спросил подошедший с узелком интеллигент в шляпе и без штанов. (Их тогда не носили. Честное слово.)

— Циник я, — откровенно сказал о себе Диоген. — Философ. Думаю и соображаю. Ты из жилорганов? — оживился мыслитель.

— Я по заготовкам. Освобождай бочкотару.

Когда уступчивый мудрец скрылся из вида, пришелец залез с узлом в бочку, переоделся в пижаму и сказал себе:

— С жильем порядок. Завтра же выписываю Пенелопу.

 

О преданности

Когда Александр Македонский умирал от жажды в очень тяжелой обстановке (пустыня после семи вечера), верный солдат чудом добыл целый шлем живительной влаги.

— Выкушайте, — жертвенно прохрипел истомленный македонец.

— С удовольствием, — сказал великий полководец и проворно осушил сосуд.

— Оставьте хоть глото… — недовоскликнул преданный воин и скончался от жажды.

 

О трудной судьбе масштабного эксперимента

— Дайте мне точку опоры и я сдвину Землю, — сделал заявку на опыт и оборудование юный Архимед. Дали.

Престарелый ученый барахтался на свободном конце рычага; Земля не сдвигалась.

— Мне не на чем стоять! Нужна вторая опорная точка.

— Заказывали одну. На внеплановую твердь оформляйте новую заявку.

…Земля правильно вертится и, слава богу, до сих пор не сдвинута.

 

Пересолил

Мавр Отелло решил разыграть свою молодую жену, изобразив отъявленного злодея. Для маскировки мавр умылся с мылом и, навесив ятаган, вошел в будуар.

— Молилась ли ты на ночь Дездемона? — по-венециански, голосом волка из мультфильма, спросил мавр супругу и без канители начал ее помаленьку душить. Заметив, что последняя не отвечает и вообще не реагирует, он временно прервался.

Безжизненное тело Дездемоны упало на байковое одеяло.

— Пересолил, — заметил охвативший ситуацию мавр.

 

Коварство и находчивость

Герцогиня Б. устроила великосветский прием. Среди неприглашенных на вечере был и небезызвестный Талейран. Втайне завидовавший славе Наполеона и не любивший венценосца дипломат решил устроить императору пакость.

«Сказать пакость всем сразу или одной маркизе Э’Фото де-Моменталь?»

Решив, что это одно и то же, квалифицированный интриган, лавируя между кринолинами, направился к маркизе и задышал в ее ароматное ухо:

— Маркиза. Только никому. У императора одна нога короче…

Маркиза сходу кинулась к графине де-Финь Шампунь, а Талейран отправился в буфетную. Выдающийся дипломат не успел еще толком выяснить, входит ли стоимость посуды в оплаченное пиво, как буфетную заполнило все общество во главе с хозяйкой дома.

— Милостивый государь! — гневно обратилась герцогиня к министру.

Для эффекта герцогиня временно замолчала, постукивая рассерженной ножкой, обутой во вполне приличные туфли. Глаза-лазеры жгли дипломата. Тяжело дышали ее груди. Молчание где-то напоминало бикфордов шнур.

— Если у императора одна нога короче, то почему же он не хромает? — ударила вопросом герцогиня.

— Не хромает потому, герцогиня, что у императора другая нога тоже короче, — ответил дипломат, вытирая капельки пота хлопчатобумажным платком.

Удовлетворенное общество перешло в залу.

Бал продолжался.

 

Замечательный Евдокимов

Старший экономист Евдокимов — замечательный тем, что был должен всем сотрудникам отдела — посмотрел на товароведа Тер-Оганесяна и сказал себе: «Не даст». И мысленно добавил: «А все же».

— Шалва Мусрепович. Как мужчина мужчине. Чтоб никому, — тихо и страшно сказал Евдокимов сослуживцу.

Молчаливый Тер-Оганесян изобразил на встревоженном лице клятвенное уверение.

— Думаешь, где я был? — загадочно и веще, словно Гамаюн-птица, продолжал Евдокимов.

«В курилке… в буфете… по коридору направо, последняя дверь…» — читались варианты на лице товароведа.

— Заваливаюсь к самому ведомость подписать, а там треугольник. Еще в тамбуре слышу: «Понизить в окладе. Тер-Оганесяна». Выражаясь спортивным языком — за неправильное ведение. Учета.

Товаровед побурел и замигал поджаристыми веками. По его лицу было видно, что учет велся правильно, и что треугольник инкриминировал обвинение необоснованно, без проверки.

— Ну, тут я за тебя грудью и — да успокойся ты! — остаешься при своих. Как получал, так и будешь получать… Кстати, не найдется ли у тебя десятки до понедельника?

Евдокимов не стал смотреть на растроганное лицо товарища. Он ревниво следил за дрожащей рукой Тер-Оганесяна, потянувшейся к карману.

Убедившись в том, что бумажник цел, Шалва Мусрепович отрицательно покачал коричневой головой.

«Не могу, дорогой. Жена самому дает на день семьдесят копеек», — сказало его выразительное лицо.

 

При наличии гибкости

«Бестия» — подумал Никодим Николаевич, человек яркий своей обыкновенностью, глядя на замдира по науке Бабийко. «Замыслил свою докторскую делать на материалах Плужинского. Ух, как трудяга-то оразу осунулся. Очки сваливаются».

Под кафедрой, где теплились огоньки стенографисток, «не приходя в сознание», бешено вибрировала пухленькой ручкой Наталья Вадимовна.

«Только и работают в институте — она да завлаб Плужиноиий. Снимут тебя, голубь, на этом вот ученом совете».

Наталья Вадимовна была такой женщиной, что при виде ее хотелось причесаться. Никодим Николаевич причесался и подумал:

«Вот бы жениться. И дочь твою, Вадим, оттяпал Никодим», — стихосложил он. «Тогда со своей разводиться. А формальности? Эти юристы — не могут выдумать гибких форм…»

Никодим Николаевич, конечно, пытался бороться со сном. «Когда в клетке с носорогом или на ученом совете, главное — не уснуть», — внушал он себе.

Но… Поначалу показывали бокс. Будто очень удобно лежит он на мягком ковре. В состоянии гроги. И склонилась над ним Наталья Вадимовна.

— Ника, я согласна. Только не задерживайся, — посмотрела она на часы.

— Форма брака? — лежа спросил Никодим Николаевич.

— Гибкая, — и, вдруг, ка-ак даст прямой левой. И летит он, вроде, и падает в сберкассе у окна оплаты коммунальных услуг.

В отличие от всех граждан Никодим Николаевич очередей не любил и даже во сне попытался развестись без очереди. В хвосте зашумели:

— Хужей нету, как разводють али эта… маиредити-вы выправляють!

Поокольку Никодим Николаевич был симпатичный, высунулась кассирша:

— Вам, бабуся все услуги обсчитывать, а ему развестись только!

Касса зашумела внутри, фиолетовый штамиик насекла и тут, вроде бы, он на вокзале, где сезонки продают.

— Мне, — говорит, — в брак вступить бы.

— Туда и обратно? Форма какая?

— Гибкая. 14Б. Невесту зовут…

— С 1 января, гражданин, брачные свидетельства выдаем обезличенные. 14Б, — справилась кассирша, — это на шесть месяцев. Давайте четыре десять.

И отрезает ножницами, как на плацкарте, лесенкой справа, и отдает.

Тут бы Никодиму Николаевичу радоваться, а его совесть грызет. А в чем дело, понять не может. И тут стукнул он себя по лбу:

— Старухе-то не сообщил. А она, поди, сейчас суп-пюре для меня готовит.

И чтоб травмированную старухой совесть облегчить, кинулся к автомату.

— Так и так. С 17.00 мы с тобой в разводе. Суп-пюре отпадает.

А в трубке не то лает кто-то, не то рыдает. И у него в носу щекотка. Думает, какие же я теперь слова на прощание старухе скажу?

— Не расстраивайся, — говорит. — Я буду, — всхлипнул, — за телефон платить.

— Да куда он мне, — плачет старуха на проводе. — Сниму я его теперь…

У него аж испарина: брак-то туда-ОБРАТНО!

— Не снимать! Я против! — закричал. И понял, что проснулся.

Никодим Николаевич открыл глаза и увидел лес рук в единогласии.

— Вы против отстранения Плужинского?! — обратился к нему Бабийко.

— Я тоже пготив, гешительно пготив, мивосгивые госудаги! Да-с, — затряс головой нынездравствующий Тяньшаньск'ИЙ.

Начался гвалт. Председатель потерял управление пробкой графина…

— Вы спасли мне лабораторию! — жал потом руки Никодиму Николаевичу Плужинский и хотя теперь голова у завлаба тряслась, как у Тяныианьского, очки не сваливались и боевито сверкали протертыми стеклами.

А потом Никодим Николаевич руководил наукой в нашем институте.

Его посадили в кресло замдира за принципиальность и нетерпимость ко всему тому, что в отдельных случаях на местах порой еще.

 

Вопрос вопросов

Звонок и надрывный голос в трубке:

— Ваш водитель привез 10 ящиков простокваши..

Ваш? Водитель?! Надо отрезать: «Это частная квартира». Но угадывается конфликт, а я любопытен.

— …а у нас 25 ящиков порожней посуды — принимаем от граждан без ограничения, — а он забирать отказывается!

Это не просто конфликт. Это — драма. Ко мне взывала гибнущая за стеклотару добродетель.

— Передайте трубку водителю, — строго сказал я.

— Водитель Карпухин слушает.

— Примите посуду.

— Дык…

Начальство, если оно настоящее, немногословно и злодей Карпухин слышит, конечно, сейчас частые гудки.

Опять звонок.

— Это шестнадцатая автобаза?

— Ну, что еще вам?

— Я с вами только что…

Простите, а с кем я разговариваю?

Если не знаешь, что сказать — говори правду. И я ее сказал:

— Иванов Александр Александрович.

— Товарищ Иванов! Обратно отказывается грузить… Неужто же звонить самому Белкину?!

В самом деле — звонить ли Белкину? На это теперь мог ответить только я.

— Дайте водителя.

— Белкину звонить, что ли?! — гневно переадресовал я трудный вопрос Карпухину. — Прекращайте! В смысле — начинайте. Немедленно. Грузите стеклотару.

— Будет сделано… — растерянно пробормотал Карпухин.

А вот, наконец, и голос торжествующей добродетели в трубке.

— А я, между прочим, никакая не автобаза, — смеюсь.

— Кому вы рассказываете?! Сами придумали. Набираем любой номер, граждане срабатывают без осечки. Потому — стеклотара. Вопрос вопросов.

— А Белкин-то кто?

— «Повести Белкина» читали? Классику привлекаем. Иван Петрович особо действует. Хотя отношение И. П. Белкина к стеклотаре великий автор и не вскрыл до конца. В общем, если что — заходите. От вас примем.

 

Ерошкин де-факто

На производстве Ерошкин всегда на своем месте: в курилке рядом с урной. Ну, конечно, выходит и в цех, но толку там от него чуть.

Сам мелкий, прокопченный, спецовка всегда грязная. И холостяк он не по убеждению, а, как говорится, «не для дам».

А пользуется «авторитетом». У некоторых — лидер де-факто, как социологи выражаются. Потому — молчит. А скажет — врежет.

Вот, к примеру, в курилке медицинский форум. По вопросу поясницы Гусева. Кто пчелиный яд предлагает, кто толкает про утюг, резиновый клей.

А Ерошкин молчит. А потом:

— Переходи на «Кубанскую», — и Гусев завтра хоть на фигурное катание.

А лидером де-юре, т. е. вожаком по должности, у нас бригадир Бочков. Мужик бестолковый, а и то чувствует в Ерошкине силу. Чуть что:

— Пошел бы ты, Ерошкин, перекурил.

Оно и вправду — без Ерошкина способнее. Когда дело.

Или вот. Приходят из цехкома.

— У всех порядок. Товарищи процент показывают. А вы?.. Страм. Соберитесь, подведите свои плачевные итоги. За квартал и перспективы…

В обед собрались. Бочков:

— Пункт первый. «Не допускать по вине конвейера простоев». Горим. Два раза останавливался. Заактировано. По вине Шашкина.

Приуныли мы. Не выполнили, значит. Смотрим на Ерошкин а.

Молчит.

— Ладно, пожарника нет, кури Ерошкин на участке, — и создаем ему уют — урну подвигаем.

Ждем. Тишина такая — слышно как сваи заколачивают.

Встает Ерошкин. Откашлялся в прокуренные пальцы.

— Конвейер надежный, — пнул ногой, — и обеспечивает работу по пункту. А остановиться может и отравный. Потому — главное человек… который, значит…, управляет техникой и звучит. Гордо. Шашкин — человек?

Озадачил и временно смутил нас этим вопросом Ерошкин. И Шашкин как-то не в себе; потому — мы все для контроля на него посмотрели.

— Человек, — ответил сам Ерошкин. — И ему не чуждо. Когда зазевался или в курилке. Недоперевыключить этот самый конвейер. Как в пункте? «Не допускать по вине конвейера…» А здесь виноват человек — Шашкин. Значит, это четвертый пункт: нарушение труддисциплины. А первый пункт выполнен.

Обомлели мы.

Выполнили!

И Шашкин сидит довольный — человеком стал.

Ерошкин задымил и развязно на урну облокотился. И мы закурили. И вдруг слышим — скребет. На душе. Нет, не за конвейер, а за четвертый пункт.

— Постой, Ерошкин, — Бочков выразил, — а как же с четвертым? Значит, там завалились? «Свести нарушения труддисциплины к минимуму»?

Ерошкин молчит. И мы. И смотрим на него, как в картине «Свет в конце туннеля».

Встал Ерошкин. Дымом аж до пяток затянулся, чинарик каблуком раздавил и плюнул в свою индивидуальную урну.

— «Свести нарушения к минимуму», — повторил. — А здесь, будем говорить, одно нарушение. Шашкина. Это ли не минимум! Товарищ, можно сказать, подарил нам пример-исключение, правило подтверждает. Четвертый перевыполнили.

Обратно правда!

Наш де-юре, Бочков, сигареты рассыпал, сует Ерошкину, и нам:

— Третий пункт: «Повышать технический уровень, путем техучебы». Нет у нас никакой! Техучебы… — чуть не плачет. — Ерошкин, выручай.

Ерошкин новую от старой прикурил и ни слова.

Мстит бригадиру?

Свою урну концами обтер, плюнул и обратно молчит. Дымит в три трубы. Поняли — думает и соображает.

Ерошкин сердце поимел, встал. И коротко:

— Техучебу — не обязательно курсы. Ведем передачей опыта. Внедрили.

Порядок.

Вот голова!

Выходит, обязательства выполнили.

Начали лучших людей выдвигать. Бочков:

— Предлагаю товарища Шашкина. Как показавшего исключительный пример.

Ну и так далее.

А тут, вот, конец года. А Ерошкин в больнице. По причине поясницы. Менял и на «Кубанскую» — не помогает. Ну, мы к Ерошкину. Курева, двойные апельсины, а Бочков — обязательства в деревянной рамке.

А сестра в палате Ерошкину уколы. И прислушивается. Как Ерошкин, извиняюсь, без подштанников наши обязательства шутя выполняет.

И вдруг, посмотрела ему в… куда уколы, и:

— Больной Ерошкин. У вас обострение. Побежала к главному врачу.

Мы свою рамку вынесли, смотрим — главврач. С рамкой.

О чем они с Брошкиным — не знаем. Только главврач выходит и сестре:

— Больному Ерошкину суп-пюре увеличить и можно в палату домино.

Рассказываю я про нашего Ерошкина дома за индийским чаем, а жена:

— И у нас Ерошкин.

— Поди ты? И фамилия редкая. Как, к примеру, Иоганн Вольфганг Гете. (Это я тянусь: жена в НИИ работает.)

— Я в переносном, — говорит. — Как обязательства принимать — все к нему. «Выйти на параметр 100 килогерц…», «Подойти к рубежу в окрестности 10 ватт…», «Получить до 100 децибелл…»

…А Ерошкин-то женился! «Производственный сектор» за него пошла.

А наша бригада-ух заняла первое место.

С конца.

Не спасла нас гнилая Ерошкинская философия. И, выходит, «сектор» промахнулась.

Давайте не будем!

А если будем — то делом.

 

Циклоп

Окулист сопел и писал. Вот он отложит перо, откинется в кресле, внимательно посмотрит в мое, скажем прямо, незаурядное лицо и воскликнет: «Мать честная! Ну, прям, Луи… Забыл номер. Периода возвышения маркизы де-Помпадур, конечно…»

— Фамилия.

Так вот, с точкой вместо вопросительного знака, без отрыва пера от медицинской документации произнес доктор.

— Ивáнов, доктор. Не Иванóв, а Ивáнов.

Доктор поискал на столе.

— Вашей карточки нет. Заведем новую.

Он рылся в ящике стола. Взглянет ли он на меня?

Здесь будет кстати сказать, что я — индивидуальность. У меня СВОЯ гипертония и СВОИ катар верхних дыхательных путей.

— Год рождения.

Врач смотрел в серую, с кусочками древесины, карточку.

— 1861-й.

Перо начертало дату освобождения крестьян от крепостной зависимости в России.

— «Знаю, на место цепей крепостных люди придумают много иных», — убежденно произнес я.

— ФИО.

— Ламанчский. Дон Кихот.

«…хотович Ламанчский», — заключило графу перо.

— Кем работаете?

— Канцлер.

Буква за буквой фиолетовою слово — «Канцлер».

— На что жалуетесь.

(Доктор по-прежнему не признавал вопросительной интонации.)

— У меня на глазу ячмень. Он банальный, вульгарный и мне его не надо. Величиной с рубль.

— Ячмень… — бормотнул врач, развинчивая ручку. — На правом глазу?

— Ни на правом, ни на левом, доктор.

Окулист приподнял свои очки и близоруко прочел этикетку на чернилах «Радуга».

— Я циклоп, доктор.

— Так, — зарядив ручку, сказал он. — Садитесь на табурет и смотрите в окуляр прибора.

При переходе от стола к трубе в белой комнате невозможно не увидеть второго человека. Окулист сделал невозможное.

— Ну, чего вы мотаетесь, — сказал он с другого конца трубы.

— Мне трудно, доктор.

Мне действительно было трудно: я сделал на табуретке «стойку» на руках и вверх ногами должен был смотреть в трубу. От прилива крови потемнело в глазах.

Доктор сделал еще раз невозможное и занес ручку над картой.

— Когда впервые вы заметили эту штуку — потемнение в поле зрения.

— Первый раз? — Я в прыжке приземлился перед столом. — Когда в нашем магазине «Консервы» увидел, что хрен дороже ананасов.

Доктор меня не видел. Он писал.

— Будете делать, что я вам здесь выписал. Следующий!

Я подошел к двери, хлопнул ею и вернулся на прежнее место.

— Фамилия.

— Иванов. Не Иванов, а Иванов.

Доктор начал поиск карты.

 

Когда осень Болдинская

Пусть биографы скажут, что я писал в простой амбарной книге. Развернутая, с чистыми листами цвета шиферной крыши, она толкала взяться за гусиное перо из пластика.

Есть осень. Есть дождь. Но чего-то не хватает.

— Как нынче с холерой? — звоню другу, дежурному эпидемиологу.

— Хоть один бы вибриончнк… — всхлипнула трубка. И вдруг оживилась: — Выкладывай симптомы! Выезжаю. Ты один?

— Да сидим вот тут… с музой. Призвал. Аполлон. К священной жертве.

— Жертв не будет, если вовремя. Заберу всех.

— Университет культуры по тебе плачет, дерево. В том-то и дело, что холеры нет!..

Писать было положительно невозможно и я вышел под зонтом на глянцевую улицу.

У ближайшего кино тетя в тапочках вывешивала афишку: «Пиво кончилось». Я не видел этого фильма.

Кино начинается с кассирши.

Ленивая и опасная, как питон, кассирша сидела за двумя толстыми стеклами; их соединяла коленчатая фанерная труба. Я спросил один билет и бросил рубль в дальнее колено. Словно стриж из гнезда, бумажка вылетела обратно: в зоне кассирши было, по-видимому, высокое давление.

— У меня высокое давление, — сказала кассирша из открывшейся сбоку двери, — а я каждому должна разъяснять. Говорите в дырочки, гражданин!

Я надел очки, нашел в стекле дырочки и сказал в них.

— Давайте деньги! — оглушил, вокзальный радиохрип. — Да не бросайте! Просуньте руку-то, господи!

— Не пролезает… в пальто ведь., — взмолился я в дырочки.

— Ну, прямо, как маленькие. Скиньте пальто. Неужели не понимаете!

В меня вползало осклизлое малодушие… Но на карту были поставлены воля и престиж. Изловив выпорхнувший билет с помощью граждан на улице, я, в порядке самоутверждения, оказался в фойе.

— Пиво кончилось, гражданин. В кино идете, а что объявляют не читаете, — строго заметила мне буфетчица.

Раздался звонок. Массовый зритель не покидал буфета. Мне стало не так жутко, когда в кинозал, кишевший спинками кресел, вошла старушка.

Засветился экран. На нем человек боролся за. И поэтому ему некогда было работать, И его покидали женщины.

…Борьба за цемент.

Минуты слабости.

Длинный, как шоссе, стол.

На одном его конце графин с дядями в пиджаках. На другом конце, пустом и далеком, — он с отросшей щетиной и пепельницей. На нем безрукавка в полоску и худые ключицы начинающего карьериста.

Пиджаки заряжают безрукавку.

Дома, за вечерним чаем, его не понимает жена. Уходит от него на четвертом стакане…

…Борьба за балки. Мандраж. Стол. Дяди.

Свояченица его понимает, но все равно уходит…

…Борьба за штукатурку. Дяди. Нет тещи…

Когда герой начал сражение за шпингалеты и женщин не оставалось у него даже в машбюро, старушка-созрительница стала пробираться к выходу На титре «Вторая серия» покинул зал и я.

Дома в «Вечерке» прочел: «Холера в Полинезии».

А была осень. Лил дождь. И была холера.

И я запросто и плодовито написал этот рассказ.

 

Если у вас моральный перевес

Весна! Открывается первая рама.

У меня не открывается.

Пришел похожий на падшего интеллигента плотник-пенсионер. Понюхал раму. Из скрипичного футляра вынул топор. Тактично молчал и не мешал мне этим топором работать.

Когда свежий смог хлынул в комнату, он стыдливо спросил на четвертинку.

Беззащитный, со снятым пенсне на случай удара, он стоял передо мной, когда в передней раздался нервный звонок.

— Из музыкальной редакции.

— Вы ошиблись.

— Ошибся, — уже в дверях согласился со мной Сева.

Племянник-композитор подавал надежды. Он походил бы на Бетховена, если б классик был лыс, худ и носил резиновые сапоги.

— Ошибся. В жизни. Гангстеры. Мафия, — дискретно бурчал за столом Сева, из боязни подавиться болгарскими голубцами.

— Дал им семь песен, — продолжал он, прикончив «Завтрак туриста». — Так в них, видите ли, нет находок. С именитых и со своих они находок не спрашивают. Руку, руку бы мне! — простонал он за килькой в томатном соусе. — А наш-то, великий! Нужен тебе отзыв — лезь под корифееву кровать, лай по-собачьи. Король забавляется. Аль-Ка-поне. Коза Ностра…

— А ты хуже козы. Мерзавец ты, — озлобился я. — Из-за ерунды какой-то в люди не можешь выйти. И ведь не по канату тебе, дураку, ходить, а под кровать и все тут. Удобно даже. И движения-то самые элементарные: согнуться, на четвереньки и это… осуществить заползание.

— Чтоб я к этому подлецу…

— Так ведь подлец-то он, а не ты. А ты внутренне чистый, лаешь себе под кроватью…

— Дядя! Вместо осуждения этой скотины…

— А ты и осуди. Посмотри на него из-под кровати с презрением, тявкни сардонически. Дай своим, так сказать, собачьим голосом понять ему, что хоть ты, в некотором роде, и на четвереньках, а моральный перевес на твоей стороне.

— Никогда! — клокотал Сева.

— Молётой шелофэк!

Мы вздрогнули. Это был голос плотника-интеллиген-та.

— Отфетстфений съёмтшик, — используя пенсне, как лорнет, он глянул на наряд-квитанцию, — гр. Тшюкин ест праф. Я биль шестний мьюзикант!! — надрывно воекликнул он. — И фот…

Лаосом факира он откинул крышку скрипичного футляра. На бархате, словно колье королевы, жемчужно отсвечивал сталью топор.

Это был символ.

Сева икнул, попятился к двери и выскочил из квартиры.

На лестничной клетке осторожно тявкнул пес. Гавкнул уверенно. Затопали сапопи и заливистый лай стал спускаться по лестнице.

Развалясь на диван-кровати, душился от смеха плотник.

— …хо, хо… Гм. Вот так мы и перевоплощаемся. Итак, — он слорнировал наряд-квитанцию, — гражданин Щукин, с вас за раму и племянника.

За классное исполнение мужской роли и гуманизм в искусстве он получил большую «Экстру»,

 

Девальвация

— Смерть! Поверженному смерть! — алкала крови чаша Колизея.

Луций Муций Куций свирепо занес меч.

— Ударю мимо сердца, — шепнул он. — Умри фиктивно.

Риакуешь ради меня? Ты настоящий ТОВАРИЩ, Луций!!

— Ты это… тово… без высоких слов, — смутился польщенный гладиатор.

Резануло болью под мышкой. Я сделал мостик, ковырнул сандалией воздух и закостенел на песке.

Толпа взревела. И, ахнув, замерла.

Я приоткрыл глаз: ловко, головкой, Луций принял венок, брошенный из ложи Цезаря.

— Отныне он ГРАЖДАНИН Рима! Гражданин Куций Л. М.!! — ликовали трибуны…»

— Чуркин! Анатолий!! Оглох, что ли? К директору.

Я вернулся в свой в©к за миллисекунды и задвинул ящик стола с раскрытым романом о римлянах.

«Если директор назовет просто Чуркиным — свободно могут прибавить. Десятку», — считал я варианты, шагая по коридору. — «Ежели ТОВАРИЩ Чуркин — остаемся при своих и расписываемся «Ознакомился» в приказе со взысканием…»

Дорожка, мягкая и длинная, как удавшаяся жизнь, вела к зеленому столу-стадиону. Мне не предложили сесть в кресло, состоявшее как бы из мячей, обтянутых кожзаменителем.

— Полюбуйтесь, ГРАЖДАНИН Чуркин А. П., — ржавым голосом оказал директор и протянул мне повестку.

«До гражданина докатился!» — молча воскликнул я и, как подпиленный, упал в упомянутое выше кресло.

 

О рекламе

(ЭССЕ)

Неохватна информативная значимость…

Но давайте на примерах.

Вы потушили сигарету и вспомнили, что лет десять не были в Большом. Посмотрите рекламу в вечерней га-зете. Сегодня балет «ПРОТОПОП АВВАКУМ». Или — собор лауреатов.

Скажем прямо, вам не стоит суетиться перед зеркалом.

Собирайтесь спокойно.

Начало-то в 19 часов!

Вы страдаете морокой болезнью.

Отличная болезнь!

Живите.

Выполняйте план.

Но не огибайте! Мыс Горн. Не плавайте зимой в Бискайском заливе. И на Черном море.

Но можно и наоборот. Так думает рекламное бюро и предлагает вам Черноморский круиз в ноябре.

Погас ваш голубой экран. Выписывайте марки телевизоров из объявлений. Теперь вы знаете, от каких покупок вам следует воздержаться.

Реклама помогает. Развлекает.

Моего соседа.

Вот вчера.

С 8-00, как сообщало объявление, в Чертанове открывалась новая булочная. Иван Степанович, человек большой души (он одалживает мне плоскогубцы), уже затемно занял позиции у дверей точки. Затем лично пронаблюдал, как зав. отделом кадров Чертановского торга разрезал ленточку.

— Уходите без покупки? — упрекнула И. С. кассирша-долгожительница.

— Ну вас. Некогда, — буркнул ветеран и помчался на выставку-продажу гарнитуров «Грация». Уклонившись от примерки и покупки, труженик для порядка глянул в газету. Дирижерские палочки распродавались в другом конце города.

— Вам на какой темперамент? — вежливо, спросил продавец. — Вот этой можно проколоть концертмейстера. Этой — ковырять в зубах при овациях…

Величие предстает в бронзе и камне. Памятник бы Ивану Степановичу за великое простодушие.

 

Любовь в садах

(КАНВА РОМАНА)

Основу жизни добывали для полива трудно, как нефть в фильме «Оклахома».

На одна тысяча шестьсот четвертом ведре живительной влага оставила его жена.

На седьмом валенке покинула его дочь (в валенках дозревали помидоры). Но…

Опять взмывают жаворонки и падают цены на парниковые огурцы. И опять она (весна) и он (Евдокимов Иван Степанович) неуклонно пробуждают к жизни соки земли, циклически воспроизводят помидоры и прочую клубнику.

Одиноко, но упрямо, таскает Евдокимов И. С. ведра с живительной, хватаясь то за печень, то за рукоятку насоса. И тут соседка по участку протягивает ему руку дружбы и резиновый шланг.

Растет производительность труда и большое чувство. Появляется время и Иван Степанович заканчивает работу над двустишием:

Да, тт. читатели, наши герои уже вместе употребляют и реализуют лук, равно как и другие дары сада и огорода. На рынке у них выработалась хватка (критерии оптимальной конъюнктуры) и приятный южный акцент.

…В один из вечеров той прекрасной поры, когда сходит (по четыре рубля за килограмм) клубника, он обнял ее там, где почки, и, боясь захлебнуться счастьем, с тупым оптимизмом стал смотреть на клумбу. Там росло на четыре рубля флоксов и на семь георгин в лучах догоравшего солнца в теперешнем масштабе цен.

— Тринадцать плюс четырнадцать, — цифровым кодом заговорил И. С.

— Двадцать семь, — суммировала она и они слились в поцелуе, непродолжительном по причине наличия летающих кровососущих.

Двадцать семь соток?

Это же вам… латифундия!

 

Я остаюсь жить

Мы молчали.

Никто не хотел умирать.

Мы внимательно завтракали океанической рыбой с острой костью и с неизвестным доселе экзотическим названием.

— Отличная кость, — оказал я, больно уколов палец. — Что если бы добавлять ее в точильные камни?

Взвешивая будущее нового абразива, я спросил:

— Ну, так как же свадьба у Бек-Гороховых?

Вчера вечером я дезертировал из подъезда этих Бек-Гороховых, сунув жене наш свадебный дар — электромочалку (при левом положении рукоятки агрегат рассекал говяжьи кости).

— Салат из картошки с танцами за шестьсот рэ, — компактно доложила дочь.

— Глупо. Хватило бы тридцать лет платить за…

— Это бывает раз в жизни, обыватель, — не выдер-жала жена.

— И больше.

Жена покраснела. Брак со мной был для нее третьим.

— Вспомни свою свадьбу. — Перед этой фразой жена словно бы выпила грамм двести змеиного яда.

— Был налет, было затемнение, были пельмени и тархун. Это зеленая водка, — разъяснил я дочери про тархун, так как она знала все про пельмени. — Пельмени ты подала с опозданием на четыре часа, но никто не расходился.

— И Геннадий не расходился, — с хорошим лицом прошептала жена.

— Какой Геннадий?!

Вдыхая аромат надвигавшейся схватки, дочь убавила газ под чайником.

— Это тот, который волочился за своими свояченицами? — спросил я голосом волка, притворяющегося бабушкой.

— Что значит «Д’Арк Жанна 241-18-48» в твоей записной книжке? — парировала жена. — Если б Геннадий остался в живых, женившись на сестре Маше, или наоборот, или они развелись бы с Лидой, — отрешенно считала варианты жена, — то я… Сухарь! Кислый рационалист!

Это было сказано мне и это было слишком.

Я всегда считал себя эмоциональной натурой. Художник по классификации Павлова.

— Буду бить посуду, — предупредил я.

В состоянии аффекта я поставил полоокательницу в раковину, в бешенстве положил туда граненый стакан и плеснул на него кипятком из чайника.

Ошпаренный стакан деликатно треонул.

Не владея собой, я выбросил осколки в мусоропровод и нервно протер старой газетой полоскательницу.

— М-да, — сказал я в ослеплении ярости.

Крепкое слово растаяло в пустой кухне.

Так не могло продолжаться дальше.

Я с решимостью оглядел шилообразные кости экзотической рыбы…

— Вечно доводишь маму! — крикнула дочь из ванной.

Я мысленно выругался Гонерильей, почувствовав себя полноценным королем Лиром. Кстати, одноименная картина сегодня последний день шла в нашем ДК.

— Дай два рубля, — обратился я к жене с сухими от горя глазами.

— На! — произнесла она голосом Кармен, распахивающей грудь под кинжальный удар.

Вечером мы смотрели фильм Козинцева.

 

Письмо Татьяны А

Уважаемый тов. редактор!

Начну сразу. На дачу Володька приехал. С кем-то (профиль точно с медали).

— Знакомься, Женя, — Вовка представляет.

— Татьяна Ларина, — говорю (вспотела я вся).

Тут Лелька прибежала. Как зыркнет глазами. На того. А Вовке Ленскому:

— Пойдемте на пруд. Там сегодня хор цыган купается.

Сидим с незнакомцем. У мамы варенье подгорает. Двадцать шесть лет. Русский. Из родственников — один дядя. Дядю уважает.

— Принципиальный, — говорит, — честных правил.

Собой владеет. Вздрогнул только, когда няня бутылками из-под Клико звякнула.

Заторопился.

Посинела вся, спрашиваю, где остановился.

— Улица Красных стоматологов, — говорит и так далее, И телефон.

— А завтра вечером уже отмечаюсь у дяди в Ленинграде, — роняет.

Ушли. Сижу. Влюбилась, тт. журналисты!

Враз бы в письме излиться. По обстановке — в срочном.

На последних секундах вся, в чувствах вся, на бумаге излагаю:

Товарищи из министерства связи!

Почему нет орочной доставки писем в городе?

И какая тут демография, коли вы платоническую связь и то не можете: телефоны-автоматы у вас испорченные. Ни один против хулигана не устоит.

Светает.

Пишу, товарищ редактор, плачу…

Онегин-то… Не сам прочтет, то, может, дядя. Товарищ принципиальный, может, подписчик ваш…

С уважением — Татьяна Л,

 

Чаевые

Лично мне фирма «Металлоремонт» нравится.

Я там работаю. Киоск мой на сквере. На лавочке и знакомлюсь с прессой. «Из зала суда» и прочее.

Тебе все условия.

Вот «Металлоремонт». Рядом зеленый друг. Липа процветает. Кому надо — чирикают. Сиди. На зарплате. Отвечай: «Ключи временно не можем», «Паяльник на капитальном ремонте», «Нет такого инструмента», «В космос летаем? А там проще», «Мотай отсюдова!», «Если такой грамотный, сделай сам!».

Ну и так далее.

А тут гражданка. Крашеная. Волнуется и мешает мыслить.

— Нет такого материала, — упреждаю ее праздные вопросы. И углубляюсь в периодику. А та бестактно:

— Касатик, ключи. Все, как есть, растрепа, потеряла. Не могу в квартиру. Тут вот, совсем рядом.

— Я здесь не касатиком работаю, а зав. точкой. Такой услуги в прейскуранте нет, — отвечаю и обратно изучаю рубрику «Суд идет».

— Горящая я… В смысле — путевка. И билет в Сочи. Не погуби. Эвон дом-то, — и, слышу, замком сумочки щелкает нервно. — Ну и дуреха! И деньги там. Затрудняюсь немедленно возместить вам эти… заслуженные чаевые.

— Не унижайте достоинство, — говорю ей с чувством локтя.

Вешаю «Ушел на. базу», замыкаю киоск с оборудованием (тиски, тапочки) и идем.

Бежим, почти что.

У подъезда такси. Вариант с длинным кузовом.

Верхний, английский, я ей отомкнул, а нижний замок — никак.

— Ломай, — жестко как-то говорит крашеная и так посмотрела, что я враз.

В квартиру вбежала — к шифоньеру.

Закрыт.

— Ломай! — командует. — Ключи все в одной связке были.

Зачем ломать. Открыл фирменно.

Она ящики выбрасывает, как при пожаре.

— Вот, — говорит — они, деньги. И облигации. Чуть (не забыла. Чего стоишь?! Ковры свертывай, Не выношу, — говорит, — этих пошлых санаторских половиков. Со своим уютом отдыхаю.

Оттащил я ковры в машину с удлиненным вариантом.

Поднимаюсь — обомлел. Стоит не гражданка, а Жаклин Онасис. Вся в мехах, пальцы в золоте. Держит картину с ангелом, без рамки.

Я на картину, а она:

— Не могу не созерцать мужа на отдыхе.

— К-как мужа? — обалдел я. — С крыльями?!

— Летчик. Возьмите чемоданы.

Спускаемся. Она — царственно, с походкой. Я — еле чемоданы тяну. А тут еще пацан какой-то путается; я об его деревянный меч спотыкнулся.

Погрузили чемоданы, Жаклин мне ручкой, машина-вариант фыркнула и скрылась за поворотом.

— А чаевые?! — опомнился я.

Поплелся я в точку. Смотрю в землю.

Нет у людей честности!..

— Вот он, он! — и чуть не в глаза мне деревянный меч. — Взломщик этот! Который Цуриковых-то.

— Спокойно. Пройдемте, — вежливо так взял меня пол руку милиционер.

…Тт, журналисты!

Выручайте. Ваш постоянный подписчик. Работал честно. Взысканий и жалоб не имел.

Осветите в периодике!

В любимой рубрике «Суд идет».