Мозг мой затуманился, и я на автомате повторил: «Горбачев подал в отставку». Она сказала: «Похоже, да, но это все, что я знаю».

Я приходил в себя после вечеринки, которая длилась до самого рассвета, типичные посиделки московских авангардных художников, поэтому сказал: «Хорошо, Вика, поговорим позже» – и лег обратно спать. Настроение в Москве в тот август было самым позитивным, а всеобщее отношение к Горбачеву настолько пренебрежительным, что его отставка отозвалась в моей раскалывающейся голове лишь вялой мыслью о еще одном бессмысленном шаге в процессе перестройки политической системы СССР. Его решение уйти – пустяк, из-за которого не стоит особо волноваться.

Когда я, наконец, встал и включил телевизор на канале Си-эн-эн – одно из немногих преимуществ элитных гостиниц Москвы, – диктор довольно смущенно рассказывал об «исчезновении» Горбачева. Несколько раз прозвучало слово «переворот». Я выглянул в окно. Вдоль Рождественки, как обычно, стояли уличные торговцы, толпа прохожих текла в сторону входа в метро «Кузнецкий мост» в попытках купить что-нибудь.

Я позвонил в Фурманный, в дом, превращенный советскими авангардными художниками в сквот, в котором я прожил с ними почти три года, общаясь на английском, французском и фрагментарном русском. Только что я написал и издал книгу о наших совместных приключениях.

Трубку подняла Лариса Звездочетова. «Ты слышала что-нибудь о том, что происходит?» – спросил я. «Значит, это правда? – ответила она. – Сегодня в 8 утра мне позвонил Антон Ольшванг с ужасной новостью о Горбачеве, но я ему сказала, что устала от его назойливого чувства юмора, и продолжила спать». В 11 часов Ларисе позвонил другой приятель и сообщил, что видел танки, двигающиеся в сторону Белого дома. Решив, что это какие-то учения, она опять легла спать. «Но когда я проснулась, включила телевизор и увидела по всем каналам балет Чайковского, – сказала она, – тогда я по-настоящему испугалась».

Захватив с собой своего брата Дэвида, который приехал в Москву впервые, я поехал в разваливающийся дом, ставший прибежищем андеграундных художников. Мы поднялись на верхний этаж, где располагались мастерские восьми художников и где мы обычно выпивали и общались по вечерам. Две недели назад мы отмечали здесь день рождения Кости Звездочетова, мужа Ларисы, и Андрей Филиппов, давний друг и соратник Кости, подарил имениннику «самый большой в мире флаг России» собственного изготовления. Работа эта, намекающая на сложные отношения между русским национальным духом и советской бюрократией, на этот раз использовалась как шаль: Костя встретил нас закутанным в гигантский триколор общей площадью 10 квадратных футов.

Ему удалось поймать «Радио Свобода», но звук все время пропадал. Поэтому мы слушали вполуха; с брежневских и хрущевских времен ирония стала для моих русских друзей средством борьбы с собственными страхами и кризисами, а разговор, наполненный остротами, вполне заменял собой официальные новости. Художники давно поняли, что единственный способ бороться с правительством, выдающим ложь за правду, состоит в том, чтобы выдавать правду за шутку. Юмор стал средством зашифрованной коммуникации, и, пока они шутили, они могли, не опасаясь, говорить о чем угодно. Но сегодня художники, прикрываясь стебом, собирались с духом, который им понадобится в ближайшие несколько дней. Скоро им придется расстаться с привычной безалаберностью, разворачивающаяся катастрофа потребует от них ясных и конкретных действий.

В поисках хоть какой-то информации мы направились в сторону Кремля и с удивлением обнаружили, что Красная площадь перекрыта, а вход охраняют танки и войска. В толпе перед Манежем оппозиция раздавала какие-то отпечатанные воззвания, и мы взяли по экземпляру.

Вокруг разворачивалось что-то вроде демонстрации. Весь центр был закрыт для пешеходов, но люди все равно просачивались и собирались в группы, чтобы послушать импровизированные речи. «Мы знаем не больше вашего, – сказал нам один солдат из оцепления. – Нам просто приказали утром выдвинуться сюда. Больше приказов не поступало». Художник Володя Мироненко на это ответил: «Хорошо, что вы окружили Кремль, но ваше оружие направлено в неправильную сторону. Вам надо просто развернуться и взять на прицел те стены, а не нас, тогда все будет правильно». Солдат рассмеялся.

Какой-то выступающий объявил, что силы сопротивления собираются вокруг Белого дома, скоро их возглавит Ельцин и поведет в бой с новой хунтой. «Избранный, – все повторял он. – Законно избранный президент России Б.Н. Ельцин». Художники покачали головами. «Ельцин – смутьян, политическое животное, интеллигенция его не любит», – сказал кто-то из них. «Но сегодня нам всем придется выступить за него».

Мы побрели вверх по Тверской, останавливаясь, чтобы сфотографироваться на фоне танков или поговорить с солдатами. Улицы, очищенные от машин и заполненные людьми, казались чисто подметенными, как перед парадом. По дороге мы наткнулись на приятеля, который сообщил, что возле Белого дома что-то начинается, поэтому мы спустились в метро и поехали на «Баррикадную», станцию, названную так в честь баррикад, возведенных в том районе во время Первой русской революции. Дежурная, обыкновенная суровая бабушка, подгоняла каждого, кто хотя бы на секунду останавливался на эскалаторе или толпился на перроне. «Марш! – поторапливала она. – Живо все на демонстрацию! Быстро! Быстро!»

Мы влились в людской поток, стремившийся в сторону парламента. Когда мы слушали речи выступавших с балкона, нам не приходило в голову, что мы пополняем ряды тех, кого пресса назовет протестующими. И хотя мы были напуганы случившимся переворотом, да и портреты членов ГКЧП выглядели устрашающими, мы пришли сюда не чтобы протестовать, а чтобы исследовать.

С балкона предупредили, что штурм запланирован на 4 утра и необходимо строить баррикады для защиты Белого дома. «Вы будете строить баррикады?» – спросил я своих друзей. «Ну, если это необходимо, конечно будем», – последовал ответ.

Мы отправились к реке, где стояли танки и войска, поговорить с солдатами. Художники пытались вовлечь солдат в общение вопросами.

«Ты давно служишь? Откуда сам? А, моя бабушка оттуда родом. А в Москве до этого был?» После такого дружелюбного разговора, часто сопровождаемого мелкими подарками – сигарета, шоколадка или булка, – художники неожиданно резко меняли модальность. «Слушай, ты не знаешь, что тебе прикажут сегодня ночью, – сказал один из нас. – И я не знаю. Но я хочу тебе сказать, что мы с друзьями будем защищать Белый дом. Будем стоять вон там на улице. Не стреляй в нас!» Солдаты обычно нервничали и уклончиво отвечали: «Надеюсь, не придется». – «Нет, этого недостаточно. Не стреляйте в нас. Если вы боитесь своих генералов, переходите к нам, мы вас спрячем». И тут же писали свои имена и телефоны на обороте ельцинских листовок, раздаваемых перед Белым домом.

В 1988 году, когда я только начинал писать о советских андеграундных художниках, люди, с которыми я встречался, просили меня не звонить им из гостиницы, так как подозревали, что за мной следит КГБ, и боялись засветить свои имена. Сейчас об анонимности речи не шло. Когда я сказал, что собираюсь написать статью о текущих событиях, и спросил, стоит ли упоминать имена, Юрий Лейдерман, художник, заявил: «Не стоит, а должен. Ты должен сообщить всем на Западе, что я здесь и это моя война. Ты должен выкрикивать наши имена на весь мир».

Позже вечером мы помогали строить баррикады.

«Обычная московская проблема: все всегда закрыто на ремонт, – сказал Костя. – Но сегодня это станет нашим спасением: какая еще арт-группа имела когда-либо в своем распоряжении такую кучу материалов. Сейчас мы изготовим настоящее совместное произведение искусства».

Начало накрапывать, и какая-то женщина на каблуках подходила к каждому с вопросом: «Извините, вы не умеете управлять бульдозером или экскаватором?»

В конце концов кто-то запустил бульдозер от аккумулятора легковушки и сел за руль строительной техники, при этом было совершенно очевидно, что ничего серьезнее «Жигулей» этот человек в жизни своей не водил. Бульдозер толкал и тащил, мы, выстроившись в цепь, толкали и тащили, и наши конструкции постепенно начали принимать форму баррикад. Самоназначенным прорабом выступила еще одна женщина, с высоким, пронзительным, но командным голосом. Мокрая, продрогшая, в забрызганной грязью футболке, она стояла, уперев руки в бедра, и выкрикивала инструкции прямо в центр копошащейся массы. Футболки с иностранными надписями (что написано – неважно) в моде в Москве: на груди нашей начальницы, перечеркивая ее дородную фигуру, было написано: «I'd rather be playing tennis».

Мы договорились встретиться в мастерских позже вечером. К 9.30 там собралось большинство художников, которых я знаю, всего человек сорок. Дневная карнавально-балаганная атмосфера сменилась на более целеустремленную и созидательную. Андрей взял свой шутливый «флаг России», сделанный Косте в подарок, и сказал, что, если мы потеряемся, он будет служить нам ориентиром. В приподнятом настроении мы отправились к Белому дому. «Скоро весь этот саспенс закончится, – сказал мне критик Бакштейн. – Если мы выиграем, реформы станут необратимыми и перестройка победит. Если мы проиграем, это будет настоящий проигрыш, и мы потеряем все».

Мы осуждали всеобщую забастовку. «Мой отказ выйти на работу на философское отделение университета вряд ли напугает путчистов, – заметил Виктор Загарев. – Теперь я впервые завидую, что не работаю на автозаводе». «Если я закрою галерею, это всего лишь оставит четырех человек без работы», – бросил еще кто-то.

Когда около полуночи мы услышали звук разбираемых баррикад, наши сердца сжались, мы бросились вперед и обнаружили несколько десятков людей, пытающихся сделать проход в возведенных нами укреплениях. «Давайте помогайте, – закричали они. – Здесь пройдут войска, лояльные к Ельцину». Мы поняли, что батальон солдат перешел на нашу сторону, и ринулись очищать им дорогу.

В составе батальона было всего несколько танков, мы тут же залезли на броню и поехали вперед, Андрей развернул флаг, а Сережа Мироненко снимал все на видео. Танкисты сообщили, что решили присоединиться к нам, и это усилило нашу тревогу: все могло вылиться в настоящую гражданскую войну. Но радость от появления танков была сильнее. До этого момента демонстрация казалась скорее символическим жестом, сродни произведению искусства с политическим подтекстом. Но появление явного воплощения физической силы все меняло.

Холодно, идет дождь. Мы с нашей группой стоим на огороженной площади перед парламентом. Кто-то по дороге потерялся, и мы снова поднимаем флаг Андрея. Здесь собралось около ста человек, которых можно назвать словом «интеллигенция», некоторых я совсем не знаю.

«Люди жалуются, что в Москве нет ночной жизни, – говорит один из художников. – Но сегодня ночью здесь самые интересные люди города, и, похоже, они тут уже несколько часов». Критик Лена Курляндцева, пробегая мимо, представляет меня кому-то: «Эндрю, ты не знаешь Артемия Троицкого. Артемий, ты никогда не встречал Эндрю. Но вы оба читали книги друг друга, и, думаю, вам есть что обсудить». Мы стоим под дождем и разговариваем как на светском рауте. «Личное и общественное были впервые сплавлены в один драйв советскими рок-музыкантами, и это то, во что никак не может въехать западная публика, – развивает свою мысль Артемий. – Им гораздо легче понять эту двуединую природу нашего художественного андеграунда в области визуального искусства».

Ольга Свиблова снимает московскую художественную тусовку последние четыре года. Ее с полуработающей камерой и полувменяемыми ассистентами можно встретить на каждой выставке и вечеринке. Она появляется среди ночи в эффектной мини-юбке из черного шелка, отнимает камеру у Сережи Мироненко и начинает интервьюировать художников. Так как света почти нет, она просит нас держать горящие зажигалки перед лицами тех, кого она снимает.

«Два года назад, – говорит она, – я спросила каждого из здесь присутствующих, будут ли они сражаться за гласность и что они будут делать, если такая битва начнется. Сегодня я хочу всего лишь зафиксировать их присутствие здесь и снять выражение их лиц. Это будет отличный финал моего фильма, если, конечно, новые власти его не уничтожат».

К двум ночи мы промокли и продрогли и решили, что некоторым из нас стоит отправиться домой отдохнуть, чтобы вернуться завтра свежими и здоровыми. «Мы же не можем жить здесь следующие полгода», – замечает Лариса, пока мы идем вдоль баррикады, через которую мы въехали четыре часа назад. По дороге к нам присоединяется ослепительная блондинка в светло-зеленой куртке. Она объясняет, что помогает запустить надутый гелием шар над Белым домом и хотела бы прикрепить к нему что-нибудь агитационное. «Я видела у вас гигантский флаг России, – говорит она. – Если мы его запустим в небо, его увидят все, и это будет знаком надежды».

Андрей улыбается. «Конечно, берите, – говорит он, вручая ей свой флаг. – Да здравствует Россия!» То, что было задумано как личная шутка Андреем и Костей, стало уже полушуткой, сыграв роль знамени авангарда («Как мы найдемся, если потеряемся?» – «Мы будем встречаться под флагом, как группа туристов из Японии, собирающаяся под зеленым зонтом экскурсовода»), а сейчас на глазах утратило всю иронию, став знаком надежды.

Вторник, 20 августа.

Вечером мне опять звонит Виктория, фотограф, и сообщает, что она слетала в Германию, воспользовавшись своей однократной визой, чтобы отвезти фотопленки, снятые в понедельник. «Я хотела удостовериться, что они доставлены в целости и сохранности, – говорит она. – И вернулась защищать свою родину. Кто знает, смогу ли я еще когда-нибудь выехать за границу».

Заходит Костя посмотреть Си-эн-эн. «Вон мой флаг», – говорит он, когда камера показывает парламент и летящий над ним шар с развевающимся триколором. Когда чуть позже мы добираемся до места действия, мы застаем речь Ельцина, которую тот произносит под тем же российским флагом; Костя и Андрей понимающе кивают друг другу:

«Это наш флаг».

В тот же вечер я ужинаю с Костей, Ларисой, Сережей и Костиной мамой, выжившей узницей ГУЛАГа. Мы поднимаем бокалы и произносим кучу тостов: за Костину маму, за Костю и Ларису, за меня, за свободу, за Горбачева, за Ельцина.

Костя не хочет, чтобы его мама знала, что он ходит к Белому дому. После переговоров шепотом мы придумываем какую-то отмазку.

Я чувствую себя все неуютнее. Объявили комендантский час. Когда я добираюсь по пустым улицам до гостиницы, в фойе обнаруживаю патруль военной милиции.

Где-то в час ночи звонит Таня Диденко, музыковед. Ее квартира напротив Белого дома стала чем-то вроде штаба для многих представителей интеллигенции, всю ночь я переговариваюсь с друзьями, заскакивающими к ней обогреться, выпить чаю или воспользоваться телефоном. «Кто бы мог подумать, – говорит Таня, – что моя квартира превратится в общественный туалет для нашего авангарда». Она организует второй эшелон, линию из женщин, которые будут стоять за защитниками баррикад, а также поддерживает круглосуточную связь с внешним миром. «Пожалуйста, сообщай мне, если что-то важное передадут по Си-эн-эн, – говорит она. Я ей пересказываю, что по Си-эн-эн говорят, что невозможно установить точное количество демонстрантов, собравшихся перед парламентом, и нет никакой информации, что там происходит, и она отправляет гонцов на баррикады.

Я ей сообщаю, что только что слышал об одном погибшем, ей доносят о семи трупах. Вскоре становится невозможно понять, у кого более точная информация.

Телефонная связь барахлит, разговор то прерывается, то возобновляется, иногда нас разъединяют. Когда в очередной раз Таня до меня дозванивается и просит сказать, что сейчас передают по Си-эн-эн, я в шутку пересказываю ей новость об урагане «Боб», нанесшем значительный урон всему Восточному побережью. Через полчаса новость разлетится по Москве уже в несколько другой версии: «Ураган "Боб" движется из Сибири на Москву, разрушая все на своем пути».

В 2.30 звонит Костя рассказать, что они с Сережей и Ларисой не нашли бензина для своей машины. Метро не работает, такси тоже. Поэтому они отправились домой. Я предпринимаю вялую попытку добраться до Белого дома, но меня останавливает патруль, поэтому после символического нарушения комендантского часа (постоял на тротуаре перед гостиницей), я с чистой совестью отправляюсь в постель.

Как я узнал потом, Иосиф Бакштейн проснулся в 4 часа утра из-за ночного кошмара, встал, оделся, сел в свою машину и поехал к Белому дому. «Я встретил массу красивых молодых девушек, – рассказывал он позже. – Одну из них я потом еще не раз встречал».

Среда, 21 августа.

День выдался холодный и дождливый.

У Дэвида ранний рейс домой в Нью-Йорк, проводив его, я отправился с Костей и Ларисой к парламенту, где мы застали ту же демонстрацию, что и вчера, только более мокрую. Мы хотели посмотреть на место, где погибли люди – было известно, что убиты три молодых человека, – поэтому ближе к полудню мы пошли в сторону Смоленской. На месте трагедии лежали горы цветов и собралась группа человек в сто.

Какой-то парень, напоминающий раннего большевика или студента из чеховских пьес, небритый, в круглых очках, с мятой кепкой, напряженно зажатой в руке, только что прибежал с баррикад. Он объявил в мегафон, что идут танки, и призвал собравшихся вернуться и остановить их. Без лишних слов все бросились за ним и рассредоточились вдоль сложной фортификационной системы заграждений, выстроенной защитниками за последние дни.

Танки показались через несколько минут. Солдат из головной машины крикнул, что у них приказ расчистить баррикады, и, если мы не уйдем с дороги, нас раздавят. Парень с мегафоном ответил, что мы собрались здесь не для агрессии, а в защиту прав человека и всего народа. «Пусть нас тут всего несколько сотен, но у самого парламента уже десятки тысяч людей, а по всей стране миллионы», – сказал он. Он говорил о демократии и напоминал молодым солдатам из танков о кровавых ужасах недавнего прошлого. К нему присоединились другие, Костя и Лариса обращались к танкистам с какими-то словами. Мы подчеркивали, что не можем заставить солдат не выполнять приказ. «Если вы сделаете то, что вам приказали, это будет ваш выбор и ваша ответственность», – сказал парень с мегафоном.

Солдаты переглянулись, потом посмотрели на нас, мокрых, продрогших, вооруженных только верой в собственную правду, без каких-то материальных воплощений силы, словом, выглядящих так, что им оставалось только рассмеяться. Но танкист из головной машины вместо этого пожал плечами, сказал, что им ничего не остается, как послушаться воли народа, и приказал освободить место, чтобы танки могли развернуться. Для этого понадобилось довольно много пространства. «Почему ты думаешь, что они развернутся и уедут?» – спросил я Костю. «Из-за нас, – ответил он. – И из-за того, что мы сказали». Когда танки уехали, все, друзья и незнакомцы, бросились обниматься и целоваться, а мы почувствовали возбуждение от победы. После этого приключения мы прониклись отвагой, соответствующей моменту, собрали друзей, которым все рассказали, и отправились в мою гостиницу, где плотно пообедали, преисполненные гордостью за себя. Моя виза заканчивалась в этот день, поэтому после обеда я поехал в аэропорт. Остальные отправились домой отсыпаться перед ночным дежурством перед Белым домом.

Но ночное дежурство не состоялось. К тому времени, когда я прошел регистрацию на рейс, путч провалился, частично под воздействием внешних сил, частично из-за того, что войска отказывались штурмовать баррикады и стрелять по защитникам парламента.

Художникам эти события позволили выйти на новый уровень свободы. Свобода всегда была их главной целью, но эти три дня подарили редкую возможность побороться за свободу физически, в режиме реального времени.

«Мы выиграли войну, – сказал мне Костя по телефону позже. – Ты, я, мы все вместе. – Он замолчал на секунду, а потом добавил: – С моим флагом».