1

«Дюро-лайт»

Когда Грейс и Лэз поженились, ее родители подарили им двенадцать лампочек «дюро-лайт» — для столовой. «Будут гореть до двадцать пятой годовщины вашей свадьбы», — пообещала мать Грейс, поцеловав дочь в щеку. При подобных проявлениях нежности, выходивших за рамки сценария, Грейс внутренне сжималась. «Ставлю на лампочки», — подмигнул отец. Грейс понимала, что сказанное относится скорее к неколебимой вере отца в продукцию «дюро-лайт», чем к какому-нибудь изъяну в ее брачном союзе.

В ноябре должны были отмечать пятую годовщину. Грейс и Лэз были одной из тех парочек с апломбом, которые назначают свадьбу на конец недели после Дня Благодарения, вынуждая всех ближайших друзей и родственников, объевшихся накануне пирогами с начинкой из каштанов и орехов-пекан, явиться при полном параде. «Теперь меня можно катить, как бочку», — шутил, распуская ремень, Кейн, самый давний друг Лэза, однако и он воспарял духом после нескольких «космополитенов». Зато дату их свадьбы трудно было забыть. И оставалось-то до нее всего три недели.

Лэз не показывался с самого Хэллоуина. Уже не впервые он уезжал без всяких объяснений, но раньше то было на ночь, на пару дней, самое большее — на неделю.

Она помнила день, когда он уехал — то, как внимательно он изучал стоявшую перед ним тарелку с кукурузными хлопьями, словно хотел что-то там вычитать. «Грейси, я скоро вернусь». Он ушел так, будто собирался зайти в банк, купить «Санди тайме» (хотя у них и была подписка) или выгулять собаку (которой у них не было). Обычные «пока-пока».

— А сеньор Брукмен уехал? — спросила у Грейс Марисоль, их служанка, в пятницу после исчезновения Лэза.

— Да, — ответила Грейс. До этого она всегда покрывала его: звонила его издателю, переносила назначенную на вторник игру в сквош, отказывалась от приглашений, которые сыпались как из ведра именно в те дни, когда он отсутствовал. Однажды она даже издала какую-то из его статей, про которую позже издатель сказал ему, что это одна из лучших его работ. Возвращаясь, Лэз бывал всегда таким милым; он на руках относил ее в спальню и заставлял забыть о своей отлучке.

И Грейс без колебаний добавила:

— Но он вернется в воскресенье.

— Тогда к его возвращению я приготовлю крем, который он так любит.

— Уверена, ему это понравится, — машинально ответила Грейс. Марисоль готовила потрясающий крем с карамелью. Лэз любил уплетать его ложками еще теплым, прямо из миски.

— Теперь можно и умереть спокойно, — говорил он Марисоль, целуя ей руку.

Грейс не собиралась притворяться так долго. Она полагала, что Лэз вернется через несколько дней и все снова войдет в нормальное русло.

Но настало воскресенье, а Лэза все не было. Грейс устроилась в гостиной, прихватив сырники с кремом Марисоль и большую ложку, и поставила один из самых любимых дисков Лэза. Она врубила музыку на полную громкость, как сделал бы это ее муж, и музыка играла, пока не начал вибрировать кофейный столик и портье не позвонил сказать, что соседи жалуются. Отец Грейс как-то подарил Лэзу наушники, думая таким образом решить проблему, но Лэз никогда ими не пользовался. Сказал, что предпочитает со всех сторон быть окруженным музыкой, будто в центре торнадо.

С мелочей все и началось. В понедельник она оставила в раковине нож со следами орехового масла и пустой стакан из-под апельсинового сока. Во вторник положила его неизданную рукопись на кофейный столик. В среду поставила букетик душистого горошка на подоконник за роялем и рассыпала немного мелочи на столике в холле. В четверг появились сигаретный окурок в служившей пепельницей морской раковине, которую они привезли из свадебного путешествия в Белизе, и мятая рубашка на ручке кресла.

— Вот хорошо-то, что он снова дома — прямо сердце радуется, — сказала Марисоль, сметая просыпавшийся пепел.

Присутствие Лэза мало-помалу становилось осязаемым. Так было проще, чем пытаться рассказывать кому бы то ни было, что Лэз уехал и она не знает, где он и когда вернется. Все дело было в деталях. Лэз виделся ей теперь как скопление привычек и антипатий, упущенных возможностей, всего наполовину сделанного, нагроможденного в беспорядке.

Каждый вечер Грейс клала пару его носок и нижнее белье в прачечную корзину. Иногда она спала в его ночных рубашках, чтобы они сохраняли тепло живого тела. И каждое утро доставала из стенного шкафа одну из его выходных рубашек, раздергивала молнию на целлофановом чехле, который, как считал Лэз, не дает одежде мяться (тогда как Грейс считала, что в целлофане материал не дышит), несколько раз проводила под мышками «Олд спайсом» и выбрасывала в мусор бумагу. Труднее всего ей было научиться поднимать стульчак во второй ванной, но, в конце концов, и это вошло в привычку. Ей казалось, что она совершит страшное преступление, если забудет сделать это.

Лэз часто возвращался поздно, когда ночной портье уже давно успевал смениться, и обычно уходил раньше, чем Хосе появлялся по утрам. Временами сон казался ему ошибкой природы; он любил повторять, что никогда не бывает слишком поздно и слишком жарко, но иногда был способен проспать двое суток кряду, и ничто не могло его разбудить. Теперь Грейс начала вставать рано — обыкновение, идущее вразрез с ее натурой, потому что на самом деле ей надо было хорошенько выспаться, чтобы почувствовать себя в норме (сейчас это удавалось ей только к полудню), — так, чтобы успеть сбегать в магазин и принести Хосе чашку кофе, который Лэз всегда оставлял ему на стойке.

Чем дальше, тем больше все эти детали приводили Грейс в состояние ошеломления, однако она продолжала свое дело с неотвратимой целеустремленностью. Чтобы упорядочить свой утренний ритуал, она купила набор кофейных чашек с надписью «Мы рады служить вам» и теперь варила кофе сама. Она опасалась, что Хосе заметит разницу, поэтому первые несколько дней устраивала ему маленькие допросы.

— Как кофе? — интересовалась Грейс.

— В точности какой мне нравится, — отвечал Хосе. — Мистер Брукмен такой заботливый.

Лэза любили все. Не просто симпатизировали — скорее, считали себя его ближайшими друзьями. На одной из встреч однокашников Грейс по меньшей мере дюжина человек окружила Лэза, и каждый был уверен в том, что он одного с ними выпуска. Когда Лэз сказал, что просто сопровождает Грейс, все дружно посмотрели на нее, словно пытаясь ее идентифицировать. «Вы, случайно, не перешли в другой колледж?», или: «А может, вы учились годом раньше?», или: «Вы ведь были блондинкой, верно?». После нескольких неловких попыток завязать с ней беседу они вернулись к Лэзу. Возможно, дело было в том, что он умел слушать людей, или в его способности уверить их в том, что он делится с ними своими задушевными мыслями, или в том, что он помнил мельчайшие детали из прошлого, или в том, как он веселил окружающих.

В одно промозглое, дождливое воскресенье, уже целую неделю не имея от него никаких вестей, Грейс наткнулась на золотое обручальное кольцо с чеканкой — они купили его во Флоренции — за ржавым баллоном из-под бритвенного крема (в то утро на нее нашел один из редких приступов «чистолюбия», и, протерев серебро и смахнув пыль с лепных украшений, она решила, что в аптечке тоже следует навести порядок). Она никак не ожидала, что Лэз не носит обручального кольца.

Грейс присела на край ванны. Она вспомнила, как Лэз торговался во Флоренции с ювелиром до тех пор, пока они не договорились о справедливой цене, да еще торгаш пригласил их к себе на обед с брушетта и телячьими отбивными, а напоследок подарил три бутылки «кьянти классико» и путевку назавтра в Сан-Джиминьяно.

Нетрудно было заметить, что кольцо пролежало в аптечке уже несколько месяцев. Грейс никогда не считала себя исключительно наблюдательным человеком (иногда она с опозданием в несколько недель обращала внимание на то, что какая-то лавка в их квартале закрылась, а вместо нее появились косметический салон или кофейня). Но кольцо? Тут все обстояло проще. Лэз наверняка оставил кольцо также, как оставил ее, — по крайней мере на время. Она застыла, сидя на краю ванны. Ее мысли, вращаясь по спирали, метались между двумя крайностями: то она жаждала возвращения Лэза, то ей хотелось, чтобы это возвращение как можно дольше не наступало. Она положила на ладонь кольцо, сверкавшее своей неровной поверхностью. Как нечто столь легкое могло оказаться таким весомым? Символический золотой обруч, теперь брошенный у аэрозольного баллона.

Положив кольцо обратно в аптечку и стерев пятно с зеркала, Грейс с горечью осознала, что Лэз вернется отнюдь не так скоро, как она предполагала.

* * *

На день рождения Лэза, спустя двенадцать дней после его исчезновения, Грейс заказала у Гринберга торт и, как обычно, две бутылки «Вдовы Клико» из Кассис и обнаружила, что не так уж трудно одной разделаться почти с целой бутылкой. Казалось, все основные события в жизни Лэза пришлись на ноябрь: день рождения, публикация первой книги, подписание контракта на съемки фильма, их свадьба. Он всегда называл ноябрь своим счастливым месяцем. Они с Грейс могли даже встретиться в ноябре, хотя это был спорный вопрос. Встреча произошла на вечеринке в честь Хэллоуина, и Лэз клялся, что всего через несколько минут после полуночи.

Грейс поставила торт на стеклянный столик у окна и зажгла свечи, которые горели до тех пор, пока капельки синего и желтого воска не изукрасили блестящую, как темное зеркало, шоколадную глазурь. Друзья и родственники названивали ей весь день. Когда с поздравлениями позвонила мать Лэза, Грейс подумала, что ее тайна вот-вот раскроется, но миссис Брукмен тоже ничего не слышала о сыне, что было в порядке вещей, поэтому Грейс сказала, что он скоро ей перезвонит. Грейс настояла на том, чтобы портье взяли остатки праздничного торта. И хотя она всегда говорила, что торт для нее слишком большое роскошество, она съела два кусочка, как поступил бы Лэз.

В тот вечер, надев одну из его сизовато-серых футболок от Кэлвина Кляйна, она странным образом почувствовала себя к нему ближе, чем когда-либо раньше.

На следующий день после дня рождения Лэза одна из «дюро-лайт» перегорела. Грейс никак не могла решить, воспринимать ли это как знамение свыше, неясный проблеск будущей судьбы или как факт, подтверждающий ненадежность современных гарантий. Она долго, пристально смотрела на перегоревшую лампочку и терла глаза, словно все это привиделось ей во сне. Сегодня ночью Лэз, казалось, был так близко — почти здесь. Она вспомнила об именинных свечках в его тридцатисемилетие, в прошлом году: двадцать друзей, большущая миска приготовленного ею вегетарианского чили и шоколадный торт.

— Загадай желание, Лэз, — подначивал его Кейн.

— Зачем? У меня есть все, чего я только мог бы пожелать, — ответил Лэз, сжимая руку Грейс. Она не сомневалась, что он имел в виду и ее тоже. Но в тот вечер, как и во многие другие вечера, она не заметила, что что-то неладно. Когда свечи замигали и стали гаснуть, выражение лица Лэза изменилось. На мгновение в глазах его мелькнуло такое выражение, какого она прежде никогда не видела. Он вдруг показался отсутствующим или незнакомым, словно кто-то другой, ослабив бдительность, проглянул в нем в этот момент. Грейс поцеловала его в щеку, и он сразу же стал самим собой — таким, как всегда.

Грейс затаила дыхание, ожидая, что лампочка вновь загорится, как свеча. Тут зазвонил телефон, и она услышала в автоответчике голос отца. Вовремя. Отец выиграл пари — Лэз ушел раньше, чем перегорела лампочка, — но она ему об этом не скажет. Вместо этого были бурный всплеск эмоций и жаркая дискуссия о том, подавать ли иск на компанию за продажу бракованных лампочек — или, быть может, они купили пиратскую продукцию? Конспиративные теории были в большом ходу в семействе Грейс. Ничто так не сплачивает семью, как хороший заговор.

— А что думает Лэз? — спросил отец.

— Он думает, дело в проводке, поэтому говорит, что стоит вызвать электрика, чтобы тот проверил, — ответила Грейс.

— Такой он рассудительный, этот Лэз, — подключилась к разговору мать. Она обычно прослушивала все телефонные разговоры по параллельному аппарату — возможно, потому, что ей до всего было дело, включая и то, о чем говорят люди, когда ее нет поблизости. Мать делала вид, что никогда не подслушивает, но совершенно напрасно: чем больше она старалась сдерживаться, тем труднее ей было не встрять в чужой разговор.

— Думаю, мы все же купили бракованные лампочки, — сказал отец, делая медленный выдох. Он часто вздыхал, особенно по телефону. Грейс легко представила себе его в вытертом кожаном кресле, будто проколотый воздушный шар с сюрреалистическим «Криком» Эдварда Мунка — из тех, что продают в магазинах товаров для вечеринок. — И пяти лет не прошло. Говорил же я, надо покупать «сатко».

— Лэз сказал, что он этим займется. Напишет какое-нибудь письмо в компанию, — добавила Грейс. — Сразу, как только вернется из Лондона. — Грейс решила, что для нее будет выгоднее время от времени отправлять Лэза в поездки. Это даст ей возможность подзарядиться энергией, необходимой, чтобы вести двойную жизнь, и позволит оторваться от новой реальности, отнимающей достаточно много времени. — Он вернется послезавтра, — сказала она.

Внезапно она почувствовала себя персонажем одного из мрачных рассказов Роальда Даля, особенно того, в котором хозяйка пансиона так закармливает своих постояльцев, что они обречены навеки оставаться в ее гостинице. Грейс не понимала, насколько сильна ее собственная темная сторона, и даже находила вполне комфортным следование требованиям новой роли, будто уготованной для нее.

Следующий вечер, еженедельный сеанс игры в скрэббл после ужина в доме ее родителей, стал первым настоящим испытанием для Грейс. Неделей раньше, к ее облегчению, игру отменили из-за неуклонно приближающегося урагана «Ирэн», хотя он бушевал в сотнях миль от побережья обеих Каролин.

Погода была необычайно важным фактором в жизни ее семьи. Телефонный номер Национальной службы погоды был всегда под рукой, и звонки туда неизменно совершались каждое утро. Важно было получить самый свежий прогноз погоды, поэтому только после консультации с синоптиками планы на день утверждались окончательно. В противном случае выносился приговор: «Мы посмотрим».

Когда Грейс была ребенком, отец часто устраивал ей «грозу» в ванной. Грейс, раскрыв над собой «зонтик Мэри Поппинс», ждала надвигающегося шквала, пока отец то включал, то выключал свет, имитируя молнию. В шестом классе ее продержали дома целых восемнадцать дней из-за дождя, ветра, снега, гололеда и холодов. «Никогда не знаешь, в какой момент вышибет окно небоскреба, откуда открывается такой красивый вид», — говорил отец. В те времена Грейс понимала, что спорить бесполезно, и даже теперь в особо ветреные дни поглядывала вверх — на всякий случай.

Родители переехали в Верхний Ист-сайд из Стьювезант-тауна, когда Грейс было тринадцать. Дом нравился им своими удобствами и, прежде всего, находившейся в самом здании химчисткой, застекленной террасой и поблескивающей сверхсовременной кухней. «Космический век», — до сих пор говорила мать, имея в виду двадцатилетней давности дизайн интерьера, включавший в себя обтянутые белой кожей стулья и выкрашенные желтой краской лестничные коридоры.

В то время как раз входили в моду здания из белого кирпича, причем никто не думал о том, что общее загрязнение воздуха рано или поздно испортит их опрятный внешний вид. Но вопреки моде родители Грейс выбрали единственное существовавшее тогда здание из синего кирпича, который, как полагал отец, идеально сочетался с синим безоблачным небом. Грейс казалось, правда, что цвет кирпича гораздо больше напоминает тюбик жирных лазурно-голубых теней для глаз, которые она ребенком ошибочно приняла за простой карандаш и которыми мать все еще пользовалась в особых случаях.

Войдя в здание, где жили родители, она увидела привычную кучку престарелых вдов, которые прохлаждались в вестибюле в своих лучших нарядах. Она поразилась тому, что вдовы приветствовали ее как свою, будто они тоже просто убивали время с тех пор, как потеряли своих мужей. Правда, их мужья умерли, а ее — всего-навсего исчез. Но и в том и в другом случае была какая-то завершенность. Проходя мимо вдов, Грейс пожалела, что, в отличие от Лэза, их мужья вряд ли скоро вернутся.

Шугармены еще не пришли, хотя жили в двух шагах. Родители Грейс и Шугармены были соседями еще в Стьювезант-тауне, и обе четы уже давно решили жить друг от друга не дальше, чем в пределах одного почтового индекса, будь то в Манхэттене или в Делрей-бич, Флорида, где у них были смежные кооперативные квартиры. Было бы легче, если бы Грейс и Лэз предпочли обосноваться в такой же близости от ее родителей, но Лэзу больше нравился Вест-сайд, и семейству Грейс пришлось с этим смириться.

— Кстати, как ему свитер, который мы послали на день рождения? — спросила мать Грейс, раскладывая доску для скрэббла. Женщина невысокого роста, она была одета в то, что называла своей униформой: юбка длиной до колен, свитер, золотой кулон, чулки «паутинка» и туфли на низком каблуке. Волосы ее были зачесаны со лба, что подчеркивало самые, по ее мнению, привлекательные ее черты: большие темно-карие глаза и короткий прямой нос. От природы она была брюнеткой, как Грейс, но теперь ее волосы имели золотисто-медовый оттенок — после применения «Лавинг кэр». Кроме цвета волос Грейс унаследовала от матери только глаза. Остальное, включая рост, слегка асимметричный нос и широкую улыбку, досталось ей от отца.

— Понравился, — ответила Грейс. До сих пор необходимость лгать и даже просто отмалчиваться была для нее редкостью. Пока Грейс росла, мать не уставала твердить, что стоит ей повести себя нечестно, как красное пятно размером с подушечку большого пальца появляется у нее на переносице между бровей. Грейс подумала, что в последнее время стала замечать на своем лице глубокую морщину, в подобных случаях залегавшую там же, на переносице.

Она забыла надеть специальную рубашку для скрэббла, с рисунком, который придумала мать. Это была черная рубашка с белыми буквами, расположенными в виде кроссворда: имя Грейс переплеталось с именем ее мужа, ниже шли переплетенные имена родителей и Берта и Франсин Шугарменов, оттиснутые печатными буквами, под ними был маленький патентованный торговый знак.

— Не переживай, Лэз оставил свою, когда мы играли последний раз. Почему бы тебе ее не надеть?

Мать произнесла это с такой убежденностью, что, натягивая рубашку, Грейс пожелала себе веры в то, что теперь все как-нибудь да уладится.

— Милочка, скажи Лэзу, что на завтрашний вечер предсказывают грозовую погоду. Он прилетает в Кеннеди? — спросил отец.

— Думаю, да, — ответила Грейс.

— Возможны большие задержки. Может быть, даже придется сделать промежуточную остановку. Скажи, чтобы он заранее позвонил, что полет не отменили.

Слушая отца, Грейс подумала, что они втроем могли бы составить хорошую, пусть и случайно собравшуюся команду.

К тому времени когда подошли Шугармены, отец успел отпечатать два экземпляра местного, на пять дней вперед, прогноза, полученного из Национальной службы погоды.

В кругу их друзей Франсин Шугармен слыла признанной поварихой, и эти воскресные игры в скрэббл чаще сводились к разговорам о еде, чем касались вопросов этимологии, хотя верный себе Берт всегда притаскивал из их квартиры на Шестьдесят пятой улице Оксфордский словарь английского языка, с помощью которого разрешал все логические споры, которыми откровенно наслаждался. Берт и Лэз оба любили слова. Для Берта его словарь был чем-то вроде тридцатифунтового бронежилета, тогда как для Лэза слова являлись источником какого-то всеобщего взаимопонимания, будто стоило лишь возвести слово к его первопричине-корню, как наконец наступал порядок.

— Твоя мать сказала мне, что Лэза сегодня не будет, — поведала Франсин зашедшей на кухню Грейс. Недавно Франсин безжалостно остригла свои серебристо-седые волосы, чтобы еще больше подчеркнуть бледно-голубые глаза и слегка выдающийся нос, который, как подозревала мать Грейс, был «поддельным». — А я приготовила мои знаменитые фрикадельки в кисло-сладком соусе специально для него, — добавила она. И она действительно приготовила их для Лэза. Уж точно не для Берта — диабетика, для которого фрикадельки были чем-то запредельным (хотя все знали, что он таскает их за спиной у Франсин), и не для вегетарианки Грейс. — Знаешь, ты можешь заморозить их, а потом разогреть, когда он вернется. Я пришлю их тебе домой в контейнере.

На контейнерах Франсин ее имя было оттиснуто на крышках и донышках, а о содержимом возвещали заклеенные специальной лентой надписи, сделанные несмываемыми чернилами. Глядя на разномастный набор контейнеров на кухонной стойке, Грейс гадала, когда же на самом деле была приготовлена вся эта снедь. В умелых руках Франсин оттаивание и разогрев поднялись до уровня подлинного искусства.

— Твоя микроволновка шпарит еще сильнее, чем моя, — комментировала процесс Франсин, пока они с Полетт наблюдали за тем, как что-то готовится в микроволновой духовке.

— Полетт, — крикнул Милтон из столовой, где он раскладывал фишки ромбом, — не забывай, что сказал тебе врач насчет глаз.

— А что он сказал? — спросила Франсин.

— Да ничего особенного, только что микроволновки могут вызвать катаракту, — ответила мать Грейс, отмахиваясь от Милтона, как от мухи. Открыв дверцу микроволновки, она помешала фрикадельки.

— Может, еще попробуешь курить марихуану? — присоединился к общему разговору Берт.

Грейс слышала этот обмен репликами уже тысячу раз и могла предсказать, что изречет далее Франсин, куда с большей точностью, чем Национальная служба погоды предсказывала погоду на завтра.

— Милочка, я ведь тебе уже говорила — не катаракту, а глаукому, — откликнулась Франсин из кухни.

* * *

Игра проходила тихо, по крайней мере, так казалось рассеянно наблюдавшей за ней Грейс. О ее муже игроки упоминали преимущественно в таких выражениях: «Лэз нас всех уже три раза бы обскакал», или: «Милт, оставь фрикадельки, Грейс возьмет их для Лэза», или: «Правда, рубашка Лэза прелестно выглядит на Грейси?». Партию выиграл Берт, приписав это отсутствию Лэза. В последнем круге у Грейс был небогатый выбор букв, но она умудрилась составить слово «елда» — это было ее высшее достижение за всю игру.

— Откуда ты такое взяла? — спросила ее мать. — Разве есть такое слово?

— Слово как слово, — сказал Берт, по обыкновению наклоняя голову — так, будто хотел скорее проглотить отрыжку, чем неприличное слово.

— И что же оно значит? — спросил отец Грейс.

— Не берите в голову, — сказала Грейс, сметая фишки с доски. У нее было такое чувство, словно директор застал ее целующейся на лестнице во время школьных танцев. Лэз часто читал Грейс вслух отрывки из непонятных томов девятнадцатого века, которые он отыскивал в книжной лавке на Стрэнде в центре города. Некоторые книжки были написаны ярким, колоритным языком. «Елда» было одно из их любимых слов. Как «перси» или «ланиты», оно уже одним своим звучанием передавало смысл. Грейс задумалась над тем, есть ли в словаре Берта архаизм для понятия «эрогенная зона».

— Такое слово есть. Но оно жаргонное, поэтому употреблять его не рекомендуется, — официальным тоном произнес Берт.

— Хорошо, милочка, — сказала мать Грейс. Грейс посмотрела на нее: мать явно считала, что слишком мягко обошлась с дочерью. — В следующий раз играй по правилам.

Вернувшись домой тем вечером, Грейс поставила контейнер Франсин Шугармен с фрикадельками в кисло-сладком соусе в морозильник. Франсин сказала, что они могут храниться год. «Надеюсь, в этом не будет необходимости», — подумала Грейс, выходя из кухни.

 

2

Джейн встречается с Человеком-невидимкой

Темнота в столовой раздражала Грейс. Поэтому на следующее утро, оставив кофе для Хосе, она принесла туда вместо перегоревшей «дюро-лайт» настольный светильник с розовой лампочкой, который ей особенно нравился. Когда она попыталась подключить его, выяснилось, что розетка находится слишком далеко от стола. Грейс отправилась в кладовку на поиски удлинителя. Она была абсолютно уверена, что он лежит в ящике с инструментами. Разгребая залежи мотков изоленты, баночек из-под гуталина и всякой ветоши, Грейс чувствовала запах старой замазки и лимонного масла, пропитавший кладовку.

После нескольких минут безуспешных поисков она начала злиться и внезапно почувствовала, что ей до смерти хочется принять пару таблеток солтина — как она полагала, виной были две чашки чая, выпитые на пустой желудок, после чего ее часто тошнило. Она еще глубже забралась в кладовку, думая, что удлинитель могли куда-нибудь засунуть. Лэз относился к кладовке как к черной дыре для домашней утвари, и теперь Грейс поняла почему. Задумавшись, где еще может лежать удлинитель, она не сразу услышала телефонный звонок.

— Грейс? — раздался в трубке голос Кейна. — Ты совсем запыхалась. Что-то случилось?

— Привет, Кейн, — ответила Грейс, откидывая упавшие на лицо волосы. — Просто ищу удлинитель.

— В буквальном или переносном смысле?

— Кейн, правда, — она была не в настроении поддерживать его игривый тон. — Пока его искала, всю квартиру вверх дном перевернула.

— Пропал? — не отставал Кейн.

Грейс буквально слышала, как крутятся винтики у него в голове.

— На что ты намекаешь?

— Может, просто настало время перерезать провода?

— Кейн, я говорю об удлинителе.

— Я тоже.

— Кстати, он не пропал, это я его куда-то засунула.

— Вот и я о том же, только ты никогда со мной не согласишься. Я просто звоню передать Лэзу, что хоккей на этой неделе отменяется из-за «Пьюиз».

— Я ему скажу, как только он вернется.

Повесив трубку, Грейс вернулась в кладовку, пошарила еще немного, но так и не смогла отыскать пропавший шнур. Все, что она нашла, было несколько непонятно как попавших сюда вещей и всякая всячина, вроде расшитой бисером вечерней сумочки с порванной лямкой, нескольких пультов дистанционного управления без батареек и перчатки без пары, которая, подумала Грейс, когда-нибудь может пригодиться для кукольного театра.

Когда она уже собиралась запереть кладовку и спуститься, на глаза ей попалась фотография. Этот снимок ей никогда не нравилась. Кейн отпечатал его специально для них. Фотография была сделана семь лет назад на вечеринке в честь Хэллоуина, той самой, на которой Грейс впервые встретила Лэза. Все они пришли на вечеринку ряжеными. Грейс стояла рядом с Кейном, а Лэз обнимал за талию подругу Грейс — Хлою. На пластмассовой рамке лежал слой пыли, и Грейс вынула карточку, чтобы получше разглядеть ее. Лэз в шутку говорил, что не проявится на пленке, так как в конце концов он был в костюме Человека-невидимки. Но получился он очень даже видимым.

* * *

Грейс познакомилась с Кейном еще до Лэза. Выражаясь терминологически, они с Кейном «встречались», хотя оба подсмеивались над этими свиданиями. Как и все подобного рода события, они звучат даже забавнее в пересказе.

Конечно, как только Лэз обратил внимание на Грейс, для нее это был знак судьбы — Грейс знала, что они будут вместе, хотя она и ходит на свидания с его лучшим другом. После вечеринки Лэз попросту отвел Кейна в сторонку и сообщил ему, что собирается увести у него подружку, на что Кейн ответил: «Будь как дома». Только много позже Грейс задалась вопросом о последовательности событий. Прежде всего, ее немного задело, что Кейн не поборолся за нее, но тут она уже ничего не могла изменить. С другой стороны, она могла бы и не выходить за Лэза.

У Грейс и Кейна были общие друзья, их представили друг другу летом того же года, когда устраивалась вечеринка в общежитии в Грейт-Баррингтоне. Это было четвертого июля. Кейн играл в настольный теннис и, прихлебывая пиво, краешком уха слушая Луи Армстронга, с шумными выдохами посылая мячик на противоположную сторону стола, флиртовал с Грейс. Перед ужином они вместе лущили горох над большой стеклянной салатницей, для вящей патриотичности украшая песочные коржики черникой, клубникой и сбивным кремом, и к концу недели между ними установилась определенная связь. Однажды вечером за ужином Грейс слышала многочисленные упоминания о друге Кейна, Лэзе, чье имя произносилось как нечто легендарное. Вернувшись в город, они с Кейном пару раз сходили в кино и только однажды поцеловались. Кейн подарил ей букет желтых роз, что впоследствии было истолковано Грейс как, скорее, дружеский, чем любовный жест.

В тот Хэллоуин Кейн пригласил Грейс на костюмированную вечеринку, и она спросила, найдется ли у него приятель для Хлои, ее давнишней подруги, вернувшейся из Чикаго. Грейс тщательно нарядилась, зачесав наверх свои волнистые каштановые волосы а-ля Уильма Флинстон и приспособив свой лифчик без бретелек к леопардовой накидке, которую откопала в кладовке. На ноги она надела сандалии из якобы крокодиловой кожи, хотя шел дождь, и, пока она ловила такси, ей все время приходилось прыгать через лужи. Хлоя не горела таким энтузиазмом — она терпеть не могла ряженых, — но, стоило ее немного подначить, и она уступила: надела крестьянскую блузу и накинула белый платок. С татуировкой на лодыжке, колючей черной шевелюрой и крестиком из горного хрусталя на шее она выглядела как молочница в стиле панк-рок.

Было почти половина двенадцатого ночи, когда они приехали на угол 120-й улицы и Риверсайд-драйв в необитаемый особняк, принадлежавший другу Кейна. Особняк был идеальным местом для вечеринки на Хэллоуин. Легенды ходили о его подземных туннелях и переходах, которые неведомо зачем вели к реке, что послужило предметом бесконечных обсуждений на протяжении вечера. Кейн решил нарядиться кинематографическим Тарзаном, с кожаным хлыстом и во взъерошенном черном парике, чтобы подыграть Грейс в роли Джейн.

Хэллоуин не был ее любимым праздником. Когда она шла по улицам Манхэттена в Хэллоуин, то часто не могла сказать, кто из прохожих ряженый, а кто нет, и это нервировало ее.

Когда Грейс впервые увидела Лэза, стоявшего в полутемном вестибюле, что-то дрогнуло в ее душе, хотя лицо его было скрыто вуалью, полями низко надвинутой шляпы и зеркальными солнечными очками. Она сказала: «Привет!» — и тут же облила его пивом, нервно пожав затянутую в перчатку руку.

— Смотрите, я злопамятный, — сказал Лэз, вытирая руки коктейльной салфеткой. Грейс знала, что первое впечатление часто обманчиво — с ней такое уже случалось, — но в этот раз все было иначе. Когда Лэз спросил Хлою, не хочет ли она посмотреть особняк, Грейс подумала, что с его стороны будет очень любезно попытаться развлечь ее подругу, но тут же вспомнила, что ее кавалер — Кейн, и повернулась к нему.

— Знаю, — сказал Кейн. — Женщины и собаки — он словно гипнотизирует их.

Впрочем, этот гипноз действовал не только на женщин и собак, но абсолютно на всех. Людей влекло к Лэзу, словно к пропавшему без вести и наконец нашедшемуся другу.

Грейс поразило, что под конец вечера Лэз (уже снявший вуаль, но из уважения к Г. Дж. Уэллсу оставивший солнечные очки и перчатки) знал интимные подробности, касавшиеся всех присутствующих. Конечно, они тоже знали о нем: из статей, которые он писал для «Эсквайра», и выступлений на телевидении, но, главным образом, они знали его по награде, которой «Международная амнистия» удостоила его за книгу, посвященную Косово, откуда он только что вернулся. В этой книге, названной «Пробуждение призраков», документально описывались шесть недель, проведенные им под маской немого мусульманского пленного в сербском концентрационном лагере с целью собственными глазами увидеть и запечатлеть творящиеся там зверства. Рассказ Лэза, который все сочли душераздирающим, вознес его на пьедестал, куда более привычный для рок-звезды, чем для журналиста. Книга шла нарасхват как последняя сенсация и вскоре была переиздана. Лэз даже вошел в число номинантов на Пулицеровскую премию. Грейс читала отрывок в «Вэнити фаер». Нелишним оказалось и то, что Лэз был фотогеничен и красноречив и производил впечатление человека, для которого деньги и признание ничего не значат, что вызывало к нему еще большее уважение.

Пока Лэз оживленно говорил о воздействии, которое оказывает война на осиротевших детей, Грейс старалась слушать внимательно, но понимала только, что, когда он смотрит на нее, а он делал это часто, щеки ее заливает румянец, словно он мог вслух рассказать, как она старательно совлекает с него в своем воображении покровы Человека-невидимки.

После вечеринки они вчетвером отправились в северную часть Риверсайд-драйв, за могилу Гранта, где был припаркован «сааб» Лэза. Дождь перестал, но похолодало. Лэз накинул свой пиджак на плечи Грейс и взял ее за руку. Они даже шагали в ногу.

«Человек-невидимка» сильно напугал Грейс еще тогда, когда она ребенком смотрела этот фильм. Родители оставили ее с новой няней, а та выключила везде свет и задернула шторы, чтобы создать настроение, соответствующее просмотру картины. Недели и даже месяцы спустя у Грейс сохранилось отчетливое чувство, будто кто-то преследует ее по дороге в школу, а когда она принимала душ, Человек-невидимка кончиками пальцев щекочет ей спину.

Но к Лэзу все эти старые ассоциации были неприменимы.

Лэз отвез всю их компанию в квартирку Грейс, расположенную на последнем этаже роскошного здания. Грейс сварила шоколад, и вся четверка уселась играть в «Погоню». Когда гости уехали, Грейс сняла свой костюм, подобрала вуаль, которую Лэз оставил на кофейном столике, накинув ее на плечи, и устроилась на подоконнике допивать шоколад.

Грейс вставила фотографию обратно в рамку. За время, минувшее с того Хэллоуина, они с Хлоей разошлись, но она не могла вспомнить почему. Когда они виделись в последний раз? Год назад или около того. Их жизни были слишком различны, да и, по правде говоря, Хлоя и Лэз никогда не испытывали друг к другу теплых чувств.

Грейс представила, что бы произошло, войди он прямо сейчас в дверь. Он мог, она знала, мог сделать это в любой момент. Так уже бывало. Нет причин не верить, что это может повториться. Грейс никогда не спрашивала себя, почему он с ней. Слишком ясен был для нее ответ. Она была свидетельницей периодов затишья, которые часто оборачивались черной депрессией, когда он с трудом приходил в себя, иногда не звоня целыми днями. Она давала ему возможность перевести дух, всегда радовалась его возвращениям, не задавая вопросов и не требуя ответов. Он чувствовал себя с ней в безопасности и, не рискуя, мог вновь исчезнуть, потому что знал: она никуда не денется и всегда будет заполнять собой эти промежутки.

В первый раз он ушел вот так на два дня, доведя Грейс до жуткой истерики. Накануне они проговорили всю ночь до самого утра и, казалось, никогда не были ближе друг к другу. Лэз рассказал, как отец бросил его, трехлетнего, и добавил, что не перенесет, если ему придется потерять и ее тоже. Он наконец уснул, и, спящий, был похож на маленького ребенка. На следующий вечер, когда он не пришел домой к ужину, Грейс обзвонила его друзей и родных и, в довершение, полицию и больницы.

Франсин Шугармен нанесла еды на дюжину человек и держала стражу в квартире Грейс. Она предложила даже остаться на ночь, с этой целью прихватив из дома спальный мешок и одеяло с электроподогревом, из-за которого сразу же перегорели все пробки. Кейн принес салат из сига; мать Грейс — запеканку и упаковку настоящих английских блинчиков, которые она отыскала в особом магазине. Родственники из Нью-Хейвена, которых Грейс не видела много лет, заскочив на часок, уселись рядком на стоявшей под углом кушетке — как на детском утреннике. «Кто умер?» — пошутил Берт Шугармен, оценив разнообразие угощений и гостей.

Грейс все еще помнила выражение лица Лэза, когда он вошел в комнату, набитую встревоженными людьми, и как все они набросились на него, требуя объяснений.

— Где тебя черти носили? — грозно вопросила мать Грейс.

— Где ты был? — подал голос Милтон.

— Мы тут все из-за тебя переволновались — просто с ума сойти, — сказала Франсин.

— Что, трудно было хотя бы позвонить? — буркнул Берт.

Лэз пожал плечами и поцеловал Грейс в щеку, умело скрывая неудовольствие.

— Если бы я знал, что меня ожидает такой прием, я бы побрился, — ответил он и рассмеялся, но под этим смехом таился ледяной взгляд, от которого Грейс до сих пор бросало в дрожь, словно это ей надо было извиняться за устроенный переполох.

Присутствующие вновь заняли свои места и дружно, с облегчением вздохнули:

— Слава богу, с тобой все в порядке.

Когда Лэз пропал во второй раз, она позвонила одному Кейну.

— Не волнуйся, я его разыщу, — ответил он. — Думаю, я знаю, где он может быть.

Четыре часа спустя Кейн с Лэзом вошли в дом. Оказывается, Лэз сел в машину и просто поехал куда глаза глядят, пока не добрался до обиталища Кейна на озере. Кейн нашел его сидящим на переднем крыльце дома. Грейс помогла Лэзу снять ботинки и уложила в постель, наблюдая за ним, пока он не уснул.

— В следующий раз никого не зови, Грейси, — сказал он, наконец проснувшись, двое суток спустя. — Никто не понимает меня лучше, чем ты. Даже Кейн. Я всегда буду возвращаться. Обещаю. Поверь мне.

В третий раз он отсутствовал намного дольше — Грейс не могла точно припомнить насколько. Она поклялась никому ничего не рассказывать, каждый вечер ожидая, что Лэз вернется в квартиру, в которой он определенно решил больше не жить.

Последующие несколько отлучек Лэза вспоминались еще более смутно, поскольку со временем Грейс стала придавать им все меньше и меньше значения. Она знала, что любые попытки расспросить его ничего не дадут. Он просто не станет ей отвечать. И хотя Грейс честно пыталась найти лазейку в баррикадах, которыми окружил себя Лэз, ему удавалось ускользнуть от нее за спиной.

Брачные обеты всегда казались Грейс недостаточными. И даже если бы наравне с обетами любви, уважения и заботы Лэз принес ей обет физического присутствия, это все равно не удержало бы его дома.

Исчезновения Лэза не были обычными «мужними загулами». Он не торчал за бутылкой с друзьями, тяжело навалившись на стойку прокуренного бара, не засиживался за покером, не играл с дружками в боулинг и даже не шлялся по стрип-клубам. С такими загулами было бы проще смириться. Дружки — дружками, что уж тут. Но Лэз не ходил «налево». Он попросту исчезал.

В конце концов Грейс приноровилась к ритму его уходов и возвращений, к приливам и отливам в его поведении. Она стала готовиться к каждому исчезновению, удерживая свою осажденную крепость с силой, равной силе его отступничества, так, чтобы к тому времени, когда Лэз даст ей окончательный расчет, не оказаться застигнутой врасплох.

Положив фотографию обратно в ящик, она закрыла кладовку. Из-за слоя пыли и отпечатков пальцев на пластмассе, скрывавших изображение, Лэз и вправду казался почти невидимым.

 

3

Идеальная пара

По вторникам у Марисоль был выходной, поэтому Грейс вполне могла позволить себе расслабиться и не метаться по дому в попытках создать видимость двух жизней. Действительно, необходимость держать себя под контролем становилась все важнее, так как Грейс часто упускала из поля зрения слишком многое, что само по себе могло дать пищу для подозрений.

Вначале, когда они с Лэзом еще только поженились, Грейс потребовалось время, чтобы привыкнуть к мысли о том, что кто-то чужой будет прибираться в доме. В ее семье всегда мыл посуду и пылесосил отец. Лэз, сам бывший не из тех мужей, что рьяно берутся за работу по дому, считал, что Грейс слишком неорганизованна. Беспорядок же действовал ему на нервы. Возвратившись из отпуска, Грейс обычно несколько недель не разбирала свой чемодан, пока у нее не кончалось чистое белье. Для нее было подвигом разложить одежду по полкам, а уж тем более развесить на вешалки.

Лэз был из тех людей, которым нравится, когда продукты в холодильных камерах разложены по ранжиру, а галстуки висят на крючках в соответствии с цветами солнечного спектра. Как только он понял, что Грейс никогда не примет его организованного подхода, он предложил нанять кого-нибудь на полный день. Поначалу, с появлением Марисоль Грейс почувствовала себя уверенней и выработала привычку подметать пол, стирать пыль и мыть посуду до прихода служанки. Но постепенно она стала полагаться на этот навязанный извне порядок, пока не почувствовала, что не может иначе.

Во вторник утром, подкрашивая губы, она заметила, что в тюбике осталось совсем мало ее любимой помады — самое большее на день, — и решила, что пора пополнить запасы косметики. Она пользовалась помадой одного и того же цвета уже многие годы: и тогда, когда Лэз впервые поцеловал ее, и тогда, когда он сделал ей предложение, и тогда, когда они поженились. Обычно она покупала косметику в наборах, чтобы избежать испытующих взглядов косметологов в универмагах; она чувствовала, что они смотрят на нее так, словно она, несведущая бедняжка, даже представления не имеет о том, как применять крем под пудру, пользоваться карандашом для глаз или самостоятельно наложить маску.

Когда Грейс поступила в колледж, ее мать устроилась работать на неполный день в отдел «Эсти Лаудер» в «Бонвите», чтобы заполнить пустоту в своей жизни или, как она это называла, «свое опустевшее гнездо», хотя Грейс жила дома и каждый день ездила по сезонному билету в Бернард. Известная любительница сюрпризов, мать взяла обыкновение неожиданно появляться в комнате Грейс с губками и тампонами, каждый раз вызывая у дочери ассоциацию с хищной птицей, стремительно пикирующей с добычей в виде десятифунтовой косметички. Все дело в том, учила она, чтобы знать, что и как применяется, и иметь под рукой необходимые материалы; искусство придавать себе иной облик нуждается в практике. Мать не столько учила Грейс замечать недостатки своей внешности, сколько совершенствовала технику нанесения макияжа.

Середина ноября была почти что пиком торгового сезона. Едва Грейс вступила в суматошный мир «Блумингдейла», где ее мать некогда заложила основу своих самых нерушимых мифов, как словно вновь перенеслась в детство, со всеми его видами и оттенками неуверенности. Она редко заходила в универмаги, всегда чувствуя, что теряется в шарканье тысяч ног без предводительства закаленного в боях покупателя, каким была ее мать, уверенно штурмовавшая торговые ряды. Первый этаж с его блестящим, выложенным черной и белой плиткой полом был священным полем боя для Полетт — местом, где она преображалась, где в нее вселялась надежда на возможность искупить прежние промахи в каждом последующем отделе. Сразу же за вращающимися дверями, где благоухания, источаемые покупателями и продавцами, спорили за обладание воздушным пространством, все становилось возможным. И на любой спрос всегда находилось соответствующее предложение.

Пока Грейс стояла перед блистающим белизной прилавком оздоровительного отдела, слушая, как косметолог — с накрашенными шоколадной помадой губами, в белом халате — объясняет, что у них больше нет в продаже нужного Грейс оттенка, в уме ее рисовалась гнетуще-мрачная картина, что на свете не существует ни идеальных мужей, ни идеальной помады, разве что в памяти — вроде той помады «бон-бель», которую они с Хлоей заказывали по почте в седьмом классе. Идеальная помада на любой момент — это как та Гераклитова река, в которую нельзя вступить дважды.

Разочарование, пережитое в косметическом отделе, оказалось куда более тяжким, чем надеялась Грейс. Когда она шла по Лексингтон-авеню, ее охватило что-то вроде паники, поэтому она решила взять такси и направиться прямиком домой.

Включив телевизор, она перешла на канал Си-эн-эн. В тот момент, когда она ставила чайник, послышался голос диктора, произносящего заголовок, привлекший ее внимание, и она перешла в гостиную. Противостояние в Косове — правда или вымысел? Бубнящий голос журналиста звучал как навязчивое гудение флюоресцентной лампы. «Журналистский отчет о его душераздирающих переживаниях в концентрационном лагере для мусульман нуждается в проверке, так как появляются все новые и новые свидетельства, опровергающие…»

Грейс услышала название книги Лэза и снова потянулась за пультом дистанционного управления. Лэз всегда говорил, что найдутся люди, которые захотят дискредитировать его. Но теперь, сосредоточенная на своей собственной милосердной миссии самосохранения, вызванной его исчезновением, Грейс не могла позволить себе отвлекаться на страдания Лэза, которые он причинял себе сам, или наоборот. Ей не хотелось жалеть его. Чтобы придать звучание его отсутствию, оценить их брак и свое место в нем, она сочла необходимым сохранять выверенную позицию, добиваясь предельно четкого изображения. Она будет переключать новости и избегать газет. Проблемы Лэза могли вызвать скандал национального масштаба, но в ее доме все останется как было, включая репутацию Лэза.

Направив пульт на телевизор, она вспомнила о своей матери, которая прочитала в журнале «Превеншн» о вреде инфракрасных лучей и после этого долго обвиняла мужа в том, что он сознательно хочет угробить ее, переключая каналы, чтобы самому выйти сухим из воды.

По другому каналу передавали сварганенную на скорую руку историю о компании «Хевен сент», которая могла воспроизвести любой запах. Сама Грейс редко душилась, и телевизионная история напомнила ей о бросовом парфюмерном наборе «Литтл Киддл», достававшемся ей в детстве от старшей кузины. С помощью имевшейся в наборе пипетки Грейс с научной точностью создала идеально сбалансированный запах, состоящий из ароматов яблоневого цвета, сирени и ландыша. Добившись желаемого результата, она распрыскала жидкость по всей кухне, и после этого отцу пришлось еще несколько недель ужинать у себя в кабинете из-за его в высшей степени обостренного чувства обоняния. Став взрослой, Грейс время от времени улавливала подобный запах в самых пренеприятных местах, например на автобусной остановке, которую особенно не любила, и ее охватывало детское чувство разочарования: ее духи были не так уж неподражаемы.

Затем телевизор сообщил название компании, которая по желанию покупателя могла подобрать оттенок помады, соответствующий его наряду, стоило лишь послать образец цвета — пусть даже клочок ткани — в косметическую лабораторию. Средства от загара, блеск и аромат добавлялись в продукт для создания индивидуальной, неповторимой номады, которая могла даже носить личное имя пользователя.

Грейс вытащила карандаш и записала информацию, касающуюся компании по производству помады, включая ее электронный адрес в Интернете: www.perfectmatch.com. Случайная последовательность событий удивила ее. Не все потеряно, как сказал бы отец, и она отправилась в ванную за тюбиком старой помады. Она выкрутила его до отказа, надеясь, что там еще хоть что-то осталось. Вероятно, еще существовала возможность сохранения прошлого.

Грейс прошла в кабинет, села за письменный стол Лэза и включила компьютер. Ей нравилась мелодия, которую издавал он во время загрузки. Лэз настоял на том, чтобы они купили более современную модель, оснащенную новейшими достижениями компьютерной техники, но как-то уж так выходило, что она работала значительно медленнее, чем старенький черно-белый «пауэрбук» Грейс, которым она пользовалась редко, не считая себя профессионалом. Грейс гораздо больше нравились перо и бумага, предпочтительно розовая, поднимавшая ей настроение. Розовая бумага напоминала ей о том времени, когда Грейс была старшеклассницей, и хотя эта пора была не столь уж запоминающейся, но так устроен человек, что почти на все события прошлого он оглядывается с ностальгией.

Сейчас Грейс предпочитала розовый любому другому цвету. Однажды она даже поинтересовалась у своего гинеколога, нельзя ли поставить розовую внутриматочную спираль, вместо обычной белой, — переливчатый розовый материал смотрелся бы вполне симпатично.

Как только компьютер пришел в состояние готовности, она набрала пароль. Запомнить его было несложно — годовщина их свадьбы, до которой теперь оставалось всего одиннадцать дней. Дожидаясь, пока подключится модем, она думала о ночи накануне того дня, когда ушел Лэз. Грейс почувствовала, как посреди ночи он беспокойно зашевелился, и положила руку ему на плечо. Он повернулся к ней с выражением, которое тогда она приняла за желание — хотя теперь ей виделась в нем некая решимость, — и она впустила его в себя, пока он не кончил не раз и не два, а по крайней мере три раза, как скорострельное оружие. Грейс привыкла к тому, что с желанием у Лэза всегда порядок, но теперь, оглядываясь назад, задумалась, уж не хотел ли он взять свое впрок.

«Пароль неверный. Пожалуйста, введите пароль снова». Грейс подумала, что, должно быть, в спешке допустила ошибку. Потом поняла, в чем дело. На экране светилась учетная запись «Гость». Грейс попыталась вспомнить, кто мог в последний раз пользоваться их сетью, но ей так ничего и не пришло в голову. Должно быть, она ввела неправильную комбинацию. Тогда она набрала логин «гингко». Когда Лэз впервые поцеловал ее, листья гингко, обрамлявших улицу, где она жила, устилали мостовую ярким ковром желтых бумажных вееров. Всего несколько недель спустя над улицей стоял прогорклый запах замусоривших тротуар перезревших семян.

Подсоединяясь к Интернету, процессор издал режущее слух жужжание. Грейс набрала электронный адрес компании по производству помады и стала ждать, пока появится ее страничка. За последнее время она не получила ни одного письма по электронной почте, даже свежих данных о погоде от отца, который часто присылал ей информационные бюллетени, касавшиеся сокращения выпадения осадков на юге, что могло повлечь резкое повышение цен на апельсины, или угрозы глобального потепления.

Отсутствие почты вызвало у Грейс такое гнетущее чувство, что она едва удержалась от того, чтобы подсоединиться к сайту «Друзей одиноких сердец». Она утешилась мыслью, что осталось уже не так долго ждать, когда она получит свою помаду вместе с подтверждением.

Грейс смотрела на выскакивавшие на экране картинки, похожие на бумажные цветы, которые распускаются, попав в воду. Прочтя появившуюся строчку, она ужасно смутилась. «Как вам представляется идеальная пара?» Опрос продолжался параллельно с информацией о том, как можно зарегистрироваться, набранной округлым розовым шрифтом. Это была служба знакомств. Грейс снова посмотрела на адрес и поняла, что по рассеянности набрала перед адресом косметической фирмы лишнюю букву, что коренным образом меняло смысл. Ошибка показалась ей, мягко говоря, не очень смешной, и она уже собиралась отключиться, когда один из вопросов привлек ее внимание. «Можете ли вы описать вашего идеального партнера в трех предложениях? Если да, то вы на правильном пути».

Грейс стало любопытно, сможет ли она описать Лэза с такой точностью. Пальцы ее забегали по клавиатуре, и она обнаружила, что описать Лэза проще простого. «Он может вслух читать „Обломова“ в постели, с перерывами на шампанское». «Зачем вылезать из постели, если Обломов этого не делал?» — говорил он, и как могла Грейс с этим спорить? Она помнила эти перерывы гораздо лучше, чем слова гончаровского романа — прежде всего, голос Лэза, тепло мятых белых простынь. «Стоит ему улыбнуться, — продолжала набирать она, — и больше тебе ничего не нужно. А когда он уходит, то всегда возвращается».

Три предложения. Сжатые и категоричные. Она была довольна собой, как если бы сам факт того, что она справилась с заданием, возвращал ей Лэза. Но, перечитав свой текст, она почувствовала растущую неуверенность. Может, трех предложений мало? Она попыталась набрать еще строчку, но остановилась. Разве в этих трех предложениях не все сказано? Грейс потерла глаза. Она почувствовала приближение мигрени. На экране замелькали помехи. Никаких слов больше не появлялось.

Грейс выделила набранные ею строчки и нажала клавишу «стереть», как вдруг сеанс прервался. Она подбежала к стенной розетке, воткнула телефонный шнур и сняла трубку. Это был Кейн.

— Снова я, — сказал он.

Грейс заметила, что трубка липкая, и отвела ее от уха. Разговаривая по телефону, Лэз любил есть; возможно, это был мед с бутерброда с ореховым маслом. Завтра надо сказать Марисоль.

— Привет, Кейн. Как ты?

— Твой супруг начинает меня доставать. Он не ответил ни на одно из моих электронных писем.

— Думаю, он не получал никакой почты. Я постоянно вишу на линии. Может, ты перепутал адрес.

У Грейс мелькнула мысль о необъяснимом «госте», которого она нашла в компьютере, но она тут же отбросила ее. Она уже собиралась рассказать историю со своей путаницей Кейну — отчасти потому, что знала, что это его развлечет, но главное, чтобы отвлечься самой, — когда раздался другой звонок. Она сказала Кейну, чтобы он не вешал трубку.

Грейс нажала на пульте кнопку переключения линии и услышала низкий гудок. Она снова нажала кнопку и в какую-то долю секунды, пока ее не соединили, подумала, что могла запросто упустить Лэза, а заодно и предыдущий звонок от Кейна, но тут же услышала голос Кейна, подпевавшего звучавшему откуда-то издалека радио.

— Хорошее настроение, Кейн?

— Всегда, когда я говорю с тобой, моя сладкая.

— Смотри, Лэз может приревновать, — сказала Грейс, но даже она сама понимала, какая это нелепость. Лэз никогда не выказывал даже малейших признаков ревности.

Кейн замолчал — такое с ним случалось не часто. Ей захотелось, чтобы снова раздался звонок.

— Так ты собираешься на озеро в Рождество? — спросила Грейс, внезапно заметив, что вся вспотела, хотя минуту назад ей совсем не было жарко.

— Нет, — ответил Кейн, — туда отправляется сестричка со своим кланом. Но я буду на озере под Новый год.

Каждый год Кейн отвозил их в горы на расположенную неподалеку от его хижины ферму, где выращивали рождественские елки. Грейс любила Рождество — ее так завораживали праздничные украшения, развешанные по всему городу, что ей хотелось, чтобы их не убирали весь год. Ее родители и Шугармены всегда праздновали Рождество, хотя и были евреями — неортодоксальными, сильно подразбавленными, из тех, что пекли картофельные оладьи, дабы лишний раз подстраховаться, — но ставить елку категорически отказывались, считая это своего рода кощунством. Однако для Грейс гирлянды огней и запах хвои были существеннейшей частью праздника.

В первое ее Рождество с Лэзом он настоял на девятифутовой елке, слишком длинной, чтобы уместиться в джипе Кейна, так что ее пришлось привязать к крыше. Рубили долго, и пальцы у Грейс онемели от холода, хотя Лэз и дал ей свои перчатки из овчины, слишком большие для нее и такие изношенные, что очертания его руки только что не просвечивали сквозь мех.

Дом Кейна был в нескольких милях от фермы, и, когда они вернулись, Кейн развел большой огонь в очаге. Все проголодались как волки, но из еды в доме нашлись только коробка зачерствевших хрустящих хлебцев, несколько сморщенных яблок и две банки лосося. Все остальное, включая упаковку из шести бутылок пива «Лосиная голова», покрылось коркой льда.

— Как насчет того, чтобы покататься на коньках? — предложил Лэз, когда они покончили со своим скудным обедом. Он встал, вытер руки о джинсы и посмотрел за окно.

— Озеро еще не замерзло, — сказал Кейн. — Надо несколько неделек обождать.

— Пошли. Заодно и проверим. — Лэз не стал дожидаться ответа и уже начал обуваться. — Кто идет?

Кейн покачал головой.

— Вы, ребята, слишком осторожничаете, — бросил Лэз, выходя.

Грейс прижала кончики пальцев к замерзшему стеклу и сквозь оттаявшие дырочки видела, как Лэз обошел озеро по периметру, а затем рискнул выйти на лед. Наконец Кейн побежал за ним и, стоя на берегу, стал звать его обратно. Лэз остановился и начал колотить по льду каблуком, демонстрируя его прочность. Кейн немного прошелся по льду и показал на окошко, за которым стояла Грейс. Лэз повернулся и помахал рукой. Грейс махнула в ответ, но в голове у нее снова и снова крутилась одна и та же мысль: «Пожалуйста, не провались!» Когда они с Кейном вернулись, Лэз крепко обнял ее.

— Видишь, Грейси верит в меня, — сказал он. Потом подхватил ее на руки, и Грейс увидела подтаявший отпечаток своей ладони на заледеневшем окне.

На обратном пути Грейс сняла башмаки и, свернувшись калачиком под шерстяным одеялом, которое лежало у Кейна в корзине, закрыла глаза. Лэз сидел на переднем сиденье рядом с Кейном. Каждые пять минут Грейс чувствовала, как пальцы Лэза растирают ее ступни, что отгоняло стоявшую у нее перед глазами картину, как под ним проваливается лед. От поглаживания ступней у нее защекотало в носу, и это ощущение стало для Грейс одним из проверенных временем признаков подлинного счастья.

— Значит, увидимся в субботу? — спросила она Кейна. Все еще цепляясь за надежду на скорое возвращение Лэза, Грейс запланировала на субботу небольшую встречу на катке «Скай-ринк», за неделю до их пятой годовщины, примерно для тридцати друзей и близких. Без особых затей — просто пицца и напитки от Ральфа.

— Непременно, — ответил Кейн. — Пять лет. Невероятно. Скажи Лэзу, чтобы позвонил мне, когда приедет.

— Скажу.

— Грейс?

— Что?

— Знаешь, могла бы и не спрашивать. Ради тебя я всегда готов быть где угодно.

Грейс знала, что в разговоре имелись недостающие звенья. Она намеренно пропускала их, как стежки в вышивке, чтобы добиться нужного рисунка. Знала она и то, что Кейн не будет на нее давить.

— Было бы здорово, если бы ты сказал тост.

— Все ради тебя, Грейс.

В носу у нее защекотало, словно она собиралась чихнуть.

 

4

«Простаки за границей»

Грейс находилась не в том настроении, чтобы проводить занятия, но была среда — вечер, в который «Химера букс», старая книжная лавка на западе, в районе 80-й улицы, великодушно позволяла ей использовать заднее помещение магазина для проведения десятинедельного курса переплетного дела. Лэз устраивал там чтения, когда вышла его первая книга; народу набивалось битком, некоторые сидели даже на подоконниках и ступеньках. Давая объявление об открытии курсов в «Вестсайдере», Грейс, недолго думая, окрестила их «Переплетное дело». Она надеялась, что многих заинтересуют форзацы с узорами под мрамор и особенно золотая фольга, которая производила на нее саму такое же магическое действие, как крылья бабочки. Время от времени кто-нибудь приносил на занятия рассыпающуюся по листочкам фамильную драгоценность, требовавшую для своего восстановления более искушенного наставника, чем Грейс. В подобных случаях в качестве консультанта вызывался Милтон.

Курс переплетного дела доставлял отцу Грейс безграничное удовольствие, что, в свою очередь, доставляло удовольствие ей. Лэз называл переплетную Грейс «мелочной лавочкой», и Грейс это прозвище казалось скорее приятным, чем унизительным. Она знала, насколько высоко Лэз ценит ее чуткое проникновение в его собственную работу, не говоря уже о ее издательских и корректорских навыках, для применения которых обычно требовалось, чтобы она сидела у него на коленях, а он потихоньку гладил или раздевал ее, пока она пыталась работать. Грейс думала, что однажды действительно сможет заполнить одну из своих «мелочных книжечек» чем-то большим, чем просто мелочи, и, возможно, Лэз будет сидеть рядом с ней, правя ее корректуру. Разумеется, когда она что-нибудь напишет, а он вернется.

Отец Грейс научился переплетному делу у своего отца, но так и не пошел по его стопам в семейном бизнесе, обретя свое призвание в лечении заболеваний ног. Все без исключения книги в доме ее родителей были красивейшим образом переплетены, многие в тисненую кожу, с любовно подклеенными корешками, а иногда даже в пыленепроницаемых обложках.

Поваренные книги ее матери протирали специальными растворами и тщательно, чтобы не причинить ни малейшего вреда, стирали с них пыль; они были обернуты в прозрачный пластик на тот случай, если на них, не дай бог, что-нибудь прольется. «Люди бережнее обходятся со своими сигарами, чем с книгами, — частенько ворчал Милтон. — У меня есть сигары, которые старше тебя, Грейси, и они все так же хороши, как в тот день, когда я покупал их», — говорил он, доливая воду в установку для увлажнения, хотя бросил курить, когда Грейс еще только-только пошла в колледж. Родители недавно установили осушитель и ионизатор воздуха, чтобы избавиться от пыли в квартире. Если бы отец ко всему прочему мог еще и контролировать наружный климат, он был бы совершенно счастлив.

Кроме того, он любил цепляться к мелочам и никогда не был доволен никакой работой, кроме той, что выполнял сам. Многие маляры уходили, бросая наполовину сделанную работу и отказываясь отвечать на его звонки, когда им вконец надоедала настойчивость, с какой он требовал, чтобы они в энный раз перекрасили ту или иную комнату из-за каких-то едва заметных подтеков. Грейс всегда втайне думала, что было бы лучше, если бы отец пошел в пластическую хирургию вместо лечения заболеваний ног, но держала эти мысли при себе, понимая, что тогда они с матерью превратились бы в заложниц неистребимого отцовского желания сохранять и реставрировать.

В тот год, когда Грейс начала встречаться с Лэзом, он устроил переплетную мастерскую для отца Грейс в пустующем складе в подвале дома, где жили ее родители. Сдружившись с главным администратором, Лэз даже получил разрешение сломать стену прилегающей мойки, чтобы Милтону не приходилось бегать наверх — мыть свои инструменты. Вследствие этого отец проводил большую часть свободного времени в подвале, время от времени поднимаясь, чтобы прослушать прогноз погоды.

«Снег еще идет?» — спрашивал он, поднявшись из своего подземного царства — глотнуть свежего воздуха или перекусить. Если бы не посещения офиса, расположенного на другой стороне улицы, отец, наверное, вообще никогда не выходил бы из дома. Мастерская была жестом, достойным пожизненной благодарности, но Лэзу все казалось мало. Для него Милтон стал родным отцом, которого он никогда не знал.

Весной следующего года, во время помолвки Грейс и Лэза, на которую Шугармены явились с уткой по-пекински, отец вручил Лэзу подарок, завернутый в бурую оберточную бумагу. Пока Лэз разворачивал сверток, отец чуть не лопался от гордости. Внутри оказалось тщательно восстановленное, принадлежавшее Лэзу двухтомное первоиздание «Простаков за границей» Марка Твена и два билета на самолет. «Приятного путешествия», — было написано отцовской рукой на карточке. Грейс шепнула родителям, что они напрасно сделали это, и она знала, о чем говорила, потому что теперь цена книги была под большим вопросом. Она просто не понимала, как отцу удалось заполучить книгу.

— Разве не прекрасная работа? — спросила, лучась улыбкой, мать Грейс. — Он даже подновил позолоту на заголовке. А посмотрите на новый форзац! Милтон прямо-таки окопался в своей мастерской. Вроде сапожника.

— С черникой или с персиками? — спросил Берт.

— Берт! — осадила его Франсин, хлопая мужа по плечу и одновременно наклоняясь, чтобы полюбоваться томами.

— Удивлены? — спросил отец Грейс.

Лэз вертел книги в руках, подняв брови и округлив в недоверии глаза. Грейс ожидала, что он будет, как всегда, вежлив, но, когда он обратился к отцу и торжественно произнес: «Марк Твен был бы польщен», — поняла, что это не просто вежливость, и Лэз был искренне тронут добротой отца. Книги были выставлены под стеклом и сияли среди прочих первоизданий, как драгоценные восковые цветы.

Когда они с Лэзом вернулись после шести недель, проведенных за границей, где непринужденно следовали бродяжническим наклонностям Твена, Лэз написал статью под названием «Распад слов», и впервые прозвучала мысль о занятиях Грейс.

Последние два дня выдались на редкость дождливыми, и Грейс бдительно оставляла два мокрых зонтика в вестибюле, а затем убирала один из них, что должно было указывать на отсутствие Лэза. Кроме того, она поставила там же пару лэзовских коричневых ботинок, которые держала под краном, пока они не промокли насквозь и не стали грязно-бурыми. Марисоль пришла в среду с охапкой эвкалиптовых веточек вперемежку с пурпурными астрами — букет, принесенный специально для Лэза, который любил все душистое.

— Похоже на праздник, — произнесла Марисоль, повесив пальто и пройдя на кухню — налить воды в вазу.

— Доброе утро, Марисоль. Спасибо за цветы.

— Мне самой приятно, сеньора Грейс.

Грейс сидела за столом в гостиной, по-прежнему освещенной довольно тускло, поскольку она забыла купить другой удлинитель.

После вчерашней промашки она решила, что вернее будет связаться со своей обычной косметической компанией по почте. Она надписала адрес на конверте, вложив в него листок с соответствующей информацией о том, например, сколько тюбиков помады ей нужно (она остановилась на трех). После того как компания получит образчик помады, ждать приходилось две недели, иногда дольше, если трудно было подобрать цвет.

Согласно инструкции Грейс провела линию на листке белой бумаги и заклеила ее скотчем. Потом подумала, что неплохо бы добавить и запах, поскольку ее обоняние было очень чувствительным. Даже ванильная эссенция, такая, казалось бы, невинная вещь, могла вызвать у Грейс цепочку воспоминаний, неизменно приводивших ее в какое-нибудь нежелательное место, куда она надеялась никогда больше не попасть. Тут важно было не ошибиться. УФ-фильтр в составе помады показался ей благоразумной идеей, но от блеска она решила отказаться. Все, чего она хотела, это получить точную копию — на первый взгляд, достаточно простой заказ. Грейс заклеила конверт и встала из-за стола.

— Марисоль, не могла бы ты протереть телефонную трубку в спальне? Она немного липкая.

— Конечно, сеньора Грейс.

Однако не успела Грейс произнести свою просьбу, как у нее возникли дурные предчувствия. Мысль о том, что вместе с липкими следами сотрутся и отпечатки пальцев Лэза, усугубила в ней чувство утраты.

Тем вечером она чуть запоздала на занятия из-за того, что мысли ее были в разброде и какая-то вялость напала на нее. Ученики уже ждали. Лавка была украшена маленькими, продолговатыми, похожими на сосульки лампочками, протянутыми вдоль подоконников, а также красными, пурпурными и желтыми фонарями, размещенными на книжных полках, потому что Ханука в этом году была ранняя. Семья Грейс не праздновала Хануку, пока она росла, и до недавних пор она об этом даже не задумывалась. Но теперь ее мать стала просто одержимой, отмечая все еврейские праздники — обычно какой-нибудь поджаркой или запеканкой, которые могли сгодиться для любого случая. «Такова традиция», — твердила Полетт даже на еврейскую пасху, когда запеканка запрещена. Но тогда политые медом свиные отбивные в сухарной обсыпке с пармезаном, которые готовила Франсин Шугармен, попирали все существующие законы кошерной пищи.

Лавка выглядела такой нарядной и праздничной, что Грейс встряхнулась и тоже почувствовала праздничный настрой. Она даже согласилась надеть сверкающую праздничную корону, какие были на всех продавцах. Раскладывая материалы — короткие иглы, белый полихлорвиниловый клей и стопку рисовой бумаги, — Грейс вскинула голову и заметила, что какой-то молодой человек, вероятно еще не достигший возраста, когда по закону молодым людям начинают продавать спиртное, пристально за ней наблюдает. Он был в джинсах и белом сноубордистском свитере — стиль, типичный для людей, которые закончили колледж, но еще по-настоящему не работают. Молодой человек держал в руках книжный том, явно нуждавшийся в починке. Он, казалось, был заинтересован процедурой, но вел себя сдержанно и не вмешивался.

Когда Грейс на него посмотрела, он тут же опустил глаза, уткнувшись в книгу, которую держал в руках, и слегка покраснел. Грейс не могла оторвать от него пристального взгляда. Все в нем — глаза, спутанные каштановые волосы и тонкие брови, юношеское телосложение и даже то, как он держался, слегка сутулясь, — до жути напомнило ей Лэза, и ее потянуло к нему.

Она начала занятие с того, что показала ученикам, как сшивать страницы, продев в иголку почти прозрачную нить, потом направилась к молодому человеку. По мере того как она приближалась к нему, ей представились седые завитки у него на висках, как если бы каждый ее шаг измерялся годами, а не футами и как если бы юноша оказался Лэзом, когда она подойдет к нему.

— Помочь тебе? — спросила она и более внимательно посмотрела на книгу, которую он держал в руках. Корешок надломился в нескольких местах и начал крошиться, переплет сильно поизносился. — Ты действительно хочешь отреставрировать этот том?

Молодой человек перевернул книгу, и Грейс прочла название. Это были твеновские «Простаки за границей». Совпадение поразило ее.

— Я хотел бы записаться на курс переплетного дела, — начал он, и в его голосе Грейс послышалась уверенность, которой противоречил румянец на щеках. Она не могла не заметить, как пристально он на нее смотрит; вспомнив о короне, она сняла ее.

— Следующий цикл начнется только в январе и продлится десять недель. Если хочешь, можешь записаться, — сказала Грейс. Она объяснила, что курс представляет собой всего лишь введение в переплетное дело, сама тем временем стараясь определить его акцент, слегка южный. Ее первоначальная реакция не выдерживала проверки, будучи основана исключительно на вере в волшебство.

Ее мать всегда говорила, что у нее богатое воображение, но такому испытанию, как сейчас, оно еще не подвергалось. Молодой человек напоминал Лэза, но чисто поверхностно. И книга его на деле оказалась не первоизданием, а скорее томом из собрания литературных классиков в специальных переплетах. Юноша поблагодарил ее, и Грейс сообразила, что шансы на то, что он действительно запишется, невелики, поскольку к тому времени он уже вернется в колледж. Она повернулась к ученикам, которые успели прошить свои книги за то время, что она беседовала с юношей. Мысленно она все еще продолжала странствовать, наподобие Твена, но с тем преимуществом, что физически Грейс никуда не надо было ехать.

Вернувшись тем же вечером домой, она включила компьютер на тот случай, если Лэз решил отправить ей письмо электронной почтой. Компьютер показывал, что на ее адрес были сообщения, и Грейс внезапно ощутила прилив бодрости. Ее просто изумило количество писем, полученных с тех пор, как она последний раз проверяла почту. Внезапно мир снова обрел для нее смысл. Все письма, которые Лэз отправлял ей, должно быть, как-то затерялись, но теперь чудесным образом нашлись. Тут было по меньшей мере с полсотни непрочитанных писем. Однако постепенно она обнаружила, что ни один из отправителей ей не знаком. Потом она заметила адрес давешней службы знакомств и мгновенно поняла, что случилось. Накануне вечером в спешке она, должно быть, дала неправильную команду и вместо того, чтобы стереть свои бессвязные размышления насчет «Обломова» и описание Лэза, отправила их.

«Записывайтесь в члены нашего клуба на одномесячный испытательный срок. Мы настолько уверены, что вы останетесь довольны, что высылаем вам образцы ответов». Грейс была ошеломлена. Перед ней предстало пятьдесят с лишним незнакомцев — «лишний» было ключевым словом, которые жаждали читать ей вслух в каком бы то ни было виде.

На нее нашло какое-то нелепое любопытство, и хотя первым инстинктивным желанием ее было стереть все письма до последнего, она обнаружила, что неспособна на это. Сам Обломов, вероятно, теоретически рассматривал возможность расстаться с безопасностью своей спальни, скинуть халат и дать деру, пустившись во все тяжкие. У Грейс возникло болезненное желание продолжить начатое и прочесть письма. Круг респондентов был широк: от юриста из Монклэра, Нью-Джерси, который слушал книги, записанные на пленку, до студента, изучающего русскую литературу, человека, который писал, что любит смотреть тернеровские телепостановки классики, облачившись в ночную пижаму, нескольких вдовцов и даже одного типа, который, как заподозрила Грейс, отправлял свое послание, находясь за решеткой.

Она прокрутила все с самого начала, думая, что, может быть, пропустила письмо Лэза, потом закрыла почтовую программу. В голове крутился образ джентльмена в пижаме, и тут Грейс почувствовала, что ей улыбнулась удача: она уже не была одна-одинешенька, падая в более чем негостеприимную бездну.

 

5

Волшебный шар

Вплоть до недавних пор Грейс не подозревала, насколько это просто — обманывать. Именно обманывать, а не быть обманутым: она всегда знала, как легко люди позволяют себя дурачить. Это был выбор, который каждый делал для себя сам. Грейс не была легковерным человеком. Скорее, она сделала выбор — и видела в этом огромное различие — в пользу доверия. Обман стал ее новым хобби. Больше всего ее смущало то, что ей это нравится.

Она уже собиралась отправиться на каток на вечеринку, посвященную годовщине свадьбы, но тут позвонил Хосе и сказал, что рассыльный из почтовой службы дожидается ее подписи. Минуту спустя Грейс открывала дверь рассыльному, несшему большую картонную коробку, по краям которой было напечатано: «ОСТОРОЖНО, СТЕКЛО», а на крышке: «ВЕРХ». Вот бы все снабжалось такими четкими инструкциями!

— Что это? — спросила Грейс, понимая, что вопрос не нуждается в ответе. Расписавшись на клочке бумаги, она закрыла дверь. Коробка оказалась легкой, она была набита оберточной и папиросной бумагой, а также кусками пенопласта, и у Грейс ушло немало времени на то, чтобы добраться до ее содержимого. Внутри лежали шесть лампочек «дюро-лайт», каждая гнездилась в отдельном картонном чехольчике, выкрашенном золотой краской, и все это напоминало соты. Грейс подумала, что отец, должно быть, написал в компанию, и та прислала замену бракованной лампочке — это означало, что Грейс не придется больше скорбеть по преждевременно перегоревшей. Она отправилась на вечеринку с мыслью, что оставшихся лампочек хватит еще на добрых двадцать лет. «Чтобы не дергаться», — как выразился бы отец.

Лэз хорошо катался на коньках — как-никак капитан хоккейной команды, игравшей по вечерам каждую среду. Голкипером был Кейн, но он уже четыре недели не играл из-за травмы запястья. Они гоняли шайбу в странное время, иногда с трех до пяти утра, тренируясь по воскресеньям до самого рассвета, пока лед был свободен. Кейн обычно приносил какой-нибудь «перекусон».

В первый раз, когда Лэз взял с собой Грейс покататься, он позаботился о том, чтобы на льду, еще блестевшем после недавней заливки, никого больше не было. Грейс чувствовала, как тепло мятной настойки разливается у нее в груди; Лэз, стоя рядом на льду, учил ее бросать шайбу.

Воздух был непривычно теплым для ноября — почти семьдесят градусов. Отец вскользь упомянул о струйном течении из Мексиканского залива. Странная была погода. Грейс не относилась к противницам тепла, но предпочитала, чтобы погода соответствовала времени года, и в противном случае чувствовала себя не в своей тарелке. Ей нравилась прохлада, тогда когда на улице должно быть прохладно, и тепло — когда на улице должно быть тепло. Точно так же ей не нравился горячий фадж на мороженом или, еще того хуже, сбивной крем, который вообще не имел определенной температуры.

Вечерний обман дался Грейс легче, чем она ожидала. Она появилась на катке, как и было запланировано, в восемь — в джинсах и свитере цвета слоновой кости с высоким воротником, — прихватив свои белые фигурные коньки. Лэза не было. Она тихонько фыркнула и заковыляла по льду к телефонной будке в притворной попытке дозвониться до него.

— Наверное, опоздал на электричку, — сказала она Кейну. — Он весь день рыбачил в Нью-Хоуп, и я ничего про него не знаю. Будь добр, позаботься, чтобы никто не скучал.

— С удовольствием, Грейси. Ну уж на этот-то раз, думаю, у него был хороший улов. — Кейн поцеловал ее в лоб, что было отнюдь не неприятно. — Скажи Лэзу, что он не заслуживает тебя. А когда увижу его — сам скажу.

Грейс покатила в другой конец ледяного поля навстречу запоздавшим гостям. Раскатываясь, она закрыла глаза и вообразила, что Лэз направляет ее. Это было упоительное чувство, но, открыв глаза, она обнаружила, что вот-вот столкнется с женщиной, которую прежде никогда не видела. Грейс сделала крутой вираж и врезалась в пластиковое ограждение. Женщина была одета в короткую черную юбку и колготки, на голове — красная шляпка, а волосы убраны под воротник черной куртки в обтяжку. Взглянув на ноги женщины, Грейс заметила, что на ней коричневые хоккейные коньки, такие же, как у Лэза, только меньше. Прежде чем Грейс успела извиниться, женщина сорвалась с места и исчезла в толпе.

В молодости Грейс увлекалась коньками, хотя мать, боясь тонкого льда, настаивала, чтобы она каталась только на закрытых катках. Грейс и сама чувствовала себя неуютно, сознавая, что под ногами глубина, — двухмерный мир казался ей предпочтительнее. Она научилась кататься на одном из закрытых катков Ист-Сайда, напоминавшем огромный аквариум под стеклянной крышей. Только став подростком и получив приглашение на вечеринку по случаю шестнадцатилетия лучшей подруги, она впервые осмелилась ступить на лед «Уоллмен-ринк» в Центральном парке.

«Там подо льдом бетон», — сказала она, успокаивая мать.

«Откуда тебе знать, дорогая», — ответила та. Грейс вспомнила, как нелегко ей давалось в тот день непринужденное катание наравне с подружками.

Грейс по-прежнему держалась на коньках вполне уверенно и, кружась на льду, чувствовала, как ее переполняет оптимизм, что она приписала отчасти «Вальсу конькобежцев» и искусственно охлажденному воздуху, но, главным образом, вере в то, что Лэз скоро вернется.

Часам к десяти того же вечера букет из двух дюжин первоклассных роз, ящик шампанского и уменьшенная копия их с Лэзом свадебного торта — шоколадное чудо, украшенное цветной глазурью, способной соперничать с ван-гоговскими подсолнухами, — были доставлены ей вместе с извиняющейся запиской «от Лэза». Грейс помнила, что заказывала только дюжину роз, но в цветочных лавках Лэз всегда был таким щедрым покупателем, что, должно быть, оставил в другой лавке заказ еще на дюжину. Грейс долго мучилась над запиской, стараясь быть искренней и избегая стишком бурных словоизлияний. В конце концов она решила, что чем короче, тем лучше, и написала: «От любящего мужа, который докажет это, как только вернется».

Кейн произнес тост, начав с «In Absentia» и закончив так: «За моего лучшего друга, где бы он ни был, которому мы не оставим ни кусочка торта, а если он вот-вот не появится, я заберу и Грейс в придачу. Шутка, Милтон. С любовью к вам, Полетт, и к тебе, Лэз». Все смеялись и хлопали. Грейс всегда могла рассчитывать на Кейна: он заполнит пробелы общественной жизни, пока не объявится Лэз — лучше поздно, чем никогда, всегда говорил он. Гости похвалили роскошные цветы и торт, уверяя, что он слишком красив для того, чтобы его есть, правда, затем все, исключая Берта Шугармена, принялись уплетать его, отпуская замечания насчет того, какое счастье, что Грейс с Лэзом встретили друг друга.

Окидывая взглядом друзей Лэза и свою семью, Грейс понимала, что даже призрака Лэза достаточно, чтобы они чувствовали себя частью его жизни. Люди хотели поддерживать отношения с ней, его женой, так как, будучи рядом с ней, они были ближе к нему. Но, как бы мало они ни знали ее, Лэза они знали еще меньше.

После вечеринки Кейн спустил хозяйственные сумки с подарками на лифте и пронес их через парковочную площадку к своей машине. Большинство подарков составляли разные безделушки: набор открывашек, которые Лэз собирал по всему миру; электронная ударная установка с наушниками; марципановые фигурки, изображающие супружескую пару — от Шугарменов. Не важно, что подарки были нелепые — чем нелепее, тем лучше. Лэзу бы понравилось.

Кейн открыл пассажирскую дверцу для Грейс и сложил сумки на заднее сиденье. Забравшись в машину, он пристегнул ремень безопасности и пошарил под сиденьем. Грейс увидела, как он вытащил квадратную белую коробку, перевязанную по диагонали золотистой эластичной лентой.

Коробка выглядела такой знакомой… Грейс попыталась определить, где она могла видеть ее прежде, и вспомнила, что точно такие же коробочки Лэз обычно приносил ей из галантерейного магазина новинок на Амстердам-авеню, и в каждой лежало что-то, так или иначе напоминавшее ей о детстве.

«Ох, да лишнее все это!» — воскликнула она однажды, целуя Лэза, когда обнаружила в коробочке двух шустрых игрушечных щенков. В детстве отец приводил Грейс в восторг, упрямо настаивая на том, что миниатюрные собачки с магнитным устройством внутри могут двигаться сами собой. Лэз поставил черного и белого щенков на кухонный стол, и они стремительно заскользили по глянцевитой поверхности, выписывая восьмерки между расставленными на столе солонками.

Кейн остановился у светофора и вручил ей коробку:

— Откроешь, когда придешь домой.

Она взглянула на Кейна и убедилась, что, хоть он и улыбается, глаза у него серьезные, даже грустные. Грейс постаралась побороть нелепое чувство, будто она ответственна за его разочарование, будто он тоже скучает по своему другу, а она обманывает его. Грейс поставила коробку на колени, и дальше они ехали почти в полном молчании, пока не остановились у перекрестка за квартал от ее дома.

— Жаль, что Лэз пропустил такую замечательную вечеринку. Знаешь, Грейси, он ведь тебя любит.

— Конечно знаю.

Поднявшись к себе, Грейс размотала ленту и сняла крышку. Развернув папиросную бумагу, она достала блестящий черный предмет. Волшебный шар. Еще там была записка от Кейна: «Грейс и Лэзу. На тот случай, когда не найти ответ». Грейс задумалась — уж не проведал ли чего Кейн, но вспомнила, каким он был в машине, и сказала себе, что это невозможно. Потом она заметила стоявшую у входной двери коробку с лампочками. Она забыла поблагодарить отца.

«Вернется ли Лэз до того, как перегорит следующая лампочка?» — спросила Грейс, закрыв глаза. Она перевернула шар и стала ждать ответа. «Спросите снова через некоторое время». Но Грейс не могла больше ждать. Она несколько раз встряхнула шар, пока в чернильно-синей жидкости не появились пузырьки. Наконец она получила ответ, которого ждала. «Можете на это положиться».

 

6

Чудеса в решете

На следующий день после вечеринки Грейс проснулась с тупой болью в висках, вызванной, как она подозревала, шампанским. Ночью она то и дело просыпалась. В три часа ночи она проснулась, увидев во сне Лэза. Его голос еще стоял у нее в ушах, и она слышала слабое позвякивание завалявшейся у него в кармане мелочи. «Надеюсь, тебе понравились цветы, Грейси». Казалось, все происходит наяву; она даже чувствовала тепло его дыхания на затылке, когда он говорил. Утром она обнаружила на ночном столике золотые запонки Лэза. Вот это номер, поздравила она себя, так и не припомнив, не сама ли положила их сюда. Следующий раз надо бы полегче с шампанским.

Она старалась не думать о вечерней игре в скрэббл. Даже мысль о том, чтобы сложить хоть пару слов длиной больше двух букв, была выше ее сил. Ей хотелось погрузиться в полную теплой воды ванну, насыпав туда соли, добытой в Мертвом море, вдвое больше рекомендованного — так, чтобы вода стала темно-лазурной, усыпляющей. Утренняя чашка мятного чая почти не взбодрила ее.

Она уже подумывала снова лечь, но вспомнила о доставленной накануне коробке с лампочками и решила заменить перегоревшую. Если новая лампочка не разгонит мрак в ее душе, то по крайней мере разгонит его в комнате. Она взобралась на стремянку с «дюро-лайт» в руке и, удерживая равновесие, вкрутила лампочку. Теперь стало слишком светло. Грейс попробовала подключить реостат и уменьшить яркость. После нескольких попыток, не давших никакого результата, кроме фосфоресцирующего нимба, окружившего все предметы в комнате, она решила вызвать электромонтера.

До прихода монтера Грейс успела закрыть дверь в спальню и накинуть на дверную ручку любимый желтый галстук Лэза. Они выиграли этот галстук в вещевую лотерею в прошлом мае на балу для диабетиков, который устраивала мать Лэза. Узор на галстуке был растительным, и сейчас он показался Грейс похожим скорее на белесые, как сперма, разводы на листьях кувшинок, чем на зеленые помидоры.

Она вспомнила о многих ночах, когда Лэз возвращался слишком поздно — слишком поздно, говорил он, чтобы позвонить, — ему не хотелось будить ее. Но, конечно, он знал, что Грейс не спит, дожидаясь его. После этих поздних возвращений Лэз обычно спал до полудня. Грейс продолжила традицию, попросив Марисоль пока не включать пылесос, чтобы не разбудить Лэза, и сама почувствовала, что старается вести себя как можно тише. Иногда, если шторы были задернуты, а простыни слегка скомканы, она могла одурачить даже саму себя.

— У вас серьезная проблема, миссис Брукмен, — сказал монтер, вывинчивая патрон. Грейс вовремя удержалась от ответа: «Я знаю». Монтер был в носках, как будто гоже старался не потревожить Лэза; он оставил свои рабочие башмаки у двери — подробность, показавшаяся Грейс слегка неприятной.

Всякий раз, когда кто-нибудь называл ее миссис Брукмен, Грейс оборачивалась, почти уверенная, что увидит мать Лэза: облаченную в темно-синий кожаный брючный костюм, ожидающую машину, чтобы отвезти ее к Забару. Словно желая оповестить всех находившихся в пределах слышимости, она разглагольствовала о том, как замечательно готовят в этом заведении осьминогов. Лэз называл свою мать «дамой». Грейс вообще никак ее не называла, обычно откликаясь: «О, привет».

— Придется тут все разбирать — провода перепутались, — сказал монтер, явно теряя терпение. — Но за сегодня я со всем не управлюсь. — Грейс кивнула. — Зайду завтра, занесу исправный сплиттер. Не знаю, кто это делал, но явная же халтура.

Грейс прекрасно знала, кто это делал. Она помнила, как Лэз, скрутив красный и синий провод, перекусил их кусачками. Он же проверил реостат, мастерски игнорируя треск и искры в розетке.

— Не зажигайте свет, пока я не вернусь. Не то можете закоротить всю линию, — сказал монтер. Грейс вообразила, как весь Вест-сайд погружается во тьму из-за случайного скачка напряжения. Она дала монтеру десятидолларовую бумажку и закрыла за ним дверь.

Когда до Дня Благодарения оставалось меньше недели, Грейс решила, что поступит умно, если заранее разморозит клюкву, из которой она задумала приготовить некое лакомство. Она нашла клюкву в морозильнике за двумя пакетами свежезамороженных овощей и контейнерами с фрикадельками Франсин Шугармен. Мать Грейс купила клюкву в прошлом году неделю спустя после Дня Благодарения, когда они вместе отправились по магазинам. «Всего пятьдесят девять центов», — сияла мать. Потянувшись за пакетом, Грейс наткнулась на замерзший круглый аквариум, который они с Лэзом поставили сюда три года назад. В лед вмерз ключ от старой квартиры Лэза.

Они даже поспорили, сдавать ему квартиру или нет, в конце концов договорились иметь это в виду по крайней мере символически. Когда-нибудь они разморозят ключ и решат вопрос окончательно. Грейс прочитала об этой уловке в статье о супружеских взаимоотношениях, и она как будто сработала, за исключением того, что они так и не разморозили ключ и больше о квартире не заговаривали. Правда, в верхнем ящике туалетного столика Лэз держал дубликат и время от времени навещал свою старую квартиру — чтобы писать там или слушать старые пластинки.

Когда-то в аквариуме жили рыбки — золотая и японская бойцовая. Во время одного из прошлых уходов Лэза Грейс не озаботилась тем, чтобы покормить рыбок и сменить воду в аквариуме. Всякий раз, проходя мимо, она говорила себе, что покормит их потом. Когда Лэз вернулся, вода стала такой мутной, что Грейс даже не смогла рассмотреть рыбок, которые к тому времени уже плавали на поверхности брюшком вверх.

Грейс все еще держала аквариум в руках, когда зазвонил телефон. Ее пальцы примерзли к стеклу. Она подставила аквариум под струю теплой воды, отлепила от него руки и снова запихнула его в морозильник. Сработал автоответчик. «Привет, Грейси, это папа. Я не присылал лампочки. — Он помедлил, перевел дух. — Чудеса в решете. Звякни». Обычно Грейс нравились папины словечки вроде «звякни» или «приветствую» вместо «здравствуй». Но выражение «чудеса в решете» ей никогда не нравилось.

Она упомянула о лампочках, разговаривая по телефону с матерью вчера вечером. Отец уже лег. Но теперь начались чудеса, и семья мобилизовалась, как отряд муравьев, готовящихся штурмовать кубик рафинада. В семье Грейс чудеса были явлением заурядным. К числу по сей день не объясненных чудес относилась пропажа бумажной колбаски с двадцатьюпятицентовиками.

«Не знаю, — говорил отец. — Просто чудеса в решете». И этой темы больше не касались, пока пропавший предмет — недели, а то и месяцы спустя — не обнаруживался, скажем, в отцовском бельевом ящике, где все это время и пребывал.

Потом было чудо с исчезновением бензина, которое в конце концов претворилось в теорию о заговоре — якобы кто-то в гараже тайком катается на их машине. Или чудо с пылесосом «Электролюкс» — еще более жгучая тема семейных пересудов; его необъяснимым образом обнаружили через несколько лет в бельевом шкафу, упакованным, как труп, в синий нейлоновый спальный мешок Грейс. Используемый метод никогда не обсуждался, а цель его не подвергалась разбирательству. Чудеса в решете. Это навязшее в зубах выражение ее родители употребляли направо и налево во всех необъяснимых случаях, как фокусник свое «алле-оп».

Грейс терпеть не могла чудеса. Ей нужен был немедленный ответ — куда подевался сверток с четвертаками. Она обыскивала все углы, пока не выбивалась из сил и ее не начинало тошнить. Если местонахождение предмета так и не удавалось установить, она чувствовала себя так, будто здесь поработала какая-то сверхъестественная сила. Удлинители могли исчезать бесследно, да и вообще все что угодно случалось без предупреждения, как с лампочками, появившимися необъяснимым образом.

То, что Лэз опять не пришел на вечернюю игру в скрэббл, было еще одним чудом, которого все — по крайней мере пока — старались касаться лишь вскользь.

— Где же Лэз? — спросил Берт, одним махом заглатывая голубец.

— В Ютике, — ответила Грейс. — Читает лекцию в Хэмилтон-колледже.

— В Ютике? Но там послезавтра ожидается настоящий ураган, — вмешался отец. — Норд-ост, — сказал он, как рыбак с Лонг-Айленда. — Снегу может намести на полтора фута.

— Скажи ему, чтобы купил простынки, раз уж он там, — сказала мать.

— О чем это ты, Полетт? — спросил Милтон.

— Ну, ты же знаешь: Дж. П. Стивенс. Компания по производству постельного белья.

— Пожалуй, он слишком занят, чтобы покупать простынки, дорогая.

— Хотя бы присмотрелся.

— А ты почему не поехала с ним, Грейси? — спросила Франсин.

— Знаешь, Лэз говорит, что у нее начинается агорафобия, — прошептала мать Грейс, слегка подтолкнув Франсин локтем.

— Агора… что? — спросил Берт.

— У меня не агорафобия, а акрофобия, — сказала Грейс, вспомнив о приступах страха во время их путешествия через Континентальный водораздел. — А еще говорили, что это путешествие продлится совсем недолго.

— Агорафобия? Это страх свитеров? — спросил Берт, листая свой Оксфордский словарь.

— Свитеров? — переспросила Франсин.

— Ну, знаешь, вроде ангоры, — пошутил отец Грейс. — Она боится пушистых свитеров.

— Ты смотрела этот фильм «Арахнофобия»? — спросила Полетт у Франсин. — У меня теперь поджилки трясутся, стоит мне увидеть долгоножку. Грейси тоже терпеть не может пауков. Правда, милая?

Но в данном случае Грейс имела в виду не пауков. Моль — вот что приводило ее в беспокойство. То, как она забиралась в ее ящики и насквозь проедала одежду, оставляя крохотные дырочки, даже если ящики были плотно закрыты, или то, как она умудрялась забраться в запечатанные чехлы. Хуже всего было, когда она находила дохлую моль на подоконнике и та рассыпалась в пыль, стоило до нее дотронуться, будто ее вообще никогда прежде не существовало. Грейс не выносила запах нафталина, так что теоретически Берт был прав — при любой возможности она предпочитала избегать шерстяных вещей.

— Может, все-таки продолжим? — прервал ее Берт.

— Кстати, чья очередь? — спросила мать Грейс, передавая голубцы.

Грейс пропускала мимо ушей шуточки, отпускавшиеся в ее адрес, и ни с кем не спорила. Она думала о норд-осте. На улице по-прежнему было не по сезону тепло. Мысль о снеге, когда за окном было почти шестьдесят градусов, казалась совершенно неправдоподобной. И все же, вернувшись домой, она включила канал, по которому передавали прогноз погоды. Завитки облаков и белые полосы, оставляемые авиалайнерами, завораживали ее.

Глядя на экран, она прозревала драматическое напряжение и даже повествовательную интригу в сгущающихся облаках и областях высокого давления — свидетельство скрытых сил природы. Навязчивая озабоченность отца погодой начала казаться ей едва ли не поэтичной, почти благородной. В ней были рисунок и ритм погребальной песни, ноты скорби. Лэз мог не вернуться к праздникам. Это было необычным желанием, однако норд-ост мог стать ответом на ее молитвы перед Днем Благодарения.

 

7

Вудсток

Снег надвигался мощными потоками вдоль всего восточного побережья, делая невозможными воздушные перелеты и вызывая длительные задержки рейсов, но каким-то образом миновал три центральных штата и в очередной раз укрепил веру Грейс в Национальную службу погоды. Не оставалось сомнений в том, что Лэз пропустит праздник, и все, особенно Грейс, были расстроены этим.

Зацвел амариллис. Лэз принес растение незадолго до своего ухода — деревянную кадушку с тремя луковицами, укрытыми белым торфяным мхом.

Нынче утром Грейс заметила на одном из стеблей тугой красный бутон. Она отнесла Хосе кофе, вернулась — и бутон начал распускаться. Обычно Грейс поручала заботу обо всех растениях Марисоль, которая удобряла их, подстригала сухие листья и точно знала, насколько влажной должна быть земля. Грейс же то наливала слишком много воды, то вовсе не заботилась о растениях. Когда Лэз принес ей амариллис, он сказал, что цветок будет цвести шесть недель (теперь Грейс сочла это своего рода знамением), а потом стебель надо обрезать и шесть месяцев держать в прохладном темном месте. Слова его эхом отозвались в ее памяти, и ей захотелось сказать амариллису, что спешить некуда.

Грейс посмотрела в окно, дивясь при виде семей, собиравшихся по обеим сторонам улицы больше чем за два часа до начала парада; некоторые тащили с собой стремянки и доски, чтобы исхитриться и устроить себе сиденья вдоль обочины тротуара. По негласной договоренности в каждый День Благодарения Грейс и Лэз приглашали на поздний завтрак всех своих друзей и близких с маленькими детьми, чтобы те могли наслаждаться зрелищем парада, не подвергая себя неблагоприятному воздействию стихий.

Парад неизменно приводил Грейс и Лэза в восхищение, и оба, прижавшись друг к дружке, каждый год любовались надутыми накануне воздушными шарами. В тот год, когда снимали римейк «Чудо на 34-й улице», они могли смотреть парад ежедневно, снова и снова, попивая утренний кофе, — нескончаемый День Благодарения.

Семья Грейс была невелика, точнее сказать, Грейс и ее близкие поддерживали отношения только с кучкой ближайших родственников с обеих сторон. Грейс была уже подростком, когда наконец поняла, что Франсин и Берт Шугармены не приходятся ей дядей и тетей.

Своих двоюродных братьев она знала лишь мельком; они обычно выбирались из столярных мастерских непосредственно перед праздником. Она даже не всех помнила по имени, так что, когда сразу несколько человек заявилось к ней в девять утра посмотреть парад, Грейс просто сказала им всем: «Давайте проходите», хотя, возможно, это прозвучало бесцветно и фальшиво. Она провела гостей в комнату, где все расселись по подоконникам, как воробьи вокруг площадки для игры в итальянские кегли в Центральном парке.

Марисоль накануне замесила жидкое тесто для суфле и объяснила Грейс, что его надо печь перед подачей на стол в предварительно разогретой духовке в течение двадцати минут. Грейс положила полпачки масла на горячую сковородку и смотрела, как оно тает и шипит. Затем, следуя инструкциям Марисоль, вылила смесь на середину раскаленной сковороды и сунула в духовку. Встав на коленки, Грейс наблюдала, как масло пузырится по краям, — нечто подобное она проделывала в детстве. Ее до сих пор до глубины души поражало, что конечный продукт будет полным совершенством — огромный дымящийся полый пузырь. Но это неизменно срабатывало.

В дверь позвонили, и Грейс в растерянности поднялась с колен, думая о том, что рутинное разыгрывание ежедневных сцен затягивает ее. Когда она увидела Кейна, стоявшего в дверях с белой коробкой в руках, ей вдруг ужасно захотелось немедленно все ему рассказать.

— Поздравляю с Днем Благодарения, Грейс.

— И тебя тоже, Кейн, — ответила Грейс, беря коробку у него из рук. — Еще один волшебный шар? — улыбаясь спросила она.

— Думаю, одного достаточно, даже если он не работает.

— Нет, мне кажется, пока он вполне точен.

Кейн размотал вязаный шарф, и Грейс заметила, что вся кожа у него на шее покрыта красными пятнами, как будто у него тоже был аллергия на шерсть. Он проследовал за ней на кухню, где в духовке пышно поднималось суфле, и стал рыться в ящиках в поисках ножниц. Перерезав бечевку, он открыл коробку и достал оттуда один из тех миндальных круассанов, которые так любил Лэз. Разломив круассан пополам, он дал половинку Грейс.

— Ну, смелее, — подбодрил ее Кейн. Грейс взяла круассан. Она понимала, что юбка так жмет ей в талии отчасти из-за ее внезапно возникшего пристрастия ко всем сладостям, которые так нравились Лэзу, пристрастия, которое она была не в силах преодолеть даже в его отсутствие. Другой причиной могла быть непреодолимая тяга Грейс к такой еде, как большой сырный омлет в сметане, который она заказала накануне вечером, хотя ей вполне хватило бы упаковки шпината.

Миндальный круассан ни в коей мере не утолил аппетита Грейс, и ей немедленно захотелось еще.

— Славная крошка, — прокомментировал ситуацию Кейн.

— Кто это крошка? — спросила Грейс.

— Да там, в духовке, конечно, кто же еще?

Грейс почувствовала, как вспыхнули ее щеки, и нервно рассмеялась, поперхнувшись круассаном, который все еще жевала. Потом шутливо ткнула Кейна в плечо.

— Спасибо, это Лэзовы любимые, — удалось ей наконец вставить между кашлем и подступающим приступом икоты. После кашля Грейс всегда разбирала икота. В точности повторяя свою мать, Грейс икала только нутром, что звучало как закодированный призыв зародыша о помощи. Она подошла к раковине с противоположной стороны — налить себе стакан воды, единственное лекарство от икоты, которая, она знала, могла продолжаться весь день.

«Крошка» красиво смотрелась на буфете. В столовой еще не поменяли проводку, и Грейс зажгла свечи.

— Почти как у Марты Стюарт, — заметил Кейн, восхищаясь очертаниями листьев, которые Грейс по трафарету нанесла сахарной пудрой на суфле. Грейс разложила по розеткам малиновое пюре — всем, кроме детей, которым больше нравился кленовый сироп, и липкие отпечатки чьих ладошек она позже находила на стеклах окон.

— А это что? — шепнул Кейн на ухо Грейс, беря свою розетку и указывая на блюдо с кремообразной белой смесью.

— Разумеется, знаменитая артишоковая подливка Франсин Шугармен, изготовления тысяча девятьсот девяносто седьмого года, хотя дата, может быть, и не совсем точная, — шепнула Грейс. — А если кто-нибудь предложит тебе вон тот оранжевый шар, не бери. Это сладкая запеканка из картошки с креветками, оставшаяся с прошлого Нового года.

— Бедняга Лэз — не сможет насладиться таким лакомством, — сказал Кейн. Грейс трудилась, переставляя приборы и меняя блюда, как подсказывал Кейн. — Он никогда раньше не пропускал День Благодарения. — Грейс обнаружила, что в буквальном смысле слова не может поднять на него глаз, и поняла, как странно, должно быть, выглядит она за своими занятиями. — Грейс?

— Минутку, Кейн, кажется, я забыла выключить духовку, — сказала она и выбежала из комнаты. На кухне было относительно спокойно до тех пор, пока Грейс не услышала долетавший из гостиной беспорядочный шум и не вышла взглянуть, что там происходит. Желтая остроконечная корона Вудстока, его клюв и глаза прижались к окну гостиной Грейс, словно пытаясь заглянуть внутрь, а тело его раскачивалось под сильными порывами ветра, пока люди, управлявшие воздушными шарами, старались выправить его. Грейс подумала, что стекло точно вот-вот разобьется. Ей позарез было нужно уцепиться за что-нибудь близкое и прочное — таковым оказался Берт Шугармен.

— Слушай, кажется, он хочет попробовать артишоковой подливки, — сострил Кейн, по счастью не услышанный Франсин Шугармен.

Грейс отпустила Берта и подбежала к окну, чтобы опустить жалюзи на случай, если стекло разобьется, но в этот самый момент Вудстока усмирили под приветственные крики, доносившиеся снизу, с улицы.

— У Брукменов никогда не соскучишься, — сказал Кейн.

Надеясь пробиться сквозь праздничный поток транспорта, большинство гостей ушло до того, как мимо дома проехал в своих санях Санта-Клаус. Кейн ушел одним из последних. Мать Грейс с Франсин деловито упаковывали остатки с праздничного стола. В передней Грейс сняла с вешалки пальто и шарф Кейна, а он поцеловал ее в щеку.

— Жду тебя сегодня вечером, — напомнил он. — В этом году мы просто обязаны сделать это как можно скорее.

Грейс совершенно позабыла об их традиции — выбираться куда-нибудь после Дня Благодарения и играть в «кто больше выпьет», чтобы снять напряжение от кухонных и семейных перегрузок. Мысль остаться наедине с Кейном показалась ей чудовищной.

— Непременно. Повеселимся не хуже, чем с ним.

— Вот это мне по душе, Грейси, — сказал Кейн, целуя ее в другую щеку. — Итак, в девять. В «Бочонке».

— Договорились, — ответила она. — Настоящее свидание.

Закрыв за Кейном дверь, Грейс прислушалась к доносившемуся с кухни разговору.

— Половина суфле осталась. Какая жалость! — сокрушалась Франсин.

— Его и не заморозишь хорошенько, — поддакнула мать Грейс. — Крошится.

— Какое варварство, — вздохнула Франсин.

— Говорила я ей — сделай вафли. Подогреть вафли проще простого.

Приводя в порядок стоящий у окна диван, Грейс почувствовала, как тянет холодом от рам. Она прижала ладонь к стеклу. Стекло было ледяное. Даже не нужно было смотреть канал «Погода»: она чувствовала холод каждой своей клеткой.

 

8

Праздничная индейка

Грейс пропустила через мясорубку две чашки грецких орехов и добавила их к растертой клюкве. От орехов смесь загустела, чего она и добивалась, потому что по рассеянности купила всего один пакет клюквы. После праздников эта штука будет выглядеть не такой уж неудобоваримой, а может, наоборот — в зависимости от того, вернется к тому времени Лэз или нет.

Она надела коричневые кожаные брюки, которые подарила ей мать Лэза; со стороны Грейс это было знаком исключительной вежливости, поскольку старшая миссис Брукмен собиралась присоединиться к ним на празднование Дня Благодарения. Натягивая брюки, Грейс почувствовала некое неудобство, и ей пришлось втянуть живот, чтобы застегнуть ремень. Брюки сидели в облипку, но она надевала их в первый раз и подумала, что за день они растянутся.

Готовясь к первой встрече с Нэнси Брукмен, родители Грейс хлопотали так, будто собирались принимать особу королевских кровей. Мать Грейс сделала прическу и маникюр не в своем обычном салоне у Ренаты, расположенном в двух шагах от дома, а у Федры и Фредерика Феккаи и купила новый наряд. Она даже подрядила себе в помощницы Марисоль, повязав ей вокруг талии белый накрахмаленный фартук. Отец Грейс открыл бутылку коньяка 1917 года, который подавался в суженных кверху бокалах «баккара», полученных родителями после того, как они открыли счет в «Эппл банке». Берт весь вечер говорил с каким-то странным, вроде бы европейским акцентом, как если бы он закончил школу где-нибудь в Бомбее. Единственным человеком, на кого Нэнси Брукмен не произвела впечатления, была Франсин, весь вечер отпускавшая шпильки в ее адрес.

— Когда я вижу такую дамочку, сразу вспоминаю девиц из «Купса», — сказала она Полетт после ухода матери Лэза, не зная, что Лэз стоит в дверях у нее за спиной. «Купе» был новомодным квартирным комплексом, построенным в 20-е годы к северу от Аллертон-авеню — района, где Франсин с Бертом встречались подростками. Грейс всегда удивляла гибкость произношения Нэнси Брукмен, которое в зависимости от ситуации колебалось между изысканным языком элиты и уличным сленгом (когда, например, она разговаривала со служащими гаража в своем доме).

— Она не из Бронкса, она из Ньюпорта, — поправил Берт Франсин.

— А этот наряд — расфуфырилась, дальше некуда! Кем она себя воображает? Королевой-матерью? — продолжала Франсин, застегивая «молнию» на сумке.

— Нет, — ответил Лэз, выскользнув у нее из-за спины и схватив оставшийся кусок шпинатного пирога. — Эта вакансия уже занята.

Когда Грейс вышла из дому, над городом шел снег, похожий на сахарную пудру, которую просеивают через огромное сито. Казалось, он бросает вызов силе земного притяжения, то устремляясь вверх, то мечась из стороны в сторону, так что Грейс даже представить себе не могла, как ему удается прилипать к мостовой. В их первый с Лэзом Валентинов день за ночь на подоконники ее квартиры нанесло целые сугробы. В шесть часов утра взбежав по лестнице с двумя парами лыж под мышкой, Лэз нажал кнопку ее звонка. Освещение было странным: хотя солнце еще не встало, розовый отсвет неба пробивался сквозь ставни.

— Одевайся. Пошли кататься на лыжах, — сказал Лэз. На голову он натянул оранжевую вязаную шапочку с помпоном. Вид у него был шутовской.

— С ума сошел. Сегодня воскресенье, и всего только… — ответила Грейс, повернувшись, чтобы идти на кухню. — Погоди, я приготовлю завтрак.

— Завтра у тебя выходной. Машина на ходу, — сказал он. — Горы ждут нас.

Грейс обвила его шею руками. Никогда раньше она не брала отгул на работе.

Грейс преподавала керамику в частной школе в Манхэттене. Она получала огромное удовольствие, глядя, как работают ее ученики, и забывая о себе по мере того, как глина преображалась в их руках и как преображались они сами. Когда они с Лэзом поженились, она оставила это место, не возразив ни словом на замечание Лэза о том, что ее уроки — это всего лишь игра в няньки и что ей следует сосредоточиться на собственной работе. Но после того как она смирилась, занятия скульптурой каким-то образом утратили главенствующую роль в ее жизни. В то время ей не пришло в голову заморозить свою работу вместе с ключом в аквариуме.

В тот Валентинов день по дороге в горы они говорили без умолку, так, словно им нужно было выговориться после долгих лет, а не пары дней разлуки. Лэз рассказал ей об одной из двух встреч с отцом после его ухода из семьи — в столовой, рядом с его подготовительной школой. «Я взял чизбургер с томатом и молочный коктейль. Помню, как он достал из кармана часы посмотреть время, но они даже не были заведены. И он не предложил мне подвезти меня обратно до школы, — рассказывал Лэз, постоянно сглатывая слюну и прочищая горло. — Но он дал мне свои сломанные часы. Спросил, есть ли у меня мелочь на автобус, а потом сунул руки в карманы, как будто боялся, что я еще чего-нибудь попрошу. Я видел его еще только раз, когда заканчивал колледж, а потом он повернулся и пошел на стоянку, даже не попрощавшись».

Грейс и Лэз приехали в Бельэйр еще до открытия и первыми в тот день купили билеты на подъемник. «Будь моим Валентином», — было отпечатано на билетах. На подъемнике Лэз сказал, что хочет жениться на ней. Его дыхание согревало ее щеку. Как только лыжи Грейс коснулись снега, Лэз пошел впереди — прокладывать лыжню. Линия лыжни казалась тогда такой простой, такой желанной. Ей оставалось только следовать ей.

* * *

Когда Грейс приехала к родителям на ужин в честь Дня Благодарения, ее мать уже успела расставить целый набор мисок и тарелок. Грейс предстояло выбрать, куда положить свои праздничные приношения. Там были блюда из освинцованного стекла, нержавеющей стали, фарфора, дерева и даже тяжелые меламиновые, неоновой расцветки тарелки из модернистского периода ее матери. На самом деле большая часть посуды предназначалась Франсин Шугармен, которая собиралась опорожнить содержимое своих пластиковых контейнеров в надлежащие емкости, но только после длительного обсуждения сервировочной ситуации, в самый разгар которого появилась Грейс.

— Для спаржи нужно овальное блюдо, — жаловалась Франсин. — Нельзя ее так мять.

— Что-то мне не нравится твой тон, Франсин, — сказала мать Грейс, сгребая спаржу так, словно это был пучок сорной травы, и швыряя ее в другое блюдо. — Так лучше?

В спешке Полетт надломила несколько остроконечных стебельков, хотя они и успели подморозиться в холодильнике Франсин. Франсин стиснула зубы, но не сказала ни слова. Берт, не сняв шерстяного пальто и галош, прошел в комнату, неся коробки с выпечкой.

— Тут торт, который мы привезли весной из Вены. Только попробуйте — просто объеденье. — Он поставил коробки на сервант и стал внимательно наблюдать за процедурой. — Все выглядит так красиво, Полетт, — сказал он, окуная палец в пюре из сладкой картошки. — Хотя лично я еще подержал бы его в микроволновке. — И добавил с экспрессией подающего реплику актера: — И где ты только умудрилась отыскать спаржу в это время года?

Франсин и Полетт прыснули со смеху и обнялись, восхищенно озирая стол, как если бы все это было произведением искусства.

— Что такое? — саркастически спросил Берт. — Что-нибудь не так?

Отец Грейс по обыкновению работал у себя в кабинете. Он неизменно появлялся именно в тот момент, когда наступала его очередь исполнять возложенные на него обязанности, которые, в рамках ужина в честь Дня Благодарения, включали в себя встречу прибывающих гостей, выбор напитков и разделывание индейки. Отец считал, что умнее всего — держаться подальше от поля боя до последней возможности. Если бы Лэз был здесь, он тоже окопался бы в кабинете, и отец Грейс с гордостью демонстрировал бы ему свое последнее высокотехнологичное приспособление, вроде бумагорезки, которая могла справиться со всем, начиная с ненужной почты и кончая газетами.

Полетт и Франсин отправились на кухню проверить фрикадельки в кисло-сладком соусе. Грейс присела за кухонный стол и начала насыпать соль в солонки в форме индюшек и сворачивать льняные салфетки, просовывая их в салфеточные кольца. Много повидавшая на своем веку орнаментальная ваза, которой надлежало выситься в центре стола, вылепленная Грейс еще в четвертом классе, была лишь сравнительно недавно сослана в кладовку после двух десятилетий царствования.

— В таких случаях мне бывает жаль, что у меня нет второй микроволновки, — вздохнула мать Грейс.

— Я не говорила, что через две недели еду в Париж? — объявила Франсин.

— Правда? В круиз? — мать Грейс вынула фрикадельки из духовки и переложила в оранжевое меламиновое блюдо.

— Экономь соус, — Франсин пластмассовой лопаткой вытерла внутренность блюда, пока оно не заблестело так, будто его только что достали из посудомойки. — Как плохо, что Лэзу снова не удается отведать моих фрикаделек, — добавила она. — Грейс, может, отложить ему еще контейнер?

Оторвавшись от своих занятий, Грейс посмотрела на нее, думая о другом контейнере, который до сих пор стоял в ее морозильнике.

— Нет, право, не стоит беспокоиться, — ответила она.

— Глупости, мне это только приятно. Просто принеси обратно мои контейнеры.

Даже если бы Грейс не была вегетарианкой, маловероятно, чтобы она могла съесть столько фрикаделек до следующей игры в скрэббл.

— Ради бога, почему бы тебе не дать ей рецепт? — спросила мать Грейс едва ли не в сотый раз. Франсин встретила вопрос в штыки.

— Тебе известно, что настоящие повара готовят не по рецептам, — ответила она, вскидывая голову. — В любом случае я скоро отбываю в «Ле кордон блю», — продолжала Франсин. — Две недели рядом со всемирно прославленными виртуозами кухни — что может быть прекраснее?

В кухню вошел Берт и присел к столу. Пальто на сей раз он снял, но так и остался в галошах.

— Этим лягушатникам такого в жизни не приготовить, — сказал он, насаживая фрикадельку на пластмассовую зубочистку. — Сколько бы с вас содрали в ресторане за такие фрикадельки? — спросил он, делая попытку пронзить еще одну фрикадельку — попытку, тут же пресеченную Франсин. — К тому же я лишаюсь своего лучшего танцевального партнера.

— Знаешь, Берт, я думаю, что уж ты-то мог бы хоть разок чем-то пожертвовать, — сказала Франсин, отгоняя мужа от стола.

— А кто позаботится о моих бабочках? — спросил Берт.

— Верно, — откликнулась Франсин, — а я и позабыла, что ты у нас энтомолог. Специалист по чешуекрылым. Завел пластмассовый садок для бабочек и возомнил себя Владимиром Набоковым. Им всего-то и нужно, что немного подслащенной воды. Надеюсь, ты справишься.

— Тебе нужен партнер по танцам, Берт? — спросила мать Грейс, стрельнув взглядом на дочь так, что Грейс захотелось спрятаться под стол.

— Мам, пожалуйста, не надо.

— Так ты умеешь танцевать? Как насчет двух недель, начиная со следующего четверга? Приглашаю на вечер мамбы, — сказал Берт. Потом ухмыльнулся: — Конечно, если Лэз не возражает. Хотя я не стал бы винить его, если бы он на время залег на дно. Вокруг его книги — настоящая свара. Каждый…

У матери Грейс отвисла челюсть.

— Что? Да Грейс великолепно танцует! — почти выкрикнула она, пытаясь оглушить Берта своим энтузиазмом. — Ей наверняка захочется составить тебе пару.

Грейс нервно теребила салфетку. Отчасти ей хотелось продолжить разговор с Бертом, но, с другой стороны, она позволила благим хореографическим намерениям матери увлечь себя в вальсе. Она вспомнила об уроках танцев, которые ребенком посещала в Беркли. Все — от напудренных изнутри перчаток до поскрипывающих бальных туфель — мгновенно и осязаемо представилось ей. На танцевальном конкурсе она завоевала второй приз — разочарование, которое ее мать так никогда и не пережила, — унося домой призовую шариковую ручку, с помощью которой было так удобно чертить расписание и делать задания по математике, вместо главного трофея — пары серебряных балетных пуантов.

— Да, вечер мамбы, — повторил Берт. — Смотри не пропусти — пожалеешь.

— Я дам вам знать.

— Прекрасно, только не тяни, а то, пока Франсин не будет, меня того и гляди подцепит какая-нибудь резвая шлюшка.

Индейка прожаривалась гораздо дольше, чем ожидалось, и это вызвало некоторую озабоченность. Даже отец Грейс, позабыв о своем благоразумии, увлекся разворачивавшейся на кухне драмой.

— Я поставила ее в одиннадцать. Потом включила таймер, так что она должна была приготовиться, пока мы тут говорили про Грейси, — волновалась мать.

— Смотри не перетрудись, Полетт, — сказал отец Грейс, погладив жену по волосам кухонной рукавицей. — Уверен, осталось ждать всего несколько минут. Понимаешь, тут нужен научный подход.

— Надо попытаться ее надрезать, если она слишком жесткая, — предложила Франсин. — У меня на такие вещи чутье. В микроволновке она у тебя сама никогда не лопнет.

— Терпеть не могу индейку, — заявил Берт, заглядывая в духовку. — Такая сухая.

Выпрямившись, он перехватил взгляд Франсин.

— Но твоя — пальчики оближешь!

— Нэнси будет с минуты на минуту, — сказала Полетт, вытирая руки оранжево-желтым посудным полотенцем. — А я даже еще не одета.

— Не волнуйся, дорогая, — заверил ее муж, повязывая фартук. — Твоя индейка в надежных руках.

Нэнси Брукмен вошла в кухню в тот самый момент, когда индейку вскрыли с помощью щипцов. Птица вылетела из духовки как артиллерийский снаряд и, срикошетив от потолка, приземлилась в посудомойке.

— Все получится, я не сомневался, — торжествующе сказал Милтон.

— Я без предупреждения, — объявила Нэнси. Отец Грейс бросился ей навстречу, вытирая руки о фартук.

— Ты, как всегда, замечательно выглядишь, — сказал он, принимая у Нэнси ее пальто из стриженой норки.

— Естественно, — ответила она, сняв темные очки. Она отдала ему свои перчатки и рыже-белую сумку для боулинга, которую отхватила в Милане прошлым летом за много месяцев до того, как заявки на такие сумки стали поступать в бутик на Мэдисон-авеню. Разумеется, «сумка для боулинга» — это слишком сильно сказано, поскольку в ней едва умещались пара бумажных носовых платков и кожаные автомобильные перчатки. — Насколько я понимаю, мой недотепа сынок не почтит нас своим присутствием. Нет-нет, ничего личного, — добавила она, тем не менее подчеркнув интонацией слово «почтит».

— Он передает привет, — сказала Грейс.

— Мы получили от него письмо по электронной почте. Он так жалеет, что пропускает праздник, — добавил отец.

— Вы получили письмо от Лэза? — спросила Грейс.

— От моего любимого зятя. Сегодня утром.

— Что он пишет?

— Просит оставить ему чего-нибудь вкусненького, — ответил отец. Грейс захотелось броситься к компьютеру и посмотреть, нет ли письма и для нее.

— Вылитый отец, — сказала мать Лэза. Потом оглядела Грейс с ног до головы. — Вижу, ты носишь брюки, которые я тебе купила. Они меня в этом секонд-хенде просто обожают. На хорошие вещи у меня глаз наметанный.

— Это из комиссионки? — поинтересовался Берт, который провел столько часов в ожидании, пока Франсин появится из примерочной магазина Лемана, что мог считать себя знатоком в области женской моды. — Мягкие, — сказал он, пощупав брюки Грейс.

— Я знала, Грейси оценит, что деньги пойдут на достойное дело. То ли рак легких, то ли детский диабет, не могу вспомнить. Впрочем, не важно. Просто она может сознавать, что сделала свой вклад.

Отец Грейс вернулся на кухню и приступил к процессу разделки, начав с заточки электрического разделочного ножа — на кремне, предварительно изучив его зернистость, словно топографическую карту, и прикладывая лезвие то под одним, то под другим утлом. Когда настало время садиться за стол, все уже чувствовали себя наевшимися до отвала.

— Замечательная начинка, Полетт, — сказала Франсин, зачерпывая ложкой соус.

— Спасибо. В этом году я использовала мацу вместо хлебных крошек.

Индейка и начинка вместе с клюквенной приправой Грейс были единственными продуктами, не принесенными в контейнерах Франсин.

— Большая разница, — согласилась Франсин. Грейс встала из-за стола налить воды в графин.

— По-моему, ты немножко располнела, Грейс, — сказал Берт. — В талии.

— Берт! — оборвала его Франсин. — Я знала, что тебе не следует пить второй кампари. Грейс просто перышко! Гибкая, как березка.

Грейс вернулась и поставила графин на стол. Брюки на ней так и не растянулись. Две порции начинки, которые, строго говоря, нельзя было назвать вегетарианской кухней, и щедрая порция сладкой картошки не спасли ситуацию. Соевые хлебцы, припасенные для нее матерью, не вызывали у Грейс ни малейшего аппетита. Она извинилась, сказав, что ей нужно проверить свои сообщения. На самом деле ей нужно было просто прилечь. Виной тому был не столько стресс, вызванный необходимостью притворяться перед всеми, сколько то, что, сидя за столом, она почувствовала, как у нее прекращается кровообращение.

Она прошла в свою детскую спальню и закрыла дверь. Все в комнате — от зелено-розовых в клетку занавесок и постельного покрывала до травянисто-зеленого коврика и розового потолка — осталось неизменным. На стенах висели репродукции Питера Макса и Дега. Даже розовый махровый халат на медном крючке рядом с дверью был на месте, словно Грейс забежала домой перекусить после школьной волейбольной тренировки.

Грейс посмотрела на себя в зеркало. Повернувшись боком, она несколько раз вдохнула и подобрала живот. Берт был прав, брюки не заслуживали лестных слов. Действительно обнаруживалось потрясающее сходство между ней и праздничной индейкой, стянутой-перетянутой и вот-вот готовой лопнуть.

Пока она стояла перед зеркалом, у нее промелькнуло воспоминание: на Лэзе был розовый махровый халат, когда он впервые встретился с ее родителями. Грейс с Лэзом шли через парк по дороге в «Метрополитен», и их застиг внезапный ливень. Грейс предложила зайти посушиться к ее родителям, дом которых был всего в нескольких кварталах от музея.

Когда они пришли, дома никого не было, и Грейс с Лэзом, вытираясь, забрызгали весь пол. Грейс сунула их вещи в сушилку и надела узкие джинсы и бейсболку, висевшие в ее кладовке. Лэзу был предложен халат. Грейс сдавленно хихикала, он же, казалось, чувствовал себя вполне комфортно, увиваясь за ней, как жигало.

Через несколько минут они услышали доносившиеся из передней звуки. Лэз быстренько затянул на халате кушак, Грейс поправила джинсы, и они оба вышли поздороваться с родителями.

— Рад наконец познакомиться, Лэз, — сказал отец, пожимая руку Лэзу и явно не придавая значения тому факту, что на новом приятеле его дочери надета женская одежда. — На улице льет как из ведра.

Мать слегка толкнула Грейс локтем и шепнула: «Мне он нравится. Мы его не отпустим. И ноги красивые», — и вышла сварить кофе, который они пили потом на застекленной лоджии, глядя на дождь.

Грейс села на кровать. Это была белая койка с двумя выдвижными ящиками внизу. Грейс не заглядывала в них уже много лет. В ящиках хранилась часть ее жизни, которую она называла «до-лэзовской», но про которую на самом деле думала как о жизни «до-Грейс». Что бы ни лежало в ящиках, все теперь обветшало и казалось чужим.

Грейс распустила ремень на брюках и откинулась на валик. На самом деле ей никогда не нравилась ее комната, но, глядя на розовый потолок и редкий снег, реющий за окном, прислушиваясь к звону тарелок, серебряных ножей и вилок, доносившемуся из столовой, она захотела остаться здесь навсегда.

— Кто хочет выпить муската за Лэза? — услышала Грейс голос отца.

Она вернулась к гостям и села к столу.

— Выпьешь? — отец протянул Грейс узкий высокий бокал, налитый почти до краев.

— Нет, спасибо, — ответила Грейс.

— А как насчет чашечки эспрессо? — Отец недавно купил роскошную кофеварку. Она отрицательно покачала головой. — Что-нибудь слышно о Лэзе? — спросил отец.

— Говорит, вернется к полуночи.

— Рад слышать, — сказал отец. — Передай, что мы без него скучали.

— Пирога? — предложила мать, подвигая к Грейс блюдо с ореховым пирогом, как будто принимала участие в шоу «Хлопотливые хозяйки». Грейс взглянула на покрытые карамелью пекановые орехи и озерцо темного сиропа посередине. Обычно она не могла устоять. Берт накладывал себе на тарелку ломтики ананаса и дыни.

— Пожалуй, нет, — ответила Грейс, стараясь вздохнуть поглубже. Ей не терпелось попасть домой, проверить свою электронную почту и переодеться во что-нибудь эластичное и удобное. Потом она вспомнила, что обещала встретиться с Кейном.

— Нам больше останется, — сказал отец. Грейс поглядела на свои часы, а затем на сидящих за овальным столом. Мало что изменилось по сравнению с предшествовавшими годами, кроме Лэза, но его отсутствие тоже почти ничего не меняло.

— Мне надо идти. Через час я встречаюсь с Кейном, — сказала Грейс, когда с десертом было покончено. Мать побежала на кухню и вернулась с продуктовой сумкой, набитой остатками праздничного стола. Нэнси положила сигарету в объедки пирога и повернулась к Грейс.

— Я тебя подвезу. Машина внизу.

Мать Грейс бросила Франсин Шугармен понимающий взгляд.

Даже если бы Грейс осталась еще часов на пять, этого все равно было бы мало. Она встала из-за стола и поцеловала мать в щеку.

— Позвони, как доберешься домой, чтобы мы знали, что все в порядке, — сказал отец.

— И не забудь про вечер мамбы, — напомнил Берт. — Наведи глянец на бальные туфли.

— Не забуду, — ответила Грейс, глядя на отца. — Я имела в виду — позвоню, папа.

По дороге домой Грейс глядела в окно, выводя пальцем закорючки на затуманившемся стекле. Мать Лэза закурила сигарету и повернулась к Грейс.

— Говорят, у Кейна новое увлечение, — сказала она, глубоко затягиваясь, — по имени Грег.

Грейс удивилась, как небрежно мать Лэза говорит о подобных вещах, будто Кейн просто поменял адрес, а не сексуальную ориентацию.

— Грег? — недоверчиво переспросила Грейс. У Кейна было много романов со многими женщинами на протяжении многих лет, и мысль о том, что он гей, казалась Грейс невообразимой.

— Его мать сказала мне на той неделе на обеде членов Общества охраны природы. Звучит серьезно. Одному богу известно, как долго он от нас это скрывал, — сказала Нэнси, выпуская струйку дыма.

— Мне он ни слова не говорил, — ответила Грейс.

— Ну, в сердечных делах он не очень-то откровенен, сама знаешь.

Мысль Грейс бешено заработала, перетасовывая теснившуюся в ее голове информацию и стараясь составить связную картину. Желтые розы и относительная холодность Кейна во время их последнего свидания теперь становились более понятными, но больше ничего не прояснялось. Грейс гадала, знал ли Лэз. Он наверняка сказал бы ей что-нибудь, если бы знал. Когда они ехали через парк, Грейс вдруг почувствовала, что ее мутит. Машина остановилась у ее дома. Прощаясь, мать Лэза приложила ладонь к губам и послала Грейс воздушный поцелуй.

— Целую, дорогая. Надеюсь, ты поможешь нам завтра в десять с оригами. Буду ждать тебя, где обычно. Кстати, нам потребуется твое участие в ходатайстве об аукционе в Историческом обществе. Я сказала им, что ты с удовольствием возьмешься.

Помимо прочих благотворительных обязанностей, на участие в которых она всегда подписывала Грейс, мать Лэза состояла ассистентом при Американском музее естественной истории. Однажды Грейс случайно услышала, как мать Лэза говорила кому-то: «О, Грейс сделает это — ей все равно больше делать нечего». Каждое Рождество Грейс помогала изготавливать бумажные украшения для елки, потому что, по словам матери Лэза, была в ладах с бумагой. Кроме занятий по переплетному делу и сопредседательствования в различных комитетах, всю оставшуюся неделю Грейс круглые сутки «ничего не делала».

— Наилучшие пожелания Лазарю, — сказала мать Лэза, наклонив голову. Прижав пальцы к губам, Грейс смотрела, как поднимается тонированное стекло. Вероятно, скоро мать Лэза поймет, что ее сын ушел.

Поднявшись к себе, поставив контейнер с фрикадельками рядом с другими в морозильник, Грейс в конце концов пожалела, что отказалась от муската.

 

9

Вверх дном

Ковер был едва виден под одеждой, которую Грейс разбросала по всей спальне; это напоминало взрыв гигантской скороварки, производящей блузки, брюки и юбки и попавшей в круговерть теории относительности. На полу валялись вывернутые наизнанку кожаные брюки: чтобы снять их, Грейс пришлось выдержать настоящее сражение. Ей хотелось бы знать, какие ограничения действуют при возврате вещей в секонд-хенд.

Она сказала Марисоль, что завтра та может не приходить, и теперь горько сожалела об этом. В комнате царил невероятный беспорядок. Едва оказавшись дома, она первым делом проверила, нет ли электронного письма от Лэза, но ее почтовый ящик был пуст. Теперь, что бы она ни надевала, все казалось ей неудобным. Любой ее прежде надежный наряд, вроде сидевшего в обтяжку темно-синего вязаного платья, доходившего до лодыжек, в котором она всегда чувствовала себя уверенно и свободно, выглядел так, будто слишком долго провисел не на своей вешалке, потерял форму и мучился презрением к самому себе, оттого что проснулся в чужой постели и у него не было денег доехать домой на такси.

Кейну обычно было все равно, как она выглядит, а «Бочонок» даже при дневном свете был темным прокуренным баром, но Грейс неистовствовала. Она собрала одежду, сложила ее в свой большой стенной шкаф и закрыла дверцы с жалюзи. Затем открыла шкаф Лэза, вытащила его самые потертые джинсы и бледно-серый кашемировый свитер.

В шкафу скопилось много пыли. Грейс понятия не имела, откуда эта пыль попадала сюда, но она неизменно оседала на деревянных вешалках, воротничках Лэзовых костюмов из тонкой шерсти и ботинках. Лэз был астматиком — недуг, который помог ему избежать роли присяжного, но который так и не помог ему бросить курить по пачке, а то и по две в день. Порой Грейс чувствовала, что одновременно с ним у нее начинается одышка.

Она натянула джинсы и застегнула верхнюю пуговицу. Джинсы хорошо сидели на ней, мягкие и вытертые — после стольких стирок — местами почти до белизны. Правда, они были ей длинноваты.

Надев свитер, Грейс моментально успокоилась. Вязаный кашемир сохранил слабый запах Лэза. Расчесав волосы, она откинула их назад и закрепила заколкой. Потом сгребла в охапку любимый кожаный пиджак Лэза и отправилась на встречу с Кейном, поражаясь тому, что практически не опаздывает, — значит, кое-что еще под контролем. Беспорядок в шкафу, теперь невидимый, скоро позабылся. Вот если бы она могла запихнуть в этот шкаф и Кейна!

Кейн сидел за стойкой — как всегда, безупречно одетый, в однотонных брюках и темно-синем свитере со стоячим воротником, — по-приятельски болтая с барменом. Увидев Грейс, он улыбнулся и обнял ее, потом оглядел с ног до головы:

— Грейс, сегодня что — Хэллоуин? Или ты теперь работаешь под Лэза? Я тоже скучаю по нему, но не до такой степени.

Грейс чувствовала гладко выбритую щеку Кейна, когда он целовал ее, вдыхала его цитрусовый запах и не переставала проверять свою реакцию на него теперь, когда она узнала о нем кое-что новое. Реакция была такой же, как в то время, когда они якобы встречались. Симпатяга, но ничего особенного. Грейс подумала, что должна бы разбираться в таких вещах.

— Как обычно? — спросил Кейн.

Грейс кивнула. Он полез в карман и вытащил сложенную коктейльную салфетку, которую стащил в Нантакете из бара, где, клятвенно заверял он, готовят лучшие «космополитены» в мире. На салфетке были написаны точный рецепт и указания по приготовлению напитка. Кейн разложил ее на стойке перед барменом Питом. Грейс наблюдала, как бармен в точном соответствии с описанной последовательностью совершает церемониальное действо: смочить края двух охлажденных коктейльных стаканов клюквенным соком, потом погрузить в сахарный песок; положить в шейкер лед; влить водку, клюквенный сок, лайм и чуточку «куантро» в определенной пропорции; наконец, два раза встряхнуть и разлить по стаканам.

Бармен положил на стойку две салфетки и широким, эффектным движением поставил перед Кейном и Грейс два сверкающе-розовых коктейля. Он был похож на подростка в своих мешковатых джинсах и бейсбольной кепке козырьком назад — прямая противоположность тщательно одетому Кейну. Волосы Кейна, постриженные значительно короче, чем на юбилейной вечеринке, были зачесаны вперед. Они выглядели блестящими и мягкими, почти как бархат, и Грейс ужасно захотелось их взъерошить.

— Что выберем в этом году? — спросил Кейн. — «Большой сбор»? «Котов, китов, скотов»? «Девятый вал»?

Грейс окинула взглядом бар. Музыкальный автомат играл «Обезьяна у меня в голове». Лэзу нравился «Стили Дэн». Прежде чем ответить, Грейс поглубже вздохнула. Она не хотела напиваться. Пожалуй, надо сыграть пару заходов, а потом под каким-нибудь предлогом пораньше уйти домой.

— Как насчет «Я никогда», — предложила она, прежде всего потому, что в этой игре надо было пить мелкими глоточками, а не залпом.

— Переходим в легковесы? Ладно, посмотрим, — сказал Кейн, знаком показывая бармену, что они готовы ко второму заходу, хотя даже не притронулись к первой порции.

Бармен согласился присоединиться к ним, хотя предпочитал обычную содовую. Все трое чокнулись, и Грейс скрепя сердце выпила свой стакан до дна. Бармен ожидал вынесения вердикта.

— Отлично, — объявил Кейн.

Согласно их ритуалу, все питейные игрища начинались после первой предварительной дозы; при хорошей игре Грейс могла только пригубить следующую. В подобного рода играх Лэз был неумолим, но Кейн мог оказать ей снисхождение. Правда, она не была уверена, сможет ли оказать снисхождение ему, если напьется сама.

— Я начну, — предложил Кейн, потирая подбородок. Он напустил на себя глубокомысленный вид, как будто его следующее изречение могло изменить привычный лик вселенной. — Итак, — медленно начал он, — я никогда не снимался в кино.

Грейс, как и бармен, поднесла стакан к губам и сделала маленький глоток. Кейн притворился шокированным, оставив свой стакан на салфетке.

— А вот почему, Грейси, я и сам никогда не мог понять, — поддразнил он ее, наконец беря стакан.

Обычно Грейс единственная оставалась наполовину трезвой после этой игры, поскольку не принадлежала к людям, выходящим за рамки. Теперь никаких рамок не было.

— На этот раз тебе повезло, — согласилась она. И, на минутку задумавшись, сказала: — Я никогда не читала чужую почту.

Кейн рассмеялся.

— Нечистая игра, — сказал он, отпивая сразу чуть не полстакана. — У тебя что — наблюдательное устройство в моем почтовом ящике?

— Я всегда подозревала, что ты такой.

Кейн перевел взгляд с Грейс на бармена, который, как и она, не прикоснулся к своему стакану.

— Бога ради, это была всего лишь рождественская открытка. Да к тому же это вышло случайно, — пробормотал он, напуская на себя обиженный вид.

Настала очередь бармена.

— Я никогда никому не признавался в любви, чтобы затащить в постель, — сказал он с ухмылкой.

— Вот это уже лучше, — Кейн, казалось, повеселел. Он немного отхлебнул из своего стакана. — Но, по-моему, я тоже имел в виду что-то в этом роде, — добавил он.

Грейс поставила стакан на стойку, пронзив Кейна одним из своих самых испепеляющих взглядов, но чем дольше она на него смотрела, тем более неуверенной себя чувствовала. Разрозненные образы мелькали у нее в голове как стрекозы. Дело состояло не в том, что ей трудно было смириться с мыслью о связи Кейна с каким-то мужчиной, а скорее в осознании того, что сидящий справа от нее человек, которого она считала одним из своих ближайших друзей и который теперь со скучающим видом пригоршнями отправлял в рот орешки, скрывал от нее такую жизненно важную вещь. Оказалось, что она, в сущности, не знает его. Проглотить такой факт Грейс было тяжелее, чем выпить залпом тройной сухой мартини, что она и проделала. У Кейна отвисла челюсть.

— Скажи, что это не так, — попросил он.

— Может быть, мне просто захотелось пить, — смущенно сказала Грейс.

— Так не по правилам, — запротестовал Кейн. Грейс почувствовала, как в груди у нее разливается алкогольное тепло, проникая сквозь непробиваемый прежде слой еды, приготовленной руками ее матери.

— О’кей, значит, я виновата, — сказала она. Образы Кейна в компании Грега, неотвязно крутившиеся в сознании Грейс, теперь сильно поблекли. Пит наполнил стаканы, в том числе и свой, до краев. Грейс не побеспокоилась проследить за тем, выпил ли бармен — Пит, ей постоянно приходилось напоминать себе об этом, поскольку у нее наметилась явная тенденция называть его Ларри, — выпил ли он вместе с ними во время последнего захода. Удивительно, но уровень ее восприятия в данный момент понизился до «кому какая разница».

Они сыграли еще пару заходов, причем заявления варьировались от «Я никогда не спала со своим окулистом» до «Я никогда никому не изменял», и даже: «Я никогда не занимался любовью в супермаркете», пока стакан Грейс почти не опустел в третий раз. Она даже не подозревала, что бармен такой чертовски забавный парень. Снова настала ее очередь. Она уже не контролировала свои мысли. Заколка соскользнула, и волосы упали ей на лицо, закрыв его, как челка у афганской борзой. Она встряхнула головой и впервые поняла, что вот-вот напьется. Голова ее качалась как у марионетки в отсутствие кукловода, и только большим усилием воли она заставила остановиться закружившуюся вдруг комнату.

Ей стало жарко, и, сняв пиджак Лэза, она повесила его на спинку соседнего табурета. Вид пиджака, накинутого на спинку табурета так небрежно, словно это сделал Лэз, заставил Грейс вздрогнуть. На мгновение она почти поверила, что он вышел купить резинку в автомате мужской уборной.

— Пьяная в стельку, — услышала она голос Пита; слова звучали приглушенно, как будто у нее были ватные затычки в ушах. Грейс уставилась на него из-под волос.

— Точно, сейчас свалится, — согласился Кейн.

— Почему вы говорите обо мне в третьем лице? — вмешалась Грейс. — Вам что, никто не объяснял, что это верх невоспитанности? — Пит и Кейн обменялись взглядами. — Короче, — продолжала Грейс, — она не пьяная в стельку, а просто немного перебрала, и ей нужно сходить в дамскую комнату.

— Признаю свою ошибку. — Кейн смахнул волосы у нее с лица и заправил за уши. — Грейси, может, пора…

Грейс подняла голову, посмотрела на Кейна и ни с того ни с сего протянула руку и погладила его по голове.

— Какие колючие, — сказала она, пытаясь встать. Чтобы удержать равновесие, ей пришлось схватить Кейна за плечо. Его свитер был таким мягким, а плечо таким крепким и теплым под ее ладонью, что ей не захотелось убирать руку. — Никогда еще не прикасалась к такому материалу.

— Это шерсть, Грейс, — сказал Кейн, посмотрев на нее.

— А, — сказала она и попыталась рассмеяться, чтобы загладить неловкость. Потом встала, держась за стойку. Ноги у нее стали резиновыми и подгибались, как у одной из тех кукол, о которых она так мечтала ребенком. Она почувствовала, что не в состоянии прямо сейчас самостоятельно проделать путешествие в уборную и обратно, и безвольно осела на табурет. Уже много лет, как она и думать позабыла про тряпичных кукол, и вдруг ей припомнился холодный пасмурный день, когда она отправилась в гости к своей подружке. (Однажды, когда они с матерью зашли в игрушечный магазин, Грейс попросила купить ей тряпичную куклу, но мать решительно повела ее в отдел игрушек из папье-маше, которые, с ее точки зрения, обладали большей воспитательной ценностью.) Когда подружка вышла из комнаты, Грейс спрятала куклу под свою юбочку. Это было несложно, потому что эти мягкие куклы только выглядели трехмерными, если глядеть спереди, но на самом деле были совсем плоскими.

Она вспомнила, как разглядывала куклу, когда вернулась домой. Ощущение острого удовольствия быстро сменилось раскаянием, поскольку Грейс чувствовала себя слишком виноватой, чтобы когда-нибудь и в самом деле играть с ней, но о признании не могло быть и речи. Несколько дней она носила куклу в кармане, а потом мать постирала ее брючки, не проверив содержимое карманов, и жар стиральной машины превратил поролон в полураздавленную зефирину.

Сидя на табурете в облаке коктейльных испарений, Грейс задумалась над тем, от какой бы стороны своей натуры она предпочла отказаться. Даже под давлением обстоятельств вопрос все равно оставался риторическим.

— Мне нужна мелочь — купить резинку, — объявила Грейс, засовывая руку в карман Лэзова пиджака и роясь в нем. Она не взяла с собой сумочку, положив ключи и деньги в карман на молнии. Почувствовав, что в кармане пиджака пусто, она пошарила в другом и вытащила тюбик таблеток «Спасатель» и карманный ежедневник, по поводу пропажи которого Лэз так сокрушался. Она вспомнила, с каким отчаянием он искал его.

— Вот, Грейс, — сказал Кейн, вручая ей два четвертака.

— Нет, мои ключи! — ответила Грейс. — Их здесь нет.

— Ты уверена, что не положила их в карман своего кардигана? Я хочу сказать, Лэзова кардигана? — спросил Кейн.

Грейс снова почудилась вата, но на этот раз не в ушах, а во рту. Поэтому она просто кивнула.

— Не волнуйся, Грейс. Найдутся, — сказал Кейн с утешительной интонацией в голосе, но без капли уверенности. Грейс вспомнила, что его голос никогда прежде не оказывал на нее такого действия, и почувствовала, как впадает в транс. Кейн снял кардиган с табурета и встряхнул. Грейс услышала звяканье и вздохнула с облегчением; плечи ее обмякли. — В подкладке дырка, Грейс, — сказал Кейн. — Вот тебе ключи и помада. О, и еще корешки от билетов на «Дон Жуана», — добавил он, бросив корешки в пепельницу на стойке.

Грейс протянула руку за помадой и туг же отдернула ее. Тюбик был незнакомый. Хотя она и попыталась скрыть свою реакцию, Кейн явно заметил смущенное выражение ее лица.

— Полагаю, это не Лэза, — поддразнил он ее. — Не его оттенок.

Грейс бросила на него еще один грозный взгляд.

— Нет, это моя, — быстро сказала она, отнимая у Кейна ключи и помаду. — Просто забыла, что они там. Спасибо.

Она разглядывала серебристый тюбик, крутя его в пальцах. Она могла купить помаду и забыть про это. А может, это был один из образчиков, которые всегда совала ей мать. Чем дольше Грейс на него смотрела, тем более знакомым он казался, пока она окончательно не уверилась, что это ее вещь. Она внимательно посмотрела на билеты. Лэз не проявлял особого интереса к опере, Грейс тоже, поэтому они почти никогда туда не ходили.

Грейс взглянула на дату: 14 октября, половина восьмого вечера. Она взяла ключи, корешки от билетов и положила их в задний карман. Когда вернется домой, надо будет свериться с календарем. Возможно, она помнила об этом, а потом забыла. Франсин всегда утверждала, что от черники память становится лучше. Грейс про себя взяла на заметку купить немного черники завтра утром, хотя, вероятно, сейчас не сезон и ее импортируют откуда-нибудь из Чили, и стоит она пять долларов полпинты, но Грейс опасалась, что иначе будет забывать все.

Потом она встала, на этот раз медленнее, взяла четвертаки и помаду, извинилась и прошла в дамскую комнату сверхустойчивой походкой, как если бы ее попросили пройти по линейке.

* * *

Двери уборных были помечены картинками: мужская — изображением двух буйков, женская — чаек. В женской по непонятным причинам был установлен писсуар — зрелище, всегда приводившее Грейс в изумление. Ей припомнился один вечер после Дня Благодарения, в компании Кейна и Лэза, когда она по ошибке зашла в мужскую комнату и, не заметив особой разницы, не отдавала себе отчета в ошибке, пока развеселившиеся законные хозяева не устроили ей стоячую овацию; особенно усердствовал Лэз, кричавший: «Грейс тоже решила, что она из буйков».

В «Бочонке» на славу потрудились в честь праздников: кабинки были украшены гирляндами фонариков, а над писсуаром разместилась шоколадного цвета индейка с широкой клетчатой красной лентой на шее.

Освещение в уборной было очень резким. Вымыв руки и сполоснув лицо прохладной водой, Грейс наложила на губы тонкий слой помады. Повернув тюбик так, чтобы можно было прочесть название, она попыталась сосредоточиться. Она скосила глаза, не допуская возможности, что причина, по которой она никак не может вспомнить этот тюбик, имеет хоть какое-то отношение к недостатку в ее организме растительных ферментов. Грейс удалось прочесть название — «Опал». Ну конечно. Как она могла забыть?

Ветер свистел в рамах, сдувая тонкий слой гари с подоконника. Шоколадная индейка пялилась на нее со своего шестка неровно посаженными глазами из сладкой кукурузы с отсутствующим видом, будто собираясь поведать о странных вещах, что здесь творились. Грейс захотелось разбить писсуар, чтобы только избавиться от этого взгляда.

Взяв один из четвертаков, которые дал ей Кейн, она опустила его в автомат и со скрежетом нажала ручку. Подождав, пока не послышится стук шариков жевательной резинки, падающих в металлический лоток, она открыла его. Розовые. Она опустила еще монету — снова розовые. Это обнадежило ее.

Грейс опять сидела за стойкой, держа шарики резинки на весу, будто это были жемчужины, которые ей удалось отыскать в дамской уборной. Но разглядывание жемчужин не возымело желаемого результата, и она спрятала их в карман кардигана. Потом — несмотря на протесты Кейна и Пита — настояла на том, чтобы сыграть еще несколько заходов в питейные игры.

— У меня есть идея, — заявила она, прикончив свой «космонолитен». — Но для этого захода мне нужен бокал белого вина.

Пит поставил перед ней стакан белого вина, глядя, как показалось Грейс, на нее немного странно, и не стал закупоривать бутылку.

— Я никогда… — начала Грейс, вдохновляемая непривычным чувством оставленности. Кейн приходился ей другом — или она только так полагала? — и она не могла не сердиться на него за то, что он скрыл от нее нечто существенно важное. — Я никогда ничего не скрывала от своего лучшего друга, чтобы защитить его, — сказала она наконец. Звучало не совсем так, как представляла себе Грейс — слова сложились у нее в голове за несколько секунд сами собой, — но получилось то, что нужно.

Кейн сразу посерьезнел, слегка опустил голову, поднял свой бокал и тяжело вздохнул. Грейс почувствовала себя ужасно. В ее намерения не входило, чтобы это стало для него таким тяжелым ударом. Она положила руку ему на плечо — будто даруя прощение, но тут же поняла, что сама виновата не меньше. Она дотянулась до откупоренной винной бутылки, вытащила красно-белую соломинку из хозяйства Пита, вставила ее в горлышко и стала пить. Когда Кейн понял, что она делает, он повернулся к ней, отобрал у нее бутылку и легонько тронул ее за подбородок.

— Ладно, Грейс, давай-ка отвезем тебя домой.

— Рано, я еще только начала, — сказала она, словно одержимая.

Грейс снова потянулась за бутылкой. Кейн схватил ее за запястье, прежде чем она успела добраться до вина. Она облокотилась о стойку и повернулась к нему.

— А еще я никогда не спала с женщиной, — наконец сказала она.

Кейн молчал. Слова прыгали у Грейс в голове, как мячики для пинг-понга, но она не была до конца уверена, что они сорвутся у нее с губ. Единственное, в чем она могла не сомневаться, было то, что голова ее сейчас лежала на коленях у Кейна.

— Пора, Грейс, — сказал Кейн, нежно поднимая ее и ставя почти прямо, как тряпичную куклу. — Ведь завтра нам нужно украшать елку.

Грейс отметила, как ласково Кейн употребляет местоимение «мы». Это было так похоже на него — напомнить, что завтра утром ей предстоит заниматься оригами.

Когда они вышли на улицу, Грейс поскользнулась, потеряла равновесие и шлепнулась на тротуар, оставив четкий отпечаток на снегу. Кейн помог ей встать, отряхнул ее и остановил такси. Всю дорогу до дома они молчали. Холодный воздух протрезвил ее. Было уже за полночь. Грейс повернулась к Кейну — ей хотелось заверить его, что она берет назад все слова, произнесенные в баре. Но в первый раз за весь вечер ей так ничего и не удалось сказать.

— Не надо ничего говорить, — наконец произнес Кейн. И Грейс поняла, что все будет хорошо.

Поднявшись наверх, Грейс достала корешки билетов и положила их в серебряную вазу в форме тюльпана, стоявшую на столе в столовой. Включая свет, она испытала непривычный ужас от мысли, что еще одна лампочка вот-вот с шипением перегорит.

Когда она протянула руку выключить свет, то мельком заметила свое отражение в старом зеркале на дальней стене. То, что она увидела, потрясло ее. Губы были цвета апельсинового шербета — ни дать ни взять страшилище. Неудивительно, что Пит с Кейном так странно смотрели на нее, когда она вернулась из уборной. Она снова посмотрела на донышко тюбика. Теперь в глазах у нее не двоилось, и буквы были ясно видны: «Коралл. Искусственный жемчуг». Ей никогда и в голову бы не пришло купить помаду такого оттенка. Это даже хуже, чем пользоваться синими тенями для глаз. Она яростно вытерла губы и задремала на кушетке в гостиной: шоколадные индейки с оранжевыми губами пили из бутылок через соломинки, вертевшиеся у нее перед глазами.

 

10

Гадкий утенок

На следующее утро, еще до рассвета, Грейс обнаружила, что укрыта платком, который связала ей бабушка, когда Грейс еще ходила в колледж. Бабушка Долли уже много лет как перестала вязать, с тех пор, как артрит сковал суставы ее пальцев. Теперь, пережив третий удар, она жила в доме для престарелых. Грейс редко пользовалась этим платком, боясь, что плетение может распуститься, превратившись в бесконечную путаницу акриловых нитей. Кончики ее пальцев высовывались из маленькой дырочки, каких в последнее время стало больше; их уже не могли удержать стратегически расположенные то тут, то там узелки.

Узор платка был ромбовидным и многокрасочным — благодаря использованию пестрой пряжи, цвет которой переходит от одного трепещущего радужного оттенка к другому, избавляя вязальщицу от скучной необходимости без конца подвязывать новые нити. Платок можно было стирать в машине, несмотря на то что мать Грейс пришила к нему этикетку «Только для сухой чистки». Больше всего Грейс озадачивало то, как она могла вытащить платок из шкафа и укрыться им, не запомнив этого и ничего не уронив по пути.

Когда она вытащила палец из дырочки в фиолетово-красной части платка и увидела, как распустившаяся нить исчезает, наподобие краба, в ней шевельнулось искушение заклеить отверстие клейкой лентой. Однажды, когда Грейс сломя голову мчалась на вечер, посвященный книге Лэза, она приклеила оторвавшуюся от шелковой юбки пуговицу синтетическим клеем. Все шло нормально, и юбка сносно держалась на протяжении всего вечера, пока издатель Лэза не подошел к ней и не спросил: «Ну, а вы чем занимаетесь?» Как только она собралась ответить, пуговица отскочила. Молнией метнувшись к Грейс, Лэз обхватил ее за поясницу — тактическая хитрость, имевшая целью удержать быстро соскальзывающую юбку. «Мы во всем помогаем друг другу», — ответил он издателю. Потом повернулся к Грейс и шепнул: «Пожалуйста, постарайся как-нибудь удержать юбку».

* * *

Она спала в одежде Лэза, а проснувшись, лежала вытянувшись, глядя на ровный белый потолок. Ее охватило мирное чувство: казалось, последние несколько недель ей просто приснились, а сейчас Лэз выскочил купить чего-нибудь на завтрак. Она могла поклясться, что слышит запах кофе. Когда она начала понемногу приходить в себя, реальность — включая все произошедшее в баре между ней и Кейном — заполонила ее мысли; мир и покой сменились тупой болью в висках.

Она явно перебрала. Ей захотелось позвонить Кейну и упрекнуть его за то, что он не сказал ей о ее оранжевых губах.

Она встала и, пошатываясь, побрела на кухню — поставить чайник и приготовить кофе Хосе. Для себя она выбрала чай «Эрл Грей» в пакетиках. Когда она открывала пачку, пакетик порвался. Чаинки высыпались и превратили пол в грязное месиво, особенно после того как Грейс попыталась смыть их влажной губкой. Единственное, что сулили ей рассыпавшиеся чаинки, — это тяжелое утро. Она открыла другой чайный пакетик, благодаря судьбу за то, что еще темно. Но все равно в голове у нее мелькнула мысль надеть темные очки. Она налила кофе для Хосе, положила две ложки сахара, плеснула ореховых сливок и плотно закрыла крышку.

Когда она спустилась, в вестибюле никого не было. Пачка газет на полу была единственным признаком, что скоро наступит утро. Грейс удивило, что на конторке портье уже стоит чашка кофе рядом с небрежно завернутым в провощенную бумагу витым коричным печеньем. Чуть подальше, в холле, она увидела мужчину, вывозившего велосипед из кладовки. Он был в черных тренировочных шортах и ветровке с капюшоном. Подкрутив седло своего велосипеда, он поехал к дверям, не глядя по сторонам. Когда он проезжал мимо Грейс, она заметила, что на нем до блеска начищенные черные бальные туфли с белыми носками — легкая ненормальность, которую она приписала нью-йоркским причудам. Грейс поставила чашку с кофе рядом с другой на конторку Хосе, вытащила из пачки свою газету и вернулась наверх.

Сев за стол в гостиной, Грейс отпила глоток своего уже еле теплого чая из расписанной бабочками кружки. Белые кончики билетов на «Дон Жуана» высовывались из серебряной вазы, неприятно напоминая ей крылышки моли. Она постаралась навсегда выкинуть из памяти эти билеты. Тут явно имелось какое-то разумное объяснение, которое, Грейс не сомневалась, ей удастся найти позже или тогда, когда она переведет свое воображение в другую плоскость.

Внезапно она услышала голос Лэза, прозвучавший как во сне, и поняла, что автоответчик включился, а звонка она не слышала, и вот теперь Лэз приветствует кого-то: «Квартира Брукменов. Мы перезвоним вам позже, как только будет возможность». Грейс бросилась к телефону. Вероятно, она уменьшила громкость звонка, хотя опять не могла вспомнить, как и когда сделала это. Однако в том состоянии, в каком находилась она накануне ночью, все было возможно.

Прежде чем она добежала, на другом конце уже успели повесить трубку. Грейс внушила себе, что это мог быть только Лэз. Подождала, пока он перезвонит. Когда через несколько секунд телефон зазвонил снова, она поняла, насколько сдавленным и неровным было ее дыхание все это время. Она дождалась второго звонка, смакуя ощущение покоя, похожее на запах распускающейся сирени, затем сняла трубку.

— Грейс. Слава богу! — Это был отец. — Мы звонили тебе всю ночь, но никто не подходил. Сейчас мы звоним по нашему новому сотовому. Последняя модель. Наш старичок по сравнению с ним просто динозавр. Как ты меня слышишь? — Родители Грейс первыми из всех своих приятелей обзавелись сотовым телефоном, но толку от этого было мало, поскольку, как правило, батарейки оказывались незаряженными, а сам телефон по стечению обстоятельств либо забывали дома, либо оставляли в бардачке машины.

— Прекрасно, — ответила Грейс. — Просто замечательно. Вы не дома?

— Нет, мы дома, просто проверяем его. Уже начали о тебе волноваться. Лэз в порядке?

Грейс посмотрела на индикатор автоответчика. Семнадцать звонков. Она забыла позвонить отцу и сказать, что добралась благополучно. Они до сих пор практиковали этот уже немного устаревший обычай.

Лэза он поначалу забавлял, но в конце концов это превратилось в обузу, особенно после многочисленных бесплодных поисков телефонов, когда они путешествовали по необозначенным на карте территориям. Иногда эти поиски превращались в цель всего путешествия, вроде одной нескончаемой гонки по холмам Иудеи, когда телефонная будка возникла из ниоткуда, как видение, на окраине бедуинской деревни, рядом с автоматом по продаже кока-колы. Отец Грейс три года назад подарил ей на ее тридцатилетие пейджер, который, как уверял потом Лэз, случайно выпал из ее незастегнутой сумочки, когда они плыли вдоль берегов Гренады. Это объяснение положило конец подозрениям Милтона в нечистой игре.

— Пап, прости. Я мчалась на встречу с Кейном и совершенно забыла. Я совсем не хотела, чтобы вы беспокоились.

Грейс услышала на другом конце провода приглушенное фырканье, за которым последовал пронзительный смешок. Это означало, что мать была рядом с отцом.

— Передай маме, я позвоню позже, — сказала Грейс.

— Передам, — заверил отец. — А Лэз обязательно должен приехать посмотреть новый кэноновский ксерокс. Полсотни страниц в минуту — невероятно! И он может проверять листы брошюруемой книги. Для Лэза это просто сокровище.

— Милтон, оставь ты этих голубков в покое, — встряла мать. — Уверена, им и без тебя найдется чем заняться.

— Мама права, извини. Рад был слышать. Одевайся потеплее — холодает. И не забывай своих стариков.

Грейс повесила трубку, внезапно вспомнив об электронном письме, которое ее родители получили от Лэза накануне вечером. Она бросилась к компьютеру и включила его. Лэз наверняка отправил письмо и ей. Она нажала клавишу входящей почты. Там оказалось несколько сообщений от издателя Лэза, одно от родителей и подтверждение от компании по производству губной помады. Потом она увидела сообщение с незнакомым адресом: Oblomov. Это был Лэз! Она испытала невероятное облегчение. Лэз не только связался с ней, но его сообщение взывало к самой упоительной поре их жизни. Она открыла письмо и прочла: «Полагаю, нам надо встретиться. Как насчет завтра в восемь в „Розовой чашке“? Захвати „Обломова“». Письмо было без подписи. Завтра? Грейс посмотрела на дату. Письмо отправили до полуночи. Завтра означало сегодня.

Тон был такой официальный и совсем не похож на Лэза. Может быть, это был вовсе и не Лэз? А кого бы она действительно хотела увидеть? Может, кто-нибудь другой даже лучше. По крайней мере сейчас, пока она расставляла вещи по своим местам. Вместо законного мужа перед ней предстанет таинственный незнакомец — тот, за которого она вышла замуж, а может быть, и кто-то другой?

Грейс посмотрела на компьютерные часы. Прошло уже около часа. Должно быть, она грезила наяву, хотя понятия не имела о чем. Она умела впадать в прострацию почти сознательно, отключать сознание в подходящий момент, как было в истории с почтовым рассыльным, или когда она безуспешно пыталась определить происхождение загадочных лампочек либо застревала в пробке, или когда попросту чувствовала себя огорошенной. Кейн был одним из немногих, кто когда-либо расспрашивал ее об этих «заскоках».

— Грейс, ты же не можешь просто так выпадать, — сказал однажды Кейн, когда они смотрели у него дома соревнования по боулингу.

— Нет, могу, — парировала она.

— Ты все равно должна о чем-то думать. Или пытаться не думать о чем-то. Ну вот, к примеру, сейчас: о чем ты думаешь?

— Не знаю. Ни о чем.

— Ладно, хватит дурочку валять.

— Я не валяю дурочку — просто стараюсь сбить тебя с толку.

— О’кей, но начиная с этого момента я буду спрашивать тебя каждые две секунды.

— Просто следи за игрой и оставь меня в покое, — засмеялась Грейс.

Кейн наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Ни за что, — сказал он. — Можешь на это и не рассчитывать.

Грейс выключила компьютер. Одевшись, она пошла в ванную умыться. Ставя на место зубную щетку, она заметила золотой отблеск на верхней полке аптечки. Машинально она передвинула баллон с бритвенной пенкой так, чтобы он полностью закрывал кольцо, и заперла аптечку. Затем, надеясь, что мысли ее прояснятся, она до упора открыла кран и ополоснулась прохладной водой. Однако сомнения относительно рандеву в «Розовой чашке» не проходили. Вытерев лицо, она расчесала волосы и откинула их назад. Прежде чем выйти из ванной, она снова проверила аптечку — убедиться, что кольца Лэза не видно. Стоявшие у постели Грейс часы показывали половину десятого. Надо поторопиться, иначе она опоздает на встречу с матерью Лэза. Грейс побежала за пальто. Едва открыв дверцу шкафа, она сразу поняла, что чего-то не хватает. Там, где вчера вечером висел кожаный пиджак Лэза, была голая деревянная вешалка. Раздвигая один за другим все висевшие в шкафу пиджаки и пальто, она добралась даже до второго, заднего ряда, пока не поняла, что, должно быть, оставила пиджак в баре. Вряд ли «Бочонок» откроется до двенадцати. Грейс решила зайти в бар после музея. Поклявшись никогда — никогда больше! — не пить «космополитенов», она просунула руки в отороченные шелком рукава розового кашемирового пальто покроя «принцесса» — подарка Лэза к ее последнему дню рождения.

Музей естественной истории, несмотря на столь ранний час, выглядел оживленно, быстро заполняясь семейными парами с детьми и туристами. Грейс пришлось простоять почти двадцать минут в главном зале под каноэ коренных жителей Северной Америки, прежде чем появилась мать Лэза. Нэнси появилась в полной боеготовности: в белых «зимних финтифлюшках», как она их сама называла, и высоких, доходящих почти до бедер сапогах из кожи ящерицы. Она помахала рукой со скучающим видом, словно опоздала Грейс, а не наоборот.

— Давай, дорогуша, все почти готово. Не будем терять время.

Нэнси провела невестку через зал рептилий, мимо выставки эскимосов, в комнату с диорамой, воспроизводящей в натуральную величину эпизод из жизни североамериканских аборигенов, потчующих паломников кленовым сиропом. В глубине маячило неукрашенное деревце. Перед ним стояли два длинных стола, заваленных пачками разноцветной бумаги для оригами, со складными металлическими стульями для всех желающих.

Грейс села и сразу принялась за работу. Это было проще, чем шушукаться с матерью Лэза, особенно после того, как та сболтнула ей насчет Кейна вчера вечером. Грейс предпочла сосредоточиться на папиросной бумаге. Скоро работа настолько увлекла ее, что она почти забыла, что Лэза на самом деле нет дома, что он не спит и не смотрит футбол, как она сказала свекрови.

Руки Грейс уже настолько привыкли к подобным операциям, что бумага, казалось, складывается сама собой. Она приготовила обычный набор из зверюшек, фонариков и звезд, накладывая радужные лоскутки на бумагу более блеклых тонов. К сожалению, мать Лэза была не столь уж занята, поэтому, по своему обыкновению, принялась сплетничать со всеми, кто ее слушал. Работа Грейс над серебряным лебедем была в самом разгаре, когда Нэнси заговорила о Кейне.

— Он так глазами по сторонам и стреляет. Посмотрим, как долго протянет это его новое увлечение.

— Он выглядит счастливым, — рассеянно отвечала Грейс, складывая лебедю хвост. Она уже собиралась приступить к крыльям, когда мать Лэза повернулась к ней.

— Вид у тебя какой-то слегка опухший. Что-то от меня скрываешь? В смысле бабушки насчет меня лучше планов не строй. В старухи записать хочешь?

Грейс уставилась на мать Лэза. Она уже собиралась было ответить, когда заметила, что по неосторожности сломала шею лебедю, над которым работала: крохотная серебряная шейка хрустнула между ее большим и указательным пальцами.

— Надо бережнее относиться к материалу, Грейс, — упрекнула ее мать Лэза. — Сосредоточься.

Грейс оставила обезглавленного лебедя на столе и машинально потянулась за новым листком бумаги. Она снова стала складывать фигурку, но пальцы утратили прежнюю ловкость.

Она вспомнила, когда у нее в последний раз были месячные. Привычка отмечать дату в календаре по-прежнему оставалась ее второй натурой. Это не могло случиться ранее четырех недель назад, самое большее — четыре с половиной, но она не была уверена. Циклы у нее были очень регулярными.

Перспектива забеременеть показалась Грейс не такой уж неприятной. Мысль об этом даже позабавила ее, и она представила себе сегодняшнюю вечернюю встречу в «Розовой чашке». Лэз — за маленьким столиком у окна. Она входит, щеки у нее горят. Увидев ее, он встанет и подойдет к ней, и не надо будет никаких слов: он обнимет ее, прижмет пальцы к губам и скажет, что именно этого ждал все время.

Грейс несколько раз прокрутила эту сцену перед своим внутренним взором, выстраивая освещение и подбирая детали одежды и диалога, пока не поняла, что обрушившаяся на нее реальность не даст этой сцене быть сыгранной так, как ей того хочется. Само собой разумелось, что ее внутриматочное устройство дает девяносто девять процентов гарантии, и, кроме того, Лэз никогда не хотел иметь детей.

Сложив бумагу еще несколько раз, Грейс впервые взглянула на своего лебедя. К сожалению, она выбрала неудачный желто-коричневый лист бумаги. Крылья получились несимметричными, тело маленьким и коренастым; нет, назвать лебедя грациозным не поворачивался язык. Голова его, вдвое больше обычной, была слегка повернута в сторону, словно стыдясь самой себя. Грейс уже собиралась выбросить свое творение, постаравшись сделать это как можно незаметнее, когда девчушка, сидевшая на дальнем конце стола, подбежала и выхватила лебедя у нее из рук.

— Мам, смотри, — крикнула она, высоко поднимая мутанта в воздух, чтобы ее мать и все остальные могли получше его разглядеть, — это же Гадкий утенок!

Сделав еще семнадцать лебедей, Грейс вышла из музея и остановилась на улице напротив торговца солеными крендельками. Начало двенадцатого. До открытия «Бочонка» надо было ждать еще около часа. Она побрела домой; клуб дыма, вырвавшийся из открытого люка, почти скрыл из виду тележку торговца.

На металлических трибунах, оставшихся после вчерашнего парада, мороз развесил замысловатые кружева инея. Отец был прав: холодало. При каждом вдохе кровь стучала у нее в висках, словно она очень быстро ела мороженое. Грейс всегда находила что-то привлекательное в дешевых местах на галерке, и каждый год она в конце концов уговаривала Лэза пойти посидеть на верхнем ряду с термосом горячего шоколада до того, как начнется парад. Но сегодня, увидев на галерке двух влюбленных, обнявшихся и сунувших руки друг другу в карманы, она испытала острый укол чувства обездоленности, и ей захотелось, чтобы город поскорее сдул парочку оттуда.

Когда она проходила через вестибюль, Хосе радостно встретил ее. «Сеньор Брукмен всегда знает, когда я делаю двойной. И оставляет мне две чашки. И еще он знает, что сладости — моя слабость. Жена говорит, я от них толстею. Так что вы уж скажите ему, чтобы не оставлял больше печенья — сажусь на диету». Грейс пообещала, что так и сделает.

Наверху она увидела гору почты у своих дверей и, подняв верхнее письмо, быстро взглянула на него, пока искала ключ. Ей пришлось перечитать его дважды. «Нашей единственной и неповторимой». Первой реакцией Грейс было решить, что почту доставили ей по ошибке. Она была не единственной и к тому же замужней. Но, приглядевшись, она заметила на конверте свое имя. Грейс инстинктивно дотронулась до обручального кольца. Кровь снова застучала в висках. Чем сильнее она старалась примирить спорящие друг с другом мысли, тем острее чувствовала, как теряет опору. Ей захотелось выпасть, отключиться, но мысли продолжали в голове свою круговерть, а выключателя не было.

 

11

Просрочено

Войдя в квартиру, Грейс разорвала конверт, адресованный «нашей единственной и неповторимой», и уже собиралась выбросить его в мусорное ведро, как заметила знакомый логотип и начала читать: «Мы в нашем обществе „Идеальная пара“ с волнением ожидаем увидеть Вас в наших рядах…»

Это было уже слишком. У Грейс возникло ощущение, что по ее следу идет какая-то одержимая навязчивой идеей сваха.

К ней и раньше обращались по почте и по телефону с разного рода странными просьбами. Например, она получила предложение от некоей ортодоксальной общины приобрести ароматизированные презервативы, причем, помимо производства контрацептивов, община занималась изготовлением другой ароматизированной продукции, как-то: выпечные изделия и кремы, консервированные яблоки и мятная жвачка. Грейс вежливо отказалась, объяснив, что они с мужем ни в чем не нуждаются. После этого Грейс долго изгоняла из воображения Лэза в пахнущем мятой, похожем на выпечное изделие презервативе, причем вся сцена вызывала у нее тошнотворное чувство, похожее на то, которое она испытала, наткнувшись на вибратор в форме гусеницы в ночном столике Франсин Шугармен.

Счета посыпались из стопки писем, как листья в листопад. Финансовые заботы всегда брал на себя Лэз, выписывая чеки в промежутках между порциями сладкой стряпни Марисоль. Грейс подровняла стопку счетов, убедившись, что от компании по производству губной помады так до сих пор ничего и нет, и попутно обратила внимание на конверт с красным штемпелем «Просрочено». Она уже приготовилась вскрыть его, как зазвонил домофон. Спрятав счет под последний номер «Нью-Йорк мэгэзин», она нажала кнопку.

— К вам мистер Кейн, — объявил Хосе.

Грейс не помнила, чтобы они о чем-либо договаривались с Кейном накануне, однако это вполне могла быть одна из его причуд. Несколько минут спустя раздался звонок в дверь. Открыв, Грейс увидела Кейна, вид у которого был такой, будто он только что из постели — вполне вероятный сценарий, учитывая, что у него была собственная компьютерная компания и он мог работать на дому.

— Какой-то ты сегодня заспанный, Кейн.

— Немного есть. Спасибо за заботу. У меня номерок к врачу, рано.

Грейс заметила, что рука Кейна больше не в повязке, а поддерживается конструкцией из прозрачного пластика.

— Как рука, лучше? — приятельски поинтересовалась она, но в душе ее прежде всего шевельнулось беспокойство, как избавить Лэза от вечерних игр по средам, ведь Кейн явно скоро снова начнет играть. Может быть, локоть Лэза распухнет от острого приступа воспаления связок?

— Врач говорит, еще несколько недель.

— Кстати, никуда и никогда больше с тобой не пойду, — заявила Грейс. — Спасибо, что сказал, что у меня губы как у покойника.

— Ты выглядела просто неотразимо. — Кейн посмотрел на часы. — Моя машина на двойной парковке. Скажи Лэзу, чтобы поторопился, если хочет вернуться домой засветло.

Грейс почувствовала себя в западне. Вернуться откуда? Она уставилась на Кейна, стараясь найти ниточку в разговоре, которая помогла бы понять, что он имеет в виду. Неужели у них с Лэзом была игра, про которую Грейс забыла?

— И не говори, что Лэз еще не встал. Мне послышалось, ты сказала — он сам не свой, так переживает из-за поездки за елкой.

Только тут Грейс вспомнила, что в баре говорила с Кейном о елке.

Она нервно теребила пуговицы на своем кардигане.

— Лэзу пришлось поехать… туда, — сказала она наконец заплетающимся языком.

— Поехать туда? — переспросил Кейн. — Куда туда?

— Он хотел от этого отделаться. Правда. Но так и не смог, — сказала Грейс, стараясь говорить уверенно, при этом подобающим случаю извиняющимся тоном.

— Не знай я Лэза получше, я бы обиделся.

— Дело не в этом, Кейн, правда. Он просто не мог отделаться от… — Грейс замолчала, пытаясь найти подходящее слово.

— Я знаю… от чего, — сказал Кейн, глядя на свои туристские ботинки. Грейс заметила, что они новехонькие. Кейн был похож на мальчугана, снарядившегося в первую поездку в бойскаутский лагерь.

— Мне жаль. — Она надеялась, что Кейн не подумал, будто Лэз решил смотаться из-за этой истории с Грегом. Кейн взял номер «Тайм аут» и рассеянно листал его. Грейс оглядела его небритое лицо и волосы, которые, хоть и были коротко подстрижены, как-то умудрились растрепаться. Не в характере Кейна было хоть в чем-нибудь изменять своей обычной холености, но, странным образом, неряшливость придавала ему более мужественный вид. Она отогнала эту мысль как навязчивую муху. Мать Лэза могла ошибаться. В конце концов, Кейн не стал бы утаивать от нее такие вещи.

— Что ж, я готов, если ты поедешь, — стоически произнес он. — Зачем портить ему такой блистательный день?

Кейн отложил журнал. Грейс подумала о билетах и счетах, о своей подозрительной задержке и о пиджаке, оставленном в «Бочонке», но тут же недрогнувшей рукой вычеркнула опасные мысли из своего сознания. Больше всего в тот момент ей хотелось перестать думать, поэтому она согласилась. А в зависимости от того, как сложатся дела в «Розовой чашке», елка станет либо праздником в честь возвращения блудного сына, либо приятным утешительным призом.

— Погоди минутку, — сказала она, выходя из комнаты, чтобы надеть пару старых ботинок и поискать овчинные перчатки Лэза.

Когда она вернулась, Кейн спокойно разговаривав с кем-то по телефону.

— Думаю, около шести. Смотря какое будет движение. — Он помолчал. — Знаю, — сказал он тоном, которого Грейс раньше за ним не замечала. — Жаль, что ты не сможешь присоединиться.

Грейс заметила на краю стола сложенный листок бумаги, похоже, вырванный из журнала, и развернула его. Здесь было несколько рубрик. На одной стороне — гороскоп на неделю, на другой — страничка частных объявлений.

«Мужчина ищет партнера», — прочитала Грейс. Одно дело, если Кейн встречался с неким Грегом, и совсем другое — искать партнера по объявлению! Неужели он собирался изменить Грегу? Она всегда знала Кейна как человека, на которого можно положиться, и эта возможная непорядочность расстроила ее больше всего. Услышав, что Кейн повесил трубку, она быстро сложила страницу и, когда он вошел, притворилась, что разбирает почту.

— Готова? — спросил Кейн.

— Как всегда, — ответила Грейс, стараясь придать обычную интонацию голосу, вот-вот готовому сорваться. — Снова на весь день?

— Если ты не хочешь ехать… — начал Кейн.

— Нет, хочу. Просто мне нужно вернуться пораньше. У нас с Лэзом кое-какие планы на потом. За час управимся?

— Скорее за два, но вы, ребята, всегда спите, так что вам дорога покажется короче. Все равно что дрова везти.

— Лэз не всегда спит.

— Попрошу не путать.

Грейс вспомнила о том, как они в первый раз возвращались домой с фермы, и руку Лэза, растирающую ее ступни.

— Ну ладно, может, просто дремлет, — сказала она. И протянула Кейну сложенный листок. — Это твой?

— Надеюсь, ты не против. Я вырвал его из одного вашего журнала. Тут есть для меня кое-что интересное.

Его тон показался Грейс непривычно наглым. Что ж, отныне и впредь они — сверхсовременные люди без предрассудков! Она посмотрела на Кейна, стараясь по его лицу угадать, заметил ли он что-нибудь. Выражение лица у Кейна было самое обыкновенное.

— Ничуть, — ответила она. — Мне-то уж это точно ни к чему.

Дорога на Такону больше обычного напоминала театральную сценку. Они с Кейном, как всегда, непринужденно болтали, с той лишь разницей, что Грейс испытывала болезненное чувство ответственности за выбор темы.

— Куда собираетесь с Лэзом? — поинтересовался Кейн.

— В «Иль дуомо», — ответила Грейс. И сразу поняла, что ляпнула что-то не то. Она не могла понять, почему просто не сказала, что встречается с Лэзом в «Розовой чашке».

— «Иль дуомо»? — переспросил Кейн. — Уж не то ли это место, которое Лэз называет «богадельней»?

Грейс вспомнила, как однажды они ужинали там с ее родителями. Внимательно оглядев зал, битком набитый седовласыми джентльменами и их завитыми подругами — платиновыми блондинками, Лэз спросил официанта, не порекомендует ли он им ньокки.

— Это блюдо не совсем из нашего сортимента, — ответил официант, взамен предложив шпинатовые равиоли и креветки, — и то и другое оказалось вялым, пресным и на удивление лишенным какого бы то ни было вкуса, так что кровяное давление и уровень холестерина хозяев «Иль дуомо» мог преспокойно оставаться в пределах нормы. Отец Грейс сыпанул в свою тарелку соли, будто посыпал солью улицы города после метели. После этого сортимент стал одним из любимых присловий Лэза и Грейс.

— Есть еще один «Иль дуомо», — соврала Грейс.

— Вот как… мы, то есть, я хотел сказать, я мог бы пойти с вами.

— Мы? — переспросила Грейс. На этот раз она не смогла сдержаться. — Кейн, я знаю о твоем романе.

На лице Кейна появилось неподдельно изумленное выражение.

— Знаешь?

— Мать Лэза сказала мне вчера. — Грейс старалась, чтобы ее голос звучал как можно непринужденнее. Она несколько раз нажала кнопку бардачка.

Кейн повернулся к ней, словно догадавшись о чем-то жизненно важном.

— Ах так вот почему ты вела себя так странно вчера вечером?

— О чем ты? И совсем я не вела себя странно. По мне, так все в порядке. Просто хотелось, чтобы ты сам сказал.

— Теперь все так изменилось, Грейс. Я будто заново родился. Такое счастье — просто не верится. Жду не дождусь, когда вы, ребята, наконец познакомитесь. — Грейс не доставило особого удовольствия то, что ее включили в число ребят. Кейн говорил с воодушевлением, словно испытав облегчение оттого, что наконец-то может говорить свободно. — Вы полюбите друг друга, — заверил он. — Вы так похожи.

— Правда?

В этот момент крышка бардачка распахнулась, и кипа путеводителей с загнутыми страницами вместе с прибором для измерения давления в шинах высыпались Грейс на колени. Она попыталась запихнуть все обратно, однако, несмотря на ее старания, дверца никак не хотела закрываться.

— И мы понимаем друг друга с полуслова, — продолжал Кейн. Грейс едва удержалась от иронического «еще бы», использовав паузу, чтобы привести в порядок рассыпавшиеся путеводители. Один, особенно толстый, она засунула в дверной карман и решительным движением захлопнула дверцу.

— Рада за тебя, — сказала Грейс. Затем более спокойно добавила: — Лэз тоже будет рад.

— Ты ему ничего не говорила?

— Думаю, он предпочел бы услышать это от тебя, — ответила Грейс. Одним коленом она плотно прижала дверцу бардачка, бдительно за ней наблюдая (на случай, если она распахнется опять), как за чем-то непредсказуемым и угрожающим, вроде чертика из табакерки.

— Как бы я хотел никогда не расставаться со своей любовью, — сказал Кейн, вздохнув.

Кейн свернул с магистрали на двухполосную дорогу. Они увидели знак, указывающий дорогу к елочной ферме, и поехали по гравийному подъездному пути. Грейс порадовалась тому, что надела ботинки, так как снег начал таять, превращаясь в мокрую грязь. Она пошла за Кейном по раскисшей дороге, сунув руки в перчатки Лэза.

Следуя за Кейном в чашу леса, Грейс вспомнила о глубоком, по колено, снеге в Центральном парке, где они гуляли с Хлоей. Им было тогда не больше десяти, и они все утро катались на санках. Грейс тащилась вслед за Хлоей, неохотно волоча за собой санки. В поисках холма, который, твердила Хлоя, должен быть прямо за спуском, они кружили по каким-то засыпанным снегом тропинкам, пока окончательно не заблудились. Грейс запаниковала, но к ее собственному удивлению и облегчению каким-то образом сама отыскала обратную дорогу, прежде чем мать Хлои спохватилась, что девочки пропали.

Внезапно Грейс заметила, что снова оказалась лидером: Кейн шел сзади, ступая в ее глубокие следы.

— Какой высоты? — спросил Кейн, осматривая зеленые, как мох, ветки шотландской сосны. Дерево было примерно на фут выше Лэза. Грейс сказала, что это идеальный вариант. На Кейне были серая куртка, крепкие башмаки и полосатая шапочка. «Дитя природы», как любил называть его Лэз, когда они забирались в какую-нибудь глушь. Даже в окрестностях Нью-Джерси Кейн преображался и становился похож на хорошо экипированного вожака скаутов, готового ко всему. Достав свой швейцарский армейский нож, Кейн срезал кусок коры.

— Свежая? — спросила Грейс.

— Грейс, она же еще растет. Я просто хотел посмотреть, насколько влажнее древесина.

Кейн помахал рукой молодому парню в красном пикапе — в знак того, что дерево выбрано и они готовы срубить его. Почетное право сделать это, как всегда, было предоставлено Кейну, орудовавшему пилой с той же неколебимой сосредоточенностью, с какой отец Грейс разделывал индейку.

Завернув дерево в зеленую пластмассовую сетку, Кейн с пареньком запихнули его в джип — так, что верхушка торчала над передним сиденьем, а ствол высовывался сквозь заднее окно; теперь для Грейс оставалось место только сзади. Кейн дал ей клетчатое шерстяное одеяло, чтобы согреться. Окруженная ветвями, завернувшись в одеяло, Грейс чувствовала себя как в благоухающем гнезде. Кейн указывал ей на попадавшиеся по дороге достопримечательности, дикторским голосом выдавая краткую информацию: «Вот дом Твена — построен в форме шестиугольника» или: «Не проезжайте мимо — лучший пирог с банановым кремом в радиусе ста миль».

Слева мелькнуло озеро. Поверхность затянуло льдом, и казалось, что его специально заморозили. Однако при не по сезону теплой погоде лед должен быть очень тонким.

Почти стемнело — серое, размытое время дня, которое отец Грейс называл временем несчастных случаев, утверждая, что именно в сумерки попавших под машины детей отвозят в операционные, чтобы срочно наложить им швы, хотя Грейс в то же самое время только однажды умудрилась рассадить коленку. Если бы сейчас машину вел Милтон, он-то бы уж точно засел в придорожной забегаловке и дождался наступления ночи. Обычно это была двадцатиминутная остановка, которой как раз хватало, чтобы съесть сэндвич с грудинкой и хреном и выпить шоколадный коктейль, которые отец поглощал в молитвенном молчании.

Грейс чуть было не предложила Кейну остановиться на минутку перекусить — она внезапно ощутила зверский голод, хотя практически весь день у нее не было аппетита, — но нужно было оставить еще немного времени, чтобы заскочить в бар за пиджаком Лэза. Она представила себе, что ей придется есть дома: остатки индейки в соевом соусе, пюре из сладкой картошки, блины и замороженные фрикадельки Франсин, из контейнеров с которыми можно было выстроить пирамиду высотой с четырехэтажный дом.

Хвойный запах навел на Грейс дрему. Сняв ботинки, она вытянула ноги, просунув их между передними сиденьями. Ее везли домой, и это заставило ее почувствовать себя ребенком. Кейн был хорошим другом. И она знала, что он всегда таким останется. Ничего между ними не изменилось.

Сознание Грейс уплывало, и в последние оставшиеся минуты гаснущих сумерек ей показалось, что она чувствует руку Лэза, растирающую ее ступни. Когда она проснулась, было темно и в носу у нее щекотало.

— Можно ненадолго заскочить в «Бочонок»? — спросила Грейс, когда Кейн выехал на Риверсайд-драйв.

— Зачем? Снова на подвиги потянуло?

— Ну уж нет, — ответила Грейс. — Мне показалось, вчера я оставила там пиджак Лэза. Нигде не могу найти.

Подняв брови, Кейн посмотрел на нее в зеркало заднего вида.

— Ты никак не могла оставить его в «Бочонке». Когда мы уходили, он был на тебе.

— Ты уверен?

— Я точно помню, как ты пулей вылетела оттуда после своего неудачного падения, — усмехнулся Кейн.

Грейс постаралась переварить этот новый кусочек информации.

— Хорошо, — сказала она. — Так или иначе надо проверить.

— Как пожелаете.

Кейн остался ждать снаружи с елкой, Грейс побежала в бар. Там, как всегда, было накурено, хотя никто, похоже, не курил. В лежащих на стойке меню значились аляскинские устрицы и бургеры с дичью — блюда, которые вызвали бы подозрение даже в четырехзвездочном ресторане. Грейс почувствовала облегчение, увидев за стойкой того же бармена, Пита. Он узнал ее.

— Я никогда… — начал он, стараясь сдержать улыбку, — не крутила романы с барменами.

— Очень смешно, — сказала Грейс с притворно веселым видом.

— Я так понял, что это значит «нет»?

Грейс разглядывала зал, делая вид, что не расслышала последнего замечания.

— Мне кажется, я оставила здесь вчера пиджак мужа.

— Пиджак мужа?

— Да, — повторила Грейс.

— Я ничего не находил, — заявил Пит, скрещивая руки на груди. — Но завтра спрошу сменщика.

— Большое спасибо, — сказала Грейс и достала ручку из сумки. Записав свой телефон на коктейльной салфетке, она попросила позвонить, если пиджак найдется. И пошла к выходу.

— Погодите, у меня кое-что для вас есть, — сказал Пит, вытягивая сжатую в кулак руку. Грейс внимательно следила за тем, как он разжимал кулак: на ладони лежали два розовых шарика жвачки.

— Откуда ты узнал, что это мое? — спросила Грейс, беря шарики.

— Интуиция, — ответил бармен.

Шарики оставили на его ладонях розовые следы, которые он вытер о белый короткий фартук. Грейс улыбнулась и пошла к выходу.

— Заходите как-нибудь по-свойски, — донеслось сзади. Фамильярность фразы поразила Грейс. Так часто говорил отец, и, как и большинство его выражений, это звучало непривычно в обыденной речи, по крайней мере в речи человека, хотя бы отдаленно близкого Грейс по возрасту, и оно зародило в Грейс глубокое родственное чувство по отношению к бармену.

— Непременно, — заверила его она.

Кейн, усевшись верхом на елку, возился со стойкой, стараясь приладить дерево под прямым углом. В данный момент он лежал на полу квартиры Грейс, посыпая сахаром место сруба, что, по его словам, должно было помочь удержать в дереве влагу, но Грейс восприняла это как уловку, позволившую подольше не уходить. Она не могла винить Кейна — возможно, он надеялся, что Лэз дома, — но все это понемногу начинало действовать ей на нервы.

— Мы с Лэзом встречаемся через двадцать минут, — выпалила она наконец. Кейн встал и вытер руки о джинсы.

— Думаю, пора мне сматываться. Если только ты не решила присоединиться к нам.

— Давай как-нибудь в другой раз. Лэз говорит, ему нравится заниматься такими вещами ранним вечером. Но все равно Грегу — привет, — сказала Грейс на прощание.

Она плюхнулась на кушетку в гостиной и посмотрела на елку. В любой другой год она, наверное, сварила бы глинтвейн, и они с Лэзом уже наполовину закончили бы украшать елку. Лэзу нравилось разбрасывать блестки и мишуру по всей комнате, превращая ее в страну ледяных чудес. Даже недели спустя, после того как елку убирали и пылесос успевал засосать свою долю мишуры, Грейс находила ее нити в своей одежде и волосах.

Пора было переодеться. Выходя из комнаты, Грейс задержалась взглядом на вмятине, которую оставила на кушетке. Она была отчетливой и заметно глубже, чем обычно.

Грейс заглянула в календарь, перелистнув его на октябрь. К 31 октября приклеилась этикетка с изображением тыквы. Она попыталась найти дату последних месячных, но ни один день не был обведен кружком. В сентябре — тоже. Начиная с курса сексуального воспитания, прослушанного в пятом классе, она почти набожно относилась к записям дат каждого цикла. Она помнила, как сестра прикрепила больничную салфетку в розовых пятнах к мягкой игрушке, подчеркнув необходимость строгой фиксации их пока еще скрытого репродуктивного цикла. Грейс приняла это сообщение близко к сердцу, но, кроме того, эта демонстрация заставила ее очеловечить своих игрушечных зверюшек так, как ей это и не снилось.

Она снова перелистнула календарь. И только тут вспомнила, что с осени начала пользоваться записной книжкой Лэза, чтобы избежать разнобоя в расписании. Она подошла к его столу и перевернула несколько страниц. Напротив репродукции картины Моне «Кувшинки» красным кружком было обведено 14 октября: это означало примерно двухнедельную задержку, но все же укладывалось в ее обычный цикл. Дата совпадала с числом на корешках билетов, найденных в кармане пиджака Лэза. Внизу его каракулями было написано: «Игра чемпионата. Семь часов».

Детали всплыли в ее памяти с ужасающей точностью. Лэз хотел отменить свои планы на тот вечер, потому что она неважно себя чувствовала, но Грейс настояла, чтобы он пошел. Перед уходом он принес ей горячую грелку на случай колик и чашку ромашкового настоя. Он был так заботлив — даже позвонил ей около десяти, чтобы сказать, что игра перешла в овертайм. Вернувшись домой тем вечером, он поставил приз на прикроватную тумбочку и укрыл Грейс вязаным платком.

— Ты пропустила великую игру, Грейси, — сказал он, поглаживая ее по волосам. — Я думал о тебе весь вечер.

У нее не осталось и тени сомнений относительно того вечера. Память о нем была живой и теплой. Грейс достала корешки билетов из серебряной вазы. Лэз хотел остаться дома, напоминала она себе снова и снова, разрывая билеты на мелкие клочки и глядя, как они, кружась, сыплются в мусорное ведро.

 

12

«Розовая чашка»

«Розовая чашка» была переполнена, когда Грейс подошла к ее дверям с растрепанным томом «Обломова» в руках. Между страницами книги там и сям торчали желтые закладки. Лэз часто отмечал понравившиеся места обрывками тонкой оберточной бумаги или билетами в кино, никогда не загибая уголки страниц, в чем он был солидарен с отцом Грейс, тоже ненавидевшим эту привычку. Однажды на Рождество Грейс подарила Лэзу серебряную закладку с изображением библейской сцены — какой, это был вопрос, — но он ею никогда не пользовался. Она так и осталась лежать в верхнем ящике его туалетного столика рядом с золотыми карманными часами его отца и ключом от старой квартиры. Выходя из дома, Грейс взяла ключ так же машинально, как могла бы захватить на всякий случай старый зонтик, и положила его в сумочку — то ли талисман на счастье, то ли последнее средство.

Впереди смутно обозначилась дверь, окна затуманились, и сквозь них ничего не было видно. Несколько ступенек вели вниз. Едва войдя, Грейс увидела, что все столики заняты. Высокая молодая женщина в черных джинсах и кофточке подошла к ней.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — спросила она.

— У меня здесь встреча с мужем, — ответила Грейс. Хозяйка кивнула и отошла в сторону.

— Немного бесцеремонно, вам не кажется? — спросил голос за ее спиной. Грейс обернулась. Незнакомый мужчина улыбался ей во весь рот.

— Простите? — сказала Грейс, слегка отодвигаясь. Мужчина стоял неприятно близко и слегка попахивал замазкой.

Грейс заранее знала, что отвечать. Она прекрасно понимала, что перед ней — псих из «Идеальной пары», но предпочла до поры до времени поиграть в загадки.

— Я имею в виду, мы только что встретились, — сказал мужчина со сдавленным смешком. На нем были красный свитер с высоким воротником и хлопчатобумажные брюки военного образца — крайне заурядный наряд, если не считать начищенных до зеркального блеска остроносых ботинок. Под отворотами брюк мелькнули белые носки.

— Я жду здесь одного человека, — солгала Грейс, глядя на дверь.

— Знаю, — ответил мужчина, бросая на Грейс «понимающий» взгляд.

Грейс не была уверена, но, кажется, незнакомец даже подмигнул ей. Она посмотрела на часы и постаралась принять вид крайней занятости, надеясь, что кавалер наконец отстанет. Она уже собиралась повернуться к нему спиной, как вдруг он жестом фокусника выхватил из воздуха розу на длинном стебле и преподнес ей.

— Прошу вас, — сказала Грейс, изо всех сил стараясь, чтобы голос ее звучал твердо (к ее собственному удивлению, она была тронута). — Говорю вам, я жду одного человека, — повторила она на этот раз более мягко. Тут она заметила у него в руках том «Обломова». Мужчина наклонил голову и расшаркался.

— Понимаю. Вот так всякий раз, — сказал он, поворачиваясь. — Просто я подумал… если у нас так много общего…

— Извините… — начала Грейс, потупившись. Но прежде чем она успела продолжить, бедняга ушел, оставив книгу и розу на ближайшем к ней столике. Грейс взяла его экземпляр «Обломова» вместе с розой и вышла из кафе.

Она спокойно стояла перед дверью старой квартиры Лэза с ключом в руках, словно ожидая, что ее пригласят войти. Дверь так часто чистили песком, что она выглядела обломком кораблекрушения с тонкой резьбой. По широкому коридору разносилось эхо голосов, а шаги над головой звучали как далекая ария. На Грейс напала какая-то апатия, ей словно не хватало воздуха. Она принимала грохот лифта за удары своего бешено бьющегося сердца; физиологические реакции подменили собой чувства. Она вторглась сюда незаконно и стояла, вцепившись в ключ, не в силах отпереть то, что когда-то было домом, а теперь стало запретным местом.

Снаружи, под крышей, смутно маячили горгульи, хранящие обитателей дома от злых духов. А что, если эти духи уже проскользнули внутрь, незамеченные привратниками? Грейс слегка покачнулась. Она зашла уже очень далеко, но дальше ступить не могла. Единственное, на что она была способна, — стоять на пороге. Она повернулась и пошла прочь, бросив на пол ключ и розу на длинном стебле.

В темноте гостиной без праздничных украшений и фонариков рождественская елка выглядела призрачно. Прошло всего два часа, как ушел Кейн, но квартира казалась совершенно заброшенной.

Она поставила на стол свечи в подсвечниках, зажгла настольные лампы — практически никакой разницы. Даже стены, казалось, поглощали свет.

Фиаско, которое Грейс потерпела в «Розовой чашке», подействовало на нее угнетающе, хотя доля ее вины была невелика. Между страницами чужого «Обломова» она нашла карточку: «Адриан Дубровски, частный сыщик». На той же странице желтым фломастером была подчеркнута фраза: «Жизнь была бы поэзией, если бы люди не извращали ее». По полям книги расползлись чернильные каракули читательских замечаний, написанных на незнакомом языке, который Грейс приняла за русский.

Лэз, пожалуй, нашел бы нелепость этой ситуации забавной, но для Грейс воспоминание о вечернем происшествии вкупе с сознанием того, что Лэз подвел ее, обернулось чувством неизбывной пустоты. Хорошо, что в понедельник придет Марисоль и квартира снова наполнится светом и шумом, а сейчас Грейс словно попала в черную дыру — даже более глубокую, чем кладовка.

Она пошла на кухню. За целый день она съела всего несколько лежалых крендельков, которые нашлись в машине у Кейна. Ее потянуло к кладовке. Хотелось еще раз взглянуть на фотографию, сделанную на тот Хэллоуин. Вытащив снимок из рамки, она принялась внимательно изучать его, стараясь расшифровать язык жестов Лэза. Но так и не смогла решить, действительно ли он обнимал Хлою или просто держал руку за ней.

Не задумываясь, Грейс разорвала фотографию на маленькие, не более сантиметра, клочки, о чем тут же пожалела. Она села на пол, пытаясь сложить обрывки, но ничего не получалось.

Наконец она собрала обрывки фотографии и положила их в пластиковый пакет.

Очки Лэза лежали на ночном столике так, словно он снял их, чтобы умыться перед ужином. Грейс подняла их за дужки и поглядела на свет. Она старалась действовать как можно осторожней, чтобы окончательно не размазать и без того стертые отпечатки его пальцев и не повредить «улики».

Потом надела их. Сама она не носила очков, а у Лэза были сильные линзы, и пока ее глаза напрягались, чтобы различить расплывчатые образы, вставшие перед нею, она воображала, что мог бы увидеть Лэз, будь он здесь. Она посмотрелась в зеркало. Черты ее стали нечеткими и зыбкими. Лэз мог бы пройти мимо нее, если бы видел то, что она видела сейчас. Грейс потянулась за стаканом воды, который принесла с собой, но восприятие ее лишилось перспективы, и она ухватила лишь воздух. Она закрыла глаза, давая расслабиться тонюсеньким мышцам и нервам, которые дают человеку возможность видеть. Внезапно она вспомнила о произошедшем вчера с нервической ясностью. Перед ней промелькнул газетный заголовок, который она увидела в киоске на углу: «История о боснийском плене разоблачена». Грейс быстро прошла мимо.

Мутная волна накрыла ее — слова появлялись в сознании скорее как разрозненные пиксели, чем как символы. Грейс открыла глаза и сняла очки; зрению потребовалось какое-то время, чтобы прийти в норму. Подождав, она положила очки обратно на ночной столик.

На глаза ей попалась белая коробка с волшебным шаром, засунутая под письменный стол. Она не спрашивала совета у шара с того самого вечера после юбилейного пикника, наполовину позабыв об этой хитроумной, но бесполезной вещи. Непонятно почему, шар опять манил ее. Она вынула его как некую драгоценность, хорошенько встряхнула и спросила шепотом: «Я беременна?» Появившийся ответ гласил: «Переспросите позже». Весьма здравый совет, подумала Грейс, хотя «позже» можно было толковать по-разному.

На следующее утро Грейс решила всерьез заняться счетами.

Она стала избегать столовой, негостеприимной в отсутствие лампочек. В гостиной одиноким призраком маячила голая елка, то есть семифутовая шотландская сосна, напоминавшая монаха-трапписта. Когда вечерами Грейс оставалась одна, единственными местами в квартире, не вызывавшими у нее чувства, будто она увязает в трясине, были спальня и кухня. Она спрашивала себя, очнутся ли когда-нибудь ее дом и ее брак.

Заглянув в шкаф в передней, Грейс поискала «Пир нищих», диск «Роллингов», который Лэз всегда ставил, когда разбирался со счетами. Что бы ни лежало перед ним, доносившаяся сзади музыка была необходима ему как фон, и теперь Грейс тоже знала, что это единственный способ разделаться со счетами. Диски аккуратно, в алфавитном порядке выстроились на полке, но того, который искала Грейс, нигде не было. Она пошарила даже среди нот, прежде чем решилась взять пластинку из коллекции старых альбомов.

За время их общей жизни Лэз в конце концов заменил большинство ее пластинок компакт-дисками. Сохранившиеся пластинки хранились в картонной коробке на полу кладовой. Открыв коробку, Грейс обнаружила там «Скрипача на крыше» и «Мою прекрасную леди» вперемежку с альбомами «Бэнглз» и Карли Саймон, ни один из которых не подходил под ее настроение. Она выбрала «Учась ползать» «Претендерз». Этот альбом Хлоя подарила ей еще в колледже. Грейс уже успела забыть о его существовании.

На конверте рукой Хлои было написано: «К твоей коллекции „новой волны“. И никогда больше не будь притворой». Грейс с Хлоей спали в одной комнате осенью первого студенческого года, пока соседка Хлои училась по обмену во Франции. Грейс прожила в кампусе всего один семестр — давнее-давнее воспоминание. В тот семестр они с Хлоей, одевавшиеся из секонд-хенда, каждый вечер зубрили до одиннадцати, а потом читали, ходили на вечеринки или слушали музыку в темных подвальных клубах. На старшем курсе Грейс перевелась с классического факультета на искусствоведческий и с тех пор проводила большую часть времени в скульпторской мастерской.

Когда Грейс вернулась в родительский дом в конце семестра, мать, бросив взгляд на ее руки, сухие и потрескавшиеся от работы с глиной, только и сказала: «Марш переодеваться! Немедленно идем к маникюрше». Руки Грейс опустили в ванночку с растопленным воском. Когда воск затвердел, его счистили, и кожа, с которой сошел верхний слой, снова стала гладкой и мягкой.

«Выходите замуж?» — спросила сидевшая рядом женщина, пока ногти Грейс сохли. Грейс не знала, что ответить. Тогда у нее даже приятеля не было. «Да, выходит, — ответила за нее мать. — Вот только не знаем когда».

* * *

Крышка проигрывателя запылилась, и пальцы Грейс оставляли длинные следы на дымчато-серой пластмассе. У нее было отчетливое чувство, что за ней наблюдают, хотя она знала, что совершенно одна. Она поставила пластинку, включила проигрыватель, закрыла крышку и пошла на кухню.

Пачка счетов растянулась, как мехи аккордеона, и поверхность стола перед Грейс была усыпана веером бумажек. Пожалуй, это был первый раз, что она занималась счетами. Когда она жила одна, отец установил электронную систему оплаты всех ее счетов. Ей даже не приходилось заглядывать в чековую книжку. Она была ночным кошмаром бухгалтера. Дело даже не в том, что она ничего не записывала — учет велся всему, — просто она не знала, где они, эти записи.

Грейс зашуршала конвертами. Потом вспомнила о счете, лежавшем под номером «Нью-Йорк мэгэзин», и побежала за ним. Она получала письма со штемпелем «Срочно» или «Просрочено» и раньше, но обычно это были письма от ее конгрессмена или что-нибудь связанное с кредитными карточками. Однажды она случайно порвала конверт, решив, что это опять какой-нибудь бумажный хлам, хотя в конверте — то-то велико было ее удивление — лежали два билета на шестую игру из «Всемирной серии». И сейчас Грейс была так же потрясена, обнаружив, что просроченное письмо содержало извещение о выселении в случае, если квартплата не будет внесена в течение двух дней.

Сначала она решила, что это как-то связано с закладными по их кооперативу, но, читая дальше, поняла, что речь идет о неуплате за старую квартиру Лэза. Письмо было датировано кануном Дня Благодарения. Грейс выписала чек и решила, что лучше передать его из рук в руки и как можно скорее. Она никогда не могла до конца понять, почему Лэз так держится за свою старую квартиру. Сама она отказалась бы от любой части своего прошлого, попроси он ее об этом.

Тут ей вспомнился ключ, замороженный в аквариуме. Она постаралась сосредоточиться на других счетах, но цифры мелькали у нее в голове, как кружочки конфетти. Наконец она встала и подошла к холодильнику.

Облако холодного пара из распахнутой морозильной камеры затуманило ей зрение. Она нашла аквариум за рядами контейнеров с фрикадельками и коробкой замороженных блинчиков, два года пролежавшей здесь со дня шестидесятилетия отца. Грейс достала аквариум, держа его двумя руками и вглядываясь в ледяную глубину, как если бы это был стеклянный шар. Она знала, что сказал бы Лэз, войди он и застань эту сцену: «Зачем вечно все портить?»

У льда — без единой трещины — был голубоватый оттенок. Грейс подумала об озере, на берегу которого стоял дом Кейна. Каждую зиму озеро покрывалось темным слоем льда, угрожающего и неизмеримо глубокого; летом же вода была такой прозрачной, что дно можно было разглядывать как сквозь увеличительное стекло. Она вспомнила, как однажды они с Лэзом улизнули из дома, чтобы искупаться голышом, пока Кейн готовит завтрак. Когда, сидя у Лэза на закорках, она рассекала озерные воды, ей казалось, что ее тело легко и плавно скользит не по воде, а по воздуху. Зимой Грейс всегда представлялось невероятным, что в озере та же самая вода, так влекшая к себе всего несколько месяцев назад.

Вмороженный ключ слабо поблескивал внутри ледяной сферы. Аквариум вмещал примерно галлон воды. Грейс вспомнила, как продавец в зоомагазине объяснял, сколько воды должно приходиться на одну рыбку, не меньше одного кубического дюйма на каждую. Он забыл упомянуть о подобных ограничениях для ключей и прочих неразрешенных супружеских проблем.

Лед будет растапливаться несколько дней — прикинула Грейс. Она решила было поставить аквариум в микроволновку, но тут же вспомнила о предостережении Франсин насчет искр от металла. Если же погрузить его в ванну с горячей водой, стекло может треснуть. Она поставила аквариум в буфет, отодвинув его как можно дальше от возможного источника тепла в виде флюоресцентной лампы, и вытерла руки кухонным полотенцем. Будь у нее термостат, она, наверное, снизила бы напряжение в сети. Грейс не была уверена даже в том, готова ли она воспользоваться ключом на этот раз. Если лед растает к понедельнику… Время рассудит, решила она, довольная тем, что теперь решение от нее не зависит.

Остаток дня Грейс провела, координируя «приходы» и «уходы» Лэза во избежание конфликтов, подобных тому, какой возник накануне с Кейном. Она распланировала жизнь Лэза, своей розовой шариковой ручкой заполнив его ежедневник на месяц вперед, в мельчайших деталях, вплоть до таких житейских подробностей, как поход к зубному врачу, в лавку за спиртным или в русские бани на Десятой улице.

Она просмотрела последнее электронное письмо отца с самыми свежими новостями, касавшимися долгосрочного прогноза погоды и внутрисемейных событий. Ей пришлось проверить дату, на которую Кейн с Лэзом каждый год намечали подледный лов на озере, но на этот раз она записала в ежедневник: «острый приступ брюшного гриппа», и поспешила составить перечень других готовых предлогов, которые могла бы знать как свои пять пальцев.

По большей части посторонние сами снабжали ее алиби: «Лэз, как всегда, работает? Опять уехал? С какой-то гуманитарной миссией?» Она отметила дни, когда «его не будет в городе», так, чтобы они совпадали с семейными событиями вроде ежегодной трапезы, которую родители Грейс устраивали на Хануку, или занудного позднего завтрака у Шугарменов под Новый год. Паста в ее розовой ручке подходила к концу; Грейс встряхнула ручку и с силой провела пером по бумаге, но стержень был сухой. Пришлось переключиться на синюю ручку и почтовую бумагу с водяными знаками, что не доставило ей особого удовольствия, но сложность ее миссии и обилие организационных задач требовали более серьезных орудий труда.

Грейс обратила внимание, что Лэз пометил «Контакт, 8 вечера» в своем календаре рядом с новогодней датой, и вычислила, что он заказал билеты на пьесу в Линкольн-центре. Он, совершенно очевидно, был уверен, что вернется домой к Новому году и, сидя рядом с женой, торжественно вступит в новое тысячелетие…

Грейс пришлось остановиться, когда она добралась до собственного дня рождения. Дата была обведена красным кружком. Внизу Лэз приписал едва разборчиво: «„Грейндж“, 9 вечера». Не с ее ли слов сделана эта запись? «Грейндж-холл» никогда не принадлежал к числу ее любимых ресторанов, но сейчас ей показалось, что это хорошая мысль.

До дня ее рождения оставалось всего две недели. В детстве родители обычно отводили ее в «Гаваи каи», произнося это название в рифму. Маленькая Грейс, выпив кокосового сока, всегда чувствовала себя принцессой, сидя в плетеном кресле с высокой спинкой, в венках, обвивавших шею. Она ничего не стала менять, гадая, не придется ли ей проводить этот день рождения в одиночестве.

Расписав еще несколько недель, Грейс пришла в праздничное настроение. Чувство великого свершения распирало ее. Она решила пригласить себя сегодня на ужин и заказала столик в их с Лэзом любимом ресторане. Она уже одевалась, когда зазвонил телефон.

— Просто захотелось узнать, на что ты настроилась сегодня вечером, — сказал Кейн. Грейс заглянула в календарь — убедиться, что ничего не забыла, — потом уверенно ответила:

— Ничего особенного. Просто хочу поужинать в «Артистическом».

Кейн промолчал. Потом начал что-то говорить и замолчал снова.

— Звучит неплохо, — произнес он наконец.

Придерживая трубку подбородком, Грейс одновременно пыталась справиться с застежкой розового сапфирового колье — подарок Лэза на последний Валентинов день. Ей никогда не удавалось застегнуть его самой, несколько раз ей даже приходилось спускаться и просить помощи у Хосе. Лэз вручил ей этот подарок, когда она принимала душ. Три распылителя были включены на полную мощность, ванная была полна пара, и вода капала со стен и потолка, но даже сквозь туман сапфиры сверкали, как звезды, пока Лэз надевал колье ей на шею.

— Кстати, насчет понедельника, — сказал Кейн. — Грег спрашивает, можем ли мы пойти в какую-нибудь пшеничную пиццерию.

В понедельник был «Вечер пиццы». Каждый второй понедельник они ходили к «Ральфу», где объедались замороженными цуккини и пирогом. Последние два раза Кейн пропустил.

— Пшеничную пиццерию? — спросила Грейс. Она положила ожерелье, не в силах застегнуть замок. Ожерелье медленно свернулось кольцом, как драгоценная змея.

— Да, Грег без конца достает меня пшеницей. Все твердит про растительный белок.

— А чем еще Грег тебя достает?

— Молокопродуктами, — робко признался Кейн.

— Итак, у нас будет «Пшеничный вечер», — сказала Грейс. — Звучит аппетитно.

— Я не шучу, — с несвойственной ему мягкостью продолжал Кейн. — Если вы, ребята, не можете, мы поймем.

Казалось, он оставляет ей путь к отступлению, что до некоторой степени снимало для Грейс остроту проблемы. Она уже вписала экстренную семейную ситуацию, чтобы отделаться от «Вечерней пиццы» в понедельник, но использовать этот предлог можно было только в последнюю минуту, то есть не раньше второй половины дня понедельника. И хотя она не собиралась никуда идти, ее вывело из себя то, что Грег пытается вмешиваться в их планы.

— Можете на нас рассчитывать, — непреклонно произнесла она, словно отстаивая свой последний рубеж.

— Вы, правда, не почувствуете особой разницы, — добавил Кейн. — Разве что придется пить много воды.

Кафе «Артистическое» было набито битком. Это заведение относилось к категории «вневременных». Все в нем — от лакированной стойки бара до стен, расписанных нимфами, — создавало у Грейс ощущение, что она вступила в другую эпоху. Она с упоением углубилась в состоявшее из пяти разделов меню, включавшее раздел сыров, в котором фигурировали непастеризованные деликатесы, контрабандой доставляемые из Франции. Никаких вин — трезвый подход. Вездесущий официант, красивый, статный молодой человек, стоял рядом с ее столиком, готовый в любое мгновение наполнить водой ее стакан и вообще исполнить любое желание.

Едва она успела откусить кусочек грушевого шербета, официант принес два бокала муската и поставил их перед Грейс. Она вопросительно посмотрела на него, словно собираясь сказать, что это какое-то недоразумение.

— От мистера Кейна, — сказал официант. Грейс в дикой спешке, озираясь вокруг, пытался придумать, как объяснить отсутствие Лэза. Заметив, что Грейс шарит взглядом по залу, официант добавил: — Он позвонил и сказал, что желает всего наилучшего.

Грейс натужно улыбнулась. Поднося один из бокалов к губам, она слышала, как гулко бьется ее сердце. Лэз как-то сказал ей, что «мускат» по-итальянски значит «мошкара», и теперь, сделав небрежный глоток, она почувствовала, как маленькие крылышки щекочут ей гортань.

Покончив с цукатами и бисквитами «мадлен», Грейс рассчиталась и покинула зал. Она остановилась у входа, ожидая, пока ей подадут пальто, защищенная от ветра толстой стеклянной дверью. Все еще слегка обеспокоенная чуть было не случившимся промахом с мускатом, она не заметила вошедшую в ресторан пару. Среди распорядителей произошло внезапное замешательство, как бывает, когда в ресторан входит знаменитость. Обслуга замельтешила вокруг, и, когда пара проходила мимо, Грейс почувствовала, как ее несколько раз довольно сильно толкнули. Она оглянулась и, словно в замедленной съемке, уловила мимолетные детали.

— Какой-нибудь столик в глубине, где бы нас не беспокоили, пожалуйста, — сказала женщина метрдотелю, провожавшему их до отдельной кабинки.

Женщина была ослепительна — с волнистыми, до плеч, рыжеватыми волосами, всего на несколько лет старше Грейс. Вид у нее был знакомый — возможно, она много снималась в характерных ролях. Грейс взглянула на ее спутника. Со стороны он настолько напоминал Лэза, что она едва не выронила пальто. Собравшись, проклиная глоток муската, она вгляделась пристальнее. Определенное сходство было, однако мужчина выглядел намного моложе Лэза. На самом же деле он очень походил на фотографию ее мужа из ежегодного альбома Дартсмутского колледжа.

Когда Грейс повернулась, чтобы идти, перед ней снова мелькнуло лицо молодого человека, и она никак не могла отделаться от чувства, что где-то уже видела его. Только позже, по пути домой, под щипки мороза, задумавшись об оттаивающем аквариуме, она вспомнила: это был молодой человек из книжной лавки.

Той ночью Грейс приснилось, что они с Лэзом лежат в гамаке, сплетя ноги. Лэз шептал: «Детка, детка, детка», — пока гамак не стал провисать и рваться под их весом. Ромбовидные дыры становились все шире, гамак уже не мог удержать их. Во сне Хлоя штопала дыры разноцветной пряжей, сматывая ее с огромной катушки. Грейс проснулась в холодном поту, ее футболка промокла насквозь, и решение дилеммы, связанной с днем рождения, внезапно пришло само собой — она поедет навестить Хлою в Чикаго.

 

13

Репейница

По традиции еженедельная игра в скрэббл по воскресеньям после Дня Благодарения проходила у Шугарменов. Необычным было разве лишь то, что готовкой занимался Берт, решивший попотчевать гостей хибачи. Он не жалел стараний, чтобы вечер получился зрелищным. И даже приобрел традиционную японскую угольную жаровню. Еще раньше, днем, Франсин специально позвонила Грейс сказать, чтобы та выбрала какую-нибудь не стесняющую свободы движений одежду, пригодную для сидения на полу. Грейс была рада сделать такое одолжение, поскольку после недавней пятираундовой пьянки любая одежда свободного покроя давала ей желанную возможность расслабиться.

Грейс приняла душ, вытерлась и оглядела свое лицо в зеркале ванной. Вид у нее был бледный. Когда она накладывала грим, прежде чем отправиться к Шугарменам, ей казалось, что ее рукой водит рука ее матери.

Грейс приехала в мансарду Берта и Франсин в самый разгар стряпни. Она купила букетик из белых маргариток и осота, которые нравились Франсин. Подарок вызвал неизбежное десятиминутное смятение: все вазы в доме подверглись оценке, и посыпались сетования в адрес Берта, который десять лет назад смахнул со стола редкий фарфоровый сосуд, просто идеально подошедший бы к букету Грейс. Было решено, что стебли слишком длинные и их следует подрезать, чтобы цветы лучше смотрелись в орефорской вазе.

Берт облачился в белый фартук, закрывавший верхнюю часть груди, и поварской колпак. Он точил ножи на оселке в кухне, пока Франсин молча кружила рядом, прищелкивая языком. Жаровню для хибачи установили на низком квадратном кофейном столике в комнате, обставленной в стиле острова Бали. Комната служила символическим уголком, предназначенным утолить извечное страстное желание Берта жить в Индонезии. Миниатюрная копия, снятая прямо со страниц журнала «Мир путешествий»: низкие скамеечки, расшитые подушки с крохотными зеркалами, бисерные занавески и пальмы в кадках. В ранний период ухаживаний за Грейс Лэз подарил Берту редкую археологическую находку, привезенную из путешествия по Борнео. Теперь она красовалась на пьедестале у окна. Эта символическая вещица заодно с родственной влюбленностью в этимологию навсегда отвоевала для Лэза место в сердце Берта. В летние месяцы комната Бали с окнами от пола до потолка по всему периметру напоминала оранжерею, но в солнечные зимние дни обычно выглядела очень симпатично. Однако сегодня комната казалась беспросветно темной.

Отец Грейс, сидя на полу в шерстяном кардигане Берта, вслух читал руководство к пользованию жаровней хибачи.

— Здесь говорится, — начал он, водрузив на нос очки для чтения, к дужке которых до сих пор был прилеплен аптечный ценник, — что огонь в жаровне следует развести за двадцать минут до начала приготовления пищи. И никогда не использовать ее в закрытых помещениях.

— У меня все под контролем, Милт, — сказал Берт, отмахиваясь от него и продолжая разжигать жаровню кухонной зажигалкой. Краешком глаза Грейс заметила вспышку, а повернувшись — взметнувшееся чуть не до самого потолка пламя. Берт быстро накрыл жаровню, внимательно оглядываясь — не заметила ли Франсин пиротехнического действа. Уверившись, что та ничего не видела, он увеличил пламя. — Так лучше греет, — объяснил он и сосредоточился на подготовке грибов, с величайшей точностью нарезая их ломтиками толщиной в одну восьмую дюйма. — Лэз еще долго будет жалеть, что пропустил такое.

Когда все уселись, Берт, блюдя ритуал, отвесил церемониальный поклон. Франсин разлила соус с низким содержанием соды по треугольным тарелочкам и раздала палочки и васаби. Берт открыл жаровню и смазал поверхность блюда маслом. Креветки, лук и грибы зашипели, когда Берт высоко подбросил их лопаточкой, что вызвало бурные аплодисменты, спровоцированные Милтоном. При запахе креветок в желудке у Грейс что-то перевернулось. Берт добавил мясо и эффектным движением подбросил лопаточку. Белая пластмассовая лопатка несколько раз перевернулась в воздухе, как палочки в руках ударника-виртуоза. Все наблюдали за тем, как, минуя протянутую руку Берта, она приземлилась на жаровню, заставив спекшиеся грибы разлететься в разные стороны. Мать Грейс судорожно глотнула воздух. Франсин чуть не подавилась маринованной морковкой. Берт среагировал мгновенно, обрызгав жаровню тем, что, по его мнению, было соевым соусом, но оказалось шерри. Вспыхнуло пламя, и гости кинулись прочь, спасаясь от опаляющего жара.

— Моя лучшая лопатка, — проворчала Франсин, встав с пола. Она разгладила юбку и вышла из комнаты.

Однако спокойствие и собранность быстро вернулись к Франсин; она принесла огнетушитель и облила жаровню чем-то напоминавшим взбитые сливки.

— Никаких проблем, — заверила всех Франсин. — Цыплята по-киевски ровно через три с половиной минуты.

После ужина разложили доску для скрэббла. Они сыграли несколько кругов, прихлебывая дымящийся зеленый чай и закусывая его мягкими орехами. Берт планировал подать ананасное фламбе, но все настояли на том, чтобы съесть ананас сырым. Грейс отказалась из-за бренди.

— Сначала вегетарианка, а теперь еще и трезвенница? — спросил Берт.

— Чей ход? — прервала его мать Грейс.

— Кажется, Полетт, — ответила Франсин.

— Нет, ход Грейс, — поправил ее Берт.

— На самом деле моя очередь, — неожиданно твердым голосом произнес отец Грейс, приставляя свое «л» к буквам на доске, так что у него получилось «вол».

— Рискованно играешь, Милтон. Что, не нашлось ничего получше? Лэз никогда не оставил бы такой вариант незакрытым.

— Я планирую наперед, дорогой, — ответил отец Грейс, беря еще одну фишку. — Немного стратегии.

Грейс попыталась сосредоточиться на игре. Буквы выглядели немного смазанными, как будто фишки лежали под водой. В голове у нее мелькнула мысль о том, что, может быть, это не беременность, а опухоль мозга, и так выходило даже более складно. Лэз, несомненно, оказался бы здесь, узнай он, что у нее рак, но из-за ребенка — маловероятно. Еще прежде чем они поженились, он был твердо настроен против всяких детей. Они отнимают слишком много времени, сказал он, и у него не хватит терпения. Его решение показалось Грейс чересчур умозрительным, и она подумала, что, может быть, это неприятие в конце концов смягчится.

Она почти бессознательно перетасовала свои буквы и выложила их на доску. Наверное, участие в этих еженедельных сборищах было заложено в ней, как программа.

— Не понимаю, к чему она клонит? — спросил Берт. Франсин шикнула на него. Грейс подвинула свои фишки через доску к отцовскому «вол».

— Волок, — сказала она.

— В жизни такого не слышал, — сказал Берт.

— Посмотри в своем Оксфордском словаре, — предложил отец Грейс.

— Давай-давай, — язвительно сказала Франсин.

— Уверен, такого там нет, — отвечал Берт, вставая из-за стола и отправляясь за словарем. Открыв том, он вздохнул: — Так и знал, что надо брать сокращенное издание, — еле слышно проворчал он.

— Браво, Грейс, — сказала мать. Затем с самодовольной улыбкой превратила «волок» в «проволоку», таким образом почти в три раза по очкам опередив Грейс.

— Да, кстати, как прошла вчера ваша годовщина? Мы уже собирались позвонить, но не хотелось вас беспокоить.

Годовщина. Слово обожгло ее, как прикосновение морозного воздуха. Грейс не могла поверить, что забыла. Она попыталась утешить себя тем, что на самом деле отметила годовщину в их любимом ресторане. Годовщину надо отмечать так или иначе, и не важно, насколько сознательно.

— Мы ходили в «Артистическое», — ответила она наконец, чувствуя, что ее тошнит все сильнее и сильнее.

— Ходили поужинать? — спросил отец, хмурясь.

— Как мило, — подхватила мать.

Встав из-за стола, Грейс пошатнулась. Берт поднял бровь.

— Хорошо отпраздновали, как я посмотрю, — сказал он.

— Могу я от вас позвонить? — спросила Грейс у Франсин.

— Само собой. Хочешь позвонить Лэзу?

Грейс кивнула. Она боялась, что, если попытается заговорить, все съеденное мигом окажется на столе и на полу.

— Звони из спальни, — предложила Франсин, — сможешь посекретничать.

Грейс прошла по коридору в спальню Берта и Франсин. Повернув за угол, она увидела стоящего в потемках отца.

— Мне надо с тобой поговорить, милая, — мягко сказал он, касаясь ее руки.

— Конечно, папа, — сказала Грейс. Когда глаза привыкли к темноте, она увидела, что выражение лица у него серьезное. — Ты как, нормально? — спросила она.

— О да, все в порядке. Никогда не чувствовал себя лучше, — ответил он, слегка похлопывая себя по животу. — Особенно теперь, когда твоя мать заставила меня бегать вокруг бассейна. — Выражение его лица быстро изменилось. Он что-то еле внятно пробормотал, стараясь подыскать правильные слова. — Это… насчет Лэза, — сказал он наконец.

— Что насчет Лэза? — спросила Грейс, пытаясь казаться невозмутимой.

— Грейс, вчера вечером я видел Лэза в «Букспене», он разговаривал с парнем, который хочет дискредитировать его. Что-то насчет свидетеля в Косове, который… — он помедлил. — Просто я подумал, может, вам стоит поговорить, вот и все. — Мысли Грейс отчаянно закрутились: надо было во что бы то ни стало найти правильный ответ.

— Он уже выступал в этом шоу, — объяснила она. Отец озабоченно посмотрел на Грейс.

— Это была прямая трансляция, Грейс. Из Вашингтона. Я выключил телевизор, прежде чем вошла мать. Не хотел ее расстраивать… У тебя с Лэзом не все ладится в браке? Потому что, когда Берт и Франсин несколько лет назад немножко разругались…

Грейс вспомнила, как Франсин на пять дней переехала к ее родителям после ссоры с Бертом. Она спала в комнате Грейс и слонялась по дому в бигуди, пока Берт не приехал с букетом роз и не увез ее домой. В полной мере оценив озабоченность отца, Грейс почувствовала, как ее решимость тает, но притворялась она не только ради себя, но и ради него.

— Вчера вечером мы с Лэзом ходили ужинать, — начала она. — Это был повтор шоу, которое он сделал несколько недель назад. Из-за праздников, понимаешь. Не беспокойся, папа, у нас с Лэзом все как нельзя лучше. — Грейс постаралась сдержаться. Она понимала, что начинает заговариваться, и перевела дух. — Все чудесно. Мы замечательно отпраздновали годовщину.

— Я так рад, милая. Я знал, что все объяснится, — сказал отец, целуя ее в щеку. Когда он наклонился, из кармана рубашки у него выпала маленькая черная расческа. Он присел, нашаривая ее в темноте. — А теперь иди позвони Лэзу и скажи, что мы без него скучали. И передай, что, если управлюсь, Мелвилл будет готов к следующей пятнице.

— Передам, — заверила Грейс отца, наблюдая, как он удаляется по коридору.

Грейс проскользнула в полуоткрытую дверь спальни Берта и Франсин. Ноги ее утонули в толстом ворсистом ковре, когда она потихоньку прикрыла дверь за собой. Цветы, которые она принесла, стояли на туалетном столике Франсин возле окна среди живописной коллекции зеркал. Грейс не могла отделаться от мыслей о разговоре с отцом в коридоре. Самым скверным было то, что ей не столько было стыдно из-за своей лжи, сколько хотелось, чтобы отец записал шоу. Тогда она могла бы потом прокручивать его снова и снова, высматривая какую-нибудь зацепку, которая помогла бы объяснить, почему Лэз бросил ее.

На мгновение Грейс показалось, будто что-то движется среди цветов. Встревоженная, она подошла к кровати и зажгла ночник на столике. Она знала, что на этой стороне спит Франсин, потому что цоколь ночника был в форме фарфоровой девушки в юбке с кружавчиками. Ее дружок стоял на ночном столике Берта.

Маленькие статуэтки теснились на всех плоских поверхностях комнаты, как в витрине антикварного магазина. Грейс вспомнила про обручальное кольцо Лэза, лежавшее за ржавым баллоном с пенкой для бритья. Было так нехарактерно для нее забыть про годовщину собственного брака, когда все остальное она помнила чрезвычайно отчетливо.

Она посмотрела в окно, но увидела лишь свое чрезмерно загримированное отражение. Ее по-прежнему слегка подташнивало, и она решила было прилечь, но воздержалась, будучи не из тех, кто позволяет себе вольности в чужом доме. Вместо этого она присела на краешек кровати, чувствуя облегчение оттого, что наконец одна. Странное ощущение покоя охватило ее среди застывших статуэток. Грейс взяла одну из них, стоявшую рядом с лампой. Холодная и гладкая, она лежала на ладони Грейс — мать с ребенком, придерживая поля водянисто-голубых широкополых шляп, куда-то шли, возможно на пляж.

Грейс снова подумала о Лэзе и о первом Дне святого Валентина, который они провели вместе. Значок «Будь моим Валентином» по-прежнему красовался на ее лыжной куртке. Воспоминание об этом дне было отчетливым и ясным. Она легко могла вызвать в памяти любую деталь — прикосновение губ Лэза к ее губам, обжигающе холодный ветер, коснувшийся ее щеки. Она задумалась, помнит ли и он об этом тоже.

Потом на поверхность ее памяти всплыла другая деталь того дня, почти позабытая. Дело шло к вечеру. Небо стало темно-синим. Когда они шли к подъемнику, Грейс заметила молодую девушку в голубой куртке — она упала с сиденья и тихо плакала. Грейс встала на колени, чтобы помочь ей. Лэз стоял рядом, закрывая солнце. «Она уже достаточно взрослая, чтобы позаботиться о себе. Мы пропустим последний спуск», — сказал он, уводя Грейс к подъемнику, прежде чем тот успел закрыться. Лэз захлопнул металлическую подножку, и Грейс оглянулась еще раз, пока они поднимались к ясному синему небу.

Грейс собиралась уже покинуть комнату Берта и Франсин, когда краешком глаза заметила тень, бьющуюся об абажур лампы. Так могла биться, трепеща бледными крыльями, только моль. Сердце Грейс лихорадочно забилось. Свернув в трубку журнал Франсин «Редбук», она приготовилась к атаке.

Моль билась об абажур, металась между ним и лампой, сверхъестественно увеличиваясь, когда расплывчатый силуэт ее крыльев припадал к материи абажура. Это напомнило Грейс об огромном вудстокском воздушном шаре, который едва не разбил ее окно. Она ударила журналом по абажуру, моль упала на столик и осталась лежать без движения. Грейс ударила ее еще раз, затем еще, — чтоб наверняка, сама удивляясь своей мстительности.

Комната неожиданно осветилась, и Грейс увидела в дверях Берта и Франсин. У Франсин буквально отвисла челюсть, когда она обозрела сцену и уразумела ее значение.

— Бертовская репейница! — возопила она. — Грейс, ты только что убила премированную бабочку Берта!

Чувство вины, охватившее Грейс из-за убийства репейницы, отчасти смягчало то обстоятельство, что теперь у нее появился предлог пораньше уйти от Шугарменов. Общее настроение после злополучного инцидента упало так, как будто всех придавило гидравлическим прессом. Грейс заверила Берта, что готова внести репарации, хотя не имела ни малейшего представления, где достать другую гусеницу. В Музее естественной истории она видела наборы для изготовления картонных бабочек, но очень сомневалась, что это подойдет.

Грейс попрощалась и после бессмысленной дискуссии о том, как ей лучше добираться домой, ушла, нагруженная двумя мешками, до краев набитыми остатками ужина.

 

14

Двойник

Придя домой, Грейс первым делом пошла на кухню и проверила аквариум. Почти весь лед растаял, и ключ остался в небольшом ледяном шаре, размером с грейпфрут. Грейс, как гадалка, держала аквариум в руках и пристально глядела в воду. Лед скоро растает, но в аквариуме не было ответов, которые искала Грейс.

Воодушевившись, она стала вспоминать другие способы предсказания будущего. Волшебный шар по-прежнему лежал под столом в спальне, и Грейс решила еще разок его потревожить. Сохраняя подобающую долю скепсиса, она осторожно встряхнула шар, не желая без нужды беспокоить его, и снова спросила, беременна ли она. Ответ гласил: «Да, определенно». Сначала она не поверила и продолжала спрашивать, с удивлением наблюдая, как «Да, определенно» трижды подряд появилось в крохотном окошечке.

Грейс торопливо натянула на себя пару свитеров и сбегала вниз в аптеку на углу — купить тест на беременность. Она попросила у продавца двойной мешок, чтобы скрыть свою покупку, впрочем, от кого — она и сама не знала. Едва вернувшись, она тут же провела тест и с трясущимися руками ждала, пока истекут три минуты.

Проверив результаты, она с облегчением вздохнула, увидев в контрольном окошечке только одну розовую линию: это значило, что можно позабыть обо всех страхах — а заодно и о воздушных замках, — связанных с ребенком.

Грейс завернула использованный тест в пакет, поглубже засунула его в мусорное ведро и прошла в спальню. Там она подобрала волшебный шар, смущенная тем, что настолько доверилась ему, ведь тест на беременность гарантировал девяностопроцентную точность, а на шаре даже не было беспошлинного клейма. Она бросила шар на пол и хорошенько поддала ногой, пронаблюдав, как он катится под кровать. Глупая пластмассовая игрушка, наполненная подкрашенной водой. И все же, чем больше она старалась отмахнуться от шара, тем тверже верила, что ему известно нечто такое, что неизвестно тесту на беременность. Приподняв край покрывала, она вытащила запылившийся шар на свет божий, повернула его и еще раз прочла ответ: «Да, определенно».

На следующее утро Грейс проснулась преисполненная оптимизма. Спала она как убитая. Скоро придет Марисоль, и порядок вновь будет восстановлен. На елке повиснут гирлянды огней, в духовке будет медленно закипать сладкий крем, а залежи пыли бесследно исчезнут.

Позаботившись о кофе для Хосе, Грейс позвонила Хлое и оставила ей сообщение о том, что они с Лэзом приедут в Чикаго на день ее рождения. Потом начала приводить все в порядок, иными словами — создавать видимость того, что Лэз по-прежнему здесь живет. Амариллис пышно цвел, еще один бутон готов был распуститься ослепительным рубином.

Что-то напевая себе под нос, Грейс расставляла и раскладывала вещи так, будто они с Лэзом провели здесь праздничный уикенд — пара перчаток, ботинки, два узких высоких хрустальных бокала в честь годовщины, надкушенное печенье с растекшимся смородиновым джемом, «Обломов» на столе, весь в желтых закладках, кашемировый свитер на вешалке. Она даже оставила ящики стола наполовину выдвинутыми — одна из привычек Лэза, бесившая ее, но теперь такая дорогая и милая, — равно как и отставленные от стола стулья. Это была часть дня, доставлявшая ей наибольшее удовольствие, — создание сценической декорации.

Воссоздавая улики, свидетельствующие о том, что Лэз ел сэндвич с ореховым маслом, рассыпав на буфете крошки и оставив нож в посудомойке, Грейс бросила взгляд на аквариум и увидела, что лед полностью растаял и ключ лежит на дне. Она погрузила руку в ледяную воду и, чувствуя себя персонажем детского стишка, вытащила ключ. Даже это она одолела одним махом, наверняка зная, что справится со всем, с чем бы ей ни пришлось столкнуться в квартире Лэза.

Зазвонил телефон. Это была племянница Марисоль с известием о том, что Мари-соль съела испорченную джамбалайю и появится самое раннее в среду. Следующие несколько минут Грейс бесцельно бродила по квартире, качаясь как одуванчик в ожидании легкого ветерка.

Теперь, после того как все ее утренние усилия пропали даром, ей нужно было чем-то занять себя. Бабушкин платок, перекинутый через ручку стула, заброшенный и рваный, помог ей. Грейс вознамерилась немедленно отнести его в магазин пряжи на Бродвее и отдать в починку. Она как будто открыла свое истинное предназначение. Несколько умелых стежков — и все снова будет в порядке, по крайней мере с платком. А на обратном пути она может заскочить в домовладельческое агентство и внести плату за старую квартиру Лэза. Изучив показания комбинированного термометра-барометра, который отец установил за кухонным окном, взяв платок, чековую книжку и ключ, Грейс вышла из дома.

На столике в вестибюле она заметила белую почтовую открытку — послание от ее гинеколога, напоминавшее о том, что она записана на ежегодное обследование. В противовес прочим предзнаменованиям Грейс восприняла открытку как доказательство того, что планеты расположились удачно и действуют в полном согласии.

Стоял прекрасный солнечный день, и все вокруг, включая тротуары, сияло. Грейс ощущала прилив жизненной энергии, чего почти не случалось с ней за последние недели. Она поднялась по крутой, устланной ковром лестнице и позвонила в дверь магазина пряжи, существовавшего на Бродвее сколько она себя помнила. Замок щелкнул, и дверь открылась. Войдя, Грейс поначалу никого не заметила. Вдоль стен ровными рядами были разложены мотки пряжи; клубки шерсти переполняли плетеные корзины. Образцы свитеров висели на деревянных распялках над большими окнами, а посреди комнаты стоял длинный деревянный стол с муляжами. Тут же помещался богатый набор наполовину законченных узорных образчиков вязального искусства.

Из-за прилавка вышла женщина. Подняв с пола большую коробку, она поставила ее на стол. Ее волосы с малиновым отливом были собраны в высокую прическу, тело облегало подчеркивающее формы платье с цветочным рисунком, а на плечи была накинута бледно-лиловая шаль. Грейс неподвижно ждала. Наконец женщина оторвалась от своих занятий и спросила:

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Я думала, не возьметесь ли вы починить это, — сказала Грейс, открывая сумку.

— Починкой не занимаемся, — отрывисто и довольно резко ответила женщина. — Мы обучаем, составляем рисунки, выявляем повреждения, высылаем материалы. Специально для вас мы ничего делать не будем.

— Жаль, — сказала Грейс, — я совершенно не умею вязать крючком.

— В каком состоянии ваша вещь? — спросила женщина, немного смягчаясь.

Надев очки в черепаховой оправе, она разостлала платок по всему прилавку, словно готовясь произвести полное медицинское обследование. Скользнув молочно-белыми руками по обмахрившимся краям платка, она покачала головой, оценивая ситуацию.

— Лучше начать все сначала, — сказала она наконец. — От него одно воспоминание осталось.

Грейс почувствовала сильнейшее желание вырвать платок у этой женщины, похожей на сову.

— Я не могу.

— Начните заново. Так или иначе, он слишком винтажный, — сказала женщина ровным, бесцветным голосом. Мать Грейс пользовалась этим словом, чтобы описать дизайнерские вкусы Франсин Шугармен. «Винтажным» в сознании матери было что-то употреблявшееся еще до эпохи шестидесятых.

— Надо по крайней мере попробовать, — спокойно ответила Грейс. — Он у меня уже так давно.

— Дело ваше. Что бы вы хотели?

— У вас продается такая пряжа? — спросила Грейс.

— Вы имеете в виду омбре?

— Полагаю, да, — ответила Грейс.

— Акриловой пряжи мы не держим. А «Вулворт» уже давно и надолго закрылся.

Непонятно почему, но, пока Грейс сворачивала платок и аккуратно укладывала его в сумку, на глаза у нее навернулись слезы. Она повернулась, чтобы идти. Когда она уже была в дверях, женщина догнала ее и положила руку ей на плечо.

— Я могла бы показать вам несколько простых стежков. Это поможет вам отвлечься.

Грейс села на скамеечку, а женщина, порывшись в корзинке, достала моток пряжи мягких, приглушенных тонов — лилового и серовато-зеленого. Она завязала нить простым скользящим узлом, накинула его на вязальный крючок и показала Грейс, как могла вязать ее бабушка. Сначала, пока Грейс не наловчилась, ее пальцы двигались медленно и неловко. Закончив свой квадрат, она окончательно успокоилась. Глядя на квадрат четыре на четыре дюйма, который держала в руках, Грейс не могла поверить, что связала его сама.

— И так один за другим, — заверила ее женщина. — Вот и вся премудрость.

— Понятия не имела, что это так просто, — сказала Грейс.

— Как вас зовут? — спросила женщина, обрезая конец нити крошечными золотыми ножницами в форме аиста.

— Грейс.

— А меня Пенелопа. Понимаете, Грейс, почти все на свете очень просто… это люди все усложняют. — Она положила пять мотков пряжи и вязальный крючок в пластиковый мешок. Грейс предложила заплатить, но Пенелопа отказалась. — Просто я запишу это за вами, — сказала она. — Когда свяжете несколько квадратов, приходите снова, и я покажу вам, как сложить их вместе. И оставьте платок. Посмотрю, что с ним можно сделать.

Вестибюль дома, в котором когда-то жил Лэз, недавно покрасили, подновили и в точности восстановили его былой блеск — с вымощенным булыжником въездом для экипажей, золочеными панелями и хрустальными люстрами. Внешняя известняковая облицовка тоже подверглась изменениям, и вся южная сторона была затянута черной сеткой, как будто огромная вуаль свисала с куполов. Однако, несмотря на все улучшения, внутри здания по-прежнему висел застоявшийся запах, насквозь пропитавший коридоры и лестничную клетку, — смесь тяжелого духа подгорелых тостов, папайи и нафталина.

Танцевальная школа, которую Грейс посещала вплоть до подросткового возраста, занимала в мезонине того же дома большое помещение с зеркалами от пола до потолка и окнами вдвое выше обычных. Мать Грейс обычно ждала на одной из обитых выцветшим ситцем кушеток в вестибюле, когда появятся ее Грейс с леденцом в обтянутой белой перчаткой руке и, как правило, с дыркой на колене, там, где проехалась она в своих белых колготках по натертому мастикой полу. Лэзу эта сценка казалась забавной, и он назвал Грейс своей маленькой дебютанткой, как-то вечером провальсировав с ней по мраморному коридору до самого лифта.

Они с Лэзом жили в его старой квартире около полугода, пока Грейс не стало невтерпеж; ее мутило от замкнутого пространства и крикливых полоумных соседей, с которыми Лэз однажды среди ночи поскандалил, постучавшись к ним в дверь, хотя на нем не было ничего, кроме овчинных шлепанцев. На следующий вечер они пригласили этих соседей на небольшую пирушку с пирожными из пропитанных бренди груш и белой сангрией. Позже Лэз только смеялся над баталиями за стенкой. Он, как и Грейс, обладал избирательной памятью, но, похоже, помнил только хорошие дни, прожитые в этой квартире, — а они целиком и полностью относились к эпохе до появления Грейс.

По пути к лифтам, проходя мимо портье, Грейс узнала его. Портье помахал ей рукой, как если бы она до сих пор жила здесь. Грейс нажала кнопку шестнадцатого этажа, где помещалась контора агента домовладельца. Войдя в офис, она подошла к секретарше. Та легонько постукивала по столу длинными бирюзовыми ногтями.

— Я хочу заплатить по этому счету. Он опоздал на две недели. — Грейс почувствовала, как слова застревают у нее в горле, будто она сказала секретарше, что запоздал не счет, а ее месячные. Секретарша взяла счет и стала внимательно его разглядывать. Потом посмотрела на выписанный Грейс чек.

— Вам надо заверить этот чек, — сказала она бесцветным голосом. — А нам надо определить, за какой срок производить перерасчет.

— Ну, это несложно. Я все улажу с мужем.

Женщина быстро, но пристально поглядела на Грейс. Глаза ее остановились на обручальном кольце.

— Красивое кольцо, — сказала она наконец.

Грейс привыкла к тому, что люди пялятся на ее обручальное кольцо. Оно было шикарное — с бриллиантом в два карата, ограненным как изумруд. Когда Лэз подарил кольцо Грейс, та поначалу стеснялась его носить. Изначально Лэз планировал подарить ей обручальное кольцо своей бабушки с более скромным бриллиантом в простой оправе, но за неделю до того, как он собирался сделать предложение, его мать сказала ему, что кольцо украли. Она получила значительную сумму от своего страхового агента, которой хватило бы не только на то, чтобы купить другое кольцо, но и на то, чтобы отремонтировать кухню. В конце концов бабушкино кольцо обнаружилось в ее депозитном ящике вместе с родословной ее жеребца, но к тому времени Грейс с Лэзом уже уехали в Белиз.

— Я должна поставить вас в известность, — сказала секретарша, — что поступило несколько жалоб на шум из вашей квартиры.

Грейс постаралась не подать виду, насколько ошеломлена такой информацией. В конце концов, она знала, что Лэз время от времени передает квартиру в субаренду. Но обычно он упоминал об этом.

— Приму необходимые меры, — заверила она секретаршу.

Грейс спустилась в лифте на четвертый этаж и сейчас стояла перед дверью старой квартиры Лэза. Ключ и роза, которые она бросила здесь в прошлый раз, исчезли. И хотя у нее и был ключ из аквариума, она решила сначала позвонить. Выждав подобающее время, Грейс вставила ключ в замок и открыла дверь. Если здесь кто-нибудь и жил, то никаких видимых следов этого проживания заметно не было — ни еды, ни свежих газет, ни беспорядка; ничто не указывало на то, что квартира обитаема.

Школьный стол Лэза и книжные полки из шлакоблоков выглядели так, будто к ним не прикасались долгие годы. К антенне телевизора, принимавшего только местные станции, и то с кучей помех, были по-прежнему прикреплены кроличьи ушки из фольги. Грейс обратила внимание, как пыльно кругом, причем все было покрыто не обычной пылью и гарью, а какими-то тускло поблескивающими частичками.

Грейс продолжала оглядывать комнату, как будто попала на выставку доколумбового искусства. Начиная с флюоресцентных светильников и кончая самодельной, «под дерево», кухоньки с кладовкой, все в квартире выглядело более чем скромно. Лэзу она и нравилась такой — прямая противоположность модерновым двухэтажным апартаментам его матери на Парк-авеню. От былого величия квартиры сохранились только нераспечатанная стойка с вращающимися полками для закусок, некогда служившая обитателям гостиницы, да газовый камин. Мать Лэза говорила, что он «снимает угол».

Когда Лэзу исполнилось тридцать два, в один из немногих визитов его матери, соблаговолившей почтить их своим присутствием, Грейс приготовила на ужин седло барашка с картофельной запеканкой. Ужинали за карточным столом, вокруг которого расставили складные металлические стулья, и большую часть вечера пытались отключить сверхчувствительную пожарную сигнализацию, которая срабатывала даже тогда, когда Лэз задувал свечи на гринберговском шоколадном торте.

Грейс удивилась, заметив на пыльном кофейном столике заводных щенков. А потом она увидела удлинитель, утыканный штепселями, провода от которых вели во всех направлениях к различным электроприборам. Удлинитель выглядел до жути похожим на тот, который у нее пропал. Если раньше она могла считать загадку удлинителя решенной, то теперь возникло еще больше вопросов. Она понимала, что все это не просто совпадение, и стала гадать, уж не соединила ли ненароком судьба их с Лэзом для игры в кошки-мышки. Женатые, но существующие порознь — все равно как если бы они играли в шахматы за разными досками.

Грейс присела на край кушетки. Это был изумрудно-зеленый бархатный раздвижной диванчик, на котором Лэз спал в пору учебы в колледже, с продавленным матрасом, в котором не хватало нескольких пружин. Лэз обычно заменял их скрученной проволокой, на которую Грейс натыкалась, когда делала влажную уборку. Она вспомнила, каких усилий стоило ей сложить матрас и закрыть диванчик. Иногда приходилось в буквальном смысле прыгать на нем. Грейс провела рукой по обивке. Бархат вытерся до бледно-зеленого цвета у подлокотников и на сиденье, где они привыкли кувыркаться.

Она вспомнила утро вскоре после того, как они съехались, когда она нашла черно-белую фотографию женщины внутри одной из застегивавшихся на «молнию» подушек сиденья. Лэз сказал, что, возможно, ее забыли там прежние хозяева кушетки. Объяснение было таким простым и ясным, что Грейс даже стало стыдно, что она вообще задала этот вопрос. На следующий вечер Лэз завязал ей глаза и повел по извилистым коридорам, вверх по винтовой лестнице и, наконец, наружу. Когда он снял с ее глаз повязку, Грейс увидела перед собой линию горизонта.

— Я думала, дверь на крышу закрыта, — сказала она.

— Закрыта, — ответил Лэз. — Но я заплатил Джорджу.

Грейс улыбнулась и тут заметила в дальнем северном углу гамак под навесом из спрессованной соломы и книгу, лежавшую на сложенной столбиком черной черепице.

— Смотри-ка, — сказал Лэз, проходя к гамаку, — кто-то читает «Обломова».

Они с Грейс неделями читали его вслух по ночам. Лэз взял книгу и открыл ее, причем корешок треснул. Свой экземпляр они купили в книжной лавке на Стрэнде, и на оборотной стороне переплета еще сохранились написанная карандашом цена и экслибрис прежнего владельца.

Грейс перегнулась через металлическое ограждение, и перед ней открылась перспектива Бродвея, уходящего вдаль, за Колумбийский университет. Она отчетливо, до яви представила, что сможет увидеть очертания особняка, где они впервые встретились. В ту ночь, когда они лежали в гамаке, Грейс не сомневалась, что эти воспоминания пребудут здесь всегда, давая почву под ногами ей и Лэзу, особенно в разлуке.

Теперь она не могла вспомнить, действительно ли они закончили читать «Обломова». Но речь никогда и не шла о том, чтобы добраться до конца. У них была манера останавливаться и начинать чтение с начала, не пропуская ни строчки. Усталость охватила Грейс; она поставила мешок для покупок на пол и опустила голову на украшенную кисточками подушку. Погружаясь в сон, она пыталась вспомнить, чем заканчивается «Обломов».

Разбудил ее громкий стук в дверь.

Снаружи было темно. Она услышала, как дождь барабанит по кондиционеру. Стараясь понять, где находится, она вспомнила обрывок сна, мелькнувшего в ее наполовину пробудившемся сознании. Лэз стоял по другую сторону дверного проема, затянутого густой паутиной. Он прошел сквозь нее, но ни одной паутинки к нему не пристало.

Встав с кушетки, чтобы открыть дверь, она заметила висевшую на крючке коричневую кожаную куртку, точно такую же, как у Лэза. Ошеломленная, боясь, что все еще спит, она протянула руку и дотронулась до куртки. Потом сняла ее с крючка, уронив на пол ветровку и бейсбольную кепку. Продев руки в рукава, она сунула их в карманы. Сердце ее упало: у этой куртки, в точности похожей на куртку Лэза, дыры в подкладке не было. Снимая ее, Грейс заметила протершиеся заплаты на локтях. Это не была пропавшая куртка, которую она искала, но в то же время она очевидно принадлежала пропавшему человеку.

Спускаясь в лифте, Грейс сообразила, что совершенно позабыла о стучавшем, настолько ее отвлекла куртка. Возможно, это был кто-то из техобслуживания, приходивший, чтобы сделать перерасчет, подумала она.

Портье в вестибюле сменился. Грейс мельком взглянула на медные часы на конторке: четверть шестого. Она проспала три с лишним часа! Она не успела отменить «пшеничный вечер», и Кейн с Грегом будут ждать ее и Лэза в семь.

— Вы разминулись с мистером Брукменом, — обратился к ней портье, когда она проходила мимо конторки. Остановившись, Грейс обернулась.

— Простите?

— С мистером Брукменом, — повторил портье. — Вы только что с ним разминулись.

Мешок с вязальным крючком и шерстью выпал у нее из рук, и Грейс проводила взглядом клубок омбре, который катился по полу, разматывая радужную нить.

— Лэз был здесь? — еле выговорила она.

Портье покачал головой и улыбнулся.

— Нет, — поправил он Грейс. — Молодой мистер Брукмен. Просто забежал что-то оставить.

 

15

Вечер пшеничной пиццы

Вернувшись домой, Грейс позвонила Кейну — отменить встречу, но никто не ответил. Потом передумала. Она так проголодалась, что пицца и моцарелла с тофу стали звучать привлекательно. Когда она уже приготовилась уходить, зазвонил телефон. Это был отец.

— Куда-то ходила? — спросил он, не утруждая себя излишними любезностями.

— Да. Только вошла. Что случилось?

— Подруга матери, миссис Крейгер, позвонила и сказала, что видела тебя в бывшем доме Лэза.

К подобному надзору Грейс привыкла. И все же ее поражало, как быстро доставляется информация, словно ее передавали с помощью спутникового сканера. У нее выработался свой метод применительно к отцовским допросам — занятие, которому он предавался с упоением, и, каким бы ничтожным ни был ее проступок, она знала, что придется вытерпеть эту пытку до конца. Временами это было чистой воды занудство, но Грейс знала, какое удовольствие это доставляет отцу — нечто вроде пережитка его увлечения «Перри Мейсоном», — поэтому она подыгрывала ему, отвечая на его вопросы как со скамьи свидетелей. Разговаривая, она распутывала выпавшую из мешка пряжу. На другом конце провода послышалось приглушенное покашливание — верный признак того, что боевая подруга отца тоже внимательно слушает.

— Ездила по делам? — спросил отец.

— Заходила в магазин пряжи. Платок, который связала мне бабушка Долли, нуждается в небольшой починке, — ответила Грейс, дергая особо неподатливый узел. Бабушка однажды рассказала ей историю о том, как перспективным невестам из европейской знати давали спутанный клубок пряжи, и если у них хватало терпения распутать все узелки, то они считались достойной партией.

За чашкой чуть теплого чая, в котором было больше молока и сахара, чем заварки, бабушка Долли заставляла Грейс практиковаться на шнурках от ботинок и тонких золотых цепочках. К счастью для Грейс, которой острые ножницы теперь казались единственным решением проблемы таких узелков, эти обыкновения давным-давно были преданы забвению. У нее еще оставалось несколько нераспутанных мотков — судите сами, каков был бы приговор старой девы.

— Но магазин пряжи далековато оттуда.

— Когда пошел дождь, я нырнула в вестибюль, чтобы не вымокнуть, — ответила Грейс. В доме Лэза было два входа. Она действительно могла пройти чуть не десяток кварталов, фактически не выходя на улицу, прокладывая себе путь через различные здания, вестибюли гостиниц, станции подземки, гаражи и крытые дворики по маршруту, который разработал для нее отец.

— Вот как! Ловко придумано. Значит, ты вошла со стороны отеля «Мирабелла»? — спросил отец.

— Конечно, — ответила Грейс, растягивая истину, как тянучку. — И «Эппл банка».

— Я как-то пытался показать этот путь твоей матери, но ты ж ее знаешь… она и в телефонной будке заблудиться может. — Грейс услышала, как «кто-то» поперхнулся. — Ладно, так или иначе, твоя мать вбила себе в голову глупую мысль, что ты выполняла там какое-то секретное задание, — сказал отец, гордясь своими дедуктивными способностями.

— Что ж, можешь заверить ее, что я не занимаюсь контрабандой шерсти, — ответила Грейс. На дальнем конце провода что-то прошебуршало, и она буквально услышала, как ее мать борется с собой, пытаясь сохранить позицию невмешательства.

— Надеюсь, речь не о настоящей шерсти, — наконец сказала мать. — Скорее, о кое-каких таблетках.

— Да, и если вы будете куда-нибудь выбираться, — предупредил отец, — пользуйтесь общественным транспортом. Холодает, и на дорогах опасно. Гололед.

Дождь кончился, похолодало, и на улицах действительно стало опасно. Поездка в центр на такси на встречу с Кейном оказалась более рискованным предприятием, чем того хотелось бы Грейс. Она даже представить себе не могла, что машину может так заносить.

Интерьер ресторан был выдержан в минималистском стиле: длинные столы из кленового дерева, хромированные стулья и водопад, безмолвно, без единого всплеска ниспадавший вдоль гранитной стены. Кейн сидел один за столиком у окна. Судя по выражению его лица и стоявшей перед ним пустой бутылке безалкогольного пива, можно было догадаться, что его что-то беспокоит. Грейс подумала, что, наверное, у них с Грегом вышла ссора, и ей стало легче — хотя к облегчению примешивалась и небольшая доля вины, — теперь отсутствие Лэза окажется в тени более серьезных проблем Кейна.

— Ужинаем одни? — спросила Грейс. Кейн встал из-за стола и поцеловал ее в щеку.

— Грег в студии. Сама знаешь, как это бывает.

— Знаю, — сочувственным тоном произнесла Грейс.

— Лэз тоже не смог вырваться? — спросил Кейн, глотнув своего безалкогольного напитка.

— К сожалению. Он так хотел встретиться с вами обоими…

— Надеюсь, в другой раз, — сказал Кейн.

— Конечно. И не будем тянуть. Встретимся все вчетвером.

Еще несколько минут разговор продолжался в том же духе, пока Грейс, не в силах дольше выносить тон вынужденной учтивости, не постаралась сосредоточиться на меню. Она взяла пшеничные палочки, которые, нельзя было не согласиться, действительно оказались очень вкусными.

Официант, уделявший Кейну, по мнению Грейс, несоразмерно много внимания, подошел, чтобы принять у них заказ. Грейс подметила подчеркнуто изощренные движения официанта и то, как он постреливает глазами в сторону ее старого друга, и ее вдруг охватило собственническое чувство по отношению к Кейну, который, казалось, совершенно игнорировал увивавшегося за ним официанта. Они заказали большую пшеничную пиццу с грибами, два фенхелевых салата и два соевых молочных коктейля с пшеничным соком.

— Мое любимое, — просиял официант, по-прежнему кружа возле их столика.

— Да, знаешь, — начала Грейс, стараясь игнорировать елейные взгляды официанта, — я тут рассматривала карточку, где мы сняты вчетвером на Хэллоуине. Помнишь, когда Лэз был Человеком-невидимкой?

— Да, конечно. Я ведь тоже там был. Я — Тарзан, а ты — Джейн.

— А у тебя случайно не осталось еще экземпляра этой фотографии?

— Зачем?

— Я думала послать Хлое, — ответила Грейс, ни словом не обмолвившись о том, что ее собственный экземпляр порван в клочки.

— Ты уверена, что Хлое будет приятно напоминание о той ночи?

Вопрос удивил Грейс.

— Что ты имеешь в виду?

— Странно тогда все было, тебе не кажется? — Кейн потупился, разглаживая скатерть. — По крайней мере для меня. — Грейс не знала, что отвечать.

— Ладно, если попадется… — сказала она наконец.

— Уверен, что она у меня где-то валяется, — сказал Кейн. — Если только не растворилась в воздухе, как твой муж. Он стал еще большим невидимкой, чем обычно.

Грейс предположила, что Кейн намекает на крайне подозрительное отсутствие Лэза в последние несколько недель, но потом ей пришло в голову, что она проделала такую работу по симуляции его присутствия, что по нему даже не скучают. А может, в конце концов, они и действительно не скучали по нему? И даже сама Грейс?

— А, — сказала она, — понятно. Вроде того, как мой отец надевает на все книги в доме пластиковые чехлы?

Наконец Кейн улыбнулся.

— Именно. Помнишь, как он подарил тебе путеводитель в противопыльном переплете? — пошутил Кейн. Грейс стало легче, они снова нащупали свой обычный ритм — непринужденная беседа, какая у нее не выходила ни с кем, даже с Лэзом.

— Да. Он называет их профилактическими обложками. На случай если что-нибудь прольется на книги. Он даже опрыскивает их специальным раствором, отталкивающим частицы пыли.

— Предохраняет? — пошутил Кейн. Грейс бросила на него брезгливый взгляд.

Официант вернулся с двумя салатами и пиццей, представлявшей собой непропеченную лепешку, обсыпанную грибами вперемешку с кусочками нерастаявшего искрошенного тофу.

— Ты всегда воспринимаешь все чуть преувеличенно, — ответила Грейс. Она попробовала фенхелевый салат, на ее вкус, немножко отдававший резиной, — излюбленное блюдо Грейс в школьные годы. Когда она поднесла кусок непропеченной пиццы к губам, грибы соскользнули ей на колени.

— Еще не поздно отсюда смотаться, — постаралась она подбить Кейна. — «Ральф» всего в двух кварталах. Обещаю, что Грег ничего не узнает.

— Кстати, Грег… — начал Кейн. — Мы подумываем о том, чтобы съехаться.

Грейс чуть не выплюнула воду, которую Кейн посоветовал ей выпить, чтобы смыть пленку пророщенной пшеницы, которая уже начинала сворачиваться у нее во рту.

— Что? Не слишком ли рано? — спросила она тоном, несколько более резким, чем собиралась.

— Рано? Ты что, считаешь, я способен на легкомысленные решения? — спросил Кейн.

— Нет, — осторожно ответила Грейс, пытаясь вернуть себе самообладание, — просто я хотела сказать, что вы едва знакомы.

— Достаточно давно, чтобы знать, насколько мы совместимы, — парировал Кейн, насаживая на вилку кусочек помидора.

— Ты не учел, что это может быть преходящей прихотью?

— Преходящей прихотью? Слушай, давай не будем сейчас обсуждать мою личную жизнь.

— Просто я хотела сказать, — произнесла Грейс медленно, взвешивая каждое слово, понимая, что ступила на спорную территорию, — что такие вещи в конце концов, как правило, теряют привлекательность.

— Неужели? — Кейн взял свой стакан с водой и откинулся на стуле, делая большой глоток.

Грейс понимала, насколько уязвима ее позиция. Она съежилась от страха перед собственными словами, но было слишком поздно брать их назад, и по какой-то непонятной причине она уже не могла удержаться, чтобы не добавить:

— Да, когда проходит новизна.

— Новизна? Что-то я не понимаю, — сказал Кейн, глядя на Грейс во все глаза. — Возможно, я просто не готов говорить об этом.

— Хочешь но крайней мере знать, что думает об этом Лэз? — спросила Грейс. Еще не успев закончить, она поняла, что зашла слишком далеко.

— Ну, на меня не очень-то похоже, чтобы я принимал решения, не переговорив начистоту с Лэзом. Я думал, что вы, единственные из всех, будете за меня рады.

Именно в этот момент мимо их столика прошла привлекательная женщина. Грейс растерялась, увидев, что Кейн проводил ее взглядом.

— Передо мной можешь не притворяться, — выпалила она. И тут же подумала, уж не добавили ли в молочный коктейль спиртяжки.

— Притворяться? О чем ты говоришь, Грейс?

С этими словами Кейн взял вилку и сосредоточился на еде, оторвавшись от нее только однажды, когда принесли счет. Внезапно Грейс почувствовала, что в горле у нее стоит комок. Попробуй она сказать хоть слово — одно-единственное, — она наверняка разрыдается.

Кейн расплатился, постоянно взглядывая на часы, и в ожидании сдачи они сидели молча. Официант настоял на том, чтобы завернуть остатки пиццы и салата, и вручил сверток Кейну.

— Возьми это домой. Для Лэза, — сказал Кейн, передавая сверток Грейс.

Держа для нее открытой дверцу такси, Кейн избегал встречаться с ней глазами. Вплоть до этого момента Грейс была так занята усовершенствованием своего спектакля, что не понимала, как она одинока. Когда такси отъехало, она посмотрела в зеркало заднего вида, стараясь разглядеть Кейна, но увидела лишь ярко горящие фары проезжающих мимо машин. Она только что оскорбила одного из своих самых близких людей. Тщетно искала она объяснения своего срыва. Может, дело в предменструальном буйстве гормонов? В любом случае, если она будет продолжать в том же духе, то ко времени, когда Лэз наконец вернется, она может попросту оттолкнуть от себя всех близких.

В ту ночь ей приснилось, что Кейн везет ее домой в машине, полной шикарных роз, но вместо светофоров на каждом углу светятся волшебные шары. Они ослепительно сияли зеленым в неоновых нимбах светом, но стоило машине подъехать к перекрестку, как они вспыхивали красным. И на каждом углу высвечивалось одно и то же послание: «Можете не соглашаться».

 

16

Пряжа Пенелопы

Когда Грейс поднялась к себе, она увидела на автоответчике семь сообщений. Было всего девять вечера, но казалось, стоит глубокая ночь. Прежде чем прослушать сообщения, Грейс прикинула, что по крайней мере пять из них — от отца и одно, вероятно, от Кейна. Таким образом, оставалось всего одно. Его Грейс отложила напоследок, сжав кулаки так, что от напряжения побелели костяшки, как у ребенка, вцепившегося в стропы воздушного шара.

Первое сообщение оставил отец. «Привет, Грейс, это папа». Она промотала пленку вперед: следующее было от матери Лэза, напоминавшей о собрании аукционеров в среду. Потом еще одно от отца: «Снова я. Просто позвонил узнать, благополучно ли ты добралась». Грейс подумала, что следующее сообщение снова будет от отца, но его оставила Хлоя:

«Привет, это я. Давненько не виделись. Наверное, ты еще не слышала. Мама умерла в сентябре. Я ненадолго заезжала в ваши края, чтобы кое-что уладить, но настроение было совсем не праздничное. Позвони. Хотелось бы поговорить».

Грейс еще раз прослушала сообщение. Неужели они с Хлоей так разошлись, что Хлоя даже не позвонила, чтобы сказать ей о смерти матери? Она вспомнила, как когда-то они разговаривали каждый день.

Следующее сообщение: «Грейс, это отец. Позвони, когда вернешься». Она нажала кнопку «стереть». Следующее сообщение звучало неразборчиво. Грейс услышала женский голос, что-то мямливший по-испански. Некоторые слова ей все же удалось разобрать: «No estáen casa».

Наконец после некоторого замешательства и шарканья она различила голос Марисоль: «Сеньора Грейс? Моя племянница подойдет завтра. Доктор говорит, я не смогу работать до четверга. Gracias».

Грейс включила последнее сообщение. Долгий телефонный гудок. Она перемотала пленку назад и снова включила автоответчик, прибавив громкости в надежде услышать какое-нибудь доказательство того, что это был звонок от Лэза, а не просто ошибочно набранный номер. Она уже собиралась прослушать сообщение в третий раз, когда зазвонил телефон. Случайно она нажала кнопку «стереть».

Грейс сняла трубку и уже готова была сказать: «Привет, пап», как на другом конце провода послышался незнакомый женский голос.

— Здравствуйте. Скажите пожалуйста, Лазарь Брукмен дома? — поинтересовалась женщина.

Это был тип голоса, знакомый Грейс по литобъединениям, которые она посещала в колледже, — уверенный в себе и гладкий.

— Здравствуйте. Вы меня слышите? — повторила женщина.

На какое-то мгновение Грейс показалось, что она узнала этот голос, это была вспышка, подобная мельканию светлячка, но всякий раз, когда ей казалось, что светлячок пойман, в зажатом кулаке ничего не было. Грейс уже собиралась ответить, когда женщина обратилась к кому-то находившемуся рядом с ней: «Позволь мне этим заняться».

— Он ненадолго вышел, — ответила Грейс. — Передать ему что-нибудь?

— Нет, спасибо. Я перезвоню, — сказала женщина, повесив трубку, прежде чем Грейс успела спросить, как ее зовут.

Грейс открыла дверцу кладовки, чтобы повесить пальто, и, к своему удивлению, увидела кожаную куртку Лэза на той же вешалке, где она всегда висела.

Она дотронулась до куртки, и внезапно ей захотелось обнять ее вместо того, чтобы просто застегнуть и поправить на вешалке. Как будто это был прибежавший из школы растрепанный ребенок. Утром она отнесет ее к портному, чтобы тот залатал дыру в подкладке.

Едва она закрыла дверцу кладовки, как на нее напала страшная усталость, хотя всего минуту назад она ощущала прилив сил. Куртка вернулась, но возникли и новые вопросы. Волшебный шар был не приспособлен к тому, чтобы иметь дело с противоречивыми эмоциями, впрочем, и Грейс тоже. Окончательно убедившись в своей несостоятельности, она постаралась отогнать от себя мнимые тревоги — даже звук женского голоса больше не вспоминался ей, — и наконец все ее мысли сосредоточились на одном желании: хорошенько выспаться.

* * *

Проснувшись, она не помнила, как уснула — это был провал без сновидений, промежуток времени без мыслей, чувство, близкое к блаженству, как если бы ее память стерлась вместе со сном о Кейне. Казалось, вот-вот рассветет, но на часах было всего четыре утра.

Как в детстве, когда она не могла уснуть, она стала думать о бежевом свитере отца. Он преимущественно носил одежду бежевого или какого-нибудь другого нейтрального тона. Ее отец, дитя привычки, каждый день неизменно съедал один и тот же завтрак: кукурузные хлопья, полупрожаренные английские оладьи со смородиновым желе и чашка кофе с обезжиренным молоком. Грейс это представлялось надежным, успокаивающим, таким же повторяющимся и навевающим сон, как рисунок отцовского свитера. Вот и сейчас она постаралась закрыть глаза, но что-то странным образом заставляло ее держаться начеку. Она решила, что с тем же успехом может встать и повесить рождественские гирлянды.

Гирлянды лежали в кладовке за двумя большими пластиковыми мешками, рядом с неоткупоренными банками с краской и жидким раствором для плитки, которые Лэз приобрел во время одного из своих ремонтных порывов, никогда не осуществлявшихся. Гирлянды представляли собой мешанину из проводов и лампочек, аккуратно распутать которую у Грейс никогда не хватало терпения. Она предпочитала метод «с глаз долой», отнюдь не споря с тем, что на будущий год придется бежать в хозяйственный магазин за новыми гирляндами.

Она присела, пытаясь распугать проводки, переплетенные, как хромосомы после какого-нибудь эксперимента по генной инженерии. Красных и белых проводков было поровну — и тех, и других слишком много. Грейс нравилось, когда каждая веточка елки ослепительно сверкает. В прошлом году, когда они украшали елку, Лэз сказал, что если размотать гирлянды во всю длину, то они протянутся по всему мосту Джорджа Вашингтона.

Распутывая гирлянды, Грейс думала о метеоритном дожде, который они с Лэзом видели, когда были на Блок-Айленде в их первое лето. Ясной августовской ночью их приютили дюны. Лэз указал на небо, испещренное светлыми штрихами, и сказал, что его больше всего интересует, что находится там, между звездами. Грейс ответила, что предпочитает звезды сами по себе.

«Скажи, чего ты не умеешь? — спросил Лэз, еще теснее прижимая Грейс к себе. — Я люблю тебя так же сильно за то, чего в тебе нет, как за то, что есть. Может, за первое даже больше».

«Я не умею ходить колесом, — сказала она. — И быть одна». Тогда вопрос Лэза показался Грейс странным, как будто он пытался определить достоинства и недостатки фотографии по негативу, но теперь смысл его был совершенно ясен. Так или иначе, она по-прежнему предпочитала гирлянды огней.

Самым трудным в распутывании рождественских гирлянд было то, что их нельзя было тянуть слишком сильно, чтобы не размотались двойные проводки между лампочками. Грейс увидела в этом особое испытание, поскольку изначально была склонна полагаться на грубую силу. Второй мыслью было взять ножницы и перерезать провода. В конце концов она отвергла оба подхода, принудив себя к спокойствию и уравновешенности — крайне нехарактерное для нее состояние. Как-то раз Грейс прочла, что запах лаванды предположительно оказывает расслабляющее действие, и теперь с удовольствием прибегла бы к ароматерапии, будь у нее хоть одна свечка. Тогда она вознамерилась мысленно воссоздать точную копию запаха.

Через несколько минут, за которые ей удалось воспроизвести только смутный аромат яблока, она сдалась. Пусть и неудачная, попытка отвлечься достигла цели. В промежутке Грейс сумела высвободить несколько проводов из хаотической путаницы. Она подивилась плодам своего труда, после чего проверила каждый проводок, дабы убедиться, что все лампочки на месте и не перегорели.

За последние несколько дней елка прочно обосновалась в доме, расположившись в нем как гость с кучей багажа. Казалось, она выросла с тех пор, как Кейн поставил ее. Грейс сдвинула мебель, чтобы дать ветвям возможность раскинуться пошире, и понадеялась, что елка прекратит свою экспансию.

Развешивать гирлянды оказалось проще, чем ожидала Грейс. Она соединила концы, следуя естественному направлению ветвей, и вот наступил момент, когда можно было втыкать вилку в розетку. Елка вспыхнула разноцветными огнями. Отступив на несколько шагов, Грейс окинула ее восхищенным взглядом. Скоро лампочки начали мигать в идеально точной временной последовательности, что выглядело для Грейс как подражание звездам и в некотором смысле даже превосходило их беспорядочное мерцание.

Закончив работу, она почувствовала, что устала; разлившийся над парком бледный свет возвестил о приближении утра. Грейс приготовила кофе для Хосе, отнесла его вниз и, окончательно вымотавшись, снова легла.

Грейс забыла, что этим утром должна прийти племянница Марисоль, поэтому удивилась, когда ее разбудило гудение пылесоса. Она посмотрела на часы. Было почти одиннадцать. Грейс вскочила с кровати, вспомнив, что по недосмотру не оставила никаких новых свидетельств пребывания Лэза в квартире. Лэзова сторона кровати выглядела зловеще нетронутой: подушки сложены ровной горкой, стеганое одеяло не смято. Она сбросила одеяло, разворошила простыню, скрутив ее наподобие воронки торнадо. Лэз спал беспокойно, часто вытягивался наискось через всю кровать, и подушки оказывались на полу. Грейс, напротив, могла всю ночь проспать в одном положении. Поутру с ее стороны надо было всего лишь слегка пригладить покрывало и взбить подушки; тогда вообще трудно было сказать, что здесь кто-то спал.

После нескольких завершающих мазков — бритва Лэза и тюбик зубной пасты в мусорном ведре; непочатая коробочка мятных таблеток на ночном столике; дартмутский спортивный свитер, когда-то черный, а теперь выношенный до какого-то серовато-зеленого цвета, перекинут через спинку стула — мизансцена была готова. Грейс сознавала, что делает все это больше ради самой себя, чем ради племянницы Марисоль, на которую ее пристальное внимание к мелочам не могло произвести эффекта, поскольку она не была хорошо знакома с привычками Лэза.

Грейс нагнулась, чтобы выудить из-под кровати овчинные шлепанцы Лэза, и ей вдруг захотелось примерить их. Конечно, они оказались велики. Пальцы Грейс утонули во вмятинках, которые пальцы мужа оставили в толстом меху. Ногам стало жарко. Лэз носил эти шлепанцы постоянно, жалуясь, что у него зябнут ноги, но все же предпочитая эстетику голых полов или небольших ковриков однообразию цельного коврового покрытия. Однако под давлением он признавался, что его просто путает кажущееся постоянство ковровых покрытий.

За исключением кухни, каждый квадратный дюйм пола в квартире родителей Грейс, даже в кладовках и ванных комнатах, был покрыт толстыми шерстяными берберскими половиками. Ступая по ним, Грейс чувствовала себя дома. Отец даже потратился на промышленный шампунь для ковров, который каждый месяц с молитвенным видом извлекал на свет.

Однажды Грейс с Лэзом, путешествуя по Марокко, зашли в местный ковровый магазинчик. Множество великолепных ковров свисало с потолочных балок, другие были высокими кипами сложены на полу. Лэз сказал хозяину лавки, как ему нравится, что при любом переезде ковер можно просто скатать и взять с собой.

Прихлебывая мятный чай, Лэз указал на маленький коврик. Хозяин встряхнул коврик и осторожно бросил на пол. «Ну, этот даже в рюкзак уместится», — пошутил Лэз, заставив хозяина улыбнуться. Заметив выражение лица Грейс, Лэз обнял ее одной рукой и прижал к себе. «Не волнуйся, Грейс, я и тебя туда посажу… если место останется, — сказал он со смехом. — Откуда знать, а может, это ты меня бросишь. Но тогда тебе понадобится шесть мест багажа, не считая билетов для твоей семьи. И не забудь про Шугарменов. Путешествуй налегке — вот мой девиз. Если я тебя чему-нибудь научу, то именно этому».

Грейс сняла шлепанцы и поставила так, будто Лэз только что сбросил их. Потом нагнулась — разгладить пыльную бахрому. Выпрямившись, она внезапно почувствовала острую боль в правом боку. Она сделал три глубоких вдоха и выдоха, и боль утихла.

Оглядев комнату и восхитившись своей работой, Грейс решила, что, вполне вероятно, она загубила в себе талант режиссера или, по крайней мере, художника-оформителя. Комната выглядела как диорама в натуральную величину. Играя роль смотрителя музея, Грейс сочинила название: «Семейный портрет, ок. 1999». Потом приоткрыла дверь, чтобы создать наилучший угол обзора. Не хватало только бархатного шнура, как в музеях.

Когда Грейс вошла в кухню, племянница Марисоль, Долорес, чистила серебро. На Грейс были черный свитер и брюки, недавно прибывшие из химчистки и поэтому немного жавшие.

— Buenos dias, сеньора Брукмен, — улыбнулась Долорес.

— Доброе утро. Славная погода, правда? — сказала Грейс.

— Да, — кивнула Долорес, — но hace mucho frio.

Грейс заметила, что на Долорес все та же синяя курточка.

— Пожалуйста, зови меня Грейс.

— Конечно, сеньора Грейс.

Долорес отнесла серебряную чашу в столовую и поставила ее посередине стола. Прежде чем Грейс успела что-нибудь сказать, Долорес нажала выключатель. Свет в столовой и во всей квартире мгновенно вспыхнул и тут же погас.

Когда Грейс позвонила, чтобы вызвать монтера, комендант ответил, что немедленно пошлет кого-нибудь наверх — явно одного из множества молодчиков, охочих до щедрых рождественских чаевых.

Монтер явился в считанные минуты и, как в прошлый раз, снял ботинки, хотя Грейс куда больше нравились следы подметок на полу, чем вид его канареечно-желтых носков. Вскоре квартира опять засияла лампочками от «дюро-лайт», и елка в гостиной вспыхнула всеми огнями.

— В следующий раз, если вам понадобится заменить реостат, не забудьте выключить прерыватель тока, — посоветовал монтер, нагибаясь, чтобы надеть ботинки. Грейс заметила, что это были не его обычные рабочие башмаки, а пара начищенных до блеска модельных туфель, что в сочетании с синим мешковатым комбинезоном придавало ему чаплиновский вид. Он выпрямился и немного помялся, пока Грейс не сунула ему двадцатидолларовую бумажку и не пожелала всего доброго.

После ухода монтера Грейс проверила реостат в гостиной. Она подвигала его ручку и испытала полное удовлетворение после того, как свет от «дюро-лайт» сначала потускнел, перейдя в ровное, успокаивающе-оранжевое свечение, а потом разгорелся ярче. Краешком глаза она видела странные вспышки в гостиной, похожие на беззвучные молнии летней грозы. С испугом она поняла, что елочные гирлянды, равно как и подсвечники на скатерти обеденного стола, и лампы на приставных столиках, меркнут и разгораются в унисон с «дюро-лайт».

Грейс выключила общий свет, и все огни в гостиной тоже погасли. Она снова быстро нажала на выключатель, надеясь обмануть электросеть. И вновь елка и остальные лампочки погасли. Грейс подергала выключатель, думая, что это попросту «коротят» проводки и она сможет сама поправить их, — все напрасно. Ее первой мыслью было опять позвонить коменданту, но вместо этого она решила уравновесить напряжение в сети так, чтобы рождественские гирлянды и «дюро-лайт» горели на приемлемом уровне яркости.

Потом достала из кладовки куртку Лэза, чтобы отнести ее к портному вместе с парой брюк, которые надо было укоротить. Вернется — и позвонит Хлое.

Портной химчистки «Афродита» был занят пришиванием пуговиц к толстой дубленке. Он кивнул вошедшей Грейс, указав ей на складное кресло. Покончив с пуговицей, портной подошел к ней.

— Вот эти брюки надо укоротить, — сказала ему Грейс, — а у куртки в кармане дырка.

Портной разложил брюки и внимательно оглядел их.

— Насколько укоротить? — спросил он. Грейс забыла измерить длину мужниных брюк, хотя не сомневалась, что, стоит ей примерить те, что она принесла, и она сможет назвать точную длину.

— Здесь можно где-нибудь переодеться? — спросила она.

— Вон там, — ответил портной, указывая на маленькую, полузадернутую шторой примерочную слева от швейного стола.

Портной даже не спросил, ее ли это брюки. Грейс прошла в примерочную, размером не больше телефонной будки, и надела брюки. Они оказались не так велики ей, как она ожидала. Очевидно, обилие сладкого, поглощенного за последние несколько недель, начинало сказываться. Пояс был почти впору. Когда она спустила брюки на бедра, ей вспомнилось, насколько тело Лэза соразмерно ей, как удобно его руки ложились на ее талию, когда он стоял позади нее.

— Они должны как раз доставать до пола, — сказала она портному, выйдя из примерочной. Она встала на низкую табуретку перед зеркалом и гляделась в него, пока портной, опустившись на колени, делал на брюках отметку белым восковым карандашом. Грейс позабавило, как она похожа на Лэза, особенно от пояса и ниже, за исключением туфель на высоком каблуке. Она была как картинка из детской книжки, где к любому туловищу можно приставить любую голову, — странный гибрид. Химера. Стоя перед зеркалом, Грейс не знала до конца, где проходит демаркационная линия, где начинается один человек и кончается другой. И кто сейчас в чьей оболочке?

— Какой чинить? — спросил портной, беря куртку Лэза и выворачивая ее наизнанку.

— Простите?

— В каком кармане дырка?

— А! В правом, — ответила Грейс.

— Будьте так любезны, проверьте, нет ли чего в карманах. Вы не поверите, что только ни забывают люди иногда.

Грейс запустила руки в карманы. Карманы, в которых когда-то лежали ключи Лэза и мелочь, куда он столько раз засовывал руки, чтобы согреть их, теперь были пусты. Исчезли даже «спасительные» таблетки. У Грейс возникло чувство, что ее обчистил какой-то призрачный карманник. Она задумалась: не могли ли исчезнувшие предметы привести ее к исчезнувшему мужу — след, по которому, она знала, пока не время идти. А сейчас — еще одно чудо в решете.

* * *

…Долорес поджидала ее в дверях. Грейс повесила пальто, приготовившись вписать в перечень покупок какое-нибудь чистящее средство — наверное, у Долорес кончились все «Чистоблески» и масляное мыло, которыми Марисоль пользовалась направо и налево и которые могли насквозь пропитать даже воскресный номер «Таймс», так что страницы почти просвечивали.

— Извините, — начала Долорес, — Марисоль говорит, что сеньор Брукмен забыл заплатить ей.

Грейс была ошеломлена. Она всегда аккуратно выписывала чеки, но потом ее осенило, что Лэз наверняка всегда платил Марисоль наличными.

— Сколько мы ей должны? — спросила Грейс.

— За cinco недель, — ответила Долорес.

Когда Грейс услышала цифру, даже по-испански, у нее закружилась голова. Ей всегда казалось, что Лэз ушел всего несколько дней назад, несмотря на то что все свидетельствовало об обратном, как, например, тот факт, что запас полуфабрикатов из гастронома, которые доставлялись пачками по пятьдесят упаковок, истощился уже более чем наполовину. Грейс перестала считать дни где-то примерно со дня рождения Лэза. Вполне вероятно, что ноябрь тоже заморозили в одном из контейнеров Франсин.

— Cinco? — повторила Грейс. Она открыла бумажник и отдала Долорес все наличные, которые у нее были. — Я сейчас схожу в банк за остальным. Пожалуйста, скажи Марисоль, что мне очень жаль.

Зазвонил телефон. Грейс сняла трубку, приготовившись услышать голос налогового инспектора.

— Грейс? Это Хлоя.

— Хлоя… — повторила Грейс. — Как я рада тебя слышать. Мне так жаль твою маму. Что же ты мне не позвонила?

— Сама знаешь, как это бывает. — Хлоя шмыгнула носом. — Такой удар. — И снова пауза. Потом она сказала: — Значит, ты собираешься в Чикаго?

— На свой день рождения, — ответила Грейс, хотя уже сожалела об этих планах.

— Вместе с Лэзом? — поинтересовалась Хлоя.

— Да, он будет занят на одной конференции, но я подумала, что, если хочешь, мы могли бы провести какое-то время вместе.

— Долго же мы не виделись.

— Знаю. Мне, правда, очень жаль, но я была в отключке, — сказала Грейс.

— Я тоже. Давай договоримся, что такого больше никогда не случится.

Грейс повесила трубку и набрала бесплатный номер агента бюро путешествий, работавшего со скидкой (этот номер когда-то дал ей отец), и заказала билеты на самолет до Чикаго накануне дня своего рождения, используя льготы для постоянных клиентов, накопленные Лэзом за время его многочисленных межконтинентальных перелетов. По привычке она попросила два передних места — Лэз любил сидеть вытянув ноги. Когда Грейс осознала свою ошибку, агент уже принял заказ, так что она решила пока ничего не предпринимать. Она попыталась убедить себя, что делает все это, чтобы не тратить лишнего времени, но на самом деле при мысли о путешествии в одиночку все внутри у нее начинало дрожать мелкой дрожью, которую до какой-то степени умеряло сознание бестелесного присутствия Лэза. Он был вроде ее нового воображаемого парня — если бы только не требовал столько внимания.

Вечером Грейс приводила все в порядок после Долорес. У Долорес была родственная Грейс склонность запихивать вещи в совершенно неподходящие места — лишь бы влезли, и Грейс обнаружила пакет с пряжей в стойке для зонтиков. Открыв пакет, она достала вязальный крючок и моток пряжи. Потом сняла бумажный чехол, определила, где у крючка конец, и начала набирать петли. Сначала все выходило медленно и с трудом, но скоро пряжа начала легко скользить у нее между пальцами, и петли образовывались как бы сами собой. Когда цепочка стала достаточно длинной, Грейс начала проталкивать нить сквозь уже вывязанное, наматывая ее на крючок, пока не дошла до конца первого ряда. Края загибались, и в целом получалось невесть что, но, связав еще несколько рядов, Грейс начала различать рисунок.

Трудно сказать, сколько времени провела она за этим совершенно бездумным занятием. Куски пряжи чередовались непредсказуемо и самым приятным образом, меняя тон и толщину, мелькая фуксиновыми пятнами. Ритмично повторяющийся рисунок завораживал, гипнотизировал. Гадая, не является ли вязание своего рода наркотиком, Грейс оценивала преимущества круглосуточно торгующего магазина пряжи и привязывала кончик одного мотка к другому.

Повязав еще немного, Грейс стала уставать от повторяющегося узора и решила варьировать рисунок, добавляя петлю то тут, то там, дважды просовывая крючок сквозь одну петлю или пропуская ее, что создавало узор, напоминавший небесные созвездия. Ей не хотелось следовать заданному рисунку, однако, когда она чересчур увлеклась своими фантазиями, ей пришлось распустить несколько рядов.

Не успела она опомниться, как пакет с пряжей опустел. И, только довязав последнюю петлю, она поняла, что уже далеко за полночь и что ей действительно удалось что-то связать, — что именно, она и сама не знала: нечто вроде непрерывного, разноцветного, разноликого по текстуре потока, растянувшегося во всю длину гостиной.

 

17

Сказка братьев Гримм

Кейн не позвонил ни назавтра, ни на следующий день. Поначалу это было незаметно. Его звонки вовсе не отличались регулярностью — от одного или двух в день до одного в неделю, а то и реже. Дело было не в том, что он не звонит, дело было в том, как он не звонит, и тут Грейс чувствовала разницу.

Она оставила ему уже два сообщения. Первое содержало извинения, что Лэз не смог участвовать в обычной вечерней игре в хоккей — причиной было собрание акционеров, которым повязала его мать; второе являлось попыткой как-то поправить произошедшее в ресторане. Оба звонка остались без ответа.

На столе в вестибюле материализовалась еще одна кипа корреспонденции. Эта лавина почты, затопившая ее жизнь, наводила Грейс на мысль о бесконечной необходимости чистить лужайку перед домом: счета напоминали упрямый тополиный пух, а рекламные проспекты — листопад. Ей бы хотелось, чтобы хлопоты со счетами были такими же простыми, как переход на более мощную газонокосилку или более эффективный гербицид.

Среди счетов она обнаружила письмо из «Идеальной пары». В обычном состоянии она разорвала бы его пополам, но после встречи со странным мистером Дубровски ее любопытство было задето.

Распечатав конверт, Грейс увидела, что ошиблась. Это было письмо от компании по производству губной помады; в нем сообщалось, что необходимо выплатить дополнительно пять долларов девяносто пять центов за тюбик, а также по возможности прислать еще один образец помады, который будет отправлен в лабораторию в Миннесоте для дальнейших анализов.

Грейс была разочарована. Почти не сомневаясь, что у нее не осталось больше ни тюбика помады, она на всякий случай пошла в ванную и порылась в своей виниловой косметичке — не завалялось ли что-нибудь там. Грейс хранила косметичку на подоконнике над сломанной батареей, потому что мать однажды сказала ей, что срок годности косметики сокращается, если она подвергается воздействию жары или влажности, и посоветовала держать запасную помаду в морозильнике. Если бы Грейс следовала всем советам своих родителей по правильному хранению, то морозильник у нее был бы битком набит фотопленкой, батарейками, чулками и косметикой, а возможно, даже и лампочками.

Косметичка была переполнена увлажнителями, тенями для глаз, образцами духов, помады и румян, блестящей пудрой, бесцветным губным блеском для губ, металлическими карандашами с тушью и множеством бросающих вызов времени лосьонов, которые подарила ей мать и которыми Грейс никогда не пользовалась. Франсин снабжала ее остатками обедов и ужинов, мать — косметической продукцией. Грейс испытывала укол совести, стоило ей лишь подумать о том, чтобы швырнуть косметичку в мусор — как и при мысли о том, чтобы сделать нечто подобное с фрикадельками Франсин.

Она уже собиралась прекратить дальнейшие поиски, когда заметила оранжевый флакон с гидратным спреем для тела под названием «Счастье». На обратной стороне флакона Грейс прочла: «Опрыскайтесь и будьте счастливы».

Не устояв перед таким соблазном, она сняла крышку и опрыскала шею и предплечья. «Вреда от него не будет», — сказала в свое время мать. Цитрусовый запах был довольно приятным, но никаких других эффектов Грейс не заметила. Если бы только это было так просто, подумала она, бросая спрей обратно в прозрачную косметичку, и пошла одеваться.

Она выбрала кремовый кашемировый свитер с высоким воротником и новую фиолетовую юбку из замши — наиболее, по ее мнению, подходящий ансамбль для того, чтобы навестить бабушку в доме для престарелых.

Грейс не относилась к числу опытных покупателей и чаще всего перекладывала принятие «портновских» решений на других. Элиот, продавец у «Барни», звонил ей всякий раз, когда к ним поступало что-нибудь, что, с их точки зрения, ей шло, как, например, совершенно необходимые черные брюки, гофрированная розовая блуза без воротника и рукавов или расшитый бисером шелковый саронг, который Грейс позднее увидела предлагаемым за десятую долю названной ими цены, когда вместе с матерью совершала набег на распродажу у «Вудбери». Вчера Элиот оставил сообщение о том, что отложил для Грейс замшевую юбку, но, когда она пришла примерить ее, он со всей учтивостью (неспособной, впрочем, замаскировать его вздернутую бровь) констатировал, что они немного напутали с размером. Приличия удержали его от предположения, что они напутали еще кое с чем. «Она растянется», — заверил он Грейс.

Грейс припомнила многочисленные субботние вылазки в магазины, совершавшейся ими с матерью на протяжении долгих лет, после которых обе часто возвращались домой с одинаковыми нарядами: это могли быть шелковые блузки с кружевными вставками и рукавами «колокольчиком» или мини-платья с ярким цветочным узором и «знаками мира» на белых поясах. Умение делать покупки составляло сильную сторону ее матери, равно как и служило родом терапии — панацеей от всех хворей и недугов. Они часами перерывали вешалки, а потом, нагруженные пакетами, устремлялись в ближайшую закусочную, чтобы, как выражалась Полетт, немного взбодриться; перекусон состоял из половины мускусной дыни, бургера и большой бутылки колы. Однако, к концу дня Грейс страшно уставала. В то время как для матери одежда была средством добиться желанного имиджа для себя и дочери, дочь смотрела на очередную покупку как на еще один нелепый наряд.

Когда Грейс было пятнадцать, она порвала со своим первым парнем. Мать, не тратя время на расспросы о подробностях разрыва, заявилась в спальню Грейс с коробкой конфет «Причуда» и бумажными носовыми платками — так, словно всю жизнь готовилась к этому знаменательному моменту, связующему звену в отношениях матери и дочери. Грейс впала в какое-то оцепенение и даже не могла плакать.

— Я слышала, ты порвала с этим душкой Джейми. Что случилось? — спросила мать.

Грейс подобрала под себя ноги и попыталась найти нужные слова.

— Я перестала чувствовать себя собой, — спокойно ответила она.

Мать недоуменно посмотрела на нее.

— Ты все та же. Джейми любил тебя такой, какая ты есть.

— Дело не в нем. Дело во мне. Это было, как если бы я нашла идеальное платье, носила его каждый день и никогда не хотела сменить… помнишь, как то платье в горошек, которое я носила, пока не выросла?

— Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, — кивнув, сказала мать. — Разнообразие придает жизни остроту. Но то платье великолепно смотрелось на тебе.

— Только чем больше я его носила, тем меньше себе в нем нравилась. Я не знала, чего от меня ждут и что хотят, чтобы я носила. Было такое чувство, будто у меня нет других платьев. — Мать обняла ее за плечи и сунула ей коробку с засахаренной кукурузой и пачку носовых платков.

— Не волнуйся, милочка, — сказала она. — «Лорд и Тейлор» открыты до девяти, и у них распродажа в молодежном отделе. Мы снова сделаем тебя такой, какая ты есть, не успеешь и глазом моргнуть.

Грейс застегнула молнию на юбке и заколола волосы. Она и думать не могла, что ее мать способна на что-то большее, и принимала все добрые намерения Полетт, даже если они проявлялись в форме платьев с оборочками и бирюзовых поясов, но в мыслях по-прежнему пребывала в какой-то метафорической гардеробной, примеривая одежду, выбранную кем-то другим.

Заскочив на кухню наскоро выпить чашку чая, Грейс открыла буфет и там, рядом с жестяной банкой мятного чая, увидела знакомый серебристый тюбик, светящийся, как маяк во тьме. Она была поражена — уж больно странное место для помады, но это было очень похоже на нее — по рассеянности оставить ее тут. Она почувствовала прилив радости, какая обычно приходит рождественским утром.

Грейс вспомнила о держателе для помады, сделанном из горного хрусталя. Мать Лэза позарилась на него на прошлогоднем аукционе Исторического общества. Даже несмотря на то, что аукцион проводился с благотворительными целями и за покупку мать Лэза получила бы налоговую скидку, она отказалась поднять цену выше установленной и проиграла Франсин Шугармен, которая приказала Берту перебивать цену у любого (сама она осталась дома из-за гриппа). Берт размахивал карточкой со своим номером, как чемпион по настольному теннису, однажды даже перебив цену у самого себя, когда Нэнси положила свою карточку на колени.

Мать Лэза до сих пор смотрела на эту вещицу с язвительной улыбкой всякий раз, когда видела, как Франсин достает ее из сумочки — что Франсин делала часто и с явным удовольствием, — потому что она, Нэнси Брукмен, никогда не заплатила бы полную стоимость. Грейс подумала, что сама могла бы принять участие в аукционе в этом году, чтобы ей было куда положить свою изготовленную по особому заказу помаду, когда ее наконец пришлют. Она пожалела, что не переименовала помаду, — название «Бархат» казалось теперь каким-то общеродовым.

Грейс выписала чек на требуемую дополнительную сумму, положила образец помады в конверт и заклеила его. Это было похоже на участие в каком-то эксперименте по клонированию, и она задумалась: а что, если послать им смазанные отпечатки пальцев Лэза с очков — смогут ли они воссоздать его подобие?

Взяв конверт и мешок с вязанием на случай, если у нее будет время забежать за пряжей по пути на занятия, она отправилась навестить бабушку.

Грейс ехала в автобусе по Риверсайд-драйв, мимо Колумбийской пресвитерианской больницы, в лечебницу. Бабушка Долли прожила около сорока лет на Вашингтонских высотах в доме из красного кирпича, стоящем на скалах Гудзона, в квартире, окна которой выходили на реку.

Когда Грейс была подростком, Долли частенько отводила ее в сторону и говорила, что, когда она умрет, квартира достанется Грейс. «Я знаю, ты позаботишься о ней… ведь это мой музей. Понимаешь?» Грейс всегда думала, что переедет туда и сохранит все в неприкосновенности, как того желала бабушка, но Лэзу хотелось какого-нибудь жилья «в городе». Для него Вашингтонские высоты были чем-то вроде заграницы, хотя они находились в городской черте. После того как шесть лет назад Долли легла в лечебницу, квартиру сдали, имущество было оценено, а затем продано.

Когда с Долли случился первый удар, Грейс приехала в лечебницу с Лэзом, чтобы познакомить его с бабушкой. Долли скосила глаза и поймала Лэза взглядом. «Я тебя знаю», — произнесла она с кажущейся уверенностью.

Долли приехала в Соединенные Штаты из Литвы вместе со своим старшим братом, когда ей было девятнадцать. Остальные члены ее семьи погибли во время войны через несколько лет после этого, и тут-то Долли и начала собирать свою коллекцию. Пока дети были в школе, а муж на работе, Долли рыскала по антикварным лавочкам. По «старьевщикам», как она их называла. Она возвращалась домой, нагруженная тяжелыми часами с маятником, фарфоровыми чашками, резными стульями, и прятала свои сокровища в кладовку до той поры, пока в один прекрасный день они внезапно не появлялись на свет божий, смешиваясь с прочими предметами домашнего обихода, как это всегда происходило у них в доме.

Автобус катил по Риверсайд-драйв, мимо могилы Гранта и особняка, в котором они познакомились с Лэзом. Теперь он стоял заброшенный, «собственность» была окружена изгородью из колючей проволоки. Окна закрыты фанерными щитами, двери заколочены досками. Грейс оглянулась, надеясь заметить мельком хоть какие-нибудь признаки восстановления, но автобус свернул, и особняк скрылся из виду.

Выйдя из автобуса, Грейс поднялась по каменным ступеням лечебницы. Она нашла Долли в постели, обложенную подушками и глядящую на Гудзон.

— Грейс, — спросила она заплетающимся языком, — когда этот самолет сядет?

Палата Долли не отличалась богатым убранством, если не считать расшитого постельного покрывала с шелковыми кисточками и старинных фарфоровых часов — экспоната из коллекции антиквариата, — которые громко тикали.

Когда Грейс ходила в колледж, она навещала бабушку каждую неделю. Одно из посещений Грейс помнила в мельчайших подробностях, как будто дело было вчера. Долли в длинной, до пят, крестьянской юбке и накинутой на плечи фиолетовой шали стояла у двери. На голове у нее была косынка с цветочным узором, а седые волосы заплетены и собраны в тугой пучок, заколотый черепаховым гребнем.

— Грейс, как я рада! А я приготовила для тебя шпинатовый пирог. Давай съешь кусочек.

— Долли, я ведь сказала, что сегодня принесу обед.

— Что? Будешь есть покупное? — спросила бабушка, обнимая Грейс за талию.

— У меня торт, который ты любишь.

— Ну ладно, с «Забаром» я тягаться не стану. Проходи, садись.

Грейс прошла вслед за Долли в гостиную. Комната была большая, но настолько загроможденная мебелью, что по ней трудно было пройти, обо что-нибудь не стукнувшись. Дверь на балкон была открыта, дул легкий ветерок. Грейс села в «кресло для ухаживания». У него было два вытертых сиденья красного дерева, обращенных в разные стороны. Резные ручки переплелись, как при объятии. Долли любовалась сценой, улыбаясь и кивая.

— Ты прекрасно выглядишь в нем. Просто прекрасно.

Тут Грейс заметила рядом с камином сломанную прялку. Она никогда не видела ее прежде и подошла потрогать.

— Это новое, Долли? — спросила она.

— Ах нет, Грейс. Она тут все время стояла.

Теперь Грейс смотрела на очертания маленького бабушкиного тела под покрывалом и на голую палату, в которой царил строгий порядок.

— Скоро этот самолет сядет? — снова спросила Долли. Грейс задумалась, куда лежит путь бабушкиных мыслей — в Америку или обратно, в дом ее детства в Литве, который она всю жизнь пыталась воссоздать.

— Скоро, Долли, — сказала Грейс. — Даю слово.

В магазине пряжи было полно народу, и Грейс не сразу нашла Пенелопу. Наконец та появилась из кладовой в подвале, запыхавшаяся после подъема. Она несла полные руки пряжи. Сложив клубки на прилавок, она кивнула Грейс. Один из клубков свалился и закатился за корзину, как испуганная мышь. Грейс нагнулась, чтобы поднять его.

— Спасибо, — сказала Пенелопа, — вы ведь Грейс, правда?

— Да, — ответила Грейс. Другая покупательница, невысокая женщина в дубленке и черном берете, ожидала звонка. Грейс чувствовала, что попала в хорошую компанию. Жаль, что она раньше не обратила внимания на медитативную сторону вязания.

— Ну, как дела? Вы уже на крючке? — спросила Пенелопа, подмигнув. Она явно не в первый раз употребила этот каламбур и даже не сочла нужным рассмеяться. Грейс улыбнулась. Потом положила свой пакет с вязанием на прилавок.

— Я бы хотела купить еще пряжи.

— Вы уже закончили? — спросила Пенелопа, раскрывая глаза все шире по мере того, как Грейс вытягивала из пакета связанную ею бесконечную полосу. Грейс и сама удивилась ее размерам, которые, как опара, выросли вдвое с прошлого вечера.

— Начала и уже не могла остановиться, — ответила Грейс.

— Рисунок мне нравится. Каким пособием вы пользовались?

— Никаким, — честно призналась Грейс. — В процессе я как бы импровизировала.

К этому времени вокруг прилавка собралась небольшая группа покупателей, которые тянулись, чтобы проверить длину связанной Грейс полосы. Подошла и высокая женщина в длинном черном пальто, к которому всюду пристала кошачья шерсть.

— Интересный рисунок, — произнесла она с видом знатока, изучая плетение. — Но что вы хотите связать?

— Сама не знаю, — сказала Грейс. Мысль о том, что в конце концов все это завершится, не очень-то привлекала ее. Какая-то часть ее верила, что она может вязать до бесконечности.

— Это процесс, — авторитетно заявила Пенелопа.

— Симпатичные завитушки, — высказала свое мнение другая женщина. Грейс поблагодарила ее, хотя даже понятия не имела, о каких завитушках идет речь, и при любых других обстоятельствах справедливо оскорбилась бы. К прилавку подошел плотного сложения мужчина лет тридцати, не больше, с блестящими каштановыми волосами. Грейс обратила внимание, что он одет в ярко-синий свитер ручной вязки, заправленный в слишком тесные джинсы.

— Моя бабушка научила меня вязать крючком, когда мне было восемь, — сказал он Грейс, рассеянно на нее глядя. — Когда меня что-нибудь беспокоило, мы садились рядком, начинали вязать, и все как рукой снимало. И все это было задолго до того, как наука открыла уровни содержания серотонина. — Грейс оставалось только кивнуть. — Меня зовут Скотт, — сказал мужчина, протягивая руку. — Я организовал мужскую группу, которая называется «С вязанием — в будущее». Мы собираемся в подвале пресвитерианской церкви по четвергам вечером. В память о моей бабушке. — И он вздохнул. Грейс испугалась, что сейчас он расплачется. — Мне ее правда очень сильно недостает. — Грейс и в голову не приходило, что людей могут связать друг с другом несколько самых обычных петель.

— А у вас талант, — сказала Пенелопа. — Не знай я ничего, сказала бы, что вы вяжете с рождения. Я начала чинить платок, который вы принесли, но думаю, что вы справитесь и сами. Не бойтесь распускать уже связанное. Вы должны быть безжалостны к себе, иначе попусту потратите время. Если вы не возьметесь за него прямо сейчас, он прорвется в других местах, — объяснила она. Грейс почувствовала, как щеки ее заливает румянец. Как бы там ни было, но после того как она увидела Долли в ее голой палате, дыры казались ей предпочтительнее мысли о том, чтобы распустить связанное бабушкой.

— Если вы не против, мне бы хотелось, чтобы это сделали вы, — сказала Грейс. Потом подошла к корзине и вытащила клубок мягкой пряжи.

— Милая шерсть, если вы хотите связать покрывало, — сказала Пенелопа. Грейс понравилось, как это звучит. Это было менее путающим, чем вязка свитера или чего-нибудь в этом роде, чего-нибудь имеющего точно определенные размеры. Покрывало. Ни к чему не обязывает и очень уютно.

— Сколько пряжи на него уйдет? — спросила она.

— Это зависит от того, насколько большую вещь вы хотите связать. Одного мотка хватит примерно на десять квадратных дюймов.

— Ну, тогда мне, наверное, понадобится около двадцати, — решила Грейс.

— Дам-ка я вам немного соломы и посмотрим, что у вас получится, — рассмеявшись, сказала Пенелопа. Грейс на всякий случай улыбнулась, хотя ничего не поняла. — Ну знаете, вроде Страшилы, — добавила Пенелопа, подметив растерянное выражение на лице Грейс.

— Ах да, конечно, — сказала Грейс.

Пенелопа сложила пряжу в пакет.

— Кстати, я ищу кого-нибудь на неполный рабочий день. Может быть, это вас заинтересует.

— Мои дни все сплошь заняты, — ответила Грейс. — Можно я подумаю?

— Конечно. Сколько угодно.

Грейс поразил дух товарищества и взаимной поддержки, царивший в этом крохотном и явно не преуспевающем магазинчике. Она представила, как все сидят за длинным дубовым столом, сравнивая петли и давая друг другу советы на будущее. Если где-либо и вправду существовал «Клуб одиноких сердец», то не иначе как здесь.

Для обычного вечера середины недели книжный магазин «Химера» был не слишком переполнен публикой. Грейс прошла в заднюю комнату, приветствуя продавцов с новообретенной искренностью. Она словно видела это место впервые, любовно подмечая каждую характерную деталь магазина — от напоминавших гравюры Эшера стертых деревянных ступенек, которые вели к покоробленным книжным полкам, до запаха гвоздик праздничных букетов. Один из служащих принес рождественское буше, и Грейс решила, что не откажется от кусочка. Вытащив свои принадлежности, она разложила ручные дрели и металлические гладилки на длинном рабочем столе рядом с листами золоченой фольги размером в три квадратных дюйма, которые купила в художественном салоне Ли.

Освещение в комнате было скудноватое — света свисавшей с потолка старинной медной лампы из бильярдной едва хватало на то, чтобы читать. Однако тусклое освещение ни в коей мере не убавляло энтузиазма учеников Грейс, мастеривших из бумажного ледерина переплеты для своих фолиантов. Грейс принесла несколько фонарей «молния», способных добавить не только света, но и тепла, что было весьма кстати из-за сквозняка, которым тянуло от больших щелястых рам. Некоторые из ее учеников даже предпочитали тусклый свет, потому что, как они говорили, он возвращает их в стародавние времена, когда все было проще. Грейс не спорила. В потемках золотая фольга трепетала, как крылья бабочки. Немного сноровки и легкой позолоты — и Грейс казалось, что она сможет перехитрить Берта, создав бумажную копию его любимой репейницы.

Из передней части магазина, послышались смех и хлопанье пробок. Закончив приготовления к занятию, Грейс решила присоединиться к празднику. Проходя между полок, мимо листающих книги людей, она заметила экземпляр «Превращения» Кафки и, сняв его с полки, обнаружила, что это первоиздание. Отец научил ее определять раритеты, и она уже собиралась перевернуть титульный лист, как вдруг почувствовала на плече чью-то руку. Она обернулась и увидела молодого человека, которого запомнила с прошлого раза и который теперь стоял перед ней в той самой кожаной куртке, которая висела тогда в квартире Лэза. И вдруг она ощутила острую боль в нижней части живота, потом сильный толчок — и упала на пол.

Грейс никогда еще не теряла сознание, поэтому, даже поняв, что лежит на полу, она не была окончательно уверена в том, что случилось. Склонившиеся над ней озабоченные лица явно свидетельствовали, что произошло нечто нехорошее, и она тут же постаралась встать. На нижней полке, за которую она ухватилась, стояла книга «Естественное деторождение» с черно-белой фотографией еще не отделившегося от плаценты ребенка на обложке. И опять к горлу подкатила тошнота. Возможно, ей стоило больше доверять волшебному шару, чем тесту на беременность. Она закрыла глаза и почувствовала, как сразу несколько сильных рук поднимают ее и проводят через магазин, чтобы усадить в большое кожаное кресло у окна. Опустившись в кресло, она взглянула на стоявшего перед ней молодого человека.

— Простите, я напутал вас. Вам действительно стало плохо вон там, — сказал он, впрочем без особого выражения. — Меня зовут Гриффин.

— Просто немного закружилась голова, вот и все, — ответила Грейс. — Я скоро приду в себя, спасибо. У меня еще занятия.

Кто-то принес стакан воды, которую Грейс выпила мелкими глотками. Гриффин придвинул стул и сел рядом с ней. Грейс посмотрела на его куртку. Она знала, что он может помочь ей кое в чем разобраться, но что-то удерживало ее от вопросов. Завязав волосы хвостиком, она еще раз посмотрела на Гриффина. Он был симпатичный, и при ближайшем рассмотрении его сходство с Лэзом казалось менее заметным. С курткой, однако, складывалась другая история.

— Ваша куртка… — начала было Грейс, но остановилась.

— А, да. Ее носил отец.

— Отец подарил ее вам? — спросила Грейс. — Когда? — Едва начав спрашивать, она поняла, что уже не сможет остановиться.

— Ну, «подарил» не совсем точно сказано, — ответил Гриффин. — Я имею в виду, что никогда его не видел. Мама сохранила ее для меня. Он носил ее в колледже. Она не очень теплая, хотя, может быть, просто я не привык к холодам. — Грейс пришло в голову, что Гриффин мог оказаться сыном Лэза. Никакое вязание не поможет отогнать эту мысль.

— Почему? Откуда вы? — спросила она.

— Из Атланты. Но учусь в колледже в Мэриленде. Хожу на второй подготовительный курс медицинского.

По мере того как он говорил, все странные происшествия последних недель складывались как части головоломки — начиная от издания Твена и кончая парочкой из ресторана и упоминанием портье о молодом мистере Брукмене. Все это был Гриффин.

— Как вы узнали, где меня найти? — спросила Грейс.

— Из статьи, которую мать увидела в журнале. Она послала отцу письмо. Вы его не получили?

Грейс отрицательно покачала головой, а потом смутно припомнила сложенный листок, которым был заложен «Обломов».

— Значит, вы приехали, чтобы его найти? — спросила она. Гриффин посмотрел на свои изгрызенные ногти и сунул руки в карманы. Лэз тоже грыз ногти.

— Простите, я вел себя с вами нечестно, — сказал он голосом, в котором теперь сильнее чувствовался южный акцент. — Я не был на все сто уверен, как меня примут. — Щеки у него все время полыхали. Грейс заметила, что он порезался, когда брился.

— Итак, — осторожно начала Грейс, — выходит, я мачеха?

Это была полная чушь, особенно учитывая то, что Лэз вряд ли был старше Гриффина, когда ребенок был зачат. Гриффин улыбнулся.

— Я думал, вы поможете мне наладить связь с отцом, но теперь понимаю, что выбрал неподходящий момент; вы в ссоре и всякое такое.

Если бы даже Грейс знала, где сейчас Лэз, она была бы не в силах представить себе это счастливое воссоединение.

— Он дал вам ключи от своей квартиры, верно? — спросила Грейс, пытаясь сменить тему.

— Он оставил их для меня у портье, но сам никогда не показывался. Мать говорит, это в его манере. — Гриффин помолчал. — Она не хотела, чтобы я отказывался от своих надежд, но я сказал ей, что мне нечего терять. — Грейс кивнула, хотя понимала, что он ошибается. В любом случае ему было что терять. И уж тем более если бы он познакомился с Лэзом.

— Его сейчас нет, — сказала Грейс, стараясь не встречаться глазами с Гриффином. — Он на конференции.

— А когда вернется?

— Он точно не сказал, — ответила Грейс. — Я думаю, скорей всего, на будущей неделе. — Она почувствовала, как вдоль позвоночника пробежала тонкая струйка пота. В магазине внезапно стало душно и жарко, и Грейс поняла, что ей надо поскорее выйти на свежий воздух.

— Вы снова побледнели, — сказал Гриффин. — Чего-нибудь принести?

— Здесь не жарко? — спросила она и, не дожидаясь ответа, рванулась к дверям.

Оказавшись на улице, Грейс прислонилась к почтовому ящику. Пошел снег, и большие влажные снежинки липли к ее замшевой юбке. Гриффин последовал за ней.

— Вы в порядке? — спросил он, накидывая ей на плечи куртку.

— Извините, мне просто надо было немного подышать, — объяснила она.

— Мне знакомо это чувство, — сказал он и полез в свой зеленый армейский рюкзак. Расстегнув молнию одного из отделений, он порылся в нем, вытащил коробочку мятных таблеток, открыл и протянул Грейс.

Лэз тоже всегда носил при себе коробочку мятных таблеток. Грейс взяла одну штучку, не переставая удивляться тому, что отец и сын, никогда не знавшие друг друга, могли иметь так много общих черточек. Возможно, ген, склоняющий к употреблению перечной мяты, передавался наравне с цветом глаз и леворукостью. Не надо было никаких генетических проб.

— Мать всегда говорила, что перечная мята бодрит, — сказал Гриффин. Было бы лучше, появись он откуда-нибудь из стратосферы. Но тот факт, что у него была мать, предполагало отношения с отцом, а столкнуться лицом к лицу с этим фактом Грейс не была готова. — А имбирь помогает при расстройствах пищеварения. — Он достал из рюкзака имбирь в кристаллах. — Попробуйте, может вашему желудку станет легче.

— Желудку? — растерянно спросила Грейс.

— Вы не даете ему расслабиться. Думаю, это может вас беспокоить.

Грейс и не знала, что зажимает свой желудок. Внезапно почувствовав ноющую боль, она приложила руки к боку. Потом задумалась, не может ли это быть психосоматическим отражением ее желания иметь ребенка. Возможно, появление Гриффина как-то задело ее, высветив возможности, о которых она никогда не позволяла себе мечтать. Удивительно, но мята взбодрила ее.

— Спасибо, — сказала Грейс. — Мне намного лучше. — Она посмотрела на Гриффина и поняла, что пытается разъять его черты, решая, какие принять, а от каких отказаться: квадратная линия подбородка, длинные пальцы и даже то, как пряди волос падали ему на лоб, — все это явно было от Лэза. Но его печальные и одновременно доверчивые глаза, несомненно, достались ему от кого-то другого.

Грейс взглянула на часы.

— Теперь мне надо вернуться.

Гриффин выжидательно смотрел на нее. Да — он надеется, что она хотя бы частично возьмет на себя инициативу: пригласит поужинать или предложит встретиться.

— Ты надолго в городе? — спросила наконец Грейс.

— Сразу после Нового года уезжаю, — сказал Гриффин. — Новый семестр начинается.

Грейс была в нерешительности. Мало того что Лэз бросил ее. Теперь его уход выходил за рамки сугубо супружеских проблем — к нему примешивались отношения между детьми и родителями. И, что хуже всего, он бросил ее вычищать грязь, связанную с его собственными прошлыми грехами.

Он явно был неспособен встретиться лицом к лицу со своей женой и своим сыном. Мало-помалу уход Лэза обретал смысл. В конце концов, разоблачение его книги и возвращение ищущего отца сына было перебором для человека, уже предрасположенного к увиливанию от супружеских уз.

Гриффин стоял перед ней с надеждой и ожиданием в глазах.

— Можешь позвонить, если тебе что-нибудь понадобится, — сказала Грейс. Передавая Гриффину листок с их телефонным номером, она понимала, что ее предложение неадекватно отражает ситуацию и что все, кроме удачной попытки заставить Лэза материализоваться прямо сейчас, будет неизбежно обречено на провал.

— Спасибо, — ответил Гриффин. Грейс вернула ему куртку. Наблюдая, как он застегивает молнию, она боролась с той женщиной в себе, которой хотелось поднять ему воротник. Гриффин поцеловал ее в щеку, что абсолютно застало ее врасплох, и повернулся, чтобы идти.

— Береги себя, — крикнула она ему вслед, глядя, как он удаляется, размахивая на ходу руками, в точности как это делал Лэз. Ее потянуло догнать его, но он свернул за угол и скрылся из виду. Потом она вернулась в магазин — проводить занятие.

 

18

Как вырастить ребенка

В утро пятницы, на которое у нее был назначен визит к гинекологу, Грейс заметила, что впереди забрезжил какой-то свет. Она бранила себя за то, что лелеяла мысль о своей беременности, мысль, теперь полностью улетучившуюся из ее сознания. Это было в точности как с ее волосами, которые всегда лучше всего выглядели в тот день, когда надо было их стричь, или как с пропавшей вещью, которая мгновенно обнаруживалась, стоило заменить ее или забыть о ней — все равно.

Офис доктора Сары Гейлин находился прямо на Пятой авеню, в нижнем этаже многоквартирного дома. Это был всего лишь третий визит Грейс к доктору Гейлин. Ее последний гинеколог имел манеры распутника и клочковатые волосы, делавшие его похожим на утыканные гвоздиками ароматические шарики, которые мать Грейс мастерила на праздники и которые Грейс послушно развешивала у себя в шкафу, пока шарик не высыхал, после чего можно было спокойно выбросить его.

Грейс села на автобус, идущий через парк. За несколько минут она набросала список предстоящих дел: забрать вещи из химчистки; заказать «Итоги месяца» для издателя Лэза; заказать шампанское для его агента; разослать благодарственные записки за подарки к годовщине, — чувствуя удовлетворение от того, какой упорядоченной сделала свою жизнь.

Дизайн докторской приемной был выдержан в европейском стиле: кожаные клубные кресла и тяжелые портьеры, напоминавшие Грейс Дубовый зал отеля «Плаза», где мать Лэза постоянно резервировала место по четвергам. Грейс почти ждала, что швейцар в пропыленном черном пиджаке предложит ей что-нибудь выпить, но публика тут состояла исключительно из женщин, находившихся на разных стадиях беременности. Они читали журналы для молодых матерей и жевали сухофрукты.

Через двадцать минут сестра в розовом халате позвала Грейс в небольшую гардеробную. Грейс поняла, почему ей так нравится это место. Даже халаты у сестер были нежно-розового цвета.

Вскоре после этого доктор Гейлин постучала в дверь и вошла, приветствуя Грейс ласковой улыбкой. Это была высокая — футов шести — женщина, и под белым халатом на ней была надета сшитая на заказ юбка; облик дополняли тонкие чулки, туфли «лодочки» и длинная нитка жемчуга. Голова ее постоянно склонялась набок, что придавало ей располагающий, дружелюбный вид, а волосы имели неопределенный оттенок, меняясь от золотистых до пепельных в зависимости от освещения. От нее веяло чем-то царственно-ангельским, что привлекало Грейс.

— Ну, как себя чувствуете, Грейс? — спросила она, заглядывая в карточку, а затем уселась на высокий табурет, чтобы начать обследование.

— Замечательно. Правда, немного устала, но кто теперь не устает? Да и месячные в этот раз задержались.

— На сколько? — поинтересовалась доктор Гейлин.

— Примерно на полмесяца. Даже недели на три, по-моему.

Грейс бросила взгляд на бледные обои в полоску.

— А как они прошли? Нормально?

— Ну, сегодня первый день, и все проходит достаточно легко. Вероятно, просто стресс после праздников, — ответила Грейс.

— Боли? Колики?

— Несколько раз я чувствовала острую боль, — сказала Грейс.

— С какой стороны?

— Справа, по-моему, — ответила она. — А что? Что-нибудь не так?

— Грейс, я хотела бы проделать несколько тестов. Это всего лишь обычная предосторожность, к которой я прибегаю с пациентками, у которых стоит внутриматочная спираль. Когда месячные задерживаются, я, чтобы удостовериться, что все в норме, проверяю кровь и делаю сонограмму.

Грейс тяжело сглотнула.

— А зачем проверять?

— Чтобы исключить возможность того, что вы беременны.

— Я не могу быть беременна, — не сдавалась Грейс. — Я делала тест.

— В очень редких случаях эти тесты могут давать неправильные ответы. Я просто хочу знать наверняка.

— В каких редких случаях? — спросила Грейс. Она чуть было не принялась объяснять, что муж разве только прикасался к ней за последние пять недель, но вовремя остановилась, проделав в уме кое-какие расчеты и мысленно вернувшись к той ночи, когда ушел Лэз.

— Не о чем волноваться. Я же говорю — просто предосторожность, — заверила ее доктор Гейлин и звонком вызвала сестру.

— Давайте проверим бета-уровни, — сказала она сестре. Взяв кровь, сестра приготовилась сделать сонограмму. По ходу дела доктор Гейлин объясняла подробности, но за все время процедуры Грейс видела только похожее на нимб сияние вокруг золотистых волос доктора Гейлин, а слышала лишь негромкое гудение аппарата.

Когда аппарат затих, доктор Гейлин просмотрела результаты анализа крови и объяснила, что при внематочных беременностях показатели эти не удваиваются каждые сорок восемь часов, как при обычном течении беременности. Однако разница уровней гормонов слишком невелика, чтобы ее можно было выявить при помощи стандартного анализа мочи. Понадобилось время, чтобы эта информация запала в душу Грейс. Лэз никогда не хотел иметь детей, и Грейс полагала, что согласна с ним. Но, когда образы погремушек, пеленок и того, как они с Лэзом катят детскую коляску по Риверсайд-драйв, промелькнули в ее воображении, она поняла, что у нее есть собственные острые, страстные желания. Она раскачивалась взад-вперед, переходя от неизбывного чувства покинутости к бьющей ключом радости. И, хотя она только что так близко столкнулась с отпрыском Лэза, Гриффин не принадлежал ей. Теперь ей хотелось своего ребенка.

— Когда это должно случиться? — спросила она у доктора Гейлин.

— Мне кажется, вы не совсем меня поняли. Зародыш находится в фаллопиевой трубе. Это не обычная беременность.

— Какие шансы на то, что он просто переместится? — спросила Грейс. — И займет правильное положение?

— Боюсь, это невозможно, — ответила доктор Гейлин. — Я собираюсь применить укол метотрексата, который в основном разрушит зародыш в фаллопиевой трубе за ближайшие дни.

Ее слова показались Грейс непостижимыми. Как можно потерять нечто, о чем пять минут назад она и сама не догадывалась? Свет галогеновой лампы превратил прическу доктора Гейлин в неестественно сияющий розовый ком засахаренной ваты.

Внезапно этот цвет вызвал у Грейс отвращение.

— Это больно? — спросила она.

— Больно не будет. Вы сможете заниматься повседневными делами, а потом дня через четыре мы снова сделаем вам анализ крови. Мы можем позвонить вашему мужу, чтобы он отвез вас домой, если вам так будет удобнее.

Слушая доктора Гейлин, Грейс почувствовала, как у нее распирает грудь. Она не могла глубоко вздохнуть. Было непонятно, что она сейчас сделает — расплачется или завопит или и то и другое, — поэтому, прежде чем ответить, она подождала, пока приступ пройдет.

— Его нет в городе, — мягко сказала она.

Окна автобуса затянуло инеем. Мысли о Гриффине снова всплыли в памяти. Ей захотелось немедленно связать ему шарф — длинный, теплый, плотной вязки шарф, не как утешительный приз, и не как жест страстной привязанности, и даже не как спасение от зимних холодов. Теперь она лишилась и мужа, и ребенка. Ей нужно было, чтобы Лэз оказался дома сейчас. Но не ради нее, для того чтобы Гриффин мог задушить своего отца-дезертира шарфом, который она ему свяжет, требовалось физическое присутствие Лэза.

Она подумала о странном мужчине, которого встретила в «Розовой чашке». Мистер Дубровски — вспомнила она, — с такими пышными волосами. Перед ее глазами встали крупные, уверенные буквы на карточке, которую он вложил в свой экземпляр «Обломова». Частный детектив. Он мог помочь ей выследить Лэза.

Вернувшись домой, Грейс включила в гостиной свет и приглушила его (вместе с елочными гирляндами и прочими светильниками). Все казалось слишком ярким. Она заметила, что амариллис еще цветет.

Разыскивая экземпляр «Обломова», принадлежащий мистеру Дубровски, Грейс вспомнила, что не очень-то любезно обошлась с ним в ресторане, и теперь жалела об этом. Если она наймет его для розысков Лэза, это может исправить положение. Но куда же запропастился «Обломов»?..

Племянница Марисоль оказалась настоящим демоном домашнего хозяйства, прибрав все подчистую, так что Грейс ничего не могла найти сегодня утром. В поисках махровых салфеток она наткнулась на аккуратно сложенные у стопки купальных полотенец магазинные пакеты, а свой увлажнитель для кожи обнаружила рядом с остатками испанского оливкового масла в буфете. Несомненно, во всей квартире не осталось ни пятнышка грязи — медные дверные ручки были начищены до ослепительного блеска, книги протерты и возвращены на место. Однако теперь они были расставлены не в алфавитном порядке, а по размеру. Просто счастье, что Лэз не оказался свидетелем такой перестройки. Для него это было бы чересчур. В довершение всего заварной крем, приготовленный Долорес, оказался совершенно пресным.

Так что Грейс не особенно удивилась, найдя экземпляр «Обломова» мистера Дубровски и свой собственный на кухне, рядом с поваренной книгой точно такого же цвета и размера. Она сняла обе книги с полки, подметив лимонный запах масляного мыла Мэрфи, исходивший от влажных корешков. Пока она держала книги в руках, визитная карточка мистера Дубровски, выскользнув, упала на стойку вместе с двумя листками мятой желтой бумаги из ее экземпляра. Желтые листки оказались письмом, и почерк был явно женский. Грейс прикинула, сколько времени потребовалось бы, чтобы чернила бесследно выцвели на солнце, оставь она книгу раскрытой. Развернув письмо, она прочла:

«Брукмен, прошло уже девятнадцать лет, как мы не виделись. Ты не можешь больше отрицать, что Гриффин твой сын. Он — точная копия тебя, по крайней мере того тебя, каким ты был тогда. Ты ему нужен сейчас и должен взять на себя ответственность. Он решительно настроен с тобой связаться, даже если ты не будешь отвечать на мои звонки. Я не могу его удержать. Пожалуйста, хотя бы прими его прилично. Что случилось между нами, теперь не важно. Твоя Меррин».

Грейс почувствовала, как кровь тяжело стучит у нее в висках, в глазах защипало. Лэз никогда не упоминал имени «Меррин», даже мимоходом. Возможно, о ней знал Кейн, хотя, вполне вероятно, не всю историю от начала до конца. Но, даже если бы они с Лэзом не перестали общаться, Грейс не могла бы задать ему ни одного вопроса. Сложив листки, она сунула их обратно в книгу.

Она оставила экземпляр мистера Дубровски на столе в передней, бросив на нее последний взгляд, как если бы хотела убедиться, что утюг выключен и ничего не сожжет. Потом, взяв со стойки визитку, решительно и целеустремленно направилась в спальню.

Дверь была закрыта. Сегодня утром Грейс накинула на дверную ручку желтый галстук Лэза и скомкала покрывало. Держась за медную ручку и позволив полоске шелка скользнуть у нее между пальцами и упасть на пол, вместе с легким зудом в кончиках пальцев она ощущала какую-то бессвязную круговерть мыслей в сознании. До сих пор ей почти удавалось обманывать себя. Но теперь, стоя перед дверью спальни, она действительно хотела, чтобы Лэз оказался там. Он нужен был ей не для того, чтобы радостно приветствовать его в доме, а для того чтобы причинить ему какое-нибудь телесное увечье. А потом Грейс явилась другая несообразная мысль, одна из серии непоследовательных мозговых вспышек: «Мог бы и сам забрать свою чертову одежду из химчистки!»

Она подошла к телефону и набрала номер мистера Дубровски. Среагировал автоответчик. После гудка Грейс начала объяснять: «Мистер Дубровски, это Грейс Брукмен. Наверное, вы меня не помните. Мы встречались в „Розовой чашке“. Хочу извиниться за недоразумение, возникшее в тот вечер. Я звоню, потому что мне нужно кое-кого найти. Подробности сообщу вам лично. Кроме того, у меня ваш экземпляр „Обломова“». Прежде чем их рассоединили, она успела оставить свой номер и сказать «спасибо».

Повинуясь внезапному порыву, она набрала номер видеосалона Филька и попросила как можно скорее доставить ей все фильмы с участием Кэтрин Хэпберн, особенно «Филадельфийскую историю» и «Как вырастить ребенка». Если это не поможет ей отвлечься от распространяющегося по всему ее телу метотрексата и от письма, спрятанного в «Обломове», то не поможет ничто.

Ближе к вечеру кассеты доставили, и жизнь стала вдруг утонченной, элегантной и полной романтики. Мысли Грейс блуждали, вызывая в воображении кадры неосуществившихся сценариев. Она представляла себе встречу Гриффина с Лэзом: Лэз, сам не свой от радости и переполняющих его эмоций, высоко поднимает Грейс в воздух и кружит ее, а потом впервые обнимает своего сына. Грейс приготовит легкий ужин из жареных грибов, панированного тунца и чечевичного салата. А на десерт будут торт с клубничным кремом и эспрессо, который она подаст в кофейных чашечках, тех, что были ими куплены в Португалии. Они будут ужинать на кухне — так уютнее. После ужина Лэз с Гриффином укроются в кабинете Лэза, чтобы всласть поговорить, а Грейс свернется клубочком с чашкой чая в руках, восхищенно глядя на снегопад за окном и с блаженством погружаясь в новообретенную семейную купель.

Грейс едва не сорвалась с места — позвонить Гриффину с хорошими новостями, но тут же осознала нелепость своего порыва, поняв не только то, что потратила уйму времени на воображаемое меню, но и то, что, по сути, никаких новостей не было.

Мысли ее обратились к Кейну. Давным-давно, на первом «полуофициальном» свидании, Кейн пригласил Грейс в кинотеатр «Ридженси» на марафонский фестиваль фильмов с участием Кэтрин Хэпберн. Кейн принес корзину с булкой с изюмом, министерским сыром, яблочным соком и мятными пастилками — все это они поделили пополам и уплетали, просматривая фильм за фильмом до глубокой ночи. Когда Грейс подумала о том, как ей не хватает Кейна, ей захотелось закричать Кэтрин в «Филадельфийской истории»: «Не отпускай его! Он твой единственный настоящий друг!»

Звонок матери был долгожданной возможностью отвлечься.

— Милочка, наконец-то ты дома.

— Привет, мам, как дела?

— Чудесно. Все, кроме Франсин. Она тут, рядом.

Грейс одновременно смотрела фильм и слушала мать, найдя в этом идеальное равновесие между фантазией и действительностью.

— Что, что такое случилось? — Грейс услышала, как отец что-то сказал на заднем плане.

— Спасибо, Милтон, я разговариваю с Грейс. И это мое дело, что сказать собственной дочери, — произнесла мать. — Прости, милочка, папа просит передать, что очень тебя любит. А дело в Берте, в ком же еще?

— А что с Бертом, мама?

— Не называй меня «мама», Грейс. Ты знаешь, я этого не выношу.

— Прости, мамуля. Что случилось с Бертом?

— В последнее время он странно себя ведет. Франсин не понимает, что с ним творится.

— В каком смысле? — спросила Грейс.

— Понимаешь… он стал носить свитера со стойкой, мокасины от Кеннета Коула, пользуется лосьонами. И пробор зачесывает с другой стороны. Бедняжка Франсин. Она даже нашла номер «Джи Кью» у него в портфеле.

Насколько помнила Грейс, Берт всегда одевался исключительно однообразно: полиэстеровые брюки, рубашка с отложным воротником в бледную клетку или в полоску и белые кроссовки. Возможно, сейчас он просто брал реванш за то шаткое положение, в котором оказался, когда Франсин ушла от него на две недели. Грейс не стала развивать свою теорию перед матерью, боясь возможных выводов, за которые та неизбежно уцепится, но однако поздравила себя с обретением сыщицких способностей. Наверняка она смогла бы и сама найти Лэза, стоило только хорошенько подумать.

— Уверена, все это пустяки, — сказала Грейс. — Помнишь гавайскую рубашку, которую папа привез из деловой поездки? — Мать промолчала. — Что с ней случилось? Теперь это, наверное, коллекционная вещь.

— Я ее выбросила, — ответила мать. — Это была женская рубашка.

— Уф, — Грейс поняла, что избрала неверный путь. Она прекрасно знала, что, пусти ее мать все на самотек, и отец либо бросит вызов всем общепринятым суждениям о моде, либо попросту перестанет вылезать из своей пижамы. Со времени инцидента с гавайской рубашкой ему было запрещено самостоятельно выбирать себе одежду. — Уверена, ничего страшного, — продолжала Грейс. — Ему просто надо этим переболеть.

— Ладно, завтра сама увидишь.

— Почему завтра?

— Грейс, только не говори, что ты забыла о прощальной вечеринке Франсин. Сначала пробежимся по галереям, а потом поужинаем в «Шантерель». Милочка, я передавала это твоей новой Долорес. Она что, тебе ничего не сказала?

— Да вроде нет. — Грейс попыталась придумать какую-нибудь отговорку. Мысль о том, чтобы пойти куда-то, пока метотрексат будет действовать, не говоря уже о целой субботе с Шугарменами, была, мягко говоря, пугающей.

— Это будет настоящее приключение, — сказала мать. Грейс не впервые слышала это выражение. Во время одного из таких «приключений» отца пришлось вытаскивать на вертолете из Меса-Верде, после того как он застрял в расщелине. — В час мы заедем за тобой и Лэзом. Мы с Франсин сегодня поедем к Леманам, попробую ее хоть немного отвлечь. Я пригляжу тебе что-нибудь посимпатичнее для вечера мамбы.

Прежде чем Грейс успела сказать матери, что Лэз не сможет поехать — она не могла вспомнить, говорила ли им уже, что он в Югославии или в каком-нибудь другом «бывшем» месте, — мать повесила трубку.

В ту ночь Грейс приснилось, что она попала в историю Мэри Поппинс, но вместо Джули Эндрюс и Дика ван Дейка над столиками в «Розовой чашке» плыли Грейс с Кейном в компании Берта Шугармена и Гриффина. Они все смеялись и пили чай из огромных чашек с цветочным рисунком, и Грейс постоянно проливала свой чай. Каждый раз, когда она пыталась удержать чашку, она начинала медленно опускаться и Кейну приходилось тянуть ее за руку, чтобы снова поднять в воздух. «Надо продолжать рассказывать анекдоты», — сказал он, но, как только Грейс пробовала рассказать что-нибудь, она забывала самое смешное.

Грейс не любила вспоминать свои сновидения, но на следующее утро это приклеилось к ней со всеми своими «текниколоровскими» подробностями. В детстве она была сильно увлечена Диком ван Дейком, и его участие в «ночном фильме» единственное придавало сну смысл. Эпизодической роли Берта Шугармена суждено было на веки вечные остаться проходной и лишенной всяческого значения.

 

19

Инсталляция

На следующий день шел мелкий моросящий дождь, которому, казалось, не будет конца. Грейс пошла на кухню приготовить чай, все еще питая слабую надежду на то, что совместная вылазка с родителями и Шугарменами не состоится. Доктор Гейлин была права. Боли совсем не чувствовалось.

Когда чайник уже закипал, Грейс заметила, что амариллис в столовой начал вянуть. Она попробовала положить никнущие стебли на оплетку из коры, в которой стоял горшок, но они упрямо наклонялись в обратном направлении, как переваренная спаржа. Она вспомнила руководство, согласно которому надо было срезать растение несколькими дюймами выше основания луковицы, но сейчас, прихлебывая чай, она предпочла пренебречь этими советами, решив, что это может подождать и до понедельника.

* * *

Франсин, облаченную в серебристый дождевик и виниловые сапоги, с клетчатым именным зонтом от Берберри (таким большим, что он сгодился бы для парной игры в гольф), дождь не смущал ни в малейшей мере. Даже Берт, чьи новые ботинки не были водонепроницаемыми, экипировался как десантник. Его внешность и вправду претерпела значительные изменения. На голове у него красовалась черная мягкая шляпа, а на подбородке Грейс различила еле пробивающуюся козлиную эспаньолку.

— Твоя мать, похоже, загуляла, — сказал Грейс отец, когда они переходили Девятую авеню. — Про это она тебе не говорила?

— Не преувеличивай, Милтон. Просто купила несколько обновок, вот и все.

— Итак, Франсин, — продолжал отец, — в понедельник отбываешь в Париж. Деловая поездка?

— Разумеется. Даже больше, выражаясь ретроспективно, — ответила Франсин. — Скажи Лэзу, Грейс, что я привезу ему какую-нибудь вкуснятину, когда вернусь из «Ле кордон блю», — добавила она, бросая на Берта укоризненный взгляд, когда они подошли к галереям, где должны были начаться приключения.

Галереи помещались в боковой улочке, в подновленных гаражах, внешне не сохранивших никакого сходства со своим прежним назначением, хотя мать Грейс настаивала на том, что чувствует запах бензина. Берт распахнул дверь перед Грейс, а затем пошлепал по лужам ко входу на фотовыставку. Грейс следовала за родителями и Шугарменами из галереи в галерею, и ей казалось, что она бродит во сне. Она была не в состоянии усвоить ничего из увиденного; ее сознание будто подернулось непроницаемой пленкой.

Последней остановкой в их маршруте была внушительная инсталляция Дэмиена Херста. Грейс слышала поскрипывание ботинок Берта. Они бродили по галерее в дождевиках, как семья рыбаков. Грейс развернулась и пошла в обратном направлении.

Экспонаты были достаточно интересными — смесь искусства, технологических изысков и захватывающей игры воображения, — и скоро Грейс почувствовала, что ее гипнотизирует вид большого белого шара, поддерживаемого потоком воздуха. В следующей комнате стояла здоровенная стеклянная цистерна, наполненная зеленой водой. В ней плавало, описывая круги, несколько дюжин крупных черных, оранжевых и серебристых рыб. Это было бы похоже на аквариум, если бы не стоящее на дне цистерны настоящее гинекологическое кресло, украшенное стременами. Недоставало только доктора Гейлин в мокром халате.

Рыбы неистово заметались, будто предвкушая кормежку, но вместо еды из выходившей в цистерну трубы появлялись только большие пузыри воздуха. Еще в цистерне стоял маленький столик с ржавеющим компьютером, на нем валялись сломанные часы, а рядом с клавиатурой компьютера притулилась белая кружка. Грейс зашла с другой стороны цистерны и увидела на кружке надпись. Она пригляделась. Надпись гласила: «Берт». Грейс прочла название композиции: «Утраченная любовь».

Сначала она подумала, что, должно быть, все еще спит и весь этот день, включая Берта в его шляпе и эту до странности пророческую инсталляцию, — просто сон. Но такой сон был бы слишком заумен даже для нее, и она перестала сомневаться, что вокруг — реальность. Трактовка ее настоящего сна о Мэри Поппинс теперь казалось очевидной: «Берт» было имя персонажа, которого Дик ван Дейк играл в фильме. Грейс удивило, что она так долго не могла уловить связь.

Образы инсталляции не только проникли в психику Грейс, они зацепили ее за живое, и ей почудилось, что одна из рыб вот-вот сожрет ее. Она подошла к стоявшей посреди комнаты скамье и села. Пожалуй, пора было найти Дэмиена Херста и спросить его, как, черт возьми, ему удалось отфильтровать ее жизнь и замкнуть ее в цистерне размером семь на семь футов.

К ней подошел отец.

— Франсин чего-то дергается, — сказал он. — Может, какой экспонат подействовал, как думаешь?

Грейс сделала один из тех глубоких вдохов, которым научилась на занятиях йогой, — тот, что никогда по-настоящему не получался у нее, потому что, задерживая дыхание на какое-то время, пусть всего лишь секунд на семь, она испытывала ужас. Однако по крайней мере сейчас глубокий вдох несколько успокоил ее.

— Да, экспонаты тут ничего себе, — согласилась она, толком не зная, с чем соглашается. Тут она услышала, как кто-то подходит к ней сзади. Берт сел рядом, держа в руках шляпу. Более подавленным, чем сейчас, Грейс его никогда не видела. Видимо, его новое обличье не особенно ему помогало.

— У тебя есть «Рондо», Милт? — спросил он.

— Сколько тебе?

— Двух достаточно, спасибо, — ответил Берт. Отец Грейс сунул руку в карман брюк и вытряхнул две таблетки из пластмассового тюбика. Берт закинул их в рот и стал жевать, белая пыль пристала к уголкам рта.

— Кто проголодался? — спросил отец Грейс.

— Никогда еще не был так голоден, — сказал Берт. Потом повернулся к Франсин, которая успела присоединиться к ним. — Пора сматываться, моя сладкая. — Он хотел взять Франсин за руку, но та быстро отдернула ее.

Как только Грейс встала со скамьи, в глазах у нее потемнело.

— Что случилось, Грейс? — спросил отец. — У тебя бледный вид. — Он приложил руку к ее лбу. — Да ты вся горишь.

Грейс услышала, как что-то глухо бухает в ушах; комната начала медленно вращаться. Она упала на скамью, и ей показалось, что ее окутало облако крохотных, ослепительно блестящих бабочек. Когда она открыла глаза, родители и Шугармены стояли над ней. Грейс медленно села, почувствовав под собой какой-то плоский и круглый предмет. Она увидела сплющенную шляпу Берта.

— Ради бога, Грейс нужен врач! — в панике вскричал Берт.

— У кого есть сотовый? Можно позвонить Лэзу. Где его носит, черт побери? Он должен быть здесь. Особенно в такой момент. Легче дозвониться до премьер-министра!

— Успокойся, Берт, не устраивай истерик, — сказала Франсин. — Ты пугаешь Грейс. Сейчас ей нужно, чтобы вокруг были спокойные, рационально мыслящие люди. Почему бы тебе не принять полтаблетки транквилизатора? Сразу полегчает. Не нужен Грейс никакой врач. Все прекрасно. Смотрите, у нее щеки опять порозовели. Будет от тебя хоть какая-нибудь польза? Иди принеси побольше мокрых бумажных полотенец.

Берт поспешно удалился и вскоре вернулся, неся охапку насквозь мокрых бумажных полотенец; влажный след тянулся за ним по полу. Грейс приложила полотенца ко лбу. Ей стало легче, когда она заметила пятна крови на своих брюках цвета хаки.

— Тебе больно, милочка? — спокойно спросила ее мать, усаживаясь на скамью рядом с ней.

— Да нет. Просто очень тяжелые месячные, вот и все, — ответила Грейс. — Немного закружилась голова, не волнуйся.

Мать, быстро оценив ситуацию, схватила свою огромную дорожную сумку и принялась в ней рыться.

— Все под контролем. Никаких поводов для беспокойства, — сказала она, жестом фокусника выуживая из сумки черные атласные брюки и ремень с инкрустированной горным хрусталем пряжкой. С вещей еще не были сняты ценники из магазина Леманов.

— Полетт — наш спасатель, — просиял отец Грейс.

— И вот… это может тебе понадобиться, — сказала мать, украдкой, как пакетик марихуаны, передавая ей гигиеническую прокладку. — Почему бы тебе не пойти в дамскую комнату и не переодеться? И вот еще парочка таблеток. В понедельник первым делом отправим тебя к новому врачу, которого я нашла. Потом можем пообедать у Уитни. Здорово звучит?

На самом деле Грейс не поняла ни единого слова. Мать дала ей брюки вместе с двумя белыми таблетками. Затем, повязав свой дождевик вокруг талии Грейс, препроводила ее в дамскую комнату, а сама осталась ждать снаружи.

Грейс посмотрелась в зеркало. Лицо у нее было такого же бледно-желтого цвета, как письмо от матери Гриффина. Было бы намного легче, если бы она могла все забыть, но она не могла. В кои-то веки она была согласна с Бертом: Лэз обязан быть здесь сейчас — как и во многие другие моменты прошедших пяти недель. Грейс было страшно. Она не предполагала, что у нее откроется кровотечение.

Когда она вышла из дамской комнаты, все еще слегка пошатываясь, мать и Франсин встретили ее одобрительными кивками, как невесту после первой брачной ночи. Отец с Бертом стояли в стороне; Берт держал в руках свою злополучную шляпу.

— Я знала, что они будут идеально на ней сидеть, — сказала мать. — Только посмотрите, как они обтягивают бедра и удлиняют талию.

— Да, на эти вещи у тебя глаз наметанный, — согласилась Франсин.

— Сидят как влитые. И гладить не надо. Эти брюки, гофрированная белая блузка, красный кашемировый свитер, парочка хороших туфель — и Европа у твоих ног, — сказала она Франсин. — Все готовы?

Грейс тронула мать за плечо.

— Думаю, мне лучше вернуться домой, — сказала она.

— Ты уверена, милочка? Может, на людях тебе будет лучше?

— Нет, правда, — сказала Грейс. — Потом поговорим. Веселитесь.

На прощание Грейс расцеловала родителей и пожелала Франсин удачной поездки. Она проводила всех четверых взглядом и, как только они скрылись из виду, позвонила Кейну.

 

20

Маленькая Одесса

Кейн подобрал Грейс прямо у выхода из галереи. Когда они ехали по направлению к Бруклину через Манхэттен-бридж, дождь, как по волшебству, кончился, кровотечение у Грейс остановилось, просветлевшее небо стало глубоким и синим, с яркими звездами и легкими пушистыми облачками.

Они ехали в квартал Маленькая Одесса, где для Грега готовился сюрприз — ужин в грузинском ресторане. Грейс предпочла бы тихо, спокойно побыть наедине с Кейном, но и это было все же лучше, чем оставаться одной, когда внутри тебя что-то невидимо разрушается.

— Рад, что ты позвонила, — сказал Кейн, выключая «дворники».

— Мне страшно не понравилось, как закончился наш последний вечер, — ответила Грейс.

— Знаю. Мне тоже.

— Я думала, ты уже больше никогда не захочешь со мной общаться после всех тех ужасных вещей, которые я тебе наговорила.

— Вы с Лэзом мои самые близкие друзья. И я не хочу, чтобы отношения между нами становились напряженными.

— До сих пор не понимаю, что на меня нашло, — сказала Грейс.

— Наверное, объелась пророщенной пшеницей, — пошутил Кейн.

— Не знаю. Но, что бы это ни было, прости меня. Мы и вправду рады за тебя.

Кейн протянул руку и дотронулся до предплечья Грейс.

— Все забыто. Просто не верится, что ты и Грег наконец встретитесь.

Грейс взглянула на мелькавший за окном пейзаж — тесно сомкнувшиеся, выстроившиеся в ряд кирпичные дома, почти неразличимые по архитектуре, разделенные отрезками, где шли сплошь одни лавки. Кейн свернул с Кингз-хайвей и проехал в центр Брайтон-бич. Мысль о том, что где-то поблизости океан, казалась Грейс невероятной. Все выглядело как на любой другой окраине, не считая вывесок на фасадах магазинчиков — даже «Дуэйн Рид» и «Барнз и Ноубл» было написано по-английски и по-русски.

Припарковав машину и пройдя несколько кварталов по направлению к главной улице, они свернули налево, в какой-то безлюдный переулок. Тут зазвонил сотовый телефон Кейна.

Во время разговора плечи его понуро опустились. «Надолго задержишься?» — расслышала Грейс. Через несколько минут Кейн закончил разговор и спрятал телефон.

— Похоже, Грег не сможет подъехать раньше конца ужина, — сказал он Грейс. — Какие-то срочные фотосъемки.

Про себя Грейс посочувствовала Кейну. В их ощущениях было больше общего, чем он мог догадываться.

Они молча шли, и вдруг перед ними откуда ни возьмись возник ресторан, ярко сияющий огнями и украшенный изнутри разноцветными лентами и красно-зелеными гирляндами. Несмотря на довольно ранний час, все столики, за исключением длинного стола, зарезервированного для гостей Грега, были заняты. Серебристый дискотечный шар под обветшалым потолком разбрасывал световые «зайчики» по увешанному зеркалами залу.

В глубине, на эстраде, мужчина в белой куртке и синтетических брюках в обтяжку играл на синтезаторе — Грейс узнала мелодию «Серфинг Ю-эс-эй». Все в ресторане раскачивались и дружно пели, хотя слова были русские. Грейс изучала лица посетителей, следуя за Кейном к их столику, который, к сожалению, располагался возле самых колонок. Кейн извинился за то, что Грег задержится, и так же, как на вечеринке, посвященной годовщине свадьбы, все пошло своим чередом, несмотря на отсутствие виновника торжества.

— Ты в порядке? — перекрикивая музыку, обратилась Грейс к Кейну, как только они сели.

— О да. Чувствую себя на своей территории.

— Понятно. Но, по крайней мере, нас двое, — сказала она, беря его за руки.

— Это навсегда.

Они не стали смотреть меню, Кейн сделал заказ заранее. Еду подали на больших блюдах и в мисках, полных русских деликатесов: жареных баклажанов, протертого шпината, копченой рыбы с маринованной свеклой, волокнистой фасолью со специями, пирогами с сыром. Корзинку с теплым пышным хлебом официантка поставила на высокую серебряную подставку. Каждый брал себе по полной ложке каждого блюда и передавал дальше. Грейс почувствовала, что нагуляла аппетит.

Сидевший рядом с Грейс пожилой мужчина повернулся к ней и протянул руку.

— Я Кармин.

— А я Грейс. Приятельница Кейна.

— Этот парень мне по душе! Грейс, вы не знаете, что это? — спросил Кармин, исследуя неопознанное блюдо.

— Кажется, что-то мясное, — ответила Грейс.

— Кабачок, — коротко и не очень приветливо бросила проходившая мимо официантка.

— По вкусу похож на фрикадельки моей мамы, да будет земля ей пухом, — сказал Кармин. — Только явно без мяса.

Кейн помахал официантке, прося еще бутылку вина. Глядя на вращающийся дискотечный шар и слушая фальшивую игру на синтезаторе, Грейс чувствовала, как подпадает под их гипнотическое влияние. Даже русские слова песни «Бич бойз» вдруг стали понятны. Она сделала большой глоток вина и посмотрела на гостей Грега. Друзья и родственники. Один из двоюродных братьев Грега встал, чтобы исполнить «цыплячий» танец, который Грейс видела однажды на свадьбе. Постановка и персонажи отличались от «свадебного» варианта, но не слишком. Не считая мелких различий, это был итальянский вариант ее родителей и Шугарменов. Даже Грейс отводилась та же роль.

— Мисс, это лучшая свадьба из тех, на которых мне приходилось бывать, — сказал Кармин официантке. Та небрежно улыбнулась.

— Он считает себя комедийным актером, — произнесла его жена София, беря кусочек с тарелки и поворачиваясь к мужу спиной.

— Что? Я просто хотел быть общительным, — сказал Кармин. — Грейс, не окажете ли честь потанцевать со мной? Слушая музыку, которая теперь напоминала переложение для синтезатора «Слежки за сыщиками» Элвиса Костелло, Грейс подумала об Адриане Дубровски — уж не следит ли неуловимый русский сыщик за ней?

— Спасибо, но как-нибудь в другой раз, — ответила она. Кто-то передал Грейс блюдо с каким-то яством, обложенным толстым слоем прозрачного желе. Похоже, еще один таинственный овощ. Грейс посмотрела на бледные овальные ломтики, лежащие на блюде, и решила попробовать. Она уже откусила маленький кусочек, когда заметила суставные косточки. Они слегка подрагивали. Грейс положила вилку, поняв, что, вполне вероятно, только что проглотила большой палец свиньи. Ее затошнило, и она повернулась к Кейну, не в силах вымолвить ни слова.

— Грейс, что случилось? Ты вся в поту.

— Ничего, — с трудом сказала Грейс, чувствуя, что ее сейчас вырвет. — Думаю, мне лучше пойти.

— Но Грег будет с минуты на минуту. Можешь хоть немножко подождать?

— Нет, правда, не могу. Хочу уйти, прежде чем начну танцевать «цыплячий» танец. Передай Грегу мои извинения.

— Я хотел бы отвезти тебя домой, — сказал Кейн.

— Это день рождения твоей пассии. Ты должен остаться.

— Но зачем? Ее все равно нет.

Диджей, который по совместительству оказался распорядителем торжеств, вызвал Грейс машину. Она подъехала быстрее, чем Грейс успела надеть пальто.

Кейн вывел Грейс на улицу и крепко обнял ее.

— Я правда рад, что ты пришла, — сказал он. — Без тебя я бы не вынес этот вечер.

— Если бы ты только знал, — ответила Грейс, тоже крепко его обнимая.

Грейс забралась на заднее сиденье черного «седана», сказала шоферу адрес и даже немного вздремнула, хотя дорога до дома была сплошь в ухабах. Она проснулась, как от толчка, увидев, что не Хосе, а кто-то другой распахивает перед ней дверцу машины. Едва выйдя из такси на мощенную булыжником подъездную дорожку, она поняла, что дала шоферу не тот адрес. Перед ней высился старый дом Лэза. Возможно, какой-то побочный галлюцинаторный эффект метотрексата отбросил Грейс на пять лет назад, так что, казалось, стоит ей повернуть медную дверную ручку квартиры, и Лэз будет ждать ее внутри. Грейс обернулась к машине, но шофер уже укатил, не взяв денег.

— Добрый вечер, — сказал швейцар. — Миссис Брукмен, если не ошибаюсь? Я просто в восторге от книги, которую подарил мне мистер Брукмен.

Грейс уставилась на него отсутствующим взглядом.

— Книга о путешествиях, — продолжал швейцар. — Он оставил мне ее вчера.

И тут Грейс поняла. Она знала, о какой книге речь, без всяких вопросов.

— «Простаки за границей», — лучезарно улыбнулся он. — Кожаный переплет ручной работы. Читается взахлеб.

— Я ему скажу.

— Такой красивый молодой человек, — сказал швейцар. Грейс задумалась: почему Гриффин захотел отделаться от книги, которая была подарком Лэза? Возможно, он почувствовал, что книги — жалкая замена, и пусть уж лучше у него ничего не останется.

Грейс вошла в здание и по мраморному коридору спустилась к боковому выходу, где можно было поймать такси, едущее в нужном направлении. Люстры отбрасывали зловещий, призрачный желтый свет. В обрамлявших коридор барочных зеркалах Грейс увидела смутное отражение кого-то похожего на мистера Дубровски, сидящего в бархатном кресле. Он сидел, закинув нога на ногу, в черных остроносых ботинках, со шляпой на коленях. Грейс повернулась посмотреть, действительно ли он там, но кресло, в котором ей померещился мистер Дубровски, было пустым. Никаких следов сыщика или его отражения.

Грейс подумала, что, должно быть, ей привиделся манхэттенский мираж — следствие чрезмерного количества съеденных после обморока блинов. Проверив собственное отражение в зеркале, она вышла на улицу искать такси.

— Вам посылка, — сказал Хосе, когда Грейс вошла в холл. Она испугалась, что это еще одна дюжина лампочек от «дюро-лайт». Второй мыслью было, что мать решила подбросить ей новые трофеи, захваченные в походе по магазинам.

Хосе зашел за стойку портье и поднял небольшую картонную коробку без всяких отметок, которую и вручил Грейс.

— Принес рассыльный, — сказал он. Грейс осторожно приняла коробку из рук Хосе. Она оказалась почти невесомой. Грейс повертела ее в поисках обратного адреса и прочла надпись, сделанную крупными розовыми буквами: «Идеальная пара».

Поднявшись наверх, Грейс распахнула дверь — и сразу раздался телефонный звонок. Прошло уже несколько часов, как она рассталась с родителями и Шугарменами в галерее. Похоже, они хотели ее проведать. Грейс положила коробку рядом со стопкой кассет с фильмами Кэтрин Хэпберн и взяла трубку.

— Грейс… это Гриффин, — голос юноши звучал приглушенно, как будто он говорил с другой планеты.

— Гриффин, — повторила она. — Я тебя еле слышу.

— Я думал, это удобное время.

— Да, я только что вошла. Все в порядке? — спросила Грейс, сбрасывая пальто и проходя в гостиную. Атласные брюки, которые мать подарила ей в галерее, были скользкими и при ходьбе издавали отвлекающий шуршащий звук. Когда Грейс уселась в викторианское кресло, недавно обтянутое сиреневым ситцем, ей пришлось ухватиться за ручку, чтобы не соскользнуть.

— Я просто подумал, вы знаете, что они собираются начать ремонт в понедельник утром.

— Ремонт? — спросила Грейс.

— Обивать все асбестом, — ответил Гриффин. — Они говорят, это займет около недели. Они уже все затянули пластиком.

— Как же ты там спишь? — спросила Грейс.

— Я проделал в пластике дыру, через которую могу выбираться. Все будет нормально, — заверил ее Гриффин. Потом помолчал. Где-то на заднем фоне слышен был стук града по кондиционеру. — Вот только штукатурка обваливается.

— Какая штукатурка? — спросила Грейс, начиная волноваться.

— Они перекладывают наверху трубы.

— Гриффин, тебе небезопасно там оставаться. — Грейс вспомнила о зловещей черной сетке на окнах и представила себе Гриффина, с ног до головы покрытого белой пылью. Она упрекнула себя в том, что не побеспокоилась о нем, когда была там.

Она уже собиралась посоветовать ему снять на время комнату в каком-нибудь бродвейском общежитии, но вместо этого, не отдавая себе отчета в том, что говорит, сказала, что он может пожить у нее. Места предостаточно. Все складывалось прекрасно. У них были еще две свободные спальни. Чем больше Грейс думала об этом, тем заманчивее становилась мысль, что кто-то будет с ней рядом. Всего лишь на недельку, к тому же она, так или иначе, в пятницу уезжает в Чикаго.

— Вы уверены, что это хорошая мысль? — спросил Гриффин. Грейс понимала, что он имеет в виду безответственность Лэза. И все же ей казалось, что пребывание Гриффина в их квартире смягчит ситуацию.

— Пожалуйста, подумай. Мне бы хотелось узнать тебя получше.

Гриффин был в нерешительности.

— Вам, правда, не стоит этого делать, — наконец сказал он.

— Знаю. Но мне этого хочется. — Грейс оживилась, что за последнее время случалось с ней нечасто. Ей захотелось задать Гриффину тысячу разных вопросов, например: какие хлопья он ест на завтрак, пьет ли кофе с молоком или черный, какой раздел газеты читает первым делом. Тосты или английские оладьи? Она может сделать и вафли. В конце концов, ему не мешало бы «подпитаться», как выразилась бы ее мать.

Она питала тайную надежду, что он ест мюсли с двухпроцентным молоком, пьет черный кофе с двумя кусочками сахара и читает письма в редакцию, а потом спортивный раздел, держа в руке ломтик слегка обжаренной булки с изюмом, — точь-в-точь как Лэз. Но она тут же поправилась. Вовсе не Лэз, а Кейн любил булку с изюмом. Как она могла забыть? Лэз любил пшеничные лепешки с creme fraiche и ложкой малинового варенья, которое неизменно капало на газету.

После нескольких раундов, в которых настойчивость взяла верх над протестами, договорились, что Гриффин приедет завтра утром. Грейс сидела в темноте, держа в руке телефонную трубку, со спокойным сознанием того, что конец ее одиночества близок. К тому же после ужина она отчасти ожидала отцовского проверочного звонка, который, к ее удивлению, так и не последовал.

Было уже почти десять, когда она, вооружившись ножом, приступила к вскрытию коробки из «Идеальной пары». Под несколькими слоями мятой оберточной бумаги она нашла маленькую прямоугольную коробочку, запечатанную клейкой лентой. Грейс открыла коробочку.

Внутри лежали три опрятно блестевших серебристых тюбика. Она держала помаду на ладони, не испытывая большого желания открывать ее. Как случилось, что помаду доставили столь быстро, она не знала, да и не задавалась таким вопросом.

Грейс выбрала один, осторожно сняла колпачок и прокрутила нижнюю часть тюбика. Показался идеально заостренный кончик, и она коснулась им тыльной стороны ладони. Прикосновение было прохладным и гладким, как будто Грейс дотронулась до яблочной кожуры. Она провела помадой по губам, не глядя в зеркало, следуя очертаниям рта, потом сжала губы. Рисунок можно было переделывать сколько душе угодно, и ей бы это никогда не надоело. Грейс подошла к зеркалу.

С тех пор как ушел Лэз, не считая одного вечера, она привыкла накладывать на губы тонкий слой блеска. «Бархат», помада, которой она в течение долгих лет пользовалась каждое утро и цвет которой стал ее второй натурой, теперь выглядела незнакомой. Грейс включила свет в столовой на полную яркость и уставилась в зеркало. Губы казались искусственными, совершенно не ее губами. Из зеркала смотрел не тот человек, которого она помнила. Елка замигала, словно тоже была против. Грейс бросилась в ванную, стерла помаду салфеткой и выбросила тюбики в мусорную корзину. Они упали на дно один за другим с глухим стуком.

 

21

Путаница

Незадолго до одиннадцати зазвонил телефон. Грейс приняла сообщение на автоответчик. Ей хотелось подольше полежать и забыть этот странный день, и у нее не было ни малейшего настроения выслушивать подробности прощального ужина Франсин. Проходя из передней в спальню, она услышала голос матери.

— Дорогая, это мамуля. Мы провели чудный вечер с Шугарменами. Просто стыдно, что тебе нездоровилось. Папа хочет узнать, записала ли ты его шоу. У него немного закололо в желудке, так что мы отвезли его в Леннокс-хилл на таллиевый стрессовый тест. Теперь ждем…

Грейс бросилась на кухню и так стремительно схватила трубку, что она едва не выпала у нее из рук.

— Мамочка? — спросила она, задыхаясь.

— Грейс. Я как раз оставляла для тебя сообщение, — сказала мать, слегка раздраженная тем, что ее прервали. — Я тебя не разбудила? — добавила она, подумав.

— Нет, я уже встала. Я слышала сообщение. Почему ты мне раньше не позвонила? Как папа?

— Мы не хотели тебя беспокоить. Скорее всего, ничего серьезного. Они все тщательно проверили.

— Хочешь, я приеду? — спросила Грейс, пытаясь расслышать голос матери сквозь треск в ушах, хотя линия была чистой.

— Очень мило с твоей стороны, но здесь уже Берт и Франсин. В приемном покое Берт столкнулся с одним из своих приятелей по колледжу. У его жены камни в желчном пузыре. Так или иначе, это продлится недолго. Не волнуйся. Мы первым делом позвоним тебе. Тебе надо немного отдохнуть, дорогая. Передай Лэзу, что мы его очень любим, — сказала мать и повесила трубку.

Чувствуя себя совершенно беспомощной, Грейс прошла в гостиную, тяжело опустилась на кушетку и уставилась на мигающие елочные огни. Под рукой валялся нетронутый пакет с пряжей — патентованным розничным противоядием от стремительно проносящихся в голове мыслей. Взяв немного пряжи, Грейс принялась бездумно вязать, предоставив этим метущимся мыслям возможность распутаться.

Она не могла остановить разрушительное действие лекарства в своем организме иначе, чем пытаясь повлиять на результаты тестов отца или телепатически заклиная Лэза вернуться к ней. Так или иначе, она могла создать нечто из хаоса, нечто упорядоченное, симметричное и целенаправленное — что бы это ни было.

Грейс продолжала вязать до глубокой ночи и, должно быть, ненадолго вздремнула. Она очнулась, потревоженная телефонным звонком. Небо порозовело, но это был не предрассветный румянец, а, скорее, признак того, что скоро пойдет снег. Сколько сейчас — три часа ночи или начало девятого утра, — сказать было невозможно. Она подпихнула телефон себе под ноги и почувствовала исходящее от батареек тепло.

Результат ее вязальных усилий лежал у нее на коленях — прямоугольник примерно два на четыре фута. Грейс с трудом поверила в это, настолько быстро промелькнули часы, однако вещественное доказательство покоилось у нее в руках. Размеры вещи были ничем не примечательны. Петли обычные, но радующие глаз своей правильностью. Слишком маленькая для покрывала и слишком большая для шарфа в подарок Гриффину. Когда Грейс складывала вещицу, чтобы найти телефон, крохотные электрические искры заплясали, покалывая, на ее предплечьях, и она поняла, что бессознательно связала детское одеяльце. Грейс подняла одеяльце, но, слишком легкое, оно только подчеркивало вес пространства, которое нечем было заполнить. Она знала, что невозможно оплакать непризнанную утрату, хотя ее ловкие руки и попытались овеществить символическое спасительное средство. На кратчайший миг она призналась себе, что испытывает боль.

Телефон продолжал звонить. Выключив автоответчик, она ожидала услышать голос матери, сообщающий, что все в порядке, но, к ее удивлению, в трубке раздался незнакомый мужской голос.

— Миссис Брукмен. Это Адриан Дубровски. — Грейс мгновенно выпрямилась. — Миссис Брукмен? — повторил мужчина.

До Грейс донеслось негромкое пощелкивание клавиш компьютера. Отец тоже часто забавлялся с какой-нибудь технической безделушкой, когда звонил ей. Грейс пошла на кухню посмотреть, который час. Часы на микроволновке показывали четверть седьмого.

— Вы понимаете, который сейчас час? — спросила она, медленно собираясь с мыслями.

— Простите, что побеспокоил вас так рано, но у меня совершенно беспорядочное расписание, и я почувствовал, что нам надо поговорить. — Его акцент трудно было распознать. — Я получил ваше сообщение. Когда я встретил вас в «Розовой чашке», все получилось очень неловко, — сказал он. — Это единственное, что я могу сейчас сказать.

— Я вас не совсем понимаю.

— Я попал туда обманным путем, — продолжал Дубровски. — Моя ситуация изменилась, и (я не могу вдаваться в подробности) боюсь, что моя работа на вас приведет к столкновению интересов. Но я хотел бы договориться о том, как забрать книгу. Меня беспокоит, что она может попасть не в те руки.

В этот момент раздался еще один звонок, и Грейс, попросив мистера Дубровски оставаться на связи, нажала кнопку ожидания.

— Проснись и пой, — услышала она бодрый голос отца. Он перевирал эту строчку, сколько Грейс себя помнила, но ей никогда и в голову не приходило поправить его. Обычно он просыпался задолго до пяти утра и читал; к шести он уже был готов включиться в общественную жизнь.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Грейс.

— Как огурчик. Карантин отменяется. Просто немного повышенная кислотность. Врач говорит, что нужно отказаться от острой пищи, вот и все.

— Слава богу, — сказала Грейс. Потом вспомнила, что мистер Дубровски ждет на другой линии. — Пап, я тебе скоро перезвоню.

— Нам нужно сходить в супермаркет пополнить запасы. Перезвони около десяти.

Грейс знала, что отец терпеть не может ходить по магазинам. Он разработал график, по которому они с матерью закупали продукты всего раз в месяц, за исключением скоропортящихся, которые доставляли им из продуктового магазина «Всякая всячина».

— Пополнить запасы? Зачем? — спросила Грейс.

— Из-за снежных бурь. Завтра к вечеру снегу наметет на два фута. Самый сильный снегопад за последние пятьдесят лет.

— Пап, я так рада, что ты в порядке. Заставил-таки поволноваться. Ах да, и поблагодари маму за брюки, — сказала она, переводя взгляд на атласные брюки, которые так и не сподобилась снять.

Прежде чем Грейс успела нажать кнопку и переключиться на линию мистера Дубровски, она услышала, как мать кричит по параллельному телефону: «Не стоит!»

На линии мистера Дубровски ее ждал долгий гудок. Ее собеседник повесил трубку. Странная птица, заключила про себя Грейс, представляя себе мистера Дубровски в полосатой пижаме, слушающего запись «Братьев Карамазовых». «Идеальной паре» явно следовало получше присматриваться к своим клиентам — она же не желала числиться в их рядах.

Стараясь выбросить разговор из головы, она пошла на кухню приготовить кофе Хосе. По пути на глаза ей попался принадлежавший мистеру Дубровски экземпляр «Обломова», который лежал в передней рядом со стопкой кассет Кэтрин Хэпберн. Она прихватила его с собой.

Книга была явно зачитанная: некоторые страницы в пятнах, покоробленные от пролитой на них жидкости. Грейс села на кушетку и стала листать роман, чтобы найти место, на котором они с Лэзом остановились в прошлый, последний раз. Ее внимание привлекли строчки, отмеченные карандашом: «Вы еще до разлуки разошлись и были верны не любви, а призраку ее, который сами выдумали, — вот и вся тайна».

Строчки были до невозможности уместны. Казалось даже, что Обломов обращается непосредственно к Грейс, а не к своей возлюбленной, Ольге. Было ли это случайным совпадением или пророческой вспышкой, доносившейся из девятнадцатого века? Или мистер Дубровски знал больше, чем предполагала Грейс? Она перевернула страницу и прочла: «Перед вами не тот, которого вы ждали, о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь…»

У Грейс перехватило дыхание. Это были те самые строчки, которые читал ей Лэз, но никогда прежде они не находили в ней такого отзвука, как сейчас. Грейс поняла, что не в состоянии сосредоточиться на словах Гончарова, и ей захотелось изгнать их прочь вместе со своими чувствами, сослать их в какое-нибудь место, еще менее гостеприимное, чем ГУЛАГ. Они звучали слишком близко, словно исходили из самых глубин ее существа.

Когда она уже собиралась закрыть книгу, ей показалось, что она узнала два слова, написанные на полях расплывшимися синими чернилами. Поднеся книгу ближе к глазам, она постаралась внимательнее разглядеть буквы. Слова были написаны на языке, алфавит которого не напоминал ни английский, ни кириллицу и, скорее, был похож на какой-то странный иероглифичсский шифр. Грейс могла поклясться, что ей удалось прочесть: «Брукмен Редукс». Она вгляделась еще пристальнее, но слова плыли по странице, как глубоководные порождения скрэббла без правил.

Грейс посмотрела на видневшееся за окном розовое небо. Утро складывалось тревожно. Она постаралась сосредоточить внимание на сегодняшнем приезде Гриффина, но не могла отделаться от повисших в воздухе проблем. Это изводило ее, и она подумала, что не помешает немного проветриться, чтобы восстановить ясность мыслей. Если разразится снежная буря, то, пожалуй, будет неплохо и докупить кое-какие продукты — а вдруг на улицах появятся снеговые завалы, предсказанные Милтоном. Можно зайти во «Всякую всячину», открытую круглосуточно, а на обратном пути занести в салон видеокассеты.

Лэз никогда ничего не возвращал в срок. Все библиотечные книги и видеокассеты, которые он брал напрокат, были давным-давно просрочены. Однажды ему присудили двести долларов штрафа за то, что он потерял кассету «В свободное от работы время». Ни один фильм они не досмотрели до конца. Грейс только спустя годы наталкивалась на какую-нибудь кассету, валявшуюся в коробке вместе со старыми оранжевыми радиочасами, письмами и прочей дребеденью, которую Лэз, вне всякого сомнения, не удосужился вернуть в срок. Подобно взятым напрокат кассетам и библиотечным книгам, брак был для Лэза чем-то таким, за что он предпочитал платить неустойку, лишь бы не связывать себя пожизненным обязательством. Мало-помалу Грейс начинала понимать, что ее брак тоже не был явлением постоянным — скорее, он был вещью, данной взаймы.

Она налила кофе в чашку Хосе и плотно закрыла крышку. Затем схватила в охапку пальто, стопку кассет и спустилась вниз.

Чашку с кофе Грейс поставила на конторку красного дерева. Убрав руку, она представила себе золотые буквы, идущие по ободку картонной чашки и похожие на попкорн, из которого в конце концов составилась другая фраза, более соответствующая ее сегодняшнему утреннему настроению: «Мы рады заботиться о вас».

Ослепительно сияющие огни «Всякой всячины» придавали магазину сюрреалистический, вневременной вид. Проходы между рядами были фактически пусты; лишь несколько парней со склада, сидя на коробках, распаковывали и расставляли по местам продукцию, которую и так, казалось, было некуда девать. Грейс подумала о родителях в супермаркете: как они толкают по широким проходам свои огромные тележки, покупая запасы еды, которой хватило бы прокормить Гаргантюа. Ее родители довели методику хождения по магазинам до уровня своего рода науки: каждый брал список и тележку, и они расходились в разные стороны, каким-то образом всегда одновременно заканчивая маршрут в отделе свежезамороженных продуктов.

Грейс начала заполнять свою тележку продуктами. Предсказуемость «экспозиции» внушала уверенность; Грейс шла по проходу, снимая с полок то, что, как ей казалось, может понравиться Гриффину, — соленые крендельки, кукурузные чипсы, упаковку кока-колы на шесть бутылок. Она бродила по магазину уже довольно давно. Наполнять тележку было так приятно. Для себя Грейс запаслась бургерами, свежими овощами и фруктами, соевыми орехами и хлебом. На выпечку и сладкое ее больше не тянуло. К ужину она решила приготовить шпинатовую лазанью, поэтому отправилась на поиски сыра «рикотто».

Зайдя в следующий проход, она застыла на месте. Вокруг стояли аккуратно выровненные ряды баночек с овощным пюре, детские смеси, крохотные ложечки, колечки для зубов, плошечки, целые полки пеленок и присыпок. Грейс неудержимо потянуло тут же свалить содержимое полок в свою тележку, как если бы за этим последовало все остальное.

Вдалеке она увидела женщину в знакомом серебристом дождевике — та пыталась достать с верхней полки коробку «клинексов». Женщина стояла к ней спиной, но, подойдя поближе, Грейс узнала Франсин и поспешила ей на помощь.

— Франсин, дай я тебе помогу, — сказала она, протягивая руку за пачкой бумажных носовых платков. Изумленная, Франсин резко обернулась, попутно обрушив гору упаковок с бумажными полотенцами.

— Грейс, — произнесла она с натянутой улыбкой, — как приятно тебя встретить. Рада, что папа поправляется. — Грейс уже собиралась ответить, когда Франсин швырнула коробку «клинекса» в свою тележку и сказала: — Извини, я бегу.

Глаза Франсин были жирно подведены черным карандашом, и Грейс страшно захотелось тут же стереть тушь влажной салфеткой, как то, несомненно, сделала бы ее мать. Франсин была в том же наряде, что и накануне, впрочем, опустив взор, Грейс поняла, что и она — тоже.

— Все в порядке? — поинтересовалась Грейс. Франсин, с деловым видом перерывавшая свои покупки, схватила две упаковки салфеток и положила их на самый верх, словно пытаясь скрыть то, что внутри.

— О да. Все прекрасно. Рада была повидаться, — протараторила она и, быстро махнув рукой, растаяла серебристым пятном. Когда Франсин заворачивала за угол, тележка практически балансировала на двух колесах, и Грейс удалось разглядеть ее содержимое. Там лежало несколько дюжин бутылок с соусом «чили», по меньшей мере вдвое большее количество банок с валлийским виноградным желе и пакеты миниатюрных зефиринок — странный запас, особенно странный, если учесть, что Берт был диабетиком.

Грейс закончила с покупками и встала в очередь в кассу. Разгрузив тележку, она поняла, что не купила упаковку мятных таблеток для Лэза, словно бы, пусть из одного притворства, предоставляла ему самому заботиться о себе или ходить голодным. Она предъявила кассирше льготную карточку, которую дал ей отец, и пробежалась взглядом по заголовкам лежавших рядом с кассой журналов. На обложке одного из них была помещена фотография изможденного мужчины в белом балахоне, стоящего рядом с рестораном «Макдоналдс» в разбомбленной деревне. «Боснийскому пленнику заплатили за его историю». Грейс перевернула журнал и быстро нацарапала свой адрес на доставочном талоне.

Небо затянули плотные темные облака, и в воздухе было разлито предчувствие снега. С угла Верди-сквер ей удалось разглядеть сквозь черную строительную сетку купола старого дома Лэза. Снаружи сетка выглядела угрожающей и непроницаемой, как будто сквозь нее не мог пробиться свет. Гриффин, наверное, еще спал под своей затянутой пластиком кроватью. Грейс знала, что для человека его возраста «с утра» вполне могло означать середину дня.

Фасад видеосалона был закрыт металлическими гофрированными жалюзи. Сбоку краской для граффити были нарисованы красно-бело-синяя стрелка, а также знак, указывающий на приемную щель. Без стрелки Грейс, пожалуй, и не заметила бы ее. Открывать щель, одновременно держа стопку кассет, было неудобно, поэтому Грейс разработала такую систему: бросать их по нескольку штук зараз, придерживая дверцу бедром. В итоге кассеты застряли в щели и ей пришлось опускать их по одной. Кассеты громко стукались об пол; Грейс представила себе, как они в беспорядке валяются на линолеуме. Она опустила последнюю и, когда та провалилась в щель, с ужасом поняла, что вместо одной из кассет бросила в щель экземпляр «Обломова» мистера Дубровски. «Обломов» лежал теперь среди кучи видео с Кэтрин Хэпберн.

Грейс попыталась выудить книгу, но щель была сделана по типу почтового ящика, который пропускает письма только внутрь. Игнорируя подозрительные взгляды проходивших мимо собачников, Грейс старалась действовать как можно непринужденнее, по самое плечо засунув руку в приемное отверстие. Наконец, признав поражение, она оставила свои попытки и пошла домой ждать Гриффина.

 

22

Незаконный наследник

Как раз когда Грейс убирала на кухне, зазвонил внутренний телефон. Она прикрыла дверь кладовки и нажала на кнопку.

— К вам гость, — объявил Хосе.

— Спасибо, — сказала Грейс. — Впустите его, пожалуйста.

Рождественская елка сияла в гостиной, а лазанья со шпинатом, накрытая фольгой, стояла на буфете, готовая к тому, чтобы ее сунули в духовку. Грейс пригладила волосы и, чувствуя себя как на экзамене, пошла открывать дверь. Она несколько раз прорепетировала свое приветствие перед зеркалом и решила остановиться на дружелюбном, но небрежном «здравствуй», как будто бы была чем-то занята, а не ждала несколько часов появления Гриффина. Грейс распахнула дверь и с удивлением увидела Кейна с двумя оранжево-белыми пакетами от Ситареллы.

— Кейн? — взволнованно произнесла она.

— Рада меня видеть, я надеюсь. — Он так и остался стоять в дверях, пока к Грейс не вернулось самообладание и она не попросила его войти.

— Просто я тебя не ждала.

Щеки Кейна от холода горели румянцем.

— Вижу. Сегодня утром я столкнулся с твоей матерью, которая покупала сигов. Она сказала, что ты себя неважно чувствуешь. Я принес немного ячменного супа. Почему ты ничего не сказала вчера вечером?

— Ты же знаешь мою мать, она вечно преувеличивает, — ответила Грейс, беря у Кейна контейнер с супом. — Спасибо. Но я в полном порядке. Отец был с ней?

— Он сидел в машине на улице. Я поздоровался с ним, когда выходил.

— Он хорошо выглядел?

— Да, только что-то бормотал насчет того, что надо задраивать люки.

— А, это он волнуется из-за снежной бури.

Притворяться перед Кейном было трудно. Грейс ужасно тянуло рассказать ему о метотрексате, Дэмиене Херсте и его инсталляции, лампочках «дюро-лайт», Гриффине и странном мистере Дубровски. И, конечно, о Лэзе. Кейн был единственным, кто бы все понял.

— Что-то не так? — спросил он.

— Нет, все нормально, — ответила Грейс, пряча глаза. Она чувствовала себя как бутылка содовой, которую взболтали, но не откупорили. Кейн поставил свои пакеты рядом с дверью и прошел в гостиную. Грейс незаметно бросила взгляд на часы. Случайная встреча Кейна с Гриффином в ее гостиной казалась ей немыслимой и небезопасной.

Кейн подошел к елке и дотронулся до одной из ее ветвей. Блестки засверкали.

— Красиво смотрится.

— Спасибо. — Кейн собирался сесть на кушетку, но Грейс проводила его к окну, прежде чем он понял, что случилось, и посмотрела в окно, чтобы убедиться, что Гриффин не входит в дом.

— Грег и я сегодня встретимся за ланчем. Были бы рады, если бы ты к нам присоединилась. Соберется небольшая компания.

Грейс старалась не смотреть ему в глаза.

— Спасибо, но у меня куча дел, — ответила она, пытаясь соображать быстрее. — В пятницу мы едем в Чикаго, а у меня еще ничего не сделано.

— Повидать Хлою? — спросил Кейн.

— Да. Ее мать недавно умерла, — ответила Грейс.

— Жаль.

— А у Лэза конференция, — добавила Грейс.

— Так ведь у тебя в субботу день рождения. — Про это Кейн всегда помнил.

— Да. — Она разволновалась при мысли о грядущем торжестве. Потом, как не раз случалось за последние пять недель, едва почувствовав себя приободрившейся и настроенной на оптимистичный лад, Грейс поняла, что попала в одну из собственных, тщательно замаскированных ловушек. Кейн полез в карман, достал канареечно-желтый конверт и вручил его ей.

— На случай, если не увидимся.

— Так мило с твоей стороны, — сказала Грейс, беря у него открытку. Затем взяла Кейна за руку и провела в гостиную с намерением естественно и без хореографических изысков продолжить движение по направлению к входной двери. Когда они проходили через кухню, она понадеялась, что Кейн не заметит накрытую фольгой лазанью.

— Кого-то ждешь?

— Сегодня вечером играем в скрэббл, — рефлексы Грейс работали как хорошо смазанный механизм. По правде говоря, она совершенно забыла об игре, но это беспокоило ее меньше всего. Отвертеться от игры в скрэббл было детской забавой.

— Любопытно, мне показалось, твоя мать сказала, что скрэббл отменяется, потому что Франсин нужно подготовиться к поездке.

— Могли бы сказать и мне. Ну ладно, у тебя, наверное, еще масса дел. Спасибо, что заглянул. — Грейс подождала, дабы убедиться, что намек понят и Кейн уйдет.

— Жаль, что ты не можешь прийти. Грег действительно хочет с тобой познакомиться.

— Когда вернемся из Чикаго. И если вам этого и вправду хочется. Договоримся о встрече, — пообещала Грейс.

Кейн сунул руки в карманы.

— Грейс… — нерешительно начал он.

— Что?

— Да так, ничего. Удачной поездки. Позвони, если что-нибудь понадобятся.

— Позвоню.

— Я имею в виду — в любом случае, — ответил Кейн, нагибаясь за своими пакетами.

— Даже чтобы заменить лампочку? — пошутила Грейс, хотя для нее самой это не позвучало как шутка, учитывая непредсказуемость «дюро-лайт».

— Это становится одной из моих специальностей, — сказал Кейн.

— Ты — первый, кому я позвоню, если мне что-нибудь понадобится, — ответила Грейс, хотя знала, что, скорей всего, не позвонит никому.

Закрыв дверь за Кейном, Грейс прошла в гостиную и бессильно опустилась на кушетку. Сердце ее бешено колотилось. Она по-прежнему держала в руках желтый конверт и, не в состоянии ждать до субботы, вскрыла его. Оттуда высыпались множество узких полосок бумаги, газетные вырезки и предсказания китайской гадалки.

Грейс подняла одну из бумажных полосок и прочла: «Стрелец. Парад планет, настало время получить то, чего вы всегда хотели. Попробуйте. Закройте глаза. Загадайте желание. Откройте глаза. Сбылось?» Грейс перевернула бумажку. На оборотной стороне ее было частное объявление из журнала «Тайм-аут», которое Кейн вырвал в тот день, когда они ездили за елкой. Грейс почувствовала, что у нее гора свалилась с плеч: как она могла быть такой дурой и предположить, что Кейн просто мотался без дела? Кейн всегда останется самим собой — надежным и последовательным. Она прочла предсказание: «Жизненные трудности исчезли с вашего пути». Если бы только Кейн знал, с какой иронией это звучит! И согласился бы он с тем, что одна из трудностей — Лэз?

Час спустя Грейс поняла, что пора чем-нибудь заняться, и решила позвонить и подтвердить свой заказ на авиабилеты. Она набрала номер авиакомпании и подождала, пока оператор возьмет трубку. Хлоя порекомендовала авиалинию — маленькое транспортное агентство, осуществлявшее перевозки на Среднем Западе и пользовавшееся хорошей репутацией.

— Спасибо, что звоните в «Хайленд-эйр». Чем могу вам помочь?

Грейс не переставала удивляться тому, что люди могут быть такими милыми и приветливыми. Ей часто говорили, что она не похожа на жительницу Нью-Йорка, но стоило ей встретиться с кем-нибудь не из трех центральных штатов, как она чувствовала, что необходимо с аварийной срочностью менять манеры. Как бы она ни старалась, ее вежливость не могла соперничать с непринужденной учтивостью на другом конце провода.

— Я звоню, чтобы подтвердить свой заказ.

— Если вы дадите мне свой номер, буду рада вам помочь.

Грейс сообщила оператору информацию и стала ждать, прислушиваясь к «Временам года» Вивальди.

— Простите, что заставила вас ждать. Да, заказ на ваш полет подтверждается. Два билета первым классом до Чикаго, пятница, десять утра. — Грейс моментально заметила ошибку.

— Мне казалось, я заказывала два места в туристическом классе, — сказала она.

— Вы переоформили заказ.

— Неужели? — сконфуженно спросила Грейс.

— Мэм, передо мной два билета первого класса до аэропорта О’Хара с обратной датой — воскресенье, час дня. На обед вы просили специальные вегетарианские блюда — паровую спаржу и суп мисо, а также по вашему выбору — темпех или бургер по-деревенски.

Грейс не выносила, когда ее называли «мэм», однажды перепутала темпех с кухонной губкой, но больше всего ее озадачило, откуда оператор знает, что она вегетарианка.

— Бургер по-деревенски, пожалуйста, — ответила она.

— Вам понадобятся наземные перевозки, когда вы прибудете в О’Хара? Пассажирам вашего рейса дополнительно предоставляется лимузин. — Грейс почувствовала себя размякшей, охваченной какой-то овечьей покорностью.

— Да, спасибо. — Повесив трубку, она все еще пребывала в недоумении. Но после минутного раздумья поняла, что единственное возможное объяснение состоит в том, что билеты первого класса — заранее преподнесенный ей ко дню рождения подарок Хлои.

Было уже далеко за полдень — и никаких признаков Гриффина. Грейс собралась убить время с помощью вязания, но потом вспомнила, что забыла подрезать амариллис. Однажды она слишком долго продержала в земле луковицу ириса, и на следующий год растение не цвело, только выбросило несколько тонких, похожих на траву листьев, которые в конце концов побурели и завяли.

Грейс достала из кладовки с инструментами садовые ножницы и пошла в столовую. Определенно растение переживало не лучшие времена — его листья развернулись и поникли. Она обрезала стебли в двух дюймах от луковицы и поставила горшок в большой магазинный пакет, для надежности прихватив его сверху клейкой лентой.

Самым прохладным и темным местом в доме была кладовая за дверью черного хода. Окно выходило на аллею, и прямой свет сюда не попадал. Иногда сквозняк доносил из соседней кухни звуки поющего голоса. Грейс хранила здесь в металлических корзинах лук, картошку и чеснок. Батарея в кладовке не работала с тех самых пор, как они переехали, от замерзшего окна с кривой рамой дуло. Грейс засунула пакет под подоконник и с чувством выполненного долга снова принялась ждать Гриффина, занявшись мытьем квартиры и водворением всех вещей на их законные места после предпринятой Долорес перестановки.

Наконец, примерно в половине пятого, зазвонил домофон, и Грейс побежала открывать. Не в силах сдерживаться, она ждала у дверей, пока не услышала, как лифт остановился на их этаже. Звонок в дверь. Грейс перевела дух, прежде чем широко распахнуть ее. В передней стоял Гриффин в серой с белым вязаной шапочке, черной лыжной куртке и джинсах. На плече у него висел небольшой туристский рюкзак.

— Я уже начала думать, где ты, — сказала Грейс. Все ее приготовления к сдержанному приветствию словно ветром сдуло, и она чувствовала себя самой что ни на есть обычной перенервничавшей родительницей.

— Кажется, я перепутал время, — ответил Гриффин, снимая шапочку и рукой приглаживая волосы. Его желто-коричневый полотняный рюкзак был как две капли воды похож на тот, который Грейс носила в старших классах. С той лишь разницей, что рюкзак Грейс был изукрашен автографами, символами мира и цветами, нарисованными фломастером, а на этом красовались наклейки «Перл джем» и «Нью одер». С обтрепанной лямки свисал брелок для ключей в виде доски для сноуборда. Грейс заметила и проглаженную заплату, изображавшую самолет, нацеленный на красное сердце. Она задумалась: может быть, это символ его поездки в Нью-Йорк для поисков отца?

— Проходи, — сказала она Гриффину, — я покажу, где ты можешь положить свои вещи.

Гриффин последовал за Грейс, которая повела его по коридору в кабинет Лэза. Он шел медленно, то и дело останавливаясь, чтобы повнимательнее разглядеть висевшие на стенах фотографии и эстампы. Казалось, он старается запечатлеть в своем сознании каждую мелочь. Когда они дошли до кабинета, Гриффин снял рюкзак. Грейс разглядела там пару хоккейных коньков, точно таких же, какие были на женщине в «Скай-ринке». Когда Гриффин подошел к ореховому столу у окна, Грейс сообразила, что сталкивалась с его матерью лицом к лицу уже дважды. Гриффин сел в кожаное крутящееся кресло Лэза. Под его весом сиденье сжалось, издав звук, очень похожий на один из долгих вздохов ее отца, словно бы кресло тоже испытало облегчение от того, что в нем наконец кто-то сидит.

Окно выходило на север, открывая вид на крыши богатых особняков. Грейс настолько привыкла к тому, что во время работы Лэз подолгу смотрит в окно, что не однажды путала раздутые ветром легкие занавески с его силуэтом. На какое-то, пусть очень короткое время эти призрачные образы смягчали острую боль, причиняемую его отсутствием.

Гриффин чувствовал себя в этой комнате как дома. Сложив руки на груди, он откинулся на спинку кресла, потом улыбнулся Грейс.

— Вы не могли бы показать мне какие-нибудь фотографии? У меня есть только один снимок родителей, — сказал он, вынимая фотографию из рюкзака. — Ему уже по крайней мере лет двадцать. — Грейс посмотрела на снимок. Если бы она ничего не знала, то подумала бы, что перед ней Гриффин. — У мамы нет более поздних снимков отца.

Потребовалось время, чтобы Грейс смогла до конца проникнуться смыслом произнесенных слов. «Более поздних снимков». Как будто, глядя на них, она могла каким-то образом ближе почувствовать Лэза, но, увы, на ее фотографиях он был не более доступен, чем на той, которую держал в руках Гриффин. Правда была в том, что Лэз все сильнее отдалялся от нее. День за днем, несмотря на то что она со всеми ухищрениями кудесницы заклинала его вернуться в ее жизнь, она одновременно отталкивала его, отправляла в изгнание, сравнимое только с его собственным, в реальности существующим уходом.

Грейс вытащила альбом в матерчатом переплете с узором из чайных роз, где хранились фотографии их медового месяца, и села на пол. Гриффин сел рядом. Грейс смотрела, как он переворачивает страницы — вот Лэз по пояс в голубой воде; Лэз на крыльце их крытой соломой хижины; Грейс с Лэзом на пыльной горной тропе машут руками, как будто хотят остановить машину, прежде чем обезьяны сгонят их вниз, — образы, настолько живо запечатлевшиеся в памяти Грейс, что она почти и не смотрела на фотографии.

Гриффин закрыл альбом и положил его на колени.

— Похоже, вы действительно счастливы вместе, — сказал он.

— Да, мы счастливы, — ответила Грейс, не в силах игнорировать выбранное ею настоящее время. Правда кружилась вокруг нее, как пылинки. Мы счастливы. Мы были счастливы. Мы снова будем счастливы. Но когда?

Гриффин поднялся с пола и поставил альбом обратно на полку. Он взял резную овальной формы медную дверную ручку, выкрашенную под серебро, которая переехала сюда из старой квартиры Лэза. Лэз снял ее с входной двери и заменил похожей, купленной на блошином рынке.

Когда Грейс упаковывала вещи перед переездом, Лэз появился с набором отверток и отвинтил одну из граненых дверных ручек. Он проделал это как нечто привычное, само собой разумеющееся, с тем же небрежным видом, с каким мать Грейс в ресторане складывала к себе в сумочку луковые булочки или тарелку бискотти или когда она прихватывала в качестве сувенира гостиничную пепельницу. Тогда это казалось странным, но теперь, когда Гриффин касался очертаний цветочного узора и на глазок оценивал вес ручки, Грейс поняла, зачем Лэз делал это. На полке лежали все прочие дверные ручки, которые он собирал в квартирах, где жил в разные годы, и она словно видела их впервые, гадая, чьи руки поворачивали их, какие двери они открывали и не было ли случайно среди них ручки из квартиры, где Лэз жил с матерью Гриффина.

Гриффин положил ручку обратно и кончиками пальцев пробежался по корешкам книг — так, словно читал книгу для слепых. Грейс много раз видела, как Лэз проделывал то же самое в букинистических магазинах, словно рассчитывая добыть таким образом какие-то сведения о прежних владельцах. Гриффин открыл сборник стихов и начал читать заметки, оставленные Лэзом на полях. Потом поставил книгу на место и стал обходить комнату, беря в руки и разглядывая разные мелкие вещицы: серебряную зажигалку с выгравированным на ней мифологическим сюжетом, деревянный ящичек с головоломками, пепельницу из пражской гостиницы, нож для разрезания бумаги с ручкой из слоновой кости.

Все, чего бы ни коснулся Гриффин, казалось, внезапно оживает, насыщаясь новым смыслом. Исследовательский азарт оказался заразительным, и Грейс почувствовала неудержимое желание показать Гриффину все-все-все. Она пошла в кладовку и зажгла там свет. В кладовке пахло корицей — запах свечки, которая когда-то лежала здесь. Расталкивая по пути нераспакованные коробки, Грейс отыскала среди них металлический ящик, набитый письмами. Прижав ящик к груди, она принесла его в кабинет и поставила на стол.

— Он обычно любил писать письма, — сказала Грейс Гриффину. Наверху лежала перевязанная шелковой лентой пачка писем, которые Лэз посылал ей даже в то время, когда они жили вместе. Грейс часто перечитывала их, особенно когда Лэз начал отдаляться. Иногда она даже сохраняла его сообщения на автоответчике, чтобы прослушивать их, когда Лэз будет в отъезде.

В металлическом ящике хранились письма, посланные им домой из лагеря, интерната и колледжа, а также письма, которые он на протяжении нескольких лет писал отцу и которые возвращались нераспечатанными. Однажды мать Лэза, одержимая приступом «чистолюбия», наткнулась на ящик. Когда она спросила, что с ним делать, Лэз сказал, чтобы она его выбросила, но Грейс спасла ящик от этой участи и, ничего не сказав Лэзу, принесла домой. Вынимая письма из ящика, Грейс и Гриффин хранили молчание. Синие, зеленые и оранжевые конверты рассыпались по столу.

Гриффин взял одно из нераспечатанных писем и сжал конверт ладонями. Все письма были толстые, в несколько сложенных листов. Почерк Лэза был виден сквозь конверт. Не обмолвившись ни словом, Грейс и Гриффин собрали письма и сложили их обратно в ящик. Впереди у них еще куча времени, чтобы вскрыть их, если они почувствуют в этом необходимость.

Гриффин засунул руки в карманы. Грейс пошла в кладовку, отодвинула магазинные мешки и поставила ящик обратно на полку. Уже собираясь закрыть дверь, она увидела запечатанный пластиковый мешок, хранивший кусок глины. Возможно, он пролежал здесь несколько лет. Встав на колени, Грейс вынула глину, положив ее на пол. Глина оказалась на удивление холодной и влажной.

— Совсем про нее забыла, — сказала Грейс. Она легко представила себе, как разминает глину руками и как сухая, шелковистая пыль останется на кончиках пальцев еще несколько дней.

Грейс посмотрела на часы. Было почти семь. Она настолько увлеклась изысканиями, что даже не предложила Гриффину выпить или перекусить.

— Есть хочешь? — спросила она.

— Жутко.

Грейс уже собиралась предложить ему шпинатовую лазанью с начинкой из тофу, которая дожидалась на кухне, когда Гриффин сказал:

— Страшно хочется мяса. С тех пор как я здесь, только и ем одни овощи. — Мгновенно войдя в роль Франсин, Грейс решила заморозить лазанью на будущее.

Единственным «мясом» у нее в доме были дюжины две контейнеров с фрикадельками в кисло-сладком соусе. Грейс взяла на заметку мысль позвонить мяснику и пошла на кухню, с благодарностью задержавшись на миг, чтобы произнести: «Ужин будет готов через десять с половиной минут».

Франсин была права — фрикадельки оказались такими же свежими, как в день, когда были приготовлены, сколько бы времени ни минуло с этого дня. Грейс положила на кухонный стол две плетеные подставки, матерчатые салфетки и поставила приборы, сделанные по рисункам Уильяма Морриса, которые они с Лэзом купили в музее Виктории и Альберта в Лондоне. Образ Франсин в продуктовом супермаркете все еще стоял у нее перед глазами. Это была странная встреча, почти такая же неловкая, как те давние случаи, когда Грейс подростком сталкивалась в Ист-Вилледже с родителями, одетыми в такие же домашние хлопчатобумажные костюмы, как и у нее. Отец до сих пор ностальгически поминал эти домашние костюмы, мечтая о былых временах. Франсин сегодня явно была не в себе, как будто ее поймали за чем-то компрометирующим.

Помешивая фрикадельки, Грейс вдруг вспомнила о книге мистера Дубровски, которая, вероятно, все еще валялась на полу видеосалона, — и в тот же момент зазвонил телефон. Включился автоответчик, и она услышала голос мистера Дубровски: «Миссис Брукмен, мне жизненно необходимо с вами поговорить…»

Сразу же вслед за этим на кухню вошел Гриффин, и Грейс опрометью бросилась убирать громкость. Голос мистера Дубровски стих. Грейс вытерла руки бумажным полотенцем, усадила Гриффина за стол и поставила перед ним миску с дымящимися фрикадельками. Зачерпнув, он положил почти половину содержимого миски себе в тарелку. Едва Грейс успела откусить второй кусочек своего поджаренного на гриле растительно-соевого бургера, Гриффин уплел все подчистую.

— Просто удивительно. Что вы в них такое кладете? — спросил он. И снова она не могла ничего объяснить ему, даже если бы захотела. Франсин никогда не разглашала своих кулинарных секретов, как бы ни очаровывал ее отец Гриффина.

— Попробую достать для тебя рецепт, — соврала Грейс. — Я не сама их готовлю.

— Но получается просто объедение, — повторил Гриффин, придвигая к себе миску. — Вы еще будете? — Грейс отрицательно покачала головой, и он выловил все оставшиеся фрикадельки.

— Что собираешься делать завтра? — спросила Грейс. — Я могла бы поводить тебя по городу, если хочешь.

Гриффин потянулся за куском крестьянского хлеба.

— Звучит здорово, но я собираюсь на парочку дней в Вермонт покататься на лыжах.

Грейс проследила за тем, как он толстым слоем намазал хлеб маслом, посолил и откусил здоровенный кусок.

— Один?

— Нет. Одна девушка, которую я тут встретил, пригласила меня. Она ходит в театральную студию в нашем доме. Они небольшой компанией отправляются утром и спросили, не хочу ли я поехать с ними.

Грейс видела молодых людей из театральной студии в доме Лэза. Они всегда ходили в черном и таскали за плечами большие мешки.

— Когда вернешься? — спросила Грейс, надеясь, что вопрос прозвучит не слишком навязчиво, но вдруг ощутив степфордовское покровительственное чувство по отношению к Гриффину.

— Наверно, в четверг поздно вечером.

— В пятницу мы уезжаем в Чикаго, — сказала Грейс. Гриффин отложил свой бутерброд и посмотрел на нее. Грейс знала, о чем он думает. Прежде чем сказать, она перевела дух: — Но Лэз летит прямо в О’Хару.

Выпалив это, она замолчала, пытаясь вспомнить хоть кого-нибудь, кому бы не лгала за последние шесть недель, но оказалось, что, не считая Пита, бармена из «Бочонка», она лгала всем.

Выпечку и ромашковый чай Грейс подавала в гостиной. Гриффин восторженно оглядел елку со всех сторон, как ребенок, заблудившийся в планетарии.

— Шоу ледяного света, — сказал он. Грейс устроилась на кушетке, подобрав ноги и мелкими глоточками прихлебывая чай.

— Я рада, что тебе нравится, — ответила она.

* * *

Рано утром Грейс пошла приготовить Гриффину завтрак и нашла на кухонном столе записку. Он не захотел будить ее. Батарея шипела и погромыхивала, как будто кто-то в нее стучался. Грейс обошла квартиру, заглянула в маленькую спальню, высматривая следы пребывания Гриффина — хоть какое-то доказательство, что он действительно был здесь. Он мог бы, например, оставить хотя бы недопитый стакан воды на ночном столике, или книгу в бумажной обложке, или мокрое полотенце на дверной ручке. Мог, но не оставил. В этом отношении Гриффин ни капельки не походил на отца, который оставлял за собой следы, даже если его не было в квартире. Гриффин, казалось, просто испарился. Постель была застлана так, будто никто на ней не спал. Даже коврик, который они с Лэзом привезли из Марокко, постоянно сдвигавшийся на несколько дюймов к окну, расправленный, лежал на своем месте.

В ванной горел свет. Грейс зашла погасить его и увидела на раковине косметический набор Гриффина. Футляр был открыт широко, как рыбья пасть, готовая заглотнуть крючок, и Грейс рассмотрела все его содержимое: тюбик зубной пасты, бритвенный станок, дезодорант, шелковая зубная нить, щипчики для ногтей и шампунь. К счастью, ничего незаменимого там не оказалось, тем более «к счастью», учитывая близящуюся снежную бурю, способную помешать любой замене. Она уже собиралась застегнуть футляр на молнию, когда заметила высовывающуюся из него знакомую белую карточку. Достав ее и прочтя имя мистера Дубровски, Грейс сунула карточку обратно, выключила свет, как если бы хотела погасить саму память о случившемся, и выбежала из ванной.

Позже тем же утром она позвонила в видеосалон, однако — как если бы там работали сознательные сообщники Грейс — ей поклялись, что никаких следов «Обломова» среди кассет не обнаружено.

 

23

Постоянный клиент

Снегопад начался поздно вечером в понедельник и продолжался до утра среды. Это была настоящая снежная буря, и некоторые сугробы достигали вторых этажей особняков. При таких снежных завалах, подумала Грейс — гораздо больших, чем предсказывал Милтон, — Лэз все равно не смог бы попасть домой, даже если бы захотел.

Снегопад заранее поздравил Грейс с днем рождения, подарив ей предлог, пользуясь которым она могла воздерживаться практически от всех повседневных дел, включая занятия в переплетном классе и присутствие на семейных мероприятиях, в течение недели. Таким образом она избавилась от совершаемого раз в две недели посещения косметического салона на Мотт-стрит, где ей накладывали «древнекитайскую» маску, состоявшую, по клятвенным уверениям ее матери, из жемчужной пудры и вытяжек из акульих хрящей, после которой кожа Грейс становилась чувствительной и шелушилась, от ланча у «Ратнера» и блиц-налета на распродажу верхней одежды у «S&W», а также от благотворительной встречи с матерью Лэза. Нэнси Брукмен, пропустив мимо ушей совет своего тренера по верховой езде, отправилась кататься верхом и упала, когда у лошади заскользили копыта на разъезженной ледяной дорожке, в результате чего наездница повредила лодыжку.

Единственное мероприятие, которое Грейс не могла отменить, было связано с доктором Гейлин, и вот Грейс отправилась к ней во второй половине дня в среду, пешком пройдя через укрытый снегом парк. Солнце поблескивало на нетронутых белых сугробах — короткая отсрочка, поскольку синоптики обещали новые метели. В парке царили тишина и почти полное безлюдье, ветра не было. Грейс медленно брела, окруженная сверхъестественным покоем.

Когда Грейс подходила к Ист-сайду, парк неожиданно оживился — лыжники прокладывали себе путь между скамеек и деревьев, исчезая в крытых переходах; собаки трусцой бегали среди высоких сугробов в поисках белок, иногда гоняясь за детьми, которые проносились мимо на заменяющих им сани пластиковых поддонах.

Почти ни о чем не думая, Грейс шла по извилистой тропинке, а вокруг нее кипела искусственно возбужденная деятельность. Впереди замаячили глубоко затененные выразительные известняковые фасады Пятой авеню. Прежде чем перейти улицу и направиться к офису доктора Гейлин, Грейс обернулась, чтобы в последний раз бросить взгляд на запорошенную снегом идиллическую картинку.

Войдя, Грейс села в кожаное кресло с высокой спинкой и открыла журнал. В приемной сидело еще несколько женщин. Одна из них, беременная по виду не меньше чем на восьмом месяце, улыбнулась Грейс, которая вежливо вернула ей улыбку.

— Вы меня не узнаете? — спросила женщина. На голове у нее была черная повязка, и рыжеватые волосы падали на затылок.

На ее сложенной треугольником и откинутой набок шали были изображены лошади и сцены скачек.

— Меня зовут Пэтси. Я дочь Лоры. Нэнси и моя мама вместе ездят верхом. Мы виделись на прошлогоднем аукционе в Историческом музее.

— Ах да, конечно, — сказала Грейс. — Извините. Просто немного задумалась.

— Я тоже, — сказала Пэтси, любовно поглаживая себя по животу. — А как ваши дела?

— Отлично, спасибо. Когда вы собираетесь?..

На заднем фоне был слышен приемник, настроенный на новостной канал; ведущая обсуждала свежие мистификации, распространяемые средствами массовой информации. «Я уже двадцать пять лет работаю журналисткой, но мне еще ни разу не приходилось сталкиваться с такой вопиющей подделкой, как в случае с переодетым косовским пленником…»

— Разве это не ваш муж…

— Тсс, — сказала Грейс, прикладывая палец к губам. Женщина, похоже, решила, что этим жестом Грейс дает понять, что хочет послушать передачу. Тут появилась сестра и пригласила Грейс в кабинет. Голос журналистки тянулся вслед за Грейс, пока она шла за сестрой.

Результаты анализа подтвердили, что показатели крови вернулись в норму — так, будто у Грейс внутри никогда ничего и не было. Она еще минутку посидела с доктором Гейлин и отправилась домой. Ее настроение и погода изменились самым драматическим образом. Плотные серые облака скрыли солнце, и парк обезлюдел, как если бы деятельность, кипевшая здесь всего час назад, была плодом воображения Грейс. Она дрожала в своей легкой красной накидке. Стемнело, как в сумерки. Подойдя к выходу из парка, самому близкому к ее улице, Грейс подумала о своей пустой квартире и пошла по парку дальше на север, к магазину пряжи.

Позвонив, она долго ждала. Когда она уже собралась уйти, дверной замок щелкнул и ее впустили. Сегодня на Пенелопе вместо одного из ее обычных нарядов с цветочным рисунком был облегающий синий в полоску брючный костюм с накладными плечами. Брюки были заправлены в белые, отороченные мехом ботинки.

— Грейс! — воскликнула Пенелопа, направляясь к ней с протянутыми руками. — Давно вас не было видно.

— Давно, — согласилась Грейс. — Семейные дела.

Это была не ложь. Она потеряла ребенка, нашла ребенка, и ее отца меньше недели назад положили в больницу, не говоря уже о необъяснимом продолжающемся отсутствии мужа.

Вид полок с новыми образцами пряжи вселял уверенность. Грейс потрогала мягкие мотки. В каждом крылась возможность создать что-то новое. Некоторые больше подходили к одной форме, иные — к другой; над вязанием работали самые разные люди; но все же основные характеристики были изначальными, как будто легкая, тонкая шерстяная пряжа имела единственное предназначение. Внимание Грейс привлекла бледно-сиреневая пряжа с белыми крапинками. Она взяла моток с полки.

— Это очень тонкая пряжа, — оценила ее выбор Пенелопа. Грейс сжала моток, и ей показалось, что в руке у нее ничего нет.

— Замечательно, — сказала Грейс. Впервые за все время своей вязальной карьеры она почувствовала, что ей нужен образец. — Как вы думаете, что мне из нее сделать? — спросила она.

Пенелопа широко раскрыла глаза.

— Вы никогда раньше про это не спрашивали. Что случилось? Рискните — посмотрим, что получится.

Как раз в этот момент молодой человек, содержавший вязальную мастерскую, остановился рядом, чтобы взять пакетик с этикетками для творений своих рук. На этикетках значилось: «Сделано Скоттом». На молодом человеке был надет желтый свитер из шишковидной шерсти, заправленный в черное лыжное трико и явно связанный им самим. Он был похож на шмеля.

— Здравствуйте-здравствуйте, — сказал он, приветствуя Грейс как старого друга. Усевшись за длинный дубовый стол, он принялся за работу. Грейс не стала обсуждать предложение Пенелопы о неполном рабочем дне, да ответа и не требовалось — все было ясно без слов.

Грейс помогла трем покупателям выбрать пряжу и показала еще одному, как вяжется зубчатая петля. Когда она собралась уходить, на улице было уже темно. Грейс надела пальто и упаковала десять мотков сиреневой пряжи; Пенелопа принесла большой пластиковый мешок и поставила его перед ней на стол.

— Это платок вашей бабушки. Я тут кое-что подлатала. Смотрится не как новый, но держаться будет. Надеюсь, вам понравится.

Грейс не забыла об этом. Совсем напротив. С платком была та же история, что с кожаной курткой Лэза, которую она так и не забрала у портного, — теперь она была ей просто не нужна. Она потянула к себе пакет и достала платок. Ни зияющих дыр, ни обмахрившихся концов… Платок был целехонек, такой же безупречный, как издание Твена, которое ее отец заново переплел для Лэза, но, несмотря на это, выглядел совершенно незнакомым. Это был не тот платок, который согревал ее по вечерам, когда Лэз уходил играть в хоккей. Дырки исчезли, а вместе с ними и воспоминания — доказательства того, что платок сильно любили и часто им пользовались, — упорство волокон, сохранявших упругость, несмотря на возраст.

— Уж не знаю, как вас благодарить, Пенелопа, — сказала Грейс, стараясь скрыть свое разочарование.

— Не стоит благодарности. Но я сказала вам, что лучше начать все сначала. Повториться ничто не может. Сегодня я рано закрываюсь. У меня кое с кем встреча, — сказала Пенелопа, хлопая ресницами. — Свидание наудачу. — Она понизила голос. — На самом деле я познакомилась с ним в Интернете. Он лингвист. У нас так много общего. Кто знает? Может быть, он — единственный и неповторимый.

Грейс пожелала Пенелопе всего хорошего и захлопнула за собой дверь.

Когда Грейс вышла на улицу, была метель. Трехдюймовый слой свежего снега покрывал припаркованные машины. Грейс накинула капюшон и пошла против ветра. Огни машин сливались в один ослепительный поток, когда она переходила улицу, чтобы найти такси до центра. Перед ней стояло еще несколько ловивших такси пешеходов, тяжело нагруженных пакетами и свертками.

Краешком глаза она заметила мужчину в черной куртке, прислонившегося к почтовому ящику. Лицо его было скрыто газетой. В нем не было бы ничего из ряда вон выходящего, если бы люди имели обыкновение читать газеты и ходить в легких ботинках во время такой метели. Ботинки она узнала. Они были точной копией остроносых штиблет мистера Дубровски. Когда она приблизилась к мужчине, тот быстро отвернулся, как будто не хотел, чтобы его опознали. Не дожидаясь такси, Грейс, торопливо шагая, покинула место подозрительной встречи. Она оглянулась — убедиться, не преследует ли ее незнакомец, но обжигающий ветер и слепящие огни фар не давали разглядеть не только фигуру мужчины, но даже почтовый ящик, возле которого он стоял.

Грейс ускорила шаг, свернула за угол и ненадолго остановилась перевести дыхание. И все из-за книги! Это казалось таким смешным. Потом она вспомнила о карточке в сумке Гриффина и подумала о том, что все это каким-то образом связано; однако в данный момент ей не удалось свести разрозненные нити воедино. Грейс нырнула под навес синагоги, куда ее родители ходили по главным церковным праздникам. Синагога находилась в двух шагах от Вест-Энд-авеню. Стряхнув с пальто снег, Грейс вошла.

Однажды в дождливый день отец показал ей синагогу. Они зашли в святилище, спустились вниз по ступеням и, пройдя через соседнюю церковь, чудесным образом оказались на улице в нескольких кварталах к югу, прямо перед автобусной остановкой, ни капельки не промокнув. Сможет ли она восстановить этот путь? Грейс направилась к святилищу, все время оставаясь начеку. Неужели мистер Дубровски действительно преследует ее?

Сводчатый проход, выложенный ослепительно яркими разноцветными плитками, вел в святилище, по обе стороны которого располагались две высокие двери. Двери были украшены позолоченными семисвечниками и цветной веерообразной мозаикой, а также другими символами иудаизма, в котором Грейс разбиралась неважно. Она потянула за резную медную ручку одной из дверей, но дверь была заперта. Грейс попробовала открыть другую. После нескольких попыток дверь открылась. Она бросила взгляд через плечо, и ей показалось, что некто в капюшоне вошел в синагогу, как раз когда она проскользнула в приоткрывшуюся дверь.

Грейс спустилась по неосвещенным ступенькам и очутилась в пропахшем плесенью подвале. Единственная голая лампочка, висевшая под потолком, излучала призрачный оранжевый свет. Покрытая толстым слоем черной гари, она выглядела так, будто ее не меняли лет сорок, явно перекрывая рекорд долгожительства «дюро-лайт».

Глядя в мрачную тень, Грейс почувствовала, что ей очень хочется вернуться. Собравшись с мужеством, она понемногу углубилась в лабиринт темных коридоров. Она миновала уже несколько поворотов, когда наконец вошла в ярко освещенную котельную с тянущимися вдоль стен и под потолком трубами; на противоположной стороне была дверь, над которой горела красная надпись «выход». Грейс распахнула дверь и попала на еще один лестничный пролет. На его верхней площадке Грейс ждала пожарная дверь, которую она приоткрыла медленно, стараясь не задеть никакой сигнализации. И вот наконец — вход в церковь. В помещении слабо пахло ладаном; на стене Грейс увидела рекламную доску, покрытую церковными объявлениями. Ее внимание привлекла записка о лекции, которая должна была состояться сегодня вечером: «Никогда не поздно стать тем, кем ты мог бы быть». Грейс узнала цитату из Джордж Элиот. Лекцию, возможно, отложили из-за снегопада. Грейс застегнула молнию на куртке и уже собиралась уйти, как вдруг услышала доносящиеся из церкви голоса. Она подумала, что это все-таки, наверное, лекция, чуть-чуть приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Ряды были едва заполнены, перед алтарными вратами стоял мужчина лет тридцати в нефритово-зеленом пуловере из овечьей шерсти и джинсах. Надетая козырьком назад бейсбольная кепка и туристские ботинки довершали его наряд. У него были длинные спутанные волосы, а лицо его было покрыто многодневной щетиной. Кого-то он ей напоминал. Лэз периодически не брился по уикендам, и к утру понедельника у него уже отрастала настоящая борода. Однажды, когда он выходил из дома не побрившись, портье даже не узнал его.

Грейс приоткрыла дверь пошире и попробовала проскользнуть внутрь незамеченной. Стоявший у алтаря мужчина заметил ее и кивнул. Грейс села в последнем ряду и стала слушать.

— Постарайтесь мысленно вернуться в детство, когда вы бывали чем-то так увлечены, что совершенно не замечали, как проходит время, — говорил лектор. — Вы были полностью погружены в себя. И это ощущение вы не утратили, а лишь забыли о нем.

Его слова напоминали расхожую психологию, которую пропагандировали на дневных ток-шоу. Грейс слушала его не затем, чтобы «докопаться» до собственного «я» — ей было попросту любопытно, чего не хватает всем этим людям.

— Все мы знаем это, — продолжал мужчина. — Мы либо забыли о том, кто мы, сбросили со счетов, либо никогда не искали этого, ибо это не вписывалось в схему, которую строили наша семья, наши возлюбленные, друзья, работодатели, мужья, жены и дети. Помните: никогда не поздно. Кем вы могли бы стать?

Мужчина замолчал, сошел с кафедры и пошел по проходу в сторону Грейс. Она оглянулась, полагая, что он направляется в заднюю часть церкви. Но нет. Грейс вдруг почувствовала себя человеком, ставшим безвольной игрушкой в руках фокусника. Когда мужчина был уже близко, Грейс внезапно поняла, кто это, и потянулась за своим мешком, чтобы исчезнуть раньше, чем он узнает ее. Слишком поздно. Мужчина уже стоял прямо перед ней.

— Я никогда… — сказал он, обращаясь к Грейс и подмигивая. — Вы восполнили пробел.

Мужчина уставился на нее в ожидании ответа. Грейс тоже не отрываясь глядела на него. Сердце ее глухо билось в груди. Эта встреча в церкви была совсем не похожа на питейную игру. И, что бы это ни было, Грейс больше не хотелось играть. Без разделяющей их стойки она чувствовала себя слишком уязвимой.

— Извините, — пробормотала она, — но мне действительно надо идти. — И выбежала из храма.

Снаружи она попыталась сориентироваться и скоро поняла, что стоит прямо через улицу от старого дома Лэза. Шел густой снег, и улицы были безлюдны. Пряжу и платок в ее пакете запорошило снегом. Грейс огляделась по сторонам. К счастью, мистера Дубровски нигде не было видно. Грейс решила срезать путь, пройдя через вестибюль дома Лэза. Отец превратил ее в городского сурка, способного сбить со следа не только потенциально опасного преследователя, но и навязчивого бармена, проповедника по совместительству. Она поспешно миновала вращающуюся дверь, прошла через вестибюль, села в лифт и поднялась на четвертый этаж.

Дверь старой квартиры Лэза была не заперта. Войдя, Грейс увидела, что вся квартира завалена кусками пластика и покрыта слоем тонкой белой пыли. У окна, под куском пластика, стояла орхидея. Грейс подошла, чтобы открыть растение, которое издали казалось слишком совершенным для окружавшей его реальности. Белой пыли на листьях не было, и земля странным образом была влажной.

Если Лэз и приходил сюда, то не оставил никаких следов. Они с Лэзом, как магнитные игрушки, поменялись полюсами. Казалось, они могут только отталкивать друг друга. Снег кружился во дворе за окном, и Грейс представился вихрь белых визитных карточек, слетающих на землю.

Домой она не спешила, зная, что Гриффина все равно нет в городе. Здесь, в этой пустующей квартире, где никто не позволил бы ей остаться, спроси она разрешения, Грейс чувствовала себя в безопасности. Не снимая пальто, она легла на затянутую пластиком кушетку. Веки ее отяжелели. Что такого было в этой квартире, что всегда навевало на нее сон? — подумала Грейс; это была ее последняя мысль перед тем, как погрузиться в дремоту. Утром она проснулась от звука шагов входивших в квартиру асбестоукладчиков. Она поспешно ушла, прихватив орхидею; ее волосы и одежда были теперь покрыты белой пылью.

Гриффин должен был вернуться этим вечером. В девять от него все еще не было ни весточки. Грейс решила лечь спать. Вечер она провела, складывая вещи — свой чемодан и рюкзак для Лэза. Чтобы воспроизвести подобие целой жизни, ей требовалось прежде всего несколько тщательно отобранных вещей. Сейчас Грейс делала все по науке. Черные атласные брюки — подарок матери, — сложенные, заняли не больше места, чем один из носовых платков Лэза. Если бы она укладывалась для поездки в Чикаго в соответствии с принципами своей матери, ей хватило бы мешка размером не более конверта. Она могла бы отправить свою одежду в Чикаго по почте.

Она достала из кладовки маленький походный рюкзачок и сложила туда одежду Лэза, ботинки, теплый свитер, а также несколько вещей-талисманов, такие как его очки и золотые карманные часы его отца. Спектакль разыгрывался для Хлои: если она зайдет в гостиницу, в комнате повсюду будут следы присутствия Лэза, но в не меньшей степени Грейс собирала вещи для сохранения собственного душевного спокойствия.

Она открыла верхний ящик платяного шкафа Лэза. Там хранились ремни, которые Лэз всякий раз привозил из путешествий: белый ремень с синей вышивкой из Марокко, ковбойский ремень из Дуранго, ремень из верблюжьей шерсти — из Египта. Грейс могла бы составить карту мира, разложив ремни по меридианам. Рядом с паспортом Лэза она положила ключ от его старой квартиры. У нее не было больше надобности ходить туда. Сделав это, Грейс закрыла ящик.

Родители позвонили ей позже вечером, в унисон пожелав благополучного перелета и счастливого дня рождения. «Позвони, как только сядете. Повтори — какой номер рейса? Знаешь, в Чикаго стоят необычные холода. Может, тебе лучше поехать весной?»

Когда около полуночи Грейс услышала, как входная дверь наконец открывается, она осталась в постели, притворяясь усталой. Она не могла видеть, как уходит еще один, пусть даже почти чужой человек. Из комнаты Гриффина послышалась музыка. Грейс узнала мелодию и голос Эми Манн: «Нет одиночества хуже, чем когда ты одна. Но вдвоем бывает ничуть не лучше. О, как тяжко быть одинокой вдвоем…» Лэз тоже слушал эту песню, иногда по многу раз подряд.

Она уставилась в потолок и стала думать о фрагменте сна, который приснился ей в квартире Лэза, когда она заходила туда после Дня Благодарения. Лэз прошел сквозь паутину, и ни одна паутинка не прилипла к нему. Грейс задумалась: почему ей не пришло в голову самой пройти через ту дверь?

На следующее утро она выехала в аэропорт на два часа раньше, задолго до того, как должен был проснуться Гриффин.

Грейс села в плюшевое кресло первого класса. Соседнее сиденье было откинуто, ремень пристегнут — так, будто там действительно кто-то сидел. Грейс сложила кресло и открыла свою книгу.

Она вспомнила о первом самостоятельном полете. Ей было одиннадцать, и она летела на Рождество в Айову, где жил отец Хлои, чтобы навестить подругу. Родители Грейс отвезли ее в аэропорт, но при входе на терминал Грейс запаниковала и отказалась садиться в самолет. Отец дал ей полтаблетки транквилизатора, которые носил в нагрудном кармане. Пятнадцать минут спустя она уже сидела, аккуратно пристегнутая к оранжевому креслу самолета, присутствуя при происходящем вокруг нее еще в меньшей степени, чем сейчас присутствовал Лэз.

Через сорок минут после взлета Грейс почувствовала растущее беспокойство. Впервые со времени ухода Лэза она покинула пределы своей зоны комфортности. Жизнь в огромном городе с недавних пор стала казаться Грейс почти такой же провинциальной, как жизнь в маленьком городке. В прошедшие шесть недель эта жизнь протекала в очень строго очерченных границах — в пределах двадцати кварталов Верхнего Вест-сайда. Но теперь Грейс разыгрывала «свою роль». Внезапно, после стольких недель лицедейства, она словно позабыла слова. Во рту у нее пересохло. Она попросила стакан воды.

Грейс развернула купленный накануне моток шерстяной сиреневой пряжи — спасательный трос, связывавший ее со знакомой почвой. Она принялась вязать, и чувство страха начало понемногу уменьшаться, пока постепенно не стало таким же незаметным, как скользящие в синем небе пряди перистых облаков. Она словно проглотила таблетку или приняла мышечный релаксант, действующий успокаивающе в периоды турбулентности. Создавая нечто новое, ее пальцы убеждали ее в том, что она может держаться.

Начал вырисовываться узор, и стало ясно, что ее замысел потребует больше мотков, чем те семь, которые она взяла с собой. Пряжа была такой тонкой, что на пять дюймов плетения уходило почти полмотка. Грейс уговаривала себя образумиться, но чем больше старалась она снизить темпы, тем меньше ей это удавалось. И часа полета не минуло, а мешок почти опустел. Оставался всего один моток.

Стюардесса восторженно заквохтала над работой Грейс, провозя мимо нее тележку с напитками. Грейс показалось, что она может различить последнюю петлю, невесомо соскальзывающую с обеденного столика.

Она отложила вязание и прижалась лбом к иллюминатору, вглядываясь в горизонт. Какой-то образ подобно грозовой туче затмил ее сознание. Она увидела себя с Лэзом, стоящим на лыжах на склоне горы, в их первый Валентинов день. С обзорной точки, расположенной на высоте тридцати тысяч футов, она рассмотрела лицо Лэза, берущего ее за руку и уводящего к подъемнику. «Ты слишком чувствительная, — говорил он ей. — Кто и когда по-настоящему хотел детей? Это же такая обуза». Он сделал ей предложение ближе к вечеру того же дня, перед последним спуском. Подъемник поплыл вверх, и с губ Лэза сорвались слова: «Выходи за меня». Она вспомнила, как после возвращения в город он не звонил три дня.

Несмотря на все предупреждения и предостережения, касавшиеся погоды, родители Грейс никогда не давали дочери советов, оберегающих от ложных шагов и выгребных ям реальной жизни. Они выискивали в небесах силы природы и не понимали того, что у людей и у неудачных браков есть свои области высокого давления. Они ошибочно думали, что Лэз поднимет уровень их дочери, но смешивали образ его ухаживаний и среду, в которой он вращался, с его человеческими достоинствами. Они не могли предвидеть, что Лэз поднимет Грейс только до положения незамужней жены.

Внезапно она почувствовала, как нитка дернулась в ее руках, будто она поймала рыбу. Прежде чем полностью осознать случившееся, Грейс, испытывая ужас, долго смотрела, как ряд за рядом ее вязанье разматывается, зацепившись за проворные колеса тележки с напитками. Чем сильнее она старалась удержать его, тем быстрее оно распускалось. Попытки Грейс отцепить пряжу привели к тому, что несколько открытых картонных упаковок с молоком и чашек кофе перевернулись (а стюардесса зашаталась, потеряв равновесие), и этот ужас продолжался до тех пор, пока весь самолет, от салона первого класса до кабины экипажа, не оказался опутан мокрой сиреневой паутиной.

 

24

«Душевная кухня»

Женщина за приемной стойкой гостиницы «Времена года» очень радушно сообщила Грейс о том, что им потребуется другая кредитная карточка.

— Она неплатежеспособна? — спросила Грейс.

— Нет, — ответила женщина, сочувственно качнув головой, — просто заморожена.

— Это невозможно, — сказала Грейс. — Я только что ею пользовалась.

Но, произнеся эти слова, она поняла, что на самом деле не может вспомнить, когда в последний раз пользовалась карточкой. Она даже не могла припомнить, получала ли последний ежемесячный бюллетень. Благодаря какому-то рудиментарному гену, доставшемуся ей от матери, она привыкла расплачиваться наличными. Но чего она совершенно не унаследовала от матери, так это ее склонности торговаться и спорить. Мать, наверное, стала бы выяснять у портье, соответствует ли он своему служебному положению.

— Разрешите, я им позвоню, — сказала Грейс.

Тягучий разговор с компанией по выдаче кредитных карточек, несколько незаметно проглоченных слезинок, бодрящая доза реальности — и Грейс вернулась к стойке портье. Карточка действительно была заморожена, но кем — Грейс не могла точно сказать. У нее имелось при себе достаточно наличных, чтобы оплатить задаток и расходы в течение дня. Она взяла свой багаж, попутно отметив, каким легким был рюкзак Лэза по сравнению с ее чемоданом, и поднялась наверх.

Снятый ею номер оказался просторным и со вкусом отделанным, разве только чуточку безликим. У окна стояли пурпурная фрезия и корзина с фруктами, на кровати под расшитым цветами покрывалом лежали королевского размера подушки, а по бокам стояли платяные шкафы из вишни и ночные столики. Номер был упорядоченным и начисто лишенным какой-либо остаточной истории, в чем для Грейс крылся некий соблазн с оттенком примешавшегося к нему чувства вины. Она чувствовала, будто вступила на сцену идеально, по Платону разыгранной жизни.

За тяжелыми портьерами с высоты сорок первого этажа Грейс были видны берега озера Мичиган. Заметив, что на автоответчике мигает красная лампочка, она нажала кнопку и услышала голос Хлои, приветствующей ее в Чикаго. Грейс перезвонила, и они договорились встретиться и поужинать пораньше в ресторане неподалеку от дома Хлои в Уикер-парке. Грейс привычно извинилась за Лэза, сказав, что у него прием, на котором он обязательно должен присутствовать.

Грейс весь день продрожала, бродя по центру Чикаго в своем розовом пальто и разглядывая местные достопримечательности. Потом немного прошлась по берегу озера. Вернувшись в номер в начале шестого, она надела пару толстых теплых носков и несколько свитеров поверх длинной вязаной юбки. Достала из чемодана подарок, который привезла Хлое: книгу, изготовленную и переплетенную собственноручно. На обложке она изобразила пакет с семенами, чтобы Хлоя не забыла весной посадить цветы на крыльце своего дома. Под пакетом приклеила одно из предсказаний, подаренных Кейном. Предсказание больше подходило Хлое, которая работала над романом, и звучало так: «Вам суждено полюбить художественную литературу». Страницы Грейс смастерила из газетных вырезок с вкрапленными в них дикими цветами и опрыскала эссенцией бергамота — любимого запаха Хлои. Грейс подумала, что, наверное, переусердствовала с ароматизатором, так как теперь все содержимое ее чемодана пахло как чашка крепко заваренного чая «Эрл Грей».

Прежде чем выйти из номера, Грейс бросила взгляд на нераспакованный рюкзак Лэза, висевший на деревянной вешалке. Обычно она чувствовала себя менее одинокой, разложив вокруг вещи Лэза, но в сегодняшнем состоянии духа ей меньше всего хотелось, чтобы его беспорядок испортил эту чудесную, эту безукоризненную картинку.

Ресторан «Душевная кухня» был заполнен почти до отказа, несмотря на ранний час. Публика была необычной — очень молодая, татуированная и изощренно проколотая во всех местах. Хлоя сидела за круглым столиком в середине зала. Волосы ее больше не были коротко подстрижены и выкрашены в темный цвет, теперь они ниспадали на плечи блондинистыми волнами. На ней были рваные джинсы и старомодный джемпер, весь в бисерных цветах, поверх голубой футболки с вышитой поперек груди надписью «Все обо мне». Время от времени свет определенным образом отражался в покрывавших ее джемпер бисеринках, рассыпавших по всему залу разноцветные «зайчики».

— Хиппуют, — сказала Хлоя, имея в виду остальных посетителей. — Это у них врожденное. Мы никогда не были такими нахальными.

Грейс попробовала снять один из своих свитеров, но он зацепился за ожерелье, и Хлое пришлось ей помогать. Официант в красных джинсах и светло-зеленой рубашке с изображением главных исторических событий ухмыльнулся, наливая ей в стакан холодной, как лед, воды.

— Шикарная рубашка, — сказала ему Хлоя. — На распродаже купил?

— Нет, в «Уна мейс».

— Я должна сводить тебя туда, Грейс, — сказала Хлоя. — Тебе понравится.

Они с Хлоей продолжали говорить о своих любимых комиссионных магазинах, и в какой-то момент Грейс показалось, что сейчас официант подсядет к ним.

— А вы откуда? — спросил он, впервые за весь разговор обращаясь к Грейс.

— Из Нью-Йорка, — ответила она. Официант нахмурился.

— Откуда-откуда? Из штата Нью-Йорк?

— Нет, из города, — ответила она. Официант быстро взглянул на Хлою, как бы за подтверждением.

— Круто, — сказал он и пошел — как показалось Грейс, чересчур поспешно — за меню.

Грейс с трудом покончила с половиной порции равиоли, начиненных сладкой картошкой, и обжаренным шпинатом со стеблями одуванчиков. Официант завернул им остатки ужина и, пока они надевали пальто, попросил у Хлои телефон.

— По-моему, тебе здесь нравится, — сказала Грейс, когда они вышли на Милуоки-авеню. У соседнего здания небольшая очередь, вытянувшись цепочкой, ожидала у дверей какого-то клуба. На углу Грейс заметила кучку подростков в куртках с капюшонами, столпившихся перед небольшим гастрономом.

— Очень. Просто не представляю себя в Нью-Йорке. Я знаю, ты любишь этот город, но я даже подумать не могу, чтобы мои окна выходили на кирпичную стену. Теперь, после смерти мамы, меня с теми местами почти ничего не связывает.

— Представляю.

— Я как будто все еще жду, что она вернется.

Они свернули за угол и пошли к надземной станции метро. Хлоя остановилась и повернулась к Грейс.

— Если есть время, можешь зайти посмотреть, как я живу. Очень жаль, что сейчас не весна. Посидели бы на крылечке.

— Мне, правда, хотелось бы, но, думаю, конференция Лэза скоро закончится, а я обещала к его приходу вернуться в гостиницу.

Слава богу, было уже достаточно темно.

— Грейс… — начала было Хлоя, но умолкла. Она надела шляпу, у которой был такой вид, будто ее сшили из обрывков старых свитеров. — Ладно. Тогда в другой раз. — Она порылась в своей красной виниловой сумочке, ища ключи. Недалеко от них притормозило такси. — Еще раз спасибо за книжку. Позвони завтра, скажи, какие у тебя планы. У меня есть для тебя подарок.

Пока они обнимались на прощание, Грейс вспомнила об ожидающем ее в гостинице пустом номере. Хлоя повернулась, чтобы идти.

— Хлоя… — окликнула ее Грейс, махнув такси, чтобы проезжало дальше. Хлоя обернулась.

— Что-нибудь забыла?

— Думаю, у меня найдется время зайти к тебе. Давай я позвоню Лэзу и скажу, что вернусь поздно.

Квартира Хлои находилась в полумиле от ресторана, в Бак-тауне. Они пустились в долгий путь по улицам, носящим имена знаменитых авторов — Шекспир-авеню, Диккенс-авеню, — вдоль которых выстроились в ряд ничем не украшенные строения викторианской эпохи — окруженные высокими изгородями приземистые кирпичные дома, которые, как сказала Хлоя, были построены до того, как этот район был официально провозглашен городским заповедником.

По пути они зашли в «Книгочей», крохотный частный книжный магазин, где проходы между стеллажами были настолько узкими, что два человека едва могли в них разойтись. Пол был усыпан карандашной стружкой. На грубых, шершавых деревянных полках теснились книги, названия которых ничего не говорили Грейс. Гипсовые статуэтки выглядывали из крохотных ниш. Черный кот потерся о лодыжки Грейс и потом ходил за ней повсюду, пока она бродила по магазину, просматривая ряды книг. Во внутреннем дворике был сад, а в нем круглый стол и три никелированных стула. Хлоя пошла наверх, чтобы найти книгу о человеческих утратах. Грейс слышала, как поскрипывают доски пола у нее над головой, и представляла себе книжную лавину, которая вот-вот обрушится на нее сверху.

Грейс отошла к выходу и стала в ожидании Хлои разглядывать разношерстные прикнопленные объявления — но большей части о субарендной сдаче площади и работе на неполный день. Грейс уже собиралась отправиться на поиски Хлои, когда ее внимание привлек желтый листок, призывавший записываться на открытые занятия по гончарному ремеслу. На узкой полоске поверх листка был нарисован крохотный гончарный крут и значился телефонный номер, написанный каллиграфическим почерком. Как много времени прошло с тех пор, как Грейс бросила гончарное ремесло! Ей вспомнилось колесо, крутящееся, пока она центровала глину, поднимала ее и делала форму полой настолько, что, казалось, еще немного — и стенки не выдержат. Черный кот играл у ее ног, перекатывая упавшую кнопку, потом Грейс увидела спускавшуюся Хлою. Грейс незаметно сорвала одно из объявлений и сунула его в карман.

* * *

Хлоя открыла дверь квартиры на втором этаже и, едва они вошли, заперла ее на засов и цепочку.

— До маминой смерти я никогда не запирала дверь. Не хочу, чтобы исчез кто-то еще.

— Мне это чувство знакомо, — сказала Грейс, проходя на кухню. Пол был покрыт старомодным персикового цвета линолеумом с квадратным рисунком — на пересечениях квадратов сверкали золотистые блестки. Стены выкрашены ярко-желтой краской и увешаны более или менее изящными безделушками.

Грейс подумала о своей бабушке, оглядывая разнообразие часов в этой кухне. Все они показывали разное время. Старые куклы расположились на холодильнике — они под стать миниатюрной мебели, которая могла бы вполне естественно дополнить какой-нибудь экспонат с выставки Дэмиена Херста. Магнитные буквы и полосы черно-белой фотопленки украшали дверцу холодильника. Грейс увидела фотографию, на которой они с Хлоей, тогдашние старшекурсницы, были запечатлены во время поездки в «Рай плейленд». Края фотографии загнулись. На снимке Грейс была в обмахрившейся джинсовой куртке и повязанном вокруг шеи пестром шелковом платке. Она с трудом узнала себя. Даже улыбка казалась ей чужой.

Она подумала о ящике под кроватью, где, как она подозревала, лежала нетронутой большая часть ее школьного барахла. Грейс привыкла четко отделять одну часть жизни от другой. Ее научили, что, когда заканчивается один этап, надо складывать вещи, как старую одежду, в походный сундук и переходить к другому. Все, из чего она вырастала, оставалось позади или отправлялось в «Гудвилл».

Когда Грейс только начала встречаться с Лэзом, мать затаскала ее по магазинам и заставила выбрать новый стиль прически. Поначалу они покупали вещи за полную цену, примеряя одежду с торжественностью, приличествующей предсмертному обряду причащения. То была кульминация всех лет, проведенных в местах вроде Барклай-скул в подготовке именно к этому моменту. Как знатная невеста в стародавние времена, посаженная на корабль с козлом и комплектом постельного белья, Грейс располагала современным приданым от Бергдорфа, которое обеспечивало ей доступ в сферы, где вращался Лэз. Конечная разница состояла не в том, что она брала с собой, а в том, что оставалось на берегу. Сноровистая рука матери подвела Грейс к порогу замужества без одной очень важной вещи. Оглядывая кухню Хлои, Грейс поняла, что же это. Здесь — в хаосе накопления — и крылся секрет неподзапретной жизни.

— Хочешь ромашкового чая? — спросила Хлоя. Вопрос нарушил мечтательную задумчивость Грейс и вернул ее в мир лжи, где она так легко жила последние шесть недель.

— Можно от тебя позвонить Лэзу?

Хлоя посмотрела на Грейс так же, как возле «Душевной кухни», но на этот раз отрицательно покачала головой.

— Грейс…

— Что?

— Ты думаешь, я дура?

— Конечно, нет. Я просто хотела сказать Лэзу, что вернусь поздно.

— Не перебивай. Я знаю, что происходит. Или ты считаешь, что можешь провернуть это со всяким? Но со мной, Грейс, пожалуйста, не надо. Я ведь тебя всю жизнь знаю.

Вдруг, после бившего ее весь день озноба, Грейс бросило в пот. Она сомневалась, следует ли ей довериться Хлое.

— Что ты имеешь в виду?

— Грейс, Лэз был в Чикаго неделю назад на симпозиуме по правам человека, но большую часть времени он провел, отстаивая свою книгу, если это можно так назвать. Я даже думаю, что он сам верит в историю о концентрационном лагере. Это было во всех газетах. Он все еще утверждает, что шесть недель изображал заключенного. Скорей всего, он просто кому-то заплатил. Я даже ходила на этот симпозиум, чтобы посмотреть на него.

— Ты его видела? Он что-нибудь говорил обо мне?

— Да. Наплел кучу всякой ахинеи. Дело, конечно, ваше, но не знаю, у кого в результате более серьезные проблемы. Он и понятия не имел, что ты приедешь в Чикаго. Хотел получить все сведения о твоих полетах. Будто я когда-нибудь ему их давала. Он ни капельки не изменился. Я раскусила его с первого раза, как мы встретились. Прости, но я никогда не была большой поклонницей этого парня.

Так, значит, это Лэз переоформил билеты.

— Я не хотела врать тебе, — сказала Грейс, опускаясь на стул.

— Послушай, давай я приготовлю чай, и ты мне расскажешь, что происходит.

Хлоя подошла к посудному шкафу, достала две разные кружки с цветочным узором и поставила на стол, положив рядом рукопись с пометками на полях и несколько старых выпусков «Нью-йоркского книжного обозрения».

— Даже не знаю, откуда начать, — вздохнула Грейс.

— Откуда хочешь. Отредактировать успеем.

Той ночью, лежа на футоне во второй спальне Хлои, Грейс никак не могла уснуть. Разговор с Хлоей был вроде грозы жарким августовским вечером, грозы, которая не приносит никакого облегчения. В спальне было полно швейных принадлежностей. Мать Хлои научила ее шить, вязать и вышивать. Льняные в полоску занавески висели на медном стержне, кровать покрывало простеганное вручную одеяло. На деревянном столе стояла принадлежавшая матери Хлои и заряженная катушкой ниток старая зингеровская машинка, словно позируя для рекламы и готовясь заработать вновь. Рядом расположилась прозрачная пластиковая коробка, набитая пуговицами, крючками, наперстками и металлическими шпульками.

У Грейс сохранилось детское воспоминание о том, как еще в первых классах школы она написала свое имя на двухцветных кожаных туфлях. В тот день мать, забирая ее из школы, шла сзади. «Твои новые туфли!» — закричала она. Это был первый раз, когда Грейс написала свое имя на какой-то вещи. Потом она исписала своим именем целую тетрадь, вырезала его на школьной парте, выцарапала на пианино в гостиной. Ее учительница отвела мать в сторону и шепотом предложила встретиться. Грейс услышала слова: «кризис самоотождествления» и, хотя не поняла их смысла, догадалась, что произошло нечто худшее, чем случалось с ней на уроках логопеда, куда они ходили.

«Она точно знает, кто она такая, а если нет, то благодарю вас, я сама скажу ей об этом», — ответила мать Грейс пронзительным голосом, застегнула «молнию» на пальтишке Грейс и свела ее вниз по известняковым ступеням. Когда они вернулись домой, мать сунула в руки Грейс кисть, смоченную в перекиси водорода и моющем средстве. Пальцы Грейс побелели после того, как она трижды смазала туфли толстым слоем обувного крема «Киви», после чего поставила их на ночь сушиться на газету.

Завтра ее день рождения. Она отпразднует его без Лэза. Внезапно, как ребенок в летнем лагере, скучающий по дому, она испытала страстную тоску — нет, не по бежевому свитеру отца, не по прогнозируемым им ливням и не по эликсирам матери, даже не по Лэзу. Это была тоска по чему-то, чему она еще не знала имени. Вернувшись в Нью-Йорк, она все расскажет родителям.

 

25

Выбор Грейс

Хлоя, в джинсах, пурпурном свитере и шлепанцах, уже встала и чем-то занималась на кухне, когда вошла Грейс. На буфете стоял чайник, кипела вода.

— Привет. Как спала? Выстрелы не разбудили? — спросила Хлоя.

— Выстрелы? — Грейс присела к столу.

— Каждую ночь. Я уже так привыкла, что почти не замечаю, но, когда услышала в первый раз, упала на пол и стала кататься, как в «Зле Майами» или еще каком-нибудь боевике.

— Думаю, я их не слышала, — сказала Грейс, хотя у нее было такое чувство, что она вообще не спала.

— Вот и хорошо.

Чайник засвистел. Хлоя выключила старую газовую плиту и, взяв желтую лейку, пошла поливать цветущее растение, подвешенное в горшке возле окна. Дотянувшись, она оборвала показавшийся ей увядшим лист.

— Проклятье, — сказала она, вытирая руки кухонным полотенцем.

— Что такое? — спросила Грейс.

— В моей петунии развелась моль!

Хлоя сняла горшок с крючка, осторожно вынесла его на крыльцо и мощно встряхнула, после чего около дюжины серых мотыльков вылетели из цветка и упорхнули.

— В последнее время у нас серьезные проблемы с молью, — сказала Хлоя. — Потом придется опылить. Я люблю свою петунию, хотя бабушка и говорила, что это плебейский цветок.

Хлоя налила себе кофе. Потом положила чайную заварку и немного свежей мяты в чашку Грейс и залила кипятком.

— Хочу отвести тебя позавтракать в «Бонго рум». В честь твоего дня рождения, — сказала она, садясь за стол. — Они лучше всех готовят яйца. Там будет несколько моих друзей, которые должны тебе понравиться. Потом можем пробежаться по комиссионкам.

Когда они пришли, ресторан был уже битком набит. В первый момент Хлоя не увидела никого из своих друзей. Хозяйка, в облегающем черном свитере и брюках военного образца, сказала, что ждать придется по крайней мере час.

— Если ты не против, я могу и подождать, — сказала Грейс.

Но, прежде чем Хлоя успела ответить, какая-то троица, сидевшая в большой кабинке, замахала им руками.

— Ой, гляди! Они там.

Хлоя потянула Грейс за руку в конец ресторана и представила ее:

— Ребята, это Грейс, моя подруга из Нью-Йорка, о которой я вам все уши прожужжала.

— Рада познакомиться, — сказала Грейс, втискиваясь между двумя девушками, Ким и Селой, одетыми в одинаковые свитера из шерсти ламы. Хлоя села рядом с молодым человеком с алмазными сережками в ушах. На нем был красный бархатный пиджак поверх выношенной синей футболки.

— Джефф, я вижу, ты решил надеть свой пиджак от Криса Крингла, — заметила Хлоя.

— Просто хотелось привнести немного праздничного настроения, — ответил молодой человек.

Еще один приятель Хлои появился позже; он принес стул и уселся во главе стола.

— Привет, Йэн, — сказала Хлоя. — Это Грейс.

Йэн кивнул. На нем были шарф и синий бушлат, расстегнутый сверху на одну пуговицу. Йэн забарабанил пальцами по столу; волосы его потрескивали от статического электричества, такие же наэлектризованные, как его темперамент. После того как все сделали заказы, Грейс заметила, что Йэн пристально смотрит на нее. Она старалась не отвечать на его упрямый взгляд, но приходилось слишком часто проверять, смотрит он на нее или нет.

— Так, значит, вы первый раз в Чикаго? — спросил Джефф, сдувая ворсинку со своего пурпурного пиджака.

— Да, еще не доводилось бывать, — ответила Грейс.

— Хлоя говорит, вы скульптор.

— Нет, мне приходилось преподавать это искусство, но сама я не скульптор, — сказала Грейс, думая об объявлении о гончарном классе и куске глины в своей кладовке. Кроме елочных украшений из пластилина, она уже давно ничего не лепила.

— Скульптор, скульптор!.. Просто она сама об этом забыла, — вмешалась Хлоя.

— Знаете, — начал Джефф, — я однажды слышал, как кто-то сказал на собрании: «Прыгайте, а уж кто-нибудь подстрахует». Это помогло мне избавиться от страха сцены.

Когда он замолчал, у него было такое выражение лица, как будто он только что изрек нечто глубокомысленное.

Грейс понятия не имела, какое собрание имел в виду Джефф и почему обращался к ней, словно она спрашивала его совета. Так или иначе, мысль о любом прыжке мало привлекала ее, но прыгать, не имея под собой прочной страховочной сетки и хорошо продуманного плана, учитывающего все возможные случайности, — это и вовсе было ей непонятно. С Грейс случился легкий приступ клаустрофобии, и она глубоко вдохнула, удерживаясь от того, чтобы, перебравшись через девиц в свитерах, спастись бегством в дамской уборной.

— Джефф, Грейс не знает о Ближнем Западе, — сказала Хлоя. Сидящие за столиком серьезно закивали, так что Грейс едва не почувствовала себя параноиком. — Это собрание «АА», куда я хожу с тех пор, как переехала сюда.

— Анонимных алкоголиков? — спросила Грейс. — Но ты же не алкоголик.

— Я тоже туда ходил, — сказал кто-то. Грейс вдруг почувствовала себя так, будто угодила на собрание какой-то тайной ложи и не знает секретного рукопожатия.

— Грейс, я не пью уже почти пять лет. И я думала, ты об этом знаешь.

Грейс не могла припомнить, когда Хлоя последний раз напивалась. Конечно, в колледже на раз бывало, что Хлоя перебирала коктейлей.

— Почему ты мне не сказала? — спросила Грейс.

— Я несколько раз пыталась. Но ты и слышать не хотела.

— Пригубим из неупиваемой чаши, — сказал Джефф.

— Что это значит? — спросила Грейс.

— Отречение.

— И давно ты начал говорить лозунгами? — спросила Хлоя Джеффа, сделав глоток апельсинового сока.

— Выследи, дай отпор и уничтожь, — продолжал Джефф.

— Трезвым будь, пока не умрешь, — добавила Ким. — Поусердствуй.

— Хватит, — сказала Хлоя, подавляя смешок. — Видишь, с кем я здесь связалась? Может, переехать обратно в Нью-Йорк и предоставить этих полоумных самим себе?

— Помилосердствуй, — сказал Джефф.

— Вот это мне больше нравится, — сказала Хлоя.

Заказанные ими омлеты подали в овальных тарелках величиной с блюда матери Грейс. Ее порция была такой большой, что на нее ушло, наверное, по меньшей мере с десяток яиц; по бокам омлет был обсыпан мелко покрошенным мясом и хорошо прожаренным луком, так что ей показалось, что она никогда с ним не справится. Лэз обычно все доедал за Грейс. Она настолько привыкла к этому, что иногда была не уверена, действительно ли она доела свою порцию или по привычке оставила что-то Лэзу.

Грейс вспомнила, как однажды они ужинали с Лэзом в парижском бистро. Толстые, простроченные золотыми нитями шторы закрывали входную дверь, спасая посетителей от холода. Они с Лэзом были голодны как волки, пробродив целый день по Монмартру и Же-де-помм. Как всегда, Грейс оставила кусочек бифштекса, немного пюре из репы и несколько frites, которые Лэз съел, обмакивая хлеб в перченый соус на ее тарелке. За десертом она смотрела, как он сгребает ложкой остатки суфле, и только теперь задумалась, приходило ли ему когда-нибудь в голову, что она может доесть сама.

— Твоя подруга — хороший едок, — сказал Джефф Хлое. Грейс опустила взгляд на свою тарелку и увидела, что съела все подчистую, тогда как остальные едва притронулись к своим порциям.

— Сама не думала, что так проголодалась, — сказала она.

— Возьми то, что тебе нужно, и оставь остальное, — сказал Джефф. Хлоя закатила глаза. И снова Грейс не была уверена, что Джефф говорит об омлете, а не о чем-нибудь другом.

Грейс вслушивалась в разговор, и чувство одиночества покидало ее. Плечи расслабились, дыхание стало легче. Она поняла, что этот круг Хлоиных друзей в «Бонго рум» был предназначен не для того, чтобы находить ответы — потому что, как говорил Кейн, иногда ответов нет, — а для того, чтобы задавать вопросы. Вопросы эти возникали стремительно и хаотично, один за другим, словно выделывая кульбиты в воздухе. Если она отказалась от иллюзии, то кто или что убережет ее от падения? И почему ей это так необходимо?

Грейс подняла глаза — проверить, не смотрит ли на нее Йэн. Он размотал шарф и наконец снял свой бушлат, бросив его на спинку стула.

— Я вас не знаю, Грейс, — сказал он, наклоняясь к ней через стол, — вот если бы вы остались здесь подольше, я бы вас хорошенько порасспросил. Но лозунги вам не помогут, вам нужно сделать несколько шагов.

И хотя его слова показались ей излишне жесткими, Грейс стало легче оттого, что кто-то говорит с ней начистоту.

Впервые она прямо взглянула Йэну в глаза. Они были бледно-голубые и под определенным углом отливали серебром.

— Вы правы. Я их делаю. И в данный момент — тоже.

— Слава богу! — воскликнула явно довольная Хлоя. — Прошу любить и жаловать — моя подруга Грейс.

После завтрака Грейс с Хлоей прошлись по расположенным поблизости комиссионным магазинам. В одном, таком же большом, как «Прайс клуб», куда частенько захаживали родители Грейс, Хлоя снимала вещь за вещью с нагруженных вешалок. Она складывала их в металлическую тележку, продвигаясь по узким проходам к западной части платяного отдела, который в конце прохода примыкал к секции вещей из фланели, непосредственно перед яркими гавайскими рубашками.

Грейс поразили масштабы магазина, но еще больше ее изумляло то, что все продававшееся в нем когда-то принадлежало другим людям и что двух абсолютно одинаковых вещей не было. Выбрать здесь вещь по себе — это было нечто большее, чем просто подобрать нужный размер.

Грейс задумалась: почему какая-то вещь подходит именно этому человеку, а не тому? И еще: меняет ли одежда людей или наоборот?

Когда Грейс с Хлоей подошли к вешалке, где висели пальто «под леопарда», Хлоя остановилась как вкопанная и посмотрела на Грейс.

— Думаю, мне это не подойдет, — сказала Грейс.

— Ничего не говори, пока не примеришь, — ответила Хлоя, выбрав пальто прямого покроя и проверяя, все ли пуговицы на месте. Потом она сгребла несколько темных наушников и пару черных байкерских сапог.

— Здорово, что мы попали сюда пораньше, — сказала Хлоя, изучая вышивку бисером на жемчужно-белом кардигане. — Видела бы ты, какая сюда очередь после двенадцати. И все хорошее, конечно, разбирают.

Хлоя подтолкнула тележку в направлении примерочной и знаками показала Грейс, чтобы та встала в очередь. У женщины, стоявшей перед ней, лежала в тележке такая гора одежды, что можно было подумать, будто она собирается открыть собственную комиссионку. Когда подошла очередь Грейс, служащий, выдававший номера, даже глазом не моргнул при виде кипы одежды, которую она взяла с собой в примерочную (слишком пышное наименование для закутка, в котором едва можно было повернуться и где все оказывалось на виду). По сути, это была круглая площадка, задернутая занавеской для душа. Грейс повесила свою одежду на крючки, в бытность свою служившие кранами горячей и холодной воды, и посмотрела вниз — убедиться, что не наступит на водосток. Хлоя стояла снаружи, передавая ей одежду из тележки.

— Надень эту блузку под кардиган, а потом примерь брюки в полоску. Я хочу посмотреть, как они на тебе смотрятся, так что выходи, — командовала она. — И не забудь байкерские сапоги.

Когда Грейс вышла, на ней не было ни одной своей вещи, за исключением черных носков Лэза и нижнего белья. Увидев Грейс, Хлоя захлопала в ладоши и тут же подвела подругу к прислоненному к стене зеркалу в полный рост. Стоя позади Грейс, она поправляла воротник леопардового пальто.

Впервые за много лет Грейс узнала себя. То, что она увидела, ей понравилось — все, от мешковатых брюк до тяжеленных сапог, и даже выношенное леопардовое пальто. Она чувствовала себя бодрой, словно только проснулась, глаза сияли, и лицо светилось без всякого грима.

— Ты вернулась, — сказала Хлоя.

— А я и не знала, что уехала.

— Не уехала… Просто затаилась, — ответила Хлоя. — Пошли! Заплатим, а потом заберем твой багаж из гостиницы.

— А как же моя одежда, в которой я пришла? — спросила Грейс, глядя на розовое манто, переброшенное через спинку пластикового стула.

— Оставь. Все равно эти вещи принадлежат кому-то другому.

 

26

Ночь мамбо

Грейс прослушала сообщение пилота о том, что из-за густого тумана и плотного графика полетов в Ла-Гуардиа их рейс задерживается по крайней мере еще на час. Она была с ног до головы одета во все новое, леопардовое пальто лежало на соседнем кресле, как дикий зверь, сбежавший из неволи. Самолет кружил над аэропортом, до тошноты однообразно повторяя «восьмерку». Чувство юмора не изменило Грейс, для которой не было никакой разницы — часом больше или часом меньше провести в бесконечном кружении.

Когда она наконец добралась домой, то нашла записку от Гриффина, лентой приклеенную к горшку со спасенной орхидеей, которую она принесла из квартиры Лэза. Грейс прочла послание, отметив, насколько похожи почерки Гриффина и Лэза.

«Я всегда буду помнить, как вы пустили меня к себе и сделали все, чтобы я чувствовал себя как дома. Моему отцу с вами повезло. Я решил вернуться в Мэриленд. Не могу вечно ждать чего-то, что может и не случиться. Пора возвращаться к своей жизни. Благодарю за теплоту. Гриффин».

Грейс глубоко вдохнула и сложила письмо. Она не была честной с Гриффином и чувствовала, что не заслуживает благодарности. Она даже не была уверена, есть ли у нее жизнь, к которой можно вернуться, а этот паренек знал, что его жизнь ждет его возвращения.

Еще одним, последним признаком того, что Гриффин жил здесь, была стопка пластиковых контейнеров, сполоснутых и составленных в раковину на кухне. Грейс наполнила раковину теплой мыльной водой, зная, что Франсин не потерпит, если ее контейнеры вернутся к ней не в первозданной чистоте, а у Грейс было подозрение, что соусу потребуется еще какое-то время, чтобы окончательно раствориться.

Она открыла морозильник и увидела, что Гриффин разморозил и съел более чем годичный запас фрикаделек в кисло-сладком соусе всего за какие-то два дня. Морозильник почти опустел; кроме шпинатовой лазаньи, блинов с дня рождения, коробки пищевой соды и двух поддонов со льдом, купленных в незапамятные времена, в нем ничего не было.

На автоответчике Грейс нашла два сообщения от родителей, подтверждавших, что очередная игра в скрэббл состоится. «Наилучшие пожелания имениннице. И принеси блины, если они у тебя еще остались. Мы проводим водочную дегустацию». Вспомнив, что Франсин в Париже и что сама она не праздновала день рождения с родителями, Грейс решила непременно пойти к ним. Она позвонила отчитаться о состоянии блинов и заодно дала родителям знать, что ей нужно обсудить с ними один вопрос. Она боялась, что если сразу им не скажет, то потом у нее может не хватить духу.

Грейс позвонила в компанию, ведающую кредитными карточками, и с облегчением узнала, что ее карточка снова действительна, хотя ограничения счета изменены. Разборку вещей она отложила на потом, запихнув набитый рюкзак Лэза в самую дальнюю часть кладовки в прихожей. Затем, так и не сняв нового чикагского наряда, схватила сумочку, блины и спустилась на улицу, чтобы поймать такси.

Подъехав к дому родителей, Грейс увидела, что фасад затянут такой же черной строительной сеткой, какая была и на старом доме Лэза. Подъездная дорожка была загромождена, и портье посоветовал ей воспользоваться служебным входом.

Когда Грейс вошла, Милтон с Бертом сидели за кухонным столом. Берт принес целый набор замороженных деликатесов — пьеро-джи, икру, а также бутылку фирменной водки. Он уже успел плеснуть себе в стакан. Грейс открыла коробку замороженных блинов и поставила ее на кухонный стол. Покрытые толстым слоем льда, они были больше похожи на обваленную в песке медузу, чем на что-то съедобное. Отец Грейс встал и, приподнявшись на цыпочки, поцеловал дочь в макушку.

— Как съездила? Порядок? — спросил он.

— Было замечательно, — ответила Грейс, расстегивая леопардовое пальто.

— Лэз работает? — спросил отец, словно они отрепетировали этот обмен репликами.

— Да. Шлет наилучшие пожелания.

— Хороший тебе муж достался, смотри не упусти.

Грейс знала следующую реплику наизусть, но в этот раз не могла вымолвить ни слова.

Мать вошла в кухню и остановилась, в упор глядя на Грейс и словно лишившись дара речи.

— Что это на тебе такое? — спросила она наконец.

Отец взглянул на нее.

— То же, что и всегда, — ответил он.

— Не ты, Милтон. Грейс.

— По-моему, она ничуть не изменилась. Разве что стала чуточку выше, — сказал отец, все еще находясь под ложным впечатлением, что сам он великан.

— Дело, наверное, в сапогах, папа, — сказала Грейс, непроизвольно ссутулившись. Она дотронулась до бисеринок на кардигане. — Хлоя подобрала мне несколько обновок, пока я была в Чикаго.

Мать подошла к Грейс и дрожащей от отвращения рукой коснулась леопардового пальто.

— Секонд-хенд, — решительно произнесла она. — И, мягко говоря, хорошо поношенный. Что ж, к счастью, я еще не отправила коробку со всяким хламом в благотворительный фонд. Ах да, я подобрала тебе кашмирскую шаль у Файленз, можешь надеть на «Ночь мамбо».

— Спасибо, мамочка, но у меня есть что надеть, — сказала Грейс, отмахиваясь от комментариев матери по поводу пальто. — Я обратила внимание, они там хотят что-то делать с домом, — добавила она в надежде сменить тему.

— Говори потише, — шепнула ей мать. Она оттеснила Грейс подальше от стола и оглянулась, чтобы убедиться, что Милтон занят. — Они ремонтируют фасад, — шепотом продолжала мать, — хотят убрать синие кирпичи. Папа будет вне себя, когда узнает… Он думает, они просто почистят его песком.

Грейс поняла, что чуть было не допустила ошибку. Одно из неписаных правил ее семьи гласило, что держать человека в неведении как можно дольше — это не обман, а проявление любви и преданности. Мать, несомненно, будет утаивать от Милтона правду, пока последний синий кирпич не будет вынут. Но — разве что купив ему синие очки — она не сможет держать его в неведении вечно. Через несколько месяцев он начнет замечать, что его любимый синий дом кирпич за кирпичом превратился в нечто более тусклое, под стать своим соседям. Если он не сможет смириться с этим фактом, то как можно ждать, что он смирится с новостью об исчезновении Лэза? Порыв защитить отца был силен.

— Что вы там шепчетесь? — спросил Берт, с набитым икрой ртом подойдя сзади.

— Да так, ни о чем, — соврала Грейс. — Как Франсин, нормально улетела?

— Да, чудесно, чудесно. Кроме того, что набрала багажа как для кругосветного путешествия… я все руки себе вывихнул. Она говорит, что ее фрикадельки произвели фурор. Так о чем же вы, девочки, секретничали?

— Я как раз говорила Грейс, что мы идем на «Фрекен Жюли» в пятницу вечером.

Берт перевел непонимающий взгляд с Грейс на ее мать. На Грейс это произвело впечатление. Вполне вероятно, именно от матери она унаследовала свое умение обманывать.

— Какую фрекен? — спросил Берт.

— У нас абонемент, — подхватил Милтон.

— Стринберг, — добавила мать.

— Он швед, — пояснил отец. Перед тем как посетить какое-нибудь культурное мероприятие, отец Грейс всегда проводил изыскания, читая либретто, прежде чем пойти в оперу, или выискивая имена художников в Интернете, прежде чем отправиться на выставку. — Последователь Шопенгауэра и известный женоненавистник.

— Женоненавистник, правда? — оживился Берт, радуясь возможности наконец-то внести свою лепту в беседу. — Какого типа? Врожденного или благоприобретенного?

Полетт бросила на Берта язвительный взгляд. Тот глубоко вздохнул, поняв, что его замечание не совсем уместно, и отхлебнул из стакана. Грейс испытала прилив нежности к Берту, на котором явно сказывалось отсутствие Франсин.

— О чем ты хотела с нами поговорить, дорогая? — спросила мать, закидывая блины в микроволновку. Грейс взглянула на отца. Он так увлеченно возился за столом с новой машинкой, что она почувствовала, как ее новообретенная решимость тает. Может быть, через пару дней, когда отец смирится с судьбой своего любимого синего дома. Да, это подождет.

— Я вот о чем подумала, — сказала Грейс, заметив, что ее сапоги оставили следы на кухонном линолеуме. — Вы с папой уже давно никуда не выбирались. Почему бы вам не прийти на ужин во вторник? Я могу приготовить чили.

— Ты хочешь сказать — вегетарианское чили из «Лесной поваренной книги»? — спросила мать.

— Да. Такое, как я делала на день рождения Лэза в прошлом году.

— Звучит мило. Я принесу что-нибудь поосновательнее.

— Но это и так основательно, — сказала Грейс.

— Ты же знаешь, как Лэз любит мои телячьи отбивные с приправой из дикого риса.

— Лэза не будет. У него лекция в Питтсбурге.

— Съест, когда вернется. Ему нужен белок.

Грейс почувствовала, что ее начинает раздражать манера матери без конца сворачивать разговор на Лэза. Ей меньше всего хотелось снова забивать морозильник едой, которую она не сможет есть, особенно теперь, когда он пуст.

— Вторник не пойдет, — сказал Берт. — Помнишь, это же «Ночь мамбо»? Наверно, просто выскользнуло из памяти?

— Мы можем устроить ужин попозже, — предложила Грейс, надеясь развеять опасения Берта, хотя, по правде сказать, и сама держала это в уме. — После «Ночи мамбо». — Ничто, кроме прямого вмешательства небес, не могло сейчас заставить ее отказаться от этих танцев.

— Отлично. Как насчет того, чтобы заскочить перекусить в кафе «Ла фортуна»? — спросил отец.

— Милтон, ты не забыл, что врач велел тебе поменьше увлекаться жирным?

— Я только попробую, — ответил он. — На один зубок.

— Может, часов в десять? — предложила Грейс, взглядом спрашивая одобрения у Берта. Ей не нравилось, что к нему относятся свысока. Берт кивнул, прикрыв глаза и смиренно качая головой, так, словно шел на уступку после упорных, продлившихся всю ночь переговоров.

— Обязательно придем, — сказала мать.

Следующие два дня Грейс думала только о том, как сообщить новости о Лэзе своим родителям. Она не знала, что окажется тяжелее — сказать или увидеть их реакцию. Если бы ей можно было не присутствовать при этом! Тут были возможны два варианта.

По первому сценарию, оправившись после шока, родители должны были целиком и полностью принять на себя ответственность. Неким замысловатым образом они восстановят события и поймут, что вина за случившееся ложится на них. Отец, поперхнувшись своими канноли, подойдет к окну, засунет руки глубоко в карманы, словно надеясь найти там решение, а не смятый список покупок и несколько четвертаков, и будет долго-долго смотреть на парк, не зная, что сказать. Мать вспыхнет и начнет неистово суетиться, несколько минут решая, что сделать сначала: завернуть остатки ужина или вымыть посуду. Потом отец заметит, в каком состоянии находятся «дюро-лайт», отсоединит реостат и начнет перебирать проводку, соединяющую лампочки с елкой, после шумной ссоры на предмет того, что его может ударить током. Потом они все без сил повалятся на кушетку и включат «Шоу Чарли Роуза».

По другому, куда более правдоподобному сценарию родители отправятся за канноли, а Грейс, как всегда, промолчит.

Возможно, все дело было в соленой белужьей икре, которую родители купили у «Костко» и которой Грейс наелась до отвала, но у нее стали отекать руки. Несмотря на то что прошло уже целых два дня, пальцы Грейс были распухшими и обручальное кольцо неприятно жало. «Эдема» — называл это явление отец (хоть и не имел научной степени по медицине) и всякий раз после посещения китайского ресторана разминал пальцы и махал кистями рук в воздухе. Грейс сняла свои кольца и положила в баночку, которую наполнила раствором мыла с нашатырным спиртом. Она встряхнула баночку и залюбовалась пузырящимися бриллиантовыми и сапфировыми переливами. Ударяясь о крышку, кольца глухо позвякивали.

Она нашла обручальное кольцо Лэза там же, где и оставила его, в аптечке, за баночкой с кремом для бритья. Странно, однако баночка казалась почти пустой, хотя в последнее время кремом никто не пользовался — так, словно за истекшие недели ее содержимое дематериализовалось. Грейс надела кольцо на палец, представляя себе форму суставов Лэза, очертания его пальцев. Сняв кольцо, она посмотрела на него против света. Кольцо почти исчезло, когда она скосила глаза, — остался тоненький обруч, почти не видимый под определенным утлом.

Чем больше Грейс смотрела на него, тем больше кольцо представлялось ей всего лишь кусочком металла, нуждавшемся в основательной чистке. Она старалась вновь разжечь в себе веру в его власть, но чем дольше она держала его, тем очевиднее эта вера гасла. Грейс положила кольцо в раствор, к своим, и снова быстро встряхнула баночку, надеясь вернуть кольцам былой блеск. Снежный ком супружества. Кольца упали на дно на некотором расстоянии друг от друга и улеглись, как запертые в клетку животные.

Вечерело. Грейс порылась в кладовке в поисках чего-нибудь, что можно было бы надеть на танцевальный вечер. Она наткнулась на длинное красное платье и пару плетеных сандалий, которые купила еще до встречи с Лэзом. Когда Грейс однажды надела этот наряд, Лэз сказал, что она похожа на участницу конкурса «Мисс Америка». Тогда Грейс не знала, как отнестись к этому замечанию, поэтому засунула платье подальше в кладовку на случай, если оно пригодится для костюмированного вечера. Для него оно казалось в самый раз.

Из последних сил стараясь отвлечь себя от мысли о неизбежной боли, которую причинит правда ее родителям, Грейс приготовила и дрожащими руками переложила на тарелку пропитанный бренди инжир на рисовых крекерах. Удивительно, как долго пришлось ей трудиться, чтобы инжир принял надлежащий вид, — занятие, которое могло бы растянуться до бесконечности, будь у нее в запасе время. Грейс знала, что Берт обидится, если она опоздает. Она положила тарелку в полиэтиленовый пакет, хотя после этого блюдо и стало малопривлекательным с эстетической точки зрения. Грейс была уже в дверях, когда зазвонил телефон.

— Грейс? Это Берт, — голос у него был какой-то чужой.

— Все в порядке? — спросила Грейс.

— Жаль, что приходится тебя разочаровывать, но я потянул бедро и совершенно не в форме для мамбо. Видела бы ты, какую дозу кортизона мне вкололи. Франсин могла бы насадить лошадь на иглу, которой они пользовались, как на вертел.

Грейс постаралась скрыть свою радость.

— Ничего страшного, — заверила она Берта. — Попробуем еще разок через год.

— Я знаю, как ты этого ждала.

— Не бери в голову. Я найду, чем заняться. Главное, заботься о своем бедре.

Грейс повесила трубку и пошла в спальню переодеться, но по пути заметила свое отражение в большом зеркале. Она подошла к зеркалу, немного приподняв фестончатый подол юбки, так что стали видны ее ажурные черные чулки. У нее сохранилось смутное воспоминание о том, как она училась танцевать самбу в школе, щелкая кастаньетами и вколачивая каблуки в натертый пол.

Грейс не танцевала уже много лет, но теперь, специально одетая для этого, она почувствовала неудержимое желание танцевать. Она нашла диск с латиноамериканской музыкой, который они с Лэзом выиграли в качестве поощрительного приза на каком-то благотворительном вечере, и поставила его.

Музыка была громкая, ударные звучали заразительно. Грейс не успела опомниться, как уже вовсю кружилась по комнате в мамбо, изгибаясь и виляя бедрами, как девица из бразильского шоу. Она не понимала, что на нее нашло. Все время она до жути боялась предстоящего вечера, а теперь вдруг устроила сама себе «Ночь мамбо». Она высоко вскинула ногу, едва не задев торшер и почти потеряв равновесие, но это не остановило ее. Она раскраснелась и чувствовала себя раскованной — танцевать так она могла бы часами, — пока ощущение реальности снова не овладело ею. Родители должны были подойти меньше чем через час.

Грейс присела возле окна, прижав колени к груди, и представила себе, как собираются сейчас ее родители: мать говорит отцу, чтобы он надел пуловер с винно-красным галстуком, а отец спускается за машиной — забрать канноли, которые ему запрещены. Грейс охватила неуверенность. Она закрыла глаза и подумала о предсказании, которое Кейн подарил ей на день рождения. «Загадайте желание. Откройте глаза. Сбылось?»

Попробовав загадать желание, Грейс обнаружила, что мысли ее блуждают, словно в заколдованном лесу. Чем сильнее ей хотелось вернуться, тем дальше мысли ее углублялись в чащу. Все желания ее сводились к какой-то нелепице — вкусу темного шоколада, кисти сирени, нетронутому снегу, комку мягкой глины, промежутку тишины без чувства страха, — к вещам без начала и конца. Странные желания. И ни одно из них не касалось Лэза, его возвращения и того, чтобы их жизнь вновь началась с того места, на котором оборвалась.

Грейс сделала последнюю попытку четко определить свое желание. Она сосредоточилась. Сбылось? Она открыла глаза. Перед ней стоял Кейн. Грейс встала и выключила музыку.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Я вошел сам, — ответил Кейн. — Портье звонил, но никто не снимал трубку. Грейс…

Она посмотрела на него и по его лицу поняла, что случилось что-то ужасное.

— В чем дело? — спросила она.

— Твоя мать позвонила мне из больницы, — сказал Кейн. — Она пробовала дозвониться сюда, но никто не отвечал. Речь о твоем отце. У него был сердечный приступ.

Комната вокруг Грейс поплыла. Кейн обнял ее за плечи, и они спустились, чтобы поймать такси до больницы «Леннокс-хилл».

 

27

Часы для посещений

Грейс сидела с Кейном на заднем сиденье такси, накинув на плечи пальто «под леопарда». Хотя не было холодно, ее била дрожь.

Приехав в больницу, они поднялись на лифте на седьмой этаж и увидели мать Грейс, сидевшую в обтянутом пурпурной тканью кресле. Все в помещении было разных оттенков пурпурного или зеленого, даже висевшая на стене большая абстрактная картина.

Когда Грейс с Кейном подошли поближе, Грейс поразили полное отсутствие косметики на лице матери и ее всклокоченные волосы. На ней была фланелевая рубашка, принадлежавшая отцу Грейс, а под рубашкой — только тонкие чулки и черные зимние ботинки. То, как выглядела мать, яснее ясного говорило о серьезности положения. Едва увидев их, мать бросилась к ним, утонув в объятиях Кейна, как маленький ребенок.

— Он до сих пор в реанимации, — всхлипнула она.

— Можно с ним повидаться? — спросила Грейс.

— Пока нет, — покачала головой мать.

— Ему будут делать операцию?

— Они не уверены. Сначала хотят посмотреть результаты кардиограммы, — ответила Полетт. Кейн дружески обнял ее. На глаза у нее навернулись слезы. — Мой Милтон!

— Может, принести вам чего-нибудь? — спросил Кейн.

— Разве что чашку горячего чая. «Эрл Грей», если у них есть. Если нет, бутылку сельтерской.

Грейс пошла с Кейном по выложенному плиткой коридору к лифту.

— Если бы Лэз был здесь, — сказала она, наполовину обращаясь к самой себе. — Если бы он только вернулся из поездки.

Кейн ничего не ответил. Они вошли в лифт, который останавливался на каждом этаже, хотя никто не входил и не выходил. До кафетерия они дошли молча. Грейс смотрела, как служащие развозят пациентов по коридору на каталках. В кафетерии было пусто, не считая одной пары: мужчина и женщина склонились над сэндвичами с индейкой, наполовину завернутыми в пластик.

Кейн налил кипятку в полиэтиленовую чашку и взял пакетик «Эрл Грей». Потом расплатился за чай и передал чашку Грейс.

— Я пойду. Твоим родственникам нужна ты, — сказал он.

— Кейн… — начала Грейс и внезапно умолкла.

— Не волнуйся, все будет в порядке. Я перезвоню, — сказал Кейн, обнимая ее. Грейс проводила его взглядом; Кейн прошел через вестибюль и сел в поджидавший лифт.

— Спасибо за все, — крикнула она ему вслед. Кейн не ответил, и Грейс не была уверена, расслышал ли он ее. Она подождала, пока закроется дверца лифта, а затем вернулась наверх, в приемную.

Мать стояла у окна. Две женщины в длиннополых меховых пальто сидели, держась за руки, на маленькой зеленой кушетке. Приехавший Берт, стараясь не шуметь, разворачивал плитку шоколада и, завидев подошедшую Грейс, сделал вид, что просто читает список ингредиентов.

— Знаешь, белый шоколад содержит гораздо больше жира, чем темный, — сказал он, кладя плитку обратно на стол.

— Как твое бедро? — спросила Грейс, хотя не заметила ни малейших следов травмы.

— Гораздо лучше, спасибо. Кортизон — волшебное средство, — сказал Берт, хлопая себя по бедру. Потом помолчал и перевел дыхание. — С моим бедром действительно все в порядке, — сказал он, теребя верхнюю пуговицу своего пальто. — Просто дело в том, что я никуда не могу ездить без Франсин.

Грейс положила руку ему на плечо.

— Не надо ничего объяснять, — сказала она. Грейс могла поклясться, что Берту полегчало оттого, что можно больше ничего не говорить.

— Кто тебя привез — Кейн? — спросил он немного погодя.

— Да.

— Очень приличный молодой человек, — сказал Берт. Грейс кивнула в знак согласия. Потом оба замолчали и стали ждать известий об отце Грейс.

Было самое начало третьего, когда врач, вышедший, чтобы сообщить им окончательные сведения, провел их в палату для выздоравливающих.

— Мы хотели бы на всякий случай понаблюдать за ним несколько дней.

Когда Грейс с матерью шли по вестибюлю, сестры из реанимации странно посмотрели на Грейс.

— В палату для выздоравливающих допускаются только ближайшие родственники, — сказала одна.

— Я его дочь, — ответила Грейс. Мать что-то шепнула одной из сестер, которая кивнула и пропустила их.

— Что ты им сказала? — спросила Грейс.

— Сказала, что ты приехала прямо с костюмированного вечера. Что же еще?

— Не было никакого костюмированного вечера, — ответила Грейс смущенно, как малолетка после затянувшейся до утра вечеринки. Она не могла отмахнуться от мысли, что, не будь музыка такой громкой, она бы услышала звонок матери.

— Как хочешь, но в этом пальто ты похожа на пугало. В какой палате, они сказали, он лежит?

Мать Грейс сунула голову за несколько занавесок, прежде чем увидела мужа, который лежал на спине с закрытыми глазами и сосал зеленый леденец на палочке.

— Он еще немного не в себе, — сказала невысокая, коренастая сестра, делая какие-то пометки в своем графике изгрызенным карандашом. Грейс присела на краешек кровати, мать — на единственный стул в палате. Отец пошевелился. Открыв глаза, он слабо улыбнулся.

— Грейси, — еле слышно произнес он, продолжая сосать леденец. Он было приподнял руки, чтобы обнять дочь, но из-за присоединенных к ним трубочек ему это не удалось. — Хочешь чего-нибудь съесть или выпить? Тут холодная вода и немножко чайных бисквитов, — сказал он, указывая на ночной столик. — Они сказали, что позже дадут мне немного куриного бульона.

Грейс чуть не расплакалась от такого гостеприимства отца, как будто дело происходило в гостях, а он был радушным хозяином. Мать встала, чтобы прочесть состав на пачке бисквитов. Достав из сумочки очки для чтения, она подошла к свету.

— То, что нужно, — сказала она, снимая пластиковую обертку и предлагая бисквиты Грейс, которая только покачала головой.

— Хорошо выглядишь, папа, — сказала она, хотя тело отца выглядело маленьким и хрупким в тонком бумазейном больничном халате.

— Жаль, что мы не смогли приехать сегодня вечером, — сказал он. — Ты что-то хотела нам сказать?

— В другой раз, — ответила Грейс, потирая руки, хотя холодно ей уже не было. — Когда будешь себя лучше чувствовать. А теперь тебе надо отдохнуть.

Отец снова закрыл глаза. На ногах у него были тонкие синие шлепанцы. К икрам подсоединен пластиковый, похожий на воздушный шар прибор, каждые несколько секунд автоматически наполнявшийся воздухом, а потом опадавший, что препятствовало образованию кровяных сгустков. Мать знаками подозвала Грейс.

— Тебе действительно надо поехать домой и немного отдохнуть, Грейс. Не надо нам всем здесь оставаться. Если мне что понадобится, тут Берт. Приезжай утром, когда отцу будет получше. Часы для посещений — с девяти.

— Ну, если ты уверена, что все в порядке… Я могу заехать к вам домой, если тебе что-нибудь нужно.

— Если только по дороге. Пожалуй, пару шлепанцев и какую-нибудь одежду для отца. И мою косметичку.

Первое, что поразило Грейс, когда почти в четыре утра она вошла в квартиру родителей, это то, какая она пустая и темная. Телевизор был включен без звука на канал «Прогноз погоды». Она так привыкла мысленно взывать к Лэзу; но теперь, бродя по пустой квартире, закрывая за собой двери и включая свет, она поняла, что ее заклинания были направлены не на то, чтобы вызвать его живое присутствие, а на то, чтобы облегчить боль.

Родители явно собирались в спешке. Признаки паники были налицо: перевернутая коробка сливок на буфете, выдвинутые стулья, открытая дверца холодильника.

Она представила себе, как мать бежит на помощь отцу в спальню, где ящики всех шкафов были выдвинуты, а на ночном столике валялся пузырек из-под какого-то лекарства. В смежной со спальней ванной Грейс увидела вывалившиеся из аптечки ватные тампоны, мокрое махровое полотенце на полу и черную расческу отца с запутавшимися в ней седыми волосками. Грейс начала прибираться. Она снова сложила тампоны в переполненную аптечку, бросила полотенце в корзину с грязным бельем и вернулась на кухню.

Но, даже когда все было приведено в порядок, Грейс ничем не смогла заполнить оставшуюся пустоту.

Под вешалкой она нашла небольшой черный рюкзачок, все еще завернутый в пластиковую упаковку и похожий на забытый под елкой рождественский подарок. Коричневый махровый халат отца висел в его шкафу рядом с бежевой и бледно-серой рубашками. Вытянутые плечи и бугрившаяся спина делали халат разве чуть менее одушевленным, чем был сам отец в больничной одежде. Грейс аккуратно сложила его и сунула в рюкзак вместе с вельветовыми шлепанцами отца. Огромная прозрачная косметичка матери не влезала, поэтому Грейс положила ее в продуктовый мешок вместе с гофрированной юбкой, парой туфель и свитером.

Бесцельно бродя по квартире, Грейс заметила, что все время медлит перед дверью своей старой спальни. Она вошла и встала на колени на мягкий зеленый ковер. В пятом классе Грейс принесла домой пару хомяков, которые за несколько недель расплодились, превратившись в целую колонию из двадцати восьми членов. Клетка, полная скорлупок от кедровых орехов, как-то днем перевернулась, и хомяки разбежались по кухонному полу, забившись под холодильник и плиту, и никто их больше никогда не видел. Выдвигая ящики из-под кровати, Грейс чуть ли не ожидала увидеть сценку из «Мисс Бьянки» — ее давным-давно пропавшие хомячки, раскачиваясь на серебряных качелях, собрались на чай в белой пагоде.

В глубоких двойных ящиках лежало ее имущество, хотя она могла лишь смутно припомнить каждую из перебираемых вещей. Она ожидала, что воспоминания вдруг обрушатся на нее, словно где-то между волокнами ткани или страницами книг сохранились следы ее прежнего «я».

Роясь в ящиках, Грейс чувствовала, что посягает на чужую собственность. Вещей, которые она искала, больше не было здесь, да и не было нигде. Это были вещи, которые она растеряла по пути: двадцать восемь хомячков, ручка с калькулятором, дыры в бабушкином платке, Лэз и самое себя. Все было безвозвратно утеряно. Неоткрытые ящики когда-то заключали в себе возможность возврата, теперь тоже утраченную. Грейс вспомнила отца на больничной койке, предлагающего ей бисквиты. Она не вынесет, если потеряет и его. Она задвинула ящики и легла на ковер. Наконец она заплакала, и слезы беззвучно покатились по ее щекам.

Когда она проснулась, часы на синем ночном столике показывали четверть седьмого. Еще почти три часа до того, как она сможет вернуться в больницу. Грейс пошла в гостевую ванную и плеснула холодной воды себе на лицо. На мраморной раковине стояли свечи и косметика была разложена по аккуратным белым корзиночкам. В этом изобилии попадалась даже мужская туалетная вода на случай, если гостю-мужчине понадобится немного освежиться.

Грейс наложила на лицо увлажнитель с алоэ и несколько мазков ромашкового геля — на заметно припухшие веки, убеждая себя, что перемены не заставят долго ждать. Ее неудержимо тянуло навести красоту. Неожиданно на помощь пришла косметичка матери. Грейс взяла ее, расстегнула «молнию» и в некотором замешательстве оглядела коллекцию косметической продукции. То, что выглядело как маска, оказалась тушью для глаз; тюбик же того, что показалось Грейс помадой, на деле представлял собой румяна.

Когда она закончила, вид у нее был как у неудачно раскрашенного персонажа черно-белого фильма. Грейс смыла грим и застегнула косметичку матери. Она навсегда останется мешком трюков, которым нужны умелые руки фокусника.

Часы на ночном столике по-прежнему показывали четверть седьмого. Грейс пошла на кухню и недоверчиво посмотрела на стенные часы. Была почти половина одиннадцатого. Грейс натянула пару старых джинсов, которые нашла у себя в стенном шкафу, легкий синий свитер с высоким воротником (слегка подъеденный молью), извлеченный из верхнего ящика ее платяного шкафа, и отправилась в больницу.

Когда Грейс вошла в палату отца, ей показалось, что с предыдущей ночи мать состарилась лет на десять. Волосы ее были убраны в короткий хвостик, а глаза от недосыпа и слез превратились в щелочки. Отец, казалось, спал, но, как только Грейс вошла, он тут же заговорил.

— Это ты, Грейс?

— Да, — ответила она, нагибаясь, чтобы поцеловать его.

— Как хорошо, что ты приехала. — Голос его звучал слабо.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Грейс.

— Нормально. Завтра уже буду дома. Самое позднее — в пятницу.

— Я принесла тебе твои шлепанцы и халат.

Отец протянул руку и коснулся ее запястья. Потом часто-часто заморгал.

— Не знаю, что бы я делал без тебя и Лэза. И матери, — добавил он. — Так мило со стороны Лэза, что он зашел сегодня утром.

— Сегодня утром?

Грейс повернулась к матери, чтобы та подтвердила слова отца. Мать листала последний номер «Нью-йоркского книжного обозрения». Грейс снова взглянула на отца и увидела, что он задремал. Она, в общем, ожидала, что отец будет не в себе, но галлюцинации — это уже совсем другое.

— Ты что-то сказала, милочка? — спросила мать.

— Папа говорит, приходил Лэз.

— Ах да. Наверное, мы с ним разминулись. Я спустилась в кафе выпить чашку чая. Хотела записаться к маникюрше в «Пинки», но они еще не открылись.

— Когда? — спросила Грейс.

— Где-то в четверть седьмого, — ответила мать. — Вообще-то говоря, маникюрши у них должны работать круглосуточно.

Сердце Грейс замерло одновременно со всеми часами.

— Я думала, посетителей впускают только в девять, — сказала она. Да, Лэз мог побывать здесь, но мог и не побывать. Грейс понимала, что настало время, когда ее отец по-настоящему нуждается в Лэзе. В этот напряженный момент ему хотелось видеть у своей кровати всю семью. Отец мог смириться с отсутствием Лэза на играх в скрэббл, но не тогда, когда речь шла о сердечном приступе.

— Наверно, сестры потихоньку впустили, — прозаично заметила мать. — Ты ведь знаешь, как он умеет очаровывать людей.

Отец зашевелился на кровати.

— Он читал мне главу из «Обломова», которого вы оба так любите, — сказал он. Отец обладал способностью плавно включаться в беседу и выключаться из нее — включать и отключать свое сознание, слушая особенно пьесу Дебюсси в «Эвери Фишер холле», или во время одного из длинных и подробных рассказов матери о походе по магазинам, или на лекции на 92-й улице — и при этом полностью оставаться в курсе дела. Этот талант казался Грейс особенно драгоценным сейчас, когда отец лежал, выздоравливая, на больничной койке. — Он говорит, я скорее встану на ноги, чем этот тип Обломов выберется из своего халата.

Грейс огляделась вокруг. Книги не было и следа, только растрепанный номер «Ридерз дайджест» валялся на ночном столике. Возможно, что все это — действие лекарств, но приходил Лэз или нет, теперь было не важно. Он присутствовал здесь точно так же, как всегда.

В палату вошел Берт с большущей корзиной, наполненной тем, что Лэз любил называть «фруктами bоп voyages — яблоками, грушами и манго, в количестве, удовлетворившем бы Гулливера. На голове у Берта была щегольская мягкая шляпа, к шее ластилось шелковое кашне. Он выглядел отдохнувшим и пребывал в приподнятом настроении — впервые за все время, прошедшее с отъезда Франсин. Берт поставил корзину с фруктами на столик возле окна, ожидая выражения признательности, но при первых словах благодарности поспешил от нее отмахнуться.

— Это меньшее, что я мог сделать, — сказал он и достал из нагрудного кармана складную доску для скрэббла. Грейс не сомневалась, что в другом кармане у него лежит миниатюрное факсимильное издание «Оксфордского словаря английского языка». — Никто не возражает перекинуться в скрэббл? — спросил Берт и, полагая свой вопрос риторическим, стал раскладывать доску.

Грейс подошла к окну и принялась рассматривать крыши приземистых домов — все дома были из коричневатого или белого кирпича. Скоро дом ее родителей затеряется среди них, и отличить его можно будет только по мелким деталям отделки да по адресу на табличке у подъезда.

— Не желаете ли к нам присоединиться? — спросила мать. Игра была уже в разгаре. У отца получилась неплохая комбинация, и он бормотал себе под нос какие-то буквы, но взгляд имел отсутствующий. Грейс и в себе подметила эту черточку: временами ее сознание словно испарялось, мозг застилало белой пеленой. Однако она не обладала сверхсовершенной способностью заниматься чем-либо, находясь в совершенно ином месте.

— Извини, ты что-то спросила? — сказала Грейс.

— Может, присоединишься? — повторила мать.

— Думаю, мне лучше немного прогуляться, — ответила Грейс.

Грейс свернула за угол и пошла к французскому ресторану в стиле кантри. Почти все посетители ресторана, расположившиеся за длинными, грубо обструганными столами, были в широкополых шляпах и сидели, уткнувшись в газету. Грейс завернула рукава и облокотилась о стол. Когда подали чайник «Эрл Грей», запах бергамота напомнил ей о Хлое. Она наполнила чашку. Несколько чаинок закружились на дне. Грейс попыталась увидеть какой-то знак в их рисунке, но у нее ничего не получилось.

В Чикаго все казалось таким простым. Она вспомнила свое отражение в зеркале чикагской комиссионки. Потом ей почему-то представилось, как она вынимает из машины свои пожитки возле дома в викторианском стиле на заснеженной улице в Уикер-парке. Все казалось таким настоящим, от лимонно-зеленого «фольксвагена-жучка» до ее ворсистой пурпурной шляпы, пока она не вспомнила об отце на мрачной больничной койке. Она почувствовала, что у нее никогда не хватит мужества уехать.

Откровенные признания, которые в Чикаго давались ей так легко, теперь представлялись невозможными. Но мысль о том, что ее собственный отец пал жертвой самообмана, в перспективе казалась куда более тревожной. Это было все равно что бросить отца запутавшимся в паутине, а самой стоять рядом с ножницами в руках. Она поняла его инстинктивное желание верить в «статус кво». Они все хотели, чтобы Лэз был там. Даже отсутствуя, он все равно существовал для них, и это было так же просто, как натянуть одну из своих сизо-серых футболок и улечься спать. Отец будет ждать, что Лэз навестит его снова. Меньше всего Грейс хотелось разочаровывать его. Если даже Лэз и был там, это не означало, что он придет снова. Она не могла вечно защищать отца. Лучшее, что было в ее силах — это смягчить удар.

В тот момент, когда Грейс налила себе вторую чашку чая и уже собиралась потянуться за пакетиком сахара, она почувствовала, что за ней наблюдают. Грейс быстро оглянулась. На другом конце широкого стола она увидела мужчину в низко надвинутой шляпе. Он листал желтоватые страницы «Обсервера». Грейс обратила внимание на заголовок «Присуждение Пулитцеровской премии за воспоминания о косовском концлагере признано недействительным». Мужчина кивнул ей. Грейс видела его впервые в жизни. Она облегченно вздохнула, поняв, что это не мистер Дубровски, но отчасти была разочарована. При всей тревожности мысль о том, что ее преследуют, некоторым образом давала ей пусть небольшое, но ощущение комфорта. Кто-то, не важно, по какой причине, присматривал за ней. Она кивнула мужчине в ответ, пока кристаллики сахара растворялись в дымящейся чашке чая.

До того как подняться в палату к отцу, Грейс зашла в подарочный магазинчик при больнице, чтобы купить жевательной резинки. Стоя в очереди в кассу, она заметила стопку кошерных поваренных книг. Грейс полистала одну, рассеянно глядя на знакомые, проверенные рецепты. Книжка уже заканчивалась, только что мелькнул рецепт кугеля с ананасом и вымоченными в мараскино вишнями, когда на глаза ей попался рецепт «Знаменитых фрикаделек Труди в кисло-сладком соусе». Она пробежала взглядом список составных частей: соус чили следовало смешать в пропорции два к одному с валлийским виноградным желе. Для придания глянца спрыснуть раствором алтейного корня.

Грейс уже собиралась закрыть книгу, когда ей припомнился инцидент с Франсин в продуктовом супермаркете: тележка Франсин, доверху нагруженная желе и соусом чили в количествах, достаточных для того, чтобы утопить в них нескольких коров, и все начало постепенно становиться на свои места. Все — от категорического отказа Франсин раскрыть секрет своего рецепта до бегства из супермаркета и чрезмерного количества ее багажа. Она явно контрабандой провезла ингредиенты в своем чемодане, чтобы сделать все по рецепту, даже если бы французы не смогли его повторить. Годы уверток и увиливаний, и вот вам, пожалуйста, черным по белому — рецепт по сходной цене десять долларов!

Пыл, с которым Франсин хранила свой секрет, не укладывался в разумные рамки, но сама идея о том, что секрет — каким бы незначительным он ни казался — мог вырасти до таких потребительских масштабов, была близка Грейс как ее любимая подушка. Волна сочувствия к Франсин захлестнула ее.

Грейс понимала импульс, заставлявший Франсин поддерживать иллюзию тайны. Да, в ней была гарантия безопасности, и в то же время она удерживала всех на почтительном расстоянии. И Грейс, и Франсин очутились в затруднительном положении, созданном собственными руками. Обманывать было им несвойственно. Им обеим удалось зайти так далеко (и с таким успехом) потому, что все кругом были в этом замешаны. Возможно, Франсин знала это, защищая свои иллюзии, как львица своих детенышей. Развеять их казалось Грейс неправильным, хотя она понимала, что должна сделать это. На данный момент дилемма сводилась к тому, чтобы выбрать правильное время.

Когда Грейс вошла в палату, отец спал. Она вспомнила фразу, которую произнесла мать, когда умерла ее свекровь: «После этого он стал какой-то неживой». Грейс представила себе отца болтающимся на бельевом шнуре, как если бы единственным, что требовалось, чтобы воскресить его сейчас, был просто необходимый раствор в промывочном цикле.

Потом она увидела мать и Берта; игра миновала стадию миттельшпиля. Грейс прочла слова на доске: фригидный, возбужденный, род, родня, нуль. Обычный набор эзотерических слов. Она прикинула, сколько заходов сделал Берт. Посмотрела на слово, составленное отцом. Рядом с его коробочкой с фишками возле пластикового кувшина для воды на складном столике она прочла слово «грация».

Даже Грейс, новичок в мире этимологии, видела, что на доске для этого слова места нет.

Она села на краешек постели отца и стала ждать. Грейс надеялась, что слова найдутся сами собой, когда возникнет необходимость. Взглянув на свою левую руку, она увидела, что забыла надеть кольца. Странно, но там, где были кольца, на коже остались глубокие отпечатки. Отец пошевелился. Потом открыл глаза.

— Грейс, — сказал он. — Долго я спал?

— Недолго.

— Надо было меня разбудить.

— Пап, — спокойно сказала Грейс. — Мне надо кое о чем с тобой поговорить. Сейчас подходящее время?

— Всегда приятно поговорить с дочерью.

В палате потемнело. Грейс посмотрела в окно. Вдалеке собирались тревожные грозовые тучи. Она вспомнила о дождевых душах, которые устраивал ей отец.

— У тебя остался зонтик Мэри Поппинс? — спросила она. Отец улыбнулся, снова закрыл глаза.

— Кажется, он в кладовке в передней. А что?

— Просто спрашиваю.

— Как сегодня на улице?

— Похоже, будет ураган.

— Ты надела ботинки?

— Да, — сказала Грейс, коснувшись отцовской руки.

— В чем дело, Грейс? Что-нибудь случилось?

— Просто я без тебя скучаю.

— Да вот же он я, милая.

— Тяжелая новость, — сказала она. — Насчет Лэза.

— Лэза? — медленно повторил отец.

— Он не придет завтра.

— Хм.

— Ни завтра, ни послезавтра. Ни сегодня. Он даже не знает, что ты в больнице. Он ушел. Сразу после Хэллоуина. Я знаю, сейчас тебе это покажется бессмысленным, но я пошла на все эти уловки, чтобы защитить тебя и маму. Я думала, он вернется. Прости, что ничего тебе не сказала. Если бы я могла хоть что-то изменить, я бы это сделала. Пожалуйста, прости меня.

Грейс замолчала. Слова казались бесплотными, хотя она знала, что они слетели с ее уст. Слезы бежали по щекам. Она посмотрела отцу в лицо. На нем было спокойное, довольное выражение. Отец дотронулся до ее руки.

— Что такое, моя милая?

— Лэз ушел, — сказала Грейс и, достав носовой платок, высморкалась.

— Вот и хорошо, дорогая. Передавай ему наши наилучшие пожелания.

Грейс вытерла слезы и посмотрела на дождь, который вовсю барабанил по подоконнику.

— Передам, — ответила она. — Как только увижу.

 

28

Незваный гость

Когда на следующее утро Грейс приехала в больницу, дежурный врач что-то говорил матери тем тревожным приглушенным тоном, каким говорят врачи, когда что-то не в порядке.

— У него высокий уровень энзимов. Мы думаем, что одна из артерий закупорена.

Грейс подошла поближе. Сердце у нее учащенно забилось, и она подумала, уж не попросить ли сделать ей самой стрессовый тест. Ее первой мыслью было, что разговор, состоявшийся у нее с отцом накануне, мог отложиться на подсознательном уровне и теперь причиняет страшный вред его организму. Ей захотелось, чтобы нашлась какая-нибудь разновидность мониторинга, которая позволила бы установить, насколько глубоко ее слова проникли в его сознание. Правда могла нанести отцу больший ущерб, чем ее сокрытие. Может быть, он переоценил ее значение. Может быть, ложь была тем самым клеем, который связывает людей, как соединительная ткань, поддерживая межличностные взаимоотношения и предоставляя им свободу безболезненного передвижения. Может быть, иную правду лучше всегда держать в тайне. Грейс не могла простить себя. Ей следовало позволить ему жить спокойно.

Стоя рядом с матерью, Грейс слушала прогнозы врача. Потом, когда отца увезли по коридору на вторую за два дня процедуру, Грейс сбежала по лестнице и выскочила на улицу. Она решили навестить Кейна. Она расскажет ему все.

Она доехала на лифте до девятого этажа и позвонила. Позвонила еще раз и уже собралась уходить, когда услышала звуки за дверью. Дверь открылась. Перед Грейс стояла женщина с длинными темными взъерошенными волосами, одетая в один лишь большой синий хоккейный свитер. Грейс посмотрела на номер квартиры — проверить, не ошиблась ли она дверью.

— Чем могу помочь? — спросила женщина.

— Кейн дома? — Поколебавшись, она добавила: — Я Грейс.

Женщина улыбнулась и знаком предложила ей войти.

— Подождите. Я сейчас его позову.

Она повернулась, чтобы пройти в соседнюю комнату, и в этот момент Грейс увидела на спине свитера надпись, сделанную белыми буквами. Надпись гласила: «Грегг». Грейс попыталась осмыслить поток информации, водоворотом закружившийся у нее в голове. Понемногу все начало становиться на свои места. Человек перед ней и был тем самым Грегом, только этот Грегг оказался длинноногой полуобнаженной женщиной, писавшей свое имя через удвоенное «г». Грейс услышала голос Кейна, доносившийся из спальни. Она метнулась к лифту, но Кейн появился прежде, чем она успела смотаться.

— Грейс, — сказал он, выходя ей навстречу в одних боксерских трусах. Если сложить то, что было надето на этой паре, мог получиться полный комплект. — Что-то случилось?

— Я просто хотела, чтобы ты знал, что отца снова отвезли в операционную. Еще один тромб.

Грейс подумала о том, как отец переносит операцию, вступив в состояние сумеречного сна, в котором нет боли.

— Заходи. Поговорим.

— Нет, мне правда нужно обратно, — сказала Грейс, бросая беглый взгляд на часы. Она не могла остаться. По крайней мере пока здесь Грегг. Она понимала, что не имеет никакого права на ревность, но все же, несмотря на все усилия воли, желала, чтобы эта длинноногая любительница совать нос в чужие дела исчезла. Кейну полагалось принадлежать ей — будь он гомо-, гетеро- или каким-нибудь еще «сексуалом».

— Ну останься хоть на минутку. Есть хочешь? Грегг готовит оладьи с черникой.

Грейс представила себе эту обескрахмаленную, обезъяиченную, обезмолоченную, обезжиренную стряпню и покачала головой, зная, что ей предлагают завтрак, замешанный на воздухе.

— Я, правда, хотела бы, но мне нужно вернуться в больницу, — повторила она. Что ей действительно было нужно в этот момент, было для нее самой, как выразился бы отец, тайной, покрытой мраком.

— Мы про тебя не забываем, — сказал Кейн, крепко, по-дружески обнимая ее. — Дай мне знать, как там дела.

— Приятно было наконец-то с вами познакомиться, Грейс, — сказала Грегг, обвивая рукой талию Кейна. — Кейн только и знает, что про вас рассказывать.

— И про вас, — сказала Грейс и быстро пошла к лифту.

Операция прошла успешно — отец уже лежал в палате для выздоравливающих, сося зеленый леденец. Берт, уже в другой шляпе, сидел в коридоре, а мать Грейс давала косметические советы женщинам, которым предстояло пройти облучение. Хотя у Грейс не было никаких доказательств, что ее признание проникло дальше барабанных перепонок отца, начало было положено, и ее вера в целительную силу правды вновь воспряла.

— Косметика — часть жизни, — вещала между тем ее мать. — В том-то вся и суть. Для вас и для всех, кто вас окружает. Косметика и, разумеется, шикарное платье.

Грейс вообразила себе информационно-коммерческую передачу с матерью в роли ведущей, постаралась не глядеть на нее, боясь, что ее уболтают разглагольствованиями о какой-нибудь гипоаллергенной косметике или о средстве, которое превратит ее в писаную красавицу. Грейс досидела до конца приемных часов, поцеловала все еще одурманенного отца в щеку и сказала, что навестит его завтра утром. Затем поехала домой через парк.

Хосе распахнул перед ней двери, когда она выходила из такси. Он оглядел ее с головы до ног, как неоднократно делала мать после возвращения Грейс из Чикаго, и Грейс приготовилась выслушать какое-нибудь замечание на свой счет.

— Красивое пальто, — сказал Хосе, окинув обновку оценивающим взглядом. — Мне нравится, как вы теперь выглядите.

Грейс улыбнулась. Проходя мимо Хосе к лифту, она сказала:

— На самом деле я вернулась к прежнему стилю. Просто я забыла, какой была когда-то.

Когда лифт открылся и Грейс вышла на лестничную площадку, она увидела, что на двери висит одежда из химчистки. Сквозь пластиковый чехол она разглядела кожаную куртку и брюки Лэза, которые вернулись домой, как ручные голуби. На столике у двери она увидела перевязанный бечевкой пакет. Он был размером с одну из старых сигарных коробок отца, и спереди черным фломастером было написано имя Грейс и номер квартиры. Обратный адрес отсутствовал. Грейс была не в том настроении, чтобы обрадоваться новому сюрпризу.

Она занесла вещи и загадочный пакет в квартиру и повесила куртку Лэза в кладовку. Она посмотрела на свое полиэстеровое пальто «под леопарда» и коснулась рукой мягких ворсинок. А может, это тоже всего лишь новая упаковка, подумалось ей.

Но потом она поняла разницу — она выбрала это пальто не потому, что оно шло ей или она хотела как-то преобразиться, а потому, что именно оно когда-то шло ей. Возможно, в другой раз ее потянуло бы надеть платье в розовый горошек, или белое тюлевое с блестками, или вообще ничем не примечательное. Главное заключалось в том, что это был бы ее выбор.

Зайдя в спальню, она занялась пакетом, и в тот момент, когда она перерезала бечевку, зазвонил телефон.

— Грейс, — радостно произнесла мать, — спасибо тебе за бисквиты с изюмом. Папочке они так понравились.

Пока мать без умолку говорила, Грейс, прижав трубку подбородком, прошла в ванную и достала из-под раковины баночку с нашатырем. Она выловила свои кольца карандашом, вытерла и надела на палец, но дальше второго сустава они не налезали. Мать недаром твердила ей, чтобы она никогда не снимала обручального кольца. Теперь Грейс поняла почему.

— Они не содержат холестерина, и никто никогда об этом не догадается, — продолжала мать. — А если обмакнуть их в кофе, то получится самое то.

Грейс только собиралась сказать, что понятия не имеет, о чем толкует мать, когда до нее дошло наконец, что лежит в пакете перед ней на постели. Она подняла пакет и взвесила на ладони.

Она прозревала слова, строчки и даже расстояния между словами — безмолвные пробелы, похожие на передышки. Губы ее шевелились, когда она повторяла фразу на память: «Жизнь есть поэзия. Вольно людям искажать ее!» Ее жизнь была больше похожа на жизнь глупышки Патти, исковерканная и искореженная, оглупленная до неузнаваемости. Ее жизнь — куда там стихи! — была простым пылесборником.

Грейс просунула палец под оберточную бумагу и вытащила книжку. Это был потрепанный, исцарапанный экземпляр «Обломова», принадлежавший мистеру Дубровски. Грейс не имела ни малейшего представления, как он попал к ней, и тем более — как вернуть его владельцу. Она швырнула книгу на покрывало. Обломов снова очутился в постели.

Если, конечно, как бисквиты с изюмом, он не попал к ней сам собой. Грейс предпочитала не знать, кто его послал.

— Я рада, что они ему понравились, — сказала она матери.

 

29

Генеральная уборка

Неделю спустя после первой операции отца и за три дня до сочельника Грейс решила, что настало время сказать родителям правду.

— Чем обязаны такому приятному событию? — спросил отец, открывая дверь. Он был в пижаме и застегнутой сверху донизу рубашке.

— Что же ты сначала не позвонила? — спросила мать, выбегая в переднюю и развязывая фартук. — Нас могло не быть дома.

— Мы дома, Полетт. Целую неделю ты выпускала меня только к докторам.

— Как ты себя чувствуешь, пап?

— Замечательно. Доктор говорит, что со дня на день я вернусь в форму. Буду как новенький, даже лучше.

— Давайте присядем, — попросила Грейс. — Мне надо вам кое-что сказать.

— Конечно, моя милая, — ответила мать. — Я тут варю супчик из индейки для папы. Оставайся, пообедаешь.

Грейс с родителями прошли в гостиную и сели на кушетку. По комнате протянулись тени, солнце садилось. Грейс начала рассказывать о случившемся за последние три месяца, на этот раз в полном варианте. Слушая, Милтон глубоко вздыхал и хватал жену за руку, которую та отдергивала, поправляя прическу.

— Нет смысла говорить, как мне жаль. — Грейс помолчала и добавила: — Это ничего не облегчит и никого не избавит от боли. Но мне жаль. Простите. И я очень люблю вас обоих. — Когда она закончила, все трое остались сидеть молча.

— Он вернется… он не оставит нас, — сказала наконец мать. — А мы будем вести себя, как будто ничего не случилось.

— Я больше не могу так, — спокойно ответила Грейс. Отец начал всхлипывать, закрыв лицо руками. — Что, пап? — спросила Грейс, придвигаясь ближе и положив руку ему на плечо.

— Я ничем не могу тебе помочь, — ответил он сквозь слезы.

— Все в порядке. Мне больше помощь не нужна. — Грейс протянула ему пачку бумажных носовых платков. Он взял один.

— Как же мы скажем Берту и Франсин? — спросил он, сморкаясь.

— Пока не будем их втягивать. Ничего еще не ясно, — сказала мать.

Грейс посмотрела на родителей. Она понимала, что они не готовы увидеть, чем кончится дело, и пока это было все, чего можно было от них ожидать. Пока. Но она также понимала, что от нее требуется большее.

Единственная разница в ситуациях до признания и после состояла в том, что раньше любой разговор сдабривался упоминаниями о Лэзе, теперь же его имя попросту не произносилось. Причем родители Грейс и Шугармены не просто избегали его имени — оно находилось под запретом, и вовсе не по тем причинам, которых можно было ожидать. Это делалось не для того, чтобы пощадить чувства Грейс или защитить ее от того, что могло оказаться слишком суровой реальностью; запрет был столь суров, как если бы произнесение имени Лэза могло пробудить мертвеца. Его имя было Sbonda — слово, практически непереводимое. В остальном жизнь шла по заведенному распорядку; просто определенные вещи обходили молчанием в надежде не сглазить то, о чем втайне мечталось как о счастливом воссоединении.

Однако для Грейс дела обстояли значительно хуже, чем раньше. Теперь она была поистине одинока. Хотя в некоторых смыслах отречение ее родителей выглядело достаточно комфортно, такой вариант больше не устраивал Грейс. Отречение не было подарочным чеком в адресованном самому себе конверте с маркой, которую можно погасить в любое время. Грейс уже прошла эту стадию. Она выдумала историю о стабильном, «стационарном» муже, чтобы все оставалось как было; она хотела взять их отношения в скобки, выстроить вокруг них леса, чтобы удержать здание от распада, одновременно вырабатывая совершенно новую брачную стратегию. Но теперь удерживать было нечего. И здание разваливалось на глазах.

В сочельник мать Лэза устраивала ежегодный хвалебный вечер в своем доме на углу Парк-авеню и 92-й улицы. Грейс приехала пораньше, чтобы рассказать ей о Лэзе. Нэнси Брукмен была единственным человеком, которого ничуть не обескуражил уход сына. Оказалось, она это уже давно предвидела. «Что сын, что папочка», — сказала она. Вопрос был не в том, уйдет ли он, а в том, когда он уйдет.

Нэнси наняла хор джулиардских студентов, которые должны были распевать гимны по всему дому, а венчала вечер легкая трапеза наверху, в ее двухкомнатном пентхаузе возле ревущего камина. Певчие стояли на всех четырех лестницах и исполняли традиционные песнопения, эхо от которых разносилось по мраморным вестибюлям. Лестницы были украшены церковными свечами, воздух благоухал ладаном. Кульминацией торжества стала мелодия «Тихая ночь», которую все гости пели, собравшись вокруг ослепительно сияющей двадцатифутовой елки во дворе.

Грейс пела так, будто заканчивала приходскую, а не прогрессивно-независимую школу в Верхнем Вест-сайде. Когда смолк финальный куплет «Тихой ночи», свекровь подошла к ней.

— Надеюсь, ты не будешь тратить время зря, изводясь из-за своего муженька. Дело, видишь ли, в том, что от Брукменов хорошего не жди. Безнадежные дилетанты — все до одного. Его отцу, по крайней мере, хватило здравого смысла уйти, не опозорив семью, — сказала она, останавливаясь поправить бархатный воротник своего черного облегающего костюма. — Слава богу, у меня было предчувствие — переоформить кредитные карточки Лазаря, прежде чем станет поздно. — Она последовала за певчими вверх по лестнице, оступаясь на своих высоких каблуках. — Может, он мне и сын, но он транжирит деньги моей семьи. И, я надеюсь, ты не ждешь, что я стану поддерживать тебя.

У Грейс поднялась в душе целая буря эмоций, как в тот день в кабинете доктора Гейлин, но на этот раз правильные слова нашлись.

— Поверить не могу, чтобы вы могли подумать обо мне такое, — сказала она. — Но, если бы это входило в мои намерения, я могла бы добиться права на деньги.

— Точно так же говорила и Меррин, а теперь посмотри, куда это ее завело.

— Меррин?

— Она может писать письма сколько душе угодно, но Гриффин не мой внук, что бы она там ни сочиняла. — Мать Лэза остановилась в дверях, словно преграждая Грейс вход. Грейс подумала о ребенке, который мог быть у нее с Лэзом, и о том, что эта эгоистка могла оказаться его бабушкой.

— Извините, — сказала она, собрав все свое мужество, — Нэнси. — Имя застряло у нее в горле, когда она произносила его в первый и последний раз. — Я встречалась с ним. Он точно сын Лэза. И вы недостойны его.

— Что-то ты никогда раньше со мной так не говорила, — ответила Нэнси, поднимая брови.

— Очень жаль, — бросила Грейс и, развернувшись, ушла.

После того как до Марисоль дошла новость об уходе Лэза, у нее появилась — в состоянии, близком к посттравматическому стрессовому синдрому — навязчивая мысль: прибраться в кладовке Лэза. Это не было попыткой очистить квартиру от следов его присутствия, скорее, явным желанием подготовиться к его, как она считала, неизбежному возвращению.

— Сеньор Лазарь скоро вернется к нам. Уж вы мне поверьте.

«Mi lindo, lindo», — периодически бормотала Марисоль себе под нос в течение дня.

Грейс не препятствовала ей, отчасти из симпатии к Марисоль, отчасти потому, что кладовка была настолько забита пылью, пластиковыми чехлами и проволочными вешалками из химчистки, что в ней решительно невозможно было что-либо найти. Кроме лишних трат, пользы от нее Грейс не было, да и Лэзу тоже.

Все в кладовке было покрыто тускло светящейся белой пылью, как будто асбестовые листы из старой квартиры Лэза перекочевали сюда по водопроводным трубам и перекрытиям пола. Ботинки Лэза выглядели так, словно в них только что прошлись по снегу. Марисоль осторожно, как хрустальные башмачки Золушки, извлекала каждую пару из кладовки, выстраивала в ряд на расстеленных газетах, смазывала гуталином и начищала до зеркального блеска.

Марисоль вручную перестирала все рубашки Лэза от «Брукс и сыновья», до изнеможения выжимая их, поменяла все треснувшие пуговицы и дула в рукава, чтобы не было складок, отчего рубашки становились похожи на призрачное одеяние человека-невидимки. Затем она развесила их на деревянных вешалках, обернутых папиросной бумагой. Рубашки стали как новые. В магазине подержанной одежды так никогда и не узнали, благодаря чему они получили такое богатое приношение. Грейс собрала в одну стопку все пластиковые чехлы, примяла их и отнесла на черную лестницу, где стояло мусорное ведро. Чехлы заняли меньше места, чем ежедневная порция мусора, — сплошной воздух, ничего существенного.

На то, чтобы произвести реорганизацию и уборку, понадобилось несколько дней. Все было перерыто, перевернуто и доведено до зеркального блеска. Когда с кладовкой было покончено, у Грейс возникла проблема с дверью. Сколько она ни старалась запереть ее, дверь неизменно распахивалась. В конце концов она попросту слетела с петель. Теперь имущество Лэза было выставлено на круглосуточное обозрение. Всякий раз, проходя мимо кладовки, Грейс не могла удержаться от слез. Ей было никак не привыкнуть к этому подобию открытого гроба. Это так нервировало ее, что она приперла дверь большой стопкой книг, но спустя минуту-другую книги отбросило, и дверь снова открылась. Но она научилась уживаться с этим, как и с прочими неприятными вещами.

Марисоль и Грейс дни напролет вели себя как одержимые до тех пор, пока все в квартире не стало упорядоченным, как буквы в алфавите. Даже скамеечка для пианино и общая кладовка теперь являли образчики идеальной организации, и Грейс нашла пропавший удлинитель в пустой сумке-холодильнике, где он все это время и валялся. Все вещи были на своих местах — не было только Лэза. И хотя заполняемое им пространство значительно сузилось (теперь его молено было измерить в кубических футах), Грейс все еще была не готова заполнить его чем-то другим.

Единственной вещью, которую Грейс удалось спасти от неминуемой гибели, был кусок глины (найденный когда-то с помощью Гриффина), который Марисоль выбросила на черную лестницу вместе с мусором. Марисоль, недавно посмотревшая серию из «Жизни Марты Стюарт», рассказывающую о том, как надо правильно складывать полотенца, деловито атаковала кладовку для белья, пока Грейс тайком пронесла глину в квартиру.

Поздним вечером того же дня Грейс сидела в столовой, глядя на лежавший перед ней кусок глины. Она коснулась его прохладной поверхности. Его бесформенность манила ее. Грейс посмотрела на руки — свое единственное орудие — и стала разминать глину.

Сначала пальцы ее действовали неловко, и Грейс не знала, что собирается вылепить. Она с глухими шлепками била по глине тыльной стороной ладони. Однако чем больше она старалась придать ей какую-то форму, тем более неподатливой становилась глина. Грейс смочила ее влажной губкой. Подождав немного, она просто позволила глине самостоятельно жить в ее руках, раскатывающих и сжимающих ком по указке его очертаний. Мало-помалу глина стала более послушной и наконец начала обретать форму. Перед Грейс мелькнул прообраз будущей скульптуры.

Легкая, чистая фактура и возможности материала пьянили. Подобно первым связанным крючком петлям, бесформенный кусок начал оживать. Грейс посмотрела на то, что у нее получается. Пока это были грубые наметки, но размеры, изгибы и линии прояснились. Перед Грейс возникла женщина, сидящая на стуле выпрямившись, задрав подбородок. Но чем больше Грейс вглядывалась в фигуру, тем более двусмысленное впечатление у нее складывалось. Она не могла точно сказать, сидит ли женщина спокойно или собирается встать, как если бы ее поза была схвачена где-то посередине. Грейс устало уронила руки на стол, потом завернула свое творение во влажные полотенца. Времени для принятия окончательного решения было хоть отбавляй.

За два дня до Нового года позвонил Кейн — спросить, не хочет ли Грейс прокатиться в его дом на озере. Трубы замерзли и полопались, и ему надо было проверить водопровод. Грегг была в отъезде, о чем свидетельствовала сделанная в Европе фотография.

— Надо бы тебе куда-нибудь выбраться, — сказал Кейн. — Не можешь же ты вечно сидеть в этой квартире.

— Почему? — отчасти в шутку, отчасти всерьез спросила Грейс. По правде говоря, она уже довольно насмотрелась на Марисоль, наводящую порядок в кладовках. — Но только если ты обещаешь не говорить ни о чем серьезном.

— Никаких проблем. Буду нем как рыба. Мы можем даже не смотреть друг на друга, если тебе так больше нравится.

— Договорились.

— Отлично. Я прихвачу сэндвичи. А ты возьми свои коньки. — Кейн повесил трубку прежде, чем Грейс успела что-нибудь возразить.

Все два часа, проведенные ими в машине, Кейн, верный своему слову, заводил разговор лишь на самые невинные темы, такие, как рост цен на бензин и падение сосулек. Они добрались до места около двух. Поднявшись по синеватым обледеневшим ступеням с коньками Грейс в руках, Кейн распахнул перед ней дверь. Запах в доме стоял точно такой, каким он запомнился Грейс: пахло сосной и влажной шерстью. Она не могла вспомнить, когда — зимой или летом — они были здесь в последний раз, купались ли голышом или Лэз испытывал лед. Как будто стерли основной файл.

Кейн бросил пакет с сэндвичами на кухне и пошел к задней двери, поманив Грейс за собой. По узкому деревянному доку они спустились к озеру, к самодельной скамье, стоявшей на берегу. Кейн надел хоккейные коньки. Посмотрев на озеро, покрытое толстым слоем льда, он передал Грейс мешок с ее коньками и стал ждать. Она стояла неподвижно, раздумывая, как бы ей избежать этого катания. Пейзаж вокруг напоминал тундру. Грейс села на скамью рядом с Кейном и расстегнула «молнию» на мешке. Когда она надела коньки, оказалось, что ботинки жмут. Ноги у нее подворачивались, пока она шла по доку. Наконец она осторожно ступила на краешек льда.

— Я пока понаблюдаю, — сказала она. — А ты давай.

— Как знаешь. — Кейн вылетел на лед и помчался вдаль, словно гонясь за шайбой в игре чемпионата. Он выглядел таким раскованным. Грейс постаралась уговорить себя, побороть страх. В конце концов, чего было бояться, кроме того, что провалишься в ледяную черную бездну?

Грейс попятилась и уже готова была сойти со льда, когда ей вспомнились слова приятеля Хлои, Джеффа, сказанные по поводу огромных омлетов в чикагском ресторане: «Прыгни — кто-нибудь да подстрахует». В последнее время она уж точно никуда не прыгала. На деле это означало: уехать из квартиры.

Открывавшийся перед ней белый, неподдельно чистый простор восхищал ее, как нетронутая глина. Грейс представила себе, как ее ноги выписывают на льду скрещивающиеся петли, — единственная фигура, которую она могла не только повторять, но и выполнять самостоятельно. Закрыв глаза, она оттолкнулась и почувствовала, как скользит по льду. Она исполнила «восьмерку» и «ласточку». Открыв глаза, она увидела, что Кейн подъезжает к ней.

— Можно теперь сказать? — спросил он.

— А что толку, даже если я отвечу «нет»?

— Пожалуй, никакого, — произнес Кейн, откатываясь назад. — Это было здорово. Я просто хотел тебе сказать, что знал, что у тебя получится. И кататься ты стала лучше.

— Спасибо. И совсем не лучше.

Грейс почувствовала, что дышит глубоко, как будто это ее первый вдох.

— Кейн?

— Да, Грейс.

— Ты давно знаешь про Лэза?

— С того самого дня, когда мы ездили за елкой, — ответил Кейн. Грейс вспомнила, как он намеренно долго возился, устанавливая елку. — Я не знал, кого мне больше хочется встряхнуть — тебя или елку. Может, мне и надо было получше постараться, но я тоже ощущал утрату. Лэз — мой лучший друг, а с тобой у меня эти странные отношения. До Грегг мы как будто жили втроем. Теперь я и совсем не знаю, чем все это кончится.

— Давай, — сказала Грейс. Она взяла Кей-на за руку, и они вместе покатили к дальнему берегу озера.

 

30

В темноте

Вечер скрэббла по-мексикански в канун Нового года у Шугарменов никак нельзя было назвать праздничным. Даже несмотря на то что «комнату Бали» переделали в тысячелетний храм майя, с церемониальными статуями и традиционными украшениями из раскрашенной коры, подвешенными на окнах, веселье носило заметно приглушенный характер. В то время как весь город разделился на тех, кто на всех парах мчался навстречу последней ночи столетия, ночи вседозволенности, и тех, кто запасался минеральной водой, видеокассетами и антипохмельными средствами, родители Грейс и Шугармены притихли, готовые по возможности сглаживать все могущие возникнуть острые утлы.

«Храм майя, — подумала Грейс, — вполне уместная тема: бастион, защищающий от вторжения врагов и злых духов». Оставалось только догадаться, кого принесут в жертву.

В «комнате Бали» было холодно, поэтому отец Грейс с Бертом вытащили и включили нагреватель, полыхавший оранжевым светом, как жерло вулкана. От сочетания нагревателя и бунзеновской горелки, которую включили, чтобы разогреть кукурузную кесадилыо, вся комната, где было много стекла, подернулась туманом. Учитывая завешенные зеркала, собравшиеся в некотором смысле напоминали плакальщиков, усевшихся в храме майя вокруг мертвого тела.

На Франсин было длинное, белое, настоящее мексиканское подвенечное платье, которое она купила за двенадцать долларов, когда в прошлом марте они с Бертом ездили в Акапулько. Она все еще очень важничала после своей кулинарной экспедиции, свидетельством чего служили ацтекская керамика и плетеные корзины — истинный праздник подлинного вкуса. Отец Грейс выглядел усталым, но не жаловался, участвуя во всем с обычным для него добродушным энтузиазмом.

— Франсин, ты превзошла сама себя! — сказал Берт, отведав кусочек приготовленного на гриле осьминога в соусе. — Ты не перестаешь меня удивлять.

Франсин выпучила глаза.

— Скорее, наоборот.

— Ты хочешь сказать, это я не перестаю удивлять тебя? — спросил Берт. — Что ж, спасибо.

— Что-то вроде, — ответила Франсин, целуя мужа в щеку.

— Похоже, медовый месяц еще не закончился, — сказал Берт, подмигивая в сторону Франсин.

— Не искушай судьбу, — успела парировать Франсин прежде, чем выскочить на кухню — присмотреть за суфле из черной фасоли.

После ужина на столе разложили доску для скрэббла. Компания подкреплялась теплыми лепешками, сочащимися медом, и игра шла своим чередом, но как-то зловеще, без малейшего вдохновения. Берт, что было для него не характерно, не предложил ни одного слова. Он вытащил свой Оксфордский словарь, но только для того, чтобы отец Грейс окинул его наметанным глазом.

— Определенно нужен новый переплет, — изрек Милтон. — Сдается мне, ты не слишком-то аккуратно с ним обходился. Дай-ка я возьму его домой, а потом верну. Будет как новенький — глазом не успеешь моргнуть.

— Премного благодарен, — ответил Берт. — Я перед тобой в долгу.

— Если хочешь, могу сделать специальное покрытие против плесени.

— Только если это не слишком хлопотно.

— Ерунда, — ответил Милтон. Таким оживленным Грейс уже давно его не видела. — Мне это не в тягость.

Слова проскальзывали, как угри сквозь сеть, — имена собственные, жаргонные, с вопиющими ошибками. В какой-то момент даже Грейс была готова предложить слово, но, увидев, как отец подыграл матери со словом попойщик, так и не смогла собраться с духом.

— Молодцом, моя дорогая! — сказал отец, сияя от гордости. — Очень упорная игра. Снимаю шляпу перед всеми.

Незадолго до одиннадцати Грейс начала готовить родителей и Шугарменов к скорому расставанию, ритуал которого, она знала это на своем опыте, мог затянуться. Чтобы какая-нибудь пробка не полетела в полночь накануне нового тысячелетия, лифты в ее доме отключили на час. Грейс решила, что это хороший предлог уйти пораньше.

— Ты не можешь встречать Новый год одна. Это неслыханно, — возразила Франсин.

— Выпей с нами стаканчик яичного коктейля. Я приготовила его в яйцесбивалке для твоего отца, — сказала мать.

— А у меня мой обычный — пальчики оближешь! — шоколадный мусс, — добавила Франсин.

— Ты не понимаешь, чего лишаешься, — сказал Берт. — Даже меня к нему не подпускают.

— А потом Берт сразу отвезет тебя домой, — предложила Франсин, как будто это могло соблазнить Грейс остаться.

— Спасибо, но я действительно не могу, — ответила Грейс. — Утром мне нужно кое-что сделать.

— Заедешь завтра вечерком? — поинтересовалась Франсин.

— Обязательно, — ответила Грейс.

Надевая пальто, Грейс увидела в передней на столике с откидной доской пластмассовый садок для бабочек Берта. Три сероватые хризалиды, свисавшие с верхнего глазка, были полностью поглощены освобождением из коконов. Их внешняя оболочка постепенно принимала форму крыльев. Скоро они должны были полинять. Грейс застегнула пальто и почувствовала, как по спине пробежали мурашки. В мыслях царил разброд. Казалось, что пальто немного жмет под мышками.

Она пошла домой через парк. Если она пойдет быстро, то будет дома без четверти двенадцать. Ночь стояла тихая, без единого облачка — в такие ночи прогнозы погоды кажутся излишними. Парк был населен бегунами-полуночниками и парочками, которые рука об руку шли с шампанским к большой лужайке, чтобы посмотреть на фейерверк. Многие, казалось, вот-вот совершат помолвку.

Мужчина в блестящей шляпе пробежал мимо. Потом мимо проехал на велосипеде кто-то в костюме снеговика. Все начинало слишком уж походить на Хэллоуин.

Продолжая идти по Парк-драйв, Грейс вдруг почувствовала себя так, будто на ней чужие туфли, слишком большие и слишком тяжелые для нее. Байкерские сапоги свинцовым грузом повисли на ногах, и у нее заломило лодыжки. Каждый шаг давался с трудом, и походка Грейс стала непривычно осознанной, будто ей приходилось думать при каждом шаге, куда поставить ногу. Она была как только что вылупившийся утенок. Вдалеке она заметила толпу бегунов, начавшую собираться вокруг «Таверны». Перед самым выходом из парка Грейс вздрогнула от неожиданности — чья-то рука легла ей на плечо. В свете уличных фонарей Грейс могла различить только смутные силуэты.

Перед ней стояла пара. Женщина была наряжена в блестящий розовый утепленный костюм; наряд довершали головная повязка из кроличьего меха и кроссовки. Ее кавалер, в каком-то непонятном черном беговом снаряжении и лыжной шапочке, особенно выделялся из толпы своими ослепительно белыми носками. Грейс никак не могла сообразить, кто они, пока не услышала женский голос и не поняла, что это не кто иная как Пенелопа.

— Грейс, какое замечательное совпадение, — сказала Пенелопа, обхватывая себя руками в фуксиново-красных рукавах. — Мы только что говорили о тебе.

— Говорили обо мне?

Грейс заподозрила, что мужчина — это тот самый тип, с которым Пенелопа познакомилась в Интернете. Мужчина, такой яркий в слепящем свете уличных огней, казалось, шагнул по направлению к Грейс.

— Мы выбрались на полуночный пробег, а потом собирались отпраздновать нашу помолвку. Адриан только что сделал мне предложение. Это настоящая помолвка. — Пенелопа взяла жениха за руку и вывела из круга фонарного света. — Вы должны к нам присоединиться.

Теперь Грейс могла различить его черты и, увидев под черной шапочкой те же легкие, воздушные волосы, что однажды блеснули перед ней в «Розовой чашке», поняла, что мужчина, стоящий рука об руку с Пенелопой, несомненно, не кто иной как мистер Дубровски, частный сыщик. Грейс колебалась, что будет умнее: небрежно пожелать счастливого Нового года и поскорее уйти или предупредить подругу, что ее жених — крепкий орешек. Она все еще перебирала в уме варианты, когда мистер Дубровски протянул ей руку. Грейс инстинктивно вздрогнула.

— Миссис Брукмен, — сказал он с легким поклоном, — я ваш вечный должник. — Едва он заговорил, Грейс уловила в его голосе нотки Мориса Шевалье; в воздухе бодряще пахнуло лосьоном. Пенелопа млела. Грейс мигом почувствовала себя обезоруженной и заняла еще более оборонительную позицию. Она отвела Пенелопу в сторонку.

— Вы знаете, кто это? — шепотом спросила Грейс.

— Разумеется, да. Он мне все рассказал.

— Позвольте мне, Пенелопа, — вмешался мистер Дубровски, легонько шлепнув ее по руке. — Могу я называть вас Грейс? — спросил он. Грейс ничего не ответила. В целом ситуация представлялась смехотворной, даже при не очень строгих нормах ее отношения к жизни, но она не уходила, надеясь, что каким-нибудь образом все встанет на свои места. — Должен извиниться, что обманул вас, — продолжал мистер Дубровски. Когда мать Гриффина, Меррин, позвонила мне и попросила найти мистера Брукмена, я и представить себе не мог, какой запутанной станет ситуация. Если я причинил вам какой-нибудь вред, то мне жаль, и я постараюсь исправить его. Но встреча с вами действительно перевернула мою жизнь. Если бы не вы, я никогда не нашел бы свою Пенелопу.

— О, Адриан, — сказала Пенелопа, тычась носом в его шею. Грейс чуть не чихнула — ей было так знакомо это щекочущее ощущение в носу, когда все кажется правильным. Она вообразила картину, как будущей весной они втроем прогуливаются возле водохранилища, восторгаясь цветущими вишнями. Даже Гриффин и Кейн, Хлоя и Пит встали у нее перед глазами, будто японский веер развернулся во всем великолепии павлиньего хвоста.

— Ваша книга у меня, — сказала Грейс мистеру Дубровски.

— Теперь она мне не нужна, — ответил он, беря Пенелопу за руку, и они пошли дальше по тропинке.

Когда Грейс вошла в дом, то поняла, что что-то неладно. Хосе разводил людей по лестницам, и аварийные пожарные двери были распахнуты настежь. Вместо обычных светильников под потолком вдоль коридора стояли фонари.

— С Новым годом, миссис Брукмен, — сказал Хосе, появляясь в вестибюле.

— Спасибо, Хосе. Тебя также. Почему такая темь?

— Когда отключили лифты, во всем доме погас свет. Генератор стоит на таймере. Включится в половине первого, в час. Ну и ночка! А жильцы из десятой квартиры хотели устроить караоке.

Грейс поднялась по лестнице до своей квартиры. На каждой площадке стоял фонарь, и она заметила, как ее тень становится длиннее с каждым шагом.

Открыв дверь, она прошла на кухню. На столе, перед местом, где обычно сидел Лэз, лежали сложенная салфетка и нож, полупустой стакан воды стоял на буфете. Должно быть, она по рассеянности поставила его туда. От старых привычек, поняла она, отделаться нелегко. Она могла притворяться даже во сне. Открыв вспомогательную кладовку, она достала фонарик, что было излишним, так как после реорганизации, произведенной Марисоль, свет стал вовсе не нужен. Грейс могла найти все что угодно даже с закрытыми глазами.

Вдалеке послышались хлопки фейерверков. Грейс подошла к окну и стала смотреть на размытое пиротехническое действо. В Нью-Йорке звонили все, большие и малые, колокола — Пенелопа и Адриан наверняка поднимали тост на финишной черте; ее родители за чашкой грога с пониженным содержанием холестерина спорили с Шугарменами о том, сколько они должны за шоколадный мусс Франсин; где-нибудь праздновал и Лэз, пусть даже и под чужим именем. Сегодня вечером они с Лэзом должны были быть в Линкольн-центре. Лэз в своем ежедневнике записал: «Контакт». Грейс всегда хотелось посмотреть эту пьесу.

Хотя было еще не поздно, она чувствовала, что силы ее на пределе. Она сбросила пальто и одежду на пол спальни. Потом рухнула в кровать.

Ее разбудил сон, настолько живой, что каждая жилка ее тела трепетала. Ей снилось, будто Лэз проник в ее мозг и тело. «Я никогда больше не брошу тебя», — говорил он Грейс на языке чувств, которые она считала забытыми. Слова звучали в ее ушах, как далекая мелодия. Это были те самые слова, которые она вызывала в воображении день за днем, слова, которые она заставила бы Лэза произнести, если бы ей довелось устроить его возвращение домой с той же точностью, с какой она воспроизводила его присутствие.

«Я здесь, Грейси. Я вернулся, вернулся навсегда. Я никогда больше тебя не брошу».

Слова эти крутились в ее голове.

Грейс так сильно и так долго желала услышать их, и все же в них была какая-то фальшь. Она покрылась потом. На грудь что-то давило. Лампа возле кровати зажглась неожиданно, как будто Хосе сам включил центральный рубильник. Грейс открыла глаза и поняла, что это не сон и не галлюцинация, — рядом с ней лежал Лэз. Это был не призрак Лэза, спрыснутый из пульверизатора и до неприличия равнодушный ко всему, как выпавший волосок, — запах тела, грубые руки, слишком знакомый взгляд, маскирующий улыбку, — это был Лэз во плоти. Почти неузнаваемый. Рядом с ней лежал незнакомец.

Лэз взъерошил волосы у нее на затылке и поцеловал, как тогда, на лыжном подъемнике. Грейс закрыла глаза и словно опять перенеслась туда, оторвавшись от земли. Она снова открыла глаза и увидела свое отражение в зрачках Лэза.

— С Новым годом, милая. Я люблю тебя, — сказал он, перекатываясь на спину. Голос у него был низкий и слегка хрипловатый. — Я так виноват. Я заставил тебя пройти через ад. Но ты же меня знаешь — это было для меня слишком. Я не мог принять ее. Но все это больше ничего не значит. Даже Пулицеровская премия. Главное, что мы снова вместе. И будем вместе всегда. Это всего лишь начало. Обещаю. Теперь ты нужна мне больше, чем когда-либо.

Он закрыл глаза. Грейс представила себе утро и ту сторону постели, на которой спал он — смятое, сбившееся, перекрученное белье, — и усомнилась в том, что Лэз смог бы так же искусно засвидетельствовать свое присутствие, как это делала она.

— Я так скучал по тебе. Все изменится — обещаю. Ты единственная, кого я по-настоящему люблю.

Он снова поцеловал Грейс и обвил ее руками. Она собиралась сказать ему, что он будто никуда и не уходил, но он уже спал.

Вспышка света исказила зрение Грейс, и все теперь в ее глазах отсвечивало зеленым, как в современном, урбанизированном Изумрудном городе. Но смерч, вызванный Лэзом, не мог оторвать ее от дома. Она уже была дома и теперь — не больше и не меньше, чем всегда.

Грейс положила голову на подушку и уставилась в потолок. Мужчина рядом с ней был не тем, кого она ждала. Она наконец вернулась к самой себе. Сном было то, чего она все это время желала, и теперь, когда оно пришло, Грейс могла с легкой душой расстаться с ним.

Рано утром Грейс выскользнула из постели, чтобы приготовить чашку чая и отнести кофе Хосе. Это стало ее ритуалом, но сегодня она сварила кофе в керамической кружке, которую Марисоль нашла в музыкальной шкатулке. Кружка была забита карандашными огрызками и круглыми резинками. Грейс понимала, что должна чувствовать себя раскрепощенной в своей упорядоченной квартире — в щелях не крылось больше никаких секретов, никаких чудес, никаких сюрпризов под кроватью, ничего не было потеряно по дороге, ни одно сокровище не осталось не открытым. Все на своих местах. Грейс должна была испытать нечто вроде катарсиса, но вместо этого чувствовала пустоту. Это был ее беспорядок, ее окольный, кружной путь. Просто до сих пор она этого не понимала.

Гостиная ослепительно сияла — елка и «дюро-лайт» мигали в унисон. Оставив их, она пошла в спальню надеть свои байкерские сапоги. Она постаралась не разбудить Лэза. Сон у него был крепкий. Грейс показалось, что в спальне пахнет как-то по-другому, она забыла об особой алхимии феромонов. Она приоткрыла на щелку окно и встала в дверях. Лэз был дома. Его ноги свешивались с кровати, смятая простыня была подоткнута. Часы лежали на ночном столике, ботинки и брюки валялись в углу, возле оттоманки. Стертые детали, не дававшие пищи воображению. Если бы Грейс не слышала дыхания Лэза, она вряд ли сказала бы, что он здесь.

Она вырвала страничку из одного из своих блокнотов. «Рада, что ты вернулся. Мне жаль, но я не могу остаться. Я здесь больше не живу. Грейс».

Она положила записку и свое обручальное кольцо рядом с орхидеей на столе в столовой и оставила возле них свою скульптуру женщины, встающей со стула, прямо в пятне света от «дюро-лайт». Потом взяла бабушкин платок вместе с принадлежавшим мистеру Дубровски экземпляром «Обломова» — уж на этот раз она его дочитает — и спустилась вниз отнести кофе Хосе, прежде чем отважно выйти на улицу под моросящий дождь — свободной, как никогда.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст, Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.