Снегопад начался поздно вечером в понедельник и продолжался до утра среды. Это была настоящая снежная буря, и некоторые сугробы достигали вторых этажей особняков. При таких снежных завалах, подумала Грейс — гораздо больших, чем предсказывал Милтон, — Лэз все равно не смог бы попасть домой, даже если бы захотел.

Снегопад заранее поздравил Грейс с днем рождения, подарив ей предлог, пользуясь которым она могла воздерживаться практически от всех повседневных дел, включая занятия в переплетном классе и присутствие на семейных мероприятиях, в течение недели. Таким образом она избавилась от совершаемого раз в две недели посещения косметического салона на Мотт-стрит, где ей накладывали «древнекитайскую» маску, состоявшую, по клятвенным уверениям ее матери, из жемчужной пудры и вытяжек из акульих хрящей, после которой кожа Грейс становилась чувствительной и шелушилась, от ланча у «Ратнера» и блиц-налета на распродажу верхней одежды у «S&W», а также от благотворительной встречи с матерью Лэза. Нэнси Брукмен, пропустив мимо ушей совет своего тренера по верховой езде, отправилась кататься верхом и упала, когда у лошади заскользили копыта на разъезженной ледяной дорожке, в результате чего наездница повредила лодыжку.

Единственное мероприятие, которое Грейс не могла отменить, было связано с доктором Гейлин, и вот Грейс отправилась к ней во второй половине дня в среду, пешком пройдя через укрытый снегом парк. Солнце поблескивало на нетронутых белых сугробах — короткая отсрочка, поскольку синоптики обещали новые метели. В парке царили тишина и почти полное безлюдье, ветра не было. Грейс медленно брела, окруженная сверхъестественным покоем.

Когда Грейс подходила к Ист-сайду, парк неожиданно оживился — лыжники прокладывали себе путь между скамеек и деревьев, исчезая в крытых переходах; собаки трусцой бегали среди высоких сугробов в поисках белок, иногда гоняясь за детьми, которые проносились мимо на заменяющих им сани пластиковых поддонах.

Почти ни о чем не думая, Грейс шла по извилистой тропинке, а вокруг нее кипела искусственно возбужденная деятельность. Впереди замаячили глубоко затененные выразительные известняковые фасады Пятой авеню. Прежде чем перейти улицу и направиться к офису доктора Гейлин, Грейс обернулась, чтобы в последний раз бросить взгляд на запорошенную снегом идиллическую картинку.

Войдя, Грейс села в кожаное кресло с высокой спинкой и открыла журнал. В приемной сидело еще несколько женщин. Одна из них, беременная по виду не меньше чем на восьмом месяце, улыбнулась Грейс, которая вежливо вернула ей улыбку.

— Вы меня не узнаете? — спросила женщина. На голове у нее была черная повязка, и рыжеватые волосы падали на затылок.

На ее сложенной треугольником и откинутой набок шали были изображены лошади и сцены скачек.

— Меня зовут Пэтси. Я дочь Лоры. Нэнси и моя мама вместе ездят верхом. Мы виделись на прошлогоднем аукционе в Историческом музее.

— Ах да, конечно, — сказала Грейс. — Извините. Просто немного задумалась.

— Я тоже, — сказала Пэтси, любовно поглаживая себя по животу. — А как ваши дела?

— Отлично, спасибо. Когда вы собираетесь?..

На заднем фоне был слышен приемник, настроенный на новостной канал; ведущая обсуждала свежие мистификации, распространяемые средствами массовой информации. «Я уже двадцать пять лет работаю журналисткой, но мне еще ни разу не приходилось сталкиваться с такой вопиющей подделкой, как в случае с переодетым косовским пленником…»

— Разве это не ваш муж…

— Тсс, — сказала Грейс, прикладывая палец к губам. Женщина, похоже, решила, что этим жестом Грейс дает понять, что хочет послушать передачу. Тут появилась сестра и пригласила Грейс в кабинет. Голос журналистки тянулся вслед за Грейс, пока она шла за сестрой.

Результаты анализа подтвердили, что показатели крови вернулись в норму — так, будто у Грейс внутри никогда ничего и не было. Она еще минутку посидела с доктором Гейлин и отправилась домой. Ее настроение и погода изменились самым драматическим образом. Плотные серые облака скрыли солнце, и парк обезлюдел, как если бы деятельность, кипевшая здесь всего час назад, была плодом воображения Грейс. Она дрожала в своей легкой красной накидке. Стемнело, как в сумерки. Подойдя к выходу из парка, самому близкому к ее улице, Грейс подумала о своей пустой квартире и пошла по парку дальше на север, к магазину пряжи.

Позвонив, она долго ждала. Когда она уже собралась уйти, дверной замок щелкнул и ее впустили. Сегодня на Пенелопе вместо одного из ее обычных нарядов с цветочным рисунком был облегающий синий в полоску брючный костюм с накладными плечами. Брюки были заправлены в белые, отороченные мехом ботинки.

— Грейс! — воскликнула Пенелопа, направляясь к ней с протянутыми руками. — Давно вас не было видно.

— Давно, — согласилась Грейс. — Семейные дела.

Это была не ложь. Она потеряла ребенка, нашла ребенка, и ее отца меньше недели назад положили в больницу, не говоря уже о необъяснимом продолжающемся отсутствии мужа.

Вид полок с новыми образцами пряжи вселял уверенность. Грейс потрогала мягкие мотки. В каждом крылась возможность создать что-то новое. Некоторые больше подходили к одной форме, иные — к другой; над вязанием работали самые разные люди; но все же основные характеристики были изначальными, как будто легкая, тонкая шерстяная пряжа имела единственное предназначение. Внимание Грейс привлекла бледно-сиреневая пряжа с белыми крапинками. Она взяла моток с полки.

— Это очень тонкая пряжа, — оценила ее выбор Пенелопа. Грейс сжала моток, и ей показалось, что в руке у нее ничего нет.

— Замечательно, — сказала Грейс. Впервые за все время своей вязальной карьеры она почувствовала, что ей нужен образец. — Как вы думаете, что мне из нее сделать? — спросила она.

Пенелопа широко раскрыла глаза.

— Вы никогда раньше про это не спрашивали. Что случилось? Рискните — посмотрим, что получится.

Как раз в этот момент молодой человек, содержавший вязальную мастерскую, остановился рядом, чтобы взять пакетик с этикетками для творений своих рук. На этикетках значилось: «Сделано Скоттом». На молодом человеке был надет желтый свитер из шишковидной шерсти, заправленный в черное лыжное трико и явно связанный им самим. Он был похож на шмеля.

— Здравствуйте-здравствуйте, — сказал он, приветствуя Грейс как старого друга. Усевшись за длинный дубовый стол, он принялся за работу. Грейс не стала обсуждать предложение Пенелопы о неполном рабочем дне, да ответа и не требовалось — все было ясно без слов.

Грейс помогла трем покупателям выбрать пряжу и показала еще одному, как вяжется зубчатая петля. Когда она собралась уходить, на улице было уже темно. Грейс надела пальто и упаковала десять мотков сиреневой пряжи; Пенелопа принесла большой пластиковый мешок и поставила его перед ней на стол.

— Это платок вашей бабушки. Я тут кое-что подлатала. Смотрится не как новый, но держаться будет. Надеюсь, вам понравится.

Грейс не забыла об этом. Совсем напротив. С платком была та же история, что с кожаной курткой Лэза, которую она так и не забрала у портного, — теперь она была ей просто не нужна. Она потянула к себе пакет и достала платок. Ни зияющих дыр, ни обмахрившихся концов… Платок был целехонек, такой же безупречный, как издание Твена, которое ее отец заново переплел для Лэза, но, несмотря на это, выглядел совершенно незнакомым. Это был не тот платок, который согревал ее по вечерам, когда Лэз уходил играть в хоккей. Дырки исчезли, а вместе с ними и воспоминания — доказательства того, что платок сильно любили и часто им пользовались, — упорство волокон, сохранявших упругость, несмотря на возраст.

— Уж не знаю, как вас благодарить, Пенелопа, — сказала Грейс, стараясь скрыть свое разочарование.

— Не стоит благодарности. Но я сказала вам, что лучше начать все сначала. Повториться ничто не может. Сегодня я рано закрываюсь. У меня кое с кем встреча, — сказала Пенелопа, хлопая ресницами. — Свидание наудачу. — Она понизила голос. — На самом деле я познакомилась с ним в Интернете. Он лингвист. У нас так много общего. Кто знает? Может быть, он — единственный и неповторимый.

Грейс пожелала Пенелопе всего хорошего и захлопнула за собой дверь.

Когда Грейс вышла на улицу, была метель. Трехдюймовый слой свежего снега покрывал припаркованные машины. Грейс накинула капюшон и пошла против ветра. Огни машин сливались в один ослепительный поток, когда она переходила улицу, чтобы найти такси до центра. Перед ней стояло еще несколько ловивших такси пешеходов, тяжело нагруженных пакетами и свертками.

Краешком глаза она заметила мужчину в черной куртке, прислонившегося к почтовому ящику. Лицо его было скрыто газетой. В нем не было бы ничего из ряда вон выходящего, если бы люди имели обыкновение читать газеты и ходить в легких ботинках во время такой метели. Ботинки она узнала. Они были точной копией остроносых штиблет мистера Дубровски. Когда она приблизилась к мужчине, тот быстро отвернулся, как будто не хотел, чтобы его опознали. Не дожидаясь такси, Грейс, торопливо шагая, покинула место подозрительной встречи. Она оглянулась — убедиться, не преследует ли ее незнакомец, но обжигающий ветер и слепящие огни фар не давали разглядеть не только фигуру мужчины, но даже почтовый ящик, возле которого он стоял.

Грейс ускорила шаг, свернула за угол и ненадолго остановилась перевести дыхание. И все из-за книги! Это казалось таким смешным. Потом она вспомнила о карточке в сумке Гриффина и подумала о том, что все это каким-то образом связано; однако в данный момент ей не удалось свести разрозненные нити воедино. Грейс нырнула под навес синагоги, куда ее родители ходили по главным церковным праздникам. Синагога находилась в двух шагах от Вест-Энд-авеню. Стряхнув с пальто снег, Грейс вошла.

Однажды в дождливый день отец показал ей синагогу. Они зашли в святилище, спустились вниз по ступеням и, пройдя через соседнюю церковь, чудесным образом оказались на улице в нескольких кварталах к югу, прямо перед автобусной остановкой, ни капельки не промокнув. Сможет ли она восстановить этот путь? Грейс направилась к святилищу, все время оставаясь начеку. Неужели мистер Дубровски действительно преследует ее?

Сводчатый проход, выложенный ослепительно яркими разноцветными плитками, вел в святилище, по обе стороны которого располагались две высокие двери. Двери были украшены позолоченными семисвечниками и цветной веерообразной мозаикой, а также другими символами иудаизма, в котором Грейс разбиралась неважно. Она потянула за резную медную ручку одной из дверей, но дверь была заперта. Грейс попробовала открыть другую. После нескольких попыток дверь открылась. Она бросила взгляд через плечо, и ей показалось, что некто в капюшоне вошел в синагогу, как раз когда она проскользнула в приоткрывшуюся дверь.

Грейс спустилась по неосвещенным ступенькам и очутилась в пропахшем плесенью подвале. Единственная голая лампочка, висевшая под потолком, излучала призрачный оранжевый свет. Покрытая толстым слоем черной гари, она выглядела так, будто ее не меняли лет сорок, явно перекрывая рекорд долгожительства «дюро-лайт».

Глядя в мрачную тень, Грейс почувствовала, что ей очень хочется вернуться. Собравшись с мужеством, она понемногу углубилась в лабиринт темных коридоров. Она миновала уже несколько поворотов, когда наконец вошла в ярко освещенную котельную с тянущимися вдоль стен и под потолком трубами; на противоположной стороне была дверь, над которой горела красная надпись «выход». Грейс распахнула дверь и попала на еще один лестничный пролет. На его верхней площадке Грейс ждала пожарная дверь, которую она приоткрыла медленно, стараясь не задеть никакой сигнализации. И вот наконец — вход в церковь. В помещении слабо пахло ладаном; на стене Грейс увидела рекламную доску, покрытую церковными объявлениями. Ее внимание привлекла записка о лекции, которая должна была состояться сегодня вечером: «Никогда не поздно стать тем, кем ты мог бы быть». Грейс узнала цитату из Джордж Элиот. Лекцию, возможно, отложили из-за снегопада. Грейс застегнула молнию на куртке и уже собиралась уйти, как вдруг услышала доносящиеся из церкви голоса. Она подумала, что это все-таки, наверное, лекция, чуть-чуть приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Ряды были едва заполнены, перед алтарными вратами стоял мужчина лет тридцати в нефритово-зеленом пуловере из овечьей шерсти и джинсах. Надетая козырьком назад бейсбольная кепка и туристские ботинки довершали его наряд. У него были длинные спутанные волосы, а лицо его было покрыто многодневной щетиной. Кого-то он ей напоминал. Лэз периодически не брился по уикендам, и к утру понедельника у него уже отрастала настоящая борода. Однажды, когда он выходил из дома не побрившись, портье даже не узнал его.

Грейс приоткрыла дверь пошире и попробовала проскользнуть внутрь незамеченной. Стоявший у алтаря мужчина заметил ее и кивнул. Грейс села в последнем ряду и стала слушать.

— Постарайтесь мысленно вернуться в детство, когда вы бывали чем-то так увлечены, что совершенно не замечали, как проходит время, — говорил лектор. — Вы были полностью погружены в себя. И это ощущение вы не утратили, а лишь забыли о нем.

Его слова напоминали расхожую психологию, которую пропагандировали на дневных ток-шоу. Грейс слушала его не затем, чтобы «докопаться» до собственного «я» — ей было попросту любопытно, чего не хватает всем этим людям.

— Все мы знаем это, — продолжал мужчина. — Мы либо забыли о том, кто мы, сбросили со счетов, либо никогда не искали этого, ибо это не вписывалось в схему, которую строили наша семья, наши возлюбленные, друзья, работодатели, мужья, жены и дети. Помните: никогда не поздно. Кем вы могли бы стать?

Мужчина замолчал, сошел с кафедры и пошел по проходу в сторону Грейс. Она оглянулась, полагая, что он направляется в заднюю часть церкви. Но нет. Грейс вдруг почувствовала себя человеком, ставшим безвольной игрушкой в руках фокусника. Когда мужчина был уже близко, Грейс внезапно поняла, кто это, и потянулась за своим мешком, чтобы исчезнуть раньше, чем он узнает ее. Слишком поздно. Мужчина уже стоял прямо перед ней.

— Я никогда… — сказал он, обращаясь к Грейс и подмигивая. — Вы восполнили пробел.

Мужчина уставился на нее в ожидании ответа. Грейс тоже не отрываясь глядела на него. Сердце ее глухо билось в груди. Эта встреча в церкви была совсем не похожа на питейную игру. И, что бы это ни было, Грейс больше не хотелось играть. Без разделяющей их стойки она чувствовала себя слишком уязвимой.

— Извините, — пробормотала она, — но мне действительно надо идти. — И выбежала из храма.

Снаружи она попыталась сориентироваться и скоро поняла, что стоит прямо через улицу от старого дома Лэза. Шел густой снег, и улицы были безлюдны. Пряжу и платок в ее пакете запорошило снегом. Грейс огляделась по сторонам. К счастью, мистера Дубровски нигде не было видно. Грейс решила срезать путь, пройдя через вестибюль дома Лэза. Отец превратил ее в городского сурка, способного сбить со следа не только потенциально опасного преследователя, но и навязчивого бармена, проповедника по совместительству. Она поспешно миновала вращающуюся дверь, прошла через вестибюль, села в лифт и поднялась на четвертый этаж.

Дверь старой квартиры Лэза была не заперта. Войдя, Грейс увидела, что вся квартира завалена кусками пластика и покрыта слоем тонкой белой пыли. У окна, под куском пластика, стояла орхидея. Грейс подошла, чтобы открыть растение, которое издали казалось слишком совершенным для окружавшей его реальности. Белой пыли на листьях не было, и земля странным образом была влажной.

Если Лэз и приходил сюда, то не оставил никаких следов. Они с Лэзом, как магнитные игрушки, поменялись полюсами. Казалось, они могут только отталкивать друг друга. Снег кружился во дворе за окном, и Грейс представился вихрь белых визитных карточек, слетающих на землю.

Домой она не спешила, зная, что Гриффина все равно нет в городе. Здесь, в этой пустующей квартире, где никто не позволил бы ей остаться, спроси она разрешения, Грейс чувствовала себя в безопасности. Не снимая пальто, она легла на затянутую пластиком кушетку. Веки ее отяжелели. Что такого было в этой квартире, что всегда навевало на нее сон? — подумала Грейс; это была ее последняя мысль перед тем, как погрузиться в дремоту. Утром она проснулась от звука шагов входивших в квартиру асбестоукладчиков. Она поспешно ушла, прихватив орхидею; ее волосы и одежда были теперь покрыты белой пылью.

Гриффин должен был вернуться этим вечером. В девять от него все еще не было ни весточки. Грейс решила лечь спать. Вечер она провела, складывая вещи — свой чемодан и рюкзак для Лэза. Чтобы воспроизвести подобие целой жизни, ей требовалось прежде всего несколько тщательно отобранных вещей. Сейчас Грейс делала все по науке. Черные атласные брюки — подарок матери, — сложенные, заняли не больше места, чем один из носовых платков Лэза. Если бы она укладывалась для поездки в Чикаго в соответствии с принципами своей матери, ей хватило бы мешка размером не более конверта. Она могла бы отправить свою одежду в Чикаго по почте.

Она достала из кладовки маленький походный рюкзачок и сложила туда одежду Лэза, ботинки, теплый свитер, а также несколько вещей-талисманов, такие как его очки и золотые карманные часы его отца. Спектакль разыгрывался для Хлои: если она зайдет в гостиницу, в комнате повсюду будут следы присутствия Лэза, но в не меньшей степени Грейс собирала вещи для сохранения собственного душевного спокойствия.

Она открыла верхний ящик платяного шкафа Лэза. Там хранились ремни, которые Лэз всякий раз привозил из путешествий: белый ремень с синей вышивкой из Марокко, ковбойский ремень из Дуранго, ремень из верблюжьей шерсти — из Египта. Грейс могла бы составить карту мира, разложив ремни по меридианам. Рядом с паспортом Лэза она положила ключ от его старой квартиры. У нее не было больше надобности ходить туда. Сделав это, Грейс закрыла ящик.

Родители позвонили ей позже вечером, в унисон пожелав благополучного перелета и счастливого дня рождения. «Позвони, как только сядете. Повтори — какой номер рейса? Знаешь, в Чикаго стоят необычные холода. Может, тебе лучше поехать весной?»

Когда около полуночи Грейс услышала, как входная дверь наконец открывается, она осталась в постели, притворяясь усталой. Она не могла видеть, как уходит еще один, пусть даже почти чужой человек. Из комнаты Гриффина послышалась музыка. Грейс узнала мелодию и голос Эми Манн: «Нет одиночества хуже, чем когда ты одна. Но вдвоем бывает ничуть не лучше. О, как тяжко быть одинокой вдвоем…» Лэз тоже слушал эту песню, иногда по многу раз подряд.

Она уставилась в потолок и стала думать о фрагменте сна, который приснился ей в квартире Лэза, когда она заходила туда после Дня Благодарения. Лэз прошел сквозь паутину, и ни одна паутинка не прилипла к нему. Грейс задумалась: почему ей не пришло в голову самой пройти через ту дверь?

На следующее утро она выехала в аэропорт на два часа раньше, задолго до того, как должен был проснуться Гриффин.

Грейс села в плюшевое кресло первого класса. Соседнее сиденье было откинуто, ремень пристегнут — так, будто там действительно кто-то сидел. Грейс сложила кресло и открыла свою книгу.

Она вспомнила о первом самостоятельном полете. Ей было одиннадцать, и она летела на Рождество в Айову, где жил отец Хлои, чтобы навестить подругу. Родители Грейс отвезли ее в аэропорт, но при входе на терминал Грейс запаниковала и отказалась садиться в самолет. Отец дал ей полтаблетки транквилизатора, которые носил в нагрудном кармане. Пятнадцать минут спустя она уже сидела, аккуратно пристегнутая к оранжевому креслу самолета, присутствуя при происходящем вокруг нее еще в меньшей степени, чем сейчас присутствовал Лэз.

Через сорок минут после взлета Грейс почувствовала растущее беспокойство. Впервые со времени ухода Лэза она покинула пределы своей зоны комфортности. Жизнь в огромном городе с недавних пор стала казаться Грейс почти такой же провинциальной, как жизнь в маленьком городке. В прошедшие шесть недель эта жизнь протекала в очень строго очерченных границах — в пределах двадцати кварталов Верхнего Вест-сайда. Но теперь Грейс разыгрывала «свою роль». Внезапно, после стольких недель лицедейства, она словно позабыла слова. Во рту у нее пересохло. Она попросила стакан воды.

Грейс развернула купленный накануне моток шерстяной сиреневой пряжи — спасательный трос, связывавший ее со знакомой почвой. Она принялась вязать, и чувство страха начало понемногу уменьшаться, пока постепенно не стало таким же незаметным, как скользящие в синем небе пряди перистых облаков. Она словно проглотила таблетку или приняла мышечный релаксант, действующий успокаивающе в периоды турбулентности. Создавая нечто новое, ее пальцы убеждали ее в том, что она может держаться.

Начал вырисовываться узор, и стало ясно, что ее замысел потребует больше мотков, чем те семь, которые она взяла с собой. Пряжа была такой тонкой, что на пять дюймов плетения уходило почти полмотка. Грейс уговаривала себя образумиться, но чем больше старалась она снизить темпы, тем меньше ей это удавалось. И часа полета не минуло, а мешок почти опустел. Оставался всего один моток.

Стюардесса восторженно заквохтала над работой Грейс, провозя мимо нее тележку с напитками. Грейс показалось, что она может различить последнюю петлю, невесомо соскальзывающую с обеденного столика.

Она отложила вязание и прижалась лбом к иллюминатору, вглядываясь в горизонт. Какой-то образ подобно грозовой туче затмил ее сознание. Она увидела себя с Лэзом, стоящим на лыжах на склоне горы, в их первый Валентинов день. С обзорной точки, расположенной на высоте тридцати тысяч футов, она рассмотрела лицо Лэза, берущего ее за руку и уводящего к подъемнику. «Ты слишком чувствительная, — говорил он ей. — Кто и когда по-настоящему хотел детей? Это же такая обуза». Он сделал ей предложение ближе к вечеру того же дня, перед последним спуском. Подъемник поплыл вверх, и с губ Лэза сорвались слова: «Выходи за меня». Она вспомнила, как после возвращения в город он не звонил три дня.

Несмотря на все предупреждения и предостережения, касавшиеся погоды, родители Грейс никогда не давали дочери советов, оберегающих от ложных шагов и выгребных ям реальной жизни. Они выискивали в небесах силы природы и не понимали того, что у людей и у неудачных браков есть свои области высокого давления. Они ошибочно думали, что Лэз поднимет уровень их дочери, но смешивали образ его ухаживаний и среду, в которой он вращался, с его человеческими достоинствами. Они не могли предвидеть, что Лэз поднимет Грейс только до положения незамужней жены.

Внезапно она почувствовала, как нитка дернулась в ее руках, будто она поймала рыбу. Прежде чем полностью осознать случившееся, Грейс, испытывая ужас, долго смотрела, как ряд за рядом ее вязанье разматывается, зацепившись за проворные колеса тележки с напитками. Чем сильнее она старалась удержать его, тем быстрее оно распускалось. Попытки Грейс отцепить пряжу привели к тому, что несколько открытых картонных упаковок с молоком и чашек кофе перевернулись (а стюардесса зашаталась, потеряв равновесие), и этот ужас продолжался до тех пор, пока весь самолет, от салона первого класса до кабины экипажа, не оказался опутан мокрой сиреневой паутиной.