Неделю спустя после первой операции отца и за три дня до сочельника Грейс решила, что настало время сказать родителям правду.

— Чем обязаны такому приятному событию? — спросил отец, открывая дверь. Он был в пижаме и застегнутой сверху донизу рубашке.

— Что же ты сначала не позвонила? — спросила мать, выбегая в переднюю и развязывая фартук. — Нас могло не быть дома.

— Мы дома, Полетт. Целую неделю ты выпускала меня только к докторам.

— Как ты себя чувствуешь, пап?

— Замечательно. Доктор говорит, что со дня на день я вернусь в форму. Буду как новенький, даже лучше.

— Давайте присядем, — попросила Грейс. — Мне надо вам кое-что сказать.

— Конечно, моя милая, — ответила мать. — Я тут варю супчик из индейки для папы. Оставайся, пообедаешь.

Грейс с родителями прошли в гостиную и сели на кушетку. По комнате протянулись тени, солнце садилось. Грейс начала рассказывать о случившемся за последние три месяца, на этот раз в полном варианте. Слушая, Милтон глубоко вздыхал и хватал жену за руку, которую та отдергивала, поправляя прическу.

— Нет смысла говорить, как мне жаль. — Грейс помолчала и добавила: — Это ничего не облегчит и никого не избавит от боли. Но мне жаль. Простите. И я очень люблю вас обоих. — Когда она закончила, все трое остались сидеть молча.

— Он вернется… он не оставит нас, — сказала наконец мать. — А мы будем вести себя, как будто ничего не случилось.

— Я больше не могу так, — спокойно ответила Грейс. Отец начал всхлипывать, закрыв лицо руками. — Что, пап? — спросила Грейс, придвигаясь ближе и положив руку ему на плечо.

— Я ничем не могу тебе помочь, — ответил он сквозь слезы.

— Все в порядке. Мне больше помощь не нужна. — Грейс протянула ему пачку бумажных носовых платков. Он взял один.

— Как же мы скажем Берту и Франсин? — спросил он, сморкаясь.

— Пока не будем их втягивать. Ничего еще не ясно, — сказала мать.

Грейс посмотрела на родителей. Она понимала, что они не готовы увидеть, чем кончится дело, и пока это было все, чего можно было от них ожидать. Пока. Но она также понимала, что от нее требуется большее.

Единственная разница в ситуациях до признания и после состояла в том, что раньше любой разговор сдабривался упоминаниями о Лэзе, теперь же его имя попросту не произносилось. Причем родители Грейс и Шугармены не просто избегали его имени — оно находилось под запретом, и вовсе не по тем причинам, которых можно было ожидать. Это делалось не для того, чтобы пощадить чувства Грейс или защитить ее от того, что могло оказаться слишком суровой реальностью; запрет был столь суров, как если бы произнесение имени Лэза могло пробудить мертвеца. Его имя было Sbonda — слово, практически непереводимое. В остальном жизнь шла по заведенному распорядку; просто определенные вещи обходили молчанием в надежде не сглазить то, о чем втайне мечталось как о счастливом воссоединении.

Однако для Грейс дела обстояли значительно хуже, чем раньше. Теперь она была поистине одинока. Хотя в некоторых смыслах отречение ее родителей выглядело достаточно комфортно, такой вариант больше не устраивал Грейс. Отречение не было подарочным чеком в адресованном самому себе конверте с маркой, которую можно погасить в любое время. Грейс уже прошла эту стадию. Она выдумала историю о стабильном, «стационарном» муже, чтобы все оставалось как было; она хотела взять их отношения в скобки, выстроить вокруг них леса, чтобы удержать здание от распада, одновременно вырабатывая совершенно новую брачную стратегию. Но теперь удерживать было нечего. И здание разваливалось на глазах.

В сочельник мать Лэза устраивала ежегодный хвалебный вечер в своем доме на углу Парк-авеню и 92-й улицы. Грейс приехала пораньше, чтобы рассказать ей о Лэзе. Нэнси Брукмен была единственным человеком, которого ничуть не обескуражил уход сына. Оказалось, она это уже давно предвидела. «Что сын, что папочка», — сказала она. Вопрос был не в том, уйдет ли он, а в том, когда он уйдет.

Нэнси наняла хор джулиардских студентов, которые должны были распевать гимны по всему дому, а венчала вечер легкая трапеза наверху, в ее двухкомнатном пентхаузе возле ревущего камина. Певчие стояли на всех четырех лестницах и исполняли традиционные песнопения, эхо от которых разносилось по мраморным вестибюлям. Лестницы были украшены церковными свечами, воздух благоухал ладаном. Кульминацией торжества стала мелодия «Тихая ночь», которую все гости пели, собравшись вокруг ослепительно сияющей двадцатифутовой елки во дворе.

Грейс пела так, будто заканчивала приходскую, а не прогрессивно-независимую школу в Верхнем Вест-сайде. Когда смолк финальный куплет «Тихой ночи», свекровь подошла к ней.

— Надеюсь, ты не будешь тратить время зря, изводясь из-за своего муженька. Дело, видишь ли, в том, что от Брукменов хорошего не жди. Безнадежные дилетанты — все до одного. Его отцу, по крайней мере, хватило здравого смысла уйти, не опозорив семью, — сказала она, останавливаясь поправить бархатный воротник своего черного облегающего костюма. — Слава богу, у меня было предчувствие — переоформить кредитные карточки Лазаря, прежде чем станет поздно. — Она последовала за певчими вверх по лестнице, оступаясь на своих высоких каблуках. — Может, он мне и сын, но он транжирит деньги моей семьи. И, я надеюсь, ты не ждешь, что я стану поддерживать тебя.

У Грейс поднялась в душе целая буря эмоций, как в тот день в кабинете доктора Гейлин, но на этот раз правильные слова нашлись.

— Поверить не могу, чтобы вы могли подумать обо мне такое, — сказала она. — Но, если бы это входило в мои намерения, я могла бы добиться права на деньги.

— Точно так же говорила и Меррин, а теперь посмотри, куда это ее завело.

— Меррин?

— Она может писать письма сколько душе угодно, но Гриффин не мой внук, что бы она там ни сочиняла. — Мать Лэза остановилась в дверях, словно преграждая Грейс вход. Грейс подумала о ребенке, который мог быть у нее с Лэзом, и о том, что эта эгоистка могла оказаться его бабушкой.

— Извините, — сказала она, собрав все свое мужество, — Нэнси. — Имя застряло у нее в горле, когда она произносила его в первый и последний раз. — Я встречалась с ним. Он точно сын Лэза. И вы недостойны его.

— Что-то ты никогда раньше со мной так не говорила, — ответила Нэнси, поднимая брови.

— Очень жаль, — бросила Грейс и, развернувшись, ушла.

После того как до Марисоль дошла новость об уходе Лэза, у нее появилась — в состоянии, близком к посттравматическому стрессовому синдрому — навязчивая мысль: прибраться в кладовке Лэза. Это не было попыткой очистить квартиру от следов его присутствия, скорее, явным желанием подготовиться к его, как она считала, неизбежному возвращению.

— Сеньор Лазарь скоро вернется к нам. Уж вы мне поверьте.

«Mi lindo, lindo», — периодически бормотала Марисоль себе под нос в течение дня.

Грейс не препятствовала ей, отчасти из симпатии к Марисоль, отчасти потому, что кладовка была настолько забита пылью, пластиковыми чехлами и проволочными вешалками из химчистки, что в ней решительно невозможно было что-либо найти. Кроме лишних трат, пользы от нее Грейс не было, да и Лэзу тоже.

Все в кладовке было покрыто тускло светящейся белой пылью, как будто асбестовые листы из старой квартиры Лэза перекочевали сюда по водопроводным трубам и перекрытиям пола. Ботинки Лэза выглядели так, словно в них только что прошлись по снегу. Марисоль осторожно, как хрустальные башмачки Золушки, извлекала каждую пару из кладовки, выстраивала в ряд на расстеленных газетах, смазывала гуталином и начищала до зеркального блеска.

Марисоль вручную перестирала все рубашки Лэза от «Брукс и сыновья», до изнеможения выжимая их, поменяла все треснувшие пуговицы и дула в рукава, чтобы не было складок, отчего рубашки становились похожи на призрачное одеяние человека-невидимки. Затем она развесила их на деревянных вешалках, обернутых папиросной бумагой. Рубашки стали как новые. В магазине подержанной одежды так никогда и не узнали, благодаря чему они получили такое богатое приношение. Грейс собрала в одну стопку все пластиковые чехлы, примяла их и отнесла на черную лестницу, где стояло мусорное ведро. Чехлы заняли меньше места, чем ежедневная порция мусора, — сплошной воздух, ничего существенного.

На то, чтобы произвести реорганизацию и уборку, понадобилось несколько дней. Все было перерыто, перевернуто и доведено до зеркального блеска. Когда с кладовкой было покончено, у Грейс возникла проблема с дверью. Сколько она ни старалась запереть ее, дверь неизменно распахивалась. В конце концов она попросту слетела с петель. Теперь имущество Лэза было выставлено на круглосуточное обозрение. Всякий раз, проходя мимо кладовки, Грейс не могла удержаться от слез. Ей было никак не привыкнуть к этому подобию открытого гроба. Это так нервировало ее, что она приперла дверь большой стопкой книг, но спустя минуту-другую книги отбросило, и дверь снова открылась. Но она научилась уживаться с этим, как и с прочими неприятными вещами.

Марисоль и Грейс дни напролет вели себя как одержимые до тех пор, пока все в квартире не стало упорядоченным, как буквы в алфавите. Даже скамеечка для пианино и общая кладовка теперь являли образчики идеальной организации, и Грейс нашла пропавший удлинитель в пустой сумке-холодильнике, где он все это время и валялся. Все вещи были на своих местах — не было только Лэза. И хотя заполняемое им пространство значительно сузилось (теперь его молено было измерить в кубических футах), Грейс все еще была не готова заполнить его чем-то другим.

Единственной вещью, которую Грейс удалось спасти от неминуемой гибели, был кусок глины (найденный когда-то с помощью Гриффина), который Марисоль выбросила на черную лестницу вместе с мусором. Марисоль, недавно посмотревшая серию из «Жизни Марты Стюарт», рассказывающую о том, как надо правильно складывать полотенца, деловито атаковала кладовку для белья, пока Грейс тайком пронесла глину в квартиру.

Поздним вечером того же дня Грейс сидела в столовой, глядя на лежавший перед ней кусок глины. Она коснулась его прохладной поверхности. Его бесформенность манила ее. Грейс посмотрела на руки — свое единственное орудие — и стала разминать глину.

Сначала пальцы ее действовали неловко, и Грейс не знала, что собирается вылепить. Она с глухими шлепками била по глине тыльной стороной ладони. Однако чем больше она старалась придать ей какую-то форму, тем более неподатливой становилась глина. Грейс смочила ее влажной губкой. Подождав немного, она просто позволила глине самостоятельно жить в ее руках, раскатывающих и сжимающих ком по указке его очертаний. Мало-помалу глина стала более послушной и наконец начала обретать форму. Перед Грейс мелькнул прообраз будущей скульптуры.

Легкая, чистая фактура и возможности материала пьянили. Подобно первым связанным крючком петлям, бесформенный кусок начал оживать. Грейс посмотрела на то, что у нее получается. Пока это были грубые наметки, но размеры, изгибы и линии прояснились. Перед Грейс возникла женщина, сидящая на стуле выпрямившись, задрав подбородок. Но чем больше Грейс вглядывалась в фигуру, тем более двусмысленное впечатление у нее складывалось. Она не могла точно сказать, сидит ли женщина спокойно или собирается встать, как если бы ее поза была схвачена где-то посередине. Грейс устало уронила руки на стол, потом завернула свое творение во влажные полотенца. Времени для принятия окончательного решения было хоть отбавляй.

За два дня до Нового года позвонил Кейн — спросить, не хочет ли Грейс прокатиться в его дом на озере. Трубы замерзли и полопались, и ему надо было проверить водопровод. Грегг была в отъезде, о чем свидетельствовала сделанная в Европе фотография.

— Надо бы тебе куда-нибудь выбраться, — сказал Кейн. — Не можешь же ты вечно сидеть в этой квартире.

— Почему? — отчасти в шутку, отчасти всерьез спросила Грейс. По правде говоря, она уже довольно насмотрелась на Марисоль, наводящую порядок в кладовках. — Но только если ты обещаешь не говорить ни о чем серьезном.

— Никаких проблем. Буду нем как рыба. Мы можем даже не смотреть друг на друга, если тебе так больше нравится.

— Договорились.

— Отлично. Я прихвачу сэндвичи. А ты возьми свои коньки. — Кейн повесил трубку прежде, чем Грейс успела что-нибудь возразить.

Все два часа, проведенные ими в машине, Кейн, верный своему слову, заводил разговор лишь на самые невинные темы, такие, как рост цен на бензин и падение сосулек. Они добрались до места около двух. Поднявшись по синеватым обледеневшим ступеням с коньками Грейс в руках, Кейн распахнул перед ней дверь. Запах в доме стоял точно такой, каким он запомнился Грейс: пахло сосной и влажной шерстью. Она не могла вспомнить, когда — зимой или летом — они были здесь в последний раз, купались ли голышом или Лэз испытывал лед. Как будто стерли основной файл.

Кейн бросил пакет с сэндвичами на кухне и пошел к задней двери, поманив Грейс за собой. По узкому деревянному доку они спустились к озеру, к самодельной скамье, стоявшей на берегу. Кейн надел хоккейные коньки. Посмотрев на озеро, покрытое толстым слоем льда, он передал Грейс мешок с ее коньками и стал ждать. Она стояла неподвижно, раздумывая, как бы ей избежать этого катания. Пейзаж вокруг напоминал тундру. Грейс села на скамью рядом с Кейном и расстегнула «молнию» на мешке. Когда она надела коньки, оказалось, что ботинки жмут. Ноги у нее подворачивались, пока она шла по доку. Наконец она осторожно ступила на краешек льда.

— Я пока понаблюдаю, — сказала она. — А ты давай.

— Как знаешь. — Кейн вылетел на лед и помчался вдаль, словно гонясь за шайбой в игре чемпионата. Он выглядел таким раскованным. Грейс постаралась уговорить себя, побороть страх. В конце концов, чего было бояться, кроме того, что провалишься в ледяную черную бездну?

Грейс попятилась и уже готова была сойти со льда, когда ей вспомнились слова приятеля Хлои, Джеффа, сказанные по поводу огромных омлетов в чикагском ресторане: «Прыгни — кто-нибудь да подстрахует». В последнее время она уж точно никуда не прыгала. На деле это означало: уехать из квартиры.

Открывавшийся перед ней белый, неподдельно чистый простор восхищал ее, как нетронутая глина. Грейс представила себе, как ее ноги выписывают на льду скрещивающиеся петли, — единственная фигура, которую она могла не только повторять, но и выполнять самостоятельно. Закрыв глаза, она оттолкнулась и почувствовала, как скользит по льду. Она исполнила «восьмерку» и «ласточку». Открыв глаза, она увидела, что Кейн подъезжает к ней.

— Можно теперь сказать? — спросил он.

— А что толку, даже если я отвечу «нет»?

— Пожалуй, никакого, — произнес Кейн, откатываясь назад. — Это было здорово. Я просто хотел тебе сказать, что знал, что у тебя получится. И кататься ты стала лучше.

— Спасибо. И совсем не лучше.

Грейс почувствовала, что дышит глубоко, как будто это ее первый вдох.

— Кейн?

— Да, Грейс.

— Ты давно знаешь про Лэза?

— С того самого дня, когда мы ездили за елкой, — ответил Кейн. Грейс вспомнила, как он намеренно долго возился, устанавливая елку. — Я не знал, кого мне больше хочется встряхнуть — тебя или елку. Может, мне и надо было получше постараться, но я тоже ощущал утрату. Лэз — мой лучший друг, а с тобой у меня эти странные отношения. До Грегг мы как будто жили втроем. Теперь я и совсем не знаю, чем все это кончится.

— Давай, — сказала Грейс. Она взяла Кей-на за руку, и они вместе покатили к дальнему берегу озера.