ИДИЛЛІЯ КОНЧАЕТСЯ

Наше — по лагернымъ масштабамъ идиллическое — житье на третьемъ лагпунктѣ оказалось, къ сожалѣнію, непродолжительнымъ. Виноватъ былъ я самъ. Не нужно было запугивать завѣдующаго снабженіемъ теоріями троцкисткаго загиба, да еще въ примѣненіи оныхъ теорій къ полученію сверхударнаго обѣда, не нужно было посылать начальника колонны въ нехорошее мѣсто. Нужно было сидѣть, какъ мышь подъ метлой и не рипаться. Нужно было сдѣлаться какъ можно болѣе незамѣтнымъ...

Какъ-то поздно вечеромъ нашъ баракъ обходилъ начальникъ лагпункта, сопровождаемый почтительной фигурой начальника колонны — того самаго, котораго я послалъ въ нехорошее мѣсто. Начальникъ лагпункта величественно прослѣдовалъ мимо всѣхъ нашихъ клопиныхъ дыръ; начальникъ колонны что-то вполголоса объяснялъ ему и многозначительно указалъ глазами на меня съ Юрой. Начальникъ лагпункта бросилъ въ нашу сторону неопредѣленно-недоумѣнный взглядъ — и оба ушли. О такихъ случаяхъ говорится: "мрачное предчувствіе сжало его сердце". Но тутъ и безъ предчувствій было ясно: насъ попытаются сплавить въ возможно болѣе скорострѣльномъ порядкѣ. Я негласно и свирѣпо выругалъ самого себя и рѣшилъ на другой день предпринять какія-то еще неясныя, но героическія мѣры. Но на другой день, утромъ, когда бригады проходили на работу мимо начальника лагпункта, онъ вызвалъ меня изъ строя и подозрительно спросилъ: чего я это такъ долго околачиваюсь на третьемъ лагпунктѣ? Я сдѣлалъ вполнѣ невинное лицо и отвѣтилъ, что мое дѣло — маленькое, разъ держать, значитъ, у начальства есть какія-то соображенія по этому поводу. Начальникъ лагпункта съ сомнѣніемъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ: нужно будетъ навести справки. Наведеніе справокъ въ мои расчеты никакъ не входило. Разобравшись въ нашихъ "требованіяхъ", насъ сейчасъ же вышибли бы съ третьяго лагпункта куда-нибудь, хоть и не на сѣверъ; но мои мѣропріятія съ оными требованіями не принадлежали къ числу одобряемыхъ совѣтской властью дѣяній. На работу въ этотъ день я не пошелъ вовсе и сталъ неистово бѣгать по всякимъ лагернымъ заведеніямъ. Перспективъ былъ милліонъ: можно было устроиться плотниками въ одной изъ бригадъ, переводчиками въ технической библіотекѣ управленія, переписчиками на пишущей машинкѣ, штатными грузчиками на центральной базѣ снабженія, лаборантами въ фотолабораторіи и еще въ цѣломъ рядѣ мѣстъ. Я попытался было устроиться въ колонизаціонномъ отдѣлѣ — этотъ отдѣлъ промышлялъ разселеніемъ "вольно-ссыльныхъ" крестьянъ въ карельской тайгѣ. У меня было нѣкоторое имя въ области туризма и краевѣдѣнія, и тутъ дѣло было на мази. Но всѣ эти проекты натыкались на сократительную горячку; эту горячку нужно было переждать: "придите-ка этакъ черезъ мѣсяцъ — обязательно устроимъ". Но меня мѣсяцъ никакъ не устраивалъ. Не только черезъ мѣсяцъ, а и черезъ недѣлю мы рисковали попасть въ какую-нибудь Сегежу, а изъ Сегежи, какъ намъ уже было извѣстно, — никуда не сбѣжишь: кругомъ трясины, въ которыхъ не то что люди, а и лоси тонутъ...

Рѣшилъ тряхнуть своей физкультурной стариной и пошелъ непосредственно къ начальнику культурно-воспитательнаго отдѣла (КВО) тов. Корзуну. Тов. Корзунъ, слегка горбатый, маленькій человѣкъ, встрѣтилъ меня чрезвычайно вѣжливо и корректно: да, такіе работники намъ бы нужны... а статьи ваши?.. Я отвѣтилъ, что статьями, увы, хвастаться нечего: 58-6 и прочее. Корзунъ безнадежно развелъ руками: "Ничего не выйдетъ... Ваша работа по культурно-воспитательной линіи — да еще и въ центральномъ аппаратѣ КВО — абсолютно исключена, не о чемъ говорить".

...Черезъ мѣсяцъ тотъ же тов. Корзунъ велъ упорный бой за то, чтобы перетащить меня въ КВО, хотя статьи мои за это время не измѣнились. Но въ тотъ моментъ такой возможности тов. Корзунъ еще не предусматривалъ. Я извинился и сталъ уходить.

— Знаете что, — сказалъ мнѣ Корзунъ въ догонку, — попробуйте-ка вы поговорить съ "Динамо". Оно лагернымъ порядкамъ не подчинено, можетъ, что-нибудь и выйдетъ.

 

"ДИНАМО"

"Динамо" — это "пролетарское спортивное общество войскъ и сотрудниковъ ГПУ" — въ сущности, одинъ изъ подотдѣловъ ГПУ — заведеніе отвратительное въ самой высокой степени — даже и по совѣтскимъ масштабамъ. Оффиціально оно занимается физической подготовкой чекистовъ, неоффиціально оно скупаетъ всѣхъ мало-мальски выдающихся спортсменовъ СССР и, слѣдовательно, во всѣхъ видахъ спорта занимаетъ въ СССР первое мѣсто. Къ какому-нибудь Иванову, подающему большія надежды въ области голкиперскаго искусства, подходитъ этакій "жучекъ" — т.е. спеціальный и штатный вербовщикъ-скупщикъ — и говоритъ:

— Переходите-ка къ намъ, тов. Ивановъ, сами понимаете — паекъ, ставка, квартира...

Передъ квартирой устоять трудно. Но если паче чаянія Ивановъ устоитъ даже и передъ квартирой, "жучекъ" подозрительно говоритъ:

— Что? Стѣсняетесь подъ чекистской маркой выступать? Н-даа... Придется вами поинтересоваться...

"Динамо" выполняетъ функціи слѣжки въ спортивныхъ кругахъ. "Динамо" занимается весьма разносторонней хозяйственной дѣятельностью: строитъ стадіоны, монополизировало производство спортивнаго инвентаря, имѣетъ цѣлый рядъ фабрикъ — и все это строится и производится исключительно трудомъ каторжниковъ. "Динамо" въ корнѣ подрѣзываетъ всякую спортивную этику ("морально — то, что служить цѣлямъ міровой революціи").

На "міровой спартакіадѣ" 1928 года я въ качествѣ судьи снялъ съ бѣговой дорожки одного изъ динамовскихъ чемпіоновъ, который съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ разодралъ шипами своихъ бѣговыхъ туфель ногу своего конкурента. Конкурентъ выбылъ со спортивнаго фронта навсегда. Чемпіонъ же, уходя съ дорожки, сказалъ мнѣ: "ну, мы еще посмотримъ". Въ тотъ же день вечеромъ я получилъ повѣстку въ ГПУ: невеселое приглашеніе. Въ ГПУ мнѣ сказали просто, внушительно и свирѣпо: чтобы этого больше не было. Этого больше и не было: я въ качествѣ судьи предпочелъ въ дальнѣйшемъ не фигурировать...

Нужно отдать справедливость и "Динамо": своихъ чемпіоновъ оно кормитъ блестяще — это одинъ изъ секретовъ спортивныхъ успѣховъ СССР. Иногда эти чемпіоны выступаютъ подъ флагомъ профсоюзовъ, иногда подъ военнымъ флагомъ, иногда даже отъ имени промысловой коопераціи — въ зависимости отъ политическихъ требованій дня. Но всѣ они прочно закуплены "Динамо".

Въ тѣ годы, когда я еще могъ ставить рекорды, мнѣ стоило большихъ усилій отбояриться отъ приглашеній "Динамо": единственной реальной возможностью было прекратить всякую тренировку (по крайней мѣрѣ, оффиціальную). Потомъ наши дружественныя отношенія съ "Динамо" шли, все ухудшаясь и ухудшаясь, и если я сѣлъ въ лагерь не изъ-за "Динамо", то это, во всякомъ случаѣ, не отъ избытка симпатіи ко мнѣ со стороны этой почтенной организаціи. Въ силу всего этого, а также и статей моего приговора, я въ "Динамо" рѣшилъ не идти. Настроеніе было окаянное.

Я зашелъ въ кабинку монтеровъ, гдѣ Юра и Пиголица сидѣли за своей тригонометріей, а Мухинъ чинилъ валенокъ. Юра сообщилъ, что его дѣло уже въ шляпѣ и что Мухинъ устраиваетъ его монтеромъ. Я выразилъ нѣкоторое сомнѣніе: люди чиномъ покрупнѣе Мухина ничего не могутъ устроить... Мухинъ пожалъ плечами.

— А мы — люди маленькіе, такъ у насъ это совсѣмъ просто: вотъ сейчасъ перегорѣла проводка у начальника третьей части — такъ я ему позвоню, что никакой возможности нѣту: всѣ мастера въ дежурствѣ, не хватаетъ рабочихъ рукъ. Посидитъ вечеръ безъ свѣта — какое угодно требованіе подпишетъ...

Стало легче на душѣ. Если даже меня попрутъ куда-нибудь, а Юра останется — останется и возможность черезъ медгорскихъ знакомыхъ вытащить меня обратно... Но все-таки...

По дорогѣ изъ кабинки я доложилъ Юрѣ о положеніи дѣлъ на моемъ участкѣ фронта. Юра взъѣлся на меня сразу: конечно, нужно идти въ "Динамо", если тамъ на устройство есть хоть одинъ шансъ изъ ста. Мнѣ идти очень не хотѣлось. Такъ мы съ Юрой шествовали и ругались... Я представлялъ себѣ, что даже въ удачномъ случаѣ мнѣ не безъ злорадства скажутъ: ага, когда мы васъ звали — вы не шли... Ну, и такъ далѣе. Да и шансы-то были нулевые... Впослѣдствіи оказалось, что я сильно недооцѣнилъ большевицкой реалистичности и нѣкоторыхъ другихъ вещей... Словомъ, въ результатѣ этой перепалки, я уныло поволокся въ "Динамо".

 

ТОВАРИЩЪ МЕДОВАРЪ

На территоріи вольнаго города расположенъ динамовскій стадіонъ. На стадіонѣ — низенькое деревянные домики: канцеляріи, склады, жилища служащихъ... Въ первой комнатѣ — билліардный залъ. На двери (второй) — надпись: "Правленіе "Динамо". Вхожу. Очки запотѣли, снимаю ихъ и, почти ничего не видя, спрашиваю:

— Могу я видѣть начальника учебной части?

Изъ за письменнаго стола подымается нѣкто туманный и, уставившись въ меня, нѣкоторое время молчитъ. Молчу и я. И чувствую себя въ исключительно нелѣпомъ положеніи.

Нѣкто туманный разводитъ руками:

— Елки-палки или, говоря вѣжливѣе, сапенъ-батонъ. Какими путями вы, товарищъ Солоневичъ, сюда попали? Или это, можетъ быть, вовсе не вы?

— Повидимому, это — я. А попалъ, какъ обыкновенно, — по этапу.

— И давно? И что вы теперь дѣлаете?

— Примѣрно, мѣсяцъ. Чищу уборныя.

— Ну, это же, знаете, совсѣмъ безобразіе. Что, вы не знали, что существуетъ ББКовское отдѣленіе "Динамо"? Словомъ, съ этой секунды вы состоите на службѣ въ пролетарскомъ спортивномъ обществѣ "Динамо" — о должности мы поговоримъ потомъ. Ну, садитесь, разсказывайте.

Я протеръ очки. Передо мною — фигура, мнѣ вовсе неизвѣстная, но, во всякомъ случаѣ, ясно выраженный одесситъ: его собственная мамаша не могла бы опредѣлить процентъ турецкой, еврейской, греческой, русской и прочей крови, текущей въ его жилахъ. На крѣпкомъ туловищѣ — дубовая шея, на ней — жуликовато-добродушная и энергичная голова, покрытая густой черной шерстью... Гдѣ это я могъ его видѣть? Понятія не имѣю. Я сажусь.

— Насчетъ моей работы въ "Динамо" дѣло, мнѣ кажется, не такъ просто. Мои статьи...

— А плевать намъ на ваши статьи. Очень мнѣ нужны ваши статьи. Я о нихъ даже и спрашивать не хочу. Что, вы будете толкать штангу статьями или вы ее будете толкать руками? Вы раньше разсказывайте.

Я разсказываю.

— Ну, въ общемъ, все въ порядкѣ. Страницы вашей исторіи перевертываются дальше. Мы здѣсь такое дѣло развернемъ, что Москва ахнетъ... На начальника лагпункта вы можете наплевать. Вы же понимаете, у насъ предсѣдатель — самъ Успенскій (начальникъ ББК), замѣстителемъ его — Радецкій, начальникъ третьяго отдѣла (лагерное ГПУ), что намъ УРО? Хе, плевать мы хотѣли на УРО.

Я смотрю на начальника учебной части и начинаю соображать, что, во-первыхъ, за нимъ не пропадешь и что, во-вторыхъ, онъ собирается моими руками сдѣлать себѣ какую-то карьеру. Но кто онъ? Спросить неудобно.

— А жить вы съ сыномъ будете здѣсь, мы вамъ отведемъ комнату. Ну да, конечно же, и сына вашего мы тоже устроимъ — это ужъ, знаете, если "Динамо" за что-нибудь берется, такъ оно это устраиваетъ на бене мунесъ... А вотъ, кстати, и Батюшковъ идетъ, вы не знакомы съ Батюшковымъ?

Въ комнату вошелъ крѣпкій, по военному подтянутый человѣкъ. Это былъ Федоръ Николаевичъ Батюшковъ, одинъ изъ лучшихъ московскихъ инструкторовъ, исчезнувшій съ московскаго горизонта въ связи съ уже извѣстной политизаціей физкультуры. Мы съ нимъ обмѣниваемся подходящими къ данному случаю междометіями.

— Такъ, — заканчиваетъ Батюшковъ свои междометія, — словомъ, какъ говорится, всѣ дороги ведутъ въ Римъ. Но, главное, сколько?

— Восемь.

— Статьи?

— 58-6 и такъ далѣе.

— И давно вы здѣсь?

Разсказываю.

— Ну, ужъ это вы, И. Л., извините, это просто свинство. Если вамъ самому доставляетъ удовольствіе чистить уборныя — ваше дѣло. Но вѣдь вы съ сыномъ? Неужели вы думали, что въ Россіи есть спортивная организація, въ которой васъ не знаютъ? Въ мірѣ есть солидарность классовая, раціональная, ну, я не знаю, какая еще, но превыше спортивной солидарности — нѣтъ ничего. Мы бы васъ въ два счета приспособили бы.

— Вы, Ф. Н., не суйтесь, — сказалъ начальникъ учебной части. — Мы уже обо всемъ договорились.

— Ну, вы договорились, а я поговорить хочу... Эхъ, и заживемъ мы тутъ съ вами. Будемъ, во-первыхъ, — Батюшковъ загнулъ палецъ, — играть въ теннисъ, во вторыхъ, купаться, въ третьихъ, пить водку, въ четвертыхъ... въ четвертыхъ, кажется, ничего...

— Послушайте, Батюшковъ, — оффиціальнымъ тономъ прервалъ его начальникъ учебной части, — что вы себѣ, въ самомъ дѣлѣ позволяете, вѣдь работа же есть.

— Ахъ, плюньте вы на это къ чортовой матери, Яковъ Самойловичъ, кому вы это будете разсказывать? Ивану Лукьяновичу? Онъ на своемъ вѣку сто тысячъ всякихъ спортивныхъ организацій ревизовалъ. Что, онъ не знаетъ? Еще не хватало, чтобы мы другъ передъ другомъ дурака валять начали. Видъ, конечно, нужно дѣлать...

— Ну, да, вы понимаете, — нѣсколько забезпокоился начальникъ учебной части, — понимаете, намъ нужно показать классъ работы.

— Ну, само собой разумѣется. Дѣлать видъ — это единственное, что мы должны будемъ дѣлать. Вы ужъ будьте спокойны, Я. С. — И. Л. тутъ такой видъ разведетъ, что вы прямо въ члены ЦК партіи попадете. Верхомъ ѣздите? Нѣтъ? Ну, такъ я васъ научу, будемъ вмѣстѣ прогулки дѣлать... Вы, И. Л., конечно, можетъ быть, не знаете, а можетъ быть, и знаете, что пріятно увидѣть человѣка, который за спортъ дрался всерьезъ... Мы же, низовые работники, понимали, что кто — кто, а ужъ Солоневичъ работалъ за спортъ всерьезъ, по совѣсти. Это не то, что Медоваръ. Медоваръ просто спекулируетъ на спортѣ. Почему онъ спекулируетъ на спортѣ, а не съ презервативами — понять не могу...

— Послушайте, Батюшковъ, — сказалъ Медоваръ, — идите вы ко всѣмъ чертямъ, очень ужъ много вы себѣ позволяете.

— А вы не орите, Яковъ Самойловичъ я вѣдь васъ знаю, вы просто милѣйшей души человѣкъ. Вы сдѣлали ошибку, что родились передъ революціей и Медоваромъ, а не тысячу лѣтъ тому назадъ и не багдадскимъ воромъ...

— Тьфу, — плюнулъ Медоваръ, — развѣ съ нимъ можно говорить? Вы же видите, у насъ серьезный разговоръ, а эта пьяная рожа...

— Я абсолютно трезвъ. И вчера, къ сожалѣнію, былъ абсолютно трезвъ.

— На какія же деньги вы пьянствуете? — удивился я.

— Вотъ на тѣ же самыя, на которыя будете пьянствовать и вы. Великая тайна лагернаго блата. Не будете? Это оставьте, обязательно будете. Въ общемъ черезъ мѣсяцъ вы будете ругать себя за то, что не сѣли въ лагерь на пять лѣтъ раньше, что были дуракомъ, трепали нервы въ Москвѣ и все такое. Увѣряю васъ, самое спокойное мѣсто въ СССР — это медгорское "Динамо". Не вѣрите? Ну, поживете, увидите...

 

СУДЬБА ПОВОРАЧИВАЕТСЯ ЛИЦОМЪ КЪ ДЕРЕВНѢ

Изъ "Динамо" я шелъ въ весьма путаномъ настроеніи духа. Впослѣдствіи я убѣдился въ томъ, что въ "Динамо" ББК ОГПУ, среди заваленныхъ трупами болотъ, девятнадцатыхъ кварталовъ и безпризорныхъ колоній, можно было дѣйствительно вести, такъ сказать, курортный образъ жизни — но въ тотъ моментъ я этого еще не зналъ. Юра, выслушавъ мой докладъ, сказалъ мнѣ поучительно и весело: ну, вотъ, видишь, а ты не хотѣлъ идти, я вѣдь тебѣ говорю, что когда очень туго — долженъ появиться Шпигель...

— Да, оно, конечно, повезло... И, главное, во время. Хотя... Если бы опасность со стороны начальника лагпункта обрисовалась нѣсколько раньше — я бы и раньше пошелъ въ "Динамо: въ данномъ положеніи идти больше было некуда. А почему бы "Динамо" могло бы не взять меня на работу?

На другой день мы съ Медоваромъ пошли въ третій отдѣлъ "оформлять" мое назначеніе. "А, это пустяки, — говорилъ Медоваръ, — одна формальность. Гольманъ, нашъ секретарь, подпишетъ — и все въ шляпѣ"...

— Какой Гольманъ? Изъ высшаго совѣта физкультуры?

— Ну, да. Какой же еще?

Розовыя перспективы стали блекнуть. Гольманъ былъ однимъ изъ тѣхъ активистовъ, которые дѣлали карьеру на политизаціи физкультуры, я былъ однимъ изъ немногихъ, кто съ этой политизаціей боролся, и единственный, который изъ этой борьбы выскочилъ цѣликомъ. Гольманъ же, послѣ одной изъ моихъ перепалокъ съ нимъ, спросилъ кого-то изъ присутствующихъ:

— Какой это Солоневичъ? Тотъ, что въ Соловкахъ сидѣлъ?

— Нѣтъ, это братъ его сидѣлъ.

— Ага... Такъ передайте ему, что онъ тоже сядетъ.

Мнѣ, конечно, передали.

Гольманъ, увы, оказался пророкомъ. Не знаю, примиритъ ли его эти ощущеніе съ проектомъ моей работы въ Динамо. Однако, Гольманъ встрѣтилъ меня весьма корректно, даже нѣсколько церемонно. Долго и въѣдчиво разспрашивалъ, за что я, собственно, сѣлъ, и потомъ сказалъ, что онъ противъ моего назначенія ничего не имѣетъ, но что онъ надѣется на мою безусловную лояльность:

— Вы понимаете, мы вамъ оказываемъ исключительное довѣріе, и если вы его не оправдаете...

Это было ясно и безъ его намековъ, хотя никакого "довѣрія", а тѣмъ паче исключительнаго, Гольманъ мнѣ не оказывалъ.

— Приказъ по линіи "Динамо" подпишу я. А по лагерной линіи Медоваръ получитъ бумажку отъ Радецкаго о вашемъ переводѣ и устройствѣ. Ну, пока...

Я пошелъ въ "Динамо" поговорить съ Батюшковымъ: какъ дошелъ онъ до жизни такой. Ходъ оказался очень простымъ, съ тѣмъ только осложненіемъ, что по поводу этой политизаціи Батюшковъ получилъ не пять лѣтъ, какъ остальные, а десять лѣтъ, какъ бывшій офицеръ. Пять лѣтъ онъ уже отсидѣлъ, часть изъ нихъ на Соловкахъ. Жизнь его оказалась не столь уже курортной, какъ онъ описывалъ: на волѣ осталась жена съ ребенкомъ...

Черезъ часа два съ разстроеннымъ видомъ пришелъ Медоваръ.

— Эхъ, ничего съ вашимъ назначеніемъ не вышло. Стопроцентный провалъ. Вотъ чортъ бы его подралъ...

Стало очень безпокойно. Въ чемъ дѣло?...

— А я знаю? Тамъ, въ третьемъ отдѣлѣ, оказывается, на васъ какое-то дѣло лежитъ. Какія-то тамъ бумаги вы въ подпорожскомъ отдѣленіи украли. Я говорю Гольману, вы же должны понимать, зачѣмъ Солоневичу какія-то тамъ бумаги красть, развѣ онъ такой человѣкъ... Гольманъ говоритъ, что онъ знать ничего не знаетъ... Разъ Солоневичъ такими дѣлами и въ лагерѣ занимается...

Я соображаю, что это тотъ самый Стародубцевскій доносъ, который я считалъ давно ликвидированнымъ. Я пошелъ къ Гольману. Гольманъ отнесся ко мнѣ по прежнему корректно, но весьма сухо. Я повторилъ свой старый доводъ: если бы я сталъ красть бумаги съ цѣлью, такъ сказать, саботажа, я укралъ бы какія угодно, но только не тѣ, по которымъ семьдесятъ человѣкъ должны были освобождаться. Гольманъ пожалъ плечами:

— Мы не можемъ вдаваться въ психологическія изысканія. Дѣло имѣется, и вопросъ полностью исчерпанъ.

Я рѣшаю ухватиться за послѣднюю соломинку, за Якименко — ненадежная соломинка, но чѣмъ я рискую?

— Начальникъ УРО, тов. Якименко, вполнѣ въ курсѣ этого дѣла. По его приказу это дѣло въ подпорожскомъ отдѣленіи было прекращено.

— А вы откуда это знаете?

— Да онъ самъ мнѣ сказалъ.

— Ахъ, такъ? Ну, посмотримъ, — Гольманъ снялъ телефонную трубку.

— Кабинетъ начальника УРО. Тов. Якименко? Говоритъ начальникъ оперативной группы Гольманъ... Здѣсь у насъ въ производствѣ имѣется дѣло по обвиненію нѣкоего Солоневича въ кражѣ документовъ подпорожскаго УРЧ... Ага? Такъ, такъ... Ну, хорошо. Пустимъ на прекращеніе. Да, здѣсь. Здѣсь, у меня въ кабинетѣ, — Гольманъ протягиваетъ мнѣ трубку.

— Вы, оказывается, здѣсь, — слышу голосъ Якименки. — А сынъ вашъ? Великолѣпно! Гдѣ работаете?

Я сказалъ, что вотъ собираюсь устраиваться по старой спеціальности — по спорту...

— Ага, ну, желаю вамъ успѣха. Если что-нибудь будетъ нужно — обращайтесь ко мнѣ.

И тонъ, и предложенія Якименки оставляютъ во мнѣ недоумѣніе. Я такъ былъ увѣренъ, что Якименки знаетъ всю исторію съ бамовскими списками и что мнѣ было бы лучше ему и на глаза не показываться — и вотъ...

— Значитъ, вопросъ урегулированъ. Очень радъ. Я знаю, что вы можете работать, если захотите. Но, тов. Солоневичъ, никакихъ преній! Абсолютная дисциплина!

— Мнѣ сейчасъ не до преній.

— Давно бы такъ — не сидѣли бы здѣсь. Сейчасъ я занесу Радецкому для подписи бумажку насчетъ васъ. Посидите въ пріемной, подождите...

...Я сижу въ пріемной. Здѣсь — центръ ББКовскаго ГПУ. Изъ кабинетовъ выходятъ и входятъ какія-то личности пинкертоновскаго типа... Тащатъ какихъ-то арестованныхъ. Рядомъ со мною, подъ охраной двухъ оперативниковъ, сидитъ какой-то старикъ, судя по внѣшнему виду — священникъ. Онъ прямо, не мигая, смотритъ куда-то вдаль, за стѣнки третьяго отдѣла, и какъ будто подсчитываетъ оставшіеся ему дни его земной жизни... Напротивъ — какой-то неопредѣленнаго вида парень съ лицомъ изможденнымъ до полнаго сходства съ лицомъ скелета... Какая-то женщина беззвучно плачетъ, уткнувшись лицомъ въ свои колѣни... Это, видимо, люди, ждущіе разстрѣла, — мелкоту сюда не вызываютъ... Меня охватываетъ чувство какого-то гнуснаго, липкаго отвращенія — въ томъ числѣ и къ самому себѣ: почему я здѣсь сижу не въ качествѣ арестованнаго, хотя и я вѣдь заключенный... Нѣтъ, нужно выкарабкиваться и бѣжать, бѣжать, бѣжать...

Приходитъ Гольманъ съ бумажкой въ рукѣ.

— Вотъ это — для перевода васъ на первый лагпунктъ и прочее, подписано Радецкимъ... — Гольманъ недоумѣнно и какъ будто чуть чуть недовольно пожимаетъ плечами... — Радецкій вызываетъ васъ къ себѣ съ сыномъ... Какъ будто онъ васъ знаетъ... Завтра въ девять утра...

О Радецкомъ я не знаю рѣшительно ничего, кромѣ того, что онъ, такъ сказать, Дзержинскій или Ягода — въ карельскомъ и ББКовскомъ масштабѣ. Какого чорта ему отъ меня нужно? Да еще и съ Юрой? Опять въ голову лѣзутъ десятки безпокойныхъ вопросовъ...

 

ПРОЩАНЬЕ СЪ НАЧАЛЬНИКОМЪ ТРЕТЬЯГО ЛАГПУНКТА

Вечеромъ ко мнѣ подходитъ начальникъ колонны:

— Солоневичъ старшій, къ начальнику лагпункта.

Видъ у начальника колонны мрачно-угрожающій: вотъ теперь-то ты насчетъ загибовъ не поговоришь... Начальникъ лагпункта смотритъ совсѣмъ уже — правда, этакимъ низовымъ, "волостного масштаба" — инквизиторомъ.

— Ну-съ, гражданинъ Солоневичъ, — начинаетъ онъ леденящимъ душу тономъ, — потрудитесь-ка вы разъяснить намъ всю эту хрѣновину.

На столѣ у него — цѣлая кипа моихъ пресловутыхъ требованій... А у меня въ карманѣ — бумажка за подписью Радецкаго.

— Загибчики все разъяснялъ, — хихикаетъ начальникъ колонны.

У обоихъ — удовлетворенно сладострастный видъ: вотъ, дескать, поймали интеллигента, вотъ мы его сейчасъ... Во мнѣ подымается острая рѣжущая злоба, злоба на всю эту стародубцевскую сволочь. Ахъ, такъ думаете, что поймали? Ну, мы еще посмотримъ, кто — кого.

— Какую хрѣновину? — спрашиваю я спокойнымъ тономъ. — Ахъ, это? Съ требованіями?... Это меня никакъ не интересуетъ.

— Что вы тутъ мнѣ дурака валяете, — вдругъ заоралъ начальникъ колонны. — Я васъ, мать вашу...

Я протягиваю къ лицу начальника колонны лагпункта свой кулакъ:

— А вы это видали? Я вамъ такой матъ покажу, что вы и на Лѣсной Рѣчкѣ не очухаетесь.

По тупой рожѣ начальника, какъ тѣни по экрану, мелькаетъ ощущеніе, что если нѣкто поднесъ ему кулакъ къ носу, значитъ, у этого нѣкто есть какія-то основанія не бояться, мелькаетъ ярость, оскорбленное самолюбіе и — многое мелькаетъ: совершенно то же, что въ свое время мелькало на лицѣ Стародубцева.

— Я вообще съ вами разговаривать не желаю, — отрѣзываю я. — Будьте добры заготовить мнѣ на завтра препроводительную бумажку на первый лагпунктъ.

Я протягиваю начальнику лагпункта бумажку, на которой надъ жирнымъ краснымъ росчеркомъ Радецкаго значится: "Такого-то и такого-то немедленно откомандировать въ непосредственное распоряженіе третьяго отдѣла. Начальнику перваго лагпункта предписывается обезпечить указанныхъ"...

Начальнику перваго лагпункта предписывается, а у начальника третьяго лагпункта глаза на лобъ лѣзутъ. "Въ непосредственное распоряженіе третьяго отдѣла!" Значитъ — какой-то временно опальный и крупной марки чекистъ. И сидѣлъ-то онъ не иначе, какъ съ какимъ-нибудь "совершенно секретнымъ предписаніемъ"... Сидѣлъ, высматривалъ, вынюхивалъ...

Начальникъ лагпункта вытираетъ ладонью вспотѣвшій лобъ... Голосъ у него прерывается...

— Вы ужъ, товарищъ, извините, сами знаете, служба... Всякіе тутъ люди бываютъ... Стараешься изо всѣхъ силъ ... Ну, конечно, и ошибки бываютъ... Я вамъ, конечно, сейчасъ же... Подводочку вамъ снарядимъ — не нести же вамъ вещички на спинѣ... Вы ужъ, пожалуйста, извините.

Если бы у начальника третьяго лагпункта былъ хвостъ — онъ бы вилялъ хвостомъ. Но хвоста у него нѣтъ. Есть только безпредѣльное лакейство, созданное атмосферой безпредѣльнаго рабства...

— Завтра утречкомъ все будетъ готово, вы ужъ не безпокойтесь... Ужъ, знаете, такъ вышло, вы ужъ извините...

Я, конечно, извиняю и ухожу. Начальникъ колонны забѣгаетъ впередъ и открываетъ передо мной двери... Въ баракѣ Юра меня спрашиваетъ, отчего у меня руки дрожать... Нѣтъ, нельзя жить, нельзя здѣсь жить, нельзя здѣсь жить... Можно сгорѣть въ этой атмосферѣ непрерывно сдавливаемыхъ ощущеній ненависти, отвращенія и безпомощности... Нельзя жить! Господи, когда же я смогу, наконецъ, жить не здѣсь?..

 

АУДІЕНЦІЯ

На утро намъ, дѣйствительно, дали подводу до Медгоры. Начальникъ лагпункта подобострастно крутился около насъ. Моя давешняя злоба уже поутихла, и я видалъ, что начальникъ лагпункта — просто забитый и загнанный человѣкъ, конечно, воръ, конечно, сволочь, но въ общемъ, примѣрно, такая же жертва системы всеобщаго рабства, какъ и я. Мнѣ стало неловко за свою вчерашнюю вспышку, за грубость, за кулакъ, поднесенный къ носу начальника.

Сейчасъ онъ помогалъ намъ укладывать наше нищее борохло на подводу и еще разъ извинился за вчерашній матъ. Я отвѣтилъ тоже извиненіемъ за свой кулакъ. Мы разстались вполнѣ дружески и такъ же дружески встрѣчались впослѣдствіи. Что-жъ, каждый въ этомъ кабакѣ выкручивается, какъ можетъ. Чтобы я самъ сталъ дѣлать, если бы у меня не было моихъ нынѣшнихъ данныхъ выкручиваться? Была бы возможна и такая альтернатива: или въ "активъ", или на Лѣсную Рѣчку. Въ теоріи эта альтернатива рѣшается весьма просто... На практикѣ — это сложнѣе...

На первомъ лагпунктѣ насъ помѣстили въ одинъ изъ наиболѣе привиллегированныхъ бараковъ, населенный исключительно управленческими служащими, преимущественно желѣзнодорожниками и водниками. "Урокъ" здѣсь не было вовсе. Баракъ былъ сдѣланъ "въ вагонку", т.е. нары были не сплошныя, а съ проходами, какъ скамьи въ вагонахъ третьяго класса. Мы забрались на второй этажъ, положили свои вещи и съ тревожнымъ недоумѣніемъ въ душѣ пошли на аудіенцію къ тов. Радецкому.

Радецкій принялъ насъ точно въ назначенный часъ. Пропускъ для входа въ третій отдѣлъ былъ уже заготовленъ. Гольманъ вышелъ посмотрѣть, мы ли идемъ по этому пропуску или не мы. Удостовѣрившись въ нашихъ личностяхъ, онъ провелъ насъ въ кабинетъ Радецкаго — огромную комнату, стѣны которой были увѣшаны портретами вождей и географическими картами края. Я съ вожделѣніемъ въ сердцѣ своемъ посмотрѣлъ на эти карты.

Крупный и грузный человѣкъ лѣтъ сорока пяти встрѣчаетъ насъ дружественно и чуть-чуть насмѣшливо: хотѣлъ-де возобновить наше знакомство, не помните?

Я не помню и проклинаю свою зрительную память. Правда, столько тысячъ народу промелькнуло передъ глазами за эти годы. У Радецкаго полное, чисто выбритое, очень интеллигентное лицо, спокойныя и корректныя манеры партійнаго вельможи, разговаривающаго съ безпартійнымъ спецомъ: партійныя вельможи всегда разговариваютъ съ изысканной корректностью. Но всетаки —не помню!

— А это вашъ сынъ? Тоже спортсменъ? Ну, будемте знакомы, молодой человѣкъ. Что-жъ это вы вашу карьеру такъ нехорошо начинаете, прямо съ лагеря! Ай-ай-ай, нехорошо, нехорошо...

— Такая ужъ судьба, — улыбается Юра.

— Ну, ничего, ничего, не унывайте, юноша... Все образуется... Знаете, откуда это?

— Знаю.

— Ну, откуда?

— Изъ Толстого...

— Хорошо, хорошо, молодцомъ... Ну, усаживайтесь.

Чего-чего, а ужъ такой встрѣчи я никакъ не ожидалъ. Что это? Какой-то подвохъ? Или просто комедія? Этакіе отцовскаго стиля разговоры въ кабинетѣ, въ которомъ каждый день подписываются смертные приговоры, подписываются, вѣроятно, десятками. Чувствую отвращенье и нѣкоторую растерянность.

— Такъ не помните, — оборачивается Радецкій ко мнѣ. — Ладно, я вамъ помогу. Кажется, въ двадцать восьмомъ году вы строили спортивный паркъ въ Ростовѣ и по этому поводу ругались съ кѣмъ было надо и съ кѣмъ было не надо, въ томъ числѣ и со мною.

— Вспомнилъ! Вы были секретаремъ сѣверо-кавказскаго крайисполкома.

— Совершенно вѣрно, — удовлетворенно киваетъ головой Радецкій. — И, слѣдовательно, предсѣдателемъ совѣта физкультуры. Паркъ этотъ, нужно отдать вамъ справедливость, вы спланировали великолѣпно, такъ что ругались вы не совсѣмъ зря... Кстати, паркъ-то этотъ мы забрали себѣ: "Динамо" все-таки лучшій хозяинъ, чѣмъ союзъ совторгслужащихъ...

Радецкій испытающе и иронически смотритъ ъ на меня: расчитывалъ ли я въ то время, что я строю паркъ для чекистовъ? Я не расчитывалъ. "Спортивные парки" — ростовскій и харьковскій — были моимъ изобрѣтеніемъ и, такъ сказать, апофеозомъ моей спортивной дѣятельности. Я старался сильно и рисковалъ многимъ. И старался, и рисковалъ, оказывается, для чекистовъ. Обидно... Но этой обиды показывать нельзя.

— Ну, что-жъ, — пожимаю я плечами, — вопросъ не въ хозяинѣ. Вы, я думаю, пускаете въ этотъ паркъ всѣхъ трудящихся.

При словѣ "трудящихся" Радецкій иронически приподымаетъ брови.

— Ну, это — какъ сказать. Иныхъ пускаемъ, иныхъ и нѣтъ. Во всякомъ случаѣ, ваша идея оказалась технически правильной... Берите папиросу... А вы, молодой человѣкъ? Не курите? И водки не пьете? Очень хорошо, великолѣпно, совсѣмъ образцовый спортсменъ... А только вы, cum bonus pater familias, все-таки поприсмотрите за вашимъ наслѣдникомъ, какъ бы въ "Динамо" его не споили, тамъ сидятъ великіе спеціалисты по этой части.

Я выразилъ нѣкоторое сомнѣніе.

— Нѣтъ, ужъ вы мнѣ повѣрьте. Въ нашу спеціальность входитъ все знать. И то, что нужно сейчасъ, и то, что можетъ пригодиться впослѣдствіи... Такъ, напримѣръ, вашу біографію мы знаемъ съ совершенной точностью...

— Само собою разумѣется... Если я въ теченіе десяти лѣтъ и писалъ, и выступалъ подъ своей фамиліей...

— Вотъ — и хорошо дѣлали. Вы показали намъ, что ведете открытую игру. А съ нашей точки зрѣнія — быль молодцу не въ укоръ...

Я поддакивающе киваю головой. Я велъ не очень ужъ открытую игру, о многихъ деталяхъ моей біографіи ГПУ и понятія не имѣло; за "быль" "молодцовъ" разстрѣливали безъ никакихъ, но опровергать Радецкаго было бы ужъ совсѣмъ излишней роскошью: пусть пребываетъ въ своемъ вѣдомственномъ самоутѣшеніи. Легенду о всевидящемъ окѣ ГПУ пускаетъ весьма широко и съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ запугать обывателя. Я къ этой легендѣ отношусь весьма скептически, а въ томъ, что Радецкій о моей біографіи имѣетъ весьма отдаленное представленіе, я увѣренъ вполнѣ. Но зачѣмъ спорить?..

— Итакъ, перейдемте къ дѣловой части нашего совѣщанія. Вы, конечно, понимаете, что мы приглашаемъ васъ въ "Динамо" не изъ-за вашихъ прекрасныхъ глазъ (я киваю головой). Мы знаемъ васъ, какъ крупнаго, всесоюзнаго масштаба, работника по физкультурѣ и блестящаго организатора (я скромно опускаю очи). Работниковъ такого масштаба у насъ въ ББК нѣтъ. Медоваръ — вообще не спеціалистъ, Батюшковъ — только инструкторъ... Слѣдовательно, предоставлять вамъ возможность чистить дворы или пилить дрова — у насъ нѣтъ никакого расчета. Мы используемъ васъ по вашей прямой спеціальности... Я не хочу спрашивать, за что васъ сюда посадили, — я узнаю это и безъ васъ, и точнѣе, чѣмъ вы сами знаете. Но меня въ данный моментъ это не интересуетъ. Мы ставимъ передъ вами задачу: создать образцовое динамовское отдѣленіе... Ну, вотъ, скажемъ, осенью будутъ разыгрываться первенства сѣверо-западной области, динамовскія первенства... Можете ли вы такую команду сколотить, чтобы ленинградскому отдѣленію перо вставить? А? А ну-ка, покажите классъ.

Тайна аудіенціи разъясняется сразу. Для любого заводского комитета и для любого отдѣленія "Динамо" спортивная побѣда — это вопросъ самолюбія, моды, азарта — чего хотите. Заводы переманиваютъ къ себѣ форвардовъ, а "Динамо" скупаетъ чемпіоновъ. Для заводского комитета заводское производство — это непріятная, но неизбѣжная проза жизни, футбольная же команда — это предметъ гордости, объектъ нѣжнаго ухода, поэтическая полоска на сѣромъ фонѣ жизни... Такъ приблизительно баринъ начала прошлаго вѣка въ свою псарню вкладывалъ гораздо больше эмоцій, чѣмъ въ урожайность своихъ полей; хорошая борзая стоила гораздо дороже самаго работящаго мужика, а квалифицированный псарь шелъ, вѣроятно, совсѣмъ на вѣсъ золота. Вотъ на амплуа этого квалифицированнаго псаря попадаю и я. "Вставить перо" Ленинграду Радецкому очень хочется. Для такого торжества онъ, конечно, закроетъ глаза на любыя мои статьи...

— Тов. Радецкій, я все-таки хочу по честному предупредить васъ — непосильныхъ вещей я вамъ обѣщать не могу...

— Почему непосильныхъ?

— Какимъ образомъ Медгора съ ея 15.000 населенія можетъ конкурировать съ Ленинградомъ?

— Ахъ, вы объ этомъ? Медгора здѣсь не причемъ. Мы вовсе не собираемся использовать васъ въ масштабѣ Медгоры. Вы у насъ будете работать въ масштабѣ ББК. Объѣдете всѣ отдѣленія, подберете людей... Выборъ у васъ будетъ, выборъ изъ приблизительно трехсотъ тысячъ людей...

Трехсотъ тысячъ! Я въ Подпорожьи пытался подсчитать "населеніе" ББК, и у меня выходило гораздо меньше... Неужели же триста тысячъ? О, Господи... Но подобрать команду, конечно, можно будетъ... Сколько здѣсь однихъ инструкторовъ сидитъ?

— Такъ вотъ — начните съ Медгорскаго отдѣленія. Осмотрите всѣ лагпункты, подберите команды... Если у васъ выйдутъ какія-нибудь дѣловыя недоразумѣнія съ Медоваромъ или Гольманомъ — обращайтесь прямо ко мнѣ.

— Меня тов. Гольманъ предупреждалъ, чтобы я работалъ "безъ преній".

— Здѣсь хозяинъ не Гольманъ, а я. Да, я знаю, у васъ съ Гольманомъ были въ Москвѣ не очень блестящія отношенія, оттого онъ... Я понимаю, портить дальше эти отношенія вамъ нѣтъ смысла... Если возникнуть какія-нибудь недоразумѣнія — вы обращайтесь ко мнѣ, такъ сказать, заднимъ ходомъ... Мы это обсудимъ, и Гольманъ съ Медоваромъ будутъ имѣть мои приказанія, и вы здѣсь будете не причемъ... Да, что касается вашихъ бытовыхъ нуждъ — мы ихъ обезпечимъ, мы заинтересованы въ томъ, чтобы вы работали, какъ слѣдуетъ... Для вашего сына вы придумайте что-нибудь подходящее. Мы его пока тоже зачислимъ инструкторомъ...

— Я хотѣлъ въ техникумъ поступить...

— Въ техникумъ? Ну что-жъ, валяйте въ техникумъ. Правда, съ вашими статьями васъ туда нельзя бы пускать, но я надѣюсь, — Радецкій добродушно и иронически ухмыляется, — надѣюсь — вы перекуетесь?

— Я ужъ, гражданинъ начальникъ, почти на половину перековался, — подхватываетъ шутку Юра...

— Ну вотъ, осталось, значитъ, пустяки. Ну-съ, будемъ считать наше совѣщаніе законченнымъ, а резолюцію принятой единогласно. Кстати — обращается Радецкій ко мнѣ, — вы, кажется, хорошій игрокъ въ теннисъ?

— Нѣтъ, весьма посредственный.

— Позвольте, мнѣ Батюшковъ говорилъ, что вы вели цѣлую кампанію въ пользу, такъ сказать, реабилитаціи тенниса. Доказывали, что это вполнѣ пролетарскій видъ спорта... Ну, словомъ, мы съ вами какъ-нибудь сразимся. Идетъ? Ну, пока... Желаю вамъ успѣха...

Мы вышли отъ Радецкаго.

— Нужно будетъ устроить еще одно засѣданіе, — сказалъ Юра, — а то я ничегошеньки не понимаю...

Мы завернули въ тотъ дворъ, на которомъ такъ еще недавно мы складывали доски, усѣлись на нашемъ собственноручномъ сооруженіи, и я прочелъ Юрѣ маленькую лекцію о спортѣ и о динамовскомъ спортивномъ честолюбіи. Юра не очень былъ въ курсѣ моихъ физкультурныхъ дѣяній, они оставили во мнѣ слишкомъ горькій осадокъ. Сколько было вложено мозговъ, нервовъ и денегъ и, въ сущности, почти безрезультатно... Отъ тридцати двухъ водныхъ станцій остались рожки да ножки, ибо тамъ распоряжались всѣ, кому не лѣнь, а на спортивное самоуправленіе, даже въ чисто хозяйственныхъ дѣлахъ, смотрѣли, какъ на контръ-революцію, спортивные парки попали въ руки ГПУ, а въ теннисъ, подъ который я такъ старательно подводилъ "идеологическую базу", играютъ Радецкіе и иже съ ними... И больше почти никого... Какой тамъ спортъ для "массы", когда массѣ, помимо всего прочаго, ѣсть нечего... Зря было ухлопано шесть лѣтъ работы и риска, а о такихъ вещахъ не очень хочется разсказывать... Но, конечно, съ точки зрѣнія побѣга мое новое амплуа даетъ такія возможности, о какихъ я и мечтать не могъ...

На другой же день я получилъ пропускъ, предоставлявшій мнѣ право свободнаго передвиженія на территоріи всего медгоровскаго отдѣленія, т.е. верстъ пятидесяти по меридіану и верстъ десяти къ западу и въ любое время дня и ночи. Это было великое пріобрѣтеніе. Фактически оно давало мнѣ большую свободу передвиженія, чѣмъ та, какою пользовалось окрестное "вольное населеніе". Планы побѣга стали становиться конкретными...

 

ВЕЛИКІЙ КОМБИНАТОРЪ

Въ "Динамо" было пусто. Только Батюшковъ со скучающимъ видомъ самъ съ собой игралъ на билліардѣ. Мое появленіе нѣсколько оживило его.

— Вотъ хорошо, партнеръ есть, хотите пирамидку?

Я пирамидки не хотѣлъ, было не до того.

— Въ пирамидку мы какъ-нибудь потомъ, а вотъ вы мнѣ пока скажите, кто собственно такой этотъ Медоваръ?

Батюшковъ усѣлся на край билліарда.

— Медоваръ по основной профессіи — одесситъ.

Это опредѣленіе меня не удовлетворяло.

— Видите ли, — пояснилъ Батюшковъ, — одесситъ — это человѣкъ, который живетъ съ воздуха. Ничего толкомъ не знаетъ, за все берется и, представьте себѣ, кое-что у него выходитъ...

Въ Москвѣ онъ былъ какимъ-то спекулянтомъ, потомъ примазался къ "Динамо", ѣздилъ отъ нихъ представителемъ московскихъ командъ, знаете, такъ, чтобы выторговать и суточными обѣды и все такое. Потомъ какъ-то пролѣзъ въ партію... Но жить съ нимъ можно, самъ живетъ и другимъ даетъ жить. Жуликъ, но очень порядочный человѣкъ, — довольно неожиданно закончилъ Батюшковъ.

— Откуда онъ меня знаетъ?

— Послушайте, И. Л., васъ же каждая спортивная собака знаетъ. Приблизительно въ три раза больше, чѣмъ вы этого заслуживаете... Почему въ три раза? Вы выступали въ спортѣ и двое вашихъ братьевъ: кто тамъ разберетъ, который изъ нихъ Солоневичъ первый и который третій. Кстати, а гдѣ вашъ средній братъ?

Мой средній братъ погибъ въ арміи Врангеля, но объ этомъ говорить не слѣдовало. Я сказалъ что-то подходящее къ данному случаю. Батюшковъ посмотрѣлъ на меня понимающе.

— М-да, немного старыхъ спортсменовъ уцѣлѣло. Вотъ я думалъ, что уцѣлѣю, въ бѣлыхъ арміяхъ не былъ, политикой не занимался, а вотъ сижу... А съ Медоваромъ вы споетесь, съ нимъ дѣло можно имѣть. Кстати, вотъ онъ и шествуетъ.

Медоваръ, впрочемъ, не шествовалъ никогда, онъ леталъ. И сейчасъ, влетѣвъ въ комнату, онъ сразу накинулся на меня съ вопросами:

— Ну, что у васъ съ Радецкимъ? Чего васъ Радецкій вызывалъ? И откуда онъ васъ знаетъ? И что вы, Федоръ Николаевичъ, сидите, какъ ворона на этомъ паршивомъ билліардѣ, когда работа же есть. Сегодня съ меня спрашиваютъ сводки мартовской работы "Динамо", такъ что я имъ дамъ, какъ вы думаете, что я имъ дамъ?

— Ничего я не думаю. Я и безъ думанья знаю.

Медоваръ бросилъ на билліардъ свой портфель.

— Ну вотъ, вы сами видите, И. Л., онъ даже вида не хочетъ дѣлать, что работа есть... Послалъ, вы понимаете, въ Ленинградъ сводку о нашей февральской работѣ и даже копіи не оставилъ. И вы думаете, онъ помнить, что тамъ въ этой сводкѣ было? Такъ теперь, что мы будемъ писать за мартъ? Нужно же намъ ростъ показать. А какой ростъ? А изъ чего мы будемъ исходить?

— Не кирпичитесь, Яковъ Самойловичъ, ерунда все это.

— Хорошенькая ерунда!

— Ерунда! Въ февралѣ былъ зимній сезонъ, сейчасъ весенній. Не могутъ же у насъ въ мартѣ лыжныя команды расти. На весну нужно совсѣмъ другое выдумывать... — Батюшковъ попытался засунуть окурокъ въ лузу, но одумался и сунулъ его въ медоваровскій портфель...

— Знаете что, Ф. Н., вы хорошій парень, но за такія одесскія штучки я вамъ морду набью.

— Морды вы не набьете, а въ пирамидку я вамъ дамъ тридцать очковъ впередъ и обставлю, какъ миленькаго.

— Ну, это вы разсказывайте вашей бабушкѣ. Онъ меня обставитъ? Вы такого нахала видали? А вы сами пятнадцать очковъ не хотите?

Разговоръ начиналъ пріобрѣтать вѣдомственный характеръ. Батюшковъ началъ ставить пирамидку. Медоваръ засунулъ свой портфель подъ билліардъ и вооружился кіемъ. Я, ввиду всего этого, повернулся уходить.

— Позвольте, И. Л., куда же вы это? Я же съ вами хотѣлъ о Радецкомъ поговорить. Такая масса работы, прямо голова кругомъ идетъ... Знаете что, Батюшковъ, — съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ Медоваръ на уже готовую пирамидку, — смывайтесь вы пока къ чортовой матери, приходите черезъ часъ, я вамъ покажу, гдѣ раки зимуютъ.

— Завтра покажете. Я пока пошелъ спать.

— Ну вотъ, видите, опять пьянъ, какъ великомученица. Тьфу. — Медоваръ полѣзъ подъ билліардъ, досталъ свой портфель. — Идемте въ кабинетъ. — Лицо Медовара выражало искреннее возмущеніе. — Вотъ видите сами, работнички... Я на васъ, И. Л., буду крѣпко расчитывать, вы человѣкъ солидный. Вы себѣ представьте, пріѣдетъ инспекція изъ центра, такъ какіе мы красавцы будемъ. Закопаемся къ чертямъ. И Батюшкову не поздоровится. Этого еще мало, что онъ съ Радецкимъ въ теннисъ играетъ и со всей головкой пьянствуетъ. Если инспекція изъ центра...

— Я вижу, что вы, Я. С., человѣкъ на этомъ дѣлѣ новый и нѣсколько излишне нервничаете. Я самъ "изъ центра" инспектировалъ разъ двѣсти. Все это ерунда, халоймесъ.

Медоваръ посмотрѣлъ на меня бокомъ, какъ курица. Терминъ "халоймесъ" на одесскомъ жаргонѣ обозначаетъ халтуру, взятую, такъ сказать, въ кубѣ.

— А вы въ Одессѣ жили? — спросилъ онъ осторожно.

— Былъ грѣхъ, шесть лѣтъ...

— Знаете что, И. Л., давайте говорить прямо, какъ дѣловые люди, только чтобы, понимаете, абсолютно между нами и никакихъ испанцевъ.

— Ладно, никакихъ испанцевъ.

— Вы же понимаете, что мнѣ вамъ объяснять? Я на такой отвѣтственной работѣ первый разъ, мнѣ нужно классъ показать. Это же для меня вопросъ карьеры. Да, такъ что же у васъ съ Радецкимъ?

Я сообщилъ о своемъ разговорѣ съ Радецкимъ.

— Вотъ это замѣчательно. Что Якименко васъ поддержалъ съ этимъ дѣломъ — это хорошо, но разъ Радецкій васъ знаетъ, обошлись бы и безъ Якименки, хотя вы знаете, Гольманъ очень не хотѣлъ васъ принимать. Знаете что, давайте работать на пару. У меня, знаете, есть проектъ, только между нами... Здѣсь въ управленіи есть культурно-воспитательный отдѣлъ, это же въ общемъ вродѣ профсоюзнаго культпросвѣта. Теперь каждый культпросвѣтъ имѣетъ своего инструктора. Это же неотъемлемая часть культработы, это же свинство, что нашъ КВО не имѣетъ инструктора, это недооцѣнка политической и воспитательной роли физкультуры. Что, не правду я говорю?

— Конечно, недооцѣнка, — согласился я.

— Вы же понимаете, имъ нуженъ работникъ. И не какой-нибудь, а крупнаго масштаба, вотъ вродѣ васъ. Но, если я васъ спрашиваю, вы пойдете въ КВО...

— Ходилъ — не приняли.

— Не приняли, — обрадовался Медоваръ, — ну вотъ, что я вамъ говорилъ. А если бы и приняли, такъ дали бы вамъ тридцать рублей жалованья, какой вамъ расчетъ? Никакого расчета. Знаете, И. Л., мы люди свои, зачѣмъ намъ дурака валять, я же знаю, что вы по сравненію со мной мірового масштаба спеціалистъ. Но вы заключенный, а я членъ партіи. Теперь допустите: что я получилъ бы мѣсто инспектора физкультуры при КВО, они бы мнѣ дали пятьсотъ рублей... Нѣтъ, пожалуй, пятисотъ, сволочи, не дадутъ: скажутъ, работаю по совмѣстительству съ "Динамо"... Ну, триста рублей дадутъ, триста дадутъ обязательно. Теперь такъ: вы писали бы мнѣ всякія тамъ директивы, методически указанія, инструкціи и все такое, я бы бѣгалъ и оформлялъ все это, а жалованье, понимаете, пополамъ. Вы же понимаете, И. Л., я вовсе не хочу васъ грабить, но вамъ же, какъ заключенному, за ту же самую работу дали бы копѣйки. И я тоже не даромъ буду эти полтораста рублей получать, мнѣ тоже нужно будетъ бѣгать...

Медоваръ смотрѣлъ на меня съ такимъ видомъ, словно я подозрѣвалъ его въ эксплоатаціонныхъ тенденціяхъ. Я смотрѣлъ на Медовара, какъ на благодѣтеля рода человѣческаго. Полтораста рублей въ мѣсяцъ! Это для насъ — меня и Юры — по кило хлѣба и литру молока въ день. Это значитъ, что въ побѣгъ мы пойдемъ не истощенными, какъ почти всѣ, кто покушается бѣжать, у кого силъ хватаетъ на пять дней и — потомъ гибель.

— Знаете что, Яковъ Самойловичъ, въ моемъ положеніи вы могли бы мнѣ предложить не полтораста, а пятнадцать рублей, и я бы ихъ взялъ. А за то что вы предложили мнѣ полтораста, да еще и съ извиняющимся видомъ, я вамъ предлагаю, такъ сказать, встрѣчный промфинпланъ.

— Какой промфинпланъ, — слегка забезпокоился Медоваръ.

— Попробуйте заключить съ ГУЛАГомъ договоръ на книгу. Ну, вотъ, вродѣ: "Руководство по физкультурной работѣ въ исправительно-трудовыхъ лагеряхъ ОГПУ". Писать буду я. Гонораръ — пополамъ. Идетъ?

— Идетъ, — восторженно сказалъ Медоваръ, — вы, я вижу, не даромъ жили въ Одессѣ. Честное мое слово — это же вовсе великолѣпно. Мы, я вамъ говорю, мы таки сдѣлаемъ себѣ имя. То-есть, конечно, сдѣлаю я, — зачѣмъ вамъ имя въ ГУЛАГѣ, у васъ и безъ ГУЛАГа имя есть. Пишите планъ книги и планъ работы въ КВО. Я сейчасъ побѣгу въ КВО Корзуна обрабатывать. Или нѣтъ, лучше не Корзуна, Корзунъ по части физкультуры совсѣмъ идіотъ, онъ же горбатый. Нѣтъ, я сдѣлаю такъ — я пойду къ Успенскому — это голова. Ну, конечно же, къ Успенскому, какъ я, идіотъ, сразу этого не сообразилъ? Ну, а вы, конечно, сидите безъ денегъ?

Безъ денегъ я, къ сожалѣнію, сидѣлъ уже давно.

— Такъ я вамъ завтра авансъ выпишу. Мы вамъ будемъ платить шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ. Больше не можемъ, ей Богу, больше не можемъ, мы же за васъ еще и лагерю должны 180 рублей платить... Ну, и сыну тоже что-нибудь назначимъ... Я васъ завтра еще на столовку ИТР устрою.

 

БЕЗПЕЧАЛЬНОЕ ЖИТЬЕ

Весна 1934 года, дружная и жаркая, застала насъ съ Юрой въ совершенно фантастическомъ положеніи. Медоваръ реализовалъ свой проектъ: устроился "инспекторомъ" физкультуры въ КВО и мои 150 рублей выплачивалъ мнѣ честно. Кромѣ того, я получалъ съ "Динамо еще 60 рублей и давалъ уроки физкультуры и литературы въ техникумѣ. Уроки эти, впрочемъ, оплачивались уже по лагернымъ расцѣнкамъ: пятьдесятъ копѣекъ за академическій часъ. Полтинникъ равнялся цѣнѣ 30 граммъ сахарнаго песку. Питались мы въ столовой ИТР, въ которую насъ устроилъ тотъ же Медоваръ — при поддержкѣ Радецкаго. Медоваръ далъ мнѣ бумажку начальнику отдѣла снабженія ББК, тов. Неймайеру.

Въ бумажкѣ было написано: "инструкторъ физкультуры не можетъ работать, когда голодный"... Почему, "когда голодный, можетъ работать лѣсорубъ и землекопъ — я, конечно, выяснять не сталъ. Кромѣ того, въ бумажкѣ была и ссылка: "по распоряженію тов. Радецкаго"...

Неймайеръ встрѣтилъ меня свирѣпо:

— Мы только что сняли со столовой ИТР сто сорокъ два человѣка. Такъ что же, изъ-за васъ мы будемъ снимать сто сорокъ третьяго.

— И сто сорокъ четвертаго, — наставительно поправилъ я, — здѣсь рѣчь идетъ о двухъ человѣкахъ.

Неймайеръ посмотрѣлъ на одинаковыя фамиліи и понялъ, что вопросъ стоитъ не объ "ударникѣ", а о протекціи.

— Хорошо, я позвоню Радецкому, — нѣсколько мягче сказалъ онъ.

Въ столовую ИТР попасть было труднѣе, чѣмъ на волѣ — въ партію. Но мы попали. Было непріятно то, что эти карточки были отобраны у какихъ-то инженеровъ, но мы утѣшались тѣмъ, что это — не надолго, и тѣмъ, что этимъ-то инженерамъ все равно сидѣть, а намъ придется бѣжать, и силы нужны. Впрочемъ, съ Юриной карточкой получилась чепуха: для него карточку отобрали у его же непосредственнаго начальства, директора техникума, инж. Сташевскаго, и мы рѣшили ее вернуть — конечно, нелегально, просто изъ рукъ въ руки, иначе бы Сташевскій этой карточки уже не получилъ бы, ее перехватили бы по дорогѣ. Но Юрина карточка къ тому времени не очень ужъ была и нужна. Я околачивался по разнымъ лагернымъ пунктамъ, меня тамъ кормили и безъ карточки, а Юра обѣдалъ за меня.

Въ столовой ИТР давали завтракъ — такъ, примѣрно, тарелку чечевицы, обѣдъ — болѣе или менѣе съѣдобныя щи съ отдаленными слѣдами присутствія мяса, какую-нибудь кашу или рыбу и кисель. На ужинъ — ту же чечевицу или кашу. Въ общемъ очень не густо, но мы не голодали. Было два неудобства: комнатой "Динамо" мы рѣшили не воспользоваться, чтобы не подводить своимъ побѣгомъ нѣкоторыхъ милыхъ людей, о которыхъ я въ этихъ очеркахъ предпочитаю не говорить вовсе. Мы остались въ баракѣ, побѣгомъ откуда мы подводили только мѣстный "активъ", къ судьбамъ котораго мы были вполнѣ равнодушны. Впрочемъ, впослѣдствіи вышло такъ, что самую существенную помощь въ нашемъ побѣгѣ намъ оказалъ... начальникъ лагеря, тов. Успенскій, съ какового, конечно, взятки гладки. Единственное, что ему послѣ нашего побѣга оставалось, это посмотрѣть на себя въ зеркало и обратиться къ своему отраженію съ парой сочувственныхъ словъ. Кромѣ него, ни одинъ человѣкъ въ лагерѣ и ни въ какой степени за нашъ побѣгъ отвѣчать не могъ...

И еще послѣднее неудобство — я такъ и не ухитрился добыть себѣ "постельныхъ принадлежностей", набитаго морской травой тюфяка и такой же подушки: такъ все наше лагерное житье мы и проспали на голыхъ доскахъ. Юра нѣсколько разъ нажималъ на меня, и эти "постельныя принадлежности" не такъ ужъ и трудно было получить. Я только позже сообразилъ, почему я ихъ такъ и не получилъ: инстинктивно не хотѣлось тратить ни капли нервовъ ни для чего, не имѣвшаго прямого и непосредственнаго отношенія къ побѣгу. Постели къ побѣгу никакого отношенія и не имѣли: въ лѣсу придется спать похуже, чѣмъ на нарахъ...

...Въ части писемъ, полученныхъ мною отъ читателей, были легкіе намеки на, такъ сказать, нѣкоторую неправдоподобность нашей лагерной эпопеи. Не въ порядкѣ литературнаго пріема (какъ это дѣлается въ началѣ утопическихъ романовъ), а совсѣмъ всерьезъ я хочу сказать слѣдующее: во всей этой эпопеѣ нѣтъ ни одного выдуманнаго лица и ни одного выдуманнаго положенія. Фамиліи дѣйствующихъ лицъ за исключеніямъ особо оговоренныхъ — настоящія фамиліи. Изъ моихъ лагерныхъ встрѣчъ я вынужденъ былъ выкинуть нѣкоторые весьма небезынтересные эпизоды (какъ, напримѣръ, всю свирьлаговскую интеллигенцію), чтобы никого не подвести: по слѣдамъ моего пребываніи въ лагерѣ ГПУ не такъ ужъ трудно было бы установить, кто скрывается за любой вымышленной фамилій. Матеріалъ, данный въ этихъ очеркахъ, расчитанъ, въ частности, и на то, чтобы никого изъ людей, оставшихся въ лагерѣ, не подвести. Я не думаю, чтобы въ этихъ расчетахъ могла быть какая-нибудь ошибка... А оговорку о реальности даже и неправдоподобныхъ вещей мнѣ приходится дѣлать потому, что лѣто 1934 года мы провели въ условіяхъ, поистинѣ неправдоподобныхъ.

Мы были безусловно сыты. Я не дѣлалъ почти ничего, Юра не дѣлалъ рѣшительно ничего, его техникумъ оказался такой же халтурой, какъ и "Динамо". Мы играли въ теннисъ, иногда и съ Радецкимъ, купались, забирали кипы книгъ, выходили на берегъ озера, укладывались на солнышкѣ и читали цѣлыми днями. Это было курортное житье, о какомъ московскій инженеръ и мечтать не можетъ. Если бы я остался въ лагерѣ, то по совокупности тѣхъ обстоятельствъ, о которыхъ рѣчь будетъ идти ниже, я жилъ бы въ условіяхъ такой сытости, комфорта и безопасности и даже... свободы, какія недоступны и крупному московскому инженеру... Мнѣ все это лѣто вспоминалась фраза Марковича: если ужъ нужно, чтобы было ГПУ, такъ пусть оно лучше будетъ у меня подъ бокомъ. У меня ГПУ было подъ бокомъ — тотъ же Радецкій. Если бы не перспектива побѣга, я спалъ бы въ лагерѣ гораздо спокойнѣе, чѣмъ я спалъ у себя дома, подъ Москвой. Но это райское житье ни въ какой степени не противорѣчило тому, что уже въ 15 верстахъ къ сѣверу цѣлые лагпункты вымирали отъ цынги, что въ 60-ти верстахъ къ сѣверу колонизаціонный отдѣлъ разселялъ "кулацкія" семьи, цѣлое воронежское село, потерявшее за время этапа свыше шестисотъ своихъ дѣтишекъ, что еще въ 20-ти верстахъ сѣвернѣе была запиханная въ безысходное болото колонія изъ 4.000 безпризорниковъ, обреченныхъ на вымираніе... Наше райское житье въ Медгорѣ и перспективы такого матеріальнаго устройства, какого — я не знаю — добьюсь ли въ эмиграціи, ни въ какой степени и ни на одну секунду не ослабляли нашей воли къ побѣгу, какъ не ослабило ея и постановленіе отъ 7 іюня 1934 года, устанавливающее смертную казнь за попытку покинуть соціалистическій рай. Можно быть не очень хорошимъ христіаниномъ, но лучшій ББКовскій паекъ, на фонѣ "дѣвочекъ со льдомъ", въ глотку какъ-то не лѣзъ...

 

ПО ШПАЛАМЪ

Методическія указанія для тов. Медовара занимали очень немного времени. Книги я, само собою разумѣется, и писать не собирался, авансъ, впрочемъ, получилъ — сто рублей: единственное, что я остался долженъ совѣтской власти. Впрочемъ, и совѣтская власть мнѣ кое что должна. Какъ-нибудь сосчитаемся...

Моей основной задачей былъ подборъ футбольной команды для того, что Радецкій поэтически опредѣлялъ, какъ "вставка пера Ленинграду". Вставить, въ сущности, можно было бы: изъ трехсотъ тысячъ человѣкъ можно было найти 11 футболистовъ. Въ Медгорѣ изъ управленческихъ служащихъ я организовалъ три очень слабыя команды и для дальнѣйшаго подбора рѣшилъ осмотрѣть ближайшіе лагерные пункты. Административный отдѣлъ заготовилъ мнѣ командировочное удостовѣреніе для проѣзда на пятый лагпунктъ — 16 верстъ къ югу по желѣзной дорогѣ и 10 — къ западу, въ тайгу. На командировкѣ стоялъ штампъ: "Слѣдуетъ въ сопровожденіи конвоя".

— По такой командировкѣ, — сказалъ я начальнику Адмотдѣла, — никуда я не поѣду.

— Ваше дѣло, — огрызнулся начальникъ, — не поѣдете, васъ посадятъ — не меня.

Я пошелъ къ Медовару и сообщилъ ему объ этомъ штампѣ; по такой командировкѣ ѣхать, это — значитъ подрывать динамовскій авторитетъ.

— Такъ я же вамъ говорилъ: тамъ же сидятъ одни сплошные идіоты. Я сейчасъ позвоню Радецкому.

Въ тотъ же вечеръ мнѣ эту командировку принесли, такъ сказать, "на домъ" — въ баракъ. О конвоѣ въ ней не было уже ни слова.

На проѣздъ по желѣзной дорогѣ я получилъ 4 р. 74 коп., но, конечно, пошелъ пѣшкомъ: экономія, тренировка и развѣдка мѣстности. Свой рюкзакъ я набилъ весьма основательно, для пробы: какъ подорожные патрули отнесутся къ такому рюкзаку и въ какой степени они его будутъ ощупывать. Однако, посты, охранявшіе выходы изъ медгорскаго отдѣленія соціалистическаго рая, у меня даже и документовъ не спросили. Не знаю — почему.

Желѣзная дорога петлями вилась надъ берегомъ Онѣжскаго озера. Справа, то-есть съ запада, на нее наваливался безформенный хаосъ гранитныхъ обломковъ — слѣды ледниковъ и динамита. Слѣва, внизъ къ озеру, уходили склоны, поросшіе непроходимой чащей всякихъ кустарниковъ. Дальше разстилалось блѣдно-голубое полотно озера, изрѣзанное бухтами, губами, островами, проливами.

Съ точки зрѣнія живописной этотъ ландшафтъ въ лучахъ яркаго весенняго солнца былъ изумителенъ. Съ точки зрѣнія практической онъ производилъ угнетающее и тревожное впечатлѣніе: какъ по такимъ джунглямъ и обломкамъ пройти 120 верстъ до границы?

Пройдя верстъ пять и удостовѣрившись, что меня никто не видитъ и за мной никто не слѣдитъ, я нырнулъ къ западу, въ кусты, на развѣдку мѣстности. Мѣстность была окаянная. Каменныя глыбы, навороченный въ хаотическомъ безпорядкѣ, на нихъ какимъ-то чудомъ росли сосны, ели, можевельникъ, иногда осина и береза. Подлѣсокъ состоялъ изъ кустарника, черезъ который приходилось не проходить, а продираться. Кучи этихъ глыбъ вдругъ обрывались какими-то гигантскими ямами, наполненными водой, камни были покрыты тонкимъ и скользкимъ слоемъ мокраго мха. Потомъ, верстахъ въ двухъ, камни кончились, и на ширину метровъ двухсотъ протянулось какое-то болото, которое пришлось обойти съ юга. Дальше — снова начинался поросшій лѣсомъ каменный хаосъ, подымавшійся къ западу какимъ-то невысокимъ хребтомъ. Я взобрался и на хребетъ. Онъ обрывался почти отвѣсной каменной стѣной, метровъ въ 50 высоты, на верху были "завалы", которые, впослѣдствіи, въ дорогѣ, стоили намъ столько времени и усилій. Это былъ въ безпорядкѣ наваленный буреломъ, сваленныя бурями деревья, съ перепутавшимися вѣтками, корнями, сучьями. Пробраться вообще невозможно, нужно обходить. Я обошелъ. Внизу, подъ стѣной, ржавѣло какое-то болото, поросшее осокой. Я кинулъ въ него булыжникъ. Булыжникъ плюхнулся и исчезъ. Да, по такимъ мѣстамъ бѣжать — упаси Господи. Но съ другой стороны, въ такія мѣста нырнуть и тутъ ужъ никто не разыщетъ.

Я вышелъ на желѣзную дорогу. Оглянулся — никого. Прошелъ еще версты двѣ и сразу почувствовалъ, что смертельно усталъ, ноги не двигаются. Возбужденіе отъ первой прогулки на волѣ прошло, а мѣсяцы одиночки, УРЧа, лагернаго питанія и нервовъ — сказывались. Я влѣзъ на придорожный камень, разостлалъ на немъ свою кожанку, снялъ рубашку, подставилъ свою одряхлѣвшую за эти мѣсяцы кожу подъ весеннее солнышко, закурилъ самокрутку и предался блаженству.

Хорошо... Ни лагеря, ни ГПУ... Въ травѣ дѣловито, какъ Медоваръ, суетились какія-то козявки. Какая-то пичужка со столь же дѣловитымъ видомъ перелетала съ дерева на дерево и оживленно болтала сама съ собой... Дѣла у нея явственно не была никакого, а болтаетъ и мечется она просто такъ, отъ весны, отъ радости птичьей своей жизни. Потомъ мое вниманіе привлекла бѣлка, которая занималась дѣломъ еще болѣе серьезнымъ: ловила собственный хвостъ. Хвостъ удиралъ, куда глаза глядятъ, и бѣлка во погонѣ за своимъ пушистымъ продолженіемъ вьюномъ вертѣлась вокругъ ствола мохнатой ели, рыжимъ, солнечнымъ зайчикомъ мелькала въ вѣтвяхъ. Въ этой игрѣ она развивала чудовищное количество лошадиныхъ силъ, это не то, что я: верстъ двѣнадцать прошелъ и уже выдохся. Мнѣ бы такой запасъ энергіи — дня не просидѣлъ бы въ СССР. Я приподнялся, и бѣлочка замѣтила меня. Ея тоненькій, подвижной носикъ выглянулъ изъ-за ствола, а хвостъ остался тамъ, гдѣ былъ — съ другой стороны. Мое присутствіе бѣлкѣ не понравилось: она крѣпко выругалась на своемъ бѣличьемъ языкѣ и исчезла. Мнѣ стало какъ-то и грустно, и весело: вотъ живетъ же животина — и никакихъ тебѣ ГПУ...

 

ВОЛЬНОНАЕМНЫЕ

По полотну дороги шагали трое какихъ-то мужиковъ, одинъ постарше — лѣтъ подъ пятьдесятъ, двое другихъ помоложе — лѣтъ подъ двадцать-двадцать пять. Они были невыразимо рваны. На ногахъ у двоихъ были лапти, на ногахъ у третьяго — рваные сапоги. Весь ихъ багажъ состоялъ изъ микроскопическихъ узелковъ, вѣроятно, съ хлѣбомъ. На бѣглецовъ изъ лагеря они какъ-то не были похожи. Подходя, мужики поздоровались со мной. Я отвѣтилъ, потомъ старикъ остановился и спросилъ:

— А спичекъ нѣтути, хозяинъ?

Спички были. Я вытащилъ коробку. Мужикъ перелѣзъ черезъ канаву ко мнѣ. Видъ у него былъ какой-то конфузливый.

— А можетъ, и махорочка-то найдется?.. Я объ спичкахъ только такъ, чтобы посмотрѣть, каковъ человѣкъ есть...

Нашлась и махорочка. Мужикъ бережно свернулъ собачью ножку. Парни робко топтались около, умильно поглядывая на махорку. Я предложилъ и имъ. Они съ конфузливой спѣшкой подхватили мой кисетъ и такъ же бережно, не просыпая ни одной крошки, стали свертывать себѣ папиросы. Усѣлись, закурили.

— ДЈнъ пять уже не куривши, — сказалъ старикъ, — тянетъ — не дай, Господи...

— А вы откуда? Заключенные?

— Нѣтъ, по вольному найму работали, на лѣсныхъ работахъ. Да нѣту никакой возможности. Еле живы вырвались.

— Заработать собирались, — саркастически сказалъ одинъ изъ парней. — Вотъ и заработали, — онъ протянулъ свою ногу въ рваномъ лаптѣ, — вотъ и весь заработокъ.

Мужикъ какъ-то виновато поежился:

— Да кто-жъ его зналъ...

— Вотъ, то-то и оно, — сказалъ парень, — не знаешь — не мути.

— Что ты все коришь? — сказалъ мужикъ, — пріѣхали люди служащіе, люди государственные, говорили толкомъ — за кубометръ погрузки — рупь съ полтиной. А какъ сюда пріѣхали, хорошая погрузка — за полъ версты баланы таскать, да еще и по болоту. А хлѣба-то полтора фунта — и шабашъ, и болѣ ничего, каши и той нѣту. Потаскаешь тутъ.

— Значитъ, завербовали васъ?

— Да, ужъ такъ завербовали, что дальше некуда...

— Одежу собирались справить, — ядовито сказалъ парень, — вотъ тебѣ и одежа.

Мужикъ сдѣлалъ видъ, что не слышалъ этого замѣчанія.

— Черезъ правленіе колхоза, значитъ. Тутъ не поговоришь. Приказъ вышелъ — дать отъ колхоза сорокъ человѣкъ, ну — кого куда. Кто на торфы подался, кто куда... И договоръ подписывали, вотъ тебѣ и договоръ. Теперь далъ бы Богъ домой добраться.

— А дома-то что? — спросилъ второй парень.

— Ну, дома-то оно способнѣе, — не особенно увѣренно сказалъ мужикъ. — Дома-то — оно не пропадешь.

— Пропадешь въ лучшемъ видѣ, — сказалъ ядовитый парень. — Дома для тебя пироги пекутъ. Пріѣхалъ, дескать, Федоръ Ивановичъ, заработочекъ, дескать, привезъ...

— Да и трудодней нѣту, — грустно замѣтилъ парень въ сапогахъ. — Кто и съ трудоднями, такъ ѣсть нечего, а ужъ ежели и безъ трудодней — прямо ложись и помирай...

— А откуда вы?

— Да мы Смоленскіе. А вы кто будете? Изъ начальства здѣшняго?

— Нѣтъ, не изъ начальства, заключенный въ лагерѣ.

— Ахъ, ты, Господи... А вотъ люди сказываютъ, что въ лагерѣ теперь лучше, какъ на волѣ, хлѣбъ даютъ, кашу даютъ... (Я вспомнилъ девятнадцатый кварталъ — и о лагерѣ говорить не хотѣлось). А на волѣ? — продолжалъ мужикъ. — Вотъ тебѣ и воля: сманили сюда, въ тайгу, ѣсть не даютъ, одежи нѣту, жить негдѣ, комары поѣдомъ ѣдятъ, а домой не пускаютъ, документа не даютъ. Мы ужъ Христомъ Богомъ молили: отпустите, видите сами — помремъ мы тутъ. Отощавши мы еще изъ дому, силъ нѣту, а баланы самые легкіе — пудовъ пять... Да еще по болоту... Все одно, говорю — помремъ... Ну, пожалѣли, дали документъ. Вотъ такъ и идемъ, гдѣ хлѣба попросимъ, гдѣ что... Верстовъ съ пятьдесятъ на чугункѣ проѣхали... Намъ бы до Питера добраться.

— А въ Питерѣ что? — спросилъ ядовитый парень. — Накормятъ тебя въ Питерѣ, какъ же...

— Въ Питерѣ накормятъ, — сказалъ я. Я еще не видалъ примѣра, чтобы недоѣдающій горожанинъ отказалъ въ кускѣ хлѣба голодающему мужику. Годъ тому назадъ, до паспортизаціи, столицы были запружены нищенствующими малороссійскими мужиками — давали и имъ.

— Ну что-жъ, придется христорадничать, — покорно сказалъ мужикъ.

— Одежу думалъ справить, — повторилъ ядовитый парень. — А теперь что и было, разлѣзлось: домой голышемъ придемъ. Ну, пошли, что ли?

Трое вольныхъ гражданъ СССР поднялись на ноги. Старикъ умильно посмотрѣлъ на меня: — А можетъ, хлѣбца лишняго нѣту? А?

Я сообразилъ, что до лагпункта я могу дойти и не ѣвши, а тамъ ужъ какъ-нибудь накормятъ. Я развязалъ свой рюкзакъ, досталъ хлѣбъ, вмѣстѣ съ хлѣбомъ лежалъ завернутый кусочекъ сала, граммовъ на сто. При видѣ сала у мужика дыханье сперло.

"Сало, вишь ты, Господи Боже!" — Я отдалъ мужикамъ и сало. Кусочекъ былъ съ аптекарской точностью подѣленъ на три части... "Вотъ это, значитъ, закусимъ, — восторженно сказалъ мужикъ, — эхъ, ты, на что ужъ есесерія, а и тутъ добрые люди не перевелись"...

Вольнонаемные ушли. Бѣлочка снова выглянула изъ-за еловаго ствола и уставилась на меня бусинками своихъ глазъ... Бусинки какъ будто говорили: что, культуру строите? въ Бога вѣруете? науки развиваете? — ну, и дураки...

Возражать было трудно. Я одѣлся, навьючилъ на спину свой рюкзакъ и пошелъ дальше.

Верстахъ въ двухъ, за поворотомъ дороги, я наткнулся на своихъ мужичковъ, которыхъ обыскивалъ вохровскій патруль: одинъ вохровцевъ общупывалъ, другой разсматривалъ документы, третій стоялъ въ шагахъ десяти, съ винтовкой на изготовку. Было ясно, что будутъ "провѣрять" и меня. Документы у меня были въ полномъ порядкѣ, но безчисленные обыски, которымъ я, какъ и каждый гражданинъ "самой свободной республики въ мірѣ", подвергался на своемъ вѣку, выработали, вмѣсто привычки, какую-то особенно отвратительную нервную, рабью дрожь передъ каждою такой "провѣркой", даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда такая "провѣрка" никакого рѣшительно риска за собой не влекла, какъ было и въ данномъ случаѣ. И сейчасъ же въ мозгу привычный совѣтскій "условный рефлексъ": какъ бы этакъ извернуться.

Я подошелъ къ группѣ вохровцевъ, сталъ, засунулъ руки въ карманы и посмотрѣлъ на все происходящее испытующимъ окомъ:

— Что, бѣгунковъ подцѣпили?

Вохровецъ недовольно оторвался отъ документовъ.

— Чортъ его знаетъ, можетъ, и бѣгунки. А вы кто? Изъ лагеря?

Положеніе нѣсколько прояснилось: вохровецъ спросилъ не грубо: "вы заключенный", а "дипломатически" — "вы не изъ лагеря?"

— Изъ лагеря, — отвѣтилъ я административнымъ тономъ.

— Чортъ его знаетъ, — сказалъ вохровецъ, — документы-то какіе-то липоватые...

— А ну-ка, покажите-ка ихъ сюда...

Вохровецъ протянулъ мнѣ нѣсколько бумажекъ. Въ нихъ нелегко было разобраться и человѣку съ нѣсколько большими стажемъ, чѣмъ вохровецъ. Тутъ было все, что навьючиваетъ на себя многострадальный совѣтскій гражданинъ, дѣйствующій по принципу — масломъ каши не испортишь: чортъ его знаетъ, какая именно бумажка можете показаться наиболѣе убѣдительной носителямъ власти и нагановъ... Былъ же у меня случай, когда отъ очень непріятнаго ареста меня спасъ сезонный желѣзнодорожный билетъ, который для "властей" наиболѣе убѣдительно доказывалъ мою самоличность, и это при наличіи паспорта, профсоюзной книжки, постояннаго удостовѣренія газеты "Трудъ", ея командировочнаго удостовѣренія и цѣлой коллекціи бумаженокъ болѣе мелкаго масштаба. Исходя изъ этого принципа, одинъ изъ парней захватилъ съ собой и свидѣтельство Загса о рожденіи у него дочки Евдокіи. Евдокія помогала плохо: самый важный документъ — увольнительное свидѣтельство было выдано профсоюзомъ, а профсоюзъ такихъ удостовѣреній выдавать не имѣетъ права. И вообще бумажка была, какъ говорилъ вохровецъ, "липоватая". Во многихъ мѣстахъ СССР, не вездѣ, но почти вездѣ, крестьянинъ, отлучающійся за предѣлы своего района, долженъ имѣть увольнительное удостовѣреніе отъ сельсовѣта: они обычно выдаются за литръ водки. За какой-то литръ получилъ свою бумажку и этотъ парень, по лицу его видно было, что за эту-то бумажку онъ боялся больше всего: парень стоялъ ни живъ, ни мертвъ.

— Нѣтъ, — сказалъ я чуть-чуть разочарованнымъ тономъ, — бумаги въ порядкѣ. Съ какихъ вы разработокъ? — сурово спросилъ я мужика.

— Да съ Массельги, — отвѣтилъ мужикъ робко.

— А кто у васъ тамъ прорабъ? Кто предрабочкома? — словомъ, допросъ былъ учиненъ по всей формѣ. Вохровцы почувствовали, что передъ ними "лицо административнаго персонала".

— Обыскивали? — спросилъ я.

— Какъ же.

— А сапоги у этого снимали?

— Нѣтъ, объ сапогахъ позабыли. А ну, ты, сымай сапоги...

Въ сапогахъ, конечно, не было ничего, но бумажка была забыта.

— Ну, пусть топаютъ, — сказалъ я, — тамъ на Званкѣ разберутся.

— Ну, катись катышкомъ, — сказалъ старикъ изъ вохровцевъ. Патруль повернулся и пошелъ на сѣверъ, документовъ у меня такъ и не спросилъ, мы съ мужичками пошли дальше на югъ. Отойдя съ версту, я сдѣлалъ парнишкѣ свирѣпое внушеніе: чтобы другой разъ не ставилъ литра водки, кому не нужно, чтобы по пути отставалъ на полверсты отъ своихъ товарищей и, буде послѣдніе наткнутся на патруль, нырять въ кусты и обходить сторонкой. Что касается линіи рѣки Свирь и Званки, то тутъ я никакихъ путныхъ совѣтовъ дать не могъ, я зналъ, что эти мѣста охраняются особенно свирѣпо, но болѣе подробныхъ данныхъ у меня не было. Парень имѣлъ видъ пришибленный и безнадежный.

— Такъ вѣдь никакъ же не отпускали, я тамъ одному, дѣйствительно поставилъ — не литръ, на литръ денегъ не хватило — поллитра, развѣ-жъ я зналъ...

Мнѣ оставалось только вздохнуть. И этотъ мужикъ, и эти парни — это не Акульшинъ. Эти пропадутъ, все равно пропадутъ: имъ не только до Свири, а и до Петрозаводска не дойти... Пожилой мужичекъ былъ такъ растерянъ, что на мои совѣты только и отвѣчалъ: да, да, какъ-же, какъ-же, понимаемъ, понимаемъ, но онъ и плохо слушалъ ихъ, и не понималъ вовсе. Парень въ сапогахъ жалобно скулилъ на свою судьбу, жаловался на жуликовъ изъ рабочкома, зря вылакавшихъ его поллитровку, ядовитый парень шагалъ молча и свирѣпо. Мнѣ стало какъ-то очень тяжело... Я распрощался со своими спутниками и пошелъ впередъ.

 

ПЯТЫЙ ЛАГПУНКТЪ

Пятый лагпунктъ былъ наиболѣе привиллегированнымъ изъ производительныхъ пунктовъ ББК. Занимался онъ добычей кокоръ. Кокора — это сосновый стволъ съ отходящимъ отъ него приблизительно подъ прямымъ угломъ крупнымъ корневищемъ. Кокоры эти шли для шпангоутовъ и форштевней всякаго рода барокъ, баржъ, баркасовъ и всего прочаго, что строилось на Пинужской, Сорокской и Кемской верфяхъ ББК. Техническія требованія къ этихъ кокорамъ были довольно суровы — иногда изъ ста стволовъ пригодныхъ оказывалось тридцать, иногда — только три. А безъ кокоръ всѣ эти верфи, съ ихъ 6—7-мью тысячами заключенныхъ рабочихъ, были бы обречены на бездѣйствіе.

Въ виду этого, пятый лагпунктъ находился на нѣкоемъ своеобразномъ хозрасчетѣ: онъ обязанъ былъ поставить столько-то кокоръ въ мѣсяцъ и получалъ за это столько-то продовольствія. Во "внутреннія дѣла" пункта лагерь почти не вмѣшивался, и начальникъ пункта, тов. Васильчукъ, изворачивался тамъ въ мѣру разумѣнія своего — еще больше въ мѣру изворотливости своей. Изворотливости же у него были большіе запасы. И заботливости — тоже. Въ силу этого обстоятельства лагпунктъ питался вполнѣ удовлетворительно — такъ, примѣрно, не хуже, чѣмъ питаются рабочіе московскихъ заводовъ — по качеству пищи, и значительно лучше — по ея калорійности. И кромѣ того, для добычи кокоръ требовались очень сильные люди, ибо приходилось возиться не съ баланами, а съ цѣлыми стволами. Въ виду всего этого, я твердо расчитывалъ на то, что на пятомъ лагпунктѣ я ужъ подыщу людей, необходимыхъ для "вставки пера Ленинграду"...

Начальникъ лагпункта, тов. Васильчукъ, былъ типомъ весьма необычнымъ для совѣтской администраціи. Петербургскій рабочій, бывалый коммунистъ, онъ получилъ три года за какое-то участіе въ какомъ-то партійномъ уклонѣ и шесть лѣтъ уже просидѣлъ. Дальнѣйшіе года ему набавлялись автоматически. Одну такую бумажку онъ какъ-то получилъ при мнѣ. Въ бумажкѣ было написано — просто и прозаически:

..."На основаніи постановленія ПП ОГПУ отъ такого-то числа, за номеромъ такимъ-то, предлагается вамъ объявить подъ расписку з/к Васильчуку, А. А., что срокъ его заключенія продленъ до ..."

И точка. Васильчукъ получилъ уже четвертую, какъ онъ говорилъ, "годовую отсрочку". Онъ флегматически подмахнулъ свою подпись подъ этой бумажкой и сказалъ:

— Вотъ, значитъ, и "объявилъ подъ расписку"... Это попасть сюда — просто... А выбраться — это еще придется подождать...

Бывшихъ коммунистовъ, высланныхъ сюда не за воровство, не за убійство, не за изнасилованіе, а за неповиновеніе мановеніямъ сталинскихъ рукъ, — не выпускаютъ, повидимому, никогда, и не собираются выпускать. Васильчукъ же не собирался каяться.

— И вотъ, буду я сидѣть здѣсь до скончанія, — говорилъ онъ. — Сволочь — та пусть кается, а мы пока здѣсь посидимъ... Ей-Богу, чѣмъ на хлѣбозаготовки ѣзжать, лучше ужъ здѣсь сидѣть... А физкультурой буду заниматься обязательно — иначе сгніешь здѣсь ко всѣмъ чертямъ и міровой революціи не увидишь... А міровую революцію хорошо бы повидать... Вотъ кабачекъ будетъ — а?

Пятый лагпунктъ я посѣтилъ всего четыре раза, но съ Васильчукомъ у насъ сразу же установились отношенія не очень интимныя, но, во всякомъ случаѣ, дружественныя. Во-первыхъ, Васильчуку и его помощнику — бухгалтеру — здѣсь была тоска смертная и, во-вторыхъ, моя физкультурная спеціальность была встрѣчена въ пятомъ лагпунктѣ съ такими же симпатіями и упованіями, съ какими она встрѣчалась на заводахъ, въ вузахъ и во многихъ другихъ мѣстахъ...

 

НЕМНОГО О ФИЗКУЛЬТУРѢ

Въ Россіи есть цѣлый рядъ положительныхъ явленій, которыя власть засчитываетъ въ списокъ своихъ "достиженій". Сюда войдетъ и укрѣпленіе семьи, и болѣе здоровая сексуальная жизнь молодежи, и парашютистки, и тяга къ учебѣ, и многое другое — въ томъ числѣ и физкультура. Эмигрантская печать напрасно беретъ этотъ терминъ въ иронически кавычки. Это — нужный терминъ. Онъ охватываетъ все то, доступное индивидуальнымъ усиліямъ, что служить человѣческому здоровью. Это будетъ "гимнастика" въ томъ смыслѣ, въ какомъ Платонъ противопоставлялъ ее медицинѣ. Интересъ къ физкультурѣ существуетъ огромный, въ старой Россіи — невиданный... Но этотъ интересъ — какъ и семья, и парашютистки, и многое другое — возникъ не въ результатѣ усилій власти, а какъ реакція на прочія ея достиженія. Рабочіе, надорванные непосильнымъ трудомъ, студенты, изъѣденные туберкулезомъ, служащіе, очумѣлые отъ вѣчныхъ перебросокъ и перестроекъ, все это — недоѣдающее, истрепанное, охваченное тѣмъ, что, по оффиціальному термину, зовется "совѣтской изношенностью", съ жадностью — совершенно естественной въ ихъ положеніи — тянется ко всему, что можетъ поддержать ихъ растрачиваемыя силы.

Я хотѣлъ бы привести одинъ примѣръ, который, какъ мнѣ кажется, можетъ внести нѣкоторую ясность въ "діалектику" совѣтскихъ достиженій.

Въ декабрѣ 1928 года я обслѣдовалъ лыжныя станціи Москвы. Обслѣдованіе выяснило такіе факты. Рядовые рабочіе и служащіе по своимъ выходнымъ днямъ часовъ съ семи-восьми утра пріѣзжаютъ на лыжныя станціи и становятся въ очередь за лыжами. Стоятъ и два, и три, и четыре часа — иногда получаютъ лыжи — иногда не получаютъ. Лыжъ не хватаетъ потому, что власть на ихъ же, этихъ рабочихъ и служащихъ, деньги (профсоюзные взносы) строитъ предназначенные для втиранія очковъ стадіоны и не строитъ предназначенныхъ для массы лыжныхъ станціи и фабрикъ... Такъ она не строитъ ихъ и до сихъ поръ. Но каждому иностранцу власть можетъ показать великолѣпный стадіонъ "Динамо" и сказать — вотъ наши достиженія. Стадіонъ "Динамо" обошелся около 12 милліоновъ рублей — и это при условіи использованія почти безплатнаго труда заключенныхъ, а лыжныхъ станцій подъ Москвой — путныхъ, хотя и маленькихъ — только двѣ: одна военнаго вѣдомства, другая союза служащихъ, построенная мною въ результатѣ жестокой борьбы и очень существеннаго риска... Стадіонъ занять публикой раза три въ годъ, а остальные 360 дней — пусть абсолютно; лыжныя станціи работаютъ ежедневно — и съ работой справиться не могутъ. Гимнастическаго зала въ Москвѣ нѣтъ почти ни одного.

Живая потребность массъ въ физкультурѣ, вызванная не усиліями власти, а условіями жизни, — остается удовлетворенной по моимъ подсчетамъ примѣрно на 10—12%. Но передъ самымъ арестомъ я все еще пытался воевать, — правда, уже очень нерѣшительно — противъ проекта постройки въ Измайловскомъ звѣринцѣ гигантскаго "физкультурнаго комбината" съ колизейнаго типа стадіонами, расчитанными на 360.000 (!) сидячихъ мѣстъ, стоимостью въ 60 милліоновъ рублей, при использованіи того же труда заключенныхъ. Кажется, что этотъ комбинатъ все-таки начали строить.

Если вы вмѣсто физкультуры возьмете тягу къ учебѣ — то вы увидите, какъ оба эти явленія рождаются и развиваются по, такъ сказать, строго параллельнымъ линіямъ. Тяга къ учебѣ родилась, какъ реакція противъ данныхъ — совѣтскихъ — условій жизни, она охватываетъ десятки милліоновъ, и она остается неудовлетворенной: школъ нѣтъ, учебниковъ нѣтъ, программъ нѣтъ, преподавателей нѣтъ. Даже и тѣ школы, которыя числятся не только на бумагѣ (бумажныхъ школъ — очень много), отнимаютъ у молодежи чудовищное количество времени и силъ и не даютъ почти ничего, — результаты этого обученія видны по тѣмъ выдержкамъ изъ "Правды", которыя время отъ времени приводятся на страницахъ эмигрантскихъ газетъ. Школьныя зданія — даже въ Москвѣ — заняты въ три смѣны, и уже къ серединѣ второй смѣны въ классахъ рѣшительно нечѣмъ дышать, и ребята уже не соображаютъ ничего. Но стадіоны строятся, а школы — нѣтъ. Строятся канцеляріи, интуристскія гостиницы, дома совѣтовъ и союзовъ — но даже въ Москвѣ за семь лѣтъ моего тамъ пребыванія было построено не то 4, не то 5 новыхъ школьныхъ зданій. И уже подъ Москвой — хотя бы въ той же Салтыковкѣ съ ея 10-12 тысячами жителей и съ двумя школами — власть не въ состояніи даже поддерживать существующихъ школьныхъ зданій...

Объяснять все это глупостью совѣтскаго режима было бы наивно. Совѣтскій режимъ — что бы тамъ ни говорили — организованъ не для нуждъ страны, а для міровой революціи. Нужды страны ему, по существу, безразличны. Я не представляю себѣ, чтобы съ какой бы то ни было другой точки зрѣнія можно было логически объяснить и исторію съ лыжными станціями, и исторію со школами, и эпопею съ коллективизаціей, и трагедію съ лагерями. Но если вы станете именно на эту точку зрѣнія, то весь совѣтскій бытъ — и въ мелочахъ, и въ "гигантахъ" — получаетъ логическое и исчерпывающее объясненіе... Оно можетъ нравиться и можетъ не нравиться. Но, я думаю, другого — не найти...

Пятый лагпунктъ, въ силу своеобразнаго сцѣпленія обстоятельствъ нѣсколько изолированный отъ дѣйствія всесоюзнаго кабака, — былъ сытъ. И когда мѣсяцемъ позже я пришелъ сюда уже не для вылавливанія футболистовъ, а для организаціи физкультуры, полуторатысячная масса "лагернаго населенія" въ теченіе одного выходного дня построила гимнастическій городокъ и выровняла три площадки для волейбола. Въ карельскихъ условіяхъ это была весьма существенная работа — приходилось выворачивать камни по пять-десять тоннъ вѣсомъ и таскать носилками песокъ для засыпки образовавшихся ямъ. Но эта работа была сдѣлана быстро и дружно. Когда я сталъ проводить занятія по легкой атлетикѣ, то выяснилось, что изъ людей, пытавшихся толкать ядро, шесть человѣкъ — безъ всякой тренировки и, ужъ конечно, безъ всякаго стиля — толкнули его за 11 метровъ. Какой-то крестьянинъ среднихъ лѣтъ, въ сапогахъ и арестантскомъ платьѣ, тоже безъ тренировки и тоже безъ стиля, прыгнулъ въ длину 5,70; онъ же толкнулъ ядро на 11.80. Это и есть та черноземная сила, которая русскимъ дореволюціоннымъ спортомъ не была затронута совершенно, но которая, при нѣкоторой тренировкѣ, могла бы не оставить ни одной странѣ ни одного мірового рекорда. Я не могу объ этомъ говорить съ цифрами въ рукахъ, какъ могу говорить о рекордахъ, но я совершенно увѣренъ въ томъ, что въ этомъ "черноземѣ" — не только физическая сила. Отсюда шли Мамонтовы, Морозовы, Рябушинскіе, Горькіе и Рѣпины. Если сейчасъ физическая сила подорвана звѣрски, то интеллектуальная сила этого "чернозема", закаленная полуторадесятилѣтіемъ чудовищнаго напряженія и опыта, планами и разочарованіями, совѣтской агитаціей и совѣтской реальностью, построитъ такую будущую Россію, о какой намъ сейчасъ трудно и мечтать... Но это — въ томъ случаѣ, если физическихъ силъ хватитъ.

 

"СЕКРЕТЪ"

Изъ пятаго лагпункта я возвращался въ Медгору пѣшкомъ. Стояло очаровательное весеннее утро — такое утро, что не хотѣлось думать ни о революціи, ни о побѣгѣ. По обочинамъ дороги весело болтали весенніе ручейки, угрюмость таежнаго болота скрашивалась беззаботной болтовней птичьяго населенія и буйной яркостью весеннихъ цвѣтовъ. Я шелъ и думалъ о самыхъ веселыхъ вещахъ — и мои думы были прерваны чьимъ-то возгласомъ:

— ГалЈ, тов. Солоневичъ, не узнаете?

Узнавать было некого. Голосъ исходилъ откуда-то изъ-подъ кустовъ. Тамъ была густая тѣнь, и мнѣ съ моей освѣщенной солнцемъ позиціи не было видно ничего. Потомъ изъ кустовъ выползъ какой-то вохровецъ съ винтовкой въ рукѣ и съ лицомъ, закрытымъ "накомарникомъ" — густой тюлевой сѣткой отъ комаровъ:

— Не узнаете? — повторилъ вохровецъ.

— Вы бы еще мѣшокъ на голову накрутили — совсѣмъ легко было бы узнать...

Вохровецъ снялъ свой накомарникъ, и я узналъ одного изъ урокъ, въ свое время околачивавшихся въ третьемъ лагпунктѣ.

— Какъ это вы въ вохръ попали? "Перековались"?

— Перековался къ чортовой матери, — сказалъ урка. — Не житье, а маслянница. Лежишь этакъ цѣльный день животомъ вверхъ, пташки всякія бѣгаютъ...

— Что, въ секретѣ лежите?

— Въ секретѣ. Бѣгунковъ ловимъ. Махорочки у васъ разжиться нельзя? Посидимъ, покуримъ. Степка, катай сюда!

Изъ-подъ того же куста вылѣзъ еще одинъ вохровецъ — мнѣ незнакомый. Сѣли, закурили.

— Много вы этихъ бѣгунковъ ловите? — спросилъ я.

— Чтобъ очень много, такъ нѣтъ. А — ловимъ. Да тутъ, главное дѣло, не въ ловлѣ. Намъ бы со Степкой тутъ до конца лѣта доболтаться, а потомъ — айда, въ Туркестанъ, въ теплые края.

— Выпускаютъ?

— Не, какое тамъ! Сами по себѣ. Вотъ сидимъ, значитъ, и смотримъ, какъ гдѣ какіе секреты устроены. Да тутъ, главное дѣло, только по дорогѣ или около дороги и пройти можно: какъ саженъ сто въ сторону — такъ никакая сила: болото. А гдѣ нѣтъ болота — тамъ вотъ секреты, вродѣ насъ: подъ кустикомъ — яма, а въ ямѣ вохра сидитъ, все видитъ, а ея не видать...

Слышать о такихъ секретахъ было очень неуютно. Я поразспросилъ урку объ ихъ разстановкѣ, но урка и самъ немного зналъ, да и секреты вокругъ пятаго лагпункта меня не очень интересовали. А воображеніе уже стало рисовать: вотъ идемъ мы такъ съ Юрой, и изъ подъ какого-то кустика: "а ну стой" — и тогда гибель... Весеннія краски поблекли, и міръ снова сталъ казаться безвыходно, безвылазно совѣтскимъ...

 

СЛЕТЪ УДАРНИКОВЪ

Я пришелъ въ Медгору свѣтлымъ весеннимъ вечеромъ. Юры въ баракѣ не было. На душѣ было очень тоскливо. Я рѣшилъ пойти послушать "вселагерный слетъ лучшихъ ударниковъ ББК", который подготовлялся уже давно, а сегодня вечеромъ открывался въ огромномъ деревянномъ зданіи ББК-овскаго клуба. Пошелъ.

Конечно, переполненный залъ. Конечно, доклады. Докладъ начальника производственной части Вержбицкаго: "Какъ мы растемъ." Какъ растутъ совхозы ББК, добыча лѣса, гранита, шуньгита, апатитовъ, какъ растетъ стройка туломской электростанціи, сорокскаго порта, стратегическихъ шоссе къ границѣ. Что у насъ будетъ по плану черезъ годъ, что черезъ три года. Къ концу второй пятилѣтки мы будемъ имѣть такія-то и такія-то достиженія... Въ началѣ третьей пятилѣтки мы будемъ имѣть...

Вторая пятилѣтка "по плану" должна была ликвидировать классы и какъ будто бы вслѣдствіе этого ликвидировать и лагери... Но изъ доклада явствуетъ, во всякомъ случаѣ, одно: количество каторжныхъ рабочихъ рукъ "должно расти" по меньшей мѣрѣ "въ уровень" съ остальными темпами соціалистическаго роста. Если и сейчасъ этихъ рукъ — что-то около трехсотъ тысячъ паръ, то что же будетъ "въ условіяхъ дальнѣйшаго роста?"

Потомъ докладъ начальника КВО тов. Корзуна: "Какъ мы перевоспитываемъ, какъ мы перековываемъ"... Совѣтская исправительная система построена не на принципѣ наказанія, а на принципѣ трудового воздѣйствія. Мы не караемъ, а внимательнымъ, товарищескимъ подходомъ прививаемъ заключеннымъ любовь къ "свободному, творческому, соціалистическому труду"...

Въ общемъ Корзунъ говоритъ все то же, что въ свое время по поводу открытія Бѣломорско-Балтійскаго канала писалъ Горькій. Но съ одной только разницей: Горькій вралъ въ расчетѣ на неосвѣдомленность "вольнаго населеніи" Россіи и паче всего заграницы. На какую же публику расчитываетъ Корзунъ? Здѣсь всѣ знаютъ объ этой исправительной системѣ, которая "не караетъ, а перевоспитываетъ", здѣсь всѣ знаютъ то, что знаю уже я: и девятнадцатые кварталы, и диковскіе овраги, и безсудные разстрѣлы. Многіе знаютъ и то, чего я еще не знаю и Богъ дастъ и не успѣю узнать: штрафные командировки, вродѣ Лѣсной Рѣчки, "роты усиленнаго режима" съ полуфунтомъ хлѣба въ день и съ оффиціальнымъ правомъ каждаго начальника колонны на смертный приговоръ, страшныя работы на Морсплавѣ около Кеми, когда люди зимой по сутками подрядъ работаютъ по поясъ въ ледяной водѣ незамерзающихъ горныхъ рѣчекъ. Эта аудиторія все это знаетъ.

И — ничего. И даже апплодируютъ... Н-да, въ совѣтской исторіи поставлено много "міровыхъ рекордовъ", но ужъ рекордъ наглости поставленъ по истинѣ "всемірно-историческій". Такъ врать и такъ къ этому вранью привыкнуть, какъ врутъ и привыкли ко вранью въ Россіи, — этого, кажется, не было еще нигдѣ и никогда...

Потомъ на сценѣ выстраивается десятка три какихъ-то очень неплохо одѣтыхъ людей. Это ударники, "отличники", лучшіе изъ лучшихъ. Гремитъ музыка и апплодисменты. На грудь этимъ людямъ Корзунъ торжественно цѣпляетъ ордена Бѣлморстроя, что въ лагерѣ соотвѣтствуетъ примѣрно ордену Ленина. Корзунъ столь же торжественно пожимаетъ руки "лучшимъ изъ лучшихъ" и представляетъ ихъ публикѣ: вотъ Ивановъ, бывшій воръ... создалъ образцовую бригаду... перевыполнялъ норму на... процентовъ, вовлекъ въ перевоспитаніе столько-то своихъ товарищей. Ну и такъ далѣе. Лучшіе изъ лучшихъ горделиво кланяются публикѣ. Публика апплодируетъ, въ заднихъ рядахъ весело посмѣиваются, лучшіе изъ лучшихъ выходятъ на трибуну и повѣствуютъ о своей "перековкѣ". Какой-то парень цыганистаго вида говоритъ на великолѣпномъ одесскомъ жаргонѣ, какъ онъ воровалъ, убивалъ, нюхалъ кокаинъ, червонцы поддѣлывалъ и какъ онъ теперь, на великой стройкѣ соціалистическаго отечества, понялъ, что... ну и такъ далѣе. Хорошо поетъ собака, убѣдительно поетъ. Ужъ на что я стрѣляный воробей, а и у меня возникаетъ сомнѣніе: чортъ его знаетъ, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ перековался... Начинаются клятвы въ вѣрности "отечеству всѣхъ трудящихся", предстоитъ торжественное заключеніе какихъ-то соціалистически-соревновательныхъ договоровъ, я кое-что по профессіональной привычкѣ записываю въ свой блокнотъ — записанное все-таки не такъ забывается, но чувствую, что дальше я уже не выдержу. Максимальная длительность совѣтскихъ засѣданій, какую я могу выдержать, — это два часа. Затѣмъ тянетъ не стѣнку лѣзть.

Я пробрался сквозь толпу, загораживавшую входъ въ залъ. У входа меня остановилъ вохръ: "Куда это до конца засѣданія, заворачивай назадъ". Я спокойно поднесъ къ носу вохры свой блокнотъ: на радіо сдавать. Вохра, конечно, ничего не поняла, но я вышелъ безъ задержки.

Рѣшилъ зайти въ Динамо, не безъ нѣкоторой задней мысли выпить тамъ и закусить. Изъ комнаты Батюшкова услышалъ голосъ Юры. Зашелъ. Въ комнатѣ Батюшкова была такая картина: На столѣ стояло нѣсколько водочныхъ бутылокъ, частью уже пустыхъ, частью еще полныхъ. Тамъ же была навалена всякая снѣдь, полученная изъ вольнонаемной чекисткой столовой. За столомъ сидѣлъ начальникъ оперативной части медгорскаго отдѣленія ОГПУ Подмоклый — въ очень сильномъ подпитіи, на кровати сидѣлъ Батюшковъ — въ менѣе сильномъ подпитіи. Юра пѣлъ нѣмецкую пѣсенку:

"Jonny, wenn du Geburtstag hast."

Батюшковъ аккомпанировалъ на гитарѣ. При моемъ входѣ Батюшковъ прервалъ свой аккомпаниментъ и, неистово бряцая струнами, заоралъ выученную у Юры же англійскую пѣсенку.

"Oh my, what a rotten song".

Закончивъ бравурный куплетъ, Батюшковъ всталъ и обнялъ меня за плечи.

— Эхъ, люблю я тебя, Ванюша, хорошій ты, сукинъ сынъ, человѣкъ. Давай-ка братъ дербалызнемъ.

— Да, — сказалъ начальникъ оперативной части тономъ, полнымъ глубочайшаго убѣжденія, — дербалызнуть нужно обязательно.

Дербалызнули.

Бѣлая ночь, часа этакъ въ три, освѣтила такую картину:

По пустыннымъ улицамъ Медгоры шествовалъ начальникъ оперативной части медгорскаго отдѣленія ББК ОГПУ, тщательно поддерживаемый съ двухъ сторонъ двумя заключенными: съ одной стороны-Солоневичемъ Юріемъ, находившемся въ абсолютно трезвомъ видѣ, и съ другой стороны — Солоневичемъ Иваномъ, въ абсолютно трезвомъ видѣ не находившемся. Мимохожіе патрули оперативной части ГПУ ухмылялись умильно и дружественно.

Такого типа "дѣйства" совершались въ Динамо еженощно, съ неукоснительной правильностью, и, какъ выяснилось, Батюшковъ въ своихъ предсказаніяхъ о моей грядущей динамовской жизни оказался совершенно правъ. Технически же все это объяснялось такъ:

Коммунистъ или не коммунистъ — а выпить-то хочется. Выпивать въ одиночку — тоска. Выпивать съ коммунистами — рискованно. Коммунистъ коммунисту, если и не всегда волкъ, то ужъ конкурентъ во всякомъ случаѣ. Выпьешь, ляпнешь что-нибудь не вполнѣ "генерально-линейное" и потомъ смотришь — подвохъ, и потомъ смотришь, на какой-нибудь чисткѣ — ехидный вопросецъ: "а не помните ли вы, товарищъ, какъ..." ну и т.д. Батюшковъ же никакому чекисту ни съ какой стороны не конкурентъ. Куда дѣваться, чтобы выпить, какъ не къ Батюшкову? У Батюшкова же денегъ явственно нѣтъ. Поэтому — вотъ приходитъ начальникъ оперативной части и изъ дѣлового своего портфеля начинаетъ извлекать бутылку за бутылкой. Когда бутылки извлечены — начинается разговоръ о закускѣ. Отрывается нѣсколько талоновъ изъ обѣденной книжки въ чекисткую столовую и приносится ѣда такого типа: свинина, жареная тетерка, бѣломорская семга и такъ далѣе — нѣсколько вкуснѣе даже и ИТРовскаго меню. Всѣмъ присутствующимъ пить полагалось обязательно.

Юра отъ этой повинности уклонился, ссылаясь на то, что послѣ одной рюмки онъ пѣть больше не можетъ. А у Юры былъ основательный запасъ пѣсенокъ Вертинскаго, берлинскихъ шлагеровъ и прочаго въ этомъ же родѣ. Все это было абсолютно ново, душещипательно, и сидѣлъ за столомъ какой-нибудь Подмоклый, который на своемъ вѣку убилъ больше людей, чѣмъ добрый охотникъ зайцевъ, и проливалъ слезу въ стопку съ недопитой водкой...

Все это вмѣстѣ взятое особо элегантнаго вида не имѣло. Я вовсе не собираюсь утверждать, что къ выпивкѣ и закускѣ — даже и въ такой компаніи — меня влекли только дѣловые мотивы, но, во всякомъ случаѣ, за мѣсяцъ этакихъ мѣропріятій Юра разузналъ приблизительно все, что намъ было нужно: о собакахъ ищейкахъ, о секретахъ, сидѣвшихъ по ямамъ, и о патруляхъ, обходящихъ дороги и тропинки, о карельскихъ мужикахъ — здѣсь, въ районѣ лагеря, этихъ мужиковъ оставляли только "особо-провѣренныхъ" и имъ за каждаго пойманнаго или выданнаго бѣглеца давали по кулю муки. Долженъ, впрочемъ, сказать, что, расписывая о мощи своей организаціи и о томъ, что изъ лагеря "не то что человѣкъ, а и крыса не убѣжитъ", оперативники врали сильно... Однако, общую схему охраны лагеря мы кое-какъ выяснили.

Съ этими пьянками въ Динамо были связаны и наши проекты добыть оружіе для побѣга... Изъ этихъ проектовъ такъ ничего и не вышло. И однажды, когда мы вдвоемъ возвращались подъ утро "домой", въ свой баракъ, Юра сказалъ мнѣ:

— Знаешь, Ва, когда мы, наконецъ, попадемъ въ лѣсъ, по дорогѣ къ границѣ нужно будетъ устроить какой-нибудь обрядъ омовенія что ли... отмыться отъ всего этого...

Такой "обрядъ" Юра впослѣдствіи и съимпровизировалъ. А пока что въ Динамо ходить перестали. Предлогъ былъ найденъ болѣе, чѣмъ удовлетворительный: приближается-де лагерная спартакіада (о спартакіадѣ рѣчь будетъ дальше) и надо тренироваться къ выступленію. И, кромѣ того, побѣгъ приближался, нервы сдавали все больше и больше, и за свою выдержку я уже не ручался. Пьяные разговоры оперативниковъ и прочихъ, ихъ бахвальство силой своей всеподавляющей организаціи, ихъ цинизмъ, съ котораго въ пьяномъ видѣ сбрасывались рѣшительно всякіе покровы идеи, и оставалась голая психологія всемогущей шайки платныхъ профессіональныхъ убійцъ, вызывали припадки ненависти, которая слѣпила мозгъ... Но семь лѣтъ готовиться къ побѣгу и за мѣсяцъ до него быть разстрѣляннымъ за изломанныя кости какого-нибудь дегенерата, на мѣсто котораго другихъ дегенератовъ найдется сколько угодно, было бы слишкомъ глупо... Съ динамовской аристократіей мы постепенно прервали всякія связи...

 

ПЕРЕКОВКА ВЪ КАВЫЧКАХЪ

Въ зданіи культурно-воспитательнаго отдѣла двѣ огромныхъ комнаты были заняты редакціей лагерной газеты "Перековка". Газета выходила три раза въ недѣлю и состояла изъ двухъ страницъ, формата меньше половины полосы парижскихъ эмигрантскихъ газетъ. Постоянный штатъ редакціоннаго штаба состоялъ изъ шестнадцати полуграмотныхъ лоботрясовъ, хотя со всей этой работой совершенно свободно могъ справиться одинъ человѣкъ. При появленіи въ редакціи посторонняго человѣка всѣ эти лоботрясы немедленно принимали священнодѣйственный видъ, точно такъ же, какъ это дѣлается и въ вольныхъ совѣтскихъ редакціяхъ, и встрѣчали гостя оффиціально-недружелюбными взглядами. Въ редакцію принимались люди, особо провѣренные и особо заслуженные, исключительно изъ заключенныхъ; пользовались они самыми широкими привиллегіями и возможностями самаго широкаго шантажа и въ свою среду предпочитали никакихъ конкурентовъ не пускать. Въ тѣ дни, когда подпорожскій Марковичъ пытался устроить меня или брата въ совсѣмъ уже захудалой редакціи своей подпорожской шпаргалки, онъ завелъ на эту тему разговоръ съ пріѣхавшимъ изъ Медгоры "инструкторомъ" центральнаго изданія "Перековки", нѣкіимъ Смирновымъ. Несмотря на лагерь, Смирновъ былъ одѣтъ и выбритъ такъ, какъ одѣваются и бреются совѣтскіе журналисты и кинорежиссеры: краги, бриджи, пестрая "апашка", бритые усы и подбородокъ, и подъ подбородкомъ этакая американская бороденка. Круглые черные очки давали послѣдній культурный бликъ импозантной фигурѣ "инструктора". Къ предложенію Марковича онъ отнесся съ холоднымъ высокомѣріемъ.

— Намъ роли не играетъ, гдѣ онъ тамъ на волѣ работалъ. А съ такими статьями мы его въ редакцію пущать не можемъ.

Я не удержался и спросилъ Смирнова, гдѣ это онъ на волѣ учился русскому языку — для журналиста русскій языкъ не совсѣмъ ужъ безполезенъ... Отъ крагъ, апашки и очковъ Смирнова излились потоки презрѣнія и холода.

— Не у васъ учился...

Увы, кое чему поучиться у меня Смирнову все-таки пришлось. Въ Медвѣжьей Горѣ я въ "Перековку" не заходилъ было вовсе: въ первое время — въ виду безнадежности попытокъ устройства тамъ, а въ динамовскія времена — въ виду полной ненадобности мнѣ этой редакціи. Однако, Радецкій какъ-то заказалъ мнѣ статью о динамовской физкультурѣ съ тѣмъ, чтобы она была помѣщена въ "Перековкѣ". Зная, что Радецкій въ газетномъ дѣлѣ не смыслитъ ни уха, ни рыла, я для чистаго издѣвательства сдѣлалъ такъ: подсчиталъ число строкъ въ "Перековкѣ" и ухитрился написать такую статью, чтобы она весь номеръ заняла цѣликомъ. Долженъ отдать себѣ полную справедливость: статья была написана хорошо, иначе бы Радецкій и не поставилъ на ней жирной краской надписи: "Ред. газ. Пер. — помѣстить немедленно цѣликомъ".

"Цѣликомъ" было подсказано мной: "Я, видите ли, редакціонную работу знаю, парни-то въ "Перековкѣ" не больно грамотные, исковеркаютъ до полной неузнаваемости".

Съ этой статьей, резолюціей и съ запасами нѣкоего ехидства на душѣ я пришелъ въ редакцію "Перековки". Смирновъ уже оказался ея редакторомъ. Его очки стали еще болѣе черепаховыми и борода еще болѣе фотоженичной. Вмѣсто прозаической папиросы, изъ угла его рта свѣшивалась стилизованная трубка, изъ которой неслась махорочная вонь.

— Ахъ, это вы? Да я васъ, кажется, гдѣ-то видалъ... Вы кажется, заключенный?

Что я былъ заключеннымъ — это было видно рѣшительно по всему облику моему. Что Смирновъ помнилъ меня совершенно ясно — въ этомъ для меня не было никакихъ сомнѣній.

— Да, да, — сказалъ подтверждающе Смирновъ, хотя я не успѣлъ произнести ни одного слова, и подтверждать было рѣшительно нечего, — такъ что, конкретно говоря, для васъ угодно?

Я молча подвинулъ себѣ стулъ, неспѣшно усѣлся на него, неспѣшно сталъ вытаскивать изъ кармановъ разнаго рода бумажное барахло и уголкомъ глаза поглядывалъ, какъ этотъ дядя будетъ реагировать на мой стиль поведенія. Трубка въ углу рта дяди отвисла еще больше, а американистая бороденка приняла ершистое и щетинистое выраженіе.

— Ну-съ, такъ въ чемъ дѣло, молодой человѣкъ?

Я былъ все-таки минимумъ лѣтъ на десять старше его, но на "молодого человѣка" я не отвѣтилъ ничего и продолжалъ медлительно перебирать бумажки. Только такъ — мелькомъ, уголкомъ глаза — бросилъ на "главнаго редактора" центральнаго изданія "Перековки" чуть-чуть предупреждающій взглядъ. Взглядъ оказалъ свое вліяніе. Трубка была передвинута чуть-чуть ближе къ серединѣ рта.

— Рукопись принесли?

Я досталъ рукопись и молча протянулъ ее Смирнову. Смирновъ прежде всего внимательно изучилъ резолюцію Радецкаго и потомъ перелисталъ страницы: страницъ на пишущей машинкѣ было семь — какъ разъ обѣ полосы "Перековки". На лицѣ Смирнова выразилось профессіональное возмущеніе:

— Мы не можемъ запихивать весь номеръ одной статьей.

— Дѣло не мое. Радецкій поэтому-то и написалъ "цѣликомъ", чтобы вы не вздумали ее сокращать.

Смирновъ вынулъ трубку изо рта и положилъ ее на столъ. Еще разъ перелисталъ страницы: "какъ разъ на цѣльный номеръ".

— Вы, вѣроятно, полагаете, что Радецкій не знаетъ размѣровъ "Перековки". Словомъ — рукопись съ резолюціей я вамъ передалъ. Будьте добры — расписку въ полученіи.

— Никакихъ расписокъ редакція не даетъ.

— Знаю, а расписку все-таки — пожалуйте. Потому что, если со статьей выйдутъ какія-нибудь недоразумѣнія, такъ уговаривать васъ о помѣщеніи ея будетъ Радецкій. Я заниматься этимъ не собираюсь. Будьте добры — расписку, что я вамъ передалъ и статью, и приказъ. Иначе — отъ васъ расписку потребуетъ третья часть.

Борода и очки Смирнова потеряли фотоженичный видъ. Онъ молча написалъ расписку и протянулъ ее мнѣ. Расписка меня не удовлетворила: "будьте добры написать, что вы получили статью съ резолюціей". Смирновъ посмотрѣлъ на меня звѣремъ, но расписку переписалъ. Очередной номеръ "Перековки" вышелъ въ идіотскомъ видѣ — на весь номеръ одна статья и больше не влѣзло ни строчки: размѣръ статьи я расчиталъ очень точно. За этотъ номеръ Корзунъ аннулировалъ Смирнову полгода его "зачетовъ", которые онъ заработалъ перековками и доносами, но къ Радецкому никто обратиться не посмѣлъ. Я же испыталъ нѣкоторое, хотя и весьма слабое, моральное удовлетвореніе... Послѣ этого "номера" я не былъ въ редакціи "Перековки" недѣли три.

На другой день послѣ этого слета "лучшихъ ударниковъ", о которомъ я уже говорилъ, я поплелся въ "Перековку" сдавать еще одну халтуру по физкультурной части — тоже съ помѣткой Радецкаго. На этотъ разъ Смирновъ не дѣлалъ американскаго вида и особой фотоженичностью отъ него не несло. Въ его взглядѣ были укоръ и почтеніе... Я вспомнилъ Кольцовскія формулировки о "платныхъ перьяхъ буржуазныхъ писакъ" (Кольцовъ въ "Правдѣ" пишетъ, конечно, "безплатно") и думалъ о томъ, что нигдѣ въ мірѣ и никогда въ мірѣ до такого униженія печать все-таки не доходила. Я журналистъ — по наслѣдству, по призванію и по профессіи, и у меня — даже и послѣ моихъ совѣтскихъ маршрутовъ — осталось какое-то врожденное уваженіе къ моему ремеслу... Но что вносятъ въ это ремесло товарищи Смирновы и иже съ ними?

— Замѣточку принесли?

Принимая во вниманіе мою статьищу, за которую Смирновъ получилъ лишніе полгода, уменьшительное "замѣточка" играло ту роль, какую въ собачьей дракѣ играетъ небезызвѣстный пріемъ: песикъ, чувствуя, что дѣло его совсѣмъ дрянь, опрокидывается на спинку и съ трусливой привѣтливостью перебираетъ въ воздухѣ лапками. Смирновъ лапками, конечно, не перебиралъ, но сквозь стекла его очковъ — простыя стекла, очки носились для импозантности — можно было прочесть такую мысль: ну, ужъ хватитъ, за Подпорожье отомстилъ, не подводи ужъ больше...

Мнѣ стало противно — тоже и за себя. Не стоило, конечно, подводить и Смирнова... И не стоитъ его особенно и винить. Не будь революціи — сидѣлъ бы онъ какимъ-нибудь захолустнымъ телеграфистомъ, носилъ бы сногсшибательные галстуки, соблазнялъ бы окрестныхъ дѣвицъ гитарой и романсами и всю свою жизнь мечталъ бы объ аттестатѣ зрѣлости и никогда въ своей жизни этотъ аттестатъ такъ и не взялъ бы... И вотъ здѣсь, въ лагерѣ, пройдя какую-то, видимо, весьма обстоятельную школу доносовъ и шпіонажа, онъ, дуракъ, совсѣмъ всерьезъ принимаетъ свое положеніе главнаго редактора центральнаго изданія "Перековки" — изданія, которое, въ сущности, рѣшительно никому не было нужно и содержится исключительно по большевицкой привычкѣ къ вранью и доносамъ. Вранье никуда за предѣлы лагеря не выходило — надъ заголовкомъ была надпись: "не подлежитъ распространенію за предѣлами лагеря"; для доносовъ и помимо "лагкоровъ" существовала цѣлая сѣть стукачей третьяго отдѣла, такъ что отъ "Перековки" толку не было никому и никакого. Правда, нѣкоторый дополнительный кабакъ она все-таки создавала...

Замѣточка оказалась коротенькой, строкъ въ тридцать, и на лицѣ Смирнова выразилось нѣкоторое облегченіе: никакимъ подвохомъ не пахнетъ... Къ редакторскому столу подошелъ какой-то изъ редакціонныхъ лоботрясовъ и спросилъ Смирнова:

— Ну, такъ что же мы съ этими ударниками будемъ дѣлать?

— Чортъ его знаетъ... Придется все снять съ номера и отложить.

— А въ чемъ дѣло? — спросилъ я.

Смирновъ посмотрѣлъ на меня недовѣрчиво. Я успокоилъ его: подводить его я не собираюсь.

— А вы, кажется, въ московской печати работали?

— Было такое дѣло...

— Тутъ, понимаете, прямо хоть разорвись... Эти сволочные ударники, которыхъ вчера въ клубѣ чествовали, такъ они прямо со слета, ночью, разграбили торгсинъ...

— Ага, понимаю, словомъ — перековались?

— Абсолютно. Часть перепилась, такъ ихъ поймали. А кое-кто захватилъ валюту и — смылись... Теперь же такое дѣло: у насъ ихнія исповѣди набраны, статьи, портреты и все такое. Чортъ его знаетъ — то-ли пускать, то-ли не пускать. А спросить — некого. Корзунъ уѣхалъ къ Радецкому...

Я посмотрѣлъ на главнаго редактора не безъ удивленія.

— Послушайте, а на волѣ вы гдѣ въ печати работали?

— Н-ну, въ провинціи, — отвѣтилъ онъ уклончиво.

— Простите, въ порядкѣ, такъ сказать, выдвиженчества?

— А вамъ какое дѣло? — обозлился Смирновъ.

— Не видно марксистскаго подхода. Вѣдь совершенно ясно, что все нужно пускать: и портреты, и статьи, и исповѣди. Если не пустите, васъ Корзунъ и Успенскій живьемъ съѣдятъ.

— Хорошенькое дѣло, — развелъ руками Смирновъ. — А если пущу? Снова мнѣ лишній срокъ припаяютъ.

— Давайте разсуждать такъ: рѣчи этихъ ударниковъ по радіо передавались? (Смирновъ кивнулъ головой). Въ Москву, въ "Правду", въ ТАСС телеграммы пошли? (Смирновъ снова кивнулъ головой). О томъ, что эти люди перековались знаетъ, можно сказать, весь міръ. О томъ, что они сегодня ночью проворовались, даже и въ Медгорѣ знаетъ только нѣсколько человѣкъ. Для вселенной — эти дяди должны остаться святыми, блудными сынами, вернувшимися въ отчій домъ трудящихся СССР. Если вы не пустите ихъ портретовъ, вы сорвете цѣлую политическую кампанію.

Главный редакторъ посмотрѣлъ на меня почтительно.

— А вы на волѣ не въ "Правдѣ" работали?

— Въ "Правдѣ", — совралъ я.

— Слушайте, хотите къ намъ на работу перейти?

Работа въ "Перековкѣ" меня ни въ какой степени не интересовала.

— Ну, во всякомъ случаѣ захаживайте... Мы вамъ гонораръ заплатимъ...

 

ПЕРВЫЕ ТЕРРОРИСТЫ

Размышляя о необычномъ своемъ положеніи въ лагерѣ, я находилъ его почти идеальнымъ. Вопросъ его прочности, если и приходилъ въ голову, то только съ, такъ сказать, теоретической точки зрѣнія: теоретически подъ серпомъ совѣтской луны и подъ молотомъ совѣтской власти нѣтъ прочнаго ничего. Но до побѣга осталось около двухъ мѣсяцевъ, ужъ эти два мѣсяца я прокручусь. Я старался предусмотрѣть и заранѣе нейтрализовать нѣкоторыя угрожавшія мнѣ возможности, но нѣкоторыхъ — все же не предусмотрѣлъ.

Паденіе мое съ динамскихъ высотъ началось по вопросу о футбольныхъ командахъ, но кто же это могъ знать!.. Я объѣхалъ или, точнѣе, обошелъ нѣсколько сосѣднихъ лагерныхъ пунктовъ и подобралъ тамъ двѣ довольно сильныхъ футбольныхъ команды, съ запасными — 28 человѣкъ. Такъ какъ было совершенно очевидно, что при двѣнадцати часовомъ рабочемъ днѣ и лагерномъ питаніи они тренироваться не могли, то ихъ надлежало перевести въ мѣста болѣе злачныя и болѣе спокойныя, въ данномъ случаѣ — зачислить въ Вохръ. Гольманъ сказалъ мнѣ: составьте списки этихъ игроковъ, укажите ихъ соціальное положеніе, сроки, статьи приговора, я отдамъ приказъ о переводѣ ихъ въ Вохръ.

Я составилъ списки и, составивъ, съ полной ясностью понялъ, что никуда я съ этими списками сунуться не могу и что, слѣдовательно, вся моя футбольная дѣятельность повисла въ воздухѣ. Изъ 28-ми человѣкъ трое сидѣли за бандитизмъ, двое — по какимъ-то неопредѣленно контръ-революціоннымъ статьямъ, а остальные 23 имѣли въ своемъ формулярѣ суровое 58-8 — терроръ. И десятилѣтніе сроки заключенія.

Пять-шесть террористовъ еще могли бы проскочить подъ прикрытіемъ остальныхъ, но 23 террориста превращали мои футбольныя команды въ какія-то террористическія организаціи внутри лагеря. Если даже у Гольмана и не явится подозрѣнія, что этихъ людей я подобралъ сознательно, то все равно ни онъ, ни даже Радецкій не рискнутъ перевести въ Вохръ этакій террористическій букетикъ. Что же мнѣ дѣлать?

Я рѣшилъ пойти посовѣтоваться съ Медоваромъ, но не нашелъ его. Пошелъ домой въ баракъ. У барака на солнышкѣ сидѣли Юра и его пріятель Хлѣбниковъ. Хлѣбникова Юра подцѣпилъ откуда-то изъ бараковъ второго лагпункта, прельщенный его разносторонними дарованіями. Дарованія у Хлѣбникова были дѣйствительно разностороннія, мѣстами, по моему скромному мнѣнію, подымавшіяся до уровня геніальности... Онъ торчалъ здѣсь въ числѣ десятковъ двухъ студентовъ Вхутемаса (высшее московское художественное училище), имѣвшихъ въ своемъ формулярѣ ту же статью — 58-8 и тотъ же срокъ — 10 лѣтъ. О другихъ деталяхъ Хлѣбниковской біографіи я предпочитаю умолчать.

Юра и Хлѣбниковъ играли въ шахматы. Я подошелъ и сѣлъ рядомъ. Юра оторвался отъ доски и посмотрѣлъ на меня испытующе: что это у тебя такой кислый видъ? Я сообщилъ о положеніи дѣлъ со списками. Хлѣбниковъ сказалъ: "М-да, за такіе списочки васъ по головкѣ не погладятъ". Что не погладятъ, я это зналъ и безъ Хлѣбникова. Юра внимательно просмотрѣлъ списки, какъ бы желая удостовѣриться, и, удостовѣрившись, сказалъ: нужно подыскать другихъ.

— Безнадежное дѣло, — сказалъ Хлѣбниковъ.

— Почему безнадежное?

— Очень просто, хорошіе спортмены у насъ почти исключительно студенты.

— Ну, такъ что?

— А за что можетъ сидѣть въ лагерѣ совѣтскій студентъ? Воровать ему негдѣ и нечего. Если сажать за агитацію, тогда нужно вузы закрыть — не такъ просто. Всѣ за терроръ сидятъ.

— Не будете же вы утверждать, что совѣтскіе студенты только тѣмъ и занимаются, что бомбы кидаютъ.

— Не буду. Не всѣ и сидятъ. Попробуйте проанализировать. Въ мірѣ устроено такъ, что терроромъ занимается преимущественно молодежь. Изъ молодежи самая сознательная часть — студенты. Изъ студентовъ въ терроръ идетъ самая энергичная часть, то-есть спортсмены. Естественный подборъ, ничего не подѣлаешь. Вотъ и сидятъ. То-есть сидятъ тѣ, кто уцѣлѣлъ.

Я былъ раздраженъ и спискомъ, и связанными съ нимъ перспективами, и увѣренно-академическимъ тономъ Хлѣбникова...

— Валяютъ мальчишки дурака, а потомъ отсиживаютъ по десять лѣтъ чортъ его знаетъ гдѣ.

Хлѣбниковъ повернулся ко мнѣ.

— А вы совершенно увѣрены въ томъ, что эти мальчишки только валяютъ дурака и — ничего больше?

Увѣренности у меня такой не было. Я зналъ, что терроръ идетъ преимущественно въ деревнѣ, что пострѣливаютъ и въ городахъ — но по фигурамъ весьма второстепеннымъ. Объ этомъ въ газетахъ не публикуется ни слова и объ этомъ ходятъ по Москвѣ только темные и таинственные шепоты.

— А вы тоже кидали бомбы?

— Я не кидалъ. Я былъ на десятыхъ роляхъ — вотъ потому и сижу здѣсь, а не на томъ свѣтѣ. По нашему вхутемасовскому дѣлу разстрѣляно пятьдесятъ два человѣка.

О вхутемасовскомъ дѣлѣ и о разстрѣлахъ я кое-что слыхалъ въ Москвѣ — что-то очень неясное и путанное. Пятьдесятъ два человѣка? Я уставился въ Хлѣбникова не безъ нѣкотораго интереса.

— И это былъ не романъ, а организація?

— Организація. Нашъ Вхутемасъ работалъ надъ оформленіемъ декорацій въ первомъ Мхатъ. Былъ проектъ бросить со сцены бомбу въ сталинскую ложу. Не успѣли...

— И бомба была?

— Была.

— И пятьдесятъ два человѣка собирались ее бросать?

— Ну, И. Л., ужъ вамъ-то нужно бы знать, что разстрѣливаютъ не только тѣхъ, кто собирался кидать бомбу, но и тѣхъ, кто подвернулся подъ руку ГПУ... Попалась лабораторія, изготовлявшая бомбу — и ребята не изъ нашего вуза, химики ... Но, въ общемъ, могу васъ увѣрить, что вотъ такіе ребята будутъ, какъ вы говорите, валять дурака и кончатъ тѣмъ, что они этого дурака въ самомъ дѣлѣ свалятъ къ чертовой матери. Своей смертью Сталинъ не умретъ — ужъ тутъ вы можете быть спокойны.

Въ голосѣ Хлѣбникова не было никакой ненависти. Онъ говорилъ тономъ врача, указывающаго на необходимость тяжелой, но неизбѣжной операціи.

— А почему тебя не разстрѣляли? — спросилъ Юра.

— А тутъ многое было. И, главное, что папаша у меня — больно партійный.

— Ахъ, такъ это вашъ отецъ возглавляетъ... — я назвалъ видное московское заведеніе.

— Онъ самый. Вообще почти всѣ, кто уцѣлѣлъ по этому дѣлу, имѣютъ партійныхъ папашъ. Ну, папаши, конечно, забѣгали... Вѣроятно, говорили то же самое, что вотъ вы сейчасъ — валяютъ-де мальчишки дурака. Или что-нибудь въ этомъ родѣ. Ну, папашъ было много. Вотъ мы кое-какъ и выскочили...

— Значитъ, вы — студентъ, такъ сказать, вполнѣ пролетарскій?

— Абсолютно. И даже комсомолецъ. Я знаю, вы хотите спросить, почему я, пролетарій и все такое, собирался заняться такимъ непредусмотрѣннымъ физкультурой спортомъ, какъ метаніе бомбъ?

— Именно.

— Да вотъ именно потому, что я пролетарій. Сталинъ обманулъ не васъ, а меня. Вы ему никогда не вѣрили, а я вѣрилъ. Сталинъ эксплоатировалъ не вашъ, а мой энтузіазмъ. И потомъ еще, вы вотъ не вѣрите, въ это... ну, какъ сказано у Сельвинскаго — "въ святую банальность о счастьи міра"...

— Пока что — не вѣрю.

— Вотъ видите. А я вѣрю. Слѣдовательно, вамъ наплевать на то, что эту "банальность" Сталинъ дискредитируетъ на вѣка и вѣка. А мнѣ? Мнѣ не наплевать. Если Сталинъ процарствуетъ еще лѣтъ десять, то-есть, если мы за это время его не ухлопаемъ, то дѣло будетъ стоять такъ, что вы его повѣсите.

— Кто это — вы?

— Такъ сказать, старый режимъ. Помѣщики, фабриканты...

— Я не помѣщикъ и не фабрикантъ.

— Ну, это не важно. Люди, такъ сказать, стараго міра. Вотъ тѣ, кто въ святую банальность не вѣрятъ ни на копѣйку. А если Сталинъ процарствуетъ этакъ еще лѣтъ десять — кончено. Тогда будетъ такое положеніе, что приходи и владѣй, кто попало. Не то, чтобы Муссолини или Гитлеръ, а прямо хоть Амманулу подавай.

— А вы не думаете, что такое положеніе создалось уже и сейчасъ?

— Ну, вотъ — тѣмъ хуже. Но я не думаю. Еще не создалось. Такъ понимаете мою мысль: если до этого дойдетъ, если вы повѣсите Сталина, ну и все такое, тогда всякій будетъ имѣть право мнѣ, пролетарію, сказать: ну что, сдѣлали революцію? Взяли власть въ свои мозолистыя руки? Довели Россію до точки. А теперь — пошли вонъ! Молчать и не разговаривать! И разговаривать будетъ не о чемъ. Вотъ-съ какая получается исторія... Мы не хотимъ, чтобы надъ страной, которую мы строимъ, торчалъ какой-то готтентотскій царекъ. Понятно?

— Понятно, хотя и нѣсколько путано...

— Почему путано?

— Ухлопавъ Сталина, что вы будете дѣлать дальше? И почему именно вы, а не кто-нибудь другой?

— Другого никого нѣтъ. Есть трудящіяся массы, и хозяевами будутъ онѣ.

— А кто этими хозяевами будетъ управлять?

— Никто не будетъ управлять. Не будетъ управленія. Будетъ техническое руководство.

— Такъ сказать, утопія технократическаго порядка, — съиронизировалъ я.

— Да, технократическая, но не утопія. Техническая неизбѣжность. Дворянства у насъ нѣтъ. Возьмите любой заводъ и выкиньте къ чорту партійную головку. Кто останется? Останутся рабочій и инженеръ. Партійная головка только тѣмъ и занимается, что никому не даетъ ни житья, ни возможности работать. А инженеръ съ рабочимъ сговорятся всегда. Нужно вышибить партійную головку — всю. Вотъ мы ее и вышибемъ.

Тонъ у Хлѣбникова былъ очень увѣренный.

— Мы, Николай Вторый, Самодержецъ... — началъ было я.

— Можете смѣяться. Смѣется — послѣдній. Послѣдними будемъ смѣяться мы. Мы ее вышибемъ, но помѣщиковъ не пустимъ. Хотятъ работать директорами совхозовъ — конечно, тѣ, кто это дѣло знаетъ — пожалуйста, деньги на бочку, власть въ руки: дѣйствуйте. Если Рябушинскій...

— Откуда вы знаете Рябушинскаго?

— Знаю. Это онъ пророчествовалъ о костлявой рукѣ голода, которая схватитъ насъ за горло и заставитъ придти къ нему съ поклономъ — придите, дескать, и владѣйте...

— Знаешь, Коля, — сказалъ Юра, — давай говорить по честному: изъ всѣхъ пророчествъ о революціи это, кажется, единственное, которое выполняется, такъ сказать, на всѣ сто процентовъ.

— Революція еще не кончилась, такъ что о ста процентахъ пока нечего и говорить. Такъ если онъ захочетъ — пусть работаетъ директоромъ треста. Будетъ хорошо работать — будемъ платить сотни тысячъ. Въ золотѣ.

— А откуда у васъ эти сотни тысячъ будутъ?

— Будутъ. Если всѣ будутъ работать и никто не будетъ мѣшать — будутъ сотни милліардовъ. Вамъ, И. Л., отдадимъ всю физкультуру: дѣйствуйте...

— Вы очень ужъ сильно злоупотребляете мѣстоимѣніемъ "мы". Кто это собственно эти "мы?

— Мы — тѣ, кто работаютъ, и тѣ, кто тренируются. Вотъ, скажемъ, спортивныя организаціи выбираютъ васъ, и И. Л. дѣйствуетъ. И выбираютъ не на четыре года, какъ въ буржуазныхъ странахъ, а на двадцать лѣтъ, чтобы не было чехарды. А отвѣчать вы будете только по суду.

Въ голосѣ Хлѣбникова не было ни экстаза, ни энтузіазма, ни, такъ сказать, религіознаго подъема. Слова онъ вбивалъ, какъ плотникъ гвозди, — увѣренно и спокойно. И даже не жестикулировалъ при этомъ. Отъ его крѣпкихъ плечъ вѣяло силой...

Программа технократіи для меня не была новостью — она весьма популярна среди части совѣтской интеллигенціи, но тамъ она обсуждается нѣсколько абстрактно: "вотъ ежели бы"... У Хлѣбникова "ежели бы" не было никакихъ.

— Такъ вотъ, намъ нужно торопиться ухлопать Сталина, пока онъ не довелъ вещей до окончательнаго развала. Его и ухлопаютъ...

Я бокомъ посмотрѣлъ на Хлѣбникова. Въ 22 года жизнь кажется очень простой. Вѣроятно, такой же простой кажется и техника террора. Думаю, что техника провокаціи ГПУ стоитъ нѣсколько выше. И ухлопать Сталина — это не такъ просто, какъ вбить голъ зазѣвавшемуся голкиперу.

Къ этимъ соображеніямъ Хлѣбниковъ отнесся довольно равнодушно:

— Да, техника невысока. Вотъ потому и не ухлопали еще. Но, повѣрьте мнѣ, надъ этой техникой работаютъ не совсѣмъ пустыя головы...

— А какъ же съ папашами? — спросилъ Юра.

— Да вотъ, такъ же и съ папашами. Мой-то еще сравнительно безвредный... Но если станетъ на дорогѣ — придется ухлопать и его. Удовольствіе, конечно, среднее, а ничего не подѣлаешь...

Юра посмотрѣлъ на Хлѣбникова укоризненно и недоумѣнно. И техника, и психологія ухлопыванія собственнаго папаши въ его головѣ не умѣщались...

 

ОТЦЫ И ДѢТИ

Такъ я впервые столкнулся съ лагерной разновидностью совѣтской учащейся молодежи. Впервые — потому что, какъ оказалось впослѣдствіи, всю эту публику держать на сѣверѣ ББК. Даже въ Медвѣжью Гору попадаютъ только единицы — наиболѣе квалифицированные, наиболѣе необходимые для всякаго рода проектныхъ бюро, лабораторій, изыскательныхъ станцій и прочаго. Когда я — мѣсяцемъ позже — сталъ подбирать команды для "вселагерной спартакіады", для которой статьи приговора не имѣли никакого значенія, я и сталъ выяснять количество пребывающаго въ ББК студенчества. Для этого выясненія мнѣ были даны всѣ возможности, ибо отъ полученной цифры зависѣла сумма, ассигнованная лагеремъ для закупки спортивнаго инвентаря. Все же точной цифры мнѣ выяснить не удалось — Кемское и Сегежское отдѣленія, гдѣ сосредоточено большинство заключенныхъ студентовъ, своихъ данныхъ не прислали. По остальнымъ семи отдѣленіямъ я получилъ цифру, нѣсколько превышающую 6000 человѣкъ. Надо полагать, что общее число студентовъ доходитъ до девяти-десяти тысячъ. По этому поводу выяснилась и еще одна — довольно неожиданная — вещь: тѣ 3,5-4 проц. лагерной интеллигенціи, которые я еще въ Подпорожьи получилъ, такъ сказать, методомъ экстраполяціи, состоять почти исключительно изъ совѣтскаго студенчества... Да, для того, чтобы узнать нынѣшнюю Россію — въ лагерѣ побывать нужно обязательно... Именно здѣсь можно разыскать "недостающія звенья" всяческихъ проблемъ "вольной" Совѣтской Россіи — и въ томъ числѣ проблемы "отцовъ и дѣтей".

Въ эмиграціи эта проблема рѣшается сравнительно безболѣзненно. Изъ литературнаго архива извлечена столѣтней давности "усмѣшка горькая обманутаго сына надъ промотавшимся отцомъ", и дѣло ограничивается, такъ сказать, "вербальными нотами". Эмигрантскія отцы, что и говорить, промотались, но такъ промотаться, какъ промотались совѣтскіе партійные отцы, не удавалось, кажется, въ исторіи мірозданія еще никому.

Я хотѣлъ бы установить свою наблюдательную точку зрѣнія — т.е. ту точку, съ которой я наблюдаю этотъ споръ. Между "отцами и дѣтьми" я занимаю нѣкую промежуточную позицію: изъ "дѣтей" явственно уже выросъ, до отцовъ какъ будто еще не доросъ. Мы съ Юрой играемъ въ одной и той же футбольной командѣ: онъ — хавбэкомъ, я — бэкомъ: какіе ужъ тутъ "отцы и дѣти"... И какъ бы ни оцѣнивать политическое значеніе Хлѣбниковской рѣшимости ухлопать собственнаго отца — рѣшимость производила все-таки тягостное впечатлѣніе и на меня, и на Юру.

Когда Хлѣбниковъ ушелъ, Юра съ разсѣяннымъ видомъ сгребъ съ доски недоигранную партію и сказалъ:

— Знаешь, Ватикъ, нужно драпать. Я не спеціалистъ по рѣзнѣ... А здѣсь будутъ рѣзать, охъ, здѣсь будутъ рѣзать... Помнишь Сеньку Б.?

Я помнилъ и Сеньку Б., и многое еще другое. А съ Сенькой Б. произошелъ такой эпизодъ — очень коротенькій и очень характерный для проблемы "отцовъ и дѣтей".

У меня въ Москвѣ былъ хорошій знакомый Семенъ Семеновичъ Б. — коммунистъ изъ рабочихъ, партійный работникъ завода, изъ угасающихъ энтузіастовъ революціи. У меня были съ нимъ кое-какія дѣла по части "культуры быта" и "красивой жизни" (эти темы разрабатывались уже очень давно, въ особенности въ годы, когда ѣсть совсѣмъ было нечего, — какъ сейчасъ моды, фокстротъ). У этого Семена Семеновича былъ сынъ Сеня — парень лѣтъ 20—22-хъ, работавшій на томъ же заводѣ техникомъ. Онъ былъ изобрѣтателемъ — говорятъ, талантливымъ, — и Юра былъ съ нимъ "въ контактѣ" по поводу постройки лыжнаго буера. Мы съ Юрой какъ-то зашли въ ихъ комнатушку на Н-ой улицѣ. Сынъ сидитъ у окна за газетой, отецъ куда-то собирается и запихиваетъ какія-то бумаги въ свой портфель. Спрашиваю:

— Вы куда, Семенъ Семеновичъ?

— Въ парткомъ.

Сынъ, не отрывая глазъ отъ газеты:

— Папаша въ парткомъ идутъ... Торговать своимъ роскошнымъ пролетарскимъ тѣломъ.

Отецъ оторвался отъ своего портфеля и посмотрѣлъ на сына съ какимъ-то горькимъ негодованіемъ:

— Ужъ ты... ужъ помолчалъ бы ты...

— Помолчать... Пусть тѣ молчатъ, которые съ голоду подохли.

И обращаясь ко мнѣ:

— Б.....тъ наши папаши. За партійную книжку — на любую кровать.

Отецъ стукнулъ кулакомъ по портфелю.

— Молчи ты, щенокъ, гнида!.. А то я тебя...

— А что вы меня, папаша, къ стѣночкѣ поставите?.. А? Вы за партійную книжку не только свой народъ, а и своего сына задушить готовы...

Отецъ сжалъ зубы, и все лицо его перекосилось. И сынъ, и отецъ стояли другъ передъ другомъ и тяжело дышали... Потомъ отецъ судорожнымъ движеніемъ ткнулъ свой портфель подъ мышку и бросился къ двери...

— Семенъ Семеновичъ, а шапка? — крикнулъ ему Юра.

Семенъ Семеновичъ высунулся изъ двери и протянулъ руку за шапкой.

— Вотъ растилъ... — сказалъ онъ.

— Молчали бы ужъ, хватитъ, — крикнулъ ему сынъ въ догонку.

...Какъ видите, это нѣсколько посерьезнѣе "усмѣшки горькой..."

Долженъ, впрочемъ, сказать, что въ данномъ, конкретномъ, случаѣ сынъ былъ неправъ. Отецъ не "торговалъ своимъ роскошнымъ пролетарскимъ тѣломъ". Онъ былъ честной водовозной клячей революціи, съ раненіями, съ тифами, съ каторжной работой и съ полнымъ сознаніемъ того, что все это было впустую, что годы ушли, что ихъ не воротить такъ же, какъ не воротить загубленныя для соціалистическаго рая жизни... И что передъ его лицомъ — совсѣмъ вплотную — стоитъ смерть (онъ былъ весь изъѣденъ туберкулезомъ) и что передъ этой смертью у него не было никакого, абсолютно никакого утѣшенія. И сынъ, погибая, не крикнетъ ему, какъ Остапъ Тарасу Бульбѣ: "слышишь, батьку" — ибо онъ считаетъ отца проституткой и палачемъ...

Да, у большинства партійныхъ отцовъ есть "смягчающія вину обстоятельства"... Но "дѣти" судятъ по результатамъ...

 

О СВИДѢТЕЛЯХЪ И О КАБАКѢ

Топая по карельскимъ болотамъ къ финляндской границѣ, я всячески представлялъ себѣ, что и какъ я буду докладывать эмиграціи, то-есть той части русскаго народа, которая осталась на свободѣ. Всѣ предшествующіе побѣгу годы я разсматривалъ себя, какъ нѣкоего развѣдчика, который долженъ сообщить всѣ и слабыя, и сильныя стороны врага. Но именно врага. Я не предполагалъ двухъ вещей: что мнѣ будетъ брошенъ упрекъ въ ненависти къ большевизму и что мнѣ придется доказывать существованіе совѣтскаго кабака. Я считалъ и считаю, что ненависть къ строю, который отправляетъ въ могилу милліоны людей моей родины, — это не только мое право, но и мой долгъ. Я, какъ спортсменъ, считалъ и считаю, что ни въ коемъ случаѣ нельзя обольщаться слабыми сторонами противника — люди, которые выступали на рингѣ, понимаютъ это очень хорошо: моментъ недооцѣнки — и вы нокаутированы. Что же касается кабака, то мнѣ казалось, что нужно только объяснить технически его корни, его практику и его послѣдствія. Я ошибся. И, наконецъ, у меня не было никакого сомнѣнія въ томъ, что мнѣ надо будетъ доказывать свою свидѣтельскую добропорядочность и передъ очень суровымъ ареопагомъ.

На каждомъ судебномъ процессѣ каждый свидѣтель попадаетъ нѣсколько въ положеніе обвиняемаго и въ особенности на такомъ процессѣ, который касается судебъ родины. Свидѣтели же бываютъ разные. Вотъ видалъ же г-нъ Эррю пышущую здоровьемъ и счастьемъ страну, и вотъ видалъ же г-нъ Соколовъ чудесно обновленныя иконы. Причемъ, оба они видѣли все это не какъ-нибудь, а собственными глазами. И поэтому всякій эмигрантскій читатель вправѣ отнестись съ суровой подозрительностью къ каждому свидѣтелю: како вѣруеши и не врешь ли? Переходя къ такой острой и такой наболѣвшей темѣ, какъ тема о совѣтской молодежи, я чувствую моральную необходимость отстоять мою свидѣтельскую добропорядочность, какъ это ни трудно въ моемъ положеніи.

Изъ ряда высказываній по поводу моихъ очерковъ мнѣ хотѣлось бы остановиться на высказываніяхъ г-жи Кусковой. Во-первыхъ, потому, что они несомнѣнно отражаютъ мнѣніе весьма широкихъ читательскихъ круговъ, во-вторыхъ, потому, что у меня нѣтъ никакихъ основаніи подозрѣвать г-жу Кускову въ тенденціи поставить интересы партіи или группы выше интересовъ страны. Хочу оговориться: я на г-жу Кускову никакъ не въ претензіи. Она не только читательница, она и общественная дѣятельница: поэтому "допросъ съ пристрастіемъ" не только ея право, но и ея обязанность. Мое же право и моя обязанность — отстоять свое доброе свидѣтельское имя.

Г-жа Кускова противопоставляетъ моимъ показаніямъ показанія супруговъ Чернавиныхъ: тамъ — "спокойствіе и взвѣшенность каждаго слова", у меня — "страсть и ненависть", каковая ненависть "окрасила совѣтскую дѣйствительность не въ тѣ цвѣта".

Можно было бы задать вопросъ: а какими будутъ тѣ цвѣта? И кто будетъ достаточно компетентнымъ судьей въ соотвѣтствіи "цвѣтовъ" съ реальной окраской совѣтской жизни? Г-жа Кускова подчеркиваетъ объективность Чернавиныхъ. Въ этомъ отношеніи я съ г-жей Кусковой согласенъ "цѣликомъ и полностью". Чернавины, дѣйствительно, объективны. Я читалъ ихъ высказыванія и говорилъ съ ними лично: они стоятъ лѣвѣе меня, но въ оцѣнкѣ дѣйствительности — никакой разницы. И по поводу моихъ очерковъ Т. В. Чернавина, въ частности, писала мнѣ (цитирую съ согласія Т. В.):

"Очень хорошо. Самое удачное — это "Активисты". Это вѣрно, и вмѣстѣ съ тѣмъ это очень трудно изобразить"...

Читатели, вѣроятно, согласятся съ тѣмъ, что ужъ гдѣ-гдѣ, а въ "активистахъ" ненависть была, хотя лично мнѣ активисты въ глотку вцѣпиться никогда не ухитрялись. О своемъ ГПУ-скомъ слѣдователѣ, который послалъ насъ на 8 лѣтъ каторги, я говорилъ безо всякой ненависти. Итакъ, гдѣ же "двѣ стороны тамошней психологіи"?

Г-нъ Парчевскій, бесѣдуя съ 55 переселяющимися въ Парагвай мужиками (см. "Посл. Нов." № 5271), отмѣчаетъ ихъ полное единодушіе и, какъ образно выражается онъ: "словно не одинъ, а пятьдесятъ пять Солоневичей". Насчетъ "двухъ сторонъ" — опять не выходитъ. Но можно утверждать, что и я, и Чернавинъ, и парагвайскіе мужики, и г-нъ Тренинъ — всѣ мы, бѣжавшіе, "ущемленные", безсознательно склонны сгущать краски и дѣлать красное чернымъ. Поэтому придется перейти къ документальнымъ доказательствамъ. Ибо, если наличіе "кабака" не будетъ установлено твердо, тогда всѣ дальнѣйшіе выводы и иллюстраціи останутся повисшими въ воздухѣ.

Изъ безконечной путаницы порочныхъ круговъ совѣтской реальности попробуемъ проанализировать и продумать одинъ кругъ — "раскулачиваніе — тракторы — тягловая сила — голодъ — комсомольцы". По даннымъ, сообщеннымъ Сталинымъ на послѣдней партконференціи, СССР за послѣдніе годы потерялъ 19 милліоновъ лошадей: было 35 милліоновъ, осталась 16. Осталось, положимъ, меньше (11 милліоновъ безъ красной арміи), но не въ этомъ сила. Люди, которые хоть сколько-нибудь понимаютъ въ сельскомъ хозяйствѣ, поймутъ, что, имѣя на лицо около пятидесяти процентовъ прежней тягловой силы (да еще и истощенной безкормицей), физически не возможно обработать сто процентовъ прежней посѣвной площади.

Ни коровами, ни дѣвками, ни бабами, таскающими плуги въ Малороссіи и на Кубани, недостатокъ 19 милліоновъ лошадей возмѣстить нельзя. Отсюда маленькій выводъ о статистикѣ: совѣтская статистика утверждала, что въ 1933 году СССР собралъ рекордный за всю исторію Россіи урожай. По поводу этой, извините за выраженіе, статистики можно было бы поставить два вопроса: 1) откуда онъ взялся? и 2) куда онъ дѣлся? Взяться было неоткуда и дѣться было некуда: въ странѣ оставалось бы около двухъ милліардовъ пудовъ свободнаго зерна, и еврейскимъ общинамъ не пришлось бы собирать милостыню для спасенія погибающихъ отъ голода единовѣрцевъ (см. статью А. Ф. Керенскаго въ № 57 "Совр. Записокъ"). Это, значитъ, статистика. Перейдемъ къ планамъ и стройкамъ. Цѣною, въ частности, — этихъ 19 милліоновъ коней (гибли вѣдь еще и люди, и коровы и прочее) были построены, въ частности, три тракторныхъ завода — Сталинградскій, Харьковскій и Челябинскій; построено было еще много заводовъ, но мы пока будемъ говорить о тягловыхъ потеряхъ и о "тягловыхъ заводахъ". По оффиціальнымъ даннымъ эти заводы плюсъ импортъ дали странѣ нѣсколько больше двухсотъ тысячъ тракторовъ. По даннымъ секретаря сибирскаго крайкома партіи, опубликованнымъ въ "Правдѣ", кажется, въ ноябрѣ 1933 г. (этого номера у меня нѣтъ, но за точность цифры я ручаюсь категорически), производительность десяти совѣтскихъ тракторовъ равна на практикѣ производительности одиннадцати совѣтскихъ же лошадей. Слѣдовательно, для того, чтобы при данныхъ условіяхъ восполнить механической тягловой силой разбазаренную живую — надо построить приблизительно семнадцать милліоновъ тракторовъ.

Такъ вотъ: если это называется статистикой, планомъ и строительствомъ, — я позволю себѣ спросить: что же тогда должно обозначаться техническимъ терминомъ кабакъ?

 

ПСИХОЛОГИЧЕСКІЯ ОТРАЖЕНІЯ КАБАКА

Такъ вотъ: русскому молодняку твердили отцы: А ну-ка долбанемъ! А ну-ка — ухнемъ. Подтянемъ животъ, поголодаемъ, поднажмемъ — зато ужъ потомъ — сразу въ соціалистическій рай. Молоднякъ нажималъ, подтягивалъ животъ, подставлялъ свою головушку подъ "кулацкій" обрѣзъ, гибнулъ сотнями тысячъ: и отъ морозовъ — на зимней стройкѣ Магнитки, и отъ тифа — на Днѣпростроѣ, и отъ маляріи — въ Березникахъ, и отъ цынги въ Соликамскѣ, и отъ города — вездѣ, и отъ несчастныхъ случаевъ — на всѣхъ стройках, ибо при всѣхъ этихъ штурмахъ мѣры охраны труда — были какъ на турецкой перестрѣлкѣ.

И теперь, "выполнивъ и перевыполнивъ", онъ видитъ: тракторныя кладбища. И онъ чувствуетъ: все тотъ же голодъ. И онъ понимаетъ: все тотъ же кабакъ. "Кипитъ веселая соціалистическая стройка", перерабатывающая металлъ въ ржавчину и людей въ рабовъ или въ трупы. А когда, послѣ всѣхъ этихъ штурмов и побѣдъ, онъ попробовалъ было заикнуться: Дорогіе папаши, да какъ это? — такъ его десятками тысячъ поперли въ концентраціонные лагеря...

И сейчасъ, въ самое послѣднее время, ему — этому молодняку — преподнесли еще одну "награду побѣдителю" — отмѣну карточекъ. Онъ, этотъ молоднякъ, на вольномъ рынкѣ не покупалъ никогда и ничего (средняя студенческая стипендія была равна 60 рублямъ въ мѣсяцъ). Теперь эта стипендія уровнемъ новыхъ цѣнъ урѣзана больше, чѣмъ въ два раза, слѣдовательно, совсѣмъ уже голодъ, и въ качествѣ приправы къ этому голоду — свѣтятся икрянныя витрины "магазиновъ заочнаго питанія"...

И еще документикъ — изъ "Комсомольской Правды": разсказъ секретаря азовскаго райкома о раскулачиваніи Кубани. Годъ не указанъ, но раскулачиваніе идетъ хронически — никакъ не могутъ раскулачить до конца:

"Въ пустой станицѣ не горѣли огни и не лаяли собаки. Чернѣли вздувшіеся трупы лошадей. Ежедневно погибало 50 штукъ тягловаго скота (а людей? И. С.). Изъ сорока пяти комсомольцевъ — 30 пришлось выслать, четырехъ арестовать за кражу (процентикъ-то какой? И. С.), одиннадцать бѣжали вмѣстѣ съ раскулаченными... Весной землю пахали дѣвушки — некому больше было. А сѣмена носили на поле на собственныхъ спинахъ — такъ какъ лошадей не осталось (а на чемъ пахали, если лошадей не осталось? И. С.)

...По поводу моего очерка о колхозной деревнѣ — въ № 58 "Современныхъ Записокъ" я получилъ нѣкоторое количество негодующихъ писемъ, написанныхъ эмигрантскими толстовцами и вегетаріанцами: сгущаю краски. Что-жъ? И "Комсомольская Правда", она тоже сгущаетъ краски?...

Здѣсь, въ эмиграціи, обо всемъ этомъ можно разсуждать благодушно, спокойно и, такъ сказать, академически: намъ тепло, не дуетъ, и въ Соловки не волокутъ. Совѣтскій студентъ, комсомолецъ, мужикъ, рабочій — такъ разсуждать не могутъ. И не будутъ. Потому что одно — сочувствовать отцу умершаго ребенка и другое — хоронить собственнаго ребенка, погибшаго съ голоду...

...Со страницъ совѣтской прессы на читателя смотрятъ круглыя, исполненныя энтузіазма и прочаго лица "смѣны" (въ главѣ о спартакіадѣ я разскажу, какъ это дѣлается технически). Да, смѣна идетъ. Она не такая круглая и благодушная, какъ это кажется по фотографіямъ. Эта смѣна — придетъ. Мѣнять — она будетъ сильно...