ДИНАМО ТАЕТЪ

Къ концу мая мѣсяца наше каторжно-привиллегированное положеніе въ Медгорѣ закрѣпилось приблизительно въ такой степени, въ какой это вообще возможно въ текучести совѣтскихъ судебъ, и я (оптимистическій человѣкъ) сталъ было проникаться увѣренностью въ томъ, что нашъ побѣгъ, по крайней мѣрѣ побѣгъ изъ лагеря, можно считать вполнѣ обезпеченнымъ. Одно время возникла было нѣкоторая угроза со стороны культурно-воспитательнаго отдѣла, который довольно скоро сообразилъ, что Медоваръ играетъ только декоративную роль и что платить Медовару 300 рублей — когда мнѣ можно было заплатить только 30 — нѣтъ никакого расчета. Отъ опасности со стороны КВО я отдѣлался довольно просто: сманилъ Динамо на постройку новаго стадіона, благо прежній дѣйствительно никуда не годился. Нашелъ площадку на пригоркѣ за управленческимъ городкомъ, спланировалъ постройку. Для нея ежедневно сгоняли изъ ШИЗО по 150-200 урокъ, приволокли откуда-то с лѣсныхъ работъ три трактора, и КВО понялъ, что ужъ теперь-то Динамо меня не отдастъ. Словомъ — на Шипкѣ все было спокойно...

Потомъ, въ теченіе приблизительно трехъ дней все это спокойствіе было подорвано со всѣхъ сторонъ, и передѣ нами (въ который это уже разъ!) снова встала угроза полной катастрофы.

Началось все это съ моихъ футбольно-террористическихъ списковъ. Хлѣбниковъ оказался правъ: почти никого, кромѣ террористовъ, я среди лагерной физкультурной молодежи разыскать не могъ. Гольманъ же все настойчивѣе и настойчивѣе требовалъ отъ меня представленія списковъ: люди по этимъ спискамъ должны были быть переведены въ составъ Вохра. Исчерпавъ свои возможности, я пошелъ къ Медовару и сказалъ ему — устройте мнѣ командировку въ другія отдѣленія, здѣсь все, что можно было выискать, я уже выискалъ...

— Да, да, — затараторилъ Медоваръ, — ну, это все пустяки... Вы объ этихъ спискахъ пока никому не говорите, понимаете, только дискредитируете себя... (я, конечно, это понималъ)... Сейчасъ уезжаю въ Москву, вернусь дней черезъ пять, все это обставимъ въ лучшемъ видѣ...

Какимъ образомъ можно было "обставить все это въ лучшемъ видѣ", я понятія не имѣлъ. Да и видъ у Медовара былъ какой-то очень ужъ разсѣянно-жуликоватый. Медоваръ уѣхалъ. Дня черезъ три изъ Москвы пришла телеграмма:

"Медгору не вернусь тчк. вышлите вещи адресъ Динамо Москва тчк. Медоваръ".

Итакъ, великій комбинаторъ исчезъ съ медгорскаго горизонта. Поползли слухи о томъ, что головка центральнаго Динамо проворовалась въ какихъ-то совсѣмъ ужъ астрономическихъ масштабахъ, ходили слухи о полной ликвидаціи Динамо въ связи со сліяніемъ ОГПУ и Наркомвнудѣла.

Кстати, объ этомъ сліяніи. Въ лагерѣ оно ознаменовалось однимъ единственнымъ событіемъ. На этакой тріумфальной аркѣ при входѣ въ первый лагпунктъ красовались вырѣзанныя изъ фанеры буквы: ББК ОГПУ. Пришли плотники, сняли ОГПУ и приколотили НКВД. Заключенные толклись около и придумывали всякія расшифровки новой комбинаціи буквъ. Всѣ эти расшифровки носили характеръ цѣликомъ и полностью непечатный. Никакихъ другихъ перемѣнъ и комментаріевъ "ликвидація" ОГПУ не вызвала: въ лагерѣ сидѣли въ среднемъ люди толковые.

Почти одновременно съ Медоваромъ въ Москву уѣхалъ и Радецкій: подозрѣваю, что Медоваръ къ нему и пристроился. Радецкій получалъ какое-то новое назначеніе. Я остался, такъ сказать, лицомъ къ лицу съ Гольманомъ. Te^te-a`-te^te было не изъ пріятныхъ.

Вопросъ о спискахъ Гольманъ поставилъ въ ультимативномъ порядкѣ. Я отвѣтилъ просьбой о командировкѣ на сѣверъ и показалъ свои списки, больше ничего не оставалось дѣлать:

— Развѣ Медоваръ вамъ о нихъ не говорилъ, — съ невиннымъ видомъ спросилъ я.

Гольманъ внимательно посмотрѣлъ списки и поднялъ на меня свое испытующее, активистское око.

— Не везетъ вамъ, т. Солоневичъ, съ политикой въ физкультурѣ. Бросили бы вы это дѣло.

— Какое дѣло?

— Оба. И политику, и физкультуру.

— Политикой не занимаюсь.

Гольманъ посмотрѣлъ на меня съ ехидной усмѣшечкой. Потомъ сухо сказалъ:

— Оставьте эти списки здѣсь. Мы выяснимъ. Я васъ вызову. Пока.

И "выяснимъ", и "вызову", и "пока" ничего хорошаго не предвѣщали. На другой день Гольманъ дѣйствительно вызвалъ меня. Разговоръ былъ коротокъ и оффиціаленъ: КВО настаиваетъ на моемъ переходѣ туда на работу, и съ его настояніями онъ, Гольманъ, согласенъ. Въ виду чего я откомандировываюсь въ распоряженіе КВО. Однако, по совмѣстительству съ работой въ КВО я обязанъ закончить стройку стадіона.

Я вздохнулъ съ облегченіемъ. У Гольмана ко мнѣ было тоже активистское чувство, какъ и у Стародубцева, — только нѣсколько, такъ сказать, облагороженное. Гольманъ все-таки понималъ, что очень ужъ прижимать меня — не слишкомъ рентабильное предпріятіе. Но мало ли какъ могло прорваться это чувство...

О футбольно-террористическихъ спискахъ ни я, ни Гольманъ не сказали ни слова...

"Товарищъ Медоваръ"

 

БЕСѢДА СЪ ТОВАРИЩЕМЪ КОРЗУНОМЪ

Культурно-воспитательный отдѣлъ ББК былъ здѣсь тѣмъ же, чѣмъ на волѣ являются культурно-просвѣтательные отдѣлы профсоюзовъ. По корридорамъ КВО съ необычайно дѣловымъ видомъ околачивались всякіе бибработники, музработники, агитпропработники — околачивался и я, и съ тѣмъ же дѣловымъ видомъ: дѣлать что-нибудь другое еще, было рѣшительно нечего. Во время одной изъ такихъ дѣловыхъ прогулокъ изъ комнаты въ комнату КВО меня въ корридорѣ перехватилъ Корзунъ.

— Ага, тов. Солоневичъ... Что такое я хотѣлъ съ вами поговорить... Вотъ и забылъ, чортъ возьми... Ну, зайдемте ко мнѣ, я вспомню.

Зашли. Усѣлись. Кабинетъ Корзуна былъ увѣшанъ фотографическими снимками, иллюстрирующими героизмъ строительства Бѣломорско-Балтійскаго канала, висѣли фотографіи особо перековавшихся ударниковъ, и въ числѣ оныхъ — красовался снимокъ торжественнаго момента: на сценѣ клуба тов. Корзунъ навѣшиваетъ ордена Бѣлморстроя "лучшимъ изъ лучшихъ", тѣмъ самымъ, которые послѣ торжества отправились въ Торгсинъ — выпить, закусить и разжиться валютой...

Я отвелъ глаза отъ фотографіи — встрѣтился съ иронически-добродушнымъ взглядомъ Корзуна — видимо, о моемъ давешнемъ совѣтѣ Смирнову онъ зналъ.

— У васъ, кажется, основательный стажъ въ области культработы.

Я отвѣтилъ.

— Но вы едва-ли знаете, въ чемъ заключается принципіальная разница между культработой на волѣ и здѣсь.

— Думаю, что принципіальной — никакой.

— Нѣтъ, есть и принципіальная. На волѣ культработа должна поднять сознательность средняго трудящагося до уровня сознательности коммуниста. Здѣсь мы должны поднять соціальные инстинкты, — Корзунъ поднялъ палецъ, — понимаете: соціальные трудовые инстинкты деклассированной и контръ-революціонной части населенія — до средняго совѣтскаго уровня.

— Гмъ, — сказалъ я. — Перековка?

Корзунъ посмотрѣлъ на меня какъ-то искоса.

— Всѣхъ перековать — мы не можемъ. Но тѣхъ, кого мы перековать не можемъ, — мы уничтожаемъ...

Утвержденіе Корзуна было форменнымъ вздоромъ: лагерь не "перековывалъ" никого, но даже и лагерь не былъ въ состояніи "уничтожить" милліоны неперекованныхъ...

— Боюсь, что для проведенія въ жизнь этой программы пришлось бы создать очень мощный, такъ сказать, механизированный аппаратъ уничтоженія.

— Ну, такъ что-жъ? — Взглядъ у Корзуна былъ ясный, открытый и интеллигентный...

Передъ этимъ "ну, что-жъ" — я замялся. Корзунъ посмотрѣлъ на меня не безъ соболѣзнованія.

— А вы помните Сталинскую фразу о тараканахъ? — спросилъ онъ...

Эту фразу я помнилъ: забыть ее — трудно. Изъ всего того, что было сказано о революціи ея вождями, болѣе гнуснаго, чѣмъ эта фраза, не было сказано ничего. Той части партіи, которая въ ужасѣ остановилась передъ неисчислимостью труповъ, наваленныхъ на путяхъ коллективизаціи, передъ страданіями и гнѣвомъ народа, — Сталинъ бросилъ презрительный упрекъ: таракановъ испугались. Для него "трудящіеся" были только тараканами. Выморить ихъ милліономъ больше, милліономъ меньше — не все ли равно. Я сжалъ зубы и отъ всякихъ комментаріевъ воздержался, ибо единственный подходящій къ этому случаю комментарій — это висѣлица. Въ моемъ распоряженіи ея не было...

— Да, — продолжалъ Корзунъ, — вотъ поэтому-то Сталинъ и вождь, что онъ человѣкъ абсолютной смѣлости. Онъ ни передъ чѣмъ не остановится. Если для интересовъ революціи потребуется, чтобы онъ пошелъ цѣловать туфлю римскаго папы, — онъ пойдетъ.

Что онъ дѣйствительно пойдетъ — въ этомъ, конечно, не было никакого сомнѣнія. Я снова, какъ это часто бывало въ разговорахъ съ коммунистами, почувствовалъ себя во власти спокойной, увѣренной, очень умной и безпримѣрно наглой силы. Настолько большой, что она даже и не даетъ себѣ труда скрывать свою наглость... Весь нынѣшній разговоръ былъ нелѣпъ, ненуженъ, а можетъ быть, и опасенъ...

— Простите, тов. Корзунъ, мнѣ не хотѣлось бы разрабатывать эту тему, въ особенности здѣсь, когда я самъ, нахожусь въ положеніи таракана.

— Ну, нѣтъ, вы — не въ положеніи таракана. Вы вѣдь и сами это прекрасно понимаете... Но вы должны понять, что мы вынуждены къ безпощадности... И въ сущности — внѣ зависимости личной вины тѣхъ, кого мы уничтожаемъ. Развѣ, напримѣръ, есть какая-нибудь личная вина въ нашихъ безпризорникахъ — а вотъ... Ахъ, чортъ, наконецъ, вспомнилъ.... Я васъ по поводу безпризорниковъ и искалъ. Вы знаете о нашей колоніи на Водораздѣлѣ. Мы тамъ организуемъ второе Болшево. Тамъ пока около двухъ тысячъ человѣкъ (пока я доѣхалъ до колоніи, въ ней оказалось болѣе четырехъ тысячъ). Такъ вотъ, мы рѣшили васъ туда командировать... Для постановки физкультурной работы. Вы вѣдь сами понимаете, что лагерная физкультура — это мифъ... А тамъ — ударная работа... Словомъ — поѣзжайте. Жить вы тамъ будете на положеніи вольнонаемнаго, ударный зачетъ сроковъ... Мы съ Гольманомъ этотъ вопросъ уже обсуждали. Онъ не возражаетъ...

Въ душѣ подымается острая боль обиды на судьбу... Водораздѣлъ... Это около 250 верстъ до границы по совсѣмъ непроходимымъ болотамъ. Если я — въ Водораздѣлѣ, Юра — здѣсь, Борисъ — въ Лодейномъ полѣ, то какъ списаться? У насъ пока — ни компасовъ, ни карты, ни сапогъ. Продовольствія — какъ котъ наплакалъ... Въ водораздѣльскомъ болотѣ можетъ насъ засосать — и въ переносномъ, и въ прямомъ смыслѣ этого слова.

Что дѣлать?..

Корзунъ продолжалъ расписывать прелести работы въ колоніи. Для того, чтобы выиграть время, я достаю папиросу, зажигаю ее, и спичка въ рукахъ прыгаетъ, какъ зайчикъ на стѣнѣ.

Но отказываться нельзя. О, Господи... Снова придется какъ-то выкручиваться — длинно, мучительно и оскорбительно. И, главное, — совершенно неизвѣстно какъ...

Отъ Корзуна я вышелъ въ какомъ-то оглушенномъ состояніи. Удалось оттянуть отправку въ колонію на два дня; и послѣзавтра... Что дѣлать?..

Забрался на берегъ рѣчки, сидѣлъ, курилъ, выработалъ планъ еще одной небольшой отсрочки. Пришелъ къ Гольману, доложилъ о моей полной договоренности съ Корзуномъ и сдѣлалъ при этомъ такой видъ: ну, ужъ теперь я отъ васъ, тов. Гольманъ, отдѣлаюсь, слава Тебѣ Господи, окончательно. Точно такой же видъ былъ и у Гольмана.

— А ваши динамовскія дѣла вы сдайте Батюшкову, — сказалъ онъ.

— Хорошо. Но такъ какъ Батюшковъ не находится въ совсѣмъ трезвомъ видѣ, то нѣкоторыя дѣла по сооруженію стадіона я хотѣлъ бы передать лично вамъ.

— А какія тамъ еще дѣла?

— Вамъ прорабъ сдѣлалъ неправильныя насыпи на виражахъ дорожки — онѣ осѣли, нужно пересыпать. И, второе — тотъ строительный мусоръ, который привезли для теннисныхъ площадокъ, никуда не годится. Передайте, пожалуйста, Батюшкову, чтобы онъ подыскалъ подходящіе матеріалы....

Гольманъ посмотрѣлъ на меня съ раздраженіемъ.

— Напутали вы съ этимъ стадіономъ, а теперь хотите на Батюшкова переложить. Нѣтъ ужъ, извините, пока вы стадіонъ не закончите — ни въ какія колоніи мы васъ не отпустимъ. Извольте немедленно взяться за стадіонъ и закончить его.

Я принимаю сдержанно-огорченный видъ.

— Позвольте, вѣдь т. Корзунъ уже отдалъ приказъ...

— Это васъ не касается, беритесь немедленно за стадіонъ.

 

ПЛАНЪ ВЕЛИКОЙ ХАЛТУРЫ

Какая-то отсрочка была добыта. А дальше что? Я сообщилъ Юрѣ о положеніи вещей. Юра выдвинулъ проектъ немедленнаго побѣга. Я только посмотрѣлъ на Юру. Юра сконфузился: да, это просто ляпнулъ... Но можетъ быть, можно какъ-нибудь дать знать Борису, чтобы и онъ бѣжалъ сейчасъ же...

Это все было утопіей. Бѣжать до нашего общаго срока, значило подвести Бориса, если и не подъ разстрѣлъ, то подъ отправку куда-нибудь за Уралъ или на Соловки. Дать ему знать и получить отъ него отвѣтъ, что онъ принимаетъ новый срокъ, было почти невозможно технически, не говоря уже о рискѣ, съ которымъ были сопряжены эти переговоры.

Дня два я бродилъ по лѣсу, въ состояніи какой-то озлобленной рѣшимости: выходъ нужно найти. Я возстанавливалъ въ своемъ воображеніи всю мою схему совѣтскихъ взаимоотношеній, и по этой схемѣ выходило такъ, что нужно въ самомъ срочномъ порядкѣ найти какую-то огромную, вопіющую халтуру, которая могла бы кому-то изъ крупнаго начальства, хотя бы и тому же Корзуну или Вержбицкому, дать какія-то новыя карьерныя перспективы. Возникали и отбрасывались культурно-просвѣтительные, технически-производственные и всякіе другіе планы, пока путемъ исключенія не вырисовался, пока только въ общихъ чертахъ, планъ проведенія вселагерной спартакіады ББК.

Думаю, что въ эти дни видъ у меня былъ не совсѣмъ вразумительный. По крайней мѣрѣ, Юра, встрѣтивъ какъ-то меня по дорогѣ въ техникумъ, безпокойно сказалъ:

— Этакъ, Ва, ты совсѣмъ съ мозговъ слѣзешь.

— А что?

— Да вотъ ходишь и что-то бормочешь...

Я постарался не бормотать. На другой же день пролѣзъ въ машинное бюро управленія ББК и по блату накаталъ докладную записку самому начальнику лагеря, Успенскому. Записка касалась вопроса объ организаціи вселагерной спартакіады, о томъ, что эта спартакіада должна служить документальнымъ и неоспоримымъ доказательствомъ правильности воспитательной системы лагерей, что она должна дать совершенно очевидное доказательство перековки и энтузіазма, что она должна опровергнуть буржуазную клевету о лагерѣ, какъ о мѣстѣ истребленія людей, ну, и прочее въ томъ же родѣ. Путемъ нѣкоторыхъ техническихъ ухищреній я сдѣлалъ такъ, чтобы записка эта попала непосредственно къ Успенскому, безъ никакихъ Корзуновъ и Гольмановъ.

Записку взялись передать непосредственно. Я шатался по лѣсамъ около Медгоры въ странномъ настроеніи: отъ этой записки зависѣлъ нашъ побѣгъ или, по крайней мѣрѣ, шансы на благополучный исходъ побѣга. Иногда мнѣ казалось, что весь этотъ проектъ — форменный вздоръ и что Успенскій въ лучшемъ случай кинетъ его въ корзину, иногда мнѣ казалось, что это — идеально вывѣренный и точный планъ.

Планъ этотъ былъ, конечно, самой вопіющей халтурой, но онъ былъ реально выполнимъ и, въ случаѣ выполненія, заложилъ бы нѣкоторый дополнительный камень въ фундаментъ карьеры т. Успенскаго. Временами мнѣ казалось, что на столь наглую и столь очевидную халтуру Успенскій все-таки не пойдетъ. Но по зрѣломъ размышленіи я пришелъ къ выводу, что эти опасенія — вздоръ. Для того, чтобы халтурный проектъ провалился не вслѣдствіе технической невыполнимости, а только вслѣдствіе своей чрезмѣрной наглости, нужно было предполагать въ начальствѣ хоть малѣйшую совѣстливость... Какія есть у меня основанія предполагать эту совѣстливость въ Успенскомъ, если я и на волѣ не встрѣчался съ ней никогда? Объ Успенскомъ же говорили, какъ о человѣкѣ очень умномъ, чрезвычайно властномъ и совершенно безпощадномъ, какъ объ очень молодомъ партійномъ администраторѣ, который дѣлаетъ свою карьеру изо всѣхъ силъ, своихъ и чужихъ. На его совѣсти лежало много десятковъ тысячъ человѣческихъ жизней. Онъ усовѣстится? Онъ не клюнетъ на такого жирнаго, халтурнаго, карьернаго червяка? Если не клюнетъ, тогда, значитъ, во всей механикѣ совѣтскаго кабака я не понимаю ничего. Долженъ клюнуть. Клюнетъ обязательно...

Я расчитывалъ, что меня вызовутъ дня черезъ два-три, и по всей вѣроятности, къ Гольману... Но въ тотъ же день вечеромъ въ баракъ торопливо и нѣсколько растерянно вбѣжалъ начальникъ колонны.

— Гдѣ тов. Солоневичъ... старшій... Иванъ?.. Васъ сейчасъ же требуютъ къ товарищу Успенскому...

Съ начальникомъ колонны у меня въ сущности не было никакихъ отношеній. Онъ изрѣдка дѣлалъ начальственныя, но безтолковыя и безвредныя замѣчанія, и въ глазахъ у него стояло: ты не смотри, что ты въ очкахъ... Въ случаѣ чего, я тебѣ такія гайки завинчу...

Сейчасъ въ очахъ начальника колонны не было никакихъ гаекъ. Эти очи трепались растерянно и недоумѣвающе. Къ "самому" Успенскому... И въ чемъ это здѣсь зарыта собака?.. Юра дипломатически и хладнокровно подлилъ масла въ огонь:

— Ну, значитъ, Ватикъ, опять до поздней ночи...

— Такъ вы, товарищъ Солоневичъ... пожалуйста ... Я сейчасъ позвоню въ управленіе, что я вамъ передалъ..

— Да, да я сейчасъ иду... — И въ моемъ голосѣ — спокойствіе, какъ будто прогулка къ Успенскому — самое обыденное занятіе въ моей лагерной жизни....

 

СОЛОВЕЦКІЙ НАПОЛЕОНЪ

Въ пріемной у Успенскаго сидитъ начальникъ отдѣла снабженія и еще нѣсколько человѣкъ. Значитъ, придется подождать...

Я усаживаюсь и оглядываюсь кругомъ. Публика все хорошо откормленная, чисто выбритая, одѣтая въ новую чекистскую форму — все это головка лагернаго ОГПУ. Я здѣсь — единственный въ лагерномъ, арестантскомъ одѣяніи, и чувствую себя какимъ-то пролетаріемъ навыворотъ. Вотъ, напротивъ меня сидитъ грузный, суровый старикъ — это начальникъ нашего медгорскаго отдѣленія Поккалнъ. Онъ смотритъ на меня неодобрительно. Между мной и имъ — цѣлая лѣстница всяческаго начальства, изъ котораго каждое можетъ вышибить меня въ тѣ не очень отдаленныя мѣста, куда даже лагерный Макаръ телятъ своихъ не гонялъ. Куда-нибудь вродѣ девятнадцатаго квартала, а то и похуже... Поккалнъ можетъ отправить въ тѣ же мѣста почти все это начальство, меня же стереть съ лица земли однимъ дуновеніемъ своимъ... Такъ что сидѣть здѣсь подъ недоумѣнно-неодобрительными взглядами всей этой чекистской аристократіи мнѣ не очень уютно...

Сидѣть же, видимо, придется долго. Говорятъ, что Успенскій иногда работаетъ въ своемъ кабинетѣ сутки подрядъ и тѣ же сутки заставляетъ ждать въ пріемныхъ своихъ подчиненныхъ.

Но дверь кабинета раскрывается, въ ея рамѣ показывается вытянутый въ струнку секретарь и говоритъ:

— Товарищъ Солоневичъ, пожалуйста.

Я "жалую"... На лицѣ Поккална неодобреніе переходитъ въ полную растерянность. Начальникъ отдѣла снабженія, который при появленіи секретаря поднялся было и подхватилъ свой портфель, остается торчать столбомъ съ видомъ полнаго недоумѣнія. Я вхожу въ кабинетъ и думаю: "Вотъ это клюнулъ... Вотъ это глотнулъ"...

Огромный кабинетъ, обставленный съ какою-то выдержанной, суровой роскошью. За большимъ столомъ — "самъ" Успенскій, молодой сравнительно человѣкъ, лѣтъ тридцати пяти, плотный, съ какими-то, безцвѣтными, свѣтлыми глазами. Умное, властолюбивое лицо. На Соловкахъ его называли "Соловецкимъ Наполеономъ"... Да, этого на мякинѣ не проведешь... Но не на мякинѣ же я и собираюсь его провести...

Онъ не то, чтобы ощупывалъ меня глазами, а какъ будто какимъ-то точнымъ инструментомъ измѣрялъ каждую часть моего лица и фигуры.

— Садитесь.

Я сажусь.

— Это вашъ проектъ?

— Мой.

— Вы давно въ лагерѣ?

— Около полугода.

— Гмъ... Стажъ невеликъ. Лагерныя условія знаете?

— Въ достаточной степени для того, чтобы быть увѣреннымъ въ исполнимости моего проекта. Иначе я вамъ бы его и не предлагалъ...

На лицѣ Успенскаго настороженность и, пожалуй, недовѣріе.

— У меня о васъ хорошіе отзывы... Но времени слишкомъ мало. По климатическимъ условіямъ мы не можемъ проводить праздникъ позже середины августа. Я вамъ совѣтую всерьезъ подумать.

— Гражданинъ начальникъ, у меня обдуманы всѣ детали.

— А ну, разскажите...

Къ концу моего коротенькаго доклада Успенскій смотритъ на меня довольными и даже улыбающимися глазами. Я смотрю на него примѣрно такъ же, и мы оба похожи на двухъ жуликоватыхъ авгуровъ.

— Берите папиросу... Такъ вы это все беретесь провести? Какъ бы только намъ съ вами на этомъ дѣлѣ не оскандалиться...

— Товарищъ Успенскій... Въ одиночку, конечно, я ничего не смогу сдѣлать, но если помощь лагерной администраціи...

— Объ этомъ не безпокойтесь. Приготовьте завтра мнѣ для подписи рядъ приказовъ — въ томъ духѣ, о которомъ вы говорили. Поккалну я дамъ личныя распоряженія...

— Товарищъ Поккалнъ сейчасъ здѣсь.

— А, тѣмъ лучше...

Успенскій нажимаетъ кнопку звонка.

— Позовите сюда Поккална.

Входитъ Поккалнъ. Нѣмая сцена. Поккалнъ стоитъ передъ Успенскимъ болѣе или менѣе на вытяжку. Я, червь у ногъ Поккална, сижу въ креслѣ не то, чтобы развалившись, но все же заложивъ ногу на ногу, и покуриваю начальственную папиросу.

— Вотъ что, товарищъ Поккалнъ... Мы будемъ проводить общелагерную спартакіаду. Руководить ея проведеніемъ будетъ т. Солоневичъ. Вамъ нужно будетъ озаботиться слѣдующими вещами: выдѣлить спеціальные фонды усиленнаго питанія на 60 человѣкъ — срокомъ на 2 мѣсяца, выдѣлить отдѣльный баракъ или палатку для этихъ людей, обезпечить этотъ баракъ обслуживающимъ персоналомъ, дать рабочихъ для устройства тренировочныхъ площадокъ... Пока, товарищъ Солоневичъ, кажется, все?

— Пока все.

— Ну, подробности вы сами объясните тов. Поккалну. Только, тов. Поккалнъ, имѣйте въ виду, что спартакіада имѣетъ большое политическое значеніе и что подготовка должна быть проведена въ порядкѣ боевого заданія...

— Слушаю, товарищъ начальникъ...

Я вижу, что Поккалнъ не понимаетъ окончательно ни черта. Онъ ни черта не понимаетъ ни насчетъ спартакіады, ни насчетъ "политическаго значенія".

Онъ не понимаетъ, почему "боевое заданіе" и почему я, замызганный, очкастый арестантъ, сижу здѣсь почти развалившись, почти какъ у себя дома, а онъ, Поккалнъ, стоитъ на вытяжку. Ничего этого не понимаетъ честная латышская голова Поккална.

— Товарищъ Солоневичъ будетъ руководить проведеніемъ спартакіады, и вы ему должны оказать возможное содѣйствіе. Въ случаѣ затрудненій, обращайтесь ко мнѣ. И вы тоже, товарищъ Солоневичъ. Можете идти, т. Поккалнъ. Сегодня я васъ принять не могу.

Поккалнъ поворачивается налѣво кругомъ и уходитъ... А я остаюсь. Я чувствую себя немного... скажемъ, на страницахъ Шехерезады... Поккалнъ чувствуетъ себя точно такъ же, только онъ еще не знаетъ, что это Шехерезада...

Мы съ Успенскимъ остаемся одни.

— Здѣсь, т. Солоневичъ, есть все-таки еще одинъ неясный пунктъ. Скажите, что это у васъ за странный наборъ статей?

Я уже говорилъ, что ОГПУ не сообщаетъ лагерю, за что именно посаженъ сюда данный заключенный. Указывается только статья и срокъ. Поэтому Успенскій рѣшительно не знаетъ, въ чемъ тутъ дѣло. Онъ, конечно, не очень вѣритъ въ то, что я занимался шпіонажемъ (ст. 58, п. 6), что я работалъ въ контръ-революціонной организаціи (58, 11), ни въ то, что я предавался такому пороку, какъ нелегальная переправка совѣтскихъ гражданъ за границу, совершаемая въ видѣ промысла (59, п. 10). Статью, карающую за нелегальный переходъ границы и предусматривавшую въ тѣ времена максимумъ 3 года, ГПУ изъ скромности не использовало вовсе.

Во всю эту ахинею Успенскій не вѣритъ по той простой причинѣ, что люди, осужденные по этимъ статьямъ всерьезъ, получаютъ такъ называемую, птичку или, выражаясь оффиціальной терминологіей, "особыя указанія" и ѣдутъ въ Соловки безъ всякой пересадки.

Отсутствіе "птички", да еще 8-лѣтній срокъ заключенія являются, такъ сказать, оффиціальнымъ симптомомъ вздорности всего обвиненія.

Кромѣ того, Успенскій не можетъ не знать, что статьи совѣтскаго Уголовнаго Кодекса "пришиваются" вообще кому попало и какъ попало: "былъ бы человѣкъ, а статья найдется"...

Я знаю, чего боится Успенскій. Онъ боится не того, что я шпіонъ, контръ-революціонеръ и все прочее — для спартакіады это не имѣетъ никакого значенія. Онъ боится, что я просто не очень удачный халтурщикъ и что гдѣ-то тамъ на волѣ я сорвался на какой-то крупной халтурѣ, а такъ какъ этотъ проступокъ не предусмотрѣнъ Уголовнымъ Кодексомъ, то и пришило мнѣ ГПУ первыя попавшіяся статьи.

Это — одна изъ возможностей, которая Успенскаго безпокоитъ. Если я сорвусь и съ этой спартакіадской халтурой — Успенскій меня, конечно, живьемъ съѣстъ, но ему-то отъ этого какое утѣшеніе? Успенскаго безпокоитъ возможная нехватка у меня халтурной квалификаціи. И больше ничего.

...Я успокаиваю Успенскаго. Я сижу за "связь съ заграницей" и сижу вмѣстѣ съ сыномъ. Послѣдній фактъ отметаетъ послѣднія подозрѣнія насчетъ неудачной халтуры:

— Такъ вотъ, т. Солоневичъ, — говоритъ Успенскій, поднимаясь. — Надѣюсь, что вы это провернете на большой палецъ. Если сумѣете — я вамъ гарантирую сниженіе срока на половину.

Успенскій, конечно, не знаетъ, что я не собираюсь сидѣть не только половины, но и четверти своего срока... Я сдержанно благодарю. Успенскій снова смотритъ на меня пристально въ упоръ.

— Да, кстати, — спрашиваетъ онъ, — какъ ваши бытовыя условія? Не нужно ли вамъ чего?

— Спасибо, тов. Успенскій, я вполнѣ устроенъ.

Успенскій нѣсколько недовѣрчиво приподнимаетъ брови.

— Я предпочитаю, — поясняю я, — авансовъ не брать, надѣюсь, что послѣ спартакіады...

— Если вы ее хорошо провернете, вы будете устроены блестяще... Мнѣ кажется, что вы ее... провернете...

И мы снова смотримъ другъ на друга глазами жуликоватыхъ авгуровъ.

— Но, если вамъ что-нибудь нужно — говорите прямо.

Но мнѣ не нужно ничего. Во-первыхъ, потому, что я не хочу тратить на мелочи ни одной копѣйки капитала своего "общественнаго вліянія", а во-вторыхъ, потому, что теперь все, что мнѣ нужно, я получу и безъ Успенскаго...

 

ВВЕДЕНІЕ ВЪ ФИЛОСОФІЮ ХАЛТУРЫ

Теперь я передамъ, въ чемъ заключалась высказанная и невысказанная суть нашей бесѣды.

Само собой разумеется, что ни о какой мало-мальски серьезной постановкѣ физической культуры въ концлагерѣ и говорить не приходилось. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ предлагать футболъ человѣку, который работаетъ физически по 12 часовъ въ сутки при ясно недостаточномъ питаніи и у самаго полярнаго круга. Не могъ же я въ самомъ дѣлѣ пойти со своей физкультурой въ девятнадцатый кварталъ?... Я сразу намекнулъ Успенскому, что ужъ эту-то штуку я понимаю совершенно ясно — и этимъ избавило его отъ необходимости вдаваться въ не совсѣмъ все-таки удобныя объясненія.

Но я не собирался ставить физкультуру всерьезъ. Я только обязался провести спартакіаду такъ, чтобы въ ней была масса, были рекорды, чтобы спартакіада была соотвѣтствующе рекламирована въ московской прессѣ и сочувствующей иностранной, чтобы она была заснята и на фото-пластинки, и на кино-пленку — словомъ, чтобы urbi et orbi и отечественной плотвѣ, и заграничнымъ идеалистическимъ карасямъ воочію, съ документами на страницахъ журналовъ и на экранѣ кино, было показано: вотъ какъ совѣтская власть заботится даже о лагерникахъ, даже о бандитахъ, контръ-революціонерахъ, вредителяхъ и т.д. Вотъ какъ идетъ "перековка". Вотъ здѣсь — правда, а не въ "гнусныхъ буржуазныхъ выдумкахъ" о лагерныхъ звѣрствахъ, о голодѣ, о вымираніи...

"L'Humanite'", которая въ механикѣ этой халтуры не понимаетъ ни уха, ни рыла, будетъ орать объ этой спартакіадѣ на всю Францію — допускаю даже, что искренно. Максимъ Горькій, который приблизительно такъ же, какъ я и Успенскій, знаетъ эту механику, напишетъ елейно-проститутскую статью въ "Правду" и пришлетъ въ ББК привѣтствіе. Объ этомъ привѣтствіи лагерники будутъ говорить въ выраженіяхъ, не поддающихся переводу ни на одинъ иностранный языкъ: выраженіяхъ, формулирующихъ тѣ предѣльныя степени презрѣнія, какія завалящій урка можетъ чувствовать къ самой завалящей, изъѣденной сифилисомъ, подзаборной проституткѣ. Ибо онъ, лагерникъ, онъ-то знаетъ, гдѣ именно зарыта собака, и знаетъ, что Горькому это извѣстно не хуже, чѣмъ ему самому...

О прозаическихъ реальныхъ корняхъ этой халтуры будутъ знать всѣ, кому это надлежитъ знать — и ГПУ, и ГУЛАГ, и Высшій Совѣтъ Физкультуры, и въ глазахъ всѣхъ Успенскій будетъ человѣкомъ, который выдумалъ эту комбинацію, хотя и жульническую, но явно служащую къ вящей славѣ Сталина. Успенскій на этомъ дѣлѣ заработаетъ нѣкоторый административно-политическій капиталецъ... Могъ ли Успенскій не клюнуть на такую комбинацію? Могъ ли Успенскій не остаться довольнымъ нашей бесѣдой, гдѣ столь прозаическихъ выраженій, какъ комбинація и жульничество, конечно, не употреблялось en toutes lettres и гдѣ все было ясно и понятно само собой...

Еще довольнѣе былъ я, ибо въ этой игрѣ не Успенскій используетъ и обставитъ меня, а я использую и обставлю Успенскаго... Ибо я точно знаю, чего я хочу. И Успенскій сдѣлаетъ почти все отъ него зависящее, чтобы, самъ того не подозрѣвая, гарантировать максимальную безопасность моего побѣга...

 

АДМИНИСТРАТИВНЫЙ ВИХРЬ

Въ течете ближайшихъ трехъ дней были изданы приказы:

1. По всему ББК — о спартакіадѣ вообще, съ обязательнымъ опубликованіемъ въ "Перековкѣ" не позже 12 іюня.

2. Всѣмъ начальникамъ отдѣленій — о подборѣ инструкторовъ, командъ и прочаго — "подъ ихъ личную (начальниковъ отдѣленій) отвѣтственность" и съ обязательнымъ докладомъ непосредственно начальнику ББЛАГа, тов. Успенскому каждую пятидневку о продѣланной работѣ.

Приказъ этотъ былъ средактированъ очень круто: "Тутъ можно и перегнуть палку, сказалъ Успенскій, времени мало"...

3. Объ освобожденіи всѣхъ участниковъ командъ отъ работы и общественной нагрузки и о прекращеніи ихъ перебросокъ съ лагпункта на лагпунктъ.

4. О подготовкѣ отдѣльнаго барака въ совхозѣ "Вичка" для 60 человѣкъ участниковъ спартакіады и о бронированіи для нихъ усиленнаго питанія на все время тренировки и состязаній.

5. Объ ассигнованіи 50 000 рублей на покупку спортивнаго инвентаря.

6 и 7. Секретные приказы по Вохру, третьему отдѣлу и Динамо объ оказаніи мнѣ содѣйствія.

Когда все это было подписано и "спущено на мѣста", я почувствовалъ: feci quod potui. Дальше этого дѣлать больше было нечего — развѣ что затребовать автомобиль до границы...

Впрочемъ, какъ это ни глупо звучитъ, такой автомобиль тоже не былъ совсѣмъ утопичнымъ: въ 50 клм. къ западу отъ Медгоры былъ выстроенъ поселокъ для административно-ссыльныхъ, и мы съ Юрой обсуждали проектъ поѣздки въ этотъ поселокъ въ командировку. Это не было бы до границы, но это было бы все-таки почти полъ дороги до границы. Но я предпочелъ лишніе 5 дней нашего пѣшаго хожденія по болотамъ — дополнительному риску автомобильной поѣздки...

 

КАКЪ ОТКРЫВАЕТСЯ ЛАРЧИКЪ СЪ ЭНТУЗІАЗМОМЪ

Какая-то завалящая ББКовская спартакіада — это, конечно, мелочь. Это — не пятилѣтка, не Магнитострой и даже не "Магнитострой литературы". Но величіе Аллаха проявляется въ малѣйшемъ изъ его созданій... Халтурные методы ББКовской спартакіады примѣняются и на московскихъ спартакіадахъ, на "строяхъ" всѣхъ разновидностей и типовъ, на Магнитострояхъ литературныхъ и не литературныхъ, печатныхъ и вовсе непечатныхъ и въ суммѣ мелкихъ и крупныхъ слагаемыхъ даютъ необозримые массивы великой всесоюзной Халтуры съ большой буквы.

Ключъ къ ларчику, въ которомъ были запрятаны успѣхи, увы, не состоявшейся ББКовской халтуры, будетъ открывать много совѣтскихъ ларчиковъ вообще. Не знаю, будетъ ли это интересно, но поучительно будетъ во всякомъ случаѣ.

Спартакіада была назначена на 15 августа, и читатель, неискушенный въ совѣтской техникѣ, можетъ меня спросить: какимъ это образомъ собирался я за эти полтора-два мѣсяца извлечь изъ пустого мѣста и массы, и энтузіазмъ, и рекорды, и прочее. И неискушенному въ совѣтской техникѣ читателю я отвѣчу, даже и не извиняясь за откровенность:

— Точно такъ же, какъ я извлекалъ ихъ на Всесоюзной спартакіадѣ, точно такъ же, какъ эти предметы первой совѣтской необходимости извлекаются по всей Совѣтской Россіи вообще.

На волѣ есть нѣсколько сотенъ хорошо оплачиваемыхъ и питаемыхъ профессіоналовъ (рекорды), нѣсколько тысячъ кое-какъ подкармливаемыхъ, но хорошо натренированныхъ въ "организаціонномъ отношеніи" комсомольцевъ (энтузіазмъ) и десятки тысячъ всякой публики, вродѣ осоавіахимовцевъ и прочаго, которые по соотвѣтствующему приказу могутъ воплотиться въ соотвѣтствующую массу въ любой моментъ и по любому рѣшительно поводу: спартакіада, процессъ вредителей, пріѣздъ Горькаго, встрѣча короля Амманулы и пр. Поводъ не играетъ никакой роли. Важенъ приказъ.

У меня для рекордовъ будетъ 5-6 десятковъ людей, которыхъ я помѣщу въ этотъ курортный баракъ въ Вичкѣ, которые будутъ тамъ жрать такъ, какъ имъ на волѣ и не снилось (Успенскій эту жратву дастъ, и у меня ни одинъ каптеръ не сопретъ ни одной копѣйки), которые будутъ ѣсть, спать, тренироваться и больше ничего. Въ ихъ числѣ будутъ десятка два-три бывшихъ инструкторовъ физкультуры, то-есть профессіоналовъ своего дѣла.

Кромѣ того, есть моментъ и не халтурнаго свойства, точно такъ же, какъ онъ есть и въ пятилѣткѣ... Дѣло въ томъ, что на нашей бывшей святой Руси разсыпаны спортивные таланты феерическаго масштаба. Сколько разъ, еще до революціи, меня, человѣка исключительнаго сложенія и многолѣтней тренировки, били, въ томъ числѣ и по моимъ "спортивнымъ спеціальностямъ", совершенно случайные люди, рѣшительно никакого отношенія къ спорту не имѣвшіе: пастухи, монтеры, гимназисты... Дѣло прошлое, но тогда было очень обидно...

Такихъ людей, поискавши, можно найти и въ лагерѣ. Людей, вродѣ того сибирскаго гиганта съ девятнадцатаго квартала. Нѣсколькихъ, правда, пожиже, но не такъ изъѣденныхъ голодомъ, я уже подобралъ на 5 лагпунктѣ. За полтора мѣсяца они подкормятся. Человѣкъ 10 я еще подберу.

Но ежели паче чаянія цифры рекордовъ покажутся мнѣ недостаточными, то что по милости Аллаха мѣшаетъ мнѣ провести надъ ними ту же операцію, какую Наркоматъ тяжелой промышленности производить надъ цифрами добычи угля (въ сей послѣдней операціи я тоже участвовалъ). Какой мудрецъ разберетъ потомъ, сколько тоннъ угля было добыто изъ шахтъ Донбасса и сколько изъ канцеляріи Наркомтяжпрома?

Какой мудрецъ можетъ провѣрить, дѣйствительно ли заключенный Ивановъ 7-ой пробѣжалъ стометровку въ 11,2 секунды и, въ положительномъ случаѣ, былъ ли онъ дѣйствительно заключеннымъ? Хронометражъ будетъ въ моихъ рукахъ, судейская коллегія будутъ "свои парни въ доску". Успенскому же важно, во-первыхъ, чтобы цифры были хороши, и, во-вторыхъ, чтобы онѣ были хорошо сдѣланы, внѣ подозрѣній или, во всякомъ случаѣ, внѣ доказуемыхъ подозрѣній.

Все это будетъ сдѣлано. Впрочемъ, ничего этого на этотъ разъ не будетъ сдѣлано, ибо спартакіада назначена на 15 августа, а побѣгъ на 28 іюля.

Дальше: роль десятка тысячъ энтузіастовъ будутъ выполнять сотни двѣ-три вохровцевъ, оперативниковъ и работниковъ ОГПУ — народъ откормленный, тренированный и весьма натасканный на всяческій энтузіазмъ. Они создадутъ общій спортивный фонъ, они будутъ орать, они дадутъ круглыя, улыбающіяся лица для съемки переднимъ планомъ.

Наконецъ, для массы я мобилизую треть всей Медгоры. Эта треть будетъ маршировать "мощными колоннами", нести на своихъ спинахъ "лозунги", получить лишній паекъ хлѣба и освобожденіе отъ работъ дня на 2-3. Если спартакіада пройдетъ успѣшно, то для этой массы я еще выторгую по какой-нибудь майкѣ — Успенскій тогда будетъ щедръ.

Вотъ эти пайки и майки — единственное, что я для этихъ массъ могу сдѣлать. Да и то относительно, ибо хлѣбъ этотъ будетъ отнять отъ какихъ-то другихъ массъ, и для этихъ другихъ я не могу сдѣлать рѣшительно ничего. Только одно — использовать Успенскаго до конца, бѣжать за границу и тамъ на весь христіанскій и нехристіанскій міръ орать благимъ матомъ объ ихъ, этихъ массъ, судьбѣ. Здѣсь же я не могу не только орать, но и пикнуть: меня прирѣжутъ въ первомъ же попавшемся чекистскомъ подвалѣ, какъ поросенка, безъ публикаціи не то, что въ "Правдѣ", а даже и въ "Перековкѣ", прирѣжутъ такъ, что даже родной братъ не сможетъ откопать, куда я дѣлся...

 

ТРАМПЛИНЪ ДЛЯ ПРЫЖКА КЪ ГРАНИЦѢ

Конечно, при всемъ этомъ я малость покривлю душой. Но что подѣлаешь? Во-первыхъ, не я выдумалъ эту систему общеобязательнаго всесоюзнаго кривлянья и, во вторыхъ — Paris vaut la messe.

Вмѣсто "Парижа" я буду имѣть всяческую свободу дѣйствій, передвиженій и развѣдки, а также практически ничѣмъ не ограниченный "блатъ". Теперь я могу придти въ административный отдѣлъ и сказать дружескимъ, но не допускающимъ никакихъ сомнѣній тономъ:

— Заготовьте ка мнѣ сегодня вечеромъ командировку туда-то и туда-то...

И командировка будетъ заготовлена мнѣ внѣ всякой очереди, и никакая третья часть не поставитъ на ней штампа: "Слѣдуетъ въ сопровожденіи конвоя", какой она поставила на моей первой командировкѣ.

И никакой вохровецъ, когда я буду нести въ укромное мѣсто въ лѣсу свой набитый продовольствіемъ рюкзакъ, въ этотъ рюкзакъ не полѣзетъ, ибо и онъ будетъ знать о моемъ великомъ блатѣ у Успенскаго — я уже позабочусь, чтобы онъ объ этомъ зналъ... И онъ будетъ знать еще о нѣкоторыхъ возможностяхъ, изложенныхъ ниже...

Въ моемъ распоряженіи окажутся такія великія блага, какъ тапочки — я ихъ могу дать, а могу и не дать... И человѣкъ будетъ ходить либо въ пудовыхъ казенныхъ сапожищахъ, либо на своихъ голыхъ частно-собственническихъ подошвахъ.

И, наконецъ, если мнѣ это понадобится, я приду, напримѣръ, къ завѣдующему ларькомъ товарищу Аведисяну и предложу ему полтора мѣсяца жратвы, отдыха и сладкаго бездумья на моемъ вичкинскомъ курортѣ. На жратву Аведисяну наплевать и онъ можетъ мнѣ отвѣтить:

Нашъ братъ презираетъ совѣтскую власть,

И даръ мнѣ твой вовсе не нуженъ.

Мы сами съ усами и кушаемъ всласть

На завтракъ, обѣдъ и на ужинъ...

Но объ отдыхѣ, объ единственномъ днѣ отдыха за всѣ свои 6 лѣтъ лагернаго сидѣнія, Аведисянъ мечтаетъ всѣ эти 6 лѣтъ. Онъ, конечно, воруетъ — не столько для себя, сколько для начальства. И онъ вѣчно дрожитъ — не столько за себя, сколько за начальство. Если влипнетъ онъ самъ — ерунда, начальство выручить — только молчи и не болтай. Но если влипнетъ начальство? Тогда — пропалъ. Ибо начальство, чтобы выкрутиться — свалитъ все на Аведисяна, и некому будетъ Аведисяна выручать, и сгніетъ Аведисянъ гдѣ-нибудь на Лѣсной Рѣчкѣ...

Аведисянъ облизнется на мой проектъ, мечтательно посмотритъ въ окно на недоступное ему голубое небо, хотя и не кавказское, а только карельское, но все же небо, и скажетъ этакъ безнадежно:

— Полтора мѣсяца? Хотя бы полтора дня... Но, товарищъ Солоневичъ, ничего изъ этого не выйдетъ... Не отпустятъ...

Я знаю, его очень трудно вырвать. Безъ него начальству придется сызнова и съ новымъ человѣкомъ налаживать довольно сложную систему воровства. Хлопотливо и небезопасно...

Но я скажу Аведисяну небрежно и увѣренно:

— Ну, ужъ это вы, т. Аведисянъ, предоставьте мнѣ.

И я пойду къ Дорошенкѣ, начальнику лагпункта.

Здѣсь могутъ быть два основныхъ варіанта:

1. Если начальникъ лагпункта человѣкъ умный и съ нюхомъ, то онъ отдастъ мнѣ Аведисяна безъ всякихъ разговоровъ. Или, если съ Аведисяномъ будетъ дѣйствительно трудно, скажетъ мнѣ:

— Знаете что, т. Солоневичъ, мнѣ очень трудно отпустить Аведисяна. Ну, вы знаете — почему, вы человѣкъ бывалый... Пойдите лучше къ начальнику отдѣленія т. Поккалну и поговорите съ нимъ...

2. Если онъ человѣкъ глупый и нюха не имѣетъ, то онъ, выслушавъ столь фантастическую просьбу, пошлетъ меня къ чортовой матери, что ему очень дорого обойдется... Не потому, чтобы я былъ мстительнымъ, а потому, что въ моемъ нынѣшнемъ положеніи я вообще не могу позволить себѣ роскоши быть посланнымъ къ чортовой матери...

А такъ какъ Дорошенко человѣкъ толковый и, кромѣ того, знаетъ о моемъ блатѣ у Успенскаго, онъ вѣроятнѣе всего уступить мнѣ безо всякихъ разговоровъ. Въ противномъ случаѣ мнѣ придется пойти къ Поккалну и повторить ему свою просьбу.

Поккалнъ съ сокрушеніемъ пожметъ плечами, протянетъ мнѣ свой умилостивительный портсигаръ и скажетъ:

— Да, но вы знаете, т. Солоневичъ, какъ трудно оторвать Аведисяна отъ ларька, да еще на полтора мѣсяца...

— Ну, конечно, знаю, т. Поккалнъ. Поэтому-то я и обратился къ вамъ. Вы же понимаете, насколько намъ политически важно провести нашу спартакіаду...

Политически... Тутъ любой стремительно-начальственный разбѣгъ съ размаху сядетъ въ галошу... По-ли-ти-чески... Это пахнетъ такими никому непонятными вещами, какъ генеральной линіей, коминтерномъ, интересами міровой революціи и всяческимъ чортомъ въ ступѣ и, во всякомъ случаѣ, — "недооцѣнкой", "притупленіемъ классовой бдительности", "хожденіемъ на поводу у классоваго врага" и прочими вещами, еще менѣе понятными, но непріятными во всякомъ случаѣ... Тѣмъ болѣе, что и Успенскій говорилъ: "политическое значеніе"... Поккалнъ не понимаетъ ни черта, но Аведисяна дастъ.

Въ томъ совершенно невѣроятномъ случаѣ, если откажетъ и Поккалнъ, я пойду къ Успенскому и скажу ему, что Аведисянъ — лучшее украшеніе будущей спартакіады, что онъ пробѣгаетъ стометровку въ 0,1 секунды, но что "по весьма понятнымъ соображеніямъ" администрація лагпункта не хочетъ его отпустить. Успенскому все-таки будетъ спокойнѣе имѣть настоящія, а не липовыя цифры спартакіады и, кромѣ того, Успенскому наплевать на то, съ какой степенью комфорта разворовывается лагерный сахаръ — и Аведисяна я выцарапаю.

Я могу такимъ же образомъ вытянуть раздатчика изъ столовой ИТР и многихъ другихъ лицъ... Даже предубѣжденный читатель пойметъ, что въ ларьковомъ сахарѣ я недостатка терпѣть не буду, что ИТРовскихъ щей я буду хлебать, сколько въ меня влѣзетъ... И въ своемъ курортѣ я на всякій случай (напримѣръ, срывъ побѣга изъ-за болѣзни — мало ли что можетъ быть) я забронировалъ два десятка мѣстъ, необходимыхъ мнѣ исключительно для блата...

Но я не буду безпокоить ни Дорошенки, ни Поккална, ни Аведисяна съ его сахаромъ. Все это мнѣ не нужно...

Это — случай гипотетическій и, такъ сказать, несостоявшійся... О случаяхъ, которые "состоялись" и которые дали намъ по компасу, по парѣ сапогъ, по плащу, по пропуску и, главное, карту — правда, паршивую, но все же карту — я не могу говорить по причинамъ вполнѣ понятнымъ. Но они развивались по канонамъ "гипотетическаго случая" съ Аведисяномъ... Ибо не только, скажемъ, кухонному раздатчику, но любому вохровцу и оперативнику перспектива полутора мѣсяца на курортѣ гораздо пріятнѣе того же срока, проведеннаго въ какихъ-нибудь засадахъ, заставахъ и обходахъ по топямъ, болотамъ и комарамъ...

А вотъ вамъ случай не гипотетическій:

Я прохожу по корридору отдѣленія и слышу грохочущій матъ Поккална и жалкій лепетъ оправданія, исходящій изъ устъ товарища Левина, моего начальника колонны.

Мнѣ ничего не нужно у Поккална, но мнѣ нужно произвести должное впечатлѣніе на Левина. Поэтому я вхожу въ кабинетъ Поккална (о, конечно, безъ доклада и безъ очереди), бережно обхожу вытянувшагося въ струнку Левина, плотно усаживаюсь въ кресло у стола Поккална, закидываю ногу на ногу и осматриваю Левина сочувственно-покровительственнымъ взглядомъ: "И какъ это тебя, братецъ, такъ угораздило?"...

Теперь нѣсколько разъясненій:

Я живу въ баракѣ № 15, и надо мной въ баракѣ существуетъ начальство: "статистикъ", староста барака и двое дневальныхъ, не говоря о "выборномъ" начальствѣ вродѣ, напримѣръ, уполномоченнаго по борьбѣ съ прогулами, тройки по борьбѣ съ побѣгами, тройки по соревнованію и ударничеству и прочее. Я между всѣмъ этимъ начальствомъ — какъ листъ, крутимый бурей. Дневальный, напримѣръ, можетъ поинтересоваться, почему я, уѣзжая въ двухдневную командировку, уношу съ собой двухпудовый рюкзакъ и даже поковыряться въ немъ. Вы понимаете, какія будутъ послѣдствія, если онъ поковыряется?.. Тройка по борьбѣ съ побегами можетъ въ любой моментъ учинить мнѣ обыскъ... Староста барака можетъ погнать меня на какое-либо особо неудобное дежурство, на какой-нибудь ударникъ по чисткѣ отхожихъ мѣстъ, можетъ подложить мнѣ всяческую свинью по административной линіи. Начальникъ колонны можетъ погнать на общія работы, можетъ пересадить меня въ какой-нибудь особо дырявый и уголовный баракъ, перевести куда-нибудь моего сына, зачислить меня въ филоны или въ антіобщественные и антисовѣтски настроенные элементы и вообще проложить мнѣ прямую дорожку на Лѣсную Рѣчку. Надъ начальникомъ колонны стоитъ начальникъ УРЧа, который съ начальникомъ колонны можетъ сдѣлать больше, чѣмъ начальникъ колонны со мной, а обо мнѣ ужъ и говорить нечего... Я возношусь мысленно выше и вижу монументальную фигуру начальника лагпункта, который и меня, и Левина просто въ порошекъ стереть можетъ... Еще дальше — начальникъ отдѣленія, при имени котораго прилипаетъ языкъ къ горлу лагерника...

Говоря короче, начальство до начальника колонны — это крупныя непріятности, до начальника лагпункта — это возможность погребенія заживо въ какомъ-нибудь Морсплавѣ, Лѣсной Рѣчкѣ, Поповомъ островѣ, девятнадцатомъ кварталѣ... Начальникъ отдѣленія — это уже право жизни и смерти. Это уже право на разстрѣлъ.

И все это начальство мнѣ нужно обойти и обставить. И это при томъ условіи, что по линіи чисто административной — я былъ у ногъ не только Поккална, но и Левина, а по линіи "блата" — чортъ меня разберетъ... Я черезъ головы всего этого сногсшибательнаго начальства имѣю хожденіе непосредственно къ самому Успенскому, одно имя котораго вгоняетъ въ потъ начальника лагпункта... И развѣ начальникъ лагпункта, начальникъ колонны могутъ предусмотрѣть, что я тамъ брякну насчетъ воровства, пьянства, начальственныхъ процентныхъ сборовъ съ лагерныхъ проститутокъ, приписки мертвыхъ душъ къ лагернымъ столовкамъ и много, очень много другого?..

И вотъ, я сижу, болтая въ воздухѣ ногой, покуривая папиросу и глядя на то, какъ на лбу Левина уже выступили капельки пота...

Поккалнъ спохватывается, что матъ вѣдь оффиціально неодобренъ, слегка осѣкается и говоритъ мнѣ, какъ бы извиняясь:

— Ну, вотъ видите, тов. Солоневичъ, что съ этимъ народомъ подѣлаешь?..

Я сочувственно пожимаю плечами:

— Ну, конечно, тов. Поккалнъ, что подѣлаешь... Вопросъ кадровъ... Мы все этимъ болѣемъ...

— Ступайте вонъ, — говоритъ Поккалнъ Левину.

Левинъ пробкой вылетаетъ въ корридоръ и, вылетѣвъ, не дважды и не трижды возблагодаритъ Аллаха за то, что ни вчера, ни позавчера, ни даже третьяго дня онъ не подложилъ мнѣ никакой свиньи. Ибо, если бы такая свинья была подложена, то я не сказалъ бы Поккалну вотъ такъ, какъ сейчасъ:

— Что подѣлаешь... Вопросъ кадровъ...

А сказалъ бы:

— Что же вы хотите, тов. Поккалнъ... У нихъ въ кабинкѣ перманентное воровство и ежедневное пьянство...

Само собой разумѣется, что и объ этомъ воровствѣ, и объ этомъ пьянствѣ Поккалнъ знаетъ такъ же точно, какъ знаю и я. Поккалнъ, можетъ быть, и хотѣлъ бы что-нибудь сдѣлать, но какъ ему справиться, если воруетъ вся администрація и въ лагерѣ, какъ и на волѣ. Посадишь въ ШИЗО одного, другой на его мѣстѣ будетъ воровать точно такъ же — система. Поэтому Поккалнъ глядитъ сквозь пальцы. Но если бы я при Поккалнѣ сказалъ о воровствѣ вслухъ, то о томъ же воровствѣ я могъ бы сказать и Успенскому, такъ, между прочимъ... И тогда полетитъ не только Левинъ, но и Поккалнъ. Ибо въ функціи Успенскаго входитъ "нагонять страхъ". И, значитъ, въ случаѣ подложенной мною свиньи, вылетѣлъ бы товарищъ Левинъ, но уже не въ корридоръ, а въ ШИЗО, подъ судъ, на Лѣсную Рѣчку, въ гніеніе заживо. Ибо я, въ числѣ прочихъ моихъ качествъ, живой свидѣтель, имѣющій доступъ къ самому Успенскому...

И, придя домой и собравъ собутыльниковъ и соучастниковъ своихъ, скажетъ имъ товарищъ Левинъ, не можетъ не сказать въ интересахъ общей безопасности:

— Обходите вы этого очкастаго за двадцать пять верстъ съ правой стороны. Чортъ его знаетъ, какой у него тамъ блатъ и у Поккална, и у Успенскаго.

И буду я благоденствовать и не полѣзетъ никто ни въ карманы мои, ни въ рюкзакъ мой...

 

РЕЗУЛЬТАТЫ

Въ результатѣ всего этого блата я къ 28 іюля имѣлъ: Двѣ командировки въ разныя стороны для себя самого, что было сравнительно несложно. Двѣ командировки на тотъ же срокъ и тоже въ разныя стороны для Юры, что было, при нашихъ статьяхъ и одинаковыхъ фамиліяхъ, чрезвычайно сложно и трудно. Два разовыхъ пропуска для насъ обоихъ на всякій случай... И, кромѣ того, этотъ блатъ по-просту спасъ намъ жизнь.

Какъ я ни обдумывалъ заранѣе всѣхъ деталей побѣга, какъ ни представлялъ себѣ всѣхъ возможныхъ комбинацій, я проворонилъ одну. Дорогу къ "укромному мѣсту" въ лѣсу, гдѣ былъ сложенъ нашъ багажъ, я прошелъ для развѣдки разъ десять. На этихъ мѣстахъ ни разу не было ни души, и эти мѣста не охранялись. Когда я въ послѣдній разъ шелъ туда, шелъ уже въ побѣгъ, имѣя на спинѣ рюкзакъ съ тремя пудами вещей и продовольствія, а въ карманѣ — компасъ и карту, я натолкнулся на патруль изъ двухъ оперативниковъ... Судьба.

Въ перспективѣ было: или арестъ и разстрѣлъ, или драка съ двумя вооруженными людьми, съ очень слабыми шансами на побѣду.

И патруль прошелъ мимо меня, не посмѣвъ поинтересоваться не только рюкзакомъ, но и документами.

 

ЕСЛИ БЫ...

Если бы я почему бы то ни было остался въ ББК, я провелъ бы эту спартакіаду такъ, какъ она проектировалась. "L'Humanite'" распирало бы отъ энтузіазма, а отъ Горькаго по всему міру растекался бы его подзаборный елей. Я жилъ бы лучше, чѣмъ на волѣ. Значительно лучше, чѣмъ живутъ квалифицированные спеціалисты въ Москвѣ, и не дѣлалъ бы ровно ни черта. Все это не очень красиво?

Все это просто и прямо отвратительно. Но это есть совѣтская жизнь, такая, какая она есть...

Милліоны людей въ Россіи дохнутъ съ голоду и отъ другихъ причинъ, но нельзя себѣ представить дѣло такъ, что передъ тѣмъ, какъ подохнуть, они не пытаются протестовать, сопротивляться и изворачиваться.

Процессами этого изворачиванія наполнены всѣ совѣтскія будни, ибо протесты и открытое сопротивленіе безнадежны.

Не нужно схематизировать этихъ будней. Нельзя представить себѣ дѣло такъ, что съ одной стороны существуютъ безпощадные палачи, а съ другой — безотвѣтные агнцы. Палачи — тоже рабы. Успенскій — рабъ передъ Ягодой, а Ягода — передъ Сталинымъ. Психологіей рабства, изворачиванія, воровства и халтуры пропитаны эти будни. Нѣтъ Бога, кромѣ міровой революціи, и Сталинъ пророкъ ея. Нѣтъ права, а есть революціонная цѣлесообразность, и Сталинъ единственный толкователь ея. Не человѣческія личности, а есть безличныя единицы "массы", приносимой въ жертву міровому пожару...

 

ПРИПОЛЯРНЫЕ ОГУРЦЫ

Административный вихрь, рожденный въ кабинетѣ Успенскаго, произвелъ должное впечатлѣніе на лагерную администрацію всѣхъ ранговъ. Дня черезъ три меня вызвалъ къ себѣ Поккалнъ. Вызовъ былъ сдѣланъ весьма дипломатически: ко мнѣ пришелъ начальникъ лагпункта, тов. Дорошенко, сказалъ, что Поккалнъ хочетъ меня видѣть и что, если у меня есть время, не откажусь ли я заглянуть къ Поккалну.

Я, конечно, не отказался. Поккалнъ былъ изысканно вѣжливъ: въ одномъ изъ приказовъ всѣмъ начальникамъ отдѣленій вмѣнялось въ обязанность каждую пятидневку лично и непосредственно докладывать Успенскому о продѣланной работѣ. А о чемъ, собственно, могъ докладывать Поккалнъ?

Я былъ столь же изысканно вѣжливъ. Изобразили докладъ Успенскому, и я сказалъ Поккалну, что для медгорскаго отдѣленія ему придется найти спеціальнаго работника. Я, дескать, работаю не какъ-нибудь, а въ масштабѣ всего ББК. Никакого такого работника у Поккална, конечно, и въ заводѣ не было. Поэтому я, снисходя къ Поккалновской административней слабости, предложилъ ему пока что услуги Юры. Услуги были приняты съ признательностью, и Юра былъ зачисленъ инструкторомъ спорта медгорскаго отдѣленія ББК — это было чрезвычайно важно для побѣга.

Потомъ мы съ Поккалномъ намѣтили мѣсто для жилья будущихъ участниковъ спартакіады. Я предложилъ лагерный пунктъ Вичку, лежавшую верстахъ въ шести къ западу отъ Медгоры. Вичка представляла рядъ техническихъ преимуществъ для побѣга, которыя, впрочемъ, впослѣдствіи такъ и не понадобились. Поккалнъ сейчасъ же позвонилъ по телефону начальнику вичкинскаго лагпункта, сообщилъ, что туда прибудетъ нѣкій тов. Солоневичъ, обремененный по-ли-ти-че-ски-ми заданіями и дѣйствующій по личному приказу тов. Успенскаго. Поэтому, когда я пришелъ на Вичку, начальникъ лагпункта встрѣтилъ меня точно такъ же, какъ нѣкогда товарищъ Хлестаковъ былъ встрѣченъ товарищемъ Сквозникъ-Дмухановскимъ.

Сама же Вичка была достаточно любопытнымъ произведеніемъ совѣтскаго строительства. На территоріи двухъ десятинъ былъ выкорчеванъ лѣсъ, вывезены камни, засыпаны ямы и сооружены оранжереи. Это было огородное хозяйство для нуждъ чекистскихъ столовыхъ и распредѣлителей.

Въ Москвѣ для того, чтобы вставить выбитое въ окнѣ стекло, нуженъ великій запасъ изворотливости и удачи. А тутъ двѣ десятины были покрыты стекломъ, и подъ этимъ стекломъ выращивались огурцы, помидоры, арбузы и дыни. Со всего ББК поѣздами свозился навозъ, команды Вохра выцарапывали изъ деревень каждую крошку коровьихъ экскрементовъ, сюда было ухлопано огромное количество народнаго труда и народныхъ денегъ.

Такъ какъ я прибылъ на Вичку въ качествѣ этакаго почетнаго, но все же весьма подозрительнаго гостя (начальникъ лагпункта никакъ, конечно, не могъ повѣрить, что всѣ эти приказы и прочее — что все это изъ-за какого-то футбола; въ его глазахъ стояло: ужъ вы меня не проведете, знаемъ мы...), то ко мнѣ былъ приставленъ старикъ агрономъ Вички — тоже заключенный, который потащилъ меня демонстрировать свои огородныя достиженія.

Демонстрировать, собственно, было нечего. Были чахлые, малокровные огурцы и такой же салатъ, помидоровъ еще не было, арбузы и дыни еще должны были быть. Въ общемъ — приполярное огородное хозяйство. Освоеніе приполярныхъ массивовъ... Продолженіе соціалистической агрикультуры къ полярному кругу: для большевиковъ нѣтъ ничего невозможнаго.

Невозможнаго дѣйствительно нѣтъ. При большевицкомъ отношеніи къ труду можно и на сѣверномъ полюсѣ кокосовыя пальмы выращивать: отчего нѣтъ? Но съ затратой только одной сотой доли всего того, что было ухлопано въ вичкинскія оранжереи, всю Медгору можно было бы завалить помидорами, выращенными въ Малороссіи безъ всякаго стекла, безъ всякихъ достиженій и безъ всякихъ фокусовъ. Правда, въ результатѣ аналогичныхъ фокусовъ помидоры и въ Малороссіи расти перестали...

Агрономъ оказался энтузіастомъ. Какъ у всѣхъ энтузіастовъ, у него futurum подавляюще доминировало надъ praesens.

— Все это, вы понимаете, только начало. Только первые шаги въ дѣлѣ сельско-хозяйственнаго освоенія сѣвера... Вотъ когда будетъ закончена электростанція на Кумсѣ — мы будемъ отоплять эти оранжереи электрическимъ токомъ.

Вѣроятно, будутъ отоплять электрическимъ токомъ. Уже былъ почти окончательно разработанъ проектъ сооруженія на сосѣдней рѣчушкѣ Кумсѣ гигантской, въ 80 метровъ вышиной, плотины и постройки тамъ гидростанціи. Постройка, конечно, проектировалась путемъ использованія каторжнаго труда и каторжныхъ костей. Какой-нибудь Акульшинъ, вмѣсто того, чтобы у себя дома сотнями тоннъ производить помидоры безъ всякихъ гидростанцій, будетъ гнить гдѣ-то подъ этой плотиной, а помидоровъ, какъ и раньше, не будетъ ни тамъ, ни тамъ.

Еще одинъ изъ нелѣпыхъ порочныхъ круговъ совѣтской реальности. Но коллекція этихъ круговъ въ какихъ-то вырванныхъ изъ общей связи мѣстахъ создаетъ нѣкоторое впечатлѣніе. Такъ и съ этой Вичкой. Мѣсяцемъ позже меня приставили въ качествѣ переводчика къ какой-то иностранной делегаціи. Делегація осматривала, ахала и охала, а я чувствовалъ себя такъ глупо и такъ противно, что даже и писать объ этомъ не хочется...

Я испытующе посмотрѣлъ на агронома. Кто его знаетъ? Вѣдь вотъ я организую во имя спасенія шкуры свою совершенно идіотскую халтуру со спартакіадой. Можетъ быть, спасаетъ свою шкуру и агрономъ, со своей вичкинской халтурой? Правда, Вичка обойдется во много разъ дороже моей спартакіады, но когда дѣло доходитъ до собственной шкуры, люди расходами обычно не стѣсняются, въ особенности расходами за чужой счетъ.

Я даже попробовалъ было понимающе подмигнуть этому агроному, какъ подмигиваютъ другъ другу толковые совѣтскіе люди. Никакого впечатлѣнія. Свои приполярные помидоры агрономъ принималъ совершенно всерьезъ. Мнѣ стало чуть жутко: боюсь я энтузіастовъ. И вотъ еще одинъ энтузіастъ. Для этихъ помидоровъ онъ своей головы не пожалѣетъ — это достаточно очевидно, но еще въ меньшей степени онъ позаботится о моей головѣ.

Отъ агронома мнѣ стало противно и жутко. Я попытался было намекнуть на то, что на Днѣпрѣ, Дону, Кубани, эти помидоры можно выращивать милліонами тоннъ и безъ никакихъ электрификацій, а мѣста тамъ, слава Богу, хватаетъ и еще на сотни лѣтъ хватитъ. Агрономъ посмотрѣлъ на меня презрительно и замолчалъ. Не стоитъ-де метать бисера передъ свиньями. Впрочемъ, огурцами онъ меня снабдилъ въ изобиліи.

 

КУРОРТЪ НА ВИЧКѢ

Никакого барака для участниковъ спартакіады строить не пришлось. Въ Вичкѣ только что было закончено огромное деревянное зданіе будущей конторы совхоза, и я пока что прикарманилъ это зданіе для жилья моихъ спортсменовъ. Впрочемъ, тамъ оказались не одни спортсмены: спартакіады я все равно проводить не собирался и подбиралъ туда всякую публику, преимущественно по признаку личныхъ симпатій, такъ сказать, "протекціонизмъ". Мы съ Юрой оказались въ положеніи этакихъ Гарунъ-аль-Рашидовъ, имѣющихъ возможность на общемъ фонѣ каторжной жизни разсыпать вокругъ себя благодѣянія полутора-двухъ мѣсяцевъ сытнаго и привольнаго житья на вичкинскомъ курортѣ. Разсыпали щедро, все равно бѣжать; чѣмъ мы рискуемъ? Забирались въ траву, на мѣсто нашего постояннаго "разложенія", "разлагались" тамъ и выискивали: ну, кого еще? Помѣщеніе уже было, фонды питанія, и хорошаго питанія, уже были выдѣлены — жалко было оставлять пустующими курортный мѣста. Такъ, для медицинскаго надзора за драгоцѣннымъ здоровьемъ тренирующихся я извлекъ изъ центральной чекистской амбулаторіи одного престарѣлаго хирурга, окончательно измотаннаго лагернымъ житьемъ, и въ воздаяніе за это — хотя тогда о воздаяніи я не думалъ — я получилъ возможность подлѣчить свои нервы душами Шарко, массажемъ, электротерапіей, горнымъ солнцемъ и прочими вещами, которыя въ европейскихъ условіяхъ влетаютъ, вѣроятно, въ копѣечку. Примѣрно такимъ же образомъ были извлечены двѣ машинистки управленія ББК, одна изъ которыхъ отсидѣла уже семь лѣтъ, другая — шесть. Вообще на Вичку переводились люди, которые рѣшительно никакого отношенія къ спартакіадѣ не имѣли и имѣть не могли.

Всѣ мои предписанія насчетъ такихъ переводовъ Поккалнъ исполнялъ неукоснительно и безъ разговоровъ. Имѣю основанія полагать, что за эти недѣли я Поккалну осточертѣлъ, и моя спартакіада снилась ему какимъ-то восьминогимъ кошмаромъ съ очками на каждой ногѣ. И если кто былъ обрадованъ нашимъ побѣгомъ изъ лагеря, такъ это Поккалнъ — какъ гора съ плечъ. Была только одна маленькая зацѣпочка. Юра — черезъ Хлѣбникова — отыскалъ семидесятилѣтняго профессора геологіи, имя небезызвѣстное и заграницей. Я рѣшилъ рискнуть и пришелъ къ Поккалну. Даже латышская флегма тов. Поккална не выдержала:

— Ну, ужъ, позвольте, тов. Солоневичъ, это уже черезчуръ. Зачѣмъ онъ вамъ нуженъ? Ему же шестьдесятъ, что онъ, въ футболъ у васъ будетъ играть?

— Ахъ, тов. Поккалнъ, вѣдь вы сами же понимаете, что спартакіада имѣетъ въ сущности вовсе не спортивное, а чисто политическое значеніе.

Поккалнъ посмотрѣлъ на меня раздраженно, но сдѣлалъ видъ, что о политическомъ значеніи онъ понимаетъ все. Разспрашивать меня и, слѣдовательно, признаваться въ обратномъ — было бы неудобно: какой же онъ послѣ этого членъ партіи?

Профессоръ въ полномъ изумленіи забралъ свои пожитки, былъ перевезенъ на Вичку, лежалъ тамъ на солнышкѣ, удилъ форель и съ совершенно недоумѣннымъ видомъ спрашивалъ меня потомъ:

— Послушайте, тутъ, кажется, вы что-то вродѣ завѣдующаго... Объясните мнѣ ради Бога, что сей сонъ значитъ?

Объяснять ему — у меня не было никакой возможности. Но въ воздаяніе за курортъ я попросилъ профессора выучить меня уженью форели. Профессоръ поучилъ меня дня два, а потомъ бросилъ.

— Простите, я выдвиженцами никогда не занимался... Извините, пожалуйста, но такой бездарности, какъ вы — еще не встрѣчалъ... Совѣтую вамъ никогда и въ руки удочки не брать. Профанація!

Юра въ своемъ новомъ чинѣ инструктора спорта медгорскаго отдѣленія ББК ОГПУ лазилъ по лагпунктамъ и потомъ говорилъ мнѣ: тамъ, на шестомъ лагпунктѣ, бухгалтерша одна есть... Кандидатура бухгалтерши подвергалась обсужденію, и женщина изъ обстановки голоднаго двѣнадцатичасоваго рабочаго дня, клопиныхъ бараковъ и всяческихъ понуканій, не вѣря глазамъ своимъ, перебиралась на Вичку...

Я сейчасъ заплатилъ бы нѣкоторое количество денегъ, чтобы посмотрѣть, какъ послѣ нашего побѣга Успенскій расхлебывалъ мою спартакіаду, а Поккалнъ расхлебывалъ мой вичкинскій курортъ. Во всякомъ случаѣ — это былъ на рѣдкость веселый періодъ моей жизни.

 

НА САМЫХЪ ВЕРХАХЪ

Мои отношенія съ Успенскимъ, если и были лишены нѣкоторыхъ человѣческихъ черточекъ, то, во всякомъ случаѣ, нехваткой оригинальности никакъ не страдали. Изъ положенія заключеннаго и каторжника я однимъ мановеніемъ начальственныхъ рукъ былъ перенесенъ въ положеніе соучастника нѣкоей жульнической комбинаціи, въ положеніе, такъ сказать, совладѣльца нѣкоей жульнической тайны. Успенскій имѣлъ въ себѣ достаточно мужества или чего-то иного, чтобы при всемъ этомъ не дѣлать честнаго выраженія лица, я — тоже. Такъ что было взаимное пониманіе, не очень стопроцентное, но было.

Успенскій вызывалъ меня по нѣсколько разъ въ недѣлю въ самые неподходящіе часы дня и ночи, выслушивалъ мои доклады о ходѣ дѣлъ, заказывалъ и цензурировалъ статьи, предназначенныя для "Перековки", Москвы и "братскихъ компартій", обсуждалъ проекты сценарія о спартакіадѣ и прочее въ этомъ родѣ. Иногда выходили маленькія недоразумѣнія. Одно изъ нихъ вышло изъ-за профессора-геолога.

Успенскій вызвалъ меня, и видъ у него былъ раздраженный.

— На какого чорта вамъ этотъ старикашка нуженъ?

— А я его въ волейболъ учу играть.

Успенскій повернулся ко мнѣ съ такимъ видомъ, который довольно ясно говорилъ: будьте добры дурака не разыгрывать, это вамъ дорого можетъ обойтись. Но вслухъ спросилъ:

— А вы знаете, какую должность онъ занимаетъ въ производственномъ отдѣлѣ?

— Конечно, знаю.

— Ну-съ?

— Видите ли, тов. Успенскій... Профессора X. я разсматривалъ въ качествѣ, такъ сказать, короннаго номера спартакіады...

Самый ударный моментъ. Профессоръ X. извѣстенъ въ лицо — и не только въ Россіи, а, пожалуй, и заграницей. Я его выучу въ волейболъ играть — конечно, въ его годы это не такъ просто. Лицо у него этакое патріархальное. Мы его подкормимъ. И потомъ заснимемъ на кино: загорѣлое лицо подъ сѣдиною волосъ, почтенный старецъ, отбросившій всѣ свои вредительскія заблужденія и въ окруженіи исполненной энтузіазма молодежи играющій въ волейболъ или марширующій въ колоннахъ... Вы вѣдь понимаете, всѣ эти перековавшіеся урки — это и старо, и неубѣдительно: кто ихъ тамъ знаетъ, этихъ урокъ? А тутъ человѣкъ извѣстный, такъ сказать, всей Россіи...

Успенскій даже папиросу изо рта вынулъ.

— Н-не глупо придумано, — сказалъ онъ. — Совсѣмъ не глупо. Но вы подумали о томъ, что этотъ старикашка можетъ отказаться? Я надѣюсь, вы ему о... вообще спартакіадѣ ничего не говорили.

— Ну, это ужъ само собой разумѣется. О томъ, что его будутъ снимать, онъ до самаго послѣдняго момента не долженъ имѣть никакого понятія.

— Т-такъ... Мнѣ Вержбицкій (начальникъ производственнаго отдѣла) уже надоѣлъ съ этимъ старичкомъ. Ну, чортъ съ нимъ, съ Вержбицкимъ. Только очень ужъ старъ, вашъ профессоръ-то. Устроить развѣ ему діэтическое питаніе?

Профессору было устроено діэтическое питаніе. Совершенная фантастика!

 

ВОДНАЯ СТАНЦІЯ

На берегу Онѣжскаго озера была расположена водная станція Динамо. И въ Москвѣ, и въ Петербургѣ, и въ Медгорѣ водныя станціи Динамо были прибѣжищемъ самой высокой, преимущественно чекистской, аристократіи. Здѣсь былъ буфетъ по цѣнамъ кооператива ГПУ, т.е. по цѣнамъ, устанавливаемымъ въ томъ допущеніи, что совѣтскій рубль равенъ приблизительно золотому — иначе говоря, по цѣнамъ почти даровымъ. Здѣсь были лодки, была водка, было пиво. Ни вольной публики, ни тѣмъ болѣе заключенныхъ сюда не подпускали и на выстрѣлъ. Даже мѣстная партійная, но не лагерная, аристократія заходила сюда робко, жалась по уголкамъ и подобострастно взирала на монументально откормленныя фигуры чекистовъ. По роду моей дѣятельности — эта водная станція была подчинена мнѣ.

Приходитъ на эту станцію секретарь партійнаго комитета вольнаго медгорскаго района, такъ сказать, мѣстный предводитель дворянства. Приходитъ сюда, чтобы хоть бочкомъ прикоснуться къ великимъ міра сего, и долго думаетъ: слѣдуетъ ли ему рискнуть на рюмку водки или благоразумнѣе будетъ ограничиться кружкой пива. Всѣ эти Радецкіе, Якименки, Корзуны и прочіе — "центральные", т.е. командированные сюда Москвой — работники, сытые и увѣренные — такъ сказать, чекистскіе бароны и князья. Онъ — провинціальный, захолустный секретаришка, которому здѣсь, въ районѣ лагеря, и дѣлать-то что — неизвѣстно. Хотя у него — орденъ краснаго знамени: вѣроятно, какія-то заслуги въ прошломъ и въ достаточной степени каторжная жизнь — въ настоящемъ, но онъ придавленъ массивами, столично-чекистской увѣренностью и аристократически-пренебрежительными манерами какого-нибудь Якименки, который, проплывая мимо, посмотритъ на него приблизительно, какъ на пустое мѣсто.

А я, такъ сказать, отрепье соціалистической общественности, хожу по станціи въ однихъ трусахъ, и Якименко дружественно пожимаетъ мнѣ руку, плюхается рядомъ со мной на песокъ, и мы ведемъ съ нимъ разные разговоры: я обучаю Якименку плаванью, снабжаю его туристскими совѣтами, со мной вообще есть о чемъ говорить, и у меня — блатъ у Успенскаго. Предводитель дворянства чувствуетъ, что его какъ-то, неизвѣстно какъ, обставили всѣ: и я — контръ-революціонеръ, и Якименко — "революціонеръ", и еще многіе люди. А зарѣжутъ его какіе-нибудь "кулаки" гдѣ-нибудь на переѣздѣ изъ глухой карельской деревни въ другую — и его наслѣдникъ по партійному посту выкинетъ его семью изъ квартиры въ двадцать четыре часа.

Въ одинъ изъ такихъ жаркихъ іюньскихъ дней лежу я на деревянной пристани динамовской станціи, грѣюсь на солнышкѣ и читаю Лонгфелло — въ англійскомъ изданіи. Исторія же съ этой книгой достаточно поучительна и нелѣпа, чтобы не разсказать о ней.

Управленіе ББК имѣло прекрасную библіотеку — исключительно для администраціи и для заключенныхъ перваго лагпункта. Библіотека была значительно лучше крупнѣйшихъ профсоюзныхъ библіотекъ Москвы: во-первыхъ, книгъ тамъ не растаскивали, во-вторыхъ, книгъ отсюда не изымали, и тамъ были изданія, которыя по Москвѣ ходятъ только подпольно — вродѣ Сельвинскаго — и, наконецъ, библіотека очень хорошо снабжалась иностранной технической литературой и журналами, изъ которыхъ кое-что можно было почерпнуть изъ заграничной жизни вообще. Я попросилъ мнѣ выписать изъ Лондона Лонгфелло...

Для того, чтобы московскій профессоръ могъ выписать изъ заграницы необходимый ему научный трудъ, ему нужно пройти черезъ пятьдесятъ пять мытарствъ и съ очень невеликими шансами на успѣхъ: нѣтъ валюты. Здѣсь же — ГПУ. Деньги — ГПУ-скія. Распорядитель этимъ деньгамъ — Успенскій. У меня съ Успенскимъ — блатъ.

Итакъ, лежу и читаю Лонгфелло. Юра околачивается гдѣ-то въ водѣ, въ полуверстѣ отъ берега. Слышу голосъ Успенскаго:

— Просвѣщаетесь?

Переворачиваюсь на бокъ. Стоитъ Успенскій, одѣтый, какъ всегда, по лагерному: грязноватые красноармейскіе штаны, разстегнутый воротъ рубахи: "Ну, и жара"...

— А вы раздѣвайтесь.

Успенскій сѣлъ, стянулъ съ себя сапоги и все прочее. Два его тѣлохранителя шатались по берегу и дѣлали видъ, что они тутъ не при чемъ. Успенскій похлопалъ себя по впалому животу и сказалъ:

— Худѣю, чортъ его дери...

Я посовѣтовалъ ему мертвый часъ послѣ обѣда.

— Какой тутъ къ чорту мертвый часъ — передохнуть и то некогда!.. А вы и англійскій знаете?

— Знаю.

— Вотъ буржуй.

— Не безъ того...

— Ну, и жара...

Юра пересталъ околачиваться и плылъ къ берегу классическимъ кроулемъ — онъ этимъ кроулемъ покрывалъ стометровку приблизительно въ рекордное для Россіи время. Успенскій приподнялся:

— Ну, и плыветъ же, сукинъ сынъ... Кто это?

— А это мой сынъ.

— Ага. А вашего брата я въ Соловкахъ зналъ — ну и медвѣдь...

Юра съ полнаго хода схватился за край мостика и съ этакой спортивной элегантностью вскочилъ наверхъ. Съ копны его волосъ текла вода, и вообще безъ очковъ онъ видѣлъ не очень много.

— Плаваете вы, такъ сказать, большевицкими темпами, — сказалъ Успенскій.

Юра покосился на неизвѣстное ему голое тѣло.

— Да, такъ сказать, спеціализація...

— Это приблизительно скорость всесоюзнаго рекорда, — пояснилъ я.

— Всерьезъ?

— Сами видали.

— А вы въ спартакіадѣ участвуете? — спросилъ Успенскій Юру.

— Коронный номеръ, — нѣсколько невпопадъ отвѣтилъ я.

— Короннымъ номеромъ будетъ профессоръ X., — сказалъ Юра.

Успенскій недовольно покосился на меня — какъ это я не умѣю держать языка за зубами.

— Юра абсолютно въ курсѣ дѣла. Мой ближайшій помъ. А въ Москвѣ онъ работалъ въ кино помощникомъ режиссера Ромма. Будетъ организовывать кинооформленіе спартакіады.

— Такъ васъ зовутъ Юрой? Ну что-жъ, давайте познакомимся. Моя фамилія Успенскій.

— Очень пріятно, — осклабился Юра. — Я знаю, вы начальникъ лагеря, я о васъ много слышалъ.

— Что вы говорите? — иронически удивился Успенскій.

Юра выжалъ свои волосы, надѣлъ очки и усѣлся рядомъ въ позѣ, указывавшей на полную непринужденность.

— Вы, вѣроятно, знаете, что я учусь въ техникумѣ?

— Н-да... знаю, — столь же иронически сказалъ Успенскій.

— Техникумъ, конечно, халтурный. Тамъ, вы знаете, одни урки сидятъ. Очень романтическій народъ. Въ общемъ тамъ по вашему адресу написаны цѣлыя баллады. То-есть не записаны, а такъ, сочинены. Записываю ихъ я.

— Вы говорите, цѣлыя баллады?

— И баллады, и поэмы, и частушки — все, что хотите.

— Очень интересно, — сказалъ Успенскій. — Такъ они у васъ записаны? Можете вы ихъ мнѣ прочесть?

— Могу. Только они у меня въ баракѣ.

— И на какого чорта вы живете въ баракѣ? — повернулся ко мнѣ Успенскій, — я же предлагалъ вамъ перебраться въ общежитіе Вохра.

Общежитіе Вохра меня ни въ какой степени не устраивало.

— Я думаю на Вичку перебраться.

— А вы наизусть ничего изъ этихъ балладъ не помните?

Юра кое-что продекламировалъ: частушки — почти непереводимыя на обычный русскій языкъ и непечатныя абсолютно.

— Да, способные тамъ люди есть, — сказалъ Успенскій. — А поразстрѣливать придется почти всѣхъ, ничего не подѣлаешь.

Отъ разговора о разстрѣлахъ я предпочелъ уклониться.

— Вы говорили, что знали моего брата въ Соловкахъ. Вы и тамъ служили?

— Да, примѣрно такъ же, какъ служите теперь вы.

— Были заключеннымъ? — изумился я.

— Да, на десять лѣтъ. И какъ видите — ничего. Можете мнѣ повѣрить, лѣтъ черезъ пять и вы карьеру сдѣлаете.

Я собрался было отвѣтить, какъ въ свое время отвѣтилъ Якименкѣ: меня-де и московская карьера не интересовала, а о лагерной и говорить ничего. Но сообразилъ, что это было бы неумѣстно.

— Эй, Грищукъ, — вдругъ заоралъ Успенскій.

Одинъ изъ тѣлохранителей вбѣжалъ на мостикъ.

— Окрошку со льдомъ, порцій пять. Коньяку со льдомъ — литръ. Три стопки. Живо.

— Я не пью, — сказалъ Юра.

— Ну, и не надо. Вы еще маленькій, вамъ еще сладенькаго. Шоколаду хотите?

— Хочу.

И вотъ сидимъ мы съ Успенскимъ, всѣ трое въ голомъ видѣ, среди бѣлаго дня и всякой партійно-чекистской публики и пьемъ коньякъ. Все это было неприличнымъ даже и по чекистскимъ масштабамъ, но Успенскому, при его власти, на всякія приличія было плевать. Успенскій доказываетъ мнѣ, что для умнаго человѣка нигдѣ нѣтъ такого карьернаго простора, какъ въ лагерѣ. Здѣсь все очень просто: нужно быть толковымъ человѣкомъ и не останавливаться рѣшительно ни передъ чѣмъ. Эта тема начинаетъ вызывать у меня легкіе позывы къ тошнотѣ.

— Да, а насчетъ вашего брата. Гдѣ онъ сейчасъ?

— По сосѣдству. Въ Свирьлагѣ.

— Статьи, срокъ?

— Тѣ же, что и у меня.

— Обязательно заберу его сюда. Какого ему тамъ чорта. Это я черезъ ГУЛАГ устрою въ два счета... А окрошка хороша.

Тѣлохранители сидятъ подъ палящимъ солнцемъ на пескѣ, шагахъ въ пятнадцати отъ насъ. Ближе не подсѣлъ никто. Мѣстный предводитель дворянства, въ пиджакѣ и при галстухѣ, цѣдитъ пиво, обливается потомъ. Розетка его "Краснаго Знамени" багровѣетъ, какъ сгустокъ крови, пролитой имъ — и собственной, и чужой, и предводитель дворянства чувствуетъ, что кровь эта была пролита зря...