ВИЧКИНСКІЙ КУРОРТЪ

Какъ бы ни былъ халтуренъ самый замыселъ спартакіады, мнѣ время отъ времени приходилось демонстрировать Успенскому и прочимъ чинамъ ходъ нашей работы и "наши достиженія". Поэтому, помимо публики, попавшей на Вичку по мотивамъ, ничего общаго со спортомъ не имѣющимъ, туда же было собрано сорокъ два человѣка всякой спортивной молодежи. Для показа Успенскому провели два футбольныхъ мачта — неплохо играли — и одно "отборочное" легкоатлетическое соревнованіе. Секундомѣры были собственные, рулетокъ никто не провѣрялъ, дисковъ и прочаго никто не взвѣшивалъ — кромѣ, разумѣется, меня — такъ что за "достиженіями" остановки не было. И я имѣлъ, такъ сказать, юридическое право сказать Успенскому:

— Ну вотъ, видите, я вамъ говорилъ. Еще мѣсяцъ подтренируемся — такъ только держись...

Моимъ талантамъ Успенскій воздалъ должную похвалу.

___

Домъ на Вичкѣ наполнился самой разнообразной публикой: какая-то помѣсь спортивнаго клуба съ бандой холливудскихъ статистовъ. Профессоръ, о которомъ я разсказывалъ въ предыдущей главѣ, какъ-то уловилъ меня у рѣчки и сказалъ:

— Послушайте, если ужъ вы взяли на себя роль благодѣтеля лагернаго человѣчества, такъ давайте ужъ до конца. Переведите меня въ какое-нибудь зданіе, силъ нѣтъ, круглыя сутки — галдежъ.

Галдежъ стоялъ, дѣйствительно, круглыя сутки. Я ходилъ по Вичкѣ — и завидовалъ. Только что — и то не надолго — вырвались ребята изъ каторги, только что перешли съ голодной "пайки" на бифштексы (кормили и бифштексами — въ Москвѣ, на волѣ, бифштексъ невиданное дѣло) — и вотъ, міръ для нихъ уже полонъ радости, оптимизма, бодрости и энергіи. Здѣсь были и русскіе, и узбеки, и татары, и евреи, и Богъ знаетъ, кто еще. Былъ молчаливый бѣгунъ на длинныя дистанціи, который именовалъ себя афганскимъ басмачемъ, былъ какой-то по подданству англичанинъ, по происхожденію сиріецъ, по національности еврей, а по прозвищу Чумбурбаба. Росту и силы онъ былъ необычайной, и голосъ у него былъ, какъ труба іерихонская. Знаменитъ онъ былъ тѣмъ, что два раза пытался бѣжать изъ Соловковъ, могъ играть одинъ противъ цѣлой волейбольной команды и иногда и выигрывалъ. Его жизнерадостный рыкъ гремѣлъ по всей Вичкѣ.

Чумбурбабу разыгрывала вся моя "малолѣтняя колонія" и на всѣхъ онъ весело огрызался.

Все это играло въ футболъ, прыгало, бѣгало, грѣлось на солнцѣ и галдѣло. Болѣе солидную часть колоніи пришлось устроить отдѣльно: такой марки не могли выдержать даже лагерныя бухгалтерши... Мы съ Юрой думали было перебраться на жительство на Вичку, но по ходу лагерныхъ дѣлъ нашъ побѣгъ оттуда могъ бы очень непріятно отозваться на всей этой компаніи. Поэтому мы остались въ баракѣ. Но на Вичку я ходилъ ежедневно и пытался наводить тамъ нѣкоторые порядки. Порядковъ особенныхъ, впрочемъ, не вышло, да и незачѣмъ было ихъ создавать. Постепенно у меня, а въ особенности у Юры, образовался небольшой кружокъ "своихъ ребятъ".

Я старался разобраться въ новомъ для меня мірѣ лагерной молодежи и, разобравшись, увидалъ, что отъ молодежи на волѣ она отличается только однимъ: полнымъ отсутствіемъ какихъ бы то ни было совѣтскихъ энтузіастовъ — на волѣ они еще есть. Можно было бы сказать, что здѣсь собрались сливки антисовѣтской молодежи — если бы настоящія сливки не были на томъ свѣтѣ и на Соловкахъ. Такимъ образомъ, настроенія этой группы не были характерны для всей совѣтской молодежи — но они были характерны все же для 60-70 процентовъ ея. Разумѣется, что о какой-либо точности такой "статистики" и говорить не приходится, но, во всякомъ случаѣ, рѣзко антисовѣтски настроенная молодежь преобладала подавляюще и на волѣ, а ужъ о лагерѣ и говорить нечего.

Сидѣла вся эта публика почти исключительно по статьямъ о террорѣ и сроки имѣла стандартные: по десять лѣтъ. Въ примѣненіи къ террористическимъ статьямъ приговора это означало то, что на волю имъ вообще не выйти никогда: послѣ лагеря — будетъ высылка или тотъ, весьма малоизвѣстный заграницѣ родъ ссылки, который именуется вольнонаемной лагерной службой: вы вашъ срокъ закончили, никуда изъ лагеря васъ не выпускаютъ, но вы получаете право жить не въ баракѣ, а на частной квартирѣ и получаете въ мѣсяцъ не 3 рубля 80 копѣекъ, какъ получаетъ лѣсорубъ, не 15-20 рублей, какъ получаетъ бухгалтеръ, и даже не 70-80 рублей, какъ получалъ я, а напримѣръ, 300-400, но никуда изъ лагеря вы уѣхать не можете. Человѣкъ, уже разъ попавшій въ хозяйственную машину ГПУ, вообще почти не имѣетъ никакихъ шансовъ выбраться изъ нея, человѣкъ, попавшій по террористическимъ дѣламъ, — и тѣмъ болѣе.

Въ виду всего этого, лагерная молодежь вела себя по отношенію къ администраціи весьма независимо и, я бы сказалъ, вызывающе. Видъ у нея при разговорахъ съ какимъ-нибудь начальникомъ колонны или лагернаго пункта былъ приблизительно такой: "Что ужъ тамъ дальше будетъ — это плевать, а пока что — я ужъ тебѣ морду набью". Психологія, такъ сказать, "отчаянности"...

Били довольно часто и довольно основательно. За это, конечно, сажали въ ШИЗО, иногда — рѣдко — даже и разстрѣливали (публика квалифицированная и нужная), но все же администрація всякихъ ранговъ предпочитала съ этимъ молоднякомъ не связываться, обходила сторонкой...

Я, конечно, зналъ, что товарищъ Подмоклый среди всей этой публики имѣетъ какихъ-то своихъ сексотовъ, но никакъ не могъ себѣ представить — кто именно изъ всѣхъ моихъ футболистовъ и прочихъ, подобранныхъ лично мной — могъ бы пойти на такое занятіе. Затесался было какой-то парень, присужденный къ пяти годамъ за превышеніе власти. Какъ оказалось впослѣдствіи, это превышеніе выразилось въ "незаконномъ убійствѣ" двухъ арестованныхъ — парень былъ сельскимъ милиціонеромъ. Объ этомъ убійствѣ онъ проболтался самъ, и ему на ближайшей футбольной тренировкѣ сломали ногу. Подмоклый вызвалъ меня въ третью часть и упорно допрашивалъ: что это, несчастная случайность или "заранѣе обдуманное намѣреніе"?

Подмоклому было доказано, что о заранѣе обдуманномъ намѣреніи и говорить нечего: я самъ руководилъ тренировкой и видалъ, какъ все это случилось. Подмоклый смотрѣлъ на меня непріязненно и подозрительно, впрочемъ, онъ, какъ всегда по утрамъ, переживалъ міровую скорбь похмѣлья. Выпытывалъ, что тамъ за народъ собрался у меня на Вичкѣ, о чемъ они разговариваютъ и какія имѣются "политическія настроенія". Я сказалъ:

— Чего вы ко мнѣ пристаете, у васъ вѣдь тамъ свои стукачи есть — у нихъ и спрашивайте.

— Стукачи, конечно есть, а я хочу отъ васъ подтвержденіе имѣть...

Я понялъ, что парнишка съ превышеніемъ власти былъ его единственнымъ стукачемъ: Вичка была организована столь стремительно, что третья часть не успѣла командировать туда своихъ людей, да и командировать было трудно: подбиралъ кандидатовъ лично я.

Разговоръ съ Подмоклымъ принялъ чрезвычайно дипломатическій характеръ. Подмоклый крутилъ, крутилъ, ходилъ кругомъ да около, рекомендовалъ мнѣ какихъ-то замѣчательныхъ форвардовъ, которые у него имѣлись въ оперативномъ отдѣлѣ. Я сказалъ:

— Давайте — посмотримъ, что это за игроки: если дѣйствительно хорошіе — я ихъ приму.

Подмоклый опять начиналъ крутить — и я поставилъ вопросъ прямо:

— Вамъ нужно на Вичкѣ своихъ людей имѣть — съ этого бы и начинали.

— А что вы изъ себя наивняка крутите — что, не понимаете вы, о чемъ разговоръ идетъ?

Положеніе создалось невеселое. Отказываться прямо — было невозможно технически. Принять кандидатовъ Подмоклаго и не предупредить о нихъ моихъ спортсменовъ — было невозможно психически. Принять и предупредить — это значило бы, что этимъ кандидатамъ на первыхъ же тренировкахъ поломаютъ кости, какъ поломали бывшему милиціонеру, — и отвѣчать пришлось бы мнѣ. Я сказалъ Подмоклому, что я ничего противъ его кандидатовъ не имѣю, но что, если они не такіе ужъ хорошіе игроки, какъ объ этомъ повѣствуетъ Подмоклый, то остальные физкультурники поймутъ сразу, что на Вичку эти кандидаты попали не по своимъ спортивнымъ заслугамъ, — слѣдовательно, ни за какія послѣдствія я не ручаюсь и не отвѣчаю.

— Ну, и дипломатъ же вы, — недовольно сказалъ Подмоклый.

— Еще бы... Съ вами поживешь — поневолѣ научишься...

Подмоклый былъ слегка польщенъ... Досталъ изъ портфеля бутылку водки:

— А опохмѣлиться нужно, хотите стакашку?

— Нѣтъ, мнѣ на тренировку идти.

Подмоклый налилъ себѣ стаканъ водки и медленно высосалъ ее цѣликомъ.

— А намъ своей глазъ обязательно нужно тамъ имѣть. Такъ вы моихъ ребятъ возьмите... Поломаютъ ноги — такъ и чортъ съ ними, намъ этого товара не жалко.

Такъ попали на Вичку два бывшихъ троцкиста. Передъ тѣмъ, какъ перевести ихъ туда, я сказалъ Хлѣбникову и еще кое-кому, чтобы ребята зря языкомъ не трепали. Хлѣбниковъ отвѣтилъ, что на всякихъ сексотовъ ребятамъ рѣшительно наплевать... На ту же точку зрѣнія сталъ Кореневскій — упорный и воинствующій соціалъ-демократъ. Кореневскій сказалъ, что онъ и передъ самимъ Сталинымъ ни въ какомъ случаѣ не желаетъ скрывать своихъ политическихъ убѣжденій: за него-де, Кореневскаго, работаетъ исторія и просыпающаяся сознательность пролетарскихъ массъ. Я сказалъ: ну, ваше дѣло — я предупреждаю.

Исторія и массы не помогли. Кореневскій велъ настойчивую и почти открытую меньшевицкую агитацію — съ Вички поѣхалъ на Соловки: я не очень увѣренъ, что онъ туда доѣхалъ живымъ.

Впрочемъ, меньшевицкая агитація никакого сочувствія въ моихъ "физкультурныхъ массахъ" не встрѣчала. Было очень наивно идти съ какой бы то ни было соціалистической агитаціей къ людямъ, на практикѣ переживающимъ почти стопроцентный соціализмъ... Даже Хлѣбниковъ — единственный изъ всей компаніи, который рисковалъ произносить слово "соціализмъ", глядя на результатъ Кореневской агитаціи, пересталъ оперировать этимъ терминомъ... Съ Кореневскимъ же я поругался очень сильно.

Это былъ высокій, тощій юноша, съ традиціонной меньшевицко-народовольческой шевелюрой, — вымирающій въ Россіи типъ книжнаго идеалиста... О революціи, соціализмѣ и пролетаріатѣ онъ говорилъ книжными фразами — фразами довоенныхъ соціалъ-демократическихъ изданій, оперировалъ эрфуртской программой, Каутскимъ, тоже, конечно, въ довоенномъ изданіи, доказывалъ, что большевики — узурпаторы власти, вульгаризаторы марксизма, диктаторы надъ пролетаріатомъ и т.п. Вичковская молодежь, уже пережившая и революцію, и соціализмъ, и пролетаріатъ, смотрѣла на Кореневскаго, какъ на человѣка малость свихнувшагося, и только посмеивалась. Екатеринославскій слесарь Фомко, солидный пролетарій лѣтъ двадцати восьми, какъ-то отозвалъ меня въ сторонку.

— Хотѣлъ съ вами насчетъ Кореневскаго поговорить... Скажите вы ему, чтобы онъ заткнулся. Я самъ пролетарій не хуже другого, такъ и у меня отъ соціализму съ души воротить. А хлопца размѣняютъ, ни за полкопѣйки пропадетъ. Побалакайте вы съ нимъ, у васъ на него авторитетъ есть...

"Авторитета" не оказалось никакого. Я вызвалъ Кореневскаго сопровождать меня съ Вички въ Медгору и по дорогѣ попытался устроить ему отеческій разносъ: во-первыхъ, вся его агитація — какъ подъ стеклышкомъ: не можетъ же онъ предполагать, что изъ 60 человѣкъ вичкинскаго населенія нѣтъ ни одного сексота, и, во-вторыхъ, если ужъ подставлять свою голову подъ наганы третьяго отдѣла, такъ ужъ за что-нибудь менѣе безнадежное, чѣмъ пропаганда соціализма въ Совѣтской Россіи вообще, а въ лагерѣ — въ частности и въ особенности.

Но жизнь прошла какъ-то мимо Кореневскаго. Онъ нервными жестами откидывалъ спадавшіе на лицо спутанные свои волосы и отвѣчалъ мнѣ Марксомъ и эрфуртской программой. Я ему сказалъ, что и то, и другое я знаю и безъ него, и знаю въ изданіяхъ болѣе позднихъ, чѣмъ 1914 годъ. Ничего не вышло: хоть колъ на головѣ теши. Кореневскій сказалъ, что онъ очень признателенъ мнѣ за мои дружескія къ нему чувства, но что интересы пролетаріата для него выше всего — кстати, съ пролетаріатомъ онъ не имѣлъ ничего общаго: отецъ его былъ московскимъ врачемъ, а самъ онъ избралъ себѣ совсѣмъ удивительную для Совѣтской Россіи профессію — астронома. Что ему пролетаріатъ и что онъ пролетаріату? Я напомнилъ ему о Фомко. Результатъ былъ равенъ нулю.

Недѣли черезъ двѣ послѣ этого разговора меня при входѣ на Вичку встрѣтилъ весьма разстроенный Хлѣбниковъ.

— Кореневскаго изъяли. Самъ онъ куда-то исчезъ, утромъ пришли оперативники и забрали его вещи...

— Такъ, — сказалъ я, — доигрался...

Хлѣбниковъ посмотрѣлъ на меня ожидающимъ взоромъ.

— Давайте сядемъ... Какой-то планъ нужно выработать.

— Какой тутъ можетъ быть планъ, — сказалъ я раздраженно. — Предупреждали парня...

— Да, я знаю... Это, конечно, утѣшеніе, — Хлѣбниковъ насмѣшливо передернулъ плечами, — мы, дескать, говорили, не слушалъ — твое дѣло. Чортъ съ нимъ, съ утѣшеніемъ... Постойте, кажется, кто-то идетъ...

Мы помолчали. Мимо прошли какіе-то вичкинскіе лагерники и оглядѣли насъ завистливо-недружелюбными взглядами — вичкинскіе бифштексы на фонѣ сосѣднихъ "паекъ" — широкихъ симпатій лагерной массы не вызывали. За лагерниками показалась монументальная фигура Фомко, вооруженнаго удочками. Фомко подошелъ къ намъ:

— Насчетъ Кореневскаго уже знаете?

— Идемъ въ сторонку, — сказалъ Хлѣбниковъ.

Отошли въ сторонку и усѣлись.

— Видите-ли, И. Л., — сказалъ Хлѣбниковъ, — и, конечно, понимаю, что у васъ никакихъ симпатій къ соціализму нѣтъ, — а Кореневскаго все-таки надо выручить.

Я только пожалъ плечами — какъ его выручишь?

— Попробуйте подъѣхать къ начальнику третьей части — я знаю, вы съ нимъ, такъ сказать, интимно знакомы... — Хлѣбниковъ посмотрѣлъ на меня не безъ ироніи. — А то, можетъ быть, и къ самому Успенскому?

Фомко смотрѣлъ мрачно:

— Тутъ, товарищъ Хлѣбниковъ, не такъ просто... Вотъ такіе тихенькіе, какъ этотъ Кореневскій, — дай ему власть — такъ онъ почище Успенскаго людей рѣзать будетъ... Пролетаріемъ, сукинъ сынъ, задѣлался... Онъ еще мнѣ насчетъ пролетаріата будетъ говорить... Нѣтъ, если большевики меньшевиковъ вырѣжутъ — ихнее дѣло, намъ туда соваться нечего: одна стерва другую загрызетъ....

Хлѣбниковъ посмотрѣлъ на Фомко холодно и твердо.

— Дурацкіе разговоры. Во первыхъ, Кореневскій — нашъ товарищь...

— Если вашъ, такъ вы съ нимъ и цѣлуйтесь. Намъ такихъ товарищей не надо. "Товарищами" — и такъ сыты...

— ... А во вторыхъ, — такъ же холодно продолжалъ Хлѣбниковъ, не обращая вниманія на реплику Фомко, — во вторыхъ — онъ противъ сталинскаго режима — слѣдовательно намъ съ нимъ пока по дорогѣ. А кого тамъ придется вѣшать послѣ Сталина, это будетъ видно. И еще: Кореневскій единственный сынъ у отца... Если вы, И. Л., можете выручить, вы это должны сдѣлать.

— Я, можетъ, тоже единственный сынъ, — сказалъ Фомко. — Сколько этихъ сыновей ваши соціалисты на тотъ свѣтъ отправили. А впрочемъ, ваше дѣло, хотите — выручайте... А вотъ стукачей намъ отсюдова вывести нужно...

Фомко и Хлѣбниковъ обмѣнялись понимающими взглядами.

— М-да, — неопредѣленно сказалъ Хлѣбниковъ...

Помолчали.

— Наши ребята очень взволнованы арестомъ Кореневскаго, хорошій былъ, въ сущности, парень.

— Парень ничего, — нѣсколько мягче сказалъ Фомко.

Я не видалъ рѣшительно никакихъ возможностей помочь Кореневскому. Идти къ Подмоклому? Что ему сказать? Меньшевицкая агитація Кореневскаго было поставлена такъ по мальчишески, что о ней всѣ знали — удивительно, какъ Кореневскій не сѣлъ раньше... При случаѣ можно попытаться поговорить съ Успенскимъ, но это только въ томъ случаѣ, если онъ меня вызоветъ: идти къ нему спеціально съ этой цѣлью, значило обречь эту попытку на безусловный провалъ. Но Хлѣбниковъ смотрѣлъ на меня въ упоръ, смотрѣлъ, такъ сказать, прямо мнѣ въ совѣсть, и въ его взглядѣ былъ намекъ на то, что, если ужъ я пьянствую съ Подмоклымъ, то я морально обязанъ какъ-то и чѣмъ-то компенсировать паденіе свое.

Въ тотъ же вечеръ въ Динамо я и попытался представить Подмоклому всю эту исторію въ весьма юмористическомъ видѣ. Подмоклый смотрѣлъ на меня пьяными и хитрыми глазами и только подсмѣивался. Я сказалъ, что эта исторія съ арестомъ вообще глупо сдѣлана: только что я ввелъ на Вичку двухъ, явно подозрительныхъ для окружающихъ, "троцкистовъ" — и вотъ уже арестъ... Столковались на такихъ условіяхъ: Подмоклый выпускаетъ Кореневскаго, я же обязуюсь принять на Вичку еще одного сексота.

— А знаете, кого? — съ пьянымъ торжествомъ сказалъ мнѣ Подмоклый.

— А мнѣ все равно.

— Ой-ли? Профессора У.

У меня глаза на лобъ полѣзли. Профессоръ У. — человѣкъ съ почти міровымъ именемъ. И онъ сексотъ? И моя Вичка превращается изъ курорта въ западню? И моя халтура превращается въ трагедію? И, главное, какъ будто ничего не подѣлаешь.

Но профессоръ У. на Вичку не попалъ, а Кореневскаго выручить такъ и не удалось. Рыбачья бригада, ставившая сѣти на озерѣ, при впаденіи въ него рѣки Вички, вытащила трупъ одного изъ "троцкистовъ". Ноги трупа запутались въ крѣпкой лескѣ отъ удочки, тѣло было измолото вичкинскими водопадами: удилъ, значитъ, парень рыбу, какъ-то оступился въ водопады — и поминай, какъ звали.

На этотъ разъ Подмоклый вызвалъ меня въ оффиціальномъ порядкѣ и сказалъ мнѣ:

— Итакъ, гражданинъ Солоневичъ, будьте добры отвѣтить мнѣ.

Произошла нѣкоторая перепалка. Бояться Подмоклаго со всей его третьей частью у меня не было никакихъ основаній. До проведенія спартакіады я былъ забронированъ отъ всякихъ покушеній съ чьей бы то ни было стороны. Поэтому, когда Подмоклый попробовалъ повысить тонъ, я ему сказалъ, чтобы онъ дурака не валялъ, а то я пойду и доложу Успенскому, что сексотовъ всадили на Вичку по дурацки, что я объ этомъ его, Подмоклаго, предупреждалъ, что онъ, Подмоклый, самъ мнѣ сказалъ: "этого товара намъ не жалко", и что я ему, Подмоклому, категорически предлагаю моей работы не разваливать: всякому понятно, что энтузіастовъ соціалистическаго строительства на Вичкѣ нѣтъ и быть не можетъ, что тамъ сидятъ контръ-революціонеры (не даромъ же ихъ посадили) и что, если третья часть начнетъ арестовывать моихъ людей, я пойду къ Успенскому и скажу, что проведеніе спартакіады онъ, Подмоклый, ставитъ подъ угрозу.

— Ну, и чего вы взъерепенились, — сказалъ Подмоклый. — Я съ вами, какъ съ человѣкомъ, разговариваю.

Инцидентъ былъ исчерпанъ. Виновниковъ гибели "троцкиста" разыскивать такъ и не стали. Этого "товара" у третьей части, дѣйствительно, было много. Но и Кореневскаго выручить не удалось. Оставшійся "троцкистъ" былъ въ тотъ же день изъятъ изъ Вички и куда-то отосланъ. Но я чувствовалъ, что послѣ спартакіады или, точнѣе, послѣ моего побѣга Подмоклый постарается кое съ кѣмъ раздѣлаться. Я снова почувствовалъ одинъ изъ самыхъ отвратительныхъ, самыхъ идіотскихъ тупиковъ совѣтской жизни: что бы ни организовывать — самое безпартійное, самое аполитичное — туда сейчасъ же проползетъ ГПУ и устроитъ тамъ западню. Передъ самымъ побѣгомъ мнѣ пришлось кое-кого изъ моихъ физкультурниковъ изъять изъ Вички и отправить въ качествѣ инструкторовъ въ другія отдѣленія, подальше отъ глазъ медгорской третьей части. Впрочемъ, дня за три до побѣга Подмоклый, подмочившись окончательно, сталъ стрѣлять въ корридорѣ общежитія ГПУ — и куда-то исчезъ. Что съ нимъ сдѣлалось, я такъ и не узналъ. Въ этомъ есть какое-то воздаяніе. Изъ ГПУ-скихъ палачей немногіе выживаютъ. Остатки человѣческой совѣсти они глушатъ алкоголемъ, морфіемъ, кокаиномъ, и ГПУ-ская машина потомъ выбрасываетъ ихъ на свалку, а то и на тотъ свѣтъ... Туда же, видимо, былъ выброшенъ и товарищъ Подмоклый...

На Вичкѣ былъ моментъ напряженной тревоги, когда въ связи съ убійствомъ сексота ожидались налеты третьей части, обыски, допросы, аресты. Обычно въ такихъ случаяхъ подвергается разгрому все, что попадается подъ руку: бригада, баракъ, иногда и цѣлая колонна. ГПУ не любить оставлять безнаказанной гибель своихъ агентовъ. Но здѣсь разгромъ Вички означалъ бы разгромъ спартакіады, а для спартакіады Успенскій охотно пожертвовалъ бы и сотней своихъ сексотовъ. Поэтому Вичку оставили въ покоѣ. Напряженіе понемногу улеглось: притихшая было молодежь снова подняла свой галдежъ, и въ небольшихъ разрозненныхъ кружкахъ моихъ физкультурниковъ снова стали вестись политическія пренія.

Велись они по всякимъ болѣе или менѣе отдаленнымъ уголкамъ вичкинской территоріи, и время отъ времени приходилъ ко мнѣ какой-нибудь питерскій студентъ или бывшій комсомолецъ московскаго завода "АМО" за какими-нибудь фактическими справками. Напримѣръ: существуетъ ли въ Европѣ легальная коммунистическая печать?

— Да вы возьмите "Правду" и прочитайте. Тамъ есть и цитаты изъ коммунистической печати, и цифры коммунистическихъ депутатовъ въ буржуазныхъ парламентахъ...

— Такъ-то такъ, такъ вѣдь это все — по подпольной линіи...

Или:

— Правда ли, что при старомъ строѣ былъ такой порядокъ: если рабочій сидитъ въ трамваѣ, а входитъ буржуй, такъ рабочій долженъ былъ встать и уступить свое мѣсто?

Такіе вопросы задавались преимущественно со стороны бывшихъ низовыхъ комсомольцевъ, комсомольцевъ "отъ станка". Со стороны публики болѣе квалифицированной и вопросы были болѣе сложные, напримѣръ, по поводу мірового экономическаго кризиса. Большинство молодежи убѣждено, что никакого кризиса вообще нѣтъ. Разъ объ этомъ пишетъ совѣтская печать — значитъ, вретъ. Ну, перебои, конечно, могутъ быть — вотъ "наши" все это и раздуваютъ. Или: была ли въ Россіи конституція? Или: правда ли, что Троцкій писалъ о Ленинѣ, какъ о "профессіональномъ эксплоататорѣ всяческой отсталости въ русскомъ рабочемъ классѣ?" Или: дѣйствительно ли до революціи принимали въ университеты только дворянъ?...

Не на всѣ эти вопросы я рисковалъ исчерпывающими отвѣтами.

Все это были очень толковые ребята, ребята съ ясными мозгами, но съ чудовищнымъ невѣжествомъ въ исторіи Россіи и міра. И всѣ они, какъ и молодежь на волѣ, находились въ періодѣ бурленій. Мои футбольныя команды представляли цѣлую радугу политическихъ исканій и политическихъ настроеній. Былъ одинъ троцкистъ — настоящій, а не изъ третьей части. Попалъ онъ сюда по дѣлу какой-то организаціи, переправлявшей оружіе изъ-за границы въ Россію, но ни объ этой организаціи, ни о своемъ прошломъ онъ не говорилъ ни слова. Я даже не увѣренъ въ томъ, что онъ былъ троцкистомъ: терминъ "троцкистъ" отличается такой же юридической точностью, какъ термины: "кулакъ", "бѣлобандитъ", "бюрократъ". Доказывать, что вы не "троцкистъ" или не "бюрократъ", такъ же трудно, какъ доказывать, напримѣръ, что вы не сволочь. Доказывать же по совѣтской практикѣ приходится не обвинителю, а обвиняемому... Во всякомъ случаѣ, этотъ "троцкистъ" былъ единственнымъ, пріемлющимъ принципъ совѣтской власти. Онъ и Хлѣбниковъ занимали крайній лѣвый флангъ вичкинскаго парламента. Остальная публика въ подавляющемъ большинствѣ принадлежала къ той весьма неопредѣленной и расплывчатой организаціи или, точнѣе, къ тому теченію, которое называетъ себя то "союзомъ русской молодежи", то "союзомъ мыслящей молодежи", то "Молодой Россіей" и вообще всякими комбинаціями изъ словъ "Россія" и "молодость". На волѣ все это гнѣздится по вузовскимъ и рабочимъ общежитіямъ, по комсомольскимъ ячейкамъ, и иногда, смотришь — какой-нибудь Ваня или Петя на открытомъ собраніи распинается за пятилѣтку такъ, что только диву даешься. А потомъ выясняется: накрыли Ваню или Петю въ завкомѣ, гдѣ онъ на ночномъ дежурствѣ отбарабанивалъ на пишущей машинкѣ самую кровожадную антисовѣтскую листовку. И поѣхалъ Ваня или Петя на тотъ свѣтъ...

Долженъ сказать, что среди этой молодежи напрасно было бы искать какой-нибудь, хотя бы начерно выработанной программы — во всякомъ случаѣ, положительной программы. Ихъ идеологія строится прежде всего на отметаніи того, что ихъ ни въ какомъ случаѣ не устраиваетъ. Ихъ ни въ какомъ отношеніи не устраиваетъ совѣтская система, не устраиваетъ никакая партійная диктатура, и поэтому между той молодежью (въ лагерѣ ея мало), которая хочетъ измѣнить нынѣшнее положеніе путемъ, такъ сказать, усовершенствованія коммунистической партіи, и той, которая предпочитаетъ эту партію просто перевѣшать, — существуетъ основной, рѣшающій переломъ: двѣ стороны баррикады.

Вся молодежь, почти безъ всякаго исключенія, совершенно индифферентна къ какимъ бы то ни было религіознымъ вопросамъ. Это никакъ не воинствующее безбожіе, а просто полное безразличіе: "можетъ быть, это кому-нибудь и надо, а намъ рѣшительно ни къ чему". Въ этомъ пунктѣ антирелигіозная пропаганда большевиковъ сдѣлала свое дѣло — хотя враждебности къ религіи внушить не смогла. Монархическихъ настроеній нѣтъ никакихъ. О старой Россіи представленіе весьма сумбурное, создавшееся не безъ вліянія совѣтскаго варіанта русской исторіи. Но если на религіозные темы съ молодежью и говорить не стоитъ — выслушаютъ уважительно, даже и возражать не будутъ, — то о царѣ поговорить можно: "да, технически это, можетъ быть, и не такъ плохо". Къ капитализму отношеніе въ общемъ неопредѣленное: съ одной стороны, теперь-то уже ясно, что безъ капиталиста, частника, "хозяина" не обойтись, а съ другой — какъ же такъ, строили заводы на своихъ костяхъ?.. Каждая группировка имѣетъ свои программы регулированія капитализма... Среди этихъ программъ — есть и небезынтересныя... Въ среднемъ, можно бы сказать, что, оторванная отъ всего міра, лишенная всякаго руководства со стороны старшихъ, не имѣющая никакого доступа къ мало-мальски объективной политико-экономической литературѣ, русская молодежь нащупываетъ какіе-то будущіе компромиссы между государственнымъ и частнымъ хозяйствомъ. Ходъ мышленія — чисто экономическій и техническій, земной: если хотите, то даже и шкурный. Никакихъ "вѣчныхъ вопросовъ" и никакихъ потустороннихъ темъ. И за всѣмъ этимъ — большая и хорошая любовь къ своей странѣ — это, вѣроятно, и будетъ то, что въ эмиграціи называется терминомъ "національное возрожденіе". Но терминъ "національный" будетъ для этой молодежи непонятнымъ терминомъ. Или, пожалуй, хуже — двусмысленнымъ терминомъ: въ немъ будетъ заподозрѣно то, что у насъ когда-то называлось зоологическимъ націонализмомъ — противопоставленіе одной изъ россійскихъ національностей другимъ.

Я позволю себѣ коснуться здѣсь — мелькомъ и безъ доказательствъ — очень сложнаго вопроса о націонализмѣ, какъ таковомъ, то-есть о противопоставленіи одной націи другой, внѣ всякаго отношенія къ моимъ личнымъ взглядамъ по этому поводу.

Въ томъ чудовищномъ смѣшеніи "племенъ, нарѣчій, состояній", которое совершено совѣтской революціей, междунаціональная рознь среди молодежи сведена на нѣтъ. Противопоставленія русскаго не русскому быту отсутствуютъ вовсе. Этотъ фактъ создаетъ чрезвычайно важныя побочныя послѣдствія: стремительную руссификацію окраинной молодежи.

Какъ это ни странно, на эту руссификацію первый обратилъ вниманіе Юра во время нашихъ пѣшихъ скитаній по Кавказу. Я потомъ провѣрилъ его выводы — и по своимъ воспоминаніямъ, и по своимъ дальнѣйшимъ наблюденіямъ — и пришелъ въ нѣкоторое изумленіе, какъ такой крупный и бьющій въ глаза фактъ прошелъ мимо моего вниманія. Для какого-нибудь Абарцумяна русскій языкъ — это его пріобрѣтеніе, это его завоеваніе, и онъ — поскольку это касается молодежи — своего завоеванія не отдастъ ни за какія самостійности. Это — его билетъ на право входа въ міровую культуру, а въ нынѣшней Россіи, при всѣхъ прочихъ неудобствахъ совѣтской жизни, научились думать въ масштабахъ непровинціальныхъ.

Насильственная коренизація, украинизація, якутизація и прочее, обернулась самыми неожиданными послѣдствіями. Украинскій мужикъ отъ этой украинизаціи волкомъ взвылъ: во-первыхъ, оффиціальной мовы онъ не понимаетъ и, во-вторыхъ, онъ убѣжденъ въ томъ, что ему и его дѣтямъ преграждаютъ доступъ къ русскому языку, со спеціальной цѣлью, оставить этихъ дѣтей мужиками и закрыть имъ всѣ пути вверхъ. А пути вверхъ практически доступны только русскому языку. И Днѣпрострой, и Харьковскій Тракторный, и Криворожье, и Кіевъ, и Одесса — всѣ они говорятъ по русски, и опять же, въ тѣхъ же гигантскихъ переброскахъ массъ съ мѣста на мѣсто, ни на какихъ украинскихъ мовахъ они говорить не могутъ технически... Въ Дагестанѣ было сдѣлано еще остроумнѣе: было установлено восемь оффиціальныхъ государственныхъ языковъ — пришлось ликвидировать ихъ всѣ: желѣзныя дороги не могли работать: всегда найдется патріотъ волостного масштаба, который, на основаніи закона о восьми государственныхъ языкахъ, начнетъ лопотать такое, что никто ужъ не пойметъ... Итакъ, при отсутствіи національнаго подавленія и, слѣдовательно, при отсутствіи ущемленныхъ національныхъ самолюбій — получило преобладаніе чисто техническое соображеніе о томъ, что безъ русскаго языка все равно не обойтись. И украинскій бетонщикъ, который вчера укладывалъ днѣпровскую плотину, сегодня переброшенъ на Волгу, а на завтра мечтаетъ попасть въ московскій вузъ, ни на какіе соблазны украинизаціи не пойдетъ. Основная база всякихъ самостійныхъ теченій — это сравнительно тонкая прослойка полуинтеллигенціи, да и ту прослойку большевизмъ разгромилъ... Программы, которыя "дѣлятъ Русь по картѣ указательнымъ перстомъ", обречены на провалъ — конечно, поскольку это касается внутреннихъ процессовъ русской жизни...

 

ТОВАРИЩЪ ЧЕРНОВЪ

За справками политическаго характера ко мнѣ особенно часто приходилъ товарищъ Черновъ, бывшій комсомолецъ и бывшій студентъ, прошедшій своими боками Бобрики, Магнитострой и Бѣломорско-Балтійскій каналъ: первые два — въ качествѣ "энтузіаста пятилѣтки", третій — въ качествѣ каторжника ББК. Это былъ бѣлобрысый, сѣроглазый парень, лѣтъ 22-хъ, 23-хъ, медвѣжьяго сложенія, которое и позволило ему выбраться изъ всѣхъ этихъ энтузіазмомъ живьемъ. По нѣкоторымъ, весьма косвеннымъ, моимъ предположеніямъ это именно онъ сбросилъ ГПУ-ского троцкиста въ вичкинскіе водопады, впрочемъ, объ этомъ я его, конечно, не спрашивалъ.

Въ своихъ скитаніяхъ онъ выработалъ изумительное умѣнье добывать себѣ пищу изъ всѣхъ мыслимыхъ и немыслимыхъ источниковъ — приготовлять для ѣды сосновую заболонь, выпаривать весенній березовый сокъ, просто удить рыбу. Наблюдая тщетныя мои попытки приноровиться къ уженью форели, онъ предложилъ мнѣ свои услуги въ качествѣ наставника. Я досталъ ему разовый пропускъ, мы взяли удочки и пошли подальше, вверхъ по рѣчкѣ: на территоріи Вички могли удить рыбу всѣ, для выхода подальше — нуженъ былъ спеціальный пропускъ.

Моя система уженья была подвергнута уничтожающей критикѣ, удочка была переконструирована, но съ новой системой и удочкой не вышло ровно ничего. Черновъ выудилъ штукъ двадцать, я — не то одну, не то двѣ. Устроили привалъ, разложили костеръ и стали на палочкахъ жарить Черновскую добычу. Жарили и разговаривали, сначала, конечно, на обычныя лагерныя темы: какія статьи, какой срокъ. Черновъ получилъ десять лѣтъ по все той же статьѣ о террорѣ: былъ убитъ секретарь цеховой комячейки и какой-то сексотъ. Троихъ по этому дѣлу разстрѣляли, восемь послали въ концлагерь, но фактически убійца такъ и остался невыясненнымъ.

— Кто убилъ, конечно, неизвѣстно, — говорилъ Черновъ. — Можетъ, я, а можетъ, и не я. Темное дѣло.

Я сказалъ, что въ такихъ случаяхъ убійцѣ лучше бы сознаваться: одинъ бы онъ и пропалъ.

— Это нѣтъ. Ужъ уговоры такіе есть. Дѣло въ томъ, что, если не сознается никто, ну, кое-кого размѣняютъ, а организація останется. А если начать сознаваться, тутъ ужъ совсѣмъ пропащее дѣло.

— А какая организація?

— Союзъ молодежи — извѣстно какая, другихъ, пожалуй, и нѣтъ.

— Ну, положимъ есть и другія.

Черновъ пожалъ плечами.

— Какія тамъ другія, по полтора человѣка. Троцкисты, рабочая оппозиція... Недоумки...

— Почему недоумки?

— А, видите, какъ считаемъ мы, молодежь: нужно давать отбой отъ всей совѣтской системы. По всему фронту. Для насъ ясно, что не выходитъ абсолютно ни хрѣна. Что ужъ тутъ латать, да подмазывать — все это нужно сковыривать ко всѣмъ чертямъ, чтобы и совѣтскимъ духомъ не пахло... Все это нужно говорить прямо — карьеристы. И у тѣхъ, и у тѣхъ въ принципѣ — та же партійная, коммунистическая организація. Только если Троцкій, скажемъ, сядетъ на сталинское мѣсто, какой-нибудь тамъ Ивановъ сядетъ на мѣсто Молотова или въ этомъ родѣ. Троцкизмъ и рабочая оппозиція и группа рабочей правды, — всѣ они галдятъ про партійную демократію: на кой чортъ намъ партійная демократія — намъ нужна просто демократія... Кто за ними пойдетъ? Вотъ не сдѣлалъ себѣ карьеры при сталинской партіи, думаетъ, что сдѣлаетъ ее при троцкистской. Авантюра. Почему авантюра? А какъ вы думаете, что, если имъ удастся сковырнуть Сталина, такъ кто ихъ пуститъ на сталинское мѣсто. У Сталина мѣсто насиженное, вездѣ своя брашка, такой другой организаціи не скоро сколотить. Вы думате, имъ дадутъ время сколачивать эту организацію? Держи карманъ шире.

Я спросилъ Чернова, насколько, по его мнѣнію, Хлѣбниковъ характеренъ для рабочей молодежи.

Черновъ подложилъ въ костеръ основательный сукъ, навалилъ сверху свѣжей хвои: "совсѣмъ комары одолѣли, вотъ сволочь".

— Хлѣбниковъ? — переспросилъ онъ. — Такъ какая же онъ рабочая молодежь? Тоже вродѣ Кореневскаго: у Хлѣбникова отецъ — большой коммунистъ, Хлѣбниковъ видитъ, что Сталинъ партію тащитъ въ болото, хочетъ устроить совѣтскій строй только, такъ сказать, пожиже — тѣхъ же щей да пожиже влей. Ну, да я знаю, онъ тоже противъ партійной диктатуры — разговоръ одинъ!.. Что теперь нужно? Нужно крестьянину свободную землю, рабочему свободный профсоюзъ. Все равно, если я токарь, такъ я заводомъ управлять не буду. Кто будетъ управлять? А чортъ съ нимъ, кто — лишь бы не партія. И при капиталистѣ — хуже не будетъ, теперь ужъ это всякій дуракъ понимаетъ. У насъ на Магнитку навезли нѣмецкихъ рабочихъ — изъ безработныхъ тамъ набирали... Елки зеленыя, — Черновъ даже приподнялся на локтѣ, — костюмчики, чемоданчики, граммофончики, отдѣльное снабженіе, а работаютъ, ей-Богу, хуже нашего: нашему такую кормежку — такъ онъ любого нѣмца обставитъ. Что, не обставитъ?

Я согласился, что обставитъ — дѣйствительно обставляли: въ данныхъ условіяхъ иностранные рабочіе работали въ среднемъ хуже русскихъ...

— Ну, мы отъ нихъ кое-что разузнали... Вотъ тебѣ и капитализмъ! Вотъ тебѣ и кризисъ! Такъ это — Германія, ѣсть тамъ нечего и фабричное производство некуда дѣвать. А у насъ?.. Да, хозяинъ нуженъ... Вы говорите, монархія? Что-жъ, и о монархіи можно поговорить, не думаю, что-бъ изъ этого что-нибудь вышло. Знаете, пока царь былъ Божьей милостью — было другое дѣло. А теперь на Божьей милости далеко не уѣдешь... Нѣтъ, я лично ничего противъ монархіи не имѣю, но все это сейчасъ совсѣмъ не актуально. Что актуально? А чтобы и у каждаго рабочаго, и у каждаго мужика по винтовочкѣ дома висѣло. Вотъ это конституція. А тамъ — монархія, президентъ ли — дѣло шестнадцатое. Стойте, кто-то тамъ хруститъ.

Изъ за кустовъ вышло два вохровца. Одинъ сталъ въ сторонкѣ, съ винтовкой на изготовку, другой мрачно подошелъ къ намъ.

— Документы, прошу.

Мы достали наши пропуска. На мой — вохровецъ такъ и не посмотрѣлъ: "ну, васъ-то мы и такъ знаемъ" — это было лестно и очень удобно. На пропускъ Чернова онъ взглянулъ тоже только мелькомъ.

— А на какого вамъ чорта пропуска спрашивать? — интимно-дружественнымъ тономъ спросилъ я. — Сами видите, сидятъ люди среди бѣлаго дня, рыбу жарятъ.

Вохровецъ посмотрѣлъ на меня раздраженно.

— А вы знаете, бываетъ такъ: вотъ сидитъ такой, вотъ не спрошу у него пропуска, а онъ: а ну, товарищъ вохровецъ, ваше удостовѣреніе. А почему вы у меня пропуска не спросили? — вотъ тебѣ и мѣсяцъ въ ШИЗО.

— Житье-то у васъ — тоже не такъ, чтобы очень, — сказалъ Черновъ.

— Отъ такого житья къ ... матери внизъ головой, вотъ что, — свирѣпо ляпнулъ вохровецъ. — Только тѣмъ и живемъ, что другъ друга караулимъ... Вотъ: оборвалъ накомарникъ объ сучья, другого не даютъ — рожа въ арбузъ распухла.

Лицо у вохровца было дѣйствительно опухшее, какъ отъ водянки.

Второй вохровецъ опустилъ свою винтовку и подошелъ къ костру:

— Треплешь ты языкомъ, чучело, охъ, и сядешь же...

— Знаю я, передъ кѣмъ трепать, передъ кѣмъ не трепать, народъ образованный. Можно посидѣть?

Вохровецъ забрался въ струю дыма отъ костра: хоть подкоптиться малость, совсѣмъ комарье заѣло — хуже революціи...

Второй вохровецъ посмотрѣлъ неодобрительно на своего товарища и тревожно — на насъ. Черновъ невесело усмѣхнулся...

— А вдругъ, значитъ, мы съ товарищемъ пойдемъ и заявимъ: ходилъ-де вотъ такой патруль и контръ-революціонные разговоры разводилъ.

— Никакихъ разговоровъ я не развожу, — сказалъ второй вохровецъ. — А что — не бываетъ такъ?

— Бываетъ, — согласился Черновъ. — Бываетъ.

— Ну и хрѣнъ съ нимъ. Такъ жить — совсѣмъ отъ разговора отвыкнешь — только и будемъ коровами мычать. — Вохровецъ былъ изъѣденъ комарами, его руки распухли такъ же, какъ и его лицо, и настроеніе у него было крайне оппозиціонное.

— Оч-чень пріятно: ходишь какъ баранъ по лѣсу: опухши, не спамши, а вотъ товарищъ сидитъ и думаетъ, вотъ сволочи, тюремщики.

— Да, такъ оно и выходитъ, — сказалъ Черновъ.

— А я развѣ говорю, что не такъ? Конечно, такъ. Такъ оно и выходитъ: ты меня караулишь, а я тебя караулю. Тѣмъ и занимаемся. А пахать, извините, некому. Вотъ тебѣ и весь сказъ.

— Васъ за что посадили? — спросилъ я вохровца.

— За любопытство характера. Былъ въ красной арміи, спросилъ командира — какъ же это такъ: царство трудящихся, а нашу деревню — всю подъ метелку къ чертовой матери... Кто передохъ, кого такъ выселили. Такъ я спрашиваю — за какое царство трудящихся мы драться-то будемъ, товарищъ командиръ?

Второй вохровецъ аккуратно положилъ винтовку рядомъ съ собой и вороватымъ взглядомъ осмотрѣлъ прилегающіе кусты: нѣтъ ли тамъ кого...

— Вотъ и здѣсь договоришься ты, — еще разъ сказалъ онъ.

Первый вохровецъ презрительно посмотрѣлъ на него сквозь опухшія щелочки глазъ и не отвѣтилъ ничего. Тотъ уставился въ костеръ своими безцвѣтными глазами, какъ будто хотѣлъ что-то сказать, поперхнулся, потомъ какъ-то зябко поежился.

— Да, оно куда ни поверни... ни туды, ни сюды ...

— Вотъ то-то.

Помолчали. Вдругъ гдѣ-то въ полуверстѣ къ югу раздался выстрѣлъ, потомъ еще и еще. Оба вохровца вскочили, какъ встрепанные, сказалась военная натаска. Опухшее лицо перваго перекосилось озлобленной гримасой.

— Застукали когось-то... Тутъ только что оперативный патруль прошелъ, эти ужъ не спустятъ...

Вслѣдъ за выстрѣлами раздался тонкій сигнальный свистъ, потомъ еще нѣсколько выстрѣловъ.

— Охъ, ты, мать его... бѣжать надо, а то еще саботажъ пришьютъ...

Оба чина вооруженной охраны лагеря скрылись въ чащѣ.

— Прорвало парня, — сказалъ Черновъ. — Вотъ такъ и бываетъ: ходитъ, ходитъ человѣкъ, молчитъ, молчитъ, а потомъ ни съ того, ни съ сего и прорвется... У насъ, на Бобрикахъ, былъ такой парторгъ (партійный организаторъ) — оралъ, оралъ, слѣдилъ, слѣдилъ, а потомъ на общемъ собраніи цеха вылѣзъ на трибуну: простите, говоритъ, товарищи, всю жизнь обманомъ жилъ, карьеру я, сволочь дѣлалъ, проституткой жилъ... За наганъ — сколько тамъ пуль — въ президіумъ: двухъ ухлопалъ, одного ранилъ, а послѣднюю пулю себѣ въ ротъ. Прорвало. А какъ вы думаете, среди вотъ этихъ караульщиковъ — сколько нашихъ? Девяносто процентовъ! Вотъ говорилъ я вамъ, а вы не вѣрили.

— То-есть, чему это я не вѣрилъ?

— А вообще, видъ у васъ скептическій. Н-нѣтъ, въ Россіи — все готово. Не хватаетъ одного — сигнала. И тогда въ два дня — все къ чортовой матери. Какой сигналъ? — Да все равно какой. Хоть война, чортъ съ ней...

Стрѣльба загрохотала снова и стала приближаться къ намъ. Мы благоразумно отступили на Вичку.

 

ЕЩЕ О КАБИНКѢ МОНТЕРОВЪ

Вся эта возня со спартакіадой и прочимъ не прерывала нашей связи съ кабинкой монтеровъ — это было единственное мѣсто, гдѣ мы чувствовали себя болѣе или менѣе дома среди хорошихъ, простыхъ русскихъ людей — простыхъ не въ смыслѣ простонародности. Просто не валяли люди никакого дурака, не лѣзли ни въ какіе активисты, не дѣлали никакихъ лагерныхъ карьеръ. Только здѣсь я хоть на часъ-другой могъ чувствовать себя какъ-будто я вовсе не въ лагерѣ, только здѣсь какъ-то отдыхала душа.

Какъ-то вечеромъ, возвращаясь съ Вички, я завернулъ въ кабинку. У ея дверей на какомъ-то самодѣльномъ верстакѣ Мухинъ что-то долбилъ стамеской:

— Промфинпланъ выполняете? — пошутилъ я и протянулъ Мухину руку.

Мухинъ оторвался отъ тисковъ, какъ-то странно, бокомъ, посмотрѣлъ на меня — взглядъ его былъ суровъ и печаленъ — вытеръ руку о штаны и снова взялся за стамеску.

— Простите, рука грязная, — сказалъ онъ.

Я нѣсколько растерянно опустилъ свою руку. Мухинъ продолжалъ ковыряться со своей стамеской, не глядя на меня и не говоря ни слова. Было ясно, что Мухинъ руки мнѣ подавать не хочетъ... Я стоялъ столбомъ, съ ощущеніемъ незаслуженной обиды и неожиданной растерянности.

— Вы никакъ дуетесь на меня? — не очень удачно спросилъ я...

Мухинъ продолжалъ долбить своей стамеской, только стамеска какъ-то нелѣпо скользила по зажатой въ тиски какой-то гайкѣ.

— Что тутъ дуться, — помолчавъ, сказалъ онъ, — а рука у меня дѣйствительно въ маслѣ. Зачѣмъ вамъ моя рука — у васъ и другія руки есть.

— Какія руки? — не сообразилъ я.

Мухинъ поднялъ на меня тяжелый взглядъ.

— Да ужъ извѣстно, какія.

Я понялъ. Что я могъ сказать и какъ я могъ объяснить? Я повернулся и пошелъ въ баракъ. Юра сидѣлъ на завалинкѣ у барака, обхвативъ руками колѣни и глядя куда-то вдаль. Рядомъ лежала раскрытая книга.

— Въ кабинку заходилъ? — спросилъ Юра.

— Заходилъ.

— Ну?

— И ты заходилъ?

— Заходилъ.

— Ну?

Юра помолчалъ и потомъ пожалъ плечами.

— Точно сексота встрѣтили. Ну, я ушелъ. Пиголица сказалъ: видали тебя съ Подмоклымъ и у Успенскаго... Знаешь, Ва, давай больше не откладывать... Какъ-нибудь дать знать Бобу... Ну его со всѣмъ этимъ къ чортовой матери... Прямо — хоть повѣситься...

Повѣситься хотѣлось и мнѣ. Можно сказать — доигрался... Дохалтурился... И какъ объяснить Мухину, что халтурю я вовсе не для того, чтобы потомъ, какъ теперь Успенскій, сѣсть на ихъ, Мухиныхъ, Ленчиковъ, Акульшиныхъ шеи и на ихъ Мухиныхъ, Ленчиковъ и Акульшиныхъ костяхъ и жизняхъ дѣлать совѣтскую карьеру: если бы хотѣлъ дѣлать совѣтскую карьеру — я дѣлалъ бы ее не въ лагерѣ. Какъ это объяснить?... Для того, чтобы объяснить это, пришлось бы сказать слово "побѣгъ" — его я, послѣ опыта съ г-жей Е. и съ Бабенкой, не скажу никому. А какъ все это объяснить безъ побѣга?

— А какъ Пиголица? — спросилъ я.

— Такъ, растерянный какой-то. Подробно я съ нимъ не говорилъ. О чемъ говорить? Развѣ разскажешь?

На душѣ было исключительно противно.

Приблизительно черезъ недѣлю послѣ этого случая начался оффиціальный пріемъ въ техникумъ. Юра былъ принять автоматически, хотя въ техникумѣ дѣлать ему было рѣшительно нечего. Пиголицу не приняли, такъ какъ въ его формулярѣ была статья о террорѣ. Техникумъ этотъ былъ предпріятіемъ совершенно идіотскимъ. Въ немъ было человѣкъ триста учащихся, были отдѣленія: дорожное, гражданскаго строительства, геодезическое, лѣсныхъ десятниковъ и какія-то еще. Въ составѣ преподавателей — рядъ профессоровъ Петербурга и Москвы, конечно, заключенныхъ. Въ составѣ учащихся — исключительно урки: принимали только "соціально-близкій элементъ" — слѣдовательно, ни одинъ контръ-революціонеръ и къ порогу не подпускался. Набрали три сотни полуграмотныхъ уголовниковъ, два мѣсяца подтягивали ихъ до таблицы умноженія, и уголовники совершенно открыто говорили, что они ни въ какомъ случаѣ ни учиться, ни работать не собираются: какъ раньше воровали, такъ и въ дальнѣйшемъ будутъ воровать — это на ослахъ воду возятъ, поищите себѣ другихъ ословъ... Юра былъ единственнымъ исключеніемъ — единственнымъ учащимся, имѣвшимъ въ формулярѣ контръ-революціонныя статьи, но на подготовительные курсы Юра былъ принять по запискѣ Радецкаго, а въ техникумъ — по запискѣ Успенскаго. О какой бы то ни было учебѣ въ этомъ техникумѣ и говорить было нечего, но среди учебныхъ пособій были карты района и компаса. Въ техникумъ Юра поступилъ съ единственной цѣлью спереть и то, и другое, каковое намѣреніе онъ въ свое время и привелъ въ исполненіе.

Въ этомъ техникумѣ я нѣкоторое время преподавалъ физкультуру и русскій языкъ, потомъ не выдержалъ и бросилъ сизифовъ трудъ, переливаніе изъ пустого въ порожнее. Русскій языкъ имъ вообще не былъ нуженъ — у нихъ былъ свой, блатной жаргонъ, а физкультуру они разсматривали исключительно съ утилитарной точки зрѣнія, въ качествѣ, такъ сказать, подсобной дисциплины въ ихъ разнообразныхъ воровскихъ спеціальностяхъ... Впрочемъ, въ этотъ техникумъ водили иностранныхъ туристовъ и показывали: вотъ видите, какъ мы перевоспитываемъ... Откуда иностранцамъ было знать? Тутъ и я могъ бы повѣрить...

Пиголицу въ техникумъ не пустили: въ его формулярѣ была статья о террорѣ. Правда, терроръ этотъ заключался только въ зуботычинѣ, данной по поводу какихъ-то жилищныхъ склокъ какому-то секретарю ячейки, правда, большинство урокъ было не очень увѣрено въ 6 X 8 = 48, а Пиголицу мы съ Юрой дотянули до логарифмовъ включительно, правда, урки совершенно откровенно не хотѣли ни учиться въ техникумѣ, ни "перековываться" послѣ его проблематичнаго окончанія, а Пиголица за возможность учебы — "да, я бы, знаете, ей Богу, хоть полъ жизни отдалъ бы"... но у Пиголицы была статья 58, 8.

Юра сказалъ мнѣ, что Пиголица совсѣмъ раздавленъ своей неудачей: собирается не то топиться, не то вѣшаться. Я пошелъ къ Корзуну. Корзунъ встрѣтилъ меня такъ же корректно и благожелательно, какъ всегда. Я изложилъ ему свою просьбу о Пиголицѣ. Корзунъ развелъ руками — ничего не могу подѣлать: инструкція ГУЛАГа. Я былъ очень взвинченъ, очень раздраженъ и сказалъ Корзуну, что ужъ здѣсь-то, съ глазу на глазъ, объ инструкціи ГУЛАГа, ей Богу, не стоило бы говорить, а то я начну разговаривать о перековкѣ и о пользѣ лагерной физкультуры — обоимъ будетъ неловко.

Корзунъ пожалъ плечами:

— И чего это васъ заѣло?

— Вы понимаете, Климченко (фамилія Пиголицы), въ сущности, единственный человѣкъ, который изъ этого техникума хоть что-нибудь вынесетъ.

— А вашъ сынъ ничего не вынесетъ? — не безъ ехидства спросилъ Корзунъ.

— Сыну осталось сидѣть ерунда, дорожнымъ десятникомъ онъ, конечно, не будетъ, я его въ Москву въ кино-институтъ переправлю... Послушайте, тов. Корзунъ, если ваши полномочія недостаточны для принятія Пиголицы — я обращусь къ Успенскому.

Корзунъ вздохнулъ: "экъ васъ заѣло!" Пододвинулъ къ себѣ бумажку. Написалъ.

— Ну, вотъ, передайте это непосредственно директору техникума.

Пиголица зашелъ ко мнѣ въ баракъ, какъ-то путано поблагодарилъ и исчезъ. Кабинка, конечно, понимала, что человѣкъ, который началъ дѣлать столь головокружительную карьеру, можетъ сбросить со своего стола кость благотворительности, но отъ этого сущность его карьеры не мѣняется. Своей руки кабинка намъ все-таки не протянула.

...Возвращаясь вечеромъ къ себѣ въ баракъ, застаю у барака Акульшина. Онъ какъ-то исхудалъ, обросъ грязно-рыжей щетиной и видъ имѣлъ еще болѣе угрюмый, чѣмъ обыкновенно.

— А я васъ поджидаю... Начальникъ третьяго лагпункта требуетъ, чтобы вы сейчасъ зашли.

Начальникъ третьяго лагпункта ничего отъ меня требовать не могъ. Я собрался было въ этомъ тонѣ и отвѣтить Акульшину, но, посмотрѣвъ на него, увидалъ, что дѣло тутъ не въ начальникѣ третьяго лагпункта.

— Ну что-жъ, пойдемъ.

Молча пошли. Вышли съ территоріи лагпункта. На берегу Кумсы валялись сотни выкинутыхъ на берегъ бревенъ. Акульшинъ внимательно и исподлобья осмотрѣлся вокругъ.

— Давайте присядемъ.

Присѣли.

— Я это насчетъ начальника лагпункта только такъ, для людей сказалъ.

— Понимаю...

— Тутъ дѣло такое... — Акульшинъ вынулъ кисетъ, — сворачивайте.

Начали сворачивать. Чугунные пальцы Акульшина слегка дрожали.

— Я къ вамъ, товарищъ Солоневичъ, прямо — панъ или пропалъ. Былъ у Мухина. Мухинъ говоритъ — ссучился твой Солоневичъ, съ Подмоклымъ пьянствуетъ, у Успенскаго сидитъ... Н-да... — Акульшинъ посмотрѣлъ на меня упорнымъ, тяжелымъ и въ то же время какимъ-то отчаяннымъ взглядомъ.

— Ну, и что? — спросилъ я.

— Я говорю — непохоже. Мухинъ говоритъ, что непохоже? Сами видали... А я говорю, вотъ насчетъ побѣгу я Солоневичу разсказалъ. Ну, говоритъ, и дуракъ. Это, говорю, какъ сказать, Солоневичъ меня разнымъ пріемамъ обучилъ. Середа говоритъ, что тутъ чортъ его разберетъ — такіе люди, они съ подходцемъ дѣйствуютъ, сразу не раскусишь...

Я пожалъ плечами и помолчалъ. Помолчалъ и Акульшинъ. Потомъ, точно рѣшившись — какъ головой въ воду — прерывающимся глухимъ голосомъ:

— Ну, такъ я прямо — панъ или пропалъ. Мнѣ смываться надо. Вродѣ, какъ сегодня, а то перебрасываютъ на Тулому. Завтра утромъ — отправка.

— Смываться на Алтай? — спросилъ я

— На Алтай, къ семьѣ... Ежели Господь поможетъ... Да вотъ... Мнѣ бы вкругъ озера обойти, съ сѣвера... На Повѣнецъ — сейчасъ не пройти, ну, на Петрозаводскъ и говорить нечего... Ежели бы мнѣ... — голосъ Акульшина прервался, словно передъ какой-то совсѣмъ безнадежной попыткой. — Ежели бы мнѣ бумажку какую на Повѣнецъ. Безъ бумажки не пройти...

Акульшинъ замолчалъ и посмотрѣлъ на меня суровымъ взглядомъ, за которымъ была скрытая мольба. Я посмотрѣлъ на Акульшина. Странная получалась игра. Если я дамъ бумажку (бумажку я могъ достать, и Акульшинъ объ этомъ или зналъ, или догадывался) и если кто-то изъ насъ сексотъ, то другой — кто не сексотъ — пропадетъ. Такъ мы сидѣли и смотрѣли другъ другу въ глаза. Конечно, проще было бы сказать: всей душой радъ бы, да какъ ее, бумажку-то, достанешь?.. Потомъ я сообразилъ, что третьей части сейчасъ нѣтъ никакого смысла подводить меня никакими сексотами: подвести меня, значитъ, сорвать спартакіаду. Если даже у третьей части и есть противъ меня какіе-нибудь порочащіе мою совѣтскую невинность матеріалы, она ихъ предъявитъ только послѣ спартакіады, а если спартакіада будетъ проведена хорошо, то не предъявитъ никогда — не будетъ смысла.

Я пошелъ въ административную часть и выписалъ тамъ командировку на имя Юры — срокомъ на одинъ день для доставки въ Повѣнецъ спортивнаго инвентаря. Завтра Юра заявитъ, что у него эта бумажка пропала и что инвентарь былъ отправленъ съ оказіей — онъ на всякій случай и былъ отправленъ. Акульшинъ остался сидѣть на бревнахъ, согнувъ свои квадратныя плечи и, вѣроятно, представляя себѣ и предстоящія ему тысячи верстъ по доуральской и зауральской тайгѣ, и возможность того, что я вернусь не съ "бумажкой", а просто съ оперативниками. Но безъ бумажки въ эти недѣли пройти дѣйствительно было нельзя. Сѣвернѣе Повѣнца выгружали новые тысячи "вольно ссыльныхъ" крестьянъ и, вѣроятно, въ виду этого районъ былъ оцѣпленъ "маневрами" ГПУ-скихъ частей...

Командировку мнѣ выписали безъ всякихъ разговоровъ — лагпунктовское начальство было уже вышколено. Я вернулся на берегъ рѣки, къ бревнамъ. Акульшинъ сидѣлъ, все такъ же понуривъ голову и уставившись глазами въ землю. Онъ молча взялъ у меня изъ рукъ бумажку. Я объяснилъ ему, какъ съ ней нужно дѣйствовать и что нужно говорить.

— А на автобусъ до Повѣнца деньги у васъ есть?

— Это есть. Спасибо. Жизни нѣту — вотъ какое дѣло. Нѣту жизни, да и все тутъ... Ну, скажемъ, дойду. А тамъ? Сиди, какъ въ норѣ барсукъ, пока не загрызутъ... Такое, можно сказать, обстоятельство кругомъ... А земли кругомъ... Можно сказать — близокъ локоть, да нечего лопать...

Я сѣлъ на бревно противъ Акульшина. Закурили.

— А насчетъ вашей бумажки — не бойтесь. Ежели что — зубами вырву, не жевавши, проглочу... А вамъ бы — тоже смываться.

— Мнѣ некуда. Вамъ еще туда-сюда — нырнули въ тайгу. А я что тамъ буду дѣлать? Да и не доберусь...

— Да, выходитъ такъ... Иногда образованному лучше, а иногда образованному-то и совсѣмъ плохо.

Тяжело было на душѣ. Я поднялся. Поднялся и Акульшинъ.

— Ну, ежели что — давай вамъ Богъ, товарищъ Солоневичъ, давай вамъ Богъ.

Пожали другъ другу руки. Акульшинъ повернулся и, не оглядываясь, ушелъ. Его понурая голова мелькала надъ завалами бревенъ и потомъ исчезла. У меня какъ-то сжалось сердце _ вотъ ушелъ Акульшинъ не то на свободу, не то на тотъ свѣтъ. Черезъ мѣсяцъ такъ и мы съ Юрой пойдемъ...

 

ПРИМИРЕНІЕ

Въ послѣдній мѣсяцъ передъ побѣгомъ жизнь сложилась по всѣмъ правиламъ детективнаго романа, написаннаго на уровнѣ самой современной техники этого искусства. Убійство "троцкиста" на Вичкѣ, побѣгъ Акульшина и разслѣдованіе по поводу этого побѣга, раскрытіе "панамы" на моемъ вичкинскомъ курортѣ, первыя точныя извѣстія о Борисѣ, подкопъ, который Гольманъ неудачно пытался подвести подъ мой блатъ у Успенскаго, и многое другое — все это спуталось въ такой нелѣпый комокъ, что разсказать о немъ болѣе или менѣе связно — моей литературной техники не хватитъ. Чтобы провѣтриться, посмотрѣть на лагерь вообще, я поѣхалъ въ командировку на сѣверъ; объ этой поѣздки — позже. Поѣздку не кончилъ, главнымъ образомъ отъ того отвращенія, которое вызвало во мнѣ впечатлѣніе лагеря, настоящаго лагеря, не Медвѣжьей Горы съ Успенскими, Корзунами и "блатомъ", а лагеря по всѣмъ правиламъ соціалистическаго искусства... Когда пріѣхалъ — потянуло въ кабинку, но въ кабинку хода уже не было.

Какъ-то разъ по дорогѣ на Вичку я увидѣлъ Ленчика, куда-то суетливо бѣжавшаго съ какими-то молотками, ключами и прочими приспособленіями своего монтерскаго ремесла. Было непріятно встрѣчаться — я свернулъ было въ сторонку, въ переулокъ между сараями. Ленчикъ догналъ меня.

— Товарищъ Солоневичъ, — сказалъ онъ просительнымъ тономъ, — заглянули бы вы къ намъ въ кабинку, разговоръ есть.

— А какой разговоръ? — пожалъ я плечами.

Ленчикъ лѣвой рукой взялъ меня за пуговицу и быстро заговорилъ. Правая рука жестикулировала французскимъ ключомъ.

— Ужъ вы, товарищъ Солоневичъ, не серчайте, всѣ тутъ какъ пауки живемъ... Кому повѣришь? Вотъ, думали, хорошъ человѣкъ подобрался, потомъ смотримъ, съ Подмоклымъ. Развѣ разберешь, вотъ, думаемъ, такъ подъѣхалъ, а думали — свой братъ, ну, конечно же, сами понимаете — обидно стало, прямо такъ обидно, хорошія слова говорилъ человѣкъ, а тутъ, на — съ третьей частью... Я Мухину и говорю, что ты такъ сразу, съ плеча, можетъ, у человѣка какой свой расчетъ есть, а мы этого расчету не знаемъ... А Мухинъ, ну, тоже надо понять — семья у него тамъ въ Питерѣ была, теперь вотъ, какъ вы сказали, въ Туркестанъ выѣхавши, но ежели, напримѣръ вы — да въ третьей части, такъ какъ у него съ семьей будетъ? Такъ я, конечно, понимаю, ну, а Мухину-то какъ за сердце схватило...

— Вы сами бы, Ленчикъ, подумали — да если бы я и въ третьей части былъ, какой мнѣ расчетъ подводить Мухинскую семью...

— Вотъ, опять же, то-то и я говорю — какой вамъ расчетъ?.. И потомъ же — какой вамъ расчетъ былъ въ кабинкѣ? Ну, знаете, люди теперь живутъ наершившись... Ну, потомъ пришелъ Акульшинъ: прощайте говоритъ, ребята, ежели не поймаютъ меня, такъ, значитъ, Солоневичей вы зря забидѣли. Ну, больше говорить не сталъ, ушелъ, потомъ розыскъ на него былъ — не поймали...

— Навѣрно — не поймали.

— Не поймали — ужъ мы спрашивали кого надо... Ушелъ...

Я только въ этотъ моментъ сообразилъ, что гдѣ-то очень глубоко въ подсознаніи была у меня суевѣрная мысль: если Акульшинъ уйдетъ — уйдемъ и мы. Сейчасъ изъ подсознанія эта мысль вырвалась наружу какимъ-то весеннимъ потокомъ. Стало такъ весело и такъ хорошо...

Ленчикъ продолжалъ держать меня за пуговицу.

— Такъ ужъ вы прихватывайте Юрочку и прилазьте. Эхъ, по такому случаю — мы ужъ проголосовали — насъ, значитъ, будетъ шестеро — двѣ литровочки — чортъ съ нимъ, кутить, такъ кутить. А? Придете?

— Приду. Только литровочки-то эти я принесу.

— Э, нѣтъ, уже проголосовано, единогласно...

— Ну, ладно, Ленчикъ, — а закуска-то ужъ моя.

— И закуска будетъ. Эхъ, вотъ выпьемъ по хорошему для примиренія, значитъ... Во!

Ленчикъ оставилъ въ покоѣ мою пуговицу и изобразилъ жестомъ "на большой палецъ".

 

"НАЦІОНАЛИСТЫ"

Промфинпланъ былъ перевыполненъ. Я принесъ въ кабинку двѣ литровки и закуску — невиданную и неслыханную — и, грѣшный человѣкъ, спертую на моемъ вичкинскомъ курортѣ... Впрочемъ — не очень даже спертую, потому что мы съ Юрой не каждый день пользовались нашимъ правомъ курортнаго пропитанія.

Мухинъ встрѣтилъ меня молчаливо и торжественно: пожалъ руку и сказалъ только: "ну, ужъ — не обезсудьте". Ленчикъ суетливо хлопоталъ вокругъ стола, Середа подсмѣивался въ усы, а Пиголица и Юра — просто были очень довольны.

Середа внимательнымъ окомъ осмотрѣлъ мои приношенія: тамъ была ветчина, масло, вареныя яйца и шесть жареныхъ свиныхъ котлетъ: о способѣ ихъ благопріобрѣтенія кабинка уже была информирована. Поэтому Середа только развелъ руками и сказалъ:

— А еще говорятъ, что въ Совѣтской Россіи ѣсть нечего, а тутъ — прямо какъ при старомъ режимѣ...

Когда уже слегка было выпито — Пиголица ни съ того, ни съ сего вернулся къ темѣ о старомъ режимѣ.

— Вотъ вы все о старомъ режимѣ говорите...

Середа слегка пожалъ плечами: "ну, я не очень-то объ немъ говорю, а все — лучше было"...

Пиголица вдругъ вскочилъ:

— Вотъ я вамъ сейчасъ одну штуку покажу — рѣчь Сталина.

— А зачѣмъ это? — спросилъ я.

— Вотъ вы всѣ про Сталина говорили, что онъ Россію моритъ...

— Я и сейчасъ это говорю...

— Такъ вотъ, это и есть невѣрно. Вотъ я вамъ сейчасъ разыщу. Пиголица сталъ рыться на книжной полкѣ.

— Да бросьте вы, рѣчи Сталина я и безъ васъ знаю...

— Э, нѣтъ, постойте, постойте. Сталинъ говоритъ, о Россіи, то-есть, что насъ всѣ, кому не лѣнь, били... О Россіи, значитъ, заботится... А вотъ вы послушайте.

Пиголица досталъ брошюру съ одной изъ "историческихъ" рѣчей Сталина и началъ торжественно скандировать:

— "Мы отстали отъ капиталистическаго строя на сто лѣтъ. А за отсталость бьютъ. За отсталость насъ били шведы и поляки. За отсталость насъ били турки и били татары, били нѣмцы и били японцы... Мы отстали на сто лѣтъ. Мы должны продѣлать это разстояніе въ десять лѣтъ или насъ сомнутъ..."

Эту рѣчь Сталина я, конечно, зналъ. У меня подъ руками нѣтъ никакихъ "источниковъ", но не думаю, чтобы я сильно ее перевралъ — въ тонѣ и смыслѣ, во всякомъ случаѣ. Въ натурѣ эта тирада нѣсколько длиннѣе. Пиголица скандировалъ торжественно и со смакомъ: били — били, били — били. Его бѣлобрысая шевелюра стояла торчкомъ, а въ выраженіи лица было предвкушеніе того, что вотъ раньше-де всѣ били, а теперь, извините, бить не будутъ. Середа мрачно вздохнулъ:

— Да, это что и говорить, влетало...

— Вотъ, — сказалъ Пиголица торжествующе, — а вы говорите, Сталинъ противъ Россіи идетъ.

— Онъ, Саша, не идетъ спеціально противъ Россіи, онъ идетъ на міровую революцію. И за нѣкоторыя другія вещи. А въ общемъ, здѣсь, какъ и всегда, вретъ онъ и больше ничего.

— То-есть какъ это вретъ? — возмутился Пиголица.

— Что дѣйствительно били, — скорбно сказалъ Ленчикъ, — такъ это что и говорить...

— То-есть какъ это вретъ? — повторилъ Пиголица. — Что, не били насъ?

— Били. И шведы били, и татары били. Ну, и что дальше?

Я рѣшилъ использовать свое торжество, такъ сказать, въ разсрочку — пусть Пиголица догадывается самъ. Но Пиголица опустилъ брошюрку и смотрѣлъ на меня откровенно растеряннымъ взглядомъ.

— Ну, скажемъ, Саша, насъ били татары. И шведы и прочіе. Подумайте, какимъ же образомъ вотъ тотъ же Сталинъ могъ бы править одной шестой частью земной суши, если бы до него только мы и дѣлали, что шеи свои подставляли? А? Не выходитъ?

— Что-то не выходитъ, Саша, — подхватилъ Ленчикъ. — Вотъ, скажемъ, татары, гдѣ они теперь? Или шведы. Вотъ этотъ самый лагерь, сказываютъ, раньше на шведской землѣ стоялъ, была тутъ Щвеція... Значитъ, не только насъ били, а и мы кому-то шею костыляли, только про это Сталинъ помалкиваетъ...

— А вы знаете, Саша, мы и Парижъ брали, и Берлинъ брали...

— Ну, это ужъ, И. Л., извините, тутъ ужъ вы малость заврались. Насчетъ татаръ еще туда сюда, а о Берлинѣ — ужъ извините.

— Брали, — спокойно подтвердилъ Юра, — хочешь, завтра книгу принесу — совѣтское изданіе... — Юра разсказалъ о случаѣ во время ревельскаго свиданія монарховъ, когда Вильгельмъ II спросилъ трубача какого-то полка: за что получены его серебряныя трубы? "За взятіе Берлина, Ваше Величество"... "Ну, этого больше не случится". "Не могу знать, Ваше Величество"...

— Такъ и сказалъ, сукинъ сынъ? — обрадовался Пиголица.

— Насчетъ Берлина, — сказалъ Середа, — это не то, что Пиголица, а и я самъ слыхомъ не слыхалъ...

— Учили же вы когда-то русскую исторію?

— Учить не училъ, а такъ, книжки читалъ: до революціи — подпольныя, а послѣ — совѣтскія: не много тутъ узнаешь.

— Вотъ что, — предложилъ Ленчикъ, — мы пока по стаканчику выпьемъ, а тамъ устроимъ маленькую передышку, а вы намъ, товарищъ Солоневичъ, о русской исторіи малость поразскажите. Такъ, коротенько. А то въ самомъ дѣлѣ, птичку Пиголицу обучать надо, въ техникумѣ не научатъ...

— А тебя — не надо?

— И меня надо. Я, конечно, читалъ порядочно, только знаете, все больше "наше совѣтское".

— А въ самомъ дѣлѣ, разсказали бы, — поддержалъ Середа.

— Ну, вотъ и послушаемъ, — заоралъ Ленчикъ ("да тише, ты" — зашипѣлъ на него Мухинъ). Такъ вотъ, значитъ, на порядкѣ дня: стопочка во славу русскаго оружія и докладъ тов. Солоневича. Слово предоставляется стопочкѣ: за славу...

— Ну, это какъ какого оружія, — угрюмо сказалъ Мухинъ, — за красное, хоть оно пять разъ будетъ русскимъ, пей самъ.

— Э, нѣтъ, за красное и я пить не буду, — сказалъ Ленчикъ.

Пиголица поставилъ поднятую было стопку на столъ.

— Такъ это, значитъ, вы за то, чтобы насъ опять били?

— Кого это насъ? Насъ и такъ бьютъ — лучше и не надо... А если вамъ шею накостыляютъ — для всѣхъ прямой выигрышъ.

Середа выпилъ свою стопку и поставилъ ее на столъ.

— Тутъ, птичка моя Пиголица, такое дѣло, — затараторилъ Ленчикъ, — русскій мужикъ — онъ, извѣстное дѣло, заднимъ умомъ крѣпокъ: пока по шеѣ не вдарятъ — не перекрестится. А когда вдарятъ, перекрестится — такъ только зубы держи... Скажемъ, при Петрѣ набили морду подъ Нарвой, перекрестился — и крышка шведамъ. Опять же при Наполеонѣ... Теперь, конечно, тоже набьютъ, никуда не дѣнешься...

— Такъ, что и ты-то морду бить будешь?

— А ты въ красную армію пойдешь?

— И пойду.

Мухинъ тяжело хлопнулъ кулакомъ по столу.

— Сукинъ ты сынъ, за кого ты пойдешь? За лагери? За то, что-бъ дѣти твои въ безпризорникахъ бѣгали? За ГПУ, сволочь, пойдешь? Я тебѣ, сукиному сыну, самъ первый голову проломаю... — лицо Мухина перекосилось, онъ оперся руками о край стола и приподнялся. Запахло скандаломъ.

— Послушайте, товарищи, кажется, рѣчь шла о русской исторіи — давайте перейдемъ къ порядку дня, — вмѣшался я.

Но Пиголица не возразилъ ничего. Мухинъ былъ чѣмъ-то вродѣ его пріемнаго отца, и нѣкоторый решпектъ къ нему Пиголица чувствовалъ. Пиголица выпилъ свою стопку и что-то пробормоталъ Юрѣ вродѣ: "ну, ужъ тамъ насчетъ головы — еще посмотримъ"...

Середа поднялъ брови:

— Охъ, и умный же ты, Сашка, такихъ умныхъ немного уже осталось... Вотъ поживешь еще съ годикъ въ лагерѣ...

— Такъ вы хотите слушать или не хотите? — снова вмѣшался я.

Перешли къ русской исторіи. Для всѣхъ моихъ слушателей, кромѣ Юры, это былъ новый міръ. Какъ ни были бездарны и тенденціозны Иловайскіе стараго времени — у нихъ были хоть факты. У Иловайскихъ совѣтскаго производства нѣтъ вообще ничего: ни фактовъ, ни самой элементарной добросовѣстности. По этимъ Иловайскимъ до ленинская Россія представлялась какой-то сплошной помойкой, ея дѣятели — сплошными идіотами и пьяницами, ея исторія — сплошной цѣпью пораженій, позора. Объ основномъ стержнѣ ея исторіи, о тысячелѣтней борьбѣ со степью, о разгромѣ этой степи ничего не слыхалъ не только Пиголица, но даже и Ленчикъ. Отъ хозаръ, половцевъ, печенѣговъ, татаръ, отъ полоняничной дани, которую платила крымскому хану еще Россія Екатерины Второй до постепеннаго и послѣдовательнаго разгрома Россіей величайшихъ военныхъ могуществъ міра: татаръ, турокъ, шведовъ, Наполеона; отъ удѣльныхъ князей, правившихъ по ханскимъ полномочіямъ, до гигантской имперіи, которою вчера правили цари, а сегодня правитъ Сталинъ, — весь этотъ путь былъ моимъ слушателямъ неизвѣстенъ совершенно.

— Вотъ мать ихъ, — сказалъ Середа, — читалъ, читалъ, а объ этомъ, какъ это на самомъ дѣлѣ, слышу первый разъ.

Фраза Александра Третьяго: "когда русскій царь удитъ рыбу — Европа можетъ подождать" — привела Пиголицу въ восторженное настроеніе.

— Въ самомъ дѣлѣ? Такъ и сказалъ? Вотъ сукинъ сынъ! Смотри ты... А?

— Про этого Александра, — вставилъ Середа, — пишутъ, пьяница былъ.

— У Горькаго о немъ хорошо сказано — какимъ-то мастеровымъ: "вотъ это былъ царь — зналъ свое ремесло"... — сказалъ Юра. — Звѣздъ съ неба не хваталъ, а ремесло свое зналъ...

— Всякое ремесло знать надо, — вѣско сказалъ Мухинъ, — вотъ понаставили "правящій классъ" — а онъ ни уха, ни рыла...

Я не согласился съ Мухинымъ: эти свое ремесло знаютъ почище, чѣмъ Александръ Третій зналъ свое — только ремесло у нихъ разбойное. "Ну, а возьмите вы Успенскаго — необразованный же человѣкъ". Я и съ этимъ не согласился: очень умный человѣкъ Успенскій и свое ремесло знаетъ, "иначе мы бы съ вами, товарищъ Мухинъ, въ лагерѣ не сидѣли"...

— А главное — такъ что же дальше? — скорбно спросилъ Середа.

— Э, какъ-нибудь выберемся, — оптимистически сказалъ Ленчикъ.

— Внуки — тѣ, можетъ, выберутся, — мрачно замѣтилъ Мухинъ. — А намъ — уже не видать...

— Знаете, Алексѣй Толстой писалъ о томъ моментѣ, когда Москва была занята французами: "Казалось, что ужъ ниже нельзя сидѣть въ дырѣ — анъ, глядь — ужъ мы въ Парижѣ". Думаю — выберемся и мы.

— Вотъ я и говорю. Вы смотрите, — Ленчикъ протянулъ руку надъ столомъ и сталъ отсчитывать по пальцамъ: — первое дѣло: раньше всякій думалъ — моя хата съ краю, намъ до государства ни котораго дѣла нѣту, теперь Пиголица и тотъ — ну, не буду, не буду, я о тебѣ только такъ, для примѣра — теперь каждый понимаетъ: ежели государство есть — держаться за него надо: хоть плохое — а держись.

— Такъ вѣдь и теперь у насъ государство есть, — прервалъ его Юра.

— Теперь? — Ленчикъ недоумѣнно воззрился на Юру. — Какое же теперь государство? Ну, земля? Земля есть — чортъ ли съ ней? У насъ теперь не государство, а сидитъ хулиганская банда, какъ знаете, въ деревняхъ бываетъ, собирается десятокъ хулигановъ... Ну не въ томъ дѣло... Второе: вотъ возьмите вы Акульшина — можно сказать, глухой мужикъ, дремучій мужикъ, съ уральскихъ лѣсовъ, такъ вотъ, ежели ему послѣ всего этого о соціализмѣ, да объ революціи начнутъ агитировать — такъ онъ же зубами глотку перерветъ... Теперь, третье: скажемъ, Середа — онъ тамъ когда-то тоже насчетъ революціи возжался (Середа недовольно передернулъ плечами: "ты бы о себѣ говорилъ"). Такъ что-жъ, я и о себѣ скажу то же: думалъ, книжки всякія читалъ, вотъ, значитъ, свернемъ царя, Керенскаго, буржуевъ, хозяевъ — заживемъ!.. Зажили! Нѣтъ, теперь на дурницу у насъ никого не поймаешь. — Ленчикъ посмотрѣлъ на свою ладонь — тамъ еще осталось два неиспользованныхъ пальца. — Да... Словомъ — выпьемъ пока что. А главное, народъ-то поумнѣлъ — вотъ, трахнули по черепу... Теперь ежели хулигановъ этихъ перевѣшаемъ — государство будетъ — во! — Ленчикъ сжалъ руку въ кулакъ и поднялъ вверхъ большой палецъ. — Какъ ужъ оно будетъ, конечно, неизвѣстно, а, чортъ его дери, будетъ! Мы имъ еще покажемъ!

— Кому это, имъ?

— Да — вообще. Что-бъ не зазнавались! Россію, сукины дѣти, дѣлить собрались...

— Да, — сказалъ Мухинъ, уже забывъ о "внукахъ", — да, кое-кому морду набить придется, ничего не подѣлаешь...

— Такъ какъ же вы будете бить морду? — спросилъ Юра. — Съ красной арміей?

Ленчикъ запнулся. "Нѣтъ, это не выйдетъ, тутъ — не по дорогѣ"...

— А это — какъ большевики сдѣлали: они сдѣлали по своему правильно, — академическимъ тономъ пояснилъ Середа, — старую армію развалили, пока тамъ что — нѣмцы Украину пробовали оттяпать.

— Пока тамъ что, — передразнилъ Юра, — ничего хорошаго и не вышло.

— Ну, у нихъ и выйти не можетъ, а у насъ выйдетъ.

Это сказалъ Пиголица — я въ изумленіи обернулся къ нему. Пиголица уже былъ сильно навеселѣ. Его вихры торчали въ разныя стороны, а глаза блестѣли возбужденными искорками — онъ уже забылъ и о Сталинѣ, и о "били — били".

— У кого, это у насъ? — мнѣ вспомнилось о томъ, какъ о "насъ" говорилъ и Хлѣбниковъ.

— Вообще у насъ, у всей Россіи, значитъ. Вы подумайте, полтораста милліоновъ; да если мы всѣ мясомъ навалимся, ну, всѣ, ну, чортъ съ ними, безъ партійцевъ, конечно... А то, вотъ, хочешь учиться, сволочь всякую учатъ, а мнѣ... Или, скажемъ, у насъ въ комсомолѣ — охъ, и способные же ребята есть, я не про себя говорю... Въ комсомолъ полѣзли, чтобы учиться можно было, а ихъ — на хлѣбозаготовки... У меня тамъ одна дѣвочка была, послали... ну, да что и говорить... Безъ печенокъ обратно привезли... — По веснусчатому лицу Пиголицы покатились слезы. Юра быстро и ловко подсунулъ четвертую бутылку подъ чей-то тюфякъ, я одобрительно кивнулъ ему головой: хватитъ. Пиголица опустился за столъ, уткнулъ голову на руки, и плечи его стали вздрагивать. Мухинъ посмотрѣлъ на Пиголицу, потомъ на таинственныя манипуляціи Юры: "что-жъ это вы, молодой человѣкъ"... Я наступилъ Мухину на ногу и показалъ головой на Пиголицу... Мухинъ кивнулъ поддакивающе. Ленчикъ обѣжалъ кругомъ стола и сталъ трясти Пиголицу за плечи.

— Да брось ты, Саша, ну, померла, мало ли народу померло этакъ, ничего — пройдетъ, забудется...

Пиголица поднялъ свое заплаканное лицо — и удивилъ меня еще разъ:

— Нѣтъ — это имъ, братъ, не забудется... Ужъ это, мать ихъ... не забудется...

 

ПАНАМА НА ВИЧКѢ

Когда я составлялъ планы питанія моихъ физкультурниковъ, я исходилъ изъ расчета на упорный и длительный торгъ: сперва съ Успенскимъ, потомъ съ Неймайеромъ, начальникомъ снабженія — Успенскій будетъ урѣзывать планы, Неймайеръ будетъ урѣзывать выдачи. Но, къ моему изумленію, Успенскій утвердилъ мои планы безо всякаго торга.

— Да, такъ не плохо. Ребятъ нужно не только кормить, а и откармливать.

И надписалъ:

"Тов. Неймайеру. Выдавать за счетъ особыхъ фондовъ ГПУ."

А раскладка питанія была доведена до 8000 калорій въ день! Эти калоріи составлялись изъ мяса, масла, молока, яицъ, ветчины и прочаго. Неймайеръ только спросилъ: въ какой степени можно будетъ замѣнять, напримѣръ, мясо рыбой... "Какой рыбой?" Ну, скажемъ, осетриной. На осетрину я согласился.

Впослѣдствіи я не разъ задавалъ себѣ вопросъ: какимъ это образомъ я могъ представить, что всѣхъ этихъ благъ не будутъ разворовывать: у меня-то, дескать, ужъ не украдутъ... И вообще, насколько въ Совѣтской Россіи возможна такая постановка дѣла, при которой не воровали бы... Воровать начали сразу.

Обслуживающій персоналъ моего курорта состоялъ изъ вичкинскихъ лагерниковъ. Слѣдовательно, напримѣръ, поваръ, который жарилъ моимъ питомцамъ бифштексы, яичницы съ ветчиной, свиныя котлеты и прочее, долженъ былъ бы обладать характеромъ святого Антонія, чтобы при наличіи всѣхъ этихъ соблазновъ питаться только тѣмъ, что ему полагалось: полутора фунтами отвратнаго чернаго хлѣба и полутора тарелками такой же отвратной ячменной каши. Поваръ, конечно, ѣлъ бифштексы. Ѣли ихъ и его помощники. Но это бы еще полбѣды.

Начальникъ вичкинскаго лагпункта могъ изъ лагпунктовскаго снабженія воровать приблизительно все, что ему было угодно. Но того, чего въ этомъ снабженіи не было, не могъ уворовать даже и начальникъ лагпункта. Онъ, напримѣръ, могъ бы вылизывать въ свою пользу все постное масло, полагающееся на его лагпунктъ (по два грамма на человѣка въ день) — практически все это масло начальствомъ и вылизывалось. Онъ могъ съѣдать по ведру ячменной каши въ день, если бы такой подвигъ былъ въ его силахъ. Но если на лагпунктѣ мяса не было вовсе, то и уворовать его не было никакой технической возможности. Поваръ не подчиненъ начальнику лагпункта. Веселые дни вичкинскаго курорта пройдутъ, и поваръ снова поступить въ полное и практически безконтрольное распоряженіе начальника. Могъ ли поваръ отказать начальнику? Конечно, не могъ. Въ такой же степени онъ не могъ отказать и начальнику колонны, статистику, командиру вохровскаго отряда и прочимъ великимъ и голоднымъ людямъ міра сего.

Для того, чтобы уберечь любую совѣтскую организацію отъ воровства, нужно около каждаго служащаго поставить по вооруженному чекисту. Впрочемъ, тогда будутъ красть и чекисты: заколдованный кругъ... Машинистки московскихъ учрежденій подкармливаются, напримѣръ, такъ: шесть дней въ недѣлю, точнѣе, пять дней въ шестидневку потихоньку подворовываютъ бумагу, по нѣсколько листиковъ въ день. Въ день же шестой, субботній идутъ на базарь и обмѣниваютъ эту бумагу на хлѣбъ: еще одно изъ объясненій того таинственнаго факта, что люди вымираютъ не совсѣмъ ужъ сплошь...

У меня на Вичкѣ былъ и завхозъ, на складѣ котораго были зарыты пиратскія сокровища сахару, масла, ветчины, осетрины и прочаго. Въ первые дни моего завхоза стали ревизовать всѣ. Эти ревизіи я прекратилъ. Но какъ я могъ прекратить дружественныя хожденія начальника лагпункта къ оному завхозу? Можно было бы посадить и начальника, и повара, и завхоза въ каталажку: какой толкъ?

Изъ числа физкультурниковъ назначались дежурные на кухню и на складъ. Я не предполагалъ, чтобы это могло кончиться какими-нибудь осложненіями, я самъ раза два дежурилъ на кухнѣ перваго лагпункта. Предполагалось, что я въ качествѣ, такъ сказать, представителя общественнаго контроля долженъ смотрѣть за тѣмъ, чтобы кухня не кормила кого не надо и чтобы на кухнѣ не разворовывались продукты. Конечно, разворовывались. На эту кухню начальникъ лагпункта приходилъ, какъ на свою собственную: а ну-ка, поджарьте-ка мнѣ...

Изъ начальства приходили всѣ, кому не лѣнь, и лопали все, что въ нихъ могло влѣзть. Если бы я попробовалъ протестовать, то весь этотъ союзъ объединеннаго начальства слопалъ бы меня со всѣми моими протекціями. Или, если бы нельзя было слопать, ухлопалъ бы откуда-нибудь изъ-за угла. Нѣтъ ужъ, общественный контроль въ условіяхъ крѣпостного общественнаго строя — опасная игрушка, даже и на волѣ. А въ лагерѣ — это просто самоубійство. Я полагалъ, что мои физкультурники эту истину знаютъ достаточно ясно.

Но какая-то нелѣпая "иниціативная группа", не спросясь ни броду, ни меня, полѣзла ревизовать складъ и кухню. Обревизовали. Уловили. Устроили скандалъ. Составили протоколъ. Поваръ и завхозъ были посажены въ ШИЗО — начальника лагпункта, конечно, не тронули, да и не такіе были дураки поваръ и завхозъ, чтобы дискредитировать начальство.

Во главѣ этой иниціативной группы оказался мой меньшевикъ — Кореневскій. Полагаю, что въ его послѣдующей поѣздкѣ на Соловки эта ревизія тоже сыграла свою роль. Кореневскому я устроилъ свирѣпый разносъ: неужели онъ не понимаетъ, что на мѣстѣ повара и завхоза и я, и онъ, Кореневскій, дѣйствовали бы точно такимъ же образомъ и что никакимъ инымъ образомъ дѣйствовать нельзя, не жертвуя своей жизнью... "Нужно жертвовать", сказалъ Кореневскій. Я взъѣлся окончательно: если ужъ жертвовать, такъ, чортъ васъ раздери совсѣмъ, изъ-за чего-нибудь болѣе путнаго, чѣмъ свиныя котлеты... Но Кореневскій остался непреклоненъ — вотъ тоже олухъ Царя Небеснаго, о, Господи!..

Новаго повара нашли довольно скоро. Завхоза не было. Начальникъ лагпункта, оскорбленный въ лучшихъ своихъ гастрономическихъ чувствахъ, сказалъ: "ищите сами, — я вамъ одного далъ — не понравился — не мое дѣло". Фомко какъ-то пришелъ ко мнѣ и сказалъ: "тутъ одинъ старый жидъ есть". "Какой жидъ и почему жидъ?" "Хорошій жидъ, старый кооператоръ. Его просвѣчивали, теперь онъ совсѣмъ калѣка... Хорошій будетъ завхозъ". "Ну, давайте его"...

 

ПРОСВѢЧИВАНІЕ

Просвѣчиваніе — это одинъ изъ совѣтскихъ терминовъ, обогатившихъ великій, могучій и свободный русскій языкъ. Обозначаетъ онъ вотъ что:

Въ поискахъ валюты для соціализаціи, индустріализаціи, пятилѣтки въ четыре года или, какъ говорятъ рабочіе, пятилѣтки въ два счета — совѣтская власть выдумывала всякіе трюки — вплоть до продажи черезъ интуристъ живыхъ или полуживыхъ человѣчьихъ душъ. Но самымъ простымъ, самымъ привычнымъ способомъ, наиболѣе соотвѣтствующимъ инстинктамъ правящаго класса, былъ и остается все-таки грабежъ: раньше ограбимъ, а потомъ видно будетъ. Стали грабить. Взялись сначала за зубныхъ техниковъ, у которыхъ предполагались склады золотыхъ коронокъ, потомъ за зубныхъ врачей, потомъ за недорѣзанные остатки НЭПа, а потомъ за тѣхъ врачей, у которыхъ предполагалась частная практика, потомъ за всѣхъ, у кого предполагались деньги, — ибо при стремительномъ паденіи совѣтскаго рубля каждый, кто зарабатывалъ деньги (есть и такія группы населенія — вотъ вродѣ меня), старались превратить пустопорожніе совѣтскіе дензнаки хоть во что-нибудь.

Техника этого грабежа была поставлена такъ: зубной техникъ Шепшелевичъ получаетъ вѣжливенькое приглашеніе въ ГПУ. Является. Ему говорятъ — вѣжливо и проникновенно: "Мы знаемъ, что у васъ есть золото и валюта. Вы вѣдь сознательный гражданинъ отечества трудящихся (конечно, сознательный, — соглашается Шепшелевичъ — какъ тутъ не согласишься?). Понимаете: гигантскія цѣли пятилѣтки, строительство безклассоваго общества... Словомъ — отдавайте по хорошему".

Кое-кто отдавалъ. Тѣхъ, кто не отдавалъ, приглашали во второй разъ — менѣе вѣжливо и подъ конвоемъ. Сажали въ парилку и холодилку и въ другія столь же уютныя приспособленія — пока человѣкъ или не отдавалъ, или не помиралъ. Пытокъ не было никакихъ. Просто были приспособлены спеціальныя камеры: то съ температурой ниже нуля, то съ температурой Сахары. Давали въ день полфунта хлѣба, селедку и стаканъ воды. Жилплощадь камеръ была расчитана такъ, чтобы только половина заключенныхъ могла сидѣть — остальные должны были стоять. Но испанскихъ сапогъ не надѣвали и на дыбу не подвѣшивали. Обращались, какъ въ свое время формулировали суды инквизиціи: по возможности мягко и безъ пролитія крови...

Въ Москвѣ видывалъ я людей, которые были приглашены по хорошему и такъ, по хорошему, отдали все, что у нихъ было: крестильные крестики, царскіе полтинники, обручальныя кольца... Видалъ людей, которые, будучи однажды приглашены, бѣгали по знакомымъ, занимали по сотнѣ, по двѣ рублей, покупали кольца (въ томъ числѣ и въ государственныхъ магазинахъ) и сдавали ГПУ. Людей, которые были приглашены во второй разъ, я въ Москвѣ не встрѣчалъ ни разу: ихъ, видимо, не оставляютъ. Своей главной тяжестью это просвѣчиваніе ударило по еврейскому населенію городовъ. ГПУ не безъ нѣкотораго основанія предполагало, что, если ужъ еврей зарабатывалъ деньги, то онъ ихъ не пропивалъ и въ дензнакахъ не держалъ — слѣдовательно, ежели его хорошенько подержать въ парилкѣ, то какія-то цѣнности изъ него можно будетъ выжать. Люди освѣдомленные передавали мнѣ, что въ 1931-1933 годахъ въ Москвѣ ГПУ выжимало такимъ образомъ отъ тридцати до ста тысячъ долларовъ въ мѣсяцъ... Въ связи съ этимъ можно бы провести нѣкоторыя параллели съ финансовымъ хозяйствомъ средневѣковыхъ бароновъ и можно бы было поговорить о привиллегированномъ положеніи еврейства въ Россіи, но не стоитъ...

Фомко притащилъ въ мой кабинетѣ старика еврея. У меня былъ свой кабинетъ. Начальникъ лагпункта поставилъ тамъ трехногій столъ и на дверяхъ приклеилъ собственноручно изготовленную надпись: "кабинетъ начальника спартакіады". И, подумавши, приписалъ снизу карандашемъ: "безъ доклада не входить". Я началъ обрастать подхалимажемъ...

Поздоровались. Мой будущій завхозъ, съ трудомъ сгибая ноги, присѣлъ на табуретку.

— Простите, пожалуйста, вы никогда въ Минскѣ не жили?

— Ну, такъ я же васъ помню... И вашего отца. И вы тамъ съ братьями еще на Кошарской площади въ футболъ играли. Ну, меня вы, вѣроятно, не помните, моя фамилія Данцигеръ.

Словомъ, разговорились. Отецъ моего завхоза имѣлъ въ Минскѣ кожевенный заводъ съ 15-ю рабочими. Націонализировали. Самъ Данцигеръ удралъ куда-то на Уралъ, работалъ въ какомъ-то кооперативѣ. Вынюхали "торговое происхожденіе" и выперли. Голодалъ. Пристроился къ какому-то кустарю выдѣлывать кожи. Черезъ полгода и его кустаря посадили за "спекуляцію" — скупку кожъ дохлаго скота. Удралъ въ Новороссійскъ и пристроился тамъ грузчикомъ — крѣпкій былъ мужикъ... На профсоюзной чисткѣ (чистили и грузчиковъ) какой-то комсомольскій компатріотъ выскочилъ: "такъ я же его знаю, такъ это же Данцигеръ, у его же отца громадный заводъ былъ". Выперли и посадили за "сокрытіе классоваго происхожденія". Отсидѣлъ... Когда сталъ укореняться НЭП, вкупѣ съ еще какими-то лишенными всѣхъ правъ человѣческихъ устроили кооперативную артель "самый свободный трудъ" (такъ и называлась!). На самыхъ свободныхъ условіяхъ проработали годъ: посадили всѣхъ за дачу взятки.

— Хотѣлъ бы я посмотрѣть, какъ это можно не дать взятки! У насъ договоръ съ военвѣдомъ, мы ему сдаемъ поясные ремни. А сырье мы получаемъ отъ какой-то тамъ заготкожи. Если я не дамъ взятки заготкожѣ, такъ я не буду имѣть сырья, такъ я не сдамъ ремней, такъ меня посадятъ за срывъ договора. Если я куплю сырье на подпольномъ рынкѣ, такъ меня посадятъ за спекуляцію. Если я дамъ взятку заготкожѣ, такъ меня или рано, или поздно посадятъ за взятку: словомъ, вы бьетесь, какъ рыба головой объ ледъ... Ну, опять посадили. Такъ я уже, знаете, и не отпирался: ну да, и заводъ былъ, и въ Курганѣ сидѣлъ, и въ Новороссійскѣ сидѣлъ, и заготкожѣ давалъ. "Такъ вы мнѣ скажите, товарищъ слѣдователь, такъ что бы вы на моемъ мѣстѣ сдѣлали?" "На вашемъ мѣстѣ я бы давно издохъ". "Ну, и я издохну — развѣ же такъ можно жить?"

Принимая во вниманіе чистосердечное раскаяніе, посадили на два года. Отсидѣлъ. Вынырнулъ въ Питерѣ: какой-то кузенъ оказался начальникомъ кронштадской милиціи ("вотъ эти крали, такъ, вы знаете, просто ужасъ!") Кузенъ какъ-то устроилъ ему право проживанія въ Питерѣ. Данцигеръ открылъ галстучное производство: собиралъ всякіе обрывки, мастерилъ галстуки и продавалъ ихъ на базарѣ — работалъ въ единоличномъ порядкѣ и никакихъ дѣлъ съ государственными учрежденіями не имѣлъ... "Я ужъ обжигался, обжигался, хватитъ — ни къ какимъ заготкожамъ и на порогъ не подойду"... Выписалъ семью. Оказывается, была и семья, оставалась на Уралѣ: дочь померла съ голоду, сынъ исчезъ въ безпризорники — пріѣхали жена и тесть.

Стали работать втроемъ. Поработали года полтора. Кое-что скопили. Пришло ГПУ и сказало — пожалуйте. Пожаловали. Уговаривали долго и краснорѣчиво, даже со слезой. Не помогло. Посадили. Держали по три дня въ парилкѣ, по три дня въ холодилкѣ. Время отъ времени выводили всѣхъ въ корридоръ, и какой-то чинъ произносилъ рѣчи. Рѣчи были изысканны и весьма разнообразны. Взывали и къ гражданскимъ доблестямъ, и къ инстинкту самосохраненія, и къ родительской любви, и къ супружеской ревности. Мужьямъ говорили: "ну, для кого вы свое золото держите? Для жены? Такъ вотъ что она дѣлаетъ". Демонстрировались документы объ измѣнахъ женъ, даже и фотографіи, снятыя, такъ сказать, en flagrant de'lit.

Втянувъ голову въ плечи, какъ будто кто-то занесъ надъ ними дубину, и глядя на меня навѣкъ перепуганными глазами, Данцигеръ разсказывалъ, какъ въ этихъ парилкахъ и холодилкахъ люди падали. Самъ онъ — крѣпкій мужикъ (биндюгъ, какъ говаривалъ Фомко), держался долго. Распухли ноги, раздулись вены, узлы лопнули въ язвы, кости рукъ скрючило ревматизмомъ. Потомъ — вотъ повезло, потерялъ сознаніе.

— Ну, знаете, — вздохнулъ Фомко, — чортъ съ ними съ деньгами — я бы отдалъ.

— Вы бы отдали? Пусть они мнѣ всѣ зубы вырывали бы — не отдалъ бы. Вы думаете, что если я — еврей, такъ я за деньги больше, чѣмъ за жизнь, держусь? Такъ мнѣ, вы знаете, на деньги наплевать — что деньги? — заработалъ и проработалъ, — а что-бъ мои деньги на ихъ дѣтяхъ язвами выросли!... За что они меня пятнадцать лѣтъ, какъ собаку, травятъ? За что моя дочка померла? За что мой сынъ? — я же не знаю даже-жъ гдѣ онъ и живой ли онъ? Такъ что-бъ я имъ на это еще свои деньги давалъ?..

— Такъ и не отдали?

— Что значитъ не отдалъ. Ну, я не отдалъ, такъ они и жену и тестя взяли...

— А много денегъ было?

— А стыдно и говорить: двѣ десятки, восемь долларовъ и обручальное кольцо — не мое, мое давно сняли — а жены...

— Ну и ну, — сказалъ Фомко...

— Значитъ, всего рублей на пятьдесятъ золотомъ, — сказалъ я.

— Пятьдесятъ рублей? Вы говорите, за пятьдесятъ рублей. А мои пятнадцать лѣтъ жизни, а мои дѣти — это вамъ пятьдесятъ рублей? А мои ноги — это вамъ тоже пятьдесятъ рублей? Вы посмотрите, — старикъ засучилъ штаны, — голени были обвязаны грязными тряпками, сквозь тряпки, просачивался гной...

— Вы видите? — жилистыя руки старика поднялись вверхъ. — Если есть Богъ — все равно, еврейскій Богъ, христіанскій Богъ, — пусть разобьетъ о камни ихъ дѣтей, пусть дѣти ихъ и дѣти ихъ дѣтей, пусть они будутъ въ язвахъ, какъ мои ноги, пусть...

Отъ минскаго кожевника вѣяло библейской жутью. Фомко пугливо отодвинулся отъ его проклинающикъ рукъ и поблѣднѣлъ. Я думалъ о томъ, какъ мало помогаютъ эти проклятія — милліоны и сотни милліоновъ проклятій... Старикъ глухо рыдалъ, уткнувшись лицомъ въ столъ моего кабинета, — а Фомко стоялъ блѣдный, растерянный и придавленный...

"Беспризорники"