ВТОРОЕ БОЛШЕВО

Въ концѣ іюня мѣсяца 1934 года я находился, такъ сказать, на высотахъ своего ББКовскаго величія и на этихъ высотахъ я сидѣлъ прочно. Спартакіада уже была разрекламирована въ "Перековкѣ". Въ Москву уже были посланы статьи для спортивныхъ журналовъ, для "Извѣстій", для ТАССа и нѣкоторыя "указанія" для газетъ братскихъ компартій. Братскія компартіи такія "указанія" выполняютъ безо всякихъ разговоровъ. Словомъ, хотя прочныхъ высотъ въ совѣтской райской жизни вообще не существуетъ, но, въ частности, въ данномъ случаѣ, нужны были какія-нибудь совсѣмъ ужъ стихійныя обстоятельства, чтобы снова низвергнуть меня въ лагерные низы.

Отчасти оттого, что вся эта халтура мнѣ надоѣла, отчасти повинуясь своимъ газетнымъ инстинктамъ, я рѣшилъ поѣздить по лагерю и посмотрѣть, что гдѣ дѣлается. Оффиціальный предлогъ — болѣе, чѣмъ удовлетворителенъ: нужно объѣздить крупнѣйшія отдѣленія, что-то тамъ проинструктировать и кого-то тамъ подобрать въ дополненіе къ моимъ вичкинскимъ командамъ. Командировка была выписана на Повѣнецъ, Водораздѣлъ, Сегежу, Кемь, Мурманскъ.

Когда Корзунъ узналъ, что я буду и на Водораздѣлѣ, онъ попросилъ меня заѣхать и въ лагерную колонію безпризорниковъ, куда въ свое время онъ собирался посылать меня въ качествѣ инструктора. Что мнѣ тамъ надо было дѣлать — осталось нѣсколько невыясненнымъ.

— У насъ тамъ второе Болшево! — сказалъ Корзунъ.

Первое Болшево я зналъ довольно хорошо. Юра зналъ еще лучше, ибо работалъ тамъ по подготовкѣ Горьковскаго сценарія о "перековкѣ безпризорниковъ". Болшево — это въ высокой степени образцово-показательная подмосковная колонія безпризорниковъ или, точнѣе, бывшихъ уголовниковъ, куда въ обязательномъ порядкѣ таскаютъ всѣхъ туриствующихъ иностранцевъ и демонстрируютъ имъ чудеса совѣтской педагогики и ловкость совѣтскихъ рукъ. Иностранцы приходятъ въ состояніе восторга — тихаго или бурнаго — въ зависимости отъ темперамента. Бернардъ Шоу пришелъ въ состояніе — бурнаго. Въ книгѣ почетныхъ посѣтителей фигурируютъ такія образчики огненнаго энтузіазма, которымъ и блаженной памяти Марковичъ позавидовалъ бы. Нашелся только одинъ прозаически настроенный американецъ, если не ошибаюсь, проф. Дьюи, который поставилъ нескромный и непочтительный вопросъ: насколько цѣлесообразно ставить преступниковъ въ такія условія, который совершенно недоступны честнымъ гражданамъ страны.

Условія, дѣйствительно, были недоступны. "Колонисты" работали въ мастерскихъ, вырабатывавшихъ спортивный матеріалъ для Динамо, и оплачивались спеціальными бонами — былъ въ тѣ времена такой спеціальный ГПУ-скій, "внутренняго хожденія", рубль, цѣнностью приблизительно равный — торгсинскому. Ставки же колебались отъ 50 до 250 рублей въ мѣсяцъ. Изъ "честныхъ гражданъ" такихъ денегъ не получалъ никто... Фактическая заработная плата средняго инженера была разъ въ пять-десять ниже фактической заработной платы бывшаго убійцы.

Были прекрасныя общежитія. Новобрачнымъ полагались отдѣльныя комнаты — въ остальной Россіи новобрачнымъ не полагается даже отдѣльнаго угла... Мы съ Юрой философствовали: зачѣмъ дѣлать научную или техническую карьеру, зачѣмъ писать или изобрѣтать — не проще ли устроить двѣ-три основательныхъ кражи (только не "священной соціалистической собственности"), или два-три убійства (только не политическихъ), потомъ должнымъ образомъ покаяться и перековаться — и покаяніе, и перековка должны, конечно, стоятъ "на уровнѣ самой современной техники" — потомъ пронырнуть себѣ въ Болшево: не житье, а маслянница...

На перековку "колонисты" были натасканы идеально. Во-первыхъ, это — отборъ изъ милліоновъ, во-вторыхъ, отъ добра добра не ищутъ и, въ третьихъ, за побѣгъ изъ Болшева или за "дискредитацію" разстрѣливали безъ никакихъ разговоровъ. Былъ еще одинъ мотивъ, о которомъ нѣсколько меланхолически сообщилъ одинъ изъ воспитателей колоніи: красть, въ сущности, нечего и негдѣ — ну, что теперь на волѣ украдешь?

Это, значитъ, было "первое Болшево". Стоило посмотрѣть и на второе. Я согласился заѣхать въ колонію.

 

ПО КОМАНДИРОВКѢ

Отъ Медгоры до Повѣнца нужно ѣхать на автобусѣ, отъ Повѣнца до Водораздѣла — на моторкѣ по знаменитому Бѣломорско-Балтійскому каналу... На автобусъ сажаютъ въ первую очередь командировочныхъ ББК, потомъ остальныхъ командировочныхъ чиномъ повыше — командировочные чиномъ пониже могутъ и подождать. Которое вольное населеніе — можетъ топать, какъ ему угодно. Я начинаю чувствовать, что и концлагерь имѣетъ не одни только шипы, и плотно втискиваюсь въ мягкую кожу сидѣнья. За окномъ какая-то старушка слезно молитъ вохровцевъ:

— Солдатики, голубчики, посадите и меня, ей-Богу, уже третьи сутки здѣсь жду, измаялась вся...

— И чего тебѣ, старая, ѣздить, — философически замѣчаетъ одинъ изъ вохровцевъ. — Сидѣла бы ты, старая, дома, да Богу бы молилась...

— Ничего, мадама, — успокоительно говоритъ другой вохровецъ, — не долго ужъ ждать осталось...

— А что, голубчикъ, еще одна машина будетъ?

— Объ машинѣ — не знаю, а вотъ до смерти — такъ тебѣ, дѣйствительно, не долго ждать осталось.

Вохръ коллективно гогочетъ. Автобусъ трогается. Мы катимся по новенькому, съ иголочки, но уже въ ухабахъ и выбоинахъ, повѣнецкому шоссе, сооруженному все тѣми же каторжными руками. Шоссе совершенно пусто: зачѣмъ его строили? Мимо мелькаютъ всяческіе лагпункты съ ихъ рванымъ населеніемъ, покосившіяся и полуразвалившіяся коллективизированныя деревушки, опустѣлые дворы единоличниковъ. Но шоссе — пусто, мертво. Впрочемъ, особой жизни не видать и въ деревушкахъ — много людей отсюда повысылали...

Проѣзжаемъ тихій, уѣздный и тоже какъ-то опустѣлый городишко Повѣнецъ... Автобусъ подходитъ къ повѣнецкому затону знаменитаго Бѣломорско-Балтійскаго канала.

Я ожидалъ увидѣть здѣсь кое-какое оживленіе: пароходы, баржи, плоты. Но затонъ — пустъ. У пристани стоитъ потертый моторный катеръ, на который пересаживается двое пассажировъ нашего автобуса: я и какой-то инженеръ. Катеръ, натужно пыхтя, тащится на сѣверъ.

Я сижу на носу катера, зябко поднявъ воротникъ своей кожанки, и смотрю кругомъ. Совершенно пусто. Ни судна, ни бревна. Тихо, пусто, холодно, мертво. Кругомъ озеръ и протоковъ, по которымъ проходитъ каналъ, тянется дремучій, заболоченный, непроходимый лѣсъ. Надъ далями стоитъ сизый туманъ болотныхъ испареній... На берегахъ — ни одной живой души, ни избы, ни печного дыма — ничего.

А еще годъ тому назадъ здѣсь скрежетали экскаваторы, бухалъ аммоналъ и стотысячныя арміи людей копошились въ этихъ трясинахъ, строя монументъ товарищу Сталину. Сейчасъ эти арміи куда-то ушли — на БАМ, въ Сиблагъ, Дмитлагъ и прочіе лагери, въ другія трясины — строить тамъ другіе монументы, оставивъ здѣсь, въ братскихъ могилахъ болотъ, цѣлые корпуса своихъ боевыхъ товарищей. Сколько ихъ — безвѣстныхъ жертвъ этого канальскаго участка великаго соціалистическаго наступленія. "Старики"-бѣломорстроевцы говорятъ — двѣсти тысячъ. Болѣе компетентные люди изъ управленія ББК говорили: двѣсти не двѣсти, а нѣсколько больше ста тысячъ людей здѣсь уложено... имена же ихъ Ты, Господи, вѣси... Кто узнаетъ и кто будетъ подсчитывать эти тысячи тоннъ живого удобренія, брошеннаго въ карельскія трясины ББК, въ сибирскую тайгу БАМа, въ пески Турксиба, въ каменныя осыпи Чустроя?

Я вспомнилъ зимнія ночи на Днѣпростроѣ, когда леденящій степной вѣтеръ вылъ въ обледенѣлыхъ лѣсахъ, карьерахъ, котловинахъ, люди валились съ ногъ отъ холода и усталости, падали у покрытыхъ тонкой ледяной коркой настиловъ; свирѣпствовалъ тифъ, амбулаторіи разрабатывали способы массоваго производства ампутацій отмороженныхъ конечностей; стаи собакъ потомъ растаскивали и обгладывали эти конечности, а стройка шла и день и ночь, не прерываясь ни на часъ, а въ газетахъ трубили о новыхъ міровыхъ рекордахъ по кладкѣ бетона. Я вспомнилъ Чустрой — небольшой, на 40.000 человѣкъ концентраціонный лагерь на рѣку Чу, въ средней Азіи; тамъ строили плотины для орошенія 360.000 гектаровъ земли подъ плантаціи индійской конопли и каучуконосовъ. Вспомнилъ и нѣсколько наивный вопросъ Юры, который о Чустроѣ заданъ былъ въ Дагестанѣ.

Мы заблудились въ прибрежныхъ джунгляхъ у станціи Берикей, въ верстахъ въ 50-ти къ сѣверу отъ Дербента. Эти джунгли когда-то были садами и плантаціями. Раскулачиваніе превратило ихъ въ пустыню. Система сбѣгавшихъ съ горъ оросительныхъ каналовъ была разрушена, и каналы расплылись въ болота — разсадники малярійнаго комара. Отъ маляріи плоскостной Дагестанъ вымиралъ почти сплошь. Но природныя условія были тѣ, что и на Чустроѣ: тотъ же климатъ, та же почва... И Юра задалъ мнѣ вопросъ: зачѣмъ собственно нуженъ Чустрой?..

А смѣтныя ассигнованія на Чустрой равнялись восьмистамъ милліонамъ рублей. На Юринъ вопросъ я не нашелъ отвѣта. Точно такъ же я не нашелъ отвѣта и на мой вопросъ о томъ, зачѣмъ же строили Бѣломорско-Балтійскій каналъ. И за что погибло сто тысячъ людей?

Нѣсколько позже я спрашивалъ людей, которые жили на каналѣ годъ: что-нибудь возятъ? Нѣтъ, ничего не возятъ. Весной по полой водѣ нѣсколько миноносцевъ, со снятыми орудіями и машинами, были протащены на сѣверъ — и больше ничего. Еще позже я спрашивалъ у инженеровъ управленія ББК — такъ зачѣмъ же строили? Инженеры разводили руками: приказано было. Что-жъ, такъ просто, для рекорда и монумента? Одинъ изъ героевъ этой стройки, бывшій вредитель, съ похоронной ироніей спросилъ меня: "а вы къ этому еще не привыкли?"

Нѣтъ, къ этому я еще не привыкъ. Богъ дастъ, и не привыкну никогда...

...Изъ лѣсовъ тянетъ гнилой, пронизывающей, болотной сыростью. Начинаетъ накрапывать мелкій, назойливый дождь. Холодно. Пусто. Мертво.

Мы подъѣзжаемъ ко "второму Болшеву"...

 

ЧОРТОВА КУЧА

Параллельно каналу и метрахъ въ трехстахъ къ востоку отъ него тянется невысокая каменная гряда въ безпорядкѣ набросанныхъ валуновъ, булыжниковъ, безформенныхъ и острыхъ обломковъ гранита. Все это полузасыпано пескомъ и похоже на какую-то мостовую гигантовъ, развороченную взрывами или землетрясеніемъ.

Если стать лицомъ къ сѣверу, то слѣва отъ этой гряды идетъ болотце, по которому проложены доски къ пристани, потомъ — каналъ и потомъ — снова болото и лѣсъ... Справа — широкая, съ версту, трясина, по которой привидѣніями стелются промозглые карельскіе туманы, словно души усопшихъ здѣсь ББКовскихъ корпусовъ.

На вершинѣ этой гряды — нѣсколько десятковъ чахлыхъ сосенокъ, обнаженными корнями судорожно вцѣпившихся въ камень и песокъ, и десятка два грубо сколоченныхъ бревенчатыхъ бараковъ, тщательно и плотно обнесенныхъ проволочными загражденіями, — это и есть "второе Болшево" — "Первая дѣтская трудовая колонія ББК".

Дождь продолжается. Мои ноги скользятъ по мокрымъ камнямъ — того и гляди поскользнешься и разобьешь себѣ черепъ объ острые углы гранитныхъ осколковъ. Я иду, осторожно балансируя, и думаю: какой это идіотъ догадался всадить въ эту гиблую трясинную дыру дѣтскую колонію — четыре тысячи ребятъ въ возрастѣ отъ десяти до семнадцати лѣтъ. Не говоря уже о территоріяхъ всей шестой земной суши подвластной Кремлю, неужели и на территоріи ББК не нашлось менѣе гиблой дыры?

Дождь и вѣтеръ мечутся между бараками. Сосны шумятъ и скрипятъ. Низкое и холодное небо нахлобучилось почти на ихъ вершины. Мнѣ холодно и въ моей основательной кожанкѣ, а вѣдь это конецъ іюня... По двору колоніи, кое-гдѣ понасыпаны дорожки изъ гравія. Все остальное завалено гранитными обломками, мокрыми отъ дождя и скользкими, какъ ледъ...

..."Ликвидація безпризорности" встаетъ передо мною въ какомъ-то новомъ аспектѣ... Да — ихъ здѣсь ликвидируютъ... Ликвидируютъ, "какъ классъ".

Не узнаетъ, дѣйствительно, никто...

 

НАЧАЛЬСТВО

Я иду разыскивать начальника колоніи и, къ крайнему своему неудовольствію, узнаю, что этимъ начальникомъ является тов. Видеманъ, переброшенный сюда изъ ликвидированнаго подпорожскаго отдѣленія ББК.

Тамъ, въ Подпорожьи, я, и не безъ успѣха, старался съ товарищемъ Видеманомъ никакого дѣла не имѣть. Видеманъ принадлежалъ къ числу начинающихъ преуспѣвать совѣтскихъ администраторовъ и переживалъ свои первые и наиболѣе бурные припадки административнаго восторга. Административный же восторгъ въ условіяхъ лагерной жизни подобенъ той пушкѣ, сорвавшейся въ бурю съ привязи и тупо мечущейся по палубѣ фрегата, которую описываетъ Викторъ Гюго.

Видеманъ не только могъ цапнуть человѣка за икру, какъ это, скажемъ, дѣлалъ Стародубцевъ, онъ могъ цапнуть человѣка и за горло, какъ могли, напримѣръ, Якименко и Успенскій. Но онъ еще не понималъ, какъ понимали и Якименко и Успенскій, что цапать зря и не стоитъ, и невыгодно. Эта возможность была для Видемана еще относительно нова: ощущеніе чужого горла въ своихъ зубахъ, вѣроятно, еще волновало его... А можетъ быть, просто тренировка административныхъ челюстей?

Всѣ эти соображенія могли бы служить нѣкоторымъ психологическимъ объясненіемъ административнаго характера тов. Видемана, но съ моей стороны было бы неискренностью утверждать, что меня тянуло къ встрѣчѣ съ нимъ. Я ругательски ругалъ себя, что, не спросясь броду, сунулся въ эту колонію... Правда, откуда мнѣ могло придти въ голову, что здѣсь я встрѣчусь съ товарищемъ Видеманомъ. Правда и то, что въ моемъ сегодняшнемъ положеніи я теоретически былъ за предѣлами досягаемости административной хватки тов. Видемана: за всякія поползновенія по моему адресу его Успенскій по головкѣ бы не погладилъ. Но за всѣмъ этимъ оставались кое-какія "но"... О моихъ дѣлахъ и отношеніяхъ съ Успенскимъ Видеманъ и понятія не имѣетъ, и если бы я сталъ разсказывать ему, какъ мы съ Успенскимъ въ голомъ видѣ пили коньякъ на водной станціи, Видеманъ бы счелъ меня за неслыханнаго враля... Дальше: Медгора — далеко. Въ колоніи Видеманъ полный хозяинъ, какъ нѣкій феодальный вассалъ, имѣющій въ своемъ распоряженіи свои собственныя подземелья и погреба для консервированія въ оныхъ непотрафившихъ ему дядей. А мнѣ до побѣга осталось меньше мѣсяца... Какъ-то выходитъ нехорошо...

Конечно, хватать меня за горло Видеману какъ будто нѣтъ рѣшительно никакого ни повода, ни расчета, но въ томъ-то и дѣло, что онъ это можетъ сдѣлать рѣшительно безъ всякаго повода и расчета, просто отъ избытка власти, отъ того, что у него, такъ сказать, административно чешутся зубы... Вамъ, вѣроятно, извѣстно ощущеніе, когда очень зубастый, но еще весьма плохо дисциплинированный песъ, рыча, обнюхиваетъ вашу икру. Можетъ быть, и нѣтъ, а можетъ быть, и цапнетъ. Если цапнетъ, хозяинъ его вздуетъ, но вашей-то икрѣ какое отъ этого утѣшеніе?

Въ Подпорожьи люди отъ Видемана летѣли клочьями во всѣ стороны: кто на БАМ, кто въ ШИЗО, кто на Лѣсную Рѣчку. Я избралъ себѣ сравнительно благую часть — старался обходичь Видемана издали. Моимъ единственнымъ личнымъ съ нимъ столкновеніемъ я обязанъ былъ Надеждѣ Константиновнѣ.

Видеманъ въ какой-то бумажкѣ употребилъ терминъ "предговореніе". Онъ, видимо, находился въ сравнительно сытомъ настроеніи духа, и Надежда Константиновна рискнула вступить въ нѣкую лингвистическую дискуссію: такого де слова въ русскомъ языкѣ нѣтъ. Видеманъ сказалъ: нѣтъ, есть. Надежда Константиновна сдуру сказала, что вотъ у нея работаетъ нѣкій писатель, сирѣчь я, у него-де можно спросить, какъ у спеціалиста. Я былъ вызванъ въ качествѣ эксперта.

Видеманъ сидѣлъ, развалившись въ креслѣ, и рычалъ вполнѣ добродушно. Вопросъ же былъ поставленъ, такъ сказать, дипломатически:

— Такъ что-жъ, по вашему, такого слова, какъ "предговореніе", въ русскомъ языкѣ нѣтъ?

— Нѣтъ, — сглупилъ я.

— А по моему, есть, — заоралъ Видеманъ. — А еще писатель. Убирайтесь вонъ. Такихъ не даромъ сюда сажаютъ...

Нѣтъ, Богъ ужъ съ ними, съ Видеманомъ, съ лингвистикой, съ русскимъ языкомъ и съ прочими дискуссіонными проблемами. Блаженъ мужъ, иже не иде на совѣтъ нечестивыхъ и съ оными нечестивыми не дискуссируетъ...

___

А тутъ дискуссировать, видимо, придется. Съ одной стороны, конечно, житья моего въ совѣтской райской долинѣ или житья моего вообще осталось меньше мѣсяца, и чорта ли мнѣ ввязываться въ дискуссію, которая этотъ мѣсяцъ можетъ растянуть на годы.

А съ другой стороны, старый, откормленный всякой буржуазной культурой, интеллигентскій червякъ сосетъ гдѣ-то подъ ложечкой и талдычитъ о томъ, что не могу же я уѣхать изъ этой вонючей, вымощенной преисподними булыжниками, цынготной дыры и не сдѣлать ничего, чтобы убрать изъ этой дыры четыре тысячи заживо погребенныхъ въ ней ребятъ. Вѣдь это же дѣти, чортъ возьми!.. Правда, они воры, въ чемъ я черезъ часъ убѣдился еще одинъ, совершенно лишній для меня, разъ; правда, они алкоголики, жулики, кандидаты въ профессіональные преступники, но вѣдь это все-таки дѣти, чортъ побери. Развѣ они виноваты въ томъ, что революція разстрѣляла ихъ отцовъ, уморила голодомъ ихъ матерей, выбросила ихъ на улицу, гдѣ имъ оставалось или умирать съ голоду, какъ умерли милліоны ихъ братьевъ и сестеръ, или идти воровать. Развѣ этого всего не могло быть, напримѣръ съ моимъ сыномъ, если бы въ свое время не подвернулся Шпигель и изъ одесской чеки мы съ женой не выскочили бы живьемъ? Развѣ они, эти дѣти, виноваты въ томъ, что партія проводитъ коллективизацію деревни, что партія объявила безпризорность ликвидированной, что на семнадцатомъ году существованія соціалистическаго рая ихъ рѣшили убрать куда-нибудь подальше отъ постороннихъ глазъ — вотъ и убрали. Убрали на эту чортову кучу, въ приполярныя трясины, въ цынгу, туберкулезъ.

Я представилъ себѣ безконечныя полярныя ночи надъ этими оплетенными колючей проволокой бараками — и стало жутко. Да, здѣсь-то ужъ эту безпризорность ликвидируютъ въ корнѣ. Сюда-то ужъ мистера Бернарда Шоу не повезутъ...

...Я чувствую, что червякъ одолѣваетъ и что дискуссировать придется...

 

ТРУДОВОЙ ПЕЙЗАЖЪ

Но Видемана здѣсь нѣтъ. Онъ, оказывается, въ колоніи не живетъ: климатъ неподходящій. Его резиденція находится гдѣ-то въ десяти верстахъ. Тѣмъ лучше: можно будетъ подготовиться къ дискуссіи, а кстати и поѣсть.

Брожу по скользкимъ камнямъ колоніи. Дождь пересталъ. Въ дырахъ между камнями засѣдаютъ небольшія группы ребятъ. Они, точно индѣйцы трубку міра, тянутъ махорочныя козьи ножки, обходящія всю компанію. Хлѣба въ колоніи мало, но махорку даютъ. Другіе рѣжутся въ неизвѣстныя мнѣ безпризорныя игры съ монетами и камушками. Это, какъ я узналъ впослѣдствіи, проигрываются пайки или, по мѣстному, "птюшки".

Ребята — босые, не очень оборванные и болѣе или менѣе умытые. Я ужъ такъ привыкъ видѣть безпризорныя лица, вымазанныя всевозможными сортами грязи и сажи, что эти умытыя рожицы производятъ какое-то особо отвратительное впечатлѣніе: весь порокъ и вся гниль городского дна, все разнообразіе сексуальныхъ извращеній преждевременной зрѣлости, скрытыя раньше слоемъ грязи, теперь выступаютъ съ угнетающей четкостью...

Ребята откуда-то уже услышали, что пріѣхалъ инструкторъ физкультуры, и сбѣгаются ко мнѣ — кто съ заискивающей на всякій случай улыбочкой, кто съ наглой развязностью. Сыплются вопросы. Хриплые, но все же дѣтскіе голоса. Липкія, проворный дѣтскія руки съ непостижимой ловкостью обшариваютъ всѣ мои карманы, и пока я успѣваю спохватиться, изъ этихъ кармановъ исчезаетъ все: махорка, спички, носовой платокъ...

Когда это они успѣли такъ насобачиться? Вѣдь это все новые безпризорные призывы, призыва 1929-31 годовъ. Я потомъ узналъ, что есть и ребята, попавшіе въ безпризорники и въ нынѣшнемъ году: источникъ, оказывается, не изсякаетъ.

Отрядъ самоохраны (собственный дѣтскій Вохръ) и штуки двѣ воспитателей волокутъ за ноги и за голову какого-то крѣпко связаннаго "пацана". Пацанъ визжитъ такъ, какъ будто его не только собираются, а и въ самомъ дѣлѣ рѣжутъ. Ничьего вниманія это не привлекаетъ — обычная исторія, пацана тащатъ въ изоляторъ.

Я отправляюсь въ "штабъ". Огромная комната бревенчатаго барака переполнена ребятами, которые то грѣются у печки, то тянутъ собачьи ножки, то флегматически выискиваютъ вшей, то такъ просто галдятъ. Матъ стоитъ необычайный.

За столомъ сидитъ нѣкто — я узнаю въ немъ товарища Полюдова, который въ свое время завѣдывалъ культурно-воспитательной частью въ Подпорожьи. Полюдовъ творитъ судъ — пытается установить виновниковъ фабрикаціи нѣсколькихъ колодъ картъ. Вещественныя доказательства лежатъ передъ нимъ на столѣ — отпечатанныя шаблономъ карты изъ вырванныхъ листовъ. Подозрѣваемыхъ — штукъ десять. Они стоятъ подъ конвоемъ самоохраны, клянутся и божатся наперебой — галдежъ стоитъ несусвѣтимый. У Полюдова — очумѣлое лицо и воспаленное отъ махорки и безсонницы глаза. Онъ здѣсь — помощникъ Видемана. Я пока что достаю у него талонъ на обѣдъ въ вольнонаемной столовой и ухожу изъ штаба, обшариваемый глазами и руками безпризорниковъ; но мои карманы все равно пусты — пусть обшариваютъ.

 

ИДЕАЛИСТЪ

На ночлегъ я отправляюсь въ клубъ. Клубъ — огромное бревенчатое зданіе съ большимъ зрительнымъ заломъ, съ библіотекой и съ полдюжиной совершенно пустыхъ клубныхъ комнатъ. Завѣдующій клубомъ — завклубъ, высокій, истощенный малый, лѣтъ 26-ти, встрѣчаетъ меня, какъ родного:

— Ну, слава Богу, голубчикъ, что вы, наконецъ, пріѣхали. Хоть чѣмъ-нибудь ребятъ займете... Вы поймите, здѣсь на этой чертовой кучѣ, имъ рѣшительно нечего дѣлать: мастерскихъ нѣтъ, школы нѣтъ, учебниковъ нѣтъ, ни черта нѣтъ. Даже дѣтскихъ книгъ въ библіотекѣ ни одной. Играть имъ негдѣ, сами видите, камни и болото, а въ лѣсъ вохровцы не пускаютъ. Знаете, здѣсь эти ребята разлагаются такъ, какъ и на волѣ не разлагались. Подумайте только — четыре тысячи ребятъ запиханы въ одну яму и дѣлать имъ нечего совершенно.

Я разочаровываю завклуба: я пріѣхалъ такъ, мимоходомъ, на день два, посмотрѣть, что здѣсь вообще можно сдѣлать. Завклубъ хватаетъ меня за пуговицу моей кожанки.

— Послушайте, вѣдь вы же интеллигентный человѣкъ...

Я уже знаю напередъ, чѣмъ кончится тирада, начатая съ интеллигентнаго человѣка... Я — "интеллигентный человѣкъ", — слѣдовательно, и я обязанъ отдать свои нервы, здоровье, а если понадобится, и шкуру для заплатыванія безконечныхъ дыръ совѣтской дѣйствительности. Я — "интеллигентный человѣкъ", — слѣдовательно, по своей основной профессіи я долженъ быть великомученикомъ и страстотерпцемъ, я долженъ застрять въ этой фантастической трясинной дырѣ и отдать свою шкуру на заплаты, на коллективизацію деревни, на безпризорность и на ея "ликвидацію". Только на заплату дыръ — ибо больше сдѣлать нельзя ничего. Но вотъ съ этой "интеллигентской" точки зрѣнія, въ сущности, важенъ не столько результатъ, сколько, такъ сказать, жертвенность...

...Я его знаю хорошо, этого завклуба. Это онъ — вотъ этакій завклубъ — геологъ, ботаникъ, фольклористъ, ихтіологъ и, Богъ его знаетъ, кто еще, въ сотняхъ тысячъ экземпляровъ растекается по всему лицу земли русской, сгораетъ отъ недоѣданія, цынги, туберкулеза, маляріи, строитъ тоненькую паутинку культурной работы, то сдуваемую легкимъ дыханіемъ совѣтскихъ Пришибеевыхъ всякаго рода, то ликвидируемую на корню чрезвычайкой, попадаетъ въ концлагери, въ тюрьмы, подъ разстрѣлъ — но все-таки строитъ...

Я уже его видалъ — этого завклуба — и на горныхъ пастбищахъ Памира, гдѣ онъ выводитъ тонкорунную овцу, и въ малярійныхъ дырахъ Дагестана, гдѣ онъ добываетъ пробный іодъ изъ каспійскихъ водорослей, и въ ущельяхъ Сванетіи, гдѣ онъ занимается раскрѣпощеніемъ женщины, и въ украинскихъ колхозахъ, гдѣ онъ прививаетъ культуру топинамбура, и въ лабораторіяхъ ЦАГИ, гдѣ онъ изучаетъ обтекаемость авіаціонныхъ бомбъ.

Потомъ тонкорунныя овцы гибнутъ отъ безкормицы, сванетская раскрѣпощенная женщина — отъ голоду, топинамбуръ не хочетъ расти на раскулаченныхъ почвахъ, гдѣ не выдерживаетъ ко всему привыкшая картошка... Авіабомбами сметаютъ съ лица земли цѣлые районы "кулаковъ" — дѣти этихъ кулаковъ попадаютъ вотъ сюда — и сказка про краснаго бычка начинается сначала.

Но кое-что остается. Все-таки кое-что остается. Кровь праведниковъ никогда не пропадаетъ совсѣмъ ужъ зря.

И я — конфужусь передъ этимъ завклубомъ. И вотъ — знаю же я, что на заплатываніе дыръ, прорванныхъ рогами этого краенаго быка, не хватитъ никакихъ въ мірѣ шкуръ, что пока быкъ этотъ не прирѣзанъ — количество дыръ будетъ расти изъ года въ годъ, что мои и его, завклуба, старанія, и мужика, и ихтіолога — всѣ они безслѣдно потонуть въ топяхъ совѣтскаго кабака, потонетъ и онъ самъ, этотъ завклубъ. Онъ вольнонаемный. Его уже наполовину съѣла цынга, но: "понимаете сами — какъ же я могу бросить — никакъ не найду себѣ замѣстителя". Правда, бросить-то не такъ просто — вольнонаемныя права здѣсь не на много шире каторжныхъ. При поступленіи на службу отбирается паспортъ и взамѣнъ выдается бумажка, по которой никуда вы изъ лагеря не уѣдете. Но я знаю — завклуба удерживаетъ не одна эта бумажка.

И я сдаюсь. И вмѣсто того, чтобы удрать изъ этой дыры на слѣдующее же утро — до встрѣчи съ товарищемъ Видеманомъ, я даю завклубу обѣщаніе остаться здѣсь на недѣлю, проклинаю себя за слабодушіе и чувствую, что завтра я съ Видеманомъ буду дискуссировать насчетъ колоніи вообще...

___

Завклубъ подзываетъ къ себѣ двухъ ребятишекъ:

— А ну-ка, шпана, набейте товарищу инструктору тюфякъ и достаньте въ каптеркѣ одѣяло. Живо.

— Дяденька, а махорки дашь?

— Дастъ, дастъ. Ну, шпанята, живо.

"Шпанята" исчезаютъ, сверкая по камнямъ босыми пятками.

— Это мой культактивъ. Хоть книгъ, по крайней мѣрѣ, не воруютъ.

— А зачѣмъ имъ книги?

— Какъ зачѣмъ? Махорку крутить, карты фабриковать, подложные документы... Червонцы, сволочи, дѣлаютъ, не то, что карты, — не безъ нѣкоторой гордости разъяснилъ завклубъ. — Замѣчательно талантливые ребята попадаются. Я кое съ кѣмъ рисованіемъ занимаюсь, я вамъ ихъ рисунки покажу. Да вотъ только бумаги нѣтъ...

— А вы на камняхъ выдалбливайте, — съиронизировалъ я, — самая, такъ сказать, современная техника...

Завклубъ не замѣтилъ моей ироніи.

— Да, и на камняхъ, черти, выдалбливаютъ, только больше порнографію... Но, та-алантливая публика есть...

— А какъ вы думаете, изъ ребятъ, попавшихъ на безпризорную дорожку, какой процентъ выживаетъ?

— Ну, этого не знаю. Процентовъ двадцать должно быть остается.

Въ двадцати процентахъ я усумнился... "Шпана" принесла набитый соломой мѣшокъ и ждетъ обѣщаннаго гонорара. Я отсыпаю имъ махорку въ подставленную бумажку, и рука завклуба скорбно протягивается къ этой бумажкѣ.

— Ну, а это что?

— Дяденька, ей-Богу, дяденька, это не мы... Мы это нашли.

Завклубъ разворачиваетъ конфискованную бумажку — это свѣжевырванный листъ изъ какой-то книги.

— Ну, такъ и есть, — печально констатируетъ завклубъ, — это изъ ленинскаго пятитомника... Ну, и какъ же вамъ, ребята не стыдно?..

Завклубъ читаетъ длинную нотацію. Ребята молніеносно осваиваются съ положеніемъ: одинъ покорно выслушиваетъ нотацію, второй за его спиной крутить собачью ножку изъ другого листа... Завклубъ безнадежно машетъ рукой, и "активъ" исчезаетъ...

___

Я приспосабливаюсь на ночлегъ въ огромной, совершенно пустой комнатѣ, у окна. Въ окно видны: разстилающееся внизу болотце, подернутое туманными испареніями, за болотцемъ — свинцовая лента канала, дальше — лѣсъ, лѣсъ и лѣсъ. Бѣлая приполярная ночь унылымъ, матовымъ свѣтомъ освѣщаетъ этотъ безрадостный пейзажъ.

Я разстилаю свой тюфякъ, кладу подъ него всѣ свои вещи — такъ посовѣтовалъ завклубъ, иначе сопрутъ — укладываюсь, вооружаюсь найденнымъ въ библіотекѣ томикомъ Бальзака и собираюсь предаться сладкому "фарніенте". Хорошо все-таки побыть одному...

Но ночная тишина длится недолго. Откуда-то изъ бараковъ доносится душераздирающій крикъ, потомъ ругань, потомъ обрывается, словно кому-то заткнули глотку тряпкой. Потомъ гдѣ-то за каналомъ раздаются пять шесть ружейныхъ выстрѣловъ — это, вѣроятно, каналохрана стрѣляетъ по какому-нибудь заблудшему бѣглецу. Опять тихо. И снова тишину прорѣзаютъ выстрѣлы, на этотъ разъ совсѣмъ близко. Потомъ чей-то нечеловѣческій, предсмертный вопль, потомъ опять выстрѣлъ...

Бальзакъ въ голову не лѣзетъ...

 

БЕЗПРИЗОРНЫЕ БУДНИ

Солнечное утро какъ-то скрашиваетъ всю безотрадность этой затерянной въ болотахъ каменной гряды, угрюмость сѣрыхъ бараковъ, блѣдность и истасканность голодныхъ ребячьихъ лицъ...

Въ качествѣ чичероне ко мнѣ приставленъ малый лѣтъ тридцати пяти, со странной фамиліей Ченикалъ, сухой, подвижной, жилистый, съ какими-то волчьими ухватками — одинъ изъ старшихъ воспитателей колоніи. Былъ когда-то какимъ-то краснымъ партизанскимъ командиромъ, потомъ служилъ въ войскахъ ГПУ, потомъ — гдѣ-то въ милиціи и попалъ сюда на пять лѣтъ "за превышеніе властей", какъ онъ выражался. Въ чемъ именно "превысилъ" онъ эти власти, я такъ и не узналъ — вѣроятно, какое-нибудь безсудное убійство. Сейчасъ онъ — начальникъ самоохраны.

"Самоохрана" — это человѣкъ триста ребятъ, спеціально подобранныхъ и натасканныхъ для роли мѣстной полиціи или, точнѣе, мѣстнаго ГПУ. Они живутъ въ лучшемъ баракѣ, получаютъ лучшее питаніе, на рукавахъ и на груди у нихъ понашиты красныя звѣзды. Они занимаются сыскомъ, облавами, обысками, арестами, несутъ при Вохрѣ вспомогательную службу по охранѣ лагеря. Остальная ребячья масса ненавидитъ ихъ лютой ненавистью. По лагерю они ходятъ только патрулями — чуть отобьется кто-нибудь, ему сейчасъ же или голову камнемъ проломаютъ, или ножомъ кишки выпустятъ. Недѣли двѣ тому назадъ одинъ изъ самоохранниковъ Ченикала исчезъ, и его нашли повѣшеннымъ. Убійцъ такъ и не доискались. Отрядъ Ченикала, взятый въ цѣломъ, теряетъ такимъ образомъ пять-шесть человѣкъ въ мѣсяцъ.

Обходимъ бараки — тѣсные, грязные, вшивые. Колонія была расчитана на двѣ тысячи — сейчасъ уже больше четырехъ тысячъ, а лениградское ГПУ все шлетъ и шлетъ новыя "подкрѣпленія". Сегодня ждутъ новую партію, человѣкъ въ 250. Ченикалъ озабоченъ вопросомъ, куда ихъ дѣть. Нары въ баракахъ — въ два этажа. Придется надстроить третій — тогда въ баракахъ окончательно нечѣмъ будетъ дышать.

Завклубъ былъ правъ: ребятамъ, дѣйствительно, дѣлать совершенно нечего. Они цѣлыми днями рѣжутся въ свои азартныя игры и, такъ какъ проигрывать, кромѣ "птюшекъ", нечего, то они ихъ и проигрываютъ, а проигравъ "наличность", рѣжутся дальше въ "кредитъ", на будущія "птюшки". А когда "птюшка" проиграна на двѣ три недѣли впередъ и ѣсть, кромѣ того пойла, что даютъ въ столовой, нечего — ребята бѣгутъ.

— Да куда же здѣсь бѣжать?

Бѣгутъ, оказывается, весьма разнообразными путями. Переплываютъ черезъ каналъ и выходятъ на Мурманскую желѣзную дорогу — тамъ ихъ ловитъ желѣзнодорожный Вохръ. Ловитъ, впрочемъ, немного — меньше половины. Другая половина не то ухитряется пробраться на югъ, не то гибнетъ въ болотахъ. Кое-кто пытается идти на востокъ, на Вологду — о ихъ судьбахъ Ченикалъ не знаетъ ничего. Въ концѣ зимы группа человѣкъ въ тридцать пыталась пробраться на югъ по льду Онѣжскаго озера. Буря оторвала кусокъ льда, на которомъ находились бѣглецы, ребята больше недѣли провели на пловучей и начинающей таять льдинѣ. Восемь человѣкъ утонуло, одного съѣли товарищи, остальныхъ спасли рыбаки.

Ченикалъ таскаетъ съ собой мѣшочекъ съ содой — почти всѣ ребята страдаютъ не то изжогой, не то катарромъ: ББКовской пищи не выдерживаютъ даже безпризорные желудки, а они-то ужъ видали виды. Сода играетъ, такъ сказать, поощрительно-воспитательную роль: за хорошее поведеніе соду даютъ, за плохое — не даютъ. Соды, впрочемъ, такъ же мало, какъ и хорошаго поведенія. Ребята крутятся около Ченикала, дѣлаютъ страдальческая лица, хватаются за животы и скулятъ. Вслѣдъ намъ несется изысканный матъ тѣхъ, кому въ содѣ было отказано...

Житье Ченикала — тоже не маслянница. Съ одной стороны — административные восторги Видемана, съ другой — ножъ безпризорниковъ, съ третьей — ни дня, ни ночи отдыха: въ баракахъ то и дѣло вспыхиваютъ то кровавыя потасовки, то безсмысленные истерическіе бунты. "Кое-когда и разстрѣливать приходится", конфиденціально сообщаетъ Ченикалъ. Особенно тяжело было въ концѣ зимы — въ началѣ весны, когда отъ цынги въ одинъ мѣсяцъ вымерло около семисотъ человѣкъ, а остальные "на стѣнку лѣзли — все равно помирать". "А почему же не организовали ни школъ, ни мастерскихъ?" "Да все прорабатывается этотъ вопросъ". "Сколько же времени онъ прорабатывается? "Да вотъ, какъ колонію основали — года два"...

Отъ разсказовъ Ченикала, отъ барачной вони, отъ вида ребятъ, кучами сидящихъ на нарахъ и щелкающихъ вшей — становится тошно. Въ лагерной чертѣ рѣшительно ничего физкультурнаго организовать нельзя: нѣтъ буквально ни одного метра не заваленной камнями площади. Я отправляюсь на развѣдку вокругъ лагеря — нѣтъ ли поблизости чего-нибудь подходящаго для спортивной площадки.

Лагерь прочно оплетенъ колючей проволокой. У выхода стоитъ патруль изъ трехъ вохровцевъ и трехъ "самоохранниковъ" — это вамъ не Болшево и даже не Медгора. Патруль спрашиваетъ у меня пропускъ. Я показываю свое командировочное удостовѣреніе. Патрульныхъ оно не устраиваетъ: нужно вернуться въ штабъ и тамъ взять спеціальный разовый пропускъ. Отъ этого я отказываюсь категорически: у меня центральная ББКовская командировка по всему лагерю, и плевать я хотѣлъ на всякіе здѣшніе пропуска. И прохожу мимо. "Будемъ стрѣлять". "А ну, попробуйте".

Стрѣлять они, конечно, не стали бы ни въ какомъ случаѣ, а вохру надо было пріучать. Принимая во вниманіе товарища Видемана, какъ бы не пришлось мнѣ драпать отсюда не только безъ пропуска и безъ оглядки, а даже и безъ рюкзака...

 

СТРОИТЕЛЬСТВО

Лѣсъ и камень. Камень и болото... Но въ верстахъ трехъ у дороги на сѣверъ я нахожу небольшую площадку, изъ которой что-то можно сдѣлать: выкорчевать десятка четыре пней, кое-что подравнять — если не въ футболъ, то въ баскетъ-болъ играть будетъ можно. Съ этимъ открытіемъ я и возвращаюсь въ лагерь. Вохра смотритъ на меня почтительно...

Иду къ Видеману.

— Ахъ, такъ это вы? — не очень ободряющимъ тономъ встрѣчаетъ меня Видеманъ и смотритъ на меня испытующе: что я собственно такое и слѣдуетъ ли ему административно зарычать или лучше будетъ корректно вильнуть хвостомъ. Я ему докладываю, что я и для чего я пріѣхалъ, и перехожу къ "дискуссіи". Я говорю, что въ самой колоніи ни о какой физкультурѣ не можетъ быть и рѣчи — одни камни.

— Ну, да это мы и безъ васъ понимаемъ. Наша амбулаторія дѣлаетъ по сто-двѣсти перевязокъ въ день... Расшибаютъ себѣ головы вдребезги...

— Необходимо перевести колонію въ какое-нибудь другое мѣсто. По пріѣздѣ въ Медгору я поставлю этотъ вопросъ; надѣюсь, товарищъ Видеманъ, и вы меня поддержите. Вы, конечно, сами понимаете: въ такой дырѣ, при такихъ климатическихъ условіяхъ...

Но моя дискуссія лопается сразу, какъ мыльный пузырь.

— Все это всѣмъ и безъ васъ извѣстно. Есть распоряженіе изъ ГУЛАГа оставить колонію здѣсь. Не о чемъ разговаривать...

Да, тутъ разговаривать, дѣйствительно, нечего. Съ Успенскимъ договориться о переводѣ колоніи, пожалуй, было бы можно: выдумалъ бы еще какую-нибудь халтуру, вродѣ спартакіады. Но разговаривать съ ГУЛАГомъ у меня возможности не было никакой. Я все-таки рискую задать вопросъ: "А чѣмъ, собственно, мотивировано приказаніе оставить колонію здѣсь"?

— Ну, чѣмъ тамъ оно мотивировано — это не ваше дѣло.

Н-да, дискуссировать здѣсь трудновато. Я докладываю о своей находкѣ въ лѣсу — хорошо бы соорудить спортивную площадку.

— Ну, вотъ это дѣло... Всѣхъ туда пускать мы не можемъ. Пусть вамъ завтра Полюдовъ подберетъ человѣкъ сто понадежнѣе, берите лопаты или что тамъ и валяйте... Только вотъ что: лопатъ у насъ нѣту. Какъ-то брали въ Южномъ Городкѣ, да потомъ не вернули. Не дадутъ, сволочи, развѣ что вамъ — человѣку свѣжему...

Я досталъ лопаты въ Южномъ Городкѣ — одномъ изъ лагпунктовъ водораздѣльскаго отдѣленія. На утро сто безпризорниковъ выстроилось во дворѣ колоніи рваной и неистово галдящей колонной. Всѣ рады попасть въ лѣсъ, всѣмъ осточертѣло это сидѣніе за проволокой, безъ учебы, безъ дѣла и даже безъ игръ. Колонну окружаетъ еще нѣсколько сотъ завистливыхъ рожицъ: "дяденька, возьмите и меня", "товарищъ инструкторъ, а мнѣ можно"...

Но я чувствую, что съ моимъ предпріятіемъ творится что-то неладное. Воспитатели мечутся, какъ угорѣлые, изъ штаба въ Вохръ и изъ Вохра въ штабъ. А мы все стоимъ и стоимъ. Наконецъ, выясняется: начальникъ Вохра требуетъ, чтобы кто-нибудь изъ воспитателей расписался на спискѣ отправляемыхъ на работу ребятъ, взявъ на себя, такимъ образомъ, отвѣтственность за ихъ, такъ сказать, сохранность, за то, что они не разбѣгутся. Никто расписываться не хочетъ. Видемана въ колоніи нѣтъ. Распорядиться некому. Боюсь, что изъ моего предпріятія ничего не выйдетъ и что колонну придется распустить по баракамъ, но чувствую — для ребятъ это будетъ великимъ разочарованіемъ.

— Ну, а если распишусь я?

— Ну, конечно... Только въ случаѣ побѣга кого-нибудь, вамъ и отвѣчать придется...

Мы идемъ въ Вохръ, и тамъ я равнодушно подмахиваю свою фамилію подъ длиннымъ спискомъ отправляемыхъ на работу ребятъ. Начальникъ Вохра провожаетъ меня весьма неопредѣленнымъ напутствіемъ:

— Ну, смотрите же!

___

На будущей площадкѣ выясняется, что въ качествѣ рабочей силы мои безпризорники не годятся рѣшительно никуда. Несмотря на ихъ волчью выносливость къ холоду и къ голоду, работать они не могутъ: не хватаетъ силъ. Тяжелыя лопаты оттягиваютъ ихъ тоненькія, какъ тростинки, руки, дыханія не хватаетъ, мускульной выносливости нѣтъ никакой. Работа идетъ порывами — то сразу бросаются всѣ, точно рыбья стайка по неслышной командѣ своего нѣмого вожака, то сразу всѣ останавливаются, кидаютъ лопаты и укладываются на мокрой холодной травѣ.

Я ихъ не подгоняю. Торопиться некуда. Какой-то мальчишка выдвигаетъ проектъ: вмѣсто того, чтобы выкорчевывать пни — разложить по хорошему костру на каждомъ изъ нихъ: вотъ они постепенно сгорятъ и истлѣютъ. Раскладывать тридцать костровъ — рискованно, но штуки три мы все-таки разжигаемъ. Я подсаживаюсь къ группѣ ребятъ у одного изъ костровъ.

— А ты, дядь, на пенекъ сядай, а то штаны замочишь.

Я сажусь на пенекъ и изъ внутренняго кармана кожанки достаю пачку махорки. Жадные глаза смотрятъ на эту пачку. Я свертываю себѣ папиросу и молча протягиваю пачку одному изъ ближайшихъ мальчишекъ.

— Можно свернуть? — нѣсколько недоумѣвающе спрашиваетъ онъ.

— Вертайте.

— Нѣтъ, мы не всю.

— Да хоть и всю.

— Такъ мы, дядя, половину отсыпемъ.

— Валяйте всю, у меня еще махорка есть.

— Ишь ты...

Достаются какіе-то листки — конечно, изъ завклубовской библіотеки, — ребята быстро и дѣловито распредѣляютъ между собой полученную махорку. Черезъ минуту всѣ торжественно и молча дымятъ. Молчу и я.

— Дядь, а дядь, а площадку-то эту — зачѣмъ строимъ?

— Такъ я же вамъ, ребята, еще въ колоніи, передъ строемъ объяснилъ — въ футболъ будете играть.

— Такъ это — для митингу, вралъ, небось, дядя, а?

Я объясняю еще разъ. Ребята вѣрятъ плохо. "Что-бъ они для насъ дѣлать что стали — держи карманъ"... "Насъ сюда для умору, а не для футбола посадили". "Конечно, для умору — какой имъ хрѣнъ насъ физкультурой развивать". "Знаемъ мы ужъ: строить-то насъ пошлютъ — а играть будутъ гады".

— Какіе гады?

— А вотъ эти... — безпризорникъ привелъ совершенно непечатный терминъ, обозначающій самоохранниковъ.

— "На гадовъ работать не будемъ"... "Хрѣнъ съ ними — пусть сами работаютъ".

Я пытаюсь убѣдить ребятъ, что играть будутъ и они: "Э, нѣтъ, такое ужъ мы слыхали". "Насъ, дядя, не проведешь". "Заливай кому другому"...

Я чувствую, что эту тему лучше бы до поры до времени оставить въ сторонѣ — очень ужъ широкая тема. На "гадовъ" не хочетъ работать и рабочій, не хотятъ и безпризорники... Я вспомнилъ исторію со своими спортпарками, вспомнилъ сообщеніе Радецкаго о ихъ дальнѣйшей судьбѣ — и даже нѣсколько удивился: въ сущности, вотъ съ этой безпризорной площадкой повторяется совершенно та же схема: я дѣйствую, какъ нѣсколько, скажемъ, идеалистически настроенный спецъ — никто же меня не тянулъ браться за эту площадку, развѣ что завклубъ; я, значитъ, буду планировать и, такъ сказать, организовывать, безпризорники будутъ строить — а играть будутъ самоохрана и Вохръ... И въ самомъ дѣлѣ — стоило ли огородъ городить?.. Я переношу вопросъ въ нѣсколько иную плоскость:

— Такъ вамъ же веселѣе пойти поковыряться здѣсь въ лѣсу, чѣмъ торчать въ баракахъ.

Мои собесѣдники оказываются гораздо сообразительнѣе, чѣмъ могъ предполагать.

— Объ этомъ и разговору нѣтъ, въ баракахъ съ тоски къ ... матери подохнуть можно, а еще зимой — такъ ну его... Намъ расчетъ такой, чтобы строить ее все лѣто — все лѣто будутъ водить...

___

Безпризорники всѣхъ безконечныхъ совѣтскихъ соціалистическихъ, федеративныхъ, автономныхъ и прочихъ республикъ говорятъ на одномъ и томъ же блатномъ жаргонѣ и съ однимъ и тѣмъ же одесскимъ акцентомъ. По степени выработанности этого жаргона и акцента можно до нѣкоторой степени судить о длительности безпризорнаго стажа даннаго мальчишки. Кое-кто изъ моихъ собесѣдниковъ еще не утерялъ своего основного акцента. Я спрашиваю одного изъ нихъ, когда это онъ попалъ въ безпризорники. Оказывается, съ осени прошлаго года, здѣсь — съ весны нынѣшняго — тысячу девятьсотъ тридцать четвертаго... Такихъ — призыва этого года — въ моей группѣ набирается пять человѣкъ — въ группѣ его человѣкъ сорокъ... Еще одно открытіе...

Мальчишка со стажемъ этого года — явственно крестьянскій мальчишка съ ясно выраженнымъ вологодскимъ акцентомъ, лѣтъ этакъ 13-14-ти.

— А ты-то какъ попалъ?

Мальчишка разсказываетъ: отецъ былъ колхозникомъ, попался на кражѣ колхозной картошки, получилъ десять лѣтъ. Мать померла съ голоду. "А въ деревнѣ-то пусто стало — все одно, какъ въ лѣсу... повысылали. Младшій братъ давно болѣлъ глазами и ослѣпъ". Разсказчикъ забралъ своего братишку и отправился въ Питеръ, гдѣ у него служила какая-то тетка. "Гдѣ служила?" — "Извѣстно гдѣ — на заводѣ". "А на какомъ?" — "Ну, просто на заводѣ"...

Словомъ — тетка Ксюшка, а фамилію забылъ — вродѣ чеховскаго адреса: "на деревню, дѣдушкѣ". Кое-какъ добрались до Питера, который оказался нѣсколько не похожъ на все то, что лѣсной крестьянскій мальчишка видалъ на своемъ вѣку. Братъ гдѣ-то затерялся въ вокзальной сутолокѣ, а парнишку сцапало ГПУ.

— А, небось, слямзилъ тоже? — скептически прерываетъ кто-то изъ ребятъ.

— Н-не, не успѣлъ... Неумѣлый былъ.

Теперь-то онъ научится...

Второй — призыва этого года — сынъ московскаго рабочаго. Рабочаго съ семьей перебрасывали на Магнитку. Мальчишка — тоже лѣтъ 12—13-ти — не то отсталъ отъ поѣзда, побѣжавъ за кипяткомъ, не то, набравъ кипятку, попалъ не въ тотъ поѣздъ — толкомъ онъ разсказать объ этомъ не могъ. Ну, и тутъ завертѣлось. Мотался по какимъ-то станціямъ, разыскивая семью — вѣроятно, и семья его разыскивала; подобрали его безпризорники — и пошелъ парень...

Остальныя исторіи совершенно стандартны: голодъ, священная соціалистическая собственность, ссылка отца — а то и обоихъ родителей — за попытку прокормить ребятъ своимъ же собственнымъ хлѣбомъ, который нынѣ объявленъ колхознымъ, священнымъ и неприкосновеннымъ для мужичьяго рта — ну, остальное ясно. У городскихъ, преимущественно рабочихъ дѣтей, безпризорность начинается съ безнадзорности: отецъ на работѣ часовъ по 12 — 15, мать — тоже, дома ѣсть нечего, начинаетъ мальчишка подворовывать, потомъ собирается цѣлая стайка вотъ этакихъ "промышленниковъ" — дальше опять все понятно. Новымъ явленіемъ былъ еврейскій мальчишка, сынъ еврейскаго колхозника — побочный продуктъ коллективизаціи джойнтовскихъ колоній въ Крыму. Продуктовъ еврейскаго раскулачиванія мнѣ еще видать не приходилось. Другой безпризорникъ-еврей пережилъ исторію болѣе путаную и связанную съ Биробиджаномъ — эта исторія слишкомъ длинна для данной темы...

Вообще здѣсь былъ нѣкій новый видъ того совѣтскаго интернаціонала — интернаціонала голода, горя и нищеты, — нивеллирующій всѣ національныя отличія. Какой-то грузинъ — уже совсѣмъ проѣденный туберкулезомъ и все время хрипло кашляющій. Утверждаетъ, что онъ сынъ доктора, разстрѣляннаго ГПУ.

— Ты по грузински говоришь?

— Н-не, забылъ...

Тоже... руссификація... Руссификація людей, уходящихъ на тотъ свѣтъ...

___

Разговоръ шелъ какъ-то нервно: ребята то замолкали всѣ, то сразу — наперебой... Въ голову все время приходило сравненіе съ рыбьей стайкой: точно кто-то невидимый и неслышный командуетъ... И въ голосахъ, и въ порывистости настроеній, охватывающихъ сразу всю эту безпризорную стайку, было что-то отъ истерики... Не помню, почему именно я одному изъ ребятъ задалъ вопросъ о его родителяхъ — и меня поразила грубость отвѣта:

— Подохли. И хрѣнъ съ ними. Мнѣ и безъ родителевъ не хуже...

Я повернулся къ нему. Это былъ мальчишка лѣтъ 15—16-ти, съ упрямымъ лбомъ и темными, озлобленными глазами.

— Ой-ли?

— А на хрѣна они мнѣ сдались? Живу вотъ и безъ нихъ.

— И хорошо живешь?

Мальчишка посмотрѣлъ на меня злобно:

— Да вотъ, какъ хочу, такъ и живу...

— Ужъ будто? — Въ отвѣтъ мальчишка выругался — вонюче и виртуозно...

— Вотъ, — сказалъ я, — ѣлъ бы ты борщъ, сваренный матерью, а не лагерную баланду. Учился бы, въ футболъ игралъ.. Вши бы не ѣли.

— А ну тебя къ.... матери, — сказалъ мальчишка, густо сплюнулъ въ костеръ и ушелъ, на ходу независимо подтягивая свои спадающіе штаны. Отойдя шаговъ десятокъ, оглянулся, плюнулъ еще разъ и бросилъ по моему адресу:

— Вотъ тоже еще стерва выискалась!..

Въ глазахъ его ненависть...

___

Позже, по дорогѣ изъ колоніи дальше на сѣверъ, я все вспоминалъ этого мальчишку съ его отвратительнымъ сквернословіемъ и съ ненавистью въ глазахъ и думалъ о полной, такъ сказать, законности, о неизбѣжной обусловленности вотъ этакой психологіи. Не несчастная случайность, а общество, организованное въ государство, лишило этого мальчишку его родителей. Его никто не подобралъ и ему никто не помогъ. Съ первыхъ же шаговъ своего "самостоятельнаго" и мало-мальски сознательнаго существованія онъ былъ поставленъ передъ альтернативой — или помереть съ голоду, или нарушать общественные законы въ ихъ самой элементарнѣйшей формѣ. Вотъ одинъ изъ случаевъ такого нарушенія:

Дѣло было на базарѣ въ Одессѣ въ 1925 или 1926 году. Какой-то безпризорникъ вырвалъ изъ рукъ какой-то дамочки каравай хлѣба и бросился бѣжать. Дамочка подняла крикъ, мальчишку какъ-то сбили съ ногъ. Падая, мальчишка въ кровь разбилъ себѣ лицо о мостовую. Дамочка подбѣжала и стала колотить его ногой въ спину и въ бокъ. Примѣру дамочки послѣдовалъ и еще кое-кто. Съ дамочкой, впрочемъ, было поступлено не по хорошему: какой-то студентъ звѣрской пощечиной сбилъ ее съ ногъ. Но не въ этомъ дѣло: лежа на землѣ, окровавленный и избиваемый, ежась и подставляя подъ удары наиболѣе выносливыя части своего тѣла, мальчишка съ жадной торопливостью рвалъ зубами и, не жуя, проглатывалъ куски измазаннаго въ крови и грязи хлѣба. Потомъ окровавленнаго мальчишку поволокли въ милицію. Онъ шелъ, всхлипывая, утирая рукавомъ слезы и кровь и продолжая съ той же жадной спѣшкой дожевывать такой цѣной отвоеванный отъ судьбы кусокъ пищи.

Никто изъ этихъ дѣтей не могъ, конечно, лечь на землю, сложить руки на животикѣ и съ этакой мирной резиньяціей помереть во славу будущихъ соціалистическихъ поколѣній... Они, конечно, стали бороться за жизнь — единственнымъ способомъ, какой у нихъ оставался: воровствомъ. Но, воруя, они крали у людей послѣдній кусокъ хлѣба — предпослѣдняго не имѣлъ почти никто. Въ нищетѣ совѣтской жизни, въ милліонныхъ масштабахъ соціалистической безпризорности — они стали общественнымъ бѣдствіемъ. И они были выброшены изъ всякаго общества — и оффиціальнаго, и неоффиціальнаго. Они превратились въ бѣшенныхъ волковъ, за которыми охотятся всѣ.

Но въ этомъ мірѣ, который на нихъ охотился, гдѣ-то тамъ оставались все же и дѣти, и родители, и семья, и забота, кое-какая сытость и даже кое-какая безопасность — и все это было навсегда потеряно для вотъ этихъ десятилѣтнихъ, для этихъ дѣтей, объявленныхъ болѣе или менѣе внѣ закона. Во имя психическаго самосохраненія, чисто инстинктивно они вынуждены были выработать въ себѣ психологію отдѣльной стаи. И ненавидящій взглядъ моего мальчишки можно было перевести такъ: "А ты мнѣ можешь вернуть родителей, семью, мать, борщъ? Ну, и иди къ чортовой матери, не пили душу"...

___

Мальчишка отошелъ къ другому костру. У нашего — опять воцарилось молчаніе. Кто-то предложилъ: спѣть бы... "Ну, спой". Юдинъ изъ мальчиковъ лихо вскочилъ на ноги, извлекъ изъ кармана что-то вродѣ кастаньетъ и, приплясывая и подергиваясь, задорно началъ блатную пѣсенку:

Забубенный мотивъ не подымаетъ ничьего настроенія. "Да брось ты"! Пѣвецъ артистически выругался и сѣлъ. Опять молчаніе. Потомъ какой-то голосокъ затянулъ тягучій мотивъ:

Пѣсню подхватываютъ десятки негромкихъ голосовъ. Поютъ — кто лежа, кто сидя, кто обхвативъ колѣни и уткнувъ въ колѣни голову, кто тупо и безнадежно уставившись въ костеръ — глаза смотрятъ не на пламя, а куда-то внутрь, въ какое-то будущее — какое будущее?

Да, о могилкѣ не узнаетъ, дѣйствительно, никто... Негромко тянется разъѣдающій душу мотивъ. Посѣрѣвшія дѣтскія лица какъ будто всѣ сосредоточились на мысляхъ объ этой могилкѣ, которая ждетъ ихъ гдѣ-то очень недалеко: то-ли въ трясинѣ ближайшаго болота, то-ли подъ колесами поѣзда, то-ли въ цынготныхъ братскихъ ямахъ колоніи, то-ли просто у стѣнки ББК ОГПУ...

— Сволота пришла! — вдругъ говоритъ одинъ изъ "колонистовъ".

Оборачиваюсь. Во главѣ съ Ченикаломъ шествуетъ штукъ двадцать самоохранниковъ. Пѣсня замолкаетъ. "Вотъ сколопендры, гады, гадючье сѣмя"...

Самоохранники разсаживаются цѣпью вокругъ площадки. Ченикалъ подсаживается ко мнѣ. Ребята нехотя подымаются:

— Чѣмъ съ гадами сидѣть, пойдемъ ужъ копать, что-ль...

— Хай сами копаютъ... Мы насаживаться будемъ, а они — сидѣть, да смотрѣть. Пусть и эта язва сама себѣ могилу копаетъ...

Ребята нехотя подымаются и съ презрительной развалочкой покидаютъ нашъ костеръ. Мы съ Ченикаломъ остаемся одни. Ченикалъ мнѣ подмигиваетъ: "вотъ, видали, дескать, что за народъ"... Я это вижу почище Ченикала.

— А вы зачѣмъ собственно свой отрядъ привели?

— Да что-бъ не разбѣжались.

— Нечего сказать, спохватились, мы тутъ ужъ три часа.

Ченикалъ пожимаетъ плечами: "какъ-то такъ очень ужъ скоро все вышло"...

___

Къ обѣденному часу я выстраиваю ребятъ въ колонну, и мы возвращаемся домой. Колонну со всѣхъ сторонъ оцѣпили самоохранники, вооруженные спеціальными дубинками. Я иду рядомъ съ колонной. Какой-то мальчишка начинаетъ подозрительно тереться около меня. Мои наружные карманы благоразумно пусты, и я иронически оглядываю мальчишку: опоздалъ... Мальчишка иронически поблескиваетъ плутоватыми глазками и отстаетъ отъ меня. Въ колоннѣ раздается хохотъ. Смѣюсь и я — нѣсколько дѣланно. "А ты, дядь, въ карманѣ пощупай." Я лѣзу рукой въ карманъ.

Хохотъ усиливается. Къ своему изумленію, вытаскиваю изъ кармана давеча спертый кисетъ. Но самое удивительное то, что кисетъ полонъ. Развязываю — махорка. Ну-ну... Спертую у меня махорку мальчишки, конечно, выкурили сразу — значитъ, потомъ устроили какой-то сборъ. Какъ и когда? Колонна весело хохочетъ вся: "у дядьки инструктора махорка воскресла, ай да дядя... Говорили тебѣ — держи карманъ шире. А въ другой разъ, дядь, не корчи фраера"...

— Съ чего это вы? — нѣсколько растерявшись, спрашиваю я у ближайшаго "пацана".

Пацанъ задорно ухмыльнулся, скаля наполовину выбитые зубы.

— А это у насъ по общему собранію дѣлается, прямо какъ у большихъ.

Я вспомнилъ повѣшеннаго сомоохранника и подумалъ о томъ, что эти дѣтскія "общія собранія" будутъ почище взрослыхъ...

Въ хвостѣ колонны послышались крики и ругань. Ченикалъ своимъ волчьимъ броскомъ кинулся туда и заоралъ: "колонна-а, стой!" Колонна, потоптавшись, остановилась. Я тоже подошелъ къ хвосту колонны. На придорожномъ камнѣ сидѣлъ одинъ изъ самоохранниковъ, всхлипывая и вытирая кровь съ разбитой головы.

"Камнемъ заѣхали", — пояснилъ Ченикалъ. Его волчьи глазки пронзительно шныряли по лицамъ безпризорниковъ, стараясь отыскать виновниковъ. Безпризорники вели себя издѣвательски.

— Это я, товарищъ воспитатель, это я. А ты минѣ въ глаза посмотри. А ты минѣ у ж... посмотри... — ну и такъ далѣе. Было ясно, что виновнаго не найти: камень вырвался откуда-то изъ середины колонны и угодилъ самоохраннику въ темя.

Самоохранникъ всталъ, пошатываясь. Двое изъ его товарищей поддерживали его подъ руки. Въ глазахъ у всѣхъ трехъ была волчья злоба.

...Да, придумано, что и говорить, толково: раздѣляй и властвуй. Эти самоохранники точно такъ же спаяны въ одну цѣпочку — они, Ченикалъ, Видеманъ, Успенскій — какъ на волѣ совѣтскій активъ спаянъ съ совѣтской властью въ цѣломъ. Спаянъ кровью, спаянъ ненавистью остальной массы, спаянъ сознаніемъ, что только ихъ солидарность всей банды, только энергія и безпощадность ихъ вождей могутъ обезпечить имъ, если и не очень человѣческую, то все-таки жизнь...

Ченикалъ зашагалъ рядомъ со мной.

— Вотъ видите, товарищъ Солоневичъ, какая у насъ работа. Вотъ — пойди, найди... Въ шестомъ баракѣ ночью въ дежурнаго воспитателя пикой швырнули.

— Какой пикой?

— А такъ: палка, на палкѣ гвоздь. Въ спину угодили. Не сильно, а проковыряли. Вотъ такъ и живемъ. А то вотъ, весной было: въ котелъ въ вольнонаемной столовой наклали битаго стекла. Хорошо еще, что поваръ замѣтилъ — крупное стекло было... Я знаете, въ партизанской красной арміи былъ; вотъ тамъ — такъ это война — не знаешь съ которой стороны рѣзать будутъ, а рѣзали въ капусту. Честное вамъ говорю слово: тамъ и то легче было.

Я вѣжливо посочувствовалъ Ченикалу...

 

ВИДЕМАНЪ ХВАТАЕТЪ ЗА ГОРЛО

Придя въ колонію, мы пересчитали свой отрядъ. Шестнадцать человѣкъ все-таки сбѣжало. Ченикалъ въ ужасѣ. Черезъ полчаса меня вызываетъ начальникъ Вохра. У него повадка боа-констриктора, предвкушающаго хорошій обѣдъ и медленно развивающаго свои кольца.

— Такъ — шестнадцать человѣкъ у васъ сбѣжало?

— У меня никто не сбѣжалъ.

Удавьи кольца распрямляются въ матъ.

— Вы мнѣ тутъ янкеля не крутите, я васъ... и т.д.

Совсѣмъ дуракъ человѣкъ. Я сажусь на столъ, вынимаю изъ кармана образцово показательную коробку папиросъ. Данная коробка была получена въ медгорскомъ распредѣлителѣ ГПУ по спеціальной запискѣ Успенскаго (всего было получено сто коробокъ) — единственная бытовая услуга, которую я соизволилъ взять у Успенскаго. Наличіе коробки папиросъ сразу ставитъ человѣка въ нѣкій привиллегированный разрядъ — въ лагерѣ въ особенности, ибо коробка папиросъ доступна только привиллегированному сословію... Отъ коробки папиросъ языкъ начальника Вохра прилипаетъ къ его гортани.

Я досталъ папиросу, постучалъ мундштукомъ, протянулъ коробку начальнику Вохра: "Курите? А скажите, пожалуйста, сколько вамъ собственно лѣтъ?"

— Тридцать пять, — ляпаетъ начальникъ Вохра и спохватывается — попалъ въ какой-то подвохъ. — А вамъ какое дѣло, что это вы себѣ позволяете?

— Нѣкоторое дѣло есть... Такъ какъ вамъ тридцать пять лѣтъ а не три года, вы бы, кажется, могли понять, что одинъ человѣкъ не имѣетъ никакой возможности услѣдить за сотней безпризорниковъ, да еще въ лѣсу.

— Такъ чего же вы расписывались?

— Я расписывался въ наличіи рабочей силы. А для охраны существуете вы. Ежели вы охраны не дали — вы и отвѣчать будете. А если вы еще разъ попытаетесь на меня орать — это для васъ можетъ кончиться весьма нехорошо.

— Я доложу начальнику колоніи...

— Вотъ съ этого надо бы и начинать...

Я зажигаю спичку и вѣжливо подношу ее къ папиросѣ начальника Вохра. Тотъ находится въ совсѣмъ обалдѣломъ видѣ.

Вечеромъ я отправляюсь къ Видеману. Повидимому, за мной была какая-то слѣжка — ибо вмѣстѣ со мной къ Видеману торопливо вваливается и начальникъ Вохра. Онъ, видимо, боится, что о побѣгѣ я доложу первый и не въ его пользу.

Начальникъ Вохра докладываетъ: вотъ, дескать, этотъ товарищъ взялъ на работу сто человѣкъ, а шестнадцать у него сбѣжало. Видеманъ не проявляетъ никакого волненія: "такъ, говорите, шестнадцать человѣкъ?"

— Точно такъ, товарищъ начальникъ.

— Ну, и чортъ съ ними.

— Трое вернулись. Сказываютъ, одинъ утопъ въ болотѣ. Хотѣли вытащить, да чуть сами не утопли.

— Ну, и чортъ съ нимъ...

Начальникъ Вохра балдѣетъ снова. Видеманъ оборачивается ко мнѣ:

— Вотъ что, тов. Солоневичъ. Вы остаетесь у насъ. Я звонилъ Корзуну и согласовалъ съ нимъ все, онъ уже давно обѣщалъ перебросить васъ сюда. Ваши вещи будутъ доставлены изъ Медгоры оперативнымъ отдѣленіемъ...

Тонъ — вѣжливый, но не допускающій никакихъ возраженій. И подъ вѣжливымъ тономъ чувствуются оскаленные зубы всегда готоваго прорваться административнаго восторга.

На душѣ становится нехорошо. У меня есть подозрѣнія, что Корзуну онъ вовсе не звонилъ, — но что я могу подѣлать. Здѣсь я Видеману, въ сущности, не нуженъ ни къ чему, но у Видемана есть Вохръ, и онъ можетъ меня здѣсь задержать, если и не надолго, то достаточно для того, чтобы сорвать побѣгъ. "Вещи будутъ доставлены оперативнымъ отдѣленіемъ" — значитъ, оперродъ полѣзетъ на мою полку и обнаружитъ: запасы продовольствія, еще не сплавленные въ лѣсъ, и два компаса, только что спертые Юрой изъ техникума. Съ моей задержкой — еще не такъ страшно. Юра пойдетъ къ Успенскому — и Видеману влетитъ по первое число. Но компасы?

Я чувствую, что зубы Видемана вцѣпились мнѣ въ горло. Но сейчасъ нужно быть спокойнымъ. Прежде всего — нужно быть спокойнымъ.

Я достаю свою коробку папиросъ и протягиваю Видеману. Видеманъ смотритъ на нее недоумѣвающе.

— Видите ли, товарищъ Видеманъ... Какъ разъ передъ отъѣздомъ я на эту тему говорилъ съ товарищемъ Успенскимъ... Просилъ его о переводѣ сюда...

— Почему съ Успенскимъ? При чемъ здѣсь Успенскій?

Въ рыкѣ тов. Видемана чувствуется нѣкоторая неувѣренность.

— Я сейчасъ занятъ проведеніемъ вселагерной спартакіады... Тов. Успенскій лично руководить этимъ дѣломъ... Корзунъ нѣсколько не въ курсѣ всего этого — онъ все время былъ въ разъѣздахъ... Во всякомъ случаѣ, до окончанія спартакіады о моемъ переводѣ сюда не можетъ быть и рѣчи... Если вы меня оставите здѣсь вопреки прямому распоряженію Успенскаго, — думаю, могутъ быть крупныя непріятности...

— А вамъ какое дѣло? Я васъ отсюда не выпущу, и не о чемъ говорить... Съ Успенскимъ Корзунъ договорится и безъ васъ.

Плохо. Видеманъ и въ самомъ дѣлѣ можетъ не выпустить меня. И можетъ дать распоряженіе оперативному отдѣленію о доставкѣ моихъ вещей. Въ частности, и компасовъ. Совсѣмъ можетъ быть плохо. Говоря просто, отъ того, какъ я сумѣю открутиться отъ Видемана, зависитъ наша жизнь — моя, Юры и Бориса. Совсѣмъ плохо...

— Я вамъ уже докладывалъ, что тов. Корзунъ не вполнѣ въ курсѣ дѣла. А дѣло очень срочное. И если подготовка къ спартакіадѣ будетъ заброшена недѣли на двѣ...

— Можете уходить, — говоритъ Видеманъ начальнику Вохра. Тотъ поворачивается и уходитъ.

— Что это вы мнѣ плетете про какую-то спартакіаду?

Господи, до чего онъ прозраченъ, этотъ Видеманъ. Зубы чешутся, но тамъ, въ Медгорѣ, сидитъ хозяинъ съ большой палкой. Чортъ его знаетъ, какія у этого "писателя" отношенія съ хозяиномъ... Цапнешь за икру, а потомъ окажется — не во время. И потомъ... хозяинъ... палка... А отступать — не хочется: какъ никакъ административное самолюбіе...

Я вмѣсто отвѣта достаю изъ кармана "Перековку" и пачку приказовъ о спартакіадѣ. — Пожалуйте.

Видемановскія челюсти разжимаются и хвостъ пріобрѣтаетъ вращательное движеніе. Гдѣ-то въ глубинѣ души Видеманъ уже благодаритъ своего ГПУ-скаго создателя, что за икру онъ не цапнулъ...

— Но противъ вашего перевода сюда послѣ спартакіады вы, тов. Солоневичъ, надѣюсь, ничего имѣть не будете?

Ухъ, выскочилъ... Можно бы, конечно, задать Видеману вопросъ — для чего я ему здѣсь понадобился, но, пожалуй, не стоитъ...

...Ночью надъ колоніей реветъ приполярная буря. Вѣтеръ бьетъ въ окна тучами песку. Мнѣ не спится. Въ голову почему-то лѣзутъ мысли о зимѣ и о томъ, что будутъ дѣлать эти четыре тысячи мальчиковъ въ безконечныя зимнія ночи, когда чертова куча будетъ завалена саженными сугробами снѣга, а въ баракахъ будутъ мерцать тусклыя коптилочки — до зимы вѣдь всѣ эти четыре тысячи ребятъ "ликвидировать" еще не успѣютъ...

Вспомнился кисетъ махорки: человѣческая реакція на человѣческія отношенія... Значитъ — не такъ ужъ они безнадежны — эти невольные воры?.. Значитъ — Божья искра въ нихъ все еще теплится... Но кто ее будетъ раздувать — Видеманъ? Остаться здѣсь, что-ли? Нѣтъ, невозможно ни технически — спартакіада, побѣгъ, 28-е іюля, ни психологически — все равно ничѣмъ, ничѣмъ не поможешь... Такъ, развѣ только: продлить агонію...

Въ голову лѣзетъ мысль объ утонувшемъ въ болотѣ мальчикѣ, о тѣхъ тринадцати, которые сбѣжали (сколько изъ нихъ утонуло въ карельскихъ трясинахъ?), о дѣвочкѣ съ кастрюлей льда, о профессорѣ Авдѣевѣ, замерзшемъ у своего барака, о наборщикѣ Мишѣ, вспомнились всѣ мои горькіе опыты "творческой работы", все мое горькое знаніе о судьбахъ всякой человѣчности въ этомъ "соціалистическомъ раю". Нѣтъ, ничѣмъ не поможешь.

Утромъ я уѣзжаю изъ "второго Болшева" — аки тать въ нощи, не попрощавшись съ завклубомъ: снова возьметъ за пуговицу и станетъ уговаривать. А что я ему скажу?

...Въ мірѣ существуетъ "Лига защиты правъ человѣка". И человѣкъ, и его права въ послѣдніе годы стали понятіемъ весьма относительнымъ. Человѣкомъ, напримѣръ, пересталъ быть кулакъ — его правъ лига защищать даже и не пыталась.

Но есть права, находящіяся абсолютно внѣ всякаго сомнѣнія: это права дѣтей. Они не дѣлали ни революціи, ни контръ-революціи. Они гибнутъ абсолютно безъ всякой личной вины со своей стороны.

Къ описанію этой колоніи я не прибавилъ ничего: ни для очерненія большевиковъ, ни для обѣленія безпризорниковъ. Сущность дѣла заключается въ томъ, что для того, чтобы убрать подальше отъ глазъ культурнаго міра созданную и непрерывно создаваемую вновь большевизмомъ безпризорность, совѣтская власть — самая гуманная въ мірѣ — лишила родителей милліоны дѣтей, выкинула этихъ дѣтей изъ всякаго человѣческаго общества, заперла остатки ихъ въ карельскую тайгу и обрекла на медленную смерть отъ голода, холода, цынги, туберкулеза...

На просторахъ райскихъ долинъ соціализма такихъ колоній имѣется не одна. Та, которую я описываю, находится на берегу Бѣломорско-Балтійскаго канала, въ 27-ми километрахъ къ сѣверу отъ гор. Повѣнца.

Если у "Лиги защиты правъ" есть хотя бы элементарнѣйшая человѣческая совѣсть — она, быть можетъ, поинтересуется этой колоніей....

Долженъ добавить, что до введенія закона о разстрѣлахъ малолѣтнихъ, этихъ мальчиковъ разстрѣливали и безъ всякихъ законовъ, въ порядкѣ, такъ сказать, обычнаго совѣтскаго права...

 

ВОДОРАЗДѢЛЪ

На той же моторкѣ и по тому же пустынному каналу я тащусь дальше на сѣверъ. Черезъ четверть часа лѣсъ закрываетъ отъ меня чортову кучу безпризорной колоніи.

Въ сущности, мой отъѣздъ сильно похожъ на бѣгство — точнѣе, на дезертирство. А — что дѣлать? Строить футбольныя площадки на ребячьихъ костяхъ? Вотъ — одинъ уже утонулъ въ болотѣ... что сталось съ тѣми тринадцатью, которые не вернулись?

Каналъ тихъ и пусть. На моторкѣ я — единственный пассажиръ. Каюта, человѣкъ на 10-15, загажена и заплевана; на палубѣ — сырой пронизывающій вѣтеръ, несущій надъ водой длинныя вуали утренняго тумана. "Капитанъ", сидящій въ рулевой будкѣ, жестомъ приглашаетъ меня въ эту будку. Захожу и усаживаюсь рядомъ съ капитаномъ. Здѣсь тепло и не дуетъ, сквозь окна кабинки можно любоваться надвигающимся пейзажемъ: болото и лѣсъ, узкая лента канала, обложенная грубо отесанными кусками гранита. Мѣстами гранитъ уже осыпался, и на протяженіи сотенъ метровъ въ воду вползаютъ медленная осыпи песку. Капитанъ обходитъ эти мѣста, держась поближе къ противоположному берегу.

— Что-жъ это? Не успѣли достроить — уже и разваливается?

Капитанъ флегматично пожимаетъ плечами.

— Песокъ — это что. А вотъ — плотины заваливаются, вотъ за Водораздѣломъ сами посмотрите. Подмываетъ ихъ снизу, что-ли... Гнилая работа, какъ есть гнилая, тяпъ да ляпъ: гонютъ, гонютъ, вотъ и выходитъ — не успѣли построить, — глядишь, а все изъ рукъ разлазится. Вотъ сейчасъ — всю весну чинили, экскаваторы работали, не успѣли подлатать — снова разлѣзлось. Да, песокъ — это что? А какъ съ плотинами будетъ — никому неизвѣстно. Другой каналъ думаютъ строить — не дай Господи...

О томъ, что собираются строить "вторую нитку" канала, я слыхалъ еще въ Медгорѣ. Изыскательныя партіи уже работали, и въ производственномъ отдѣлѣ уже висѣла карта съ двумя варіантами направленія этой "второй нитки" — насколько я знаю, ее все-таки не начали строить...

— А что возятъ по этому каналу?

— Да вотъ — васъ возимъ.

— А еще что?

— Ну, еще кое кого, вродѣ васъ ...

— А грузы?

— Какіе тутъ грузы? Вотъ вчера на седьмой участокъ, подъ Повѣнцомъ, пригнали двѣ баржи съ ссыльными — одни бабы... Тоже — грузъ, можно сказать... Ахъ ты, мать твою...

Моторка тихо въѣхала въ какую-то мель. "Стой! давай полный назадъ", — заоралъ капитанъ въ трубку. Моторъ далъ задній ходъ; пѣна взбитой воды побѣжала отъ кормы къ носу; суденышко не сдвинулось ни на вершокъ. Капитанъ снова выругался: "вотъ, заговорились и въѣхали, ахъ ты, мать его"... Снизу прибѣжалъ замасленный механикъ и въ свою очередь обложилъ капитана. "Ну, что-жъ, пихаться будемъ!" — сказалъ капитанъ фаталистически.

На моторкѣ оказалось нѣсколько шестовъ, спеціально приспособленныхъ для "пиханія", съ широкими досками на концахъ, чтобы шесты не уходили въ песокъ. Дали полный задній ходъ, навалились на шесты, моторка мягко скользнула назадъ, потомъ, освободившись, рѣзко дернулась къ берегу. Капитанъ въ нѣсколько прыжковъ очутился у руля и едва успѣлъ спасти корму отъ удара о береговые камни. Механикъ, выругавшись еще разъ, ушелъ внизъ, къ мотору. Снова усѣлись въ будкѣ.

— Ну, будетъ лясы точать, — сказалъ капитанъ, — тутъ песокъ со всѣхъ щелей лѣзетъ, а напорешься на камень — пять лѣтъ дадутъ.

— А вы — заключенный?

— А то — что же?

Часа черезъ два мы подъѣзжаемъ къ Водораздѣлу — высшей точкѣ канала. Отсюда начинается спускъ на сѣверъ, къ Сорокѣ. Огромный и совершенно пустой затонъ, замкнутый съ сѣвера гигантской бревенчатой дамбой. Надъ шлюзомъ — бревенчатая тріумфальная арка съ надписью объ энтузіазмѣ, побѣдахъ и о чемъ-то еще. Другая такая же арка, только гранитная, перекинута черезъ дорогу къ лагерному пункту. Огромная — и тоже пустынная — площадь, вымощенная булыжниками, замыкается съ сѣвера длиннымъ, метровъ въ сто, двухэтажнымъ бревенчатымъ домомъ. Посерединѣ площади — гранитный обелискъ съ бюстомъ Дзержинскаго. Все это — пусто, позанесено пескомъ. Ни на площади, ни на шлюзахъ — ни одной живой души. Я не догадался спросить у капитана дорогу къ лагерному пункту, а тутъ спросить не у кого. Обхожу дамбу, плотину, шлюзы. На шлюзахъ, оказывается, есть караульная будка, въ которой мирно почиваютъ двое "каналохранниковъ". Выясняю, что до лагернаго пункта — версты двѣ лѣсомъ, окаймляющимъ площадь, вѣроятно, площадь имени Дзержинскаго...

У оплетеннаго проволокой входа въ лагерь стояло трое вохровцевъ — очень рваныхъ, но не очень сытыхъ. Здѣсь же торчала караульная будка, изъ которой вышелъ уже не вохровецъ, а оперативникъ — то-есть вольнонаемный чинъ ОГПУ, въ длиннополой кавалерійской шинели съ соннымъ и отъѣвшимся лицомъ. Я протянулъ ему свое командировочное удостовѣреніе. Оперативникъ даже не посмотрѣлъ на него: "да что тамъ, по личности видно, что свой, — проходите". Вотъ такъ комплиментъ! Неужели мимикрія моя дошла до такой степени, что всякая сволочь по одной "личности" признаетъ меня своимъ...

Я прошелъ за ограду лагеря и только тамъ понялъ, въ чемъ заключалась тайна проницательности этого оперативника: у меня не было голоднаго лица, слѣдовательно, я былъ своимъ. Я понялъ еще одну вещь: что, собственно говоря, лагеря, какъ такового, я еще не видалъ — если не считать девятнадцатаго квартала. Я не рубилъ дровъ, не копалъ песку, не вбивалъ свай въ бѣломорско-балтійскую игрушку товарища Сталина. Съ первыхъ же дней мы всѣ трое вылѣзли, такъ сказать, на лагерную поверхность. И, кромѣ того, Подпорожье было новымъ съ иголочки и сверхударнымъ отдѣленіемъ, Медгора же была столицей, а вотъ здѣсь, въ Водораздѣлѣ, — просто лагерь — лагерь не ударный, не новый и не столичный. Покосившіеся и почернѣлые бараки, крытые парусиной, корой, какими-то заплатами изъ толя, жести и, Богъ знаетъ, чего еще. Еле вылѣзающія изъ-подъ земли землянки, крытыя дерномъ. Понурые, землисто-блѣдные люди, которые не то, чтобы ходили, а волокли свои ноги. На людяхъ — несусвѣтимая рвань — большей частью собственная, а не казенная. Какой-то довольно интеллигентнаго вида мужчина въ чемъ-то вродѣ довоенной дамской жакетки — какъ она сюда попала? Вѣроятно, писалъ домой — пришлите хоть что-нибудь, замерзаю, — вотъ и прислали то, что на днѣ семейственнаго сундука еще осталось послѣ раскулачиваній и грабежей за полной ненадобностью властямъ предержащимъ... Большинство лагерниковъ — въ лаптяхъ. У нѣкоторыхъ — еще проще: йоги обернуты какими-то тряпками и обвязаны мочальными жгутами...

Я поймалъ себя на томъ, что, глядя на все это, я самъ сталъ не идти, а тоже волочить ноги... Нѣтъ, дальше я не поѣду. Ни въ Сегежу, ни въ Кемь, ни даже въ Мурманскъ — къ чертовой матери... Мало ли я видалъ гнусности на своемъ вѣку — на сто нормальныхъ жизней хватило бы. И на мою хватитъ... Что-то было засасывающее, угнетающее въ этомъ пейзажѣ голода, нищеты и забитости... Медгора показалась домомъ — уютнымъ и своимъ... Все въ мірѣ относительно.

Въ штабѣ я разыскалъ начальника лагпункта — желчнаго, взъерошеннаго и очумѣлаго маленькаго человѣчка, который сразу далъ мнѣ понять, что ни на копѣйку не вѣритъ въ то, что я пріѣхалъ въ это полукладбище съ цѣлью выискивать среди этихъ полуживыхъ людей чемпіоновъ для моей спартакіады. Тонъ у начальника лагпункта былъ почтительный и чуть-чуть иронически: знаемъ мы васъ — на соломѣ не проведете, знаемъ, какія у васъ въ самомъ дѣлѣ порученія.

Настаивать на спортивныхъ цѣляхъ моей поѣздки было бы слишкомъ глупо... Мы обмѣнялись многозначительными взглядами. Начальникъ какъ-то передернулъ плечами: "да еще, вы понимаете, послѣ здѣшняго возстанія..."

О возстаніи я не слыхалъ ничего — даромъ, что находился въ самыхъ лагерныхъ верхахъ. Но этого нельзя было показывать: если бы я показалъ, что о возстаніи я ничего не знаю, я этимъ самымъ отдѣлилъ бы себя отъ привиллегированной категоріи "своихъ людей". Я издалъ нѣсколько невразумительно сочувственныхъ фразъ. Начальнику лагпункта не то хотѣлось подѣлиться хоть съ кѣмъ-нибудь, не то показалось цѣлесообразнымъ подчеркнуть передо мною, "центральнымъ работникомъ", сложность и тяжесть своего положенія. Выяснилось: три недѣли тому назадъ на лагпунктѣ вспыхнуло возстаніе. Изрубили Вохръ, разорвали въ клочки начальника лагпункта, — предшественника моего собесѣдника — и двинулись на Повѣнецъ. Стоявшій въ Повѣнцѣ 51-й стрѣлковый полкъ войскъ ОГПУ загналъ возставшихъ въ болото, гдѣ большая часть ихъ и погибла. Оставшихся и сдавшихся въ плѣнъ водворили на прежнее мѣсто; кое-кого разстрѣляли, кое-кого угнали дальше на сѣверъ, сюда же перебросили людей изъ Сегежи и Кеми. Начальникъ лагпункта не питалъ никакихъ иллюзій: ухлопаютъ и его, можетъ быть, и не въ порядкѣ возстанія, а такъ, просто изъ-за угла.

— Такъ что, вы понимаете, товарищъ, какая наша положенія. Положенія критическая и даже, правду говоря, вовсе хрѣновая... Ходятъ эти мужики, а что они думаютъ — всѣмъ извѣстно... Которые — такъ тѣ еще въ лѣсу оставшись. Напали на лѣсорубочную бригаду, охрану зарубили и съѣли...

— То-есть, какъ такъ съѣли?

— Да такъ, просто. Порѣзали на куски и съ собою забрали... А потомъ наши патрули по слѣду шли — нашли кострище, да кости. Что имъ больше въ лѣсу ѣсть-то?

Такъ, значитъ... Такъ... Общественное питаніе въ странѣ строящагося соціализма... Дожили, о, Господи... Нѣтъ, нужно обратно въ Медгору... Тамъ хоть людей не ѣдятъ...

Я пообѣдалъ въ вольнонаемной столовой, попытался было походить по лагпункту, но не выдержалъ... Дѣваться было рѣшительно некуда. Узналъ, что моторка идетъ назадъ въ три часа утра. Что дѣлать съ собою въ эти оставшіеся пятнадцать часовъ?

Мои размышленія прервалъ начальникъ лагпункта, проходившій мимо.

— А то поѣхали бы на участокъ, какъ у насъ тамъ лѣсныя работы идутъ...

Это была неплохая идея. Но на чемъ поѣхать? Оказывается, начальникъ можетъ дать мнѣ верховую лошадь. Верхомъ ѣздить я не умѣю, но до участка — что-то восемь верстъ — какъ-нибудь доѣду.

Черезъ полчаса къ крыльцу штаба подвели осѣдланную клячу. Кляча стала, растопыривъ ноги во всѣ четыре стороны и уныло повѣсивъ голову. Я довольно лихо сѣлъ въ сѣдло, дернулъ поводьями: ну-у... Никакого результата. Сталъ колотить каблуками. Какой-то изъ штабныхъ активистовъ подалъ мнѣ хворостину. Ни каблуки, ни хворостина не произвели на клячу никакого впечатлѣнія.

— Некормленая она, — сказалъ активистъ, — вотъ и иттить не хочетъ... Мы ее сичасъ разойдемъ.

Активистъ услужливо взялъ клячу подъ уздцы и поволокъ. Кляча пошла. Я изображалъ собою не то хана, коня котораго ведетъ подъ уздцы великій визирь — не то просто олуха. Лагерники смотрѣли на это умилительное зрѣлище и потихоньку зубоскалили. Такъ выѣхалъ я за ограду лагеря и проѣхалъ еще около версты. Тутъ моя тягловая сила забастовала окончательно стала на дорогѣ все въ той же понуро-растопыренной позѣ и перестала обращать на меня какое бы то ни было вниманіе. Я попытался прибѣгнуть кое къ какимъ ухищреніемъ — слѣзъ съ сѣдла, сталъ тащить клячу за собой. Кляча пошла. Потомъ сталъ идти съ ней рядомъ — кляча шла. Потомъ на ходу вскочилъ въ сѣдло — кляча стала. Я понялъ, что мнѣ осталось одно: тянуть своего буцефала обратно на лагпунктъ. Но — что дѣлать на лагпунктѣ?

Кляча занялась пощипываніемъ тощаго карельскаго мха и рѣдкой моховой травы, я сѣлъ на придорожномъ камнѣ, закурилъ папиросу и окончательно рѣшилъ, что никуда дальше на сѣверъ я не поѣду. Успенскому что-нибудь совру... Конечно, это слегка малодушно — но еще двѣ недѣли пилить свои нервы и свою совѣсть зрѣлищемъ этой безкрайней нищеты и забитости? — Нѣтъ, Богъ съ нимъ... Да и стало безпокойно за Юру — мало ли что можетъ случиться съ этой спартакіадой. И, если что случится — сумѣетъ ли Юра выкрутиться. Нѣтъ, съ ближайшей же моторкой вернусь въ Медгору...

Изъ за поворота тропинки послышались голоса. Показалась колонна лѣсорубовъ — человѣкъ съ полсотни подъ довольно сильнымъ вохровскимъ конвоемъ... Люди были такими же истощенными, какъ моя кляча, и такъ же, какъ она, еле шли, спотыкаясь, волоча ноги и почти не глядя ни на что по сторонамъ. Одинъ изъ конвоировъ, понявъ по неголодному лицу моему, что я начальство, лихо откозырнулъ мнѣ, кое-кто изъ лагерниковъ бросилъ на меня равнодушно-враждебный взглядъ — и колонна этакой погребальной процессіей прошла мимо... Мнѣ она напомнила еще одну колонну...

...Лѣтомъ 1921 года я съ женой и Юрой сидѣли въ одесской чрезвычайкѣ... Техника "высшей мѣры" тогда была организована такъ: три раза въ недѣлю около часу дня къ тюрьмѣ подъѣзжалъ окруженный кавалерійскимъ конвоемъ грузовикъ — брать на разстрѣлъ. Кого именно будутъ брать — не зналъ никто. Чудовищной тяжестью ложились на душу минуты — часъ, полтора — пока не лязгала дверь камеры, не появлялся "вѣстникъ смерти" и не выкликалъ: Васильевъ, Ивановъ... Петровъ... На буквѣ "С" тупо замирало сердце... Трофимовъ — ну, значитъ, еще не меня... Голодъ имѣетъ и свои преимущества: безъ голода этой пытки душа долго не выдержала бы...

Изъ оконъ нашей камеры была видна улица. Однажды на ней появился не одинъ, а цѣлыхъ три грузовика, окруженные цѣлымъ эскадрономъ кавалеріи... Минуты проходили особенно тяжело. Но "вѣстникъ смерти" не появлялся. Насъ выпустили на прогулку во дворъ, отгороженный отъ входного двора тюрьмы воротами изъ проржавленнаго волнистаго желѣза. Въ желѣзѣ были дыры. Я посмотрѣлъ.

Въ полномъ и абсолютномъ молчаніи тамъ стояла выстроенная прямоугольникомъ толпа молодежи человѣкъ въ 80 — выяснилось впослѣдствіи, что по спискамъ разстрѣлянныхъ оказалось 83 человѣка. Большинство было въ пестрыхъ украинскихъ рубахахъ, дивчата были въ лентахъ и монистахъ. Это была украинская просвита, захваченная на какой-то "вечорници". Самымъ страшнымъ въ этой толпѣ было ея полное молчаніе. Ни звука, ни всхлипыванія. Толпу окружало десятковъ шесть чекистовъ, стоявшихъ у стѣнъ двора съ наганами и прочимъ въ рукахъ. Къ завтрашнему утру эти только что начинающіе жить юноши и дѣвушки превратятся въ груду кроваваго человѣчьяго мяса... Передъ глазами пошли красные круги...

Сейчасъ, тринадцать лѣтъ спустя, эта картина была такъ трагически ярка, какъ если бы я видалъ ее не въ воспоминаніяхъ, а въ дѣйствительности. Только что прошедшая толпа лѣсорубовъ была, въ сущности, такой же обреченной, какъ и украинская молодежь во дворѣ одесской тюрьмы... Да, нужно бѣжать! Дальше на сѣверъ я не поѣду. Нужно возвращаться въ Медгору и всѣ силы, нервы, мозги вложить въ нашъ побѣгъ... Я взялъ подъ узды свою клячку и поволокъ ее обратно на лагпунктъ. Навстрѣчу мнѣ по лагерной улицѣ шелъ какой-то мужиченка съ пилой въ рукахъ, остановился, посмотрѣлъ на клячу и на меня и сказалъ: "доѣхали, мать его..." Да, дѣйствительно, доѣхали...

Начальникъ лагпункта предложилъ мнѣ другую лошадь, впрочемъ, безъ ручательства, что она будетъ лучше первой. Я отказался — нужно ѣхать дальше. "Такъ моторка же только черезъ день на сѣверъ пойдетъ". "Я вернусь въ Медгору и поѣду по желѣзной дорогѣ". Начальникъ лагпункта посмотрѣлъ на меня подозрительно и испуганно...

Было около шести часовъ вечера. До отхода моторки на югъ оставалось еще девять часовъ, но не было силъ оставаться на лагпунктѣ. Я взялъ свой рюкзакъ и пошелъ на пристань. Огромная площадь была пуста по-прежнему, въ загонѣ не было ни щепочки. Пронизывающій вѣтеръ развѣвалъ по вѣтру привѣшанныя на тріумфальныхъ аркахъ красныя полотнища. Съ этихъ полотнищъ на занесенную пескомъ безлюдную площадь и на мелкую рябь мертваго затона изливался энтузіазмъ лозунговъ о строительствѣ, о перековкѣ и о чекистскихъ методахъ труда...

Широкая дамба-плотина шла къ шлюзамъ. У берега дамбу уже подмыли подпочвенныя воды, гигантскіе ряжи выперлись и покосились, дорога, проложенная по верху дамбы, осѣла ямами и промоинами... Я пошелъ на шлюзы. Сонный "каналохранникъ" бокомъ посмотрѣлъ на меня изъ окна своей караулки, но не сказалъ ничего... У шлюзныхъ воротъ стояла будочка съ механизмами, но въ будочкѣ не было никого. Сквозь щели въ шлюзныхъ воротахъ звонко лились струйки воды. Отъ шлюзовъ дальше къ сѣверу шло все то же полотно канала, мѣстами прибрежныя болотца переливались черезъ края набережной и намывали у берега кучки облицовочныхъ булыжниковъ... И это у самаго Водораздѣла! Что же дѣлается дальше на сѣверѣ? Видно было, что каналъ уже умиралъ. Не успѣли затухнуть огненные языки энтузіазма, не успѣли еще догнить въ карельскихъ трясинахъ "передовики чекистскихъ методовъ труда", возможно даже, что послѣдніе эшелоны "бѣломорстроевцевъ" не успѣли еще доѣхать до БАМа — а здѣсь уже началось запустѣніе и умираніе...

И мнѣ показалось: вотъ если стать спиной къ сѣверу, то впереди окажется почти вся Россія: "отъ хладныхъ финскихъ скалъ", отъ Кремля, превращеннаго въ укрѣпленный замокъ средневѣковыхъ завоевателей, и дальше — до Днѣпростроя, Криворожья, Донбасса, до прокладки шоссе надъ стремнинами Ингуна (Сванетія), оросительныхъ работъ на Чуй-Вахшѣ, и еще дальше — по Турксибу на Караганду, Магнитогорскъ — всюду энтузіазмъ, стройка, темпы, "выполненіе и перевыполненіе" — и потомъ надо всѣмъ этимъ мертвое молчаніе.

Одинъ изъ моихъ многочисленныхъ и весьма разнообразныхъ пріятелей, передовикъ "Извѣстій", отстаивалъ такую точку зрѣнія: власть грабить насъ до копѣйки, изъ каждаго ограбленнаго рубля девяносто копѣекъ пропадаетъ впустую, но на гривенникъ власть все-таки что-то строитъ. Тогда — это было въ 1930 году — насчетъ гривенника я не спорилъ: да, на гривенникъ, можетъ быть, и остается. Сейчасъ, въ 1934 году, да еще на Бѣломорско-Балтійскомъ каналѣ, я усумнился даже и насчетъ гривенника. Больше того, — этотъ гривенникъ правильнѣе брать со знакомъ минусъ: Бѣломорско-Балтійскій каналъ точно такъ же, какъ Турксибъ, какъ сталинградскій тракторный, какъ многое другое, это пока не пріобрѣтеніе для страны, это — дальнѣйшая потеря крови на поддержаніе ненужныхъ гигантовъ и на продолженіе ненужныхъ производствъ. Сколько еще денегъ и жизней будетъ сосать этотъ заваливающійся каналъ?

Вечерѣло. Я пошелъ къ пристани. Тамъ не было никого. Я улегся на пескѣ, досталъ изъ рюкзака одѣяло, прикрылся имъ и постарался вздремнуть. Но сырой и холодный вѣтеръ съ сѣверо-востока, съ затона, холодилъ ноги и спину, забирался въ мельчайшія щели одежды. Я сдѣлалъ такъ, какъ дѣлаютъ на пляжахъ, — нагребъ на себя песку, согрѣлся и уснулъ.

Проснулся я отъ грубаго оклика. На блѣдно-зеленомъ фонѣ ночного неба вырисовывались фигуры трехъ вохровцевъ съ винтовками на изготовку. Въ рукахъ у одного былъ керосиновый фонарикъ.

— А ну, какого чорта ты тутъ разлегся?

Я молча досталъ свое командировочное удостовѣреніе и протянулъ его ближайшему вохровцу. "Мандатъ" на поѣздку до Мурманска и подпись Успенскаго умягчили вохровскій тонъ:

— Такъ чего же вы, товарищъ, тутъ легли, пошли бы въ гостиницу...

— Какую гостиницу?

— Да вотъ въ энту, — вохровецъ показалъ на длинное, стометровое зданіе, замыкавшее площадь съ сѣвера.

— Да я моторки жду.

— А когда она еще будетъ, можетъ, завтра, а можетъ, и послѣзавтра. Ну, вамъ тамъ, въ гостиницѣ, скажутъ...

Я поблагодарилъ, стряхнулъ песокъ со своего одѣяла и побрелъ въ гостиницу. Два ряда ея слѣпыхъ и наполовину повыбитыхъ оконъ смотрѣли на площадь сумрачно и негостепріимно. Я долго стучалъ въ дверь. Наконецъ, ко мнѣ вышла какая-то баба въ лагерномъ бушлатѣ.

— Мѣста есть?

— Есть мѣста, есть, одинъ только постоялецъ и живетъ сейчасъ. Я туда васъ и отведу — лампа-то у насъ на всю гостиницу одна.

Баба ввела меня въ большую комнату, въ которой стояло шесть топчановъ, покрытыхъ соломенными матрасами. На одномъ изъ нихъ кто-то спалъ. Чье-то заспанное лицо высунулось изъ подъ одѣяла и опять нырнуло внизъ.

Я, не раздѣваясь, легъ на грязный матрасъ и заснулъ моментально.

Когда я проснулся, моего сосѣда въ комнатѣ уже не было, его вещи — портфель и чемоданъ — лежали еще здѣсь. Изъ корридора слышались хлюпанье воды и сдержанное фырканье. Потомъ, полотенцемъ растирая на ходу грудь и руки, въ комнату вошелъ человѣкъ, въ которомъ я узналъ товарища Королева.

...Въ 1929-30 годахъ, когда я былъ замѣстителемъ предсѣдателя всесоюзнаго бюро физкультуры (предсѣдатель былъ липовый), Королевъ былъ въ томъ же бюро представителемъ ЦК комсомола. Группа активистовъ изъ того же ЦК комсомола начала кампанію за "политизацію физкультуры" — объ этой кампаніи я въ свое время разсказывалъ. "Политизація", конечно, вела къ полному разгрому физкультурнаго движенія — на этотъ счетъ ни у кого никакихъ сомнѣній не было, въ томъ числѣ и у иниціаторовъ этой "политизаціи". Въ качествѣ иниціаторовъ выдвинулась группа совершенно опредѣленной сволочи, которой на все въ мірѣ, кромѣ собственной карьеры, было рѣшительно наплевать. Впрочемъ, всѣ эти карьеристы и весь этотъ активъ имѣютъ нѣкую собственную Немезиду: карьера, въ случаѣ успѣха, стоитъ двѣ копѣйки, въ случаѣ неуспѣха, кончается "низовой работой" гдѣ-нибудь въ особо жизнеопасныхъ мѣстахъ, а то и концлагеремъ. Такъ случилось и съ данной группой.

Но въ тѣ времена — это было, кажется, въ концѣ 1929 года — активисты выиграли свой бой. Изъ двадцати членовъ бюро физкультуры противъ этой группы боролись только два человѣка: я и Королевъ. Я — потому, что физкультура нужна для того, чтобы задержать ходъ физическаго вырожденія молодежи, Королевъ — потому, что физкультура нужна для поднятія боевой способности будущихъ бойцовъ міровой революціи. Цѣли были разныя, но дорога до поры до времени была одна. Такъ въ нынѣшней Россіи совмѣщаются, казалось бы, несовмѣстимыя вещи: русскій инженеръ строитъ челябинскій тракторный заводъ въ надеждѣ, что продукція завода пойдетъ на нужды русскаго народа, коммунистъ строитъ тотъ же заводъ съ нѣсколько болѣе сложнымъ расчетомъ — его продукція будетъ пока что обслуживать нужды россійской базы міровой революціи до того момента, когда на 40.000 ежегодно выпускаемыхъ машинъ будетъ надѣто 40.000 бронированныхъ капотовъ, поставлены пулеметы, и сорокъ тысячъ танковъ, импровизированныхъ, но все же сорокъ тысячъ, пойдутъ организовывать раскулачиваніе и ГПУ въ Польшѣ, Финляндіи и гдѣ-нибудь еще, словомъ, пойдутъ раздувать міровой пожаръ — міровой пожаръ въ крови...

Такъ въ другой, менѣе важной и менѣе замѣтной, области дѣйствовалъ и я. Я организую спортъ — русскій или совѣтскій — какъ хотите. Въ томъ числѣ и стрѣлковый спортъ. Какъ будутъ использованы результаты моей работы? Для народа? Для углубленія "революціи въ одной странѣ"? Для "перерастанія россійской революціи въ міровую"? Я этого не зналъ, да, говоря честно, не знаю и до сихъ поръ. Вопросъ будетъ рѣшенъ въ какой-то послѣдній, самый послѣдній моментъ: и колоссальныя силы, аккумулированный на "командныхъ высотахъ", нынѣ экономически непроизводительныхъ, но все же колоссальныхъ, будутъ брошены: или на огромный, доселѣ невиданный, подъемъ страны, или на огромный, тоже доселѣ невиданный, міровой кабакъ?

Хвастаться тутъ нечего и нечѣмъ: то, что я сдѣлалъ для спорта — а сдѣлалъ многое — до настоящаго момента используется по линіи "углубленія революціи". Мои стадіоны, спортивные парки и прочее попали въ руки Динамо. Слѣдовательно, на нихъ тренируются Якименки, Радецкіе, Успенскіе. Слѣдовательно, объективно, внѣ зависимости отъ добрыхъ или недобрыхъ намѣреній моихъ, результаты моей работы — пусть и въ незначительной степени — укрѣпляютъ тотъ "мечъ пролетарской диктатуры", отъ котораго стономъ стонетъ вся наша страна...

Но въ 1929 году у меня были еще иллюзіи — трудно человѣку обойтись безъ иллюзій. Поэтому Королевъ, который нашелъ въ себѣ мужество пойти и противъ актива ЦК комсомола, сталъ, такъ сказать, моимъ соратникомъ и "попутчикомъ". Мы потерпѣли полное пораженіе. Я, какъ "незамѣнимый спецъ", выскочилъ изъ этой перепалки безъ особаго членовредительства — я уже разсказывалъ о томъ, какъ это произошло. Королевъ, партійный работникъ, замѣнимый, какъ стандартизованная деталь фордовскаго автомобиля, — исчезъ съ горизонта. Потомъ въ ВЦСПС приходила жена его и просила заступиться за ея нищую жилплощадь, изъ которой ее съ ребенкомъ выбрасывали на улицу. Отъ нея я узналъ, что Королевъ переброшенъ куда-то въ "низовку". Съ тѣхъ поръ прошло пять лѣтъ, и вотъ я встрѣчаю Королева въ водораздѣльскомъ отдѣлѣ ББК

ОГПУ.

 

ПОБѢДИТЕЛИ

Такъ мы съ горестно ироническимъ недоумѣніемъ осмотрѣли другъ друга: я — приподнявшись на локтѣ на своемъ соломенномъ ложѣ, Королевъ — нѣсколько растерянно опустивъ свое полотенце. Тридцатилѣтнее лицо Королева — какъ всегда, чисто выбритое — обогатилось рядомъ суровыхъ морщинъ, а на вискахъ серебрила сѣдина.

— Всѣ дороги ведутъ въ Римъ, — усмѣхнулся я.

Королевъ вздохнулъ, пожалъ плечами и протянулъ мнѣ руку...

— Я читалъ твою фамилію въ "Перековкѣ". Думалъ, что это твой братъ... Какъ ты попалъ?

Я коротко разсказалъ слегка видоизмѣненную исторію моего ареста, конечно, безъ всякаго упоминанія о томъ, что мы были арестованы за попытку побѣга. Королевъ такъ же коротко и еще менѣе охотно разсказалъ мнѣ свою исторію, вѣроятно, тоже нѣсколько видоизмѣненную по сравненію съ голой истиной. За сопротивленіе политизаціи физкультуры его вышибли изъ ЦК комсомола, послали на сѣверъ Урала вести культурно-просвѣтительную работу въ какую-то колонію безпризорниковъ. Безпризорники ткнули его ножомъ. Отлежавшись въ больницѣ, Королевъ былъ переброшенъ на хлѣбозаготовки въ "республику нѣмцевъ Поволжья". Тамъ ему прострѣлили ногу. Послѣ выздоровленія Королевъ очутился на Украинѣ по дѣламъ о разгонѣ и разгромѣ украинскихъ самостійниковъ. Какъ именно шелъ этотъ разгромъ — Королевъ предпочелъ не разсказывать, но въ результатѣ его Королеву "припаяли" "примиренчество" и "отсутствіе классовой бдительности" — это обвиненіе грозило исключеніемъ изъ партіи ... .

Для людей партійно-комсомольскаго типа исключеніе изъ партіи является чѣмъ-то среднимъ между гражданской смертью и просто смертью. Партійная, комсомольская, профсоюзная и прочая работа является ихъ единственной спеціальностью. Исключеніе изъ партіи закрываетъ какую бы то ни было возможность "работать" по этой спеціальности, не говоря уже о томъ, что оно рветъ всѣ наладившіяся общественныя связи. Человѣкъ оказывается выкинутымъ изъ правящаго слоя или, если хотите, изъ правящей банды, и ему нѣтъ никакого хода къ тѣмъ, которыми онъ вчера управлялъ. Получается нѣчто вродѣ outcast или, по русски, ни пава, ни ворона. Остается идти въ приказчики или въ чернорабочіе, и каждый сотоварищъ по новой работѣ будетъ говорить: ага, такъ тебѣ, сукиному сыну, и нужно... По естественному ходу событій такой outcast будетъ стараться выслужиться, "загладить свои преступленія передъ партіей" и снова попасть въ прежнюю среду. Но, неогражденный отъ массы ни наличіемъ нагана, ни круговой порукой правящей банды, немного онъ имѣетъ шансовъ пройти этотъ тернистый путь и остаться въ живыхъ... Вотъ почему многіе изъ исключенныхъ изъ партіи предпочитаютъ болѣе простой выходъ изъ положенія — пулю въ лобъ изъ нагана, пока этого нагана не отобрали вмѣстѣ съ партійнымъ билетомъ...

Но отъ "отсутствія классовой бдительности" Королевъ какъ-то отдѣлался и попалъ сюда, въ ББК, на "партійно-массовую работу" — есть и такая: ѣздитъ человѣкъ по всякимъ партійнымъ ячейкамъ и контролируетъ политическое воспитаніе членовъ партіи, прохожденіе ими марсистско-сталинской учебы, вліяніе ячейки на окружающая безпартійныя массы. Въ условіяхъ Бѣломорско-Балтійскаго лагеря, гдѣ не то, что партійныхъ, а просто вольнонаемныхъ было полтора человѣка на отдѣленіе, эта "работа" была совершеннѣйшимъ вздоромъ — о чемъ я и сказалъ Королеву.

Королевъ иронически усмѣхнулся.

— Не хуже твоей спартакіады.

— Въ качествѣ халтуры — спартакіада придумана совсѣмъ не такъ глупо.

— Я и не говорю, что глупо. Моя работа тоже не такъ глупа, какъ можетъ показаться. Вотъ пріѣхалъ сюда выяснять, чѣмъ было вызвано возстаніе...

— Тутъ и выяснять нечего...

Королевъ надѣлъ на себя рубаху и сталъ напяливать свою сбрую — поясъ и рамень съ наганомъ.

— Надо выяснять — не вездѣ же идутъ возстанія. Головка отдѣленія разворовала фонды питанія — вотъ заключенные и полѣзли на стѣнку...

— И за это ихъ отправили на тотъ свѣтъ...

— Ничего не подѣлаешь — авторитетъ власти... У заключенныхъ были другіе способы обжаловать дѣйствія администраціи...

Въ тонѣ Королева появились новыя для меня административныя нотки. Я недоумѣнно посмотрѣлъ на него и помолчалъ. Королевъ передернулъ плечами — неувѣренно и какъ бы оправдываясь.

— Ты начинаешь говорить, какъ передовица изъ "Перековки"... Ты вотъ въ Москвѣ, будучи въ ЦК комсомола, попытался "обжаловать дѣйствія" — что вышло?

— Ничего не подѣлаешь — революціонная дисциплина. Мы не вправѣ спрашивать руководство партіи — зачѣмъ оно дѣлаетъ то или это... Тутъ — какъ на войнѣ. Приказываютъ — дѣлай. А зачѣмъ — не наше дѣло...

Въ Москвѣ Королевъ въ такомъ тонѣ не разговаривалъ. Какія бы у него тамъ ни были точки зрѣнія — онъ ихъ отстаивалъ. Повидимому, "низовая работа" не легко ему далась... Снова помолчали.

— Знаешь что, — сказалъ Королевъ, — бросимъ эти разговоры. Я знаю, что ты мнѣ можешь сказать... Вотъ каналъ этотъ идіотскій построили... Все идетъ нѣсколько хуже, чѣмъ думали... А все-таки идетъ... И намъ приходится идти. Хочешь — иди добровольно, не хочешь — силой потянутъ. Что тутъ и говорить... — морщины на лицѣ Королева стали глубже и суровѣе. — Ты мнѣ лучше скажи, какъ ты самъ думаешь устраиваться здѣсь?

Я коротко разсказалъ болѣе или менѣе правдоподобную теорію моего дальнѣйшаго "устройства" въ лагерѣ — этого устройства мнѣ оставалось уже меньше мѣсяца. Королевъ кивалъ головой одобрительно.

— Главное — твоего сына нужно вытащить... Пріѣду въ Медгору — поговорю съ Успенскимъ... Надо бы ему къ осени отсюда изъяться... А тебя, если проведешь спартакіаду, — устроимъ инструкторомъ въ ГУЛАГѣ — во всесоюзномъ масштабѣ будешь работать...

— Я пробовалъ и во всесоюзномъ...

— Ну, что дѣлать? Зря мы тогда съ тобой сорвались. Нужно бы политичнѣе... Вотъ пять лѣтъ верчусь, какъ навозъ въ проруби... Понимаешь — жену жилищной площади въ Москвѣ лишили — вотъ это ужъ свинство.

— Почему ты ее сюда не выпишешь?...

— Сюда? Да я и недѣли на одномъ мѣстѣ не сижу — все въ разъѣздахъ. Да и не нужно ей всего этого видѣть.

— Никому этого не нужно видѣть...

— Неправильно. Коммунисты должны это видѣть. Обязаны видѣть. Чтобы знать, какъ оплачивается эта борьба... Чтобы умѣли жертвовать не только другими, а и собой... Да ты не смѣйся — смѣяться тутъ нечего... Вотъ — пустили, сволочи, пятьдесятъ первый полкъ на усмиреніе этого лагпункта — это ужъ преступленіе.

— Почему преступленіе?

— Нужно было мобилизовать коммунистовъ изъ Медгоры, изъ Петрозаводска... Нельзя пускать армію...

— Такъ вѣдь это — войска ГПУ.

— Да, войска ГПУ — а все-таки не коммунисты. Теперь въ полку броженіе. Одинъ комроты уже убитъ. Еще одно такое подавленіе — чортъ его знаетъ, куда полкъ пойдетъ... Разъ мы за это все взялись — на своихъ плечахъ и выносить нужно. Начали идти — нужно идти до конца.

— Куда идти?

— Къ соціализму... — въ голосѣ Королева была искусственная и усталая увѣренность. Онъ, не глядя на меня, сталъ собирать свои вещи.

— Скажи мнѣ, гдѣ тебя найти въ Медгорѣ. Я въ началѣ августа буду тамъ.

Я сказалъ, какъ меня можно было найти, и не сказалъ, что въ началѣ августа меня ни въ лагерѣ, ни вообще въ СССР найти по всей вѣроятности будетъ невозможно... Мы вмѣстѣ вышли изъ гостиницы. Королевъ навьючилъ свой чемоданъ себѣ на плечо.

— А хорошо бы сейчасъ въ Москву, — сказалъ онъ на прощанье. — Совсѣмъ тутъ одичаешь и отупѣешь...

Для одичанія и отупѣнія здѣсь былъ полный просторъ. Впрочемъ — этихъ возможностей было достаточно и въ Москвѣ. Но я не хотѣлъ возобновлять дискуссію, которая была и безцѣльна, и безперспективна. Мы распрощались. Представитель правящей партіи уныло поплелся къ лагпункту, согнувшись подъ своимъ чемоданомъ и сильно прихрамывая на правую ногу. "Низовая работа" сломала парня — и физически, и морально...

...Моторка уже стояла у пристани и въ ней, кромѣ меня, опять не было ни одного пассажира. Капитанъ снова предложилъ мнѣ мѣсто въ своей кабинкѣ и только попросилъ не разговаривать: опять заговорюсь, и на что-нибудь напоремся. Но мнѣ и не хотѣлось разговаривать. Можетъ быть, откуда-то изъ перспективы вѣковъ, sub speciae aeternitatis все это и приметъ какой-нибудь смыслъ, въ особенности для людей, склонныхъ доискиваться смысла во всякой безсмыслицѣ. Можетъ быть, тогда все то, что сейчасъ дѣлается въ Россіи, найдетъ свой смыслъ, уложится на соотвѣтствующую классификаціонную полочку и успокоитъ чью-то не очень ужъ мятущуюся совѣсть. Тогда историки опредѣлятъ мѣсто россійской революціи въ общемъ ходѣ человѣческаго прогресса, какъ они опредѣлили мѣсто татарскаго нашествія, альбигойскихъ войнъ, святошей инквизиціи, какъ они, весьма вѣроятно, найдутъ мѣсто и величайшей безсмыслицѣ міровой войны. Но... пока это еще будетъ. А сейчасъ — еще не просвѣщенкый свѣтомъ широкихъ обобщеній — видишь: никто, въ сущности, изъ всей этой каши ничего не выигралъ. И не выиграетъ. Исторія имѣетъ великое преимущество сбрасывать со счетовъ все то, что когда-то было живыми людьми и что сейчасъ превращается въ, скажемъ, удобренія для правнуковъ. Очень вѣроятно, что и безъ этакихъ удобреніи правнуки жили бы лучше дѣдовъ, тѣмъ болѣе, что и имъ грозить опасность превратиться въ удобренія — опять-таки для какихъ-то правнуковъ.

Товарищъ Королевъ, при его партійной книжкѣ въ карманѣ и при наганѣ на боку, тоже по существу уже перешелъ въ категорію удобренія. Еще, конечно, онъ кое-какъ рипается и еще говоритъ душеспасительныя слова о жертвѣ или о сотнѣ тысячъ жертвъ для безсмыслицы Бѣломорско-Балтійскаго канала. Если бы онъ нѣсколько болѣе былъ свѣдущъ въ исторіи, онъ, вѣроятно, козырнулъ бы дантоновскимъ: "революція — Сатурнъ, пожирающій своихъ дѣтей". Но о Сатурнѣ товарищъ Королевъ не имѣетъ никакого понятія. Онъ просто чувствуетъ, что революція жретъ своихъ дѣтей, впрочемъ, съ одинаковымъ аппетитомъ она лопаетъ и своихъ отцовъ. Сколько ихъ уцѣлѣло — этихъ отцовъ и дѣлателей революціи? Какой процентъ груза знаменитаго запломбированнаго вагона можетъ похвастаться хотя бы тѣмъ, что они въ сдѣланной ими же революціи ходятъ на свободѣ? И сколько дѣтей революціи, энтузіастовъ, активистовъ, Королевыхъ, вотъ такъ, согбясь къ прихрамывая, проходятъ свои послѣдніе безрадостные шаги къ могилѣ въ какой-нибудь ББК-овской трясинѣ? И сколько существуетъ въ буржуазномъ мірѣ карьеристовъ, энтузіастовъ, протестантовъ и лоботрясовъ, которые мечтаютъ о міровой революціи и которыхъ эта революція такъ же задавитъ и сгноитъ, какъ задавила и сгноила тысячи "отцовъ" и милліоны "дѣтей" великая россійская революція. Это — какъ рулетка. Люди идутъ на почти математически вѣрный проигрышъ. Но идутъ. Изъ милліоновъ — одинъ выиграетъ. Вѣроятно, выигралъ Сталинъ и еще около десятка человѣкъ... Можетъ быть, сотня... А всѣ эти Королевы, Чекалины, Шацы, Подмоклые и... Безсмыслица.

 

ПОБѢЖДЕННЫЕ

На пустой глади Повѣнецкаго затона, у самыхъ шлюзовъ стояли двѣ огромныя волжскаго типа баржи. Капитанъ кивнулъ въ ихъ направленіи головой.

— Бабъ съ ребятами понавезли. Чортъ его знаетъ, то ихъ выгружаютъ, то снова на баржи садятъ — дня уже три тутъ маринуютъ.

— А что это за бабы?

— Да раскулаченныя какія-то. Какъ слѣдуетъ не знаю, не пускаютъ къ нимъ.

Моторка обогнула обѣ баржи и пристала къ бревенчатой набережной. Я распрощался съ капитаномъ и вышелъ на высокую дамбу. За дамбой была небольшая луговина, покрытая, точно цвѣтами, яркими пятнами кумачевыхъ и ситцевыхъ рубахъ копошившейся на травѣ дѣтворы, женскихъ платковъ и кофтъ, наваленныхъ тутъ же добротныхъ кулацкихъ сундуковъ, расписанныхъ пестрыми разводами и окованныхъ жестью. Съ моей стороны — единственной стороны, откуда эта луговина не была окружена водой — угрюмо стояло десятка полтора вохровцевъ съ винтовками. Уже стоялъ медгорскій автобусъ съ тремя пассажирами — въ ихъ числѣ оказались знакомые. Я сдалъ имъ на храненіе свой рюкзакъ, досталъ свои поистинѣ незамѣнимыя папиросы и независимо, закуривая на ходу, прошелъ черезъ вохровскую цѣпь. Вохровцы покосились, посторонились, но не сказали ничего.

Я поднялся на дамбу. Одна баржа была биткомъ набита тѣмъ же пестрымъ цвѣтникомъ рубахъ и платковъ, другая стояла пустой. На обращенномъ къ луговинѣ скатѣ дамбы, гдѣ не такъ пронизывающе дулъ таежный вѣтеръ, сидѣло на своихъ сундукахъ, узлахъ, мѣшкахъ нѣсколько десятковъ бабъ, окруженныхъ ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговинѣ....

Сорокалѣтняя баба въ плотной ватной кофтѣ и въ рваныхъ мужицкихъ сапогахъ сидѣла на краю въ компаніи какой-то старухи и дѣвочки лѣтъ десяти... Я подошелъ къ ней.

— Откуда вы будете?

Баба подняла на меня свое каменное, ненавидящее лицо.

— А ты у своихъ спрашивай, свои тебѣ и скажутъ.

— Вотъ я у своихъ и спрашиваю.

Баба посмотрѣла на меня съ той же ненавистью, молча отвернула окаменѣвшее лицо и уставилась на таборъ; старушка оказалась словоохотливѣе:

— Воронежскіе мы, родимый, воронежскіе... И курскіе есть, есть и курскіе, больше вотъ тамъ, на баржѣ. Сидимъ вотъ тута на холоду, на вѣтру, намаялись мы и — Господи! А скажи, родимый, отправлять-то насъ когда будутъ?

— А я, бабушка, не знаю, я тоже вродѣ васъ — заключенный.

Баба снова повернула ко мнѣ свое лицо:

— Арестантъ, значитъ?

— Да, арестантъ.

Баба внимательно осмотрѣла мою кожанку, очки, папиросу и снова отвернулась къ табору:

— Этакихъ мы знаемъ... Арестанты... Всѣ вы — каторжное сѣмя. При царѣ не вѣшали васъ...

Старуха испуганно покосилась на бабу и изсохшими птичьими своими руками стала оправлять платочекъ на головкѣ дѣвочки. Дѣвочка прильнула къ старухѣ, ежась то-ли отъ холода, то-ли отъ страха.

— Третьи сутки вотъ тутъ маемся... Хлѣба вчера дали по фунту, а сегодня ничего не ѣвши сидимъ... И намѣняли бы гдѣ — такъ солдаты не пускаютъ.

— Намѣнять здѣсь, бабушка, негдѣ — всѣ безъ хлѣба сидятъ...

— Ой, грѣхи, Господи, ой, грѣхи...

— Только чьи грѣхи-то — неизвѣстно, — сурово сказала баба, не оборачиваясь ко мнѣ. Старушка съ испугомъ и съ состраданіемъ посмотрѣла на нее.

— Чьи грѣхи — Господу одному и вѣдомо. Онъ, Праведный, все разсудитъ... Горя-то сколько выпито — ай, Господи Боже мой, — старушка закачала головой... — Вотъ съ весны такъ маемся, ребятъ-то сколько перемерло. — И, снизивъ свой голосъ до шепота, какъ будто рядомъ сидящая баба ничего не могла услышать, конфиденціально сообщила: — Вотъ у бабоньки-то этой двое померло. Эхъ, сказывали люди — на міру и смерть красна, а, вотъ ѣхали мы на баражѣ этой проклятущей, мрутъ ребятишки, какъ мухи, хоронить негдѣ, такъ, безъ панафиды, безъ христіанскаго погребенія — просто на берегъ, да въ яму.

Баба повернулась къ старушкѣ: "молчи ужъ" — голосъ ея былъ озлобленъ и глухъ.

— Почему это васъ съ весны таскаютъ?

— А кто его знаетъ, родимый? Мужиковъ-то нашихъ съ прошлой осени на высылку послали, насъ по веснѣ забрали, къ мужикамъ везутъ, на поселеніе то-есть, да, видно, потеряли ихъ, мужиковъ то нашихъ, вотъ такъ и возютъ... Тамъ, за озеромъ, пни мы корчевали, гдѣ поставили насъ песокъ копать, а то больше такъ на этой баражѣ и живемъ... Хоть бы Бога побоялись, крышу бы какую на баражѣ издѣлали, а то живемъ, какъ звѣри лѣсные, подъ вѣтромъ, подъ дождемъ... А не слыхалъ, родимый, куда мужиковъ-то нашихъ помѣстили...

Такъ называемые "вольно-ссыльныя поселенія", которыми завѣдывалъ "колонизаціонный отдѣлъ ББК", тянулись сравнительно узкой полосой, захватывая повѣнецкое и сегежское отдѣленія. Такихъ поселеній было около восьмидесяти. Отъ обычныхъ "лагерныхъ пунктовъ" они отличались отсутствіемъ охраны и пайка. ГПУ привозило туда ссыльныхъ крестьянъ — въ большинствѣ случаевъ съ семьями — давало "инструментъ" — топоры, косы, лопаты, по пуду зерна на члена семьи "на обзаведеніе" — и дальше предоставляло этихъ мужиковъ ихъ собственной участи.

Я очень жалѣю, что мнѣ не пришлось побывать ни въ одномъ изъ этихъ поселеній. Я видалъ ихъ только на картѣ "колонизаціоннаго отдѣла", въ его планахъ, проектахъ и даже фотографіяхъ... Но въ "колонизаціонномъ отдѣлѣ" сидѣла группа интеллигенціи того же типа, какая въ свое время сидѣла въ свирьскомъ лагерѣ. Я лишенъ возможности разсказать объ этой группѣ — такъ же, какъ и о свирьлаговской... Скажу только, что, благодаря ея усиліямъ, эти мужики попадали въ не совсѣмъ ужъ безвыходное положеніе. Тамъ было много трюковъ. По совершенно понятнымъ причинамъ я не могу о нихъ разсказывать даже и съ той весьма относительной свободой, съ какою я разсказываю о собственныхъ трюкахъ... Чудовищная физическая выносливость и работоспособность этихъ мужиковъ, та опора, которую они получали со стороны лагерной интеллигенціи — давали этимъ "вольно-ссыльнымъ" возможность какъ-то стать на ноги — или, говоря прозаичнѣе, не помереть съ голоду. Они занимались всякаго рода лѣсными работами — въ томъ числѣ и "по вольному найму" — для лагеря, ловили рыбу, снабжали лениградскую кооперацію грибами и ягодами, промышляли силковой охотой и съ невѣроятной быстротой приспособлялись къ непривычнымъ для нихъ условіямъ климата, почвы и труда.

Поэтому я сказалъ старушкѣ, что самое тяжелое для нихъ — уже позади, что ихнихъ мужиковъ рано или поздно разыщутъ и что на новыхъ мѣстахъ можно будетъ какъ-то устраиваться — плохо, но все же будетъ можно. Старушка вздохнула и перекрестилась.

— Охъ, ужъ далъ бы Господь... А что плохо будетъ, такъ гдѣ теперь хорошо? Что тамъ, что здѣсь — все одно — голодъ. Земля тутъ только чужая, холодная земля, что съ такой земли возьмешь?

— Въ этой землѣ — только могилы копать, — сурово сказала баба, не проявившая къ моимъ сообщеніямъ никакого интереса.

— Здѣсь надо жить не съ земли, а съ лѣса. Карельскіе мужики въ старое время богато жили.

— Да намъ ужъ все одно, гдѣ жить-то, родимый, абы только жить дали, не мучали бы народъ-то... А тамъ, хошь въ Сибирь, хошь куда. Да развѣ-жъ дадутъ жить... Мнѣ-то, родимый, что? Зажилась я, не прибираетъ Господь. А которымъ жить бы еще, да жить...

— Молчи ужъ, сколько разовъ просила тебя, — глухо сказала баба...

— Молчу, молчу, — заторопилась старуха. — А все — вотъ договорила съ человѣкомъ — легче стало: вотъ, говоритъ, не помремъ съ голоду-то, говоритъ, и здѣсь люди какъ-тось жили...

У пристани раздался рѣзкій свистокъ. Я оглянулся. Туда подошла новая группа Вохра — человѣкъ въ десять, а во главѣ ея шелъ кто-то изъ начальства.

— А ну, бабы, на баржу грузись, къ мужикамъ своимъ поѣдете, медовый мѣсяцъ справлять...

На начальственную шутку никто изъ вохровцевъ не улыбнулся. Группа ихъ подошла въ нашему биваку.

— А вы кто здѣсь такой? — подозрительно спросилъ меня командиръ.

Я равнодушно поднялъ на него взглядъ.

— Инструкторъ изъ Медгоры...

— А-а, — неопредѣленно протянулъ начальникъ и прошелъ дальше. — А ну, собирайсь живо, — прокатывался его голосъ надъ толпой бабъ и ребятишекъ. Въ толпѣ послышался дѣтскій плачъ.

— Ужо четвертый разъ грузимся — то съ баржи, то на баржу, — сказала старушка, суетливо подымаясь. — И чего они думаютъ, прости Господи...

Угрюмый вохровецъ подошелъ въ ней.

— Ну, давай, бабуся, подсоблю...

— Ой, спасибо, родименькій, ой, спасибо, всѣ руки себѣ понадрывали, развѣ бабьей силы хватитъ...

— Тоже — понабирали барахла, камни у тебя тута, что-ли? — сказалъ другой вохровецъ...

— Какіе тута камни, родимый, послѣднее вѣдь позабирали, послѣднее... Скажемъ, горшокъ какой — а безъ него какъ? Всю жизнь работали — а вотъ только и осталось, что на спинѣ вынесли...

— Работали — тоже, — презрительно сказалъ второй вохровецъ. — И за работу-то васъ въ лагерь послали?

Баба встала со своего сундука и протянула вохровцу свою широкую, грубую, мозолистую руку...

— Ты на руку-то посмотри — такія ты у буржуевъ видалъ?...

— Пошла ты къ чертовой матери, — сказалъ вохровецъ, — давай свою скрыню, бери за той конецъ.

— Ой, спасибо, родименькіе, — сказала старушка, — дай вамъ Господи, можетъ твоей матери кто поможетъ — вотъ какъ ты намъ...

Вохровецъ поднялъ сундукъ, запнулся за камень...

— Вотъ, мать его... понатыкали, сволочи, камней. — Онъ со свирѣпою яростью ткнулъ камень сапогомъ и еще разъ неистово выругался.

— О, что ты, родимый, развѣ же такъ про Господа можно?...

— Тутъ, мать его, не то что, Господа, а... Ну, давай, волокемъ, что ли...

Странная и пестрая толпа бабъ и дѣтей — всего человѣкъ въ пятьсотъ, съ криками, воемъ и плачемъ уже начала переливаться съ дамбы на баржу. Плюхнулся въ воду какой-то мѣшокъ, какая-то баба неистовымъ голосомъ звала какую-то затерявшуюся въ толпѣ Маруську, какую-то бабу столкнули со сходней въ воду. Вохровцы — кто угрюмо и молча, кто ругаясь и кляня все на свѣтѣ — то волокли всѣ эти бабьи узлы и сундуки, то стояли истуканами и исподлобья оглядывали этотъ хаосъ ГПУ-скаго полона.