ОБСТАНОВКА

Къ Медвѣжьей Горѣ я подъѣзжалъ съ чувствомъ какой-то безотчетной нервной тревоги. Такъ — по логикѣ — тревожиться какъ будто и нечего, но въ нынѣшней Россіи вообще, а въ концлагерѣ — въ особенности — ощущенье безопасности — это рѣдкій и мимолетный сонъ, развѣваемый первымъ же шумомъ жизни...

Но въ Медвѣжьей Горѣ все было спокойно: и съ моей спартакіадой, и съ моими физкультурниками, и, главное, съ Юрой. Я снова угнѣздился въ баракѣ № 15, и этотъ баракъ, послѣ колоніи безпризорниковъ, послѣ водораздѣльскаго отдѣленія, послѣ ссыльныхъ бабъ у Повѣнца — этотъ баракъ показался этакимъ отчимъ домомъ, куда я, блудный сынъ, возвращаюсь послѣ скитаній по чужому міру.

До побѣга намъ оставалось шестнадцать дней. Юра былъ настроенъ весело и нѣсколько фаталистически. Я былъ настроенъ не очень весело и совсѣмъ ужъ не фаталистически: фатализма у меня вообще нѣтъ ни на копѣйку. Наша судьба будетъ рѣшаться въ зависимости не отъ того, повезетъ или не повезетъ, а въ зависимости отъ того — что мы проворонимъ и чего мы не проворонимъ. Отъ нашихъ собственныхъ усилій зависитъ свести элементъ фатума въ нашемъ побѣгѣ до какой-то quantite' negligeable, до процента, который практически можетъ и не приниматься во вниманіе. На данный моментъ основная опасность заключалась въ томъ, что третій отдѣлъ могъ догадываться о злонамѣренныхъ нашихъ стремленіяхъ покинуть пышные сады соціализма и бѣжать въ безплодныя пустыни буржуазіи. Если такія подозрѣнія у него есть, то здѣсь же, въ нашемъ баракѣ, гдѣ-то совсѣмъ рядомъ съ нами, торчитъ недреманное око какого-нибудь сексота.

Недреманныя очи этой публики никогда особымъ умомъ не блещуетъ, и если я это око расшифрую, то я ужъ какъ-нибудь обойду его. Поэтому наши послѣдніе лагерные дни были посвящены, по преимуществу, самому пристальному разглядыванію того, что дѣлается въ баракѣ.

Хотѣлось бы напослѣдокъ разсказать о жизни нашего барака. Это былъ одинъ изъ наиболѣе привиллегированныхъ бараковъ лагеря, и жизнь въ немъ была не хуже жизни привиллегированнаго комсомольскаго общежитія на сталиградскомъ тракторномъ, значительно лучше жизни московскаго студенческаго общежитія и совсѣмъ ужъ несравненно лучше рабочихъ бараковъ и землянокъ гдѣ-нибудь на новостройкахъ или на торфоразработкахъ — иногда и въ Донбассѣ...

Баракъ нашъ стоялъ въ низинкѣ, между управленческимъ городкомъ и берегомъ озера, былъ окруженъ никогда не просыхавшими лужами и болотцами, былъ умѣренно дырявъ и населенъ совсѣмъ ужъ неумѣреннымъ количествомъ клоповъ.

Публика въ баракѣ была какая-то перехожая. Люди прикомандировывались, пріѣзжали и уѣзжали: баракъ былъ такимъ же проходнымъ дворомъ, какъ всякое учрежденіе, общежитіе или предпріятіе — текучесть кадровъ. Болѣе или менѣе стабильнымъ элементомъ была администрація барака: староста, "статистикъ", двое дневальныхъ и кое кто изъ "актива" — всякаго рода "тройки": тройка по культурно-просвѣтительной работѣ, тройка по соцсоревдованію и ударничеству, тройка по борьбѣ съ побѣгами и прочее. Стабильнымъ элементомъ были и мы съ Юрой. Но мы въ баракѣ занимали совсѣмъ особое положеніе. Мы приходили и уходили, когда хотѣли, ночевали то на Вичкѣ, то въ баракѣ — словомъ пріучили барачную администрацію къ нашей, такъ сказать, экстерриторіальности. Но даже и эта экстерриторіальность не спасала насъ отъ всѣхъ прелестей совѣтской "общественной жизни".

Оффиціальный рабочій день начинался въ девять утра и кончался въ одиннадцать ночи съ трехчасовымъ перерывомъ на обѣдъ. Для того, чтобы получить талоны на обѣдъ и на хлѣбъ, по этимъ талонамъ получить и то, и другое, пообѣдать и вымыть посуду — требовались всѣ эти три часа. Послѣ одиннадцати наиболѣе привиллегированное сословіе лагерниковъ получало еще и ужинъ, непривиллегированное — ужина не получало. Во всякомъ случаѣ, для многополезной "общественной дѣятельности" и актива, и прочихъ обитателей лагеря "рабочій день" начинался въ двѣнадцать ночи. Въ двѣнадцать или въ половинѣ перваго предсѣдатель нашей культъ-тройки громогласно объявляетъ:

— Товарищи, сейчасъ будетъ докладъ товарища Солоневича о работѣ московскаго автозавода.

Активисты устремляются къ нарамъ подымать уже уснувшихъ обитателей барака. Товарищъ Солоневичъ слазить съ наръ и, проклиная свою судьбу, доклады, культработу и активистовъ, честно старается вложить въ 10-15 минутъ все, что полагается сказать объ АМО. Никто товарища Солоневича, конечно, и не думаетъ слушать — кромѣ развѣ актива. Сонныя лица маячатъ надъ нарами, босыя нога свѣшиваются съ наръ. Докладъ конченъ. "Вопросы есть"? — Какіе тамъ вопросы — людямъ скорѣе бы заснуть. Но культъ-тройка хочетъ проявить активность. "А скажите, товарищъ докладчикъ, какъ поставлено на заводѣ рабочее изобрѣтательство". Охъ, еще три минуты. Сказалъ. "А, скажите, товарищъ докладчикъ"...

Но товарищъ Солоневичъ политическаго капитала зарабатывать не собирается и сокращеніе срока заключѣнія его никакъ не интересуетъ. Поэтому на третій вопросъ товарищъ Солоневичъ отвѣчаетъ: "Не знаю; все, что зналъ, разсказалъ"... А какой-нибудь докладчикъ изъ бывшихъ комсомольцевъ или коммунистовъ на тему "революціонный подъемъ среди народовъ востока" будетъ размусоливать часа два-три. Революціоннаго подъема на востокѣ — лагерникамъ какъ разъ и не хватало, особенно — ночью.

Всѣми этакими культурно-просвѣтительными мѣропріятіями завѣдывалъ въ нашемъ баракѣ пожилой петербугскій бухгалтеръ со сладкой фамиліей Анютинъ — толстовецъ, вегетаріанецъ и человѣкъ безтолковый. У меня относительно него было два предложенія: а) онъ дѣйствуетъ, какъ дѣйствуетъ большинство лагернаго актива, въ нелѣпомъ расчетѣ на честность власти, на то, что она сдерживаетъ свои обѣщанія. Онъ-де пять лѣтъ будетъ изъ кожи лѣзть вонъ, надрываться на работѣ, на безсонныхъ ночахъ, проведенныхъ за расписываніемъ никому ненужной стѣнной газеты, составленіемъ плановъ и отчетовъ по культработѣ и пр. пр. — и за это за все ему изъ семи лѣтъ его срока — два года скинутъ. Расчетъ этотъ неправиленъ ни съ какой стороны. За эти пять лѣтъ онъ очень рискуетъ получить прибавку къ своему основному сроку — за какой-нибудь допущенный имъ идеологическій перегибъ или недогибъ. За эти же пять лѣтъ — если онъ все время изъ кожи будетъ лѣзть вонъ — онъ станетъ окончательнымъ инвалидомъ — и тогда, только тогда, власть отпуститъ его на волю помирать, гдѣ ему вздумается. И, наконецъ, сокращеніе срока добывается вовсе не "честнымъ соціалистическимъ трудомъ", а исключительно большимъ или меньшимъ запасомъ изворотливости и сообразительности. Этими пороками Анютинъ не страдалъ. Вся его игра — была совсѣмъ впустую. И поэтому возникло второе предположеніе: Анютинъ нѣкоимъ образомъ прикомандированъ въ баракъ для спеціальнаго наблюденія за мною и Юрой — ни мнѣ, ни Юрѣ онъ со своей культработой не давалъ никакого житья. Я долгое время и съ большимъ безпокойствомъ присматривался къ Анютину, пока на "субботникахъ" (въ лагерѣ называютъ — "ударникахъ") не выяснилъ съ почти окончательной увѣренностью: Анютинымъ двигаютъ безтолковость и суетливость — отличительныя свойства всякаго активиста: безъ суетливости — туда не пролѣзешь, а при наличіи хоть нѣкоторой толковости — туда и лѣзть незачѣмъ...

Въ свой планъ работы Анютинъ всадилъ и такой пунктъ: разбить цвѣтники у нашего барака — вотъ поистинѣ однихъ цвѣтовъ намъ не хватало для полноты нашей красивой жизни, ужъ хоть картошку бы предложилъ посадить...

"Субботникъ" или "ударникъ" — это работа, выполняемая въ порядкѣ общественной нагрузки въ свободное время. Въ лагерѣ это свободное время бываетъ только въ выходные дни. Три выходныхъ дня семьдесятъ человѣкъ нашего барака ковырялись надъ пятью грядками для будущихъ цвѣтовъ: здѣсь я наблюдалъ соціалистическій трудъ въ крайнемъ выраженіи всего его великолѣпія: работы тамъ было одному человѣку на день-полтора. Но, въ виду полной безсмысленности всей этой затѣи люди работали, какъ дохлыя мухи, лопатъ не хватало, порядка не было, и когда въ двѣсти десять рабочихъ дней было сдѣлано пять грядокъ, то выяснилось: цвѣточныхъ сѣмянъ нѣтъ и въ заводѣ. Время же для посадки картошки было слишкомъ позднее. И тогда я сказалъ Анютину: ну, ужъ теперь-то я продерну его въ "Перековкѣ" за "безхозяйственную растрату двухсотъ десяти рабочихъ дней". Анютинъ перепугался смертельно, и это меня успокоило: если бы онъ былъ сексотомъ, то ни "Перековки", ни "безхозяйственности" бояться было бы ему нечего.

Впрочемъ, несмотря на свою активность, а можетъ быть, и вслѣдствіе ея, Анютинъ скоро попалъ въ ШИЗО: вышелъ погулять за предѣлы лагерной черты и напоролся на какого-то активиста изъ вохровцевъ. Анютинъ попалъ въ одну камеру съ группой туломскихъ инженеровъ, которые еще зимой задумали бѣжать въ Финляндію и уже около полугода ждали разстрѣла... Ихъ жены были арестованы въ Петербургѣ и Москвѣ, и шло слѣдствіе: не оказывали ли онѣ своимъ мужьямъ помощи въ дѣлѣ подготовки побѣга... Инженеровъ было, кажется, шесть или семь человѣкъ, люди, по всей вѣроятности, были неглупые, и ихъ судьба висѣла надъ нами какимъ-то страшнымъ предостереженіемъ.

Помню, что когда-то, около этого времени, яркимъ лѣтнимъ днемъ я сидѣлъ въ пустомъ почти баракѣ: ко мнѣ подошелъ Юра и протянулъ мнѣ номеръ "Правды".

— Хочешь полюбопытствовать? — въ голосѣ его было что-то чуть-чуть насмѣшливое. Онъ показалъ мнѣ кѣмъ-то отчеркнутое жирнымъ краснымъ карандашемъ. "Постановленіе Совнаркома СССР". Въ немъ было: за попытку побѣга заграницу — объявленіе внѣ закона и безусловный разстрѣлъ; для военныхъ — тотъ же разстрѣлъ и ссылка семьи "въ отдаленнѣйшія мѣста Союза".

Мы посмотрѣли другъ на друга.

— Подумаешь — напугали! — сказалъ Юра.

— Не мѣняетъ положенія, — сказалъ я.

— Я думаю, — Юра презрительно пожалъ плечами...

Больше объ этомъ постановленіи у насъ съ Юрой никакого "обмѣна мнѣній" не было. Нашихъ плановъ оно, дѣйствительно, ни въ какой степени не мѣняло. Но потомъ я не разъ думалъ о томъ, какое свидѣтельство о бѣдности выдала совѣтская власть и себѣ, и своему строю, и своей арміи.

Представьте себѣ любое въ мірѣ правительство, которое въ мирное время объявило бы urbi et orbi: для того, чтобы поддерживать на должномъ уровнѣ патріотизмъ команднаго состава нашей арміи, мы будемъ разстрѣливать тѣхъ офицеровъ, которые попытаются оставить подвластную намъ страну, и ссылать "въ отдаленнѣйшія мѣста" — то-есть на вѣрную смерть — ихъ семьи. Что стали бы говорить о патріотизмѣ французской арміи, если бы французское правительство пустило бы въ міръ такую позорную угрозу?..

А эта угроза была сдѣлана всерьезъ. Большевики не очень серьезно относятся къ своимъ обѣщаніямъ, но свои угрозы они по мѣрѣ технической возможности выполняютъ и перевыполняютъ... Эта угроза ни въ какой степени не мѣняла ни нашихъ намѣреній, ни нашихъ плановъ, но она могла указывать на какой-то крупный побѣгъ — по всей вѣроятности, по военной линіи — и, слѣдовательно, да усиленіе сыска и охраны границъ... Снова стало мерещиться "недреманное око", снова стали чудиться сексоты во всѣхъ окружающихъ...

И въ эти дни въ нашемъ баракѣ появился новый дневальный; я не помню сейчасъ его фамиліи. Вмѣстѣ съ нимъ въ нашемъ баракѣ поселились и двое его дѣтей: дѣвочка лѣтъ десяти и мальчикъ лѣтъ семи. Юра, какъ великій спеціалистъ въ дѣлѣ возни со всякаго рода дѣтворой, вошелъ съ этими дѣтишками въ самую тѣсную дружбу. Дѣтей этихъ подкармливалъ весь баракъ: на нихъ пайка не полагалось... Я же время отъ времени ловилъ на себѣ взглядъ дневальнаго — мрачный и пронзительный, какъ будто этимъ взглядомъ дневальный хотѣлъ докопаться до самой сущности моей, до самыхъ моихъ сокровенныхъ мыслей... Становилось жутковато... Я перебиралъ въ памяти всѣ слова, интонаціи, жесты Подмоклаго, Гольмана, Успенскаго: нѣтъ, ничего подозрительнаго. Но вѣдь эта публика, при ея-то квалификаціи, никакого подозрѣнія ни однимъ жестомъ не проявитъ. А этотъ нехитрый мужиченко приставленъ слѣдить — слѣдитъ неумѣло, но слѣжка есть: какъ воровато отводитъ онъ глаза въ сторону, когда я ловлю его настороженный взглядъ. Да, слѣжка есть. Что дѣлать?

Бѣжать сейчасъ же — значитъ, подвести Бориса. Написать ему? Но если за нами есть слѣжка, то никакого письма Борисъ просто на просто не получитъ. Нужно было придумать какой-то рѣзкій, для всѣхъ неожиданный поворотъ отъ всѣхъ нашихъ плановъ, рѣзкій бросокъ въ какую-то никѣмъ непредвидѣнную сторону... Но — въ какую сторону? Былъ наскоро, начерно придуманъ такой планъ. Юра идетъ въ лѣсъ къ нашему продовольственному складу. Я увязываюсь съ динамовцами покататься по озеру на моторной лодкѣ — обычно на этой лодкѣ двое чиновъ третьяго отдѣла выѣзжали на рыбную ловлю. Подманю ихъ къ берегу противъ нашего склада, ликвидирую обоихъ и попаду къ Юрѣ и къ складу въ моментъ, котораго третій отдѣлъ предвидѣть не сможетъ, и съ оружіемъ, взятымъ у ликвидированныхъ чекистовъ. Потомъ мы двигаемся на моторкѣ на югъ и, не доѣзжая устья рѣки Суны, высаживаемся на берегъ въ уже знакомыхъ намъ по моей развѣдкѣ и по нашему первому побѣгу мѣстахъ. Весь этотъ планъ висѣлъ на волоскѣ. Но другого пока не было. Стали строить и другіе планы. Наше строительство было прервано двумя вещами.

Первая — это было письмо Бориса. Изъ Свирьскаго лагеря пріѣхалъ нѣкій дядя, разыскалъ меня въ баракѣ, началъ говорить о пятомъ и о десятомъ, оставляя меня въ тревожномъ недоумѣніи относительно смысла и цѣли этихъ нелѣпыхъ разорванныхъ фразъ, ускользающей тематики, безпокойнаго блеска въ глазахъ. Потомъ мы вышли изъ барака на свѣтъ Божій, дядя всмотрѣлся въ меня и облегченно вздохнулъ: "ну, теперь я и безъ документовъ вижу, что вы братъ Бориса Лукьяновича" (мы оба очень похожи другъ на друга, и посторонніе люди насъ часто путаютъ)... Человѣкъ досталъ изъ двойной стѣнки берестовой табакерки маленькую записочку:

— Вы пока прочтите, а я въ сторонкѣ посижу.

Записка была оптимистична и лаконична. Въ ней за обычнымъ письмомъ былъ нашъ старинный, нехитрый, но достаточно остроумный и ни разу чекистами не расшифрованный шифръ. Изъ шифрованной части записки явствовало: дата побѣга остается прежней, никакъ не раньше и не позже. До этой даты оставалось не то восемь, не то девять дней. Измѣнить ее для Бориса уже технически было невозможно — развѣ какая-нибудь ужъ очень счастливая случайность... Изъ разспросовъ выяснилось: Борисъ работаетъ въ качествѣ начальника санитарной части. Это — должность, на которой человѣку нѣтъ покоя ни днемъ, ни ночью: его требуютъ всѣ и во всѣ стороны, и побѣгъ Бориса будетъ обнаруженъ черезъ нѣсколько часовъ; вотъ почему Борисъ такъ настойчиво указываетъ на жесткій срокъ: 12 часовъ дня 28-го іюля. Въ остальномъ у Бориса все въ порядкѣ: сытъ, тренированъ, посылки получаетъ, настроеніе оптимистичное и энергичное.

Уже потомъ, здѣсь, въ Гельсингфорсѣ, я узналъ, какъ и почему Борисъ попалъ изъ Подпорожья въ Лодейное Поле. Изъ его санитарнаго городка для слабосильныхъ, выздоравливающихъ и инвалидовъ ничего не вышло: этотъ городокъ постепенно вовсе перестали кормить; тысячи людей вымерли, остальныхъ куда-то раскассировали; Бориса перевели въ Лодейное Поле — столицу Свирьскаго лагеря ОГПУ... Стало тревожно за Бориса: побѣгъ изъ Лодейнаго Поля былъ значительно труднѣе побѣга изъ Подпорожья: нужно будетъ идти изъ крупнаго лагернаго центра, какъ-то переправиться черезъ Свирь, идти по очень населенной мѣстности, имѣя въ запасѣ очень немного часовъ, свободныхъ отъ преслѣдованія... Это, въ частности, значило, что какой-то планъ Борисомъ уже разработанъ до мельчайшихъ деталей и всякое измѣненіе срока могло бы перевернуть вверхъ дномъ всѣ его планы и всю его подготовку. Что дѣлать?

Мои мучительныя размышленія были прерваны самимъ дневальнымъ.

Какъ-то днемъ я пришелъ въ нашъ баракъ. Онъ былъ абсолютно пусть. Только у дверей сидѣлъ въ понурой своей позѣ нашъ дневальный, онъ посмотрѣлъ на меня совсѣмъ ужъ пронизывающимъ взоромъ. Я даже поежился: вотъ сукинъ сынъ...

Думалъ напиться чаю. Кипятку не было. Я вышелъ изъ барака и спросилъ дневальнаго, когда будетъ кипятокъ.

— Да я сейчасъ сбѣгаю и принесу.

— Да зачѣмъ же вамъ, я самъ могу пойти.

— Нѣтъ, ужъ дозвольте мнѣ, потому какъ и у меня къ вамъ просьба есть.

— Какая просьба?

— Да ужъ я вамъ послѣ...

Дневальный принесъ кипятокъ. Я досталъ изъ нашего "неприкзапа" — неприкосновеннаго запаса для побѣга — два куска сахара. Налили чайку.

Дневальный вдругъ всталъ изъ-за стола, пошелъ къ своимъ нарамъ, что-то поковырялся тамъ и принесъ мнѣ помятое, измазанное письмо въ конвертѣ изъ оберточной бумаги.

— Это — отъ жены моей... А самъ я — неграмотный...

— Никому не показывалъ, совѣстно и показывать... Ну, должно, въ цензурѣ прочли... Такъ я къ вамъ, какъ къ попу, прочитайте, что тутъ есть написанное...

— Такъ чего-же вы стѣсняетесь, если не знаете, что тутъ написано?

— Знать-то, не знаю, а догадка есть. Ужъ вы прочитайте, только что-бъ какъ на исповѣди — никому не говорить.

Прочитать было трудно. Не думаю, чтобы и въ цензурѣ у кого-нибудь хватило терпѣнія прочесть это странное измазанное, съ расплывшимися на ноздреватой бумагѣ каракулями, письмо... Передать его стиль невозможно. Трудно вспомнить этотъ странный переплетъ условностей сельской вѣжливости, деталей колхозной жизни, блестокъ личной трагедіи авторши письма, тревоги за дѣтей, которыя остались при ней, и за дѣтей, которыя поѣхали "кормиться" къ мужу въ концлагерь, и прочаго и прочаго. Положеніе же дѣлъ сводилось къ слѣдующему:

Предсѣдатель колхоза долго и упорно подъѣзжалъ къ женѣ моего дневальнаго. Дневальный засталъ его въ сараѣ на попыткѣ изнасилованія, и предсѣдатель колхоза былъ избить. За террористическій актъ противъ представителя власти дневальнаго послали на десять лѣтъ въ концентраціонный лагерь. Четыре — онъ здѣсь уже просидѣлъ. Посылалъ женѣ сухари, не съѣдалъ своего пайковаго сахара, продавалъ свою пайковую махорку, изъ шести оставшихся на волѣ дѣтей двое все-таки умерло. Кто-то изъ сердобольнаго начальства устроилъ ему право на жительство съ семьей, онъ выписалъ къ себѣ вотъ этихъ двухъ ребятишекъ: въ лагерѣ ихъ все-таки кормили. Двое остались на волѣ. Смыслъ же письма заключался въ слѣдующемъ: къ женѣ дневальнаго подъѣзжаетъ новый предсѣдатель колхоза, "а еще кланяется вамъ, дорогой нашъ супругъ, тетенька Марья совсѣмъ помирающе, а Митенька нашъ лежитъ ножки распухши и животикъ раздувши, а предсѣдатель трудодней не даетъ... И Господомъ Богомъ прошу я васъ, дорогой мой супругъ, благословите податься, безъ вашей воли хошь помру, а дѣтей жалко, а предсѣдатель лапаетъ, а трудодней не даетъ..."

Дневальный уставился глазами въ столъ... Я не зналъ, что и сказать... Что тутъ скажешь?.. "Вотъ какое дѣло, — тихо сказалъ дневальный, — съ такимъ письмомъ, къ кому пойдешь, а сердце чуяло, вотъ ужъ судьба"...

У меня мелькнула мысль — пойти бы къ Успенскому, показать ему это письмо, уцѣпить его за мужское самолюбіе или какъ-нибудь иначе... Можетъ быть, было бы можно какъ-нибудь нажать на соотвѣтствующій районный исполкомъ... Но я представилъ себѣ конкретную банду деревенскихъ "корешковъ". Ванька въ колхозѣ, Петька въ милиціи и пр. и пр. Кто пойдетъ изъ "района" защищать женскія права какой-то безвѣстной деревенской бабы, кто и что сможетъ раскопать въ этой круговой порукѣ? Просто бабу загрызутъ вразъ со всѣми ея ребятами...

— Такъ ужъ отпишите, — глухо сказалъ дневальный — отпишите, пусть... подается... — По его бородѣ текли крупныя слезы...

Въ нашей путаной человѣческой жизни вещи устроены какъ-то особо по глупому: вотъ прошла передо мною тяжелая, безвыходная, всамдѣлишняя человѣческая трагедія. Ну, конечно, было сочувствіе къ судьбѣ этого рязанскаго мужиченки, тѣмъ болѣе острое, что его судьба была судьбой милліоновъ, но все-же было и великое облегченіе — кошмаръ недреманнаго ока разсѣялся, никакихъ мало-мальски подозрительныхъ симптомовъ слѣжки ни съ какой стороны не было видно. Подъ диктовку дневальнаго я слалъ поклоны какимъ-то кумамъ и кумамъ, въ рамкѣ этихъ поклоновъ и хозяйственныхъ совѣтовъ было вставлено мужнино разрѣшеніе "податься"; дневальный сидѣлъ съ каменнымъ лицомъ, по морщинамъ котораго молча скатывались крупныя слезы, а вотъ на душѣ все же было легче, чѣмъ полчаса тому назадъ... Вспомнился Маяковскій: "для веселія планета наша плохо оборудована". Да, плохо оборудована. И не столько планета, сколько самъ человѣкъ: изо всѣхъ своихъ силъ портитъ жизнь — и себѣ, и другимъ... Думаю, что Творецъ, создавая человѣка на шестой день творенія, предшествующими днями былъ нѣсколько утомленъ...

 

ПОИСКИ ОРУЖІЯ

Для побѣга было готово все — кромѣ одного: у насъ не было оружія. Въ наши двѣ первыя попытки — въ 1932 и 1933 году — мы были вооружены до зубовъ. У меня былъ тяжелый автоматическій дробовикъ-браунингъ 12-го калибра, у Юры — такого же калибра двухстволка. Патроны были снаряжены усиленными зарядами пороха и картечью нашего собственнаго изобрѣтенія, залитой стеариномъ. По нашимъ приблизительнымъ подсчетамъ и пристрѣлкамъ такая штуковина метровъ на сорокъ и медвѣдя могла свалить съ ногъ. У Бориса была его хорошо пристрѣлянная малокалиберная винтовка. Вооруженные этакимъ способомъ, мы могли не бояться встрѣчи ни съ чекистскими заставами, ни съ патрулемъ пограничниковъ. Въ томъ мало вѣроятномъ случаѣ, если бы мы ихъ встрѣтили, и въ томъ, еще менѣе вѣроятномъ случаѣ, если бы эти чекисты рискнули вступить въ перестрѣлку съ хорошо вооруженными людьми, картечь въ чащѣ карельскаго лѣса давала бы намъ огромныя преимущества передъ трехлинейками чекистовъ...

Сейчасъ мы были безоружны совсѣмъ. У насъ было по ножу — но это, конечно, не оружіе. Планы же добычи оружія — восходили еще ко временамъ Погры, и — по всей обстановкѣ лагерной жизни — всѣ они были связаны съ убійствомъ. Они строились "въ запасъ" или, какъ говорятъ въ Россіи, "въ засолъ": оружіе нужно было и слѣдовало его раздобыть за двѣ-три недѣли до побѣга — иначе при любой переброскѣ и рискъ убійства, и рискъ храненія оружія пошелъ бы впустую. Когда насъ съ Юрой перебросили въ Медвѣжью Гору и когда я получилъ увѣренность въ томъ, что отсюда насъ до самаго побѣга никуда перебрасывать не будутъ — я еще слишкомъ слабъ былъ физически, чтобы рискнуть на единоборство съ парой вохровцевъ — вохровцы ходятъ всегда парами, и всякое вооруженное населеніе лагеря предпочитаетъ въ одиночку не ходить... Потомъ настали бѣлыя ночи. Шатавшіеся по пустыннымъ и свѣтлымъ улицамъ вохровскіе патрули были совершенно недоступны для нападенія. Наше вниманіе постепенно сосредоточилось на динамовскомъ тирѣ.

Въ маленькой комнатушкѣ при этомъ тирѣ жили: инструкторъ стрѣлковаго спорта Левинъ и занятный сибирскій мужичекъ — Чуминъ, служившій сторожемъ тира и чѣмъ-то вродѣ егеря у Успенскаго, — глухой, неграмотный, таежный мужичекъ, который лѣсъ, звѣря, воду и рыбу зналъ лучше, чѣмъ человѣческое общество. Время отъ времени Чуминъ приходилъ ко мнѣ и спрашивалъ: "ну, что въ газетахъ сказываютъ — скоро война будетъ?" И, выслушавъ мой отвѣтъ, разочарованно вздыхалъ: "Вотъ, Господи ты, Боже мой — ни откуда выручки нѣтъ"... Впрочемъ — для себя Чуминъ выручку нашелъ: ограбилъ до нитки динамовскій тиръ — и исчезъ на лодкѣ куда-то въ тайгу, такъ его и не нашли.

Левинъ былъ длиннымъ, тощимъ, нелѣпымъ парнемъ лѣтъ 25-ти. Вся его нескладная фигура и мечтательные семитическіе глаза никакъ не вязались со столь воинственной страстью, какъ стрѣлковый спортъ... По вечерамъ онъ аккуратно нализывался въ динамовской компаніи до полнаго безчувствія, по утрамъ онъ жаловался мнѣ на то, что его стрѣлковыя достиженія все таютъ и таютъ.

— Такъ бросьте пить...

Левинъ тяжело вздыхалъ.

— Легко сказать. Попробуйте вы отъ такой жизни не пить. Все равно тонуть — такъ лучше ужъ въ водкѣ, чѣмъ въ озерѣ...

У Левина въ комнатушкѣ была цѣлая коллекція оружія — и собственнаго, и казеннаго. Тутъ были и винтовки, и двустволка, и маузеръ, и парабеллюмъ, и два или три нагана казеннаго образца, и складъ патроновъ для тира. Окна и тира, и комнаты Левина были забраны тяжелыми желѣзными рѣшетками; у входа въ тиръ всегда стоялъ вооруженный караулъ. Днемъ Левинъ все время проводилъ или въ тирѣ, или въ своей комнатушкѣ; на вечеръ комнатушка запиралась, и у ея входа ставился еще одинъ караульный. Къ утру Левинъ или самъ приволакивался домой, или чаще его приносилъ Чуминъ. Въ этомъ тирѣ проходили свой обязательный курсъ стрѣльбы всѣ чекисты Медвѣжьей горы. Левинская комнатушка была единственнымъ мѣстомъ, откуда мы могли раздобыть оружіе. Никакихъ другихъ путей видно не было.

Планъ былъ выработанъ по всѣмъ правиламъ образцоваго детективнаго романа. Я приду къ Левину. Ухлопаю его ударомъ кулака или какъ-нибудь въ этомъ родѣ — неожиданно и неслышно. Потомъ разожгу примусъ, туго накачаю его, разолью по столу и по полу поллитра денатурата и нѣсколько литровъ керосина, стоящихъ рядомъ тутъ же, захвачу маузеръ и парабеллюмъ, зарою ихъ въ песокъ въ концѣ тира и въ однихъ трусахъ, какъ и пришелъ, пройду мимо караула.

Минутъ черезъ пять-десять взорвется примусъ, одновременно съ нимъ взорвутся банки съ чернымъ охотничьимъ порохомъ, потомъ начнутъ взрываться патроны. Комнатушка превратится въ факелъ...

Такая обычная исторія: взрывъ примуса. Совѣтское производство. Самый распространенный видъ несчастныхъ случаевъ въ совѣтскихъ городахъ. Никому ничего и въ голову не придетъ.

Вопросъ о моемъ моральномъ правѣ на такое убійство рѣшался для меня совсѣмъ просто и ясно. Левинъ обучаетъ палачей моей страны стрѣлять въ людей этой страны, въ частности, въ меня, Бориса, Юру. Тотъ фактъ, что онъ, какъ и нѣкоторые другіе "узкіе спеціалисты", не отдаетъ себѣ яснаго отчета — какому объективному злу или объективному добру служить его спеціальность, въ данныхъ условіяхъ никакого значенія не имѣетъ. Левинъ — одинъ изъ винтиковъ гигантской мясорубки. Ломая Левина, я ослабляю эту мясорубку. Чего проще?

Итакъ, и теоретическая, и техническая стороны этого предпріятія были вполнѣ ясны или, точнѣе, казались мнѣ ясными. Практика же ввела въ эту ясность весьма существенный коррективъ.

Я разъ пять приходилъ къ Левину, предварительно давая себѣ слово, что вотъ сегодня я это сдѣлаю, и всѣ пять разъ не выходило ровно ничего: рука не поднималась. И это не въ переносномъ, а въ самомъ прямомъ смыслѣ этого слова: не поднималась. Я клялъ и себя и свое слабодушіе, доказывалъ себѣ, что въ данной обстановкѣ на одной чашкѣ вѣсовъ лежитъ жизнь чекиста, а на другой — моя съ Юрой (это, въ сущности, было ясно и безъ доказательствъ), но, очевидно, есть убійство и убійство...

Въ наши жестокіе годы мало мужчинъ прошли свою жизнь, не имѣя въ прошломъ убійствъ на войнѣ, въ революціи, въ путаныхъ нашихъ біографіяхъ. Но здѣсь — заранѣе обдуманное убійство человѣка, который, хотя объективно и сволочь, а субъективно — вотъ угощаетъ меня чаемъ и показываетъ коллекціи своихъ огнестрѣльныхъ игрушекъ... Такъ ничего и не вышло. Раскольниковскаго вопроса о Наполеонѣ и "твари дрожащей" я такъ и не рѣшилъ. Мучительная борьба самого себя съ собою была закончена выпивкой въ Динамо, и послѣ оной я къ этимъ детективнымъ проектамъ больше не возвращался. Стало на много легче...

Одинъ разъ оружіе чуть было не подвернулось случайно. Я сидѣлъ на берегу Вички, верстахъ въ пяти къ сѣверу отъ Медгоры, и удилъ рыбу. Уженье не давалось, и я былъ обиженъ и на судьбу, и на себя: вотъ люди, которымъ это, въ сущности, не надо, удятъ, какъ слѣдуетъ. А мнѣ надо, надо для пропитанія во время побѣга, и рѣшительно ничего не удается. Мои прискорбныя размышленія прервалъ чей-то голосъ.

— Позвольте-ка, гражданинъ, ваши документы.

Оборачиваюсь. Стоитъ вохровецъ. Больше не видно никого. Документы вохровецъ спросилъ, видимо, только такъ, для очистки совѣсти: интеллигентнаго вида мужчина въ очкахъ, занимающійся столь мирнымъ промысломъ, какъ уженье рыбы, никакихъ спеціальныхъ подозрѣній вызвать не могъ. Поэтому вохровецъ велъ себя нѣсколько небрежно: взялъ винтовку подъ мышку и протянулъ руку за моими документами.

Планъ вспыхнулъ, какъ молнія — со всѣми деталями: лѣвой рукой отбросить въ сторону штыкъ винтовки, правой — ударъ кулакомъ въ солнечное сплетеніе, потомъ вохровца — въ Вичку, ну, и такъ далѣе. Я уже совсѣмъ было приноровился къ удару — и вотъ, въ кустахъ хрустнула вѣтка, я обернулся и увидалъ второго вохровца съ винтовкой на изготовку. Перехватило дыханіе. Если бы я этотъ хрустъ услыхалъ на секунду позже, я ухлопалъ бы перваго вохровца, и второй — ухлопалъ бы меня... Провѣривъ мои документы, патруль ушелъ въ лѣсъ. Я пытался было удить дальше, но руки слегка дрожали...

Такъ кончились мои попытки добыть оружіе...

 

ТЕХНИЧЕСКІЯ ПРЕДПОСЫЛКИ

Дата нашего побѣга — полдень 28-го іюля 1934 года — приближалась съ какою-то, я бы сказалъ, космической неотвратимостью. Если при нашихъ первыхъ попыткахъ побѣга еще оставалось нѣкое ощущеніе "свободы воли": возможность "въ случаѣ чего" — какъ это было съ болѣзнью Юры — сразу дать отбой, отложить побѣгъ, какъ-то извернуться, перестроиться, — то сейчасъ такой возможности не было вовсе. Въ 12 часовъ дня 28-го іюля Борисъ уйдетъ изъ своего Лодейнаго Поля въ лѣсъ, къ границѣ. Въ этотъ же полдень должны уйти и мы. Если мы запоздаемъ — мы пропали. Лодейное Поле дастъ телеграмму въ Медгору: одинъ Солоневичъ сбѣжалъ, присмотрите за оставшимися. И тогда — крышка. Или, если бы случилось событіе, которое заставило бы насъ съ Юрой бѣжать на день раньше Бориса, такую же телеграмму дала бы Медвѣжья Гора въ Лодейное Поле и съ такими же послѣдствіями...

Практически — это не осложнило нашего побѣга. Но психически жесткость даты побѣга все время висѣла на душѣ: а вдругъ случится что-нибудь совсѣмъ непредвидѣнное, вотъ вродѣ болѣзни — и тогда что?

Но ничего не случилось. Технически предпосылки складывались — или были подготовлены — почти идеально. Мы были сыты, хорошо тренированы, въ тайникѣ въ лѣсу было запрятано нѣсколько пудовъ продовольствія, были компасы, была такая свобода передвиженія, какою не пользовалось даже и несчастное "вольное населеніе" Кареліи. Меня уже знали въ лицо всѣ эти вохровцы, оперативники, чекисты и прочая сволочь — могли спросить документы, но придираться бы ни въ какомъ случаѣ не стали... А все-таки было очень тревожно... Какъ-то не вѣрилось: неужели все это — не иллюзія?

Вспоминалось, какъ въ ленинградскомъ ГПУ мой слѣдователь, товарищъ Добротинъ, говорилъ мнѣ вѣско и слегка насмѣшливо: "Наши границы мы охраняемъ крѣпко, желѣзной рукой... Вамъ повезло, что васъ арестовали по дорогѣ... Если бы не мы, васъ все равно арестовали бы, но только арестовали бы пограничники — а они, знаете, разговаривать не любятъ..."

И потомъ — съ презрительной улыбочкой:

— И — неглупый же вы человѣкъ, Иванъ Лукьяновичъ, ну, какъ вы могли думать, что изъ Совѣтской Россіи такъ просто уйти: взялъ и ушелъ... Могу васъ увѣрить — это дѣло не такъ просто... Одному изъ тысячи, быть можетъ, удается...

Въ свое время начальникъ оперативной части тов. Подмоклый говорилъ приблизительно то же самое. И въ сильно пьяномъ видѣ, разсказывая мнѣ исторію побѣга группы туломскихъ инженеровъ, презрительно оттопыривалъ мокрыя отъ водки синія свои губы:

— Чудаки, а еще образованные... Такъ у насъ же сексотъ на сексотѣ сидитъ... Чудаки... Продовольствіе въ лѣсъ носили... А намъ — что? Пусть себѣ носятъ...

Мы тоже носили свое продовольствіе въ лѣсъ: не такая ужъ, оказывается, новая система... И, можетъ быть, товарищъ Подмоклый, протягивая мнѣ свою стопку и провозглашая: "ну, дай Богъ, въ предпослѣдній", гдѣ-то ухмылялся про себя: "ну, ужъ теперь-то ты бѣжишь въ послѣдній разъ — таскай, таскай свое продовольствіе въ лѣсъ"...

Какъ разъ передъ побѣгомъ я узналъ трагическую исторію трехъ священниковъ, которые пытались бѣжать изъ Повѣнца въ Финляндію: двое погибли въ лѣсу отъ голода, третій, наполовину обезумѣвшій отъ лишеній, — пришелъ въ какую-то деревню и сдался въ плѣнъ — его разстрѣляли даже и безъ слѣдствія...

___

Вспоминались разсказы какого-то "басмача" — узбека, съ которымъ мы еще зимой пилили ледъ на озерѣ. Это былъ выкованный изъ тугой бронзы человѣкъ съ изуродованнымъ сабельными ударами лицомъ и съ неутолимой ненавистью къ большевикамъ. Онъ пытался бѣжать три года тому назадъ, когда отношеніе къ бѣглецамъ было снисходительное. Онъ запутался въ лабиринтѣ озеръ, болотъ и протоковъ и былъ схваченъ чекистами — по его словамъ — уже по ту сторону границы...

Все то, что разсказывали всякіе чекисты и активисты о попыткахъ побѣга на западъ, къ финской границѣ, рисовало почти безнадежную картину. Но въ эту картину я вносилъ весьма существенную поправку: вся эта публика говоритъ о неудачныхъ попыткахъ и она ничего не говоритъ — да и ничего не знаетъ — объ удачныхъ. Только потомъ, уже за границей, я узналъ, какъ мало ихъ — этихъ удачныхъ попытокъ. За весь 1934 годъ ея не перешелъ никто... Только весной на финской сторонѣ былъ подобранъ полуразложившійся трупъ человѣка, который перешелъ границу, но никуда дойти не смогъ... А сколько такихъ труповъ лежитъ въ карельской тайгѣ?..

Я считалъ, что мои планы побѣга разработаны досконально. Передъ первой попыткой побѣга была сдѣлана развѣдка: персидской границы — по обѣ стороны Каспійскаго моря; польской границы — у Минска; латвійской границы — у Пскова и финляндской границы — въ Кареліи... Шли, можно сказать, навѣрняка, а — вотъ, оба раза провалились... Сейчасъ мнѣ кажется, что все подготовлено идеально, что малѣйшія детали предусмотрѣны, что на всякую случайность заранѣе подготовленъ соотвѣтствующій трюкъ... Словомъ — съ точки зрѣнія логики — все въ порядкѣ. Но — что, если моя логика окажется слабѣе логики ГПУ?.. Что, если всѣ наши затѣи — просто дѣтская игра подъ взоромъ недреманнаго ока... Что, если какими-то, мнѣ неизвѣстными, техническими способами ГПУ великолѣпно знаетъ все: и нашу переписку съ Борисомъ, и нашъ тайникъ въ лѣсу, и то, какъ Юра сперъ компасы въ техникумѣ, и то, какъ я тщетно пытался ухлопать Левина для того, чтобы раздобыть оружіе?.. Дѣло прошлое: но въ тѣ дни провалъ нашего побѣга означалъ бы для меня нѣчто, если не худшее, то болѣе обидное, чѣмъ смерть... У каждаго человѣка есть свое маленькое тщеславіе: если бы оказалось, что ГПУ знало о нашей подготовкѣ — это означало бы, что я совсѣмъ дуракъ, что меня обставили и провели, какъ идіота, — и потомъ насъ всѣхъ снисходительно размѣняютъ въ какомъ-то подвалѣ третьей части ББК ОГПУ... При одной мысли объ этомъ глаза лѣзли на лобъ... Я утѣшалъ себя мыслью о томъ, что вотъ мы оба — я и Юра — сейчасъ тренированы и что до "подвала" насъ ни въ какомъ случаѣ не доведутъ. Но такой же уговоръ былъ и въ прошломъ году — а сцапали сонныхъ, безоружныхъ и безсильныхъ... Правда, въ прошломъ году Бабенко врѣзался въ наши планы, какъ нѣкій deus ex machina. Правда, отъ Бабенки шла реальная угроза, которую уже поздно было предотвратить... Бабенко былъ, видимо, весьма квалифицированнымъ сексотомъ: въ Салтыковкѣ мы напоили его до безчувствія и устроили обыскъ на немъ и въ его вещахъ. Ничего не было, что могло бы подтвердить наши подозрѣнія. Но подозрѣнія были. Сейчасъ — никакихъ подозрѣній нѣтъ...

Но есть какое-то липкое ощущеніе — пуганная ворона и куста боится, — что вотъ всѣ наши планы — дѣтская игра передъ лицомъ всемогущей техники ГПУ...

Технику эту я, слава Тебѣ, Господи, знаю хорошо: восемнадцать лѣтъ я отъ этой техники выкручивался и, судя по тому, что я сейчасъ не на томъ свѣтѣ, а въ Финляндіи — выкручивался не плохо. Технику эту я считаю нехитрой техникой, техникой расчитанной на ротозѣевъ. Или — что еще обиднѣе — техникой, расчитанной на нашихъ великолѣпныхъ подпольщиковъ: возьмется за эту работу русскій офицеръ, человѣкъ смѣлый, какъ смерть, человѣкъ, готовый идти на любую пытку — а вотъ выпьетъ — и прорвется... И — кончено...

Словомъ — техника работы ГПУ — техника нехитрая... Молодецъ противъ овецъ... То, что мы оказались овцами, — это не дѣлаетъ особой чести ни намъ, ни ГПУ... Въ порядкѣ изученія этой техники — много литровъ водки выпилъ я со всякими чекистами, всѣ они и хвастались, и плакали. Хвастались всемогуществомъ ГПУ и плакали, что имъ самимъ отъ этого всемогущества нѣтъ никакого житья... Нужно быть справедливымъ и къ врагу: жизнь средняго работника ГПУ — это страшная вещь, это жизнь пана Твардовскаго, который продалъ свою душу чорту. Но чортъ пана Твардовскаго хоть чѣмъ-то платилъ оному пану при его жизни. ГПУ, въ сущности, ничего не платитъ при жизни, а документъ о продажѣ души все время тычетъ въ носъ... Я понимаю, что это звучитъ нѣсколько фантастически и малоправдоподобно, но въ двухъ случаяхъ моей жизни мнѣ удалось выручить изъ работы въ ГПУ двухъ коммунистовъ — одинъ изъ нихъ работалъ въ ГПУ десять лѣтъ... Нѣтъ, технику работы ГПУ я зналъ хорошо... Но въ эти дни, передъ побѣгомъ, все мое знаніе заслонялось внѣлогичной, нелѣпой, подсознательной тревогой...

Насколько я могу вспомнить — я ни о чемъ, кромѣ побѣга, не думалъ. Вѣроятно, Юра — тоже. Но ни онъ, ни я о побѣгѣ не говорили ни слова. Валялись въ травѣ у рѣчки, грѣлись на солнышкѣ, читали Вудворта. Юра былъ настроенъ весьма по майнридовски и всякими окольными путями старался дать мнѣ понять, какъ будетъ великолѣпно, когда мы, наконецъ, очутимся въ лѣсу... Въ эти послѣдніе лагерные мѣсяцы Юра катался, какъ сыръ въ маслѣ, завелъ дружную компанію вичкинскихъ ребятъ, рѣзался съ ними въ шахматы и волейболъ, тренировался въ плаваньи, собирался ставить новый русскій рекордъ на сто метровъ, ѣлъ за троихъ и на голыхъ доскахъ нашихъ наръ засыпалъ, какъ убитый... И отъ юности своей, и отъ солнца, и отъ прочаго, что въ человѣческой жизни уже неповторимо, какъ-то сказалъ мнѣ:

— А знаешь, Ва, въ сущности, не такъ плохо жить и въ лагерѣ...

Мы лежали на травкѣ за рѣчкой Кумсой — послѣ купанья, послѣ маленькой потасовки, подъ яркимъ іюльскимъ небомъ... Я оторвался отъ книги и посмотрѣлъ на Юру. Къ моему удивленію, онъ даже не сконфузился — слишкомъ у него "силушка по жилочкамъ переливалась". Я спросилъ: а кто еще живетъ въ лагерѣ такъ, какъ мы съ тобой живемъ? Юра согласился: никто. Даже и Успенскій такъ не живетъ... Успенскій работаетъ, какъ волъ, а мы ничего не дѣлаемъ.

— Ну, Ватикъ, я не говорю, чтобы не бѣжать, бѣжать, конечно, нужно. Но — не такъ плохо и здѣсь...

— А ты вспомни подпорожскій УРЧ и профессора Авдѣева.

Юра смякъ. Но его вопросъ доставилъ мнѣ нѣсколько очень мучительныхъ часовъ великаго соблазна.

И въ самомъ дѣлѣ — на кой чортъ бѣжать? Въ лагерѣ я буду жить — въ соотвѣтствіи съ моими личными вкусами къ жизни, а вкусы эти довольно просты... Проведу спартакіаду, получу въ свое завѣдываніе команду охотниковъ (была и такая охотничья команда изъ привиллегированныхъ заключенныхъ, поставлявшая рябчиковъ и медвѣдей къ чекистскому столу), Юру устрою въ Москву — вмѣсто того, чтобы подставлять его кудрявую головешку подъ чекистскій наганъ... Побѣгъ Бориса можно остановить... Успенскій, конечно, сможетъ перетащить его сюда. Будемъ таскаться на охоту вмѣстѣ съ Борисомъ... Стоитъ ли подставлять всѣ наши головы? Словомъ — это были часы великаго упадка и малодушія. Они скоро прошли... Подготовка шла своимъ чередомъ.

Подготовка же эта заключалась въ слѣдующемъ:

Все, что нужно было на дорогу, мы уже припасли: продовольствіе, одежду, обувь, компасы, медикаменты и прочее. Все это было получено путемъ блата, кромѣ компасовъ, которые Юра просто сперъ въ техникумѣ. На оружіе мы махнули рукой. Я утѣшалъ себя тѣмъ, что встрѣча съ кѣмъ-нибудь въ карельской тайгѣ — вещь чрезвычайно мало правдоподобная, — впослѣдствіи мы на такую "чрезвычайно мало правдоподобную вещь" все-таки напоролись... Выйти изъ лагеря было совершенно просто. Нѣсколько труднѣе было выйти одновременно вдвоемъ — и въ особенности на югъ. Еще труднѣе было выйти вдвоемъ и съ вещами, которыя у насъ еще оставались въ баракѣ. И, наконецъ, для страховки на всякій случай, нужно было сдѣлать такъ, чтобы меня и Юры не такъ скоро хватились бы...

Все это вмѣстѣ взятое было довольно сложно технически. Но въ результатѣ нѣкоторыхъ мѣропріятій я раздобылъ себѣ командировку на сѣверъ, до Мурманска, срокомъ на двѣ недѣли, Юрѣ — командировку въ Повѣнецъ и Пиндуши, срокомъ на пять дней ("для организаціи обученія плаванью"), себѣ — командировку на пятый лагпунктъ, то-есть на югъ, срокомъ на три дня и, наконецъ, — Юрѣ пропускъ на рыбную ловлю, тоже на югъ... Нашъ тайникъ былъ расположенъ къ югу отъ Медвѣжьей Горы...

Я былъ увѣренъ, что передъ этимъ днемъ — днемъ побѣга — у меня снова, какъ это было передъ прежними побѣгами въ Москвѣ, нервы дойдутъ до какого-то нестерпимаго зуда, снова будетъ безсонница, снова будетъ ни на секунду не ослабѣвающее ощущеніе, что я что-то проворонилъ, чего-то недосмотрѣлъ, что-то переоцѣнилъ, что за малѣйшую ошибку придется, можетъ быть, платить жизнью — и не только моей, но и Юриной... Но ничего не было: ни нервовъ, ни безсонницы... Только когда я добывалъ путаныя командировки, мнѣ померещилась ехидная усмѣшечка въ лицѣ завѣдующаго административнымъ отдѣломъ. Но эти командировки были нужны: если о нашихъ планахъ, дѣйствительно, не подозрѣваетъ никто, то командировки обезпечатъ намъ минимумъ пять дней свободныхъ отъ поисковъ и преслѣдованія, и тотъ же срокъ Борису — на тотъ случай, если у него что-нибудь заѣстъ... Въ теченіе пяти-семи дней насъ никто разыскивать не будетъ. А черезъ пять дней мы будемъ уже далеко...

У меня были всѣ основанія предполагать, что когда Успенскій узнаетъ о нашемъ побѣгѣ, узнаетъ о томъ, что вся уже почти готовая халтура со спартакіадой, съ широковѣщательными статьями въ Москву, въ ТАСС, въ "братскія компартіи", съ вызовомъ въ Медгору московскихъ кино-операторовъ, пошла ко всѣмъ чертямъ, что онъ, "соловецкій Наполеонъ", попалъ въ весьма идіотское положеніе, онъ полѣзетъ на стѣнку, и насъ будутъ искать далеко не такъ, какъ ищутъ обычныхъ бѣгуновъ... Человѣкъ грѣшный — я далъ бы значительную часть своего гонорара для того, чтобы посмотрѣть на физіономію Успенскаго въ тотъ моментъ, когда ему доложили, что Солоневичей и слѣдъ уже простылъ...

Ночь передъ побѣгомъ я проспалъ, какъ убитый. Вѣроятно, благодаря ощущенію полной неотвратимости побѣга — сейчасъ никакого выбора уже не было... Рано утромъ — я еще дремалъ — Юра разбудилъ меня. За его спиной былъ рюкзакъ съ кое-какими вещами, которыя по ходу дѣлъ ему нужно было вынести изъ лагеря и выбросить по дорогѣ... Кое-кто изъ сосѣдей по бараку околачивался возлѣ.

— Ну, значитъ, Ва, я ѣду...

Оффиціально — Юра долженъ былъ ѣхать на автобусѣ до Повѣнца. Я высунулся изъ подъ одѣяла.

— Ѣзжай. Такъ не забудь зайти въ Повѣнцѣ къ Бѣляеву — у него всѣ пловцы на учетѣ. А вообще — не засиживайся...

— Засиживаться не буду. А если что-нибудь важное — я тебѣ въ КВО телефонирую...

— Меня вѣдь не будетъ. Звони прямо Успенскому...

— Ладно. Ну, селямъ алейкюмъ.

— Алейкюмъ селямъ...

Длинная фигура Юры исчезла въ рамкѣ барачной двери... Сердце какъ-то сжалось... Не исключена возможность, что Юру я вижу въ послѣдній разъ...

 

ИСХОДЪ ИЗЪ ЛАГЕРЯ

По нашему плану Юра долженъ былъ выйти изъ барака нѣсколько раньше девяти утра — въ девять утра отходилъ автобусъ на Повѣнецъ — оставить въ нѣкоемъ мѣстѣ свой декоративный узелокъ съ вещами, достать въ другомъ мѣстѣ удочки и идти на югъ, къ нашему тайнику. Я долженъ былъ выйти въ 12 часовъ — часъ отправленія поѣзда на югъ — взявъ съ собой еще оставшіяся въ баракѣ вещи и продовольствіе и двинуться къ тому же тайнику. Но что — если у этого тайника уже торчитъ ГПУ-ская засада? И какъ быть, если Юру просто задержатъ по дорогѣ какіе-нибудь рьяные оперативники?

Я слѣзъ съ наръ. Староста барака, бывшій коммунистъ и нынѣшній лагерный активистъ, изъ породы людей, которая лучше всего опредѣляется терминомъ "дубина", спросилъ меня безразличнымъ тономъ:

— Что — тоже въ командировку ѣдете?

— Да. До Мурманска и обратно.

— Ну, желаю пріятной поѣздки...

Въ этомъ пожеланіи мнѣ почудилась скрытая иронія... Я налилъ себѣ кружку кипятку, подумалъ и сказалъ:

— Особеннаго удовольствія не видать... Работы будетъ до чорта...

— Да, а все же — хоть на людей посмотрите...

И потомъ безъ всякой логической связи:

— А хорошій парнишка, вашъ Юра-то... Вы все-таки поглянывайте, какъ бы его тутъ не спортили... Жалко будетъ парня... Хотя, какъ вы съ Успенскимъ знакомые — его, должно, скоро выпустятъ...

Я хлебалъ кипятокъ и однимъ уголкомъ глаза тщательно прощупывалъ игру каждаго мускула на дубоватомъ лицѣ старосты... Нѣтъ, ничего подозрительнаго. А на такомъ лицѣ все-таки было бы замѣтно... О Юрѣ же онъ говоритъ такъ, на всякій случай, чтобы сдѣлать пріятное человѣку, который "знакомый" съ самимъ Успенскимъ... Поболтали еще. До моего выхода остается еще три часа — самые долгіе три часа въ моей жизни...

Упорно и навязчиво въ голову лѣзли мысли о какомъ-то таинственномъ дядѣ, который сидитъ гдѣ-то въ дебряхъ третьяго отдѣла, видитъ всѣ наши ухищренія, "какъ сквозь стеклышко", и даетъ намъ время и возможность для коллекціонированія всѣхъ необходимыхъ ему уликъ... Можетъ быть, когда я получалъ свою параллельную командировку на югъ, дядя позвонилъ въ Адмотдѣлъ и сказалъ: "выписывайте, пущай ѣдетъ"... И поставилъ у нашего тайника вохровскій секретъ...

Для того, чтобы отвязаться отъ этихъ мыслей, и для того, чтобы сдѣлать всѣ возможныя попытки обойти этого дядю, буде онъ существовалъ въ реальности, я набросалъ двѣ маленькія статейки о спартакіадѣ въ "Перековку" и въ лагерную радіо-газету, занесъ ихъ, поболталъ со Смирновымъ, далъ ему нѣсколько газетно-отеческихъ совѣтовъ, получилъ нѣсколько порученій въ Мурманскъ, Сегежу и Кемь и — что было совсѣмъ ужъ неожиданно — получилъ также и авансъ въ 35 рублей въ счетъ гонораровъ за выполненіе этихъ порученій... Это были послѣднія совѣтскія деньги, которыя я получилъ въ своей жизни и на нихъ сдѣлалъ свои послѣднія совѣтскія покупки: два килограмма сахара и три пачки махорки. Полтинникъ еще остался...

Вышелъ изъ редакціи и, къ крайнему своему неудовольствію, обнаружилъ, что до полудня остается еще полтора часа. Пока я ходилъ въ обѣ редакціи, болталъ со Смирновымъ, получалъ деньги — время тянулось такъ мучительно, что, казалось, полдень совсѣмъ уже подошелъ. Я чувствовалъ, что этихъ полутора часовъ я полностью не выдержу.

Пришелъ въ баракъ. Въ баракѣ было почти пусто. Влѣзъ на нары, сталъ на нихъ, на верхней полкѣ, закрытой отъ взглядовъ снизу, нагрузилъ въ свой рюкзакъ оставшееся продовольствіе и вещи — ихъ оказалось гораздо больше, чѣмъ я предполагалъ — взялъ съ собой для камуфляжа волейбольную сѣтку, футбольный мячъ, связку спортивной литературы, на верху которой было увязано руководство по футболу съ рисункомъ на обложкѣ, понятнымъ всякому вохровцу, прихватилъ еще и два копья и вышелъ изъ барака.

Въ сущности, не было никакихъ основаній предполагать, что при выходѣ изъ барака кто-нибудь станетъ ощупывать мой багажъ, хотя по правиламъ или староста, или дневальный обязаны это сдѣлать... Если недреманное око не знаетъ о нашемъ проектѣ, никто насъ обыскивать не посмѣетъ: блатъ у Успенскаго. Если знаетъ, насъ захватятъ у тайника... Но все-таки изъ дверей барака я выходилъ не съ очень спокойной душой. Староста еще разъ пожелалъ мнѣ счастливаго пути. Дневальный, сидѣвшій на скамеечкѣ у барака, продѣлалъ ту же церемонію и потомъ какъ-то замялся.

— А жаль, что вы сегодня ѣдете...

Мнѣ почудилось какое-то дружественное, но неясное предупрежденіе... Чуть-чуть перехватило духъ... Но дневальный продолжалъ:

— Тутъ письмо я отъ жены получилъ... Такъ, значитъ, насчетъ отвѣту... Ну, ужъ когда пріѣдете, такъ я васъ попрошу... Юра? Нѣтъ, молодой еще онъ, что его въ такія дѣла мѣшать...

Отлегло... Поднялся на горку и въ послѣдній разъ посмотрѣлъ на печальное мѣсто страннаго нашего жительства. Баракъ нашъ торчалъ какимъ-то кособокимъ гробомъ, съ покосившейся заплатанной крышей, съ заклеенными бумагой дырами оконъ, съ дневальнымъ, понуро сидѣвшимъ у входа въ него... Странная вещь — во мнѣ шевельнулось какое-то сожалѣніе... Въ сущности, неплохо жили мы въ этомъ баракѣ И много въ немъ было совсѣмъ хорошихъ, близкихъ мнѣ русскихъ людей. И даже нары мои показались мнѣ уютными. А впереди въ лучшемъ случаѣ — лѣса, трясины, ночи подъ холоднымъ карельскимъ дождемъ... Нѣтъ, для приключеній я не устроенъ...

Стоялъ жаркій іюльскій день. Я пошелъ по сыпучимъ улицамъ Медгоры, прошелъ базаръ и площадь, тщательно всматриваясь въ толпу и выискивая въ ней знакомыя лица, чтобы обойти ихъ сторонкой, нѣсколько разъ оборачивался, закуривалъ, разсматривалъ афиши и мѣстную газетенку, расклеенную на столбахъ и стѣнахъ (подписка не принимается за отсутствіемъ бумаги), и все смотрѣлъ — нѣтъ ли слѣжки? Нѣтъ, слѣжки не было — на этотъ счетъ глазъ у меня наметанный. Прошелъ вохровскую заставу у выхода изъ поселка — застава меня ни о чемъ не спросила — и вышелъ на желѣзную дорогу.

Первыя шесть верстъ нашего маршрута шли по желѣзной дорогѣ: это была одна изъ многочисленныхъ предосторожностей на всякій случай. Во время нашихъ выпивокъ въ Динамо мы установили, что по полотну желѣзной дороги собаки ищейки не работаютъ вовсе: паровозная топка сжигаетъ всѣ доступные собачьему нюху слѣды. Не слѣдовало пренебрегать и этимъ.

Идти было трудно: я былъ явственно перегруженъ — на мнѣ было не меньше четырехъ пудовъ всякой ноши... Одна за другой проходили версты — вотъ знакомый поворотъ, вотъ мостикъ черезъ прыгающую по камнямъ рѣчку, вотъ, наконецъ, телеграфный столбъ съ цифрой 25/511, откуда въ лѣсъ сворачивало какое-то подобіе тропинки, которая нѣсколько срѣзала путь къ пятому лагпункту. Я на всякій случай оглянулся еще разъ — никого не было — и нырнулъ въ кусты, на тропинку.

Она извивалась между скалъ и корягъ — я обливался потомъ подъ четырехпудовой тяжестью своей ноши, и вотъ, передъ поворотомъ тропинки, откуда нужно было нырять въ окончательную чащу, вижу: навстрѣчу мнѣ шагаетъ патруль изъ двухъ оперативниковъ...

Былъ моментъ пронизывающаго ужаса: значитъ — подстерегли... И еще болѣе острой обиды: значитъ — они оказались умнѣе. Что же теперь?... До оперативниковъ шаговъ двадцать... Мысли мелькаютъ съ сумасшедшей быстротой... Броситься въ чащу? А Юра? Ввязаться въ драку? Ихъ двое... Почему только двое? Если бы этотъ патруль былъ снаряженъ спеціально для меня оперативниковъ было бы больше — вотъ отрядили же въ вагонѣ № 13 человѣкъ по десяти на каждаго изъ боеспособныхъ членовъ нашего "кооператива"... А разстояніе все сокращается... Нѣтъ, нужно идти прямо. Ахъ, если бы не рюкзакъ, связывающій движенія... Можно было бы: схватить одного и, прикрываясь имъ, какъ щитомъ, броситься на другого и обоихъ сбить съ ногъ. Тамъ, на землѣ обѣ ихъ винтовки были бы ни къ чему и мое джіу-джитсу выручило бы меня еще одинъ разъ — сколько разъ оно меня уже выручало... Нѣтъ, нужно идти прямо, да и поздно уже сворачивать — насъ отдѣляетъ шаговъ десять...

Сердце колотилось, какъ сумасшедшее. Но, повидимому, снаружи не было замѣтно ничего, кромѣ лица, залитаго потомъ.

Одинъ изъ оперативниковъ поднесъ руку къ козырьку и не безъ пріятности осклабился.

— Жарковато, товарищъ Солоневичъ... Что-жъ вы не поѣздомъ?..

Что это? Издѣвочка?

— Режимъ экономіи. Деньги за билетъ въ карманѣ останутся...

— Да, оно, конечно. Лишняя пятерка — оно, смотришь, и поллитровка набѣжала... А вы — на пятый?

— На пятый.

Я всматриваюсь въ лица этихъ оперативниковъ. Простыя картофельныя красноармейскія рожи — на такой рожѣ ничего не спрячешь. Ничего подозрительнаго. Вѣроятно, оба эти парня не разъ видали, какъ мы съ Подмоклымъ шествовали послѣ динамовскихъ всенощныхъ бдѣній, навѣрно, они видали меня передъ строемъ роты оперативниковъ, изъ которой я выбиралъ кандидатовъ на вичкинскій курортъ и на спартакіаду, вѣроятно, они знали о великомъ моемъ блатѣ...

— Ну, счастливо... — Оперативникъ опять поднесъ руку къ козырьку, я продѣлалъ нѣчто вродѣ этого — я шелъ безъ шапки — и патруль прослѣдовалъ дальше... Хрустъ ихъ шаговъ постепенно замеръ вдали... Я остановился, прислушался... Нѣтъ, ушли, пронесло...

Я положилъ на землю часть своей ноши, прислонился рюкзакомъ къ какой-то скалѣ. Вытеръ потъ. Еще прислушался, нѣтъ, ничего. Только сердце колотится такъ, что, кажется, изъ третьяго отдѣла слышно... Свернулъ въ чащу, въ кусты, гдѣ ужъ никакіе обходы не были мыслимы — все равно въ десяти-двадцати шагахъ ничего не видать...

До нашего тайника оставалось съ полверсты. Подхожу ужасомъ слышу какой-то неясный голосъ — вродѣ пѣсни. То ли это Юра такъ не во время распѣлся, то ли, чортъ его знаетъ что... Подползъ на карачкахъ къ небольшому склону, въ концѣ котораго, въ чащѣ огромныхъ, непроходимо разросшихся кустовъ, были запрятаны всѣ наши дорожныя сокровища и гдѣ долженъ ждать меня Юра. Мелькаетъ что-то бронзовое, похожее на загорѣлую спину Юры... Неужели вздумалъ принимать солнечныя ванны и пѣть Вертинскаго. Съ него станется. Охъ, и идіотъ же! Ну, и скажу же я ему нѣсколько теплыхъ словъ...

Но изъ чащи кустарника раздается нѣчто вродѣ змѣинаго шипѣнія, показываются Юрины очки, и Юра дѣлаетъ жестъ: ползи скорѣй сюда. Я ползу.

Здѣсь, въ чащѣ кустарника, — полутьма, и снаружи рѣшительно ничего нельзя разглядѣть въ этой полутьмѣ.

— Какіе-то мужики, — шепчетъ Юра, — траву косятъ, что ли... Скорѣй укладываться и драпать...

Голоса стали слышнѣе. Какіе-то люди что-то дѣлали шагахъ въ 20-30 отъ кустовъ. Ихъ пестрыя рубахи время отъ времени мелькали въ просвѣтахъ деревьевъ... Да, нужно было укладываться и исчезать.

Мячъ, копья, литературу, сѣтку я зарылъ въ мохъ, и изъ подо мха мы вырыли наши продовольственные запасы, сверху обильно посыпанные мохоркой, чтобы какой-нибудь заблудили песъ не соблазнился неслыханными запахами торгсиновскаго сала и торгсиновской колбасы... Въ лихорадочной и молчаливой спѣшкѣ мы запихали наши вещи въ рюкзаки. Когда я навьючилъ на себя свой, я почувствовалъ, что я перегруженъ: въ рюкзакѣ опять было не меньше четырехъ пудовъ. Но сейчасъ — не до этого...

Изъ чащи кустарника ползкомъ по травѣ и зарослямъ мы спустились еще ниже, въ русло какого-то почти пересохшаго ручейка, потомъ по этому руслу — тоже ползкомъ — мы обогнули небольшую гряду, которая окончательно закрыла насъ отъ взглядовъ неизвѣстныхъ посѣтителей окрестностей нашего тайника. Поднялись на ноги, прислушались. Напряженный слухъ и взвинченные нервы подсказывали тревожные оклики: видимо, замѣтили.

— Ну, теперь нужно во всѣ лопатки, — сказалъ Юра.

Двинулись во всѣ лопатки. По "промфинплану" намъ нужно было перейти каменную гряду верстахъ въ пяти отъ желѣзной дороги и потомъ перебраться черезъ узкій протокъ, соединяющій цѣпь озеръ — верстахъ въ пяти отъ гряды. Мы шли, ползли, карабкались, лѣзли; потъ заливалъ очки, глаза лѣзли на лобъ отъ усталости, дыханіе прерывалось — а мы все лѣзли. Гряда была самымъ опаснымъ мѣстомъ. Ея вершина была оголена полярными бурями, и по ея хребту прогуливались вохровскіе патрули — не часто, но прогуливались. Во время своихъ развѣдокъ по этимъ мѣстамъ я разыскалъ неглубокую поперечную щель въ этой грядѣ, и мы поползли по этой щели, прислушиваясь къ каждому звуку и къ каждому шороху. За грядой стало спокойнѣе. Но въ безопасности — хотя бы и весьма относительной — мы будемъ только за линіей озеръ. Еще гряда, заваленная буреломомъ, отъ нея — окаянный спускъ къ озеру — гигантскія розсыпи камней, покрытыхъ мокрымъ, скользкимъ мхомъ. Такія мѣста я считалъ самой опасной частью нашего путешествія. При тяжести нашихъ рюкзаковъ поскользнуться на такихъ камняхъ и, въ лучшемъ случаѣ, растянуть связки на ногѣ — ничего не стоило... Тогда пришлось бы засѣть на мѣстѣ происшествія на недѣлю-двѣ. Безъ достаточныхъ запасовъ продовольствія это означало бы гибель. Потому-то мы и захватили такую массу продовольствія.

Часамъ къ пяти мы подошли къ озеру, спустились внизъ, нашли нашъ протокъ, перебрались черезъ него и вздохнули болѣе или менѣе свободно. По пути — въ частности, передъ первой грядой — мы перемазывали наши подошвы всякой сильно пахнувшей дрянью, такъ что никакія ищейки не могли бы пройти по нашимъ слѣдамъ... За протокомъ слегка присѣли и передохнули. Обсудили инцидентъ съ предполагаемыми крестьянами около нашего тайника и пришли къ выводу, что если бы они насъ замѣтили и если бы у нихъ были агрессивныя намѣренія по нашему адресу — они или побѣжали бы къ желѣзной дорогѣ сообщить кому надо о подозрительныхъ людяхъ въ лѣсу, или стали бы преслѣдовать насъ. Но ни въ томъ, ни въ другомъ случаѣ они не остались бы около нашего тайника и не стали бы перекликаться... Это — одно. Второе — изъ лагеря мы ушли окончательно. Никто ничего не заподозрилъ. Срокъ нашихъ командировокъ давалъ всѣ основанія предполагать, что насъ хватятся не раньше, чѣмъ черезъ пять дней — Юрина командировка была дѣйствительна на пять дней. Меня могутъ хватиться раньше — вздумаетъ Успенскій послать мнѣ въ Кемь или въ Мурманскъ какой-нибудь запросъ или какое-нибудь порученіе и выяснить, что тамъ меня и слыхомъ не слыхать... Но это очень мало вѣроятно, тѣмъ болѣе, что по командировкѣ я долженъ объѣхать шесть мѣстъ... И Юрой сразу же послѣ истеченія срока его командировки не заинтересуется никто... Въ среднемъ — недѣля намъ обезпечена. За эту недѣлю верстъ минимумъ сто мы пройдемъ, считая, конечно, по воздушной линіи... Да, хорошо въ общемъ вышло... Никакихъ недреманныхъ очей и никакихъ таинственныхъ дядей изъ третьяго отдѣла... Выскочили!...

Однако, лагерь все-таки былъ еще слишкомъ близко. Какъ мы ни были утомлены, мы прошли еще около часу на западъ, набрели на глубокую и довольно широкую внизу расщелину, по дну которой переливался маленькій ручеекъ, и съ чувствомъ великаго облегченія сгрузили наши рюкзаки. Юра молніеносно раздѣлся, влѣзъ въ какой-то омутокъ ручья и сталъ смывать съ себя потъ и грязь. Я сдѣлалъ то же — раздѣлся и влѣзъ въ воду; я отъ пота былъ мокрымъ весь, съ ногъ до головы.

— А ну-ка, Ва, повернись, что это у тебя такое? — вдругъ спросилъ Юра, и въ голосѣ его было безпокойство. Я повернулся спиной...

— Ахъ, чортъ возьми... И какъ же ты этого не замѣтилъ?.. У тебя на поясницѣ — сплошная рана...

Я провелъ ладонью по поясницѣ. Ладонь оказалась въ крови, и по обѣимъ сторонамъ позвоночника кожа была сорвана до мышцъ. Но никакой боли я не почувствовалъ раньше, не чувствовалъ и теперь.

Юра укоризненно суетился, обмывая рану, прижигая ее іодомъ и окручивая мою поясницу бинтомъ — медикаментами на дорогу мы были снабжены не плохо — все по тому же "блату". Освидѣтельствовали рюкзакъ. Оказалось, что въ спѣшкѣ нашего тайника я ухитрился уложить огромный кусокъ торгсиновскаго сала такъ, что острое ребро его подошвенной кожи во все время хода било меня по поясницѣ, но въ возбужденіи этихъ часовъ я ничего не чувствовалъ. Да и сейчасъ это казалось мнѣ такой мелочью, о которой не стоитъ и говорить.

Разложили костеръ изъ самыхъ сухихъ вѣтокъ, чтобы не было дыма, поставили на костеръ кастрюлю съ гречневой кашей и съ основательнымъ кускомъ сала. Произвели тщательную ревизію нашего багажа, безпощадно выкидывая все то, безъ чего можно было обойтись, — мыло, зубныя щетки, лишнія трусики... Оставалось все-таки пудовъ около семи...

Юра со сладострастіемъ запустилъ ложку въ кастрюлю съ кашей.

— Знаешь, Ватикъ, ей Богу, не плохо...

Юрѣ было очень весело. Впрочемъ, весело было и мнѣ. Поѣвъ, Юра съ наслажденіемъ растянулся во всю свою длину и сталъ смотрѣть въ яркое, лѣтнее небо. Я попробовалъ сдѣлать то же самое, легъ на спину — и тогда къ поясницѣ словно кто-то прикоснулся раскаленнымъ желѣзомъ. Я выругался и перевернулся на животъ. Какъ это я теперь буду тащить свой рюкзакъ?

Отдохнули. Я переконструировалъ ремни рюкзака такъ, чтобы его нижній край не доставалъ до поясницы. Вышло плохо. Грузъ въ четыре пуда, помѣщенный почти на шеѣ, создавалъ очень неустойчивое положеніе — центръ тяжести былъ слишкомъ высоко, и по камнямъ гранитныхъ розсыпей приходилось идти, какъ по канату. Мы отошли версту отъ мѣста нашего привала и стали устраиваться на ночлегъ. Выбрали густую кучу кустарника на вершинѣ какого-то холма, разостлали на землѣ одинъ плащъ, прикрылись другимъ, надѣли накомарники и улеглись въ надеждѣ, послѣ столь утомительнаго и богатаго переживаніями дня, поспать въ полное свое удовольствіе. Но со сномъ не вышло ничего. Милліоны комаровъ, весьма разнообразныхъ по калибру, но совершенно одинаковыхъ по характеру опустились на насъ плотной густой массой. Эта мелкая сволочь залѣзала въ мельчайшія щели одежды, набивалась въ уши и въ носъ, милліонами противныхъ голосовъ жужжала надъ нашими лицами. Мнѣ тогда казалось, что въ такихъ условіяхъ жить вообще нельзя и нельзя идти, нельзя спать... Черезъ нѣсколько дней мы этой сволочи почти не замѣчали — ко всему привыкаетъ человѣкъ — и пришли въ Финляндію съ лицами, распухшими, какъ тѣсто, поднявшееся на дрожжахъ.

Такъ промучились почти всю ночь. Передъ разсвѣтомъ оставили всякую надежду на сонъ, навьючили рюкзаки и двинулись дальше въ предразсвѣтныхъ сумеркахъ по мокрой отъ росы травѣ. Выяснилось еще одно непредвидѣнное неудобство. Черезъ нѣсколько минутъ ходьбы брюки промокли насквозь, прилипли къ ногамъ и связывали каждый шагъ. Пришлось идти въ трусикахъ.

Невыспавшіеся и усталые, мы уныло брели по склону горы, вышли на какое-то покрытое туманомъ болото, перешли черезъ него, увязая по бедра въ хлюпающей жижѣ, снова поднялись на какой-то гребень. Солнце взошло, разогнало туманъ и комаровъ; внизу разстилалось крохотное озерко, такое спокойное, уютное и совсѣмъ домашнее, словно нигдѣ въ мірѣ не было лагерей...

— Въ сущности, теперь бы самое время поспать, — сказалъ Юра.

Забрались въ кусты, разложили плащъ. Юра посмотрѣлъ на меня взоромъ какого-то открывателя Америки.

— А вѣдь, оказывается, все-таки драпанули, чортъ его дери...

— Не кажи гопъ, пока не перескочилъ...

— Перескочимъ. А ей-Богу, хорошо. Если бы еще по двухстволкѣ, да по парабеллюму... вотъ была бы жизнь.

 

ПОРЯДОКЪ ДНЯ

Шли мы такъ. Просыпались передъ разсвѣтомъ, кипятили чай, шли до 11 часовъ. Устраивали привалъ, варили кашу, гасили костеръ и, отойдя на версту, снова укладывались спать. На тѣхъ мѣстахъ, гдѣ раскладывались костры, мы не ложились никогда: дымъ и свѣтъ костра могли быть замѣчены, и какой-нибудь заблудшій въ лѣсахъ активистъ, вынюхивающій бѣглецовъ, или урка, ищущій ѣды и паспорта, или приграничный мужикъ, отсѣянный отъ всякихъ контръ-революціонныхъ плевелъ и чающій заработать куль муки, могли бы пойти на костеръ и застать насъ спящими.

Вставали часовъ въ пять и снова шли до темноты. Снова привалъ съ кашей и ночлегъ. Съ ночными привалами было плохо.

Какъ мы ни прижимались другъ къ другу, какъ мы ни укутывались всѣмъ, что у насъ было, мокрый холодъ приполярной ночи пронизывалъ насквозь. Потомъ мы приноровились. Срѣзывали ножами цѣлыя полотнища моха и накрывались имъ. За воротъ забирались цѣлые батальоны всякой насѣкомой твари, хвои, комки земли, но было тепло.

Нашъ суррогатъ карты въ первые же дни обнаружилъ свою полную несостоятельность. Рѣки на картѣ и рѣки въ натурѣ текли каждая по своему усмотрѣнію, безъ всякаго согласованіи съ совѣтскими картографическими заведеніями. Впрочемъ, и досовѣтскія карты были не лучше. Для первой попытки нашего побѣга въ 1932 году я раздобылъ трехверстки этого района. Такихъ трехверстокъ у меня было три варіанта: онѣ совпадали другъ съ другомъ только въ самыхъ общихъ чертахъ, и даже такая рѣка, какъ Суна, на каждой изъ нихъ текла по особому.

Но это насъ не смущало: мы дѣйствовали по принципу нѣкоего героя Джека Лондона: что бы тамъ ни случилось, держите прямо на западъ. Мы держали прямо на западъ. Одинъ изъ насъ шелъ впереди, провѣряя направленіе или по солнцу, или по компасу, другой шелъ шагахъ въ двадцати сзади, выправляя мелкія извилины пути. А этихъ извилинъ было очень много. Иногда въ лабиринтахъ озеръ, болотъ и протоковъ приходилось дѣлать самыя запутанныя петли и потомъ съ великимъ трудомъ возстанавливать затерянную прямую нашего маршрута. Въ результатѣ всѣхъ этихъ предосторожностей — а можетъ быть, и независимо отъ нихъ — мы черезъ шестнадцать сутокъ петлистыхъ скитаній по тайгѣ вышли точно въ намѣченное мѣсто. Ошибка верстъ въ тридцать къ сѣверу или къ югу могла бы намъ дорого обойтись: на югѣ граница дѣлала петлю, и мы, перейдя ее и двигаясь по прежнему на западъ, рисковали снова попасть на совѣтскую территорію и, слѣдовательно, быть вынужденными перейти границу три раза. На троекратное везенье расчитывать было трудно. На сѣверѣ же къ границѣ подходило стратегическое шоссе, на немъ стояло большое село Поросозеро, въ селѣ была пограничная комендатура, стояла большая пограничная часть, что-то вродѣ полка, и туда соваться не слѣдовало.

Дни шли однообразной чередой. Мы двигались медленно. И торопиться было некуда, и нужно было расчитывать свои силы такъ, чтобы тревога, встрѣча, преслѣдованіе никогда не могли бы захватить насъ уже выдохшимися, и, наконецъ, съ нашими рюкзаками особенной скорости развить было нельзя.

Моя рана на спинѣ оказалась гораздо болѣе мучительной, чѣмъ я предполагалъ. Какъ я ни устраивался со своимъ рюкзакомъ, время отъ времени онъ все-таки сползалъ внизъ и срывалъ подживающую кожу. Послѣ долгихъ споровъ я принужденъ былъ переложить часть моего груза въ Юринъ рюкзакъ — тогда на Юриной спинѣ оказалось четыре пуда, и Юра еле выволакивалъ свои ноги...

 

ПЕРЕПРАВЫ

Часъ за часомъ и день за днемъ повторялась приблизительно одна и та же послѣдовательность: перепутанная и заваленная камнями чаща лѣса на склонѣ горы, потомъ непроходимые завалы бурелома на ея вершинѣ, потомъ опять спускъ и лѣсъ — потомъ болото или озеро. И вотъ — выйдемъ на опушку лѣса — и передъ нами на полверсты-версту шириной разстилается ржавое карельское болото, длинной полосой протянувшееся съ сѣверо-запада на юго-востокъ — въ направленіи основной массы карельскихъ хребтовъ... Утромъ — въ туманѣ или вечеромъ — въ сумеркахъ мы честно мѣсили болотную жижу, иногда проваливаясь по поясъ, иногда переправляясь съ кочки на кочку и неизмѣнно вспоминая при этомъ Бориса. Мы вдвоемъ — и не страшно. Если бы одинъ изъ насъ провалился и сталъ тонуть въ болотѣ — другой поможетъ. А каково Борису?

Иногда, днемъ, приходилось эти болота обходить. Иногда, даже днемъ, когда ни вправо, ни влѣво болоту и конца не было видно, мы переглядывались и перли "на Миколу Угодника". Тогда 500-700 метровъ нужно было пройти съ максимальной скоростью — чтобы возможно меньше времени быть на открытомъ мѣстѣ. Мы шли, увязая по колѣна, проваливаясь по поясъ, пригибаясь къ землѣ, тщательно используя для прикрытія каждый кустикъ — и выбирались на противоположный берегъ болота выдохшимися окончательно. Это были наиболѣе опасные моменты нашего пути. Очень плохо было и съ переправами.

На первую изъ нихъ мы натолкнулись поздно вечеромъ. Около часу шли въ густыхъ и высокихъ — выше роста — заросляхъ камыша. Заросли обрывались надъ берегомъ какой-то тихой и неширокой — метровъ двадцать — рѣчки. Пощупали бродъ — брода не было. Трехметровый шестъ уходилъ цѣликомъ — даже у берега, гдѣ на днѣ прощупывалось что-то склизкое и топкое. Потомъ мы сообразили, что это, въ сущности, и не былъ берегъ въ обычномъ пониманіи этого слова. Это былъ плавающій слой мертваго камыша, перепутанныхъ корней, давно перегнившей травы — зачатокъ будущаго торфяного болота. Прошли съ версту къ югу — та же картина. Рѣшили переправляться вплавь. Насобирали сучьевъ, связавъ нѣчто вродѣ плотика — веревки для этой цѣли у насъ были припасены — положили на него часть нашего багажа, я раздѣлся; тучи комаровъ тотчасъ же облѣпили меня густымъ слоемъ, вода была холодна, какъ ледъ, плотикъ еле держался на водѣ. Мнѣ пришлось сдѣлать шесть рейсовъ туда и обратно, пока я не иззябъ окончательно до костей и пока не стемнѣло совсѣмъ. Потомъ переплылъ Юра, и оба мы, иззябшіе и окоченѣвшіе, собрали свой багажъ и почти ощупью стали пробираться на сухое мѣсто.

Сухого мѣста не было. Болото, камышъ, наполненныя водой ямы тянулись, казалось, безъ конца. Кое-гдѣ попадались провалы — узкія "окна" въ бездонную торфяную жижу. И идти было нельзя — опасно, и не идти было нельзя — замерзнемъ. Костра же развести и не изъ чего, и негдѣ. Наконецъ, взобрались на какой-то пригорокъ, окутанный тьмой и туманомъ. Разложили костеръ. Съ болота доносилось кряканье дикихъ утокъ, глухо шумѣли сосны, ухала какая-то болотная нечисть — но надъ карельской тайгой не было слышно ни одного человѣчьяго звука. Туманъ надвинулся на наше мокрое становище, окутавъ ватной пеленой ближайшія сосны; мнѣ казалось, что мы безнадежно и безвылазно затеряны въ безлюдьи таежной глуши и вотъ будемъ идти такъ день за днемъ, будемъ идти годы — и не выйти намъ изъ лабиринта ржавыхъ болотъ, тумана, призрачныхъ береговъ и призрачнаго лѣса... А лѣсъ мѣстами былъ, дѣйствительно, какимъ-то призрачнымъ. Вотъ стоитъ сухой стволъ березы. Обопрешься о него рукой, и онъ разваливается въ мокрую плѣсень. Иногда лежитъ по дорогѣ какой-то сваленный бурей гигантъ. Становишься на него ногой — и нога уходитъ въ мягкую трухлявую гниль...

Наломали еловыхъ вѣтокъ, разложили на мокрой землѣ какое-то подобіе логова. Костеръ догоралъ. Туманъ и тьма надвинулись совсѣмъ вплотную. Плотно прижались другъ къ другу, и я заснулъ тревожнымъ болотнымъ сномъ...

Переправъ всего было восемь. Одна изъ нихъ была очень забавной: я въ первый разъ увидалъ, какъ Юра струсилъ.

Яркимъ августовскимъ днемъ мы подошли къ тихой лѣсной рѣчушкѣ, метровъ въ пять ширины и метра полтора глубины. Черное отъ спавшей хвои дно, абсолютно прозрачная вода. Невысокіе поросшіе ольшанникомъ берега обрывались прямо въ воду. Раздѣваться и переходить рѣчку въ бродъ не хотѣлось. Прошли по берегу въ поискахъ болѣе узкаго мѣста. Нашли поваленную сосну, стволъ которой былъ перекинуть черезъ рѣчку. Середина ствола прогнулась и его покрывали вода и тина. Юра рѣшительно вскарабкался на стволъ и зашагалъ на ту сторону.

— Да ты возьми какую-нибудь палку опереться.

— А, ни черта!

Дойдя до середины ствола, Юра вдругъ сдѣлалъ нѣсколько колебательныхъ движеній тазомъ и руками и остановился, какъ завороженный. Мнѣ было ясно видно, какъ поблѣднѣло его лицо и судорожно сжались челюсти, какъ будто онъ увидалъ что-то страшное. Но на берегу не было видно никого, а глаза Юры были устремлены внизъ, въ воду. Что это, не утопленникъ ли тамъ? Но вода была прозрачна, и на днѣ не было ничего. Наконецъ, Юра сказалъ глухимъ и прерывающимся голосомъ: "Дай палку".

Я протянулъ ему какую-то жердь. Юра, не глядя на нее, нащупалъ въ воздухѣ ея конецъ, оперся обо дно и вернулся на прежній берегъ. Лицо его было блѣдно, а на лбу выступилъ потъ.

— Да что съ тобой?

— Скользко, — сказалъ Юра глухо.

Я не выдержалъ. Юра негодующе посмотрѣлъ на меня: что тутъ смѣяться? Но потомъ и на его лицѣ появилось слабое подобіе улыбки.

— Ну, и сдрейфилъ же я...

— То-есть, съ чего это?

— Какъ, съ чего? Упалъ бы въ воду — отъ нашего сахара ни крошки бы не осталось.

Слѣдующая переправа носила менѣе комическій оттѣнокъ. Раннимъ утромъ мы подошли къ высокому обрывистому берегу какой-то рѣчки или протока. Противоположный берегъ, такой же крутой и обрывистый, виднѣлся въ верстѣ отъ насъ, полускрытый полосами утренняго тумана. Мы пошли на сѣверо-западъ въ надеждѣ найти болѣе узкое мѣсто для переправы. Часа черезъ два ходьбы мы увидѣли, что рѣка расширяется въ озеро — версты въ двѣ шириной и версты три-четыре длиной. Въ самомъ отдаленномъ, сѣверо-западномъ, углу озера виднѣлась церковка, нѣсколько строеній и — что было хуже всего — виднѣлся мостъ. Мостъ означалъ обязательное наличіе пограничной заставы. На сѣверо-западъ хода не было.

Мы повернулись и пошли назадъ. Еще часа черезъ три ходьбы — причемъ, за часъ мы успѣвали пройти не больше полутора-двухъ верстъ — рѣшили прилечь отдохнуть. Прилегли. Юра слегка задремалъ. Сталъ было дремать и я, но откуда-то съ юга донеслось звяканье деревянныхъ колокольчиковъ, которые привязываются на шеи карельскимъ коровамъ. Я приподнялся. Звукъ, казалось, былъ еще далеко — и вдругъ въ нѣсколькихъ десяткахъ шаговъ прямо на насъ вылазитъ стадо коровъ. Мы схватили наши рюкзаки и бросились бѣжать. Сзади насъ раздался какой-то крикъ: это кричалъ пастухъ, но кричалъ ли онъ по нашему адресу или по адресу своихъ коровъ — разобрать было нельзя.

Мы свернули на юго-востокъ. Но впереди снова раздалось дребезжанье колокольчиковъ и стукъ топоровъ. Выходило нехорошо. Оставалось одно — сдѣлать огромный крюкъ и обойти деревню съ мостомъ съ сѣверо-востока. Пошли.

Часа черезъ три-четыре мы вышли на какую-то опушку. Юра сложилъ свой рюкзакъ, выползъ, осмотрѣлся и сообщилъ: дорога. Высунулся и я. Это была новая съ иголочки дорога — одинъ изъ тѣхъ стратегическихъ путей, которые большевики проводятъ къ финской границѣ. Оставалось перебѣжать эту дорогу. Взяли стартъ и, пригнувшись, перебѣжали на другую сторону. Тамъ стоялъ телеграфный столбъ съ какими-то надписями, и мы рѣшили рискнуть подойти къ столбу и посмотрѣть — а вдругъ мы у же на финляндской территоріи.

Подошли къ столбу — увы, совѣтскія обозначенія. И вотъ слышу сзади чей-то неистовый крикъ: стоо-ой...

Я только мелькомъ успѣлъ замѣтить какую-то человѣческую фигуру, видимо, только что вынырнувшую изъ лѣсу шагахъ въ сорока-пятидесяти отъ насъ. Фигура выхватила откуда-то что-то весьма похожее на револьверъ. Въ дальнѣйшее мы всматриваться не стали... Сзади насъ бухнули два или три револьверныхъ выстрѣла, почти заглушенные топотомъ нашихъ ногъ. Возможно, что "пули свистали надъ нашими головами", но намъ было не до свиста — мы мчались изо всѣхъ нашихъ ногъ. Я запнулся за какой-то корень, упалъ и, подымаясь, разслышалъ чьи-то вовсе ужъ идіотскіе крики: "стой, стой" — такъ мы и стали бы стоять и ждать!.. Потомъ нѣкто остроумный заоралъ: "держи" — кто бы тутъ насъ сталъ держать?...

Мы пробѣжали около версты и пріостановились. Дѣло было неуютнымъ: насъ замѣтили приблизительно въ верстѣ-полутора отъ деревни, въ деревнѣ — въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія — расположена чекистская застава, у заставы — конечно, собаки, и черезъ минуть 15-20 эти собаки будутъ спущены по нашему слѣду. И, конечно, будетъ устроена облава. Какъ устраивались облавы — объ этомъ мы въ Динамо выудили самыя исчерпывающія свѣдѣнія. На крики таинственной фигуры кто-то отвѣчалъ криками изъ деревни, и послышался разноголосый собачій лай.

Я очень плохой бѣгунъ на длинныя дистанціи. Полтора километра по бѣговой дорожкѣ для меня — мука мученическая. А тутъ мы бѣжали около трехъ часовъ, да еще съ трехпудовыми рюкзаками, по сумасшедшему хаосу камней, ямъ, корней, поваленныхъ стволовъ и, чортъ его знаетъ, чего еще. Правда, мы три раза останавливались, но не для отдыха. Въ первый разъ мы смазывали наши подошвы коркой отъ копченаго сала, второй — настойкой изъ махорки, третій — нашатырнымъ спиртомъ. Самая геніальная ищейка не могла бы вообразить, что первичный запахъ нашихъ сапогъ, потомъ соблазнительный ароматъ копченаго сала, потомъ махорочная вонь, потомъ ѣдкія испареніи нашатырнаго спирта — что все это относится къ одному и тому же слѣду.

Мы бѣжали три часа — дистанція, такъ сказать, марафонскаго бѣга. И — ничего. Сердце не разорвалось: нервы — великая вещь. Когда нужно, человѣкъ способенъ на самый неправдоподобныя вещи...

Плохо было то, что мы попали въ ловушку. Конечнымъ пунктомъ нашего пробѣга оказалось какое-то озеро, къ востоку переходившее въ широкое и со всѣхъ сторонъ открытое болото. Мы вернулись полверсты назадъ, взобрались на какую-то горку, сняли рюкзаки. Юра посмотрѣлъ на часы и сказалъ:

— Протрепали, оказывается, три часа: въ жизни бы не повѣрилъ...

Откуда-то отъ дороги несся собачій лай. Собакъ, видимо, было много. Раздались три выстрѣла: одинъ изъ винтовки — сухой и рѣзкій, два — изъ охотничьихъ ружей — гулкіе и раскатистые... Линія всѣхъ этихъ упоительныхъ звуковъ растянулась примѣрно отъ береговъ озера, на которомъ стояла деревушка, до вѣроятной оконечности болота. Стало ясно, что для нашей поимки мобилизовали и деревенскихъ собакъ (ГПУ-скіе ищейки не лаютъ), и деревенскихъ комсомольцевъ, которымъ до насъ, въ сущности, никакого дѣла нѣтъ, но которые, войдя въ лѣсъ, будутъ охвачены инстинктомъ охоты за самымъ благороднымъ звѣремъ — за человѣкомъ.

Итакъ, мы находились въ треугольникѣ, одна сторона котораго — юго-западная — была закрыта цѣпью озеръ, другая — юго-восточная — была охвачена облавой и третья — сѣверо восточная — была заперта озеромъ и болотомъ. Оставалось идти на сѣверо-востокъ въ надеждѣ найти тамъ, въ вершинѣ треугольника, какой-нибудь болѣе или менѣе доступный выходъ — перешеекъ, узкій протокъ между озерами или что-нибудь въ этомъ родѣ... Пошли. Я шелъ, уже еле волоча ноги и въ тысячный разъ проклиная свою совѣстливость или свое слабодушіе. Нѣтъ, тамъ, въ Медгорѣ, нужно было свернуть шею Левину и добыть оружіе... Если бы у насъ теперь — по двухстволкѣ и, скажемъ, по нагану — мы бы имъ показали облаву... Мы бы показали этимъ комсомольцамъ — что это за охота за человѣкомъ... лучше отъ такой охоты воздержаться... Конечно, и я, и Юра — стрѣлки не Богъ вѣсть какіе, но одно дѣло умѣть стрѣлять — совсѣмъ другое дѣло умѣть использовать огнестрѣльное оружіе. Я-то еще туда-сюда, нервы не тѣ, а съ Юрой по этому дѣлу лучше и не связываться... Да, мы бы имъ показали облаву... А теперь — оружія нѣтъ и жизнь виситъ совсѣмъ на волоскѣ... Въ слѣдующій разъ — если, не дай Богъ, онъ случится — я переломаю кому нужно кости безо всякой оглядки на высокія матеріи... Словомъ — былъ очень золъ.

На наше счастье уже начало темнѣть. Мы уткнулись въ еще какое-то озеро, прошли надъ его берегомъ еще версты двѣ; ноги подгибались окончательно, рюкзакъ опять сползъ внизъ и снова ободралъ мою рану, — передъ нами разстилалось все то же озеро — версты полторы двѣ водной глади, уже начинавшей затягиваться сумерками. Облава все приближалась, собачій лай и выстрѣлы слышны были все яснѣе. Наконецъ, мы добрели до мѣста, гдѣ озеро — или протокъ — слегка суживалось и до противоположнаго берега было, во всякомъ случаѣ, не больше версты. Рѣшили плыть.

Спустились къ берегу, связали изъ бурелома нелѣпый и шаткій плотикъ, грузоподъемности, примѣрно, достаточной для обоихъ нашихъ рюкзаковъ. За это время стемнѣло уже совсѣмъ. Раздѣлись, полѣзли въ воду. Комары облѣпили насъ — какъ всегда при переправахъ; было мелко и топко, мы побрели по тинистому, вязкому, слизкому тѣсту топкаго дна, дошли до пояса и начали плыть... Только что отплыли метровъ на десять — пятнадцать — слышу: гдѣ-то вдали какой-то мѣрный стукъ.

— Вѣроятно — грузовикъ по ту сторону озера, — сказалъ Юра. — Плывемъ дальше.

— Нѣтъ, давай подождемъ.

Остановились. Вода оказалась еще неглубокой — до плечъ. Подождали. Минуты черезъ двѣ-три стало совсѣмъ ясно: съ сѣвера, съ верховьевъ рѣки или озера, съ большой скоростью идетъ какая-то моторная лодка. Стукъ мотора становился все слышнѣе и слышнѣе, гдѣ-то за поворотомъ берега мелькнуло что-то очень похожее на лучъ прожектора. Мы панически бросились назадъ къ берегу.

Разбирать плотикъ и багажъ было некогда. Мы схватили плотикъ, какъ носилки, но онъ сразу развалился. Лихорадочно и ощупью мы подобрали его обломки, собрали наши вещи, рюкзаки и одежду... Моторка была совсѣмъ ужъ близко, и лучъ ея прожектора тщательно ощупывалъ прибрежные кусты. Мы нырнули въ мокрую траву за какими-то кустиками, прижались къ землѣ и смотрѣли, какъ моторка съ истинно сволочной медленностью шла мимо нашего берега, и щупальцы прожектора обыскивали каждый кустъ. Потомъ мокрыя вѣтки прикрывавшаго насъ куста загорѣлись бѣлымъ электрическимъ свѣтомъ — мы уткнули лица въ траву, и я думалъ о томъ, что наше присутствіе не такъ ужъ хитро обнаружить, хотя бы по тѣмъ тучамъ комаровъ, которые вились надъ нашими голыми спинами.

Но лучъ равнодушно скользнулъ надъ нашими головами. Моторка торжественно прослѣдовала внизъ. Мы подняли головы. Изъ мокрой тьмы въ лучѣ прожектора возникали упавшіе въ воду стволы деревьевъ, камышъ, каменныя осыпи берега. Потомъ моторка завернула за какой-то полуостровъ, и стукъ ея мотора постепенно затихъ вдали.

Стояла кромѣшная тьма. О томъ, чтобы въ этой тьмѣ сколотить плотикъ, и думать было нечего. Мы, дрожа отъ холода, натянули наше промокшее одѣяніе, ощупью поднялись на нѣсколько метровъ выше изъ прибрежнаго болота, нащупали какую-то щель въ скалѣ и усѣлись тамъ. Просидѣли почти всю ночь молча, неподвижно, чувствуя, какъ отъ холода начинаютъ нѣмѣть внутренности...

Передъ разсвѣтомъ мы двинулись дальше. Ноги ныли. У Юры лицо мертвецки посинѣло. Моя рана на спинѣ прилипла къ рубашкѣ, и первымъ же движеніемъ я снова сорвалъ какой-то поджившій слой. Съ юго востока, съ линіи облавы, снова стали доноситься звуки собачьяго лая и выстрѣловъ. Въ кого они тамъ стрѣляли — понятія не имѣю.

Мы прошли въ предразсвѣтной тьмѣ еще версты полторы двѣ вдоль берега и обнаружили какой-то полуостровокъ, совершенно заросшій лѣсомъ и кустарниками и вдававшійся въ озеро метровъ на двѣсти. Съ берегомъ полуостровокъ соединяла заливаемая водой песчаная коса. Свѣтало, и надъ водой плыли пронизывающіе утренніе туманы. Гдѣ-то, совсѣмъ ужъ недалеко отъ насъ, прогрохоталъ выстрѣлъ и залаяла собака...

Ни я, ни Юра не говорили почти ничего: все и такъ было ясно. Пробрались на полуостровокъ, срѣзали ножами нѣсколько сухихъ елокъ, связали длинный, достаточно грузоподъемный, но въ общемъ весьма малоустойчивый плотикъ, подтянули его къ водѣ, нагрузили рюкзаки и одежду. И опять стукъ моторки. Опять залѣзли въ кусты.

На этотъ разъ моторка прошла къ сѣверу, то скрываясь въ пеленахъ тумана, то показываясь во всемъ своемъ великолѣпіи: небольшая, изящная лодочка съ прицѣпнымъ моторомъ, съ прожекторомъ, съ пулеметомъ и съ четырьмя человѣками команды. Я сказалъ Юрѣ: если захватятъ насъ на переправѣ — капитулировать безъ никакихъ и, когда насъ станутъ подымать на бортъ (никакому чекисту не придетъ въ голову тыкать наганомъ въ голаго человѣка) — схватиться въ обнимку съ ближайшимъ изъ чекистовъ, всей своей удвоенной тяжестью плюхнуться на бортъ: моторка, конечно, перевернется. А тамъ въ водѣ дѣйствовать по обстоятельствамъ... Спросилъ Юру, помнитъ ли онъ одинъ изъ подходящихъ пріемовъ джіу-джитсу, который могъ бы быть примѣненъ въ такихъ не совсѣмъ обычныхъ условіяхъ. Юра помнилъ. Стукъ моторки затихъ. Едва ли она успѣетъ вернуться обратно за полчаса — черезъ полчаса мы будемъ уже на томъ берегу.

Никогда ни въ одномъ состязаніи я не развивалъ такого количества плавательной энергіи. Приходилось работать только лѣвой рукой, правая буксировала плотикъ. Юра сдѣлалъ остроумнѣе: взялъ въ зубы конецъ веревки, которою былъ привязанъ къ плотику нашъ багажъ, и плылъ классическимъ брассомъ.

Когда мы вплывали въ полосу тумана — я начиналъ бояться, какъ бы намъ не потерять направленія. Когда туманъ уходилъ — подымался страхъ, что насъ замѣтятъ съ берега и начнутъ стрѣлять. Но метрахъ въ двухстахъ опасенія насчетъ стрѣльбы болѣе или менѣе улеглись. По роду своей дѣятельности я сталкивался со стрѣлковымъ дѣломъ и зналъ, что на разстояніи двухсотъ метровъ совѣтской трехлинейки можно не очень опасаться: даетъ такое разсѣяніе, что на двѣсти метровъ попасть въ головную мишень можно только случайно — отчего стрѣлковые рекорды ставятся преимущественно винтовками Росса.

Камыши противоположнаго берега приближались съ ужасающей медленностью. Наконецъ, ноги почувствовали топкое и вязкое дно. Идти было еще нельзя, но на душѣ стало спокойнѣе. Еще черезъ полсотни метровъ мы стали на ноги, выволокли плотикъ на берегъ, разобрали его, веревки захватили съ собой, а бревнышки разсовали по камышу, чтобы не оставлять слѣдовъ нашей переправы.

То-ли отъ холода, то-ли отъ пережитаго волненія я дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ. Пробѣжали полсотни метровъ до ближайшаго лѣса. Юра съ безпокойствомъ растеръ меня своей рубашкой, мы одѣлись и поднялись на обрывистый берегъ. Было уже совсѣмъ свѣтло. По серебряной поверхности озера скользила все та же моторка. Изъ лѣсу, съ той стороны озера, слышались собачьи голоса и ружейные выстрѣлы.

— Видимо, они тамъ другъ по другу шпарятъ, — сказалъ Юра. — Хоть бы только не мазали! Эхъ, если бы намъ по винтовкѣ. Мы бы... поразговаривали...

Долженъ сознаться, что "поразговаривать" и у меня руки чесались... И въ такой степени, что если бы было оружіе, то я не столько былъ бы озабоченъ спасеніемъ собственной жизни, сколько показомъ этимъ неизвѣстнымъ мнѣ комсомольцамъ всѣхъ неудобствъ азарта охоты за человѣкомъ. Но оружія не было. Въ конечномъ счетѣ, это вышло не такъ плохо. Будь оружіе, мы, вѣроятно, ввязались бы въ перепалку. Кое-кого ухлопали бы, но едва-ли выскочили бы изъ этой перепалки живьемъ...

Была и такая переправа... Днемъ мы подошли къ какой-то рѣкѣ, разлившейся неширокими затонами и озерками. Прошли версты двѣ вдоль берега — и на противоположномъ берегу увидѣли рыбачью лодку. Лодка, повидимому, была "на ходу" — въ ней лежали весла, багоръ и что-то еще... Въ сущности, это было большою неосторожностью, но мы рѣшили воспользоваться этой лодкой для переправы. Юра молніеносно раздѣлся, переплылъ рѣку, доставилъ лодку къ нашему берегу, и мы въ двѣ-три минуты очутились на той сторонѣ. Отъ мѣста нашего причала, круто подымаясь въ гору, шло нѣчто вродѣ дорожки. До гребня горы было метровъ пятьдесятъ. Юра, какъ былъ въ голомъ видѣ, быстро поползъ къ гребню, заглянулъ по другую его сторону — и стремительно скатился внизъ, дѣлая мнѣ тревожные знаки. Я подхватилъ уже выгруженное изъ лодки все наше имущество, и мы оба бросились вправо, въ чащу лѣса. Пробѣжавъ сотни двѣ метровъ, я остановился. Юры не было. Кругомъ стояла непроницаемая для глазъ чаща, и въ ней не было слышно ни Юриныхъ шаговъ, ни Юринаго голоса — да подавать голоса и нельзя было: очевидно, Юра за этимъ гребнемъ кого-то увидалъ, можетъ быть, патруль... И какъ это мы съ нимъ ухитрились разъединиться? Я постоялъ еще минуты двѣ. Юры не было видно... Вдругъ онъ какъ-то проскочить мимо меня — вотъ пойдемъ оба мы играть въ жмурки въ этой чащѣ — подъ самымъ носомъ у какой-то — мнѣ еще неизвѣстной — опасности?... И съ рискомъ такъ и не найти другъ друга... Въ душу заползъ холодный ужасъ. Юра — совсѣмъ голый, какъ онъ станетъ пробираться черезъ эти кустарники, что онъ будетъ дѣлать, если мы запутаемся — вѣдь у него ничего, кромѣ очковъ, — ни ножа, ни спичекъ, ничего... Но этотъ ужасъ длился недолго... Еще черезъ минуту я услышалъ легкій хрустъ вѣтвей гдѣ-то въ сторонѣ и тихонько свистнулъ. Изъ-за кустовъ показалась исцарапанная вѣтками фигура Юры и его поблѣднѣвшее лицо...

Юра наскоро одѣлся. Руки его слегка дрожали. Мы снова всползли на гребень и заглянули по ту сторону: тамъ, внизу, разстилалось озеро, на берегу его двое рыбаковъ ковырялись съ сѣтями. Рядомъ сидѣло трое пограничниковъ съ винтовками и съ собакой — до нихъ было около трехсотъ метровъ... Мы сползли обратно.

— Сказано въ Писаніи — не искушай Господа Бога твоего всуе: на Миколу Угодника мы переправъ больше устраивать не будемъ.

— Не стоитъ, — согласился Юра, — ну его...

Въ этотъ день мы постарались сдѣлать очень много верстъ... Вотъ такъ и шли дни за днями... Десятый, одиннадцатый, двѣнадцатый. Ночь — въ холодной сырости или подъ дождемъ, днемъ — безмѣрная усталость отъ переходовъ черезъ болота и засѣки, все время — звѣриная настороженность къ каждому шороху и ощущеніе абсолютной отрѣзанности всякихъ путей назадъ... И — ничего похожаго на границу... Мы пересѣкали многочисленныя просѣки, прорубленныя большевиками сквозь карельскую тайгу, осматривали вкопанные то тамъ, то здѣсь столбики, натыкались на таинственныя палки, вбитыя въ землю: одна сторона палки отесана и на ней химическимъ карандашомъ таинственная надпись: "команда помвзвода Иванова семь человѣкъ прошла 8/8 7 ч. 40 м. Держимъ С.-З., слѣдовъ нѣтъ"...

Чьихъ слѣдовъ искала эта команда? Мы круто сворачивали съ нашего маршрута и усиленными переходами выбирались изъ района, оцѣпленнаго этими таинственными палками... Раза четыре намъ уже казалось, что мы перешли границу: натыкались на столбы, на одной сторонѣ которыхъ давно уже заросъ мхомъ грубо вырѣзанный русскій двуглавый орелъ, на другой — финскій левъ. Я предполагалъ, что это — старая граница Россіи и Финляндіи, новая же граница повторяетъ почти всѣ очертанія старой... Но проходилъ день-другой — снова шли столбики съ буквами П К или съ таинственными письменами какого-то очередного комвзвода...

Началось нѣчто вродѣ галлюцинацій... Однажды вечеромъ, когда мы укладывались спать подъ срѣзанное одѣяло изъ влажнаго мха, Юра приподнялся, прислушался и сказалъ:

— Послушай, Ва, по моему — поѣздъ...

Я прислушался. Откуда-то издалека, съ запада, доносился совершенно отчетливый стукъ колесъ по стыкамъ рельсъ: та-та-та, та-та-та... Откуда здѣсь можетъ быть желѣзная дорога? Если бы стукъ доносился съ востока, мы могли бы предположить почти невѣроятную, но все же теоретически возможную вещь, что мы путали, путали и возвращаемся все къ той же Мурманской желѣзной дорогѣ: со многими бѣглецами это случалось. Но съ запада? Ближайшая финляндская дорога отстояла на 150 километровъ отъ границы — такого пространства мы не могли пройти по финской территоріи, не замѣтивъ этого. Но, можетъ быть, за послѣдніе годы тамъ построена какая-нибудь новая вѣтка?

Стоило сдѣлать надъ собой усиліе воли, и стукъ колесъ превращался въ своеобразно ритмическій шумъ сосенъ. Стоило на минуту ослабить это усиліе, и стукъ колесъ доносился такъ ясно, такъ соблазнительно и такъ убѣдительно.

Эти полугаллюцинаціи преслѣдовали насъ до самой Финляндіи. И съ каждой ночью все навязчивѣе и навязчивѣе...

Когда я разрабатывалъ нашъ маршрутъ, я расчитывалъ въ среднемъ восемь дней ходьбы: по воздушной линіи намъ нужно было покрыть 125 километровъ. При нашей тренировкѣ по хорошей дорогѣ мы могли бы продѣлать эту дистанцію въ двое сутокъ. О "хорошей дорогѣ" и рѣчи быть не могло — я взялъ восемь сутокъ. Юра велъ дневникъ нашего перехода, безъ дневника мы совсѣмъ сбились бы со счета времени. И вотъ: прошло восемь дней и десять и двѣнадцать — все тотъ же перепутанный сухими вѣтвями буреломъ на вершинахъ хребтовъ, все тѣ же болота, озера и протоки... Мысль о томъ, что мы запутались, все назойливѣе и назойливѣе лѣзла въ голову. Сильно сбиться съ направленія мы не могли. Но мы могли завернуть на сѣверъ, въ обходъ Поросозера, и тогда, значитъ, мы идемъ приблизительно параллельно границѣ, которая въ этомъ мѣстѣ заворачиваетъ на сѣверо западъ... И тогда мы рискуемъ очень непріятными встрѣчами... Утѣшалъ нашъ огромный запасъ продовольствія: съ такимъ запасомъ мы долго еще могли идти, не страшась голода. Утѣшало и оптимистическое настроеніе Юры, которое портилось развѣ только подъ очень сильнымъ дождемъ и то, когда этотъ дождь лилъ ночью... Мы все продолжали идти по пустынѣ, лишь два раза натолкнувшись на близость населенныхъ пунктовъ и одинъ разъ натолкнувшись на пунктъ уже ненаселенный...

Нашъ дневной привалъ мы провели на берегу совсѣмъ очаровательнаго озера, въ камышахъ. Отойдя съ привала, мы увидѣли на берегу озера развалившіеся деревянные мостки и привязанную къ этимъ мосткамъ полузатонувшую и полуистлѣвшую лодку. Въ лодкѣ были весла — какъ будто кто-то бросилъ ее только вчера... Никакихъ путныхъ теорій мы на этотъ счетъ изобрѣсти не смогли. И вотъ въ пяти минутахъ ходьбы отъ озера, продираясь сквозь чащу молодого кустарника, березокъ и прочаго, я натолкнулся лицомъ къ лицу на какую-то бревенчатую стѣну. Стѣна оказалась избой. Мы обошли ее кругомъ. Изба еще стояла прочно, но все кругомъ заросло буйной лѣсной порослью. Вошли въ дверь. Изба была пуста, на полкахъ стояли какіе-то горшки. Все было покрыто пылью и плѣсенью, сквозь щели пола проросла трава. Отъ избы вѣяло сыростью и могилой. Мы вышли обратно. Оказалось, что изба эта не одна. Въ нѣсколькихъ десяткахъ метровъ, надъ зеленью поросли, виднѣлись еще полдесятка крышъ. Я сказалъ Юрѣ, что это, повидимому, раскулаченная деревня. Юра подалъ совѣтъ обойти ее — можетъ быть, найдемъ что-нибудь вродѣ оружія. Мы прошли по избамъ, такимъ же запустѣлымъ, какъ и первая. Въ нихъ не было ничего, кромѣ заплѣсневѣлыхъ горшковъ, переломанной деревенской мебели, полусгнившихъ остатковъ одежды и постелей. Въ одной избѣ мы, правда, нашли человѣческій скелетъ, и это отбило всякую охоту къ дальнѣйшимъ поискамъ...

Подавленные и нѣсколько растерянные, мы вышли изъ этой заново отвоеванной лѣсомъ деревни... Метрахъ въ ста отъ нея подымался гранитный обрывъ хребта, на который намъ предстояло взбираться. Пошли вдоль обрыва въ поискахъ наиболѣе подходящаго мѣста для подъема. У подножья обрыва стлались каменныя розсыпи, на которыхъ даже травка не росла — только чахлый карельскій мохъ покрывалъ камни своимъ сѣро-зеленымъ узоромъ. Юра шелъ впереди. Какъ-то неожиданно онъ сталъ, какъ вкопанный, и тихо выругался. У подножья обрыва лежала куча костей, среди которыхъ скалили свои зубы восемь человѣческихъ череповъ.

— А вотъ тебѣ и слѣды отъ пуль, — сказалъ Юра.

На высотѣ человѣческой головы въ скалѣ было около десятка глубокихъ щербинъ... Картина раскулаченной карельской деревушки получила свой заключительный штрихъ... Мы обошли груду костей и молча двинулись дальше. Часа черезъ два ходьбы Юра сказалъ:

— Давно уже нужно было драпануть...

— Давно уже и пробуемъ...

Юра передернулъ плечами...

___

Границу мы, повидимому, перешли яснымъ августовскимъ утромъ. Довольно высокій хребетъ обрывался на сѣверѣ крутымъ спускомъ къ озеру, по гребню хребта шла, довольно основательно протоптанная тропинка. Натолкнувшись на нее, мы быстро свернули въ кусты. Въ концѣ тропинки Юра успѣлъ замѣтить массивный каменный столбъ; я этого столба не замѣтилъ. Внизу, на западъ отъ хребта, разстилалось поросшее мелкимъ кустарникомъ болотце, и по болотцу протекала обычная рѣчушка, въ плывучихъ берегахъ, метровъ восемь ширины. Принимая во вниманіе наличіе тропинки и, вѣроятно, пограничныхъ патрулей, нужно было дѣйствовать стремительно и быстро. Я почти на ходу раздѣлся, переплылъ; Юра сталъ перекидывать наши вещи, завернулъ мои сапоги въ рубаху и брюки и во что-то еще и этакимъ дискоболомъ метнулъ этотъ узелокъ ко мнѣ. Свертокъ на лету раскрылся парашютомъ, и все содержимое его плюхнулось въ воду. Все, кромѣ сапогъ, мы успѣли вытащить. Сапоги пошли ко дну. Ругался я сильно. Хорошо еще, что были запасные футбольные ботинки...

Откуда-то съ юга, съ вершины гребня, хлопнулъ выстрѣлъ, и мы, недоодѣвшись и недоругавшись, въ полуголомъ видѣ бросились по болоту на западъ. Хлопнуло еще два выстрѣла, но лѣсистый берегъ былъ близко, и мы кинулись въ чащу. Тамъ закончили нашъ туалетъ, сообразили, что преслѣдованіе можетъ быть не такъ скоро, и пошли дальше, опять перемазывая подошвы нашими снадобьями.

Никакого преслѣдованія мы не замѣтили — вѣроятно, мы уже были по буржуазную сторону границы.

Часа черезъ три ходьбы я замѣтилъ въ травѣ кусокъ какой-то рыжей бумаги. Поднялъ. Бумага оказалась кулькомъ — двойнымъ кулькомъ изъ крѣпкой проклеенной бумаги, какой въ совѣтской Россіи и въ заводѣ нѣтъ. Кулекъ былъ подвергнуть изслѣдованію по методу Шерлока Хольмса. Изъ него были извлечены крошки бѣлаго хлѣба — явственно буржуазнаго. Края кулька были когда-то склеены полоской бѣлой бумаги. На кулькѣ виднѣлся слѣдъ когда-то перевязывавшаго его шпагата — въ буржуазномъ происхожденіи этого кулька не было никакого сомнѣнія.

Юра торжественно поднялся, торжественно облапилъ меня, и такъ мы стояли, тыкая другъ въ друга кулаками, и говорили всякія хорошія слова, непереводимыя ни на какой языкъ въ мірѣ. Когда всѣ слова были сказаны, Юра снялъ свой рваный шлемъ, сдѣланный по образцу красноармейскаго изъ куска стараго одѣяла, и, несмотря на все свое свободомысліе, широко перекрестился.

Однако, я не былъ вполнѣ увѣренъ, что мы уже на финской территоріи. Кулекъ могъ быть брошенъ какимъ-нибудь контрабандистомъ, какимъ-нибудь тихимъ идіотикомъ изъ финскихъ коммунистовъ, стремившимся въ соціалистическій рай, наконецъ, просто пограничникомъ: у нихъ, кто ихъ знаетъ, какія отношенія со всякимъ пограничнымъ народомъ.

Наконецъ, я зналъ и такіе случаи, когда бѣглецы изъ лагеря захватывались пограничниками и на финской территоріи — съ международнымъ правомъ "товарищи" не очень стѣсняются...

Вечеромъ мы расположились на ночлегъ на какой-то горѣ. Погода все портилась. Рѣзкій вѣтеръ шумѣлъ соснами, моросилъ мелкій, холодный дождь. Юра устраивалъ какое-то логово подъ мохнатыми вѣтвями елей, я спустился внизъ добыть воды. Внизу разстилалось озеро, задернутое пеленой дождя, на противоположномъ берегу озера, нѣсколько наискосокъ отъ меня, виднѣлось какое-то большое строеніе. Больше ничего нельзя было разобрать!

Дождь усиливался. Вѣтеръ превращался въ бурю. Мы дрогли всю ночь. На утро спустились къ озеру. Погода прояснилась. Строеніе на той сторонѣ было видно довольно ясно: что-то вродѣ огромной избы съ какими-то пристройками и съ открытой настежь дверью. Мы прошли полверсты къ сѣверу, усѣлись въ кустахъ прямо противъ этого строенія и стали выжидать. Никакого движенія. Дверь оставалась открытой, въ ея черной дырѣ не появлялся никто. Рѣшили идти къ строенію.

Обошли озеро, подошли метровъ на пятьдесятъ и стали ползти — вслушиваясь въ каждый лѣсной шорохъ. Юра ползъ нѣсколько въ сторонкѣ отъ меня, и вотъ слышу его восторженный голосъ:

— Никакихъ гвоздей — Финляндія.

Оказывается, Юра наползъ на какую-то мусорную кучу. Тамъ валялись обрывки газетъ на финскомъ языкѣ — правда, газеты могли быть и карельскими (мы не знали ни того, ни другого языка), — но здѣсь были консервныя, папиросныя, кофейныя и прочія банки, на которыхъ были надписи и на шведскомъ языкѣ. Сомнѣній быть не могло.

 

ВЪ ФИНЛЯНДІИ

Да, конечно, никакихъ сомнѣній уже быть не могло: мы въ Финляндіи. Оставалось неизвѣстнымъ, какъ далеко прошли мы вглубь ея территоріи, въ какихъ мѣстахъ мы находимся и какъ долго придется еще блуждать по тайгѣ въ поискахъ человѣческаго жилья. По нашей бѣглецкой теоріи — намъ полагалось бы попасться на глаза любымъ иностраннымъ властямъ возможно дальше отъ границы: кто его знаетъ, какіе тамъ неписанные договоры могутъ существовать между двумя сосѣдствующими пограничными заставами. Политика — политикой, а бытъ — бытомъ. Въ порядкѣ сосѣдской любезности — могутъ и выдать обратно... Правда, финская граница была въ свое время выбрана, въ частности, и потому, что изъ всѣхъ границъ СССР — тутъ можно было расчитывать на наиболѣе корректное отношеніе и наиболѣе культурную обстановку, но опять-таки, кто его знаетъ, какое "обычное право" существуетъ въ этой таежной глуши? Пока я путано размышлялъ обо всемъ этомъ — Юра уже устремился къ строенію. Я его попридержалъ, и мы съ ненужной осторожностью и съ бьющимися сердцами вошли внутрь. Это, очевидно, былъ баракъ лѣсорубовъ, обитаемый только зимой и пустующій лѣтомъ. Баракъ — какъ баракъ, не на много лучше нашего медгорскаго — только посерединѣ стояли развалины какого-то гигантскаго очага или печи, а полъ, нары, столы были завалены всякими буржуазными отбросами. Тутъ Юра разыскалъ сапоги, которые, по буржуазнымъ масштабамъ, видимо, никуда уже не годились, но которые могли бы сойти за предметъ роскоши въ СССР, валялись банки отъ консервовъ, какао, кофе, сгущеннаго молока и пустыя папиросныя коробки. Я не курилъ уже пять или шесть дней и устремился къ этимъ коробкамъ. На полъ папиросы наскребъ. Юра разыскалъ нѣчто, похожее на топленое сало и нѣсколько изсохшихъ въ камень хлѣбовъ — хлѣба у насъ не было тоже уже дней шесть.

— Сейчасъ устрою буттербродъ со смальцемъ, — сказалъ онъ. Я попытался было протестовать — но слишкомъ былъ занятъ поисками табаку. Юра намазалъ саломъ кусокъ сухаря и отправилъ все это въ ротъ. Лицо его стало задумчивымъ и взглядъ устремился, такъ сказать, внутрь.

— Ну, какъ?

Юра сталъ старательно выплевывать свой буттербродъ.

— Ну, что? — переспросилъ я еще разъ — не безъ нѣкотораго педагогическаго злорадства.

— Лыжная мазь, — сказалъ Юра дѣланно безразличнымъ тономъ... и скромно отошелъ въ уголокъ.

Мы вышли изъ барака. Небо казалось вымытымъ какъ-то особенно тщательно, а таежный вѣтерокъ — особенно ароматнымъ. У барака оказался столбъ съ надписью, которая была намъ непонятна, и со стрѣлой, указывавшей на западъ. Въ направленіи стрѣлы шла полузаросшая травой тропинка. Юра подтянулъ свой рюкзакъ и даже запѣлъ: "эхъ, полнымъ полна коробушка, плечъ не давитъ ремешокъ" — ремешокъ, дѣйствительно, не давилъ: во-первыхъ, потому, что наши рюкзаки за шестнадцать сутокъ пути были основательно облегчены и, во-вторыхъ, потому, что послѣ таежныхъ болотъ, заваловъ, каменныхъ осыпей — такъ легко было идти по человѣческой дорогѣ и, наконецъ, потому, что на душѣ было, дѣйствительно, очень весело.

Но это настроеніе было перебито мыслью о Борисѣ: какъ онъ дошелъ?

— Nobiscum Deus, — оптимистически сказалъ Юра. — Борисъ насъ уже въ Гельсингфорсѣ дожидается.

Юра приблизительно оказался правъ.

Часа черезъ два ходьбы мы вышли къ какому-то холмику, огороженному типичнымъ карельскимъ заборомъ: косо уставленныя еловыя жерди. За заборомъ былъ тщательно обработанный огородикъ, за огородикомъ, на верхушкѣ холма, стояла небольшая чистенькая изба. На стѣнѣ избы я сразу замѣтилъ бляху страхового общества, разсѣявшую послѣднія притаившіяся гдѣ-то въ глубинѣ души сомнѣнія и страхи. У избы стояло два сарая. Мы заглянули въ одинъ изъ нихъ.

Тамъ за какой-то работой ковырялась дѣвочка лѣтъ этакъ 10-11-ти. Юра просунулъ въ дверь свою взлохмаченную голову и попытался изъясняться на всѣхъ извѣстныхъ ему діалектахъ. Его попытки произвели нѣсколько неожиданное впечатлѣніе. Дѣвочка ринулась къ стѣнкѣ, прислонилась къ ней спиной, въ ужасѣ прижала руки къ груди и стала судорожно и беззвучно хватать воздухъ широко раскрытымъ ртомъ. Юра продолжалъ свои лингвинистическія упражненія. Я вытащилъ его изъ сарая: нужно подождать.

Мы сѣли на бревно у стѣны сарая и предались ожиданію. Минуты черезъ полторы-двѣ дѣвочка стрѣлой выскочила изъ сарая, шарахнулась въ сторону отъ насъ, какимъ-то фантастическимъ "стилемъ" перемахнула черезъ заборъ и, только подбѣгая къ крыльцу избы, подняла неистовый вопль. Дверь избы раскрылась, оттуда выглянуло перепуганное женское лицо, дѣвочка исчезла въ избѣ. Дверь снова закрылась, вопли дѣвочки стали раздаваться глуше и потомъ утихли.

Юра осмотрѣлъ меня внимательнымъ окомъ и сказалъ:

— Собственно говоря, есть чего испугаться — посмотрѣлъ бы ты на себя въ зеркало.

Зеркала не было. Но вмѣсто зеркала, мнѣ достаточно было посмотрѣть на Юру: грязная и опухшая отъ комариныхъ укусовъ физіономія, рваное лагерное одѣяніе, на поясѣ — разбойничій ножъ, а на носу — угрожающе черныя очки. Да, съ такой внѣшностью къ десятилѣтнимъ дѣвочкамъ нужно бы подходить нѣсколько осторожнѣе.

Прошло еще минутъ десять-пятнадцать. Мы терпѣливо сидѣли на бревнѣ въ ожиданіи дальнѣйшихъ событій. Эти событія наступили. Дѣвочка съ панической стремительностью выскочила изъ избы, снова перемахнула черезъ заборъ и бросилась въ лѣсъ, поднимая пронзительный и, судя по тону, призывной крикъ. Черезъ четверть часа изъ лѣсу вышелъ степенный финскій мужичекъ, въ такихъ немыслимо желтыхъ сапогахъ, изъ за какихъ когда-то въ далекомъ Конотопѣ покончилъ свои дни незабвенной памяти Хуліо Хуренито, въ добротной кожанкѣ и съ трубкой во рту. Но меня поразили не сапоги и не кожанка. Меня поразило то, отсутствующее въ совѣтской Россіи вообще, а въ совѣтской деревнѣ, въ частности и въ особенности, исходившее отъ этого мужиченки впечатлѣніе полной и абсолютной увѣренности въ самомъ себѣ, въ завтрашнемъ днѣ, въ неприкосновенности его буржуазной личности и его буржуазнаго клочка земли.

Мужичекъ неторопливо подошелъ къ намъ, осматривая насъ внимательнымъ и подозрительнымъ взоромъ. Я всталъ и спросилъ, понимаетъ ли онъ по русски. Къ моей великой радости, мужичекъ на очень ломанномъ, но все же внятномъ русскомъ языкѣ отвѣтилъ, что немного понимаетъ. Я коротко объяснилъ, въ чемъ дѣло. Подозрительныя морщины въ уголкахъ его глазъ разгладились, мужичекъ сочувственно закивалъ головой и даже трубку изо рта вынулъ. "Да, да, онъ понимаетъ... очень хорошо понимаетъ... тамъ, по ту сторону границы, остались два его брата — оба погибли... да, онъ очень хорошо понимаетъ..."

Мужичекъ вытеръ свою ладонь о штаны и торжественно пожалъ наши руки. Изъ за его спины выглядывала рожица дѣвочки: страхъ еще боролся съ любопытствомъ — со всѣми шансами на сторонѣ послѣдняго...

Обстановка прояснилась. Мужичекъ повелъ насъ въ избу. Очень большая комната съ низкими потолками, съ огромной печью и плитой, на плитѣ и надъ плитой смачно сіяла ярко начищенная мѣдная посуда, у плиты стояла женщина лѣтъ тридцати, бѣлотѣлая и хозяйственная, смотрѣла на насъ недовѣрчивымъ и настороженнымъ взглядомъ. Изъ дверей сосѣдней комнаты выглядывали какія-то дѣтскія рожицы. Чтобы не было слишкомъ страшно, эти рожицы высовывались надъ самымъ поломъ и смотрѣли на насъ своими льняными глазенками. Во всемъ былъ достатокъ, уютъ, увѣренность... Вспомнились наши раскулаченный деревни, и снова стало больно...

Мужичекъ принялся обстоятельно докладывать своей хозяйкѣ сущность переживаемаго момента. Онъ наговорилъ раза въ три больше, чѣмъ я успѣлъ ему разсказать. Настороженное выраженіе лица хозяйки смѣнилось сочувственными охами и вздохами, и затѣмъ послѣдовала стремительная хозяйственная дѣятельность. Пока мы сидѣли на лавкѣ, пока Юра оглядывалъ комнату, подмигивая высовывавшимся изъ дверей ребятишкамъ, и строилъ имъ рожи — ребятишки тоже начали заигрывать, пока я съ наслажденіемъ курилъ крѣпчайшій мужицкій табакъ и разсказывалъ мужичку о томъ, что и какъ дѣлается по ту сторону границы, огромный обѣденный столъ началъ обрастать невиданнымъ не только для совѣтской деревни, но и для совѣтскихъ столицъ, обиліемъ всякихъ яствъ. Въ послѣдовательномъ порядкѣ появился кофе со сливками — какъ оказалось впослѣдствіи, здѣсь пьютъ кофе передъ обѣдомъ, — потомъ уха, потомъ жареный налимъ, потомъ какой-то пирогъ, потомъ творогъ со сметаной, потомъ какая-то каша со сладкимъ черничнымъ сиропомъ, потомъ что-то еще; на все это мы смотрѣли недоумѣнно и даже нѣсколько растерянно. Юра предусмотрительно передвинулъ пряжку своего пояса и принялся за дѣло "всерьезъ и надолго"... Послѣ обѣда мужичекъ предложилъ намъ проводить насъ или къ "уряднику", до котораго было верстъ двадцать, или на пограничный пунктъ, до котораго было верстъ десять. "Да мы и сами дойдемъ". — "Не дойдете, заблудитесь".

Послѣ обѣда мы съ часъ отдохнули. Дѣвочка за это время куда-то исчезла. Долго жали руку хозяйкѣ и двинулись на пограничный пунктъ. По дорогѣ мужичекъ объяснялъ намъ систему и результаты своего хозяйства: съ нечеловѣческимъ трудомъ расчищенная въ лѣсу полянка подъ крохотное поле и огородъ, невода на озерѣ, зимой лѣсныя работы... "А сколько платятъ за лѣсныя работы?" — "Да 1200-1500 марокъ въ мѣсяцъ"... Я уже послѣ подсчиталъ: финская марка по ея покупательной способности чуть больше совѣтскаго рубля — значитъ, въ среднемъ полторы тысячи рублей... Да... А по ту сторону такой же мужичекъ получаетъ тридцать пять... Гдѣ же тутъ буржуазной Финляндіи конкурировать съ пролетарскимъ лѣснымъ экспортомъ?

Мужичекъ былъ правъ: безъ него мы бы къ пограничному пункту не добрались. Тропинка развѣтвлялась, путалась между болотъ, извивалась между каменными грядами, пропадала на розсыпяхъ булыжниковъ. На полдорогѣ изъ-за кустовъ выскочилъ огромный песъ и сразу кинулся къ Юринымъ штанамъ. Юра стремительно отскочилъ въ сторону, защищаясь своей палкой, а я своей уже совсѣмъ собрался было перешибить псу позвоночникъ, когда изъ-за поворота тропинки послышались какіе-то голоса и выбѣжали два финскихъ пограничника: одинъ маленькій голубоглазый и необычайно подвижной, другой постарше, посерьезнѣе и потемнѣе. Они отогнали пса и стали о чемъ-то говорить съ мужичкомъ. Мужичекъ спросилъ, есть ли у насъ оружіе. Мы показали на наши ножи. Маленькій пограничникъ сдѣлалъ видъ, что ему полагается насъ обыскать — похлопалъ Юру по карману и этимъ и удовлетворился...

Не нужно было быть великимъ психологомъ, чтобы понять — оба парня чрезвычайно довольны встрѣчей съ нами: это, во-первыхъ, великое событіе въ ихъ, вѣроятно, не очень разнообразной жизни и, во вторыхъ, нѣкая сенсація. Маленькій все время что-то болталъ съ мужичкомъ, потомъ завелъ съ Юрой оживленный разговоръ, состоявшій изъ жестовъ, междометій и попытокъ выразить мимикой лица такія, напримѣръ, вещи, какъ міровая революція. Не знаю, что понялъ пограничникъ. Юра не понялъ ничего.

Такъ, болтая и кое-какъ объясняясь при помощи мужичка, мы подошли къ неширокому озеру, на другой сторонѣ котораго виднѣлось большое деревянное зданіе. Переправились на лодкѣ черезъ озеро. Зданіе оказалось пограничной заставой. Насъ встрѣтилъ начальникъ заставы — такой же маленькій благодушный и спокойный финнъ, какъ нашъ мужичекъ. Степенно пожалъ намъ руки. Мы вошли въ просторную чистую комнату — казарму пограничниковъ. Здѣсь стояла дюжина коекъ и у стѣны — стойка съ винтовками...

Мы сняли наши рюкзаки. Начальникъ заставы протянулъ намъ коробку съ финскими папиросами. Закурили, усѣлись у стола передъ окномъ. Мужичекъ о чемъ-то вдумчиво докладывалъ, начальникъ такъ же вдумчиво и сочувственно кивалъ головой. Пограничники стояли около и о чемъ-то многозначительно перемигивались. Откуда-то вышла и стала въ рамкѣ двери какая-то женщина, по всѣмъ внѣшнимъ признакамъ жена начальника заставы. Какія-то льняныя, бѣлобрысыя дѣтишки выглядывали изъ-за косяковъ.

Разговоръ клеился очень плохо. Нашъ мужичекъ исчерпалъ свой весьма немноготомный запасъ русскихъ словъ, мнѣ говорить просто не хотѣлось... Вотъ вѣдь, мечталъ объ этомъ днѣ — первомъ днѣ на волѣ — лѣтъ пятнадцать-семнадцать планировалъ, добивался, ставилъ свою, и не свою голову на попа — а сейчасъ, когда, наконецъ, добился, просто какая-то растерянность...

Женщина исчезла. Потомъ снова появилась и что-то сказала. Начальникъ заставы всталъ и жестомъ, не лишеннымъ нѣкоторой церемонности, пригласилъ насъ въ сосѣднюю комнату. Это была чистенькая, словно по всѣмъ угламъ вылизанная, комнатка, посерединѣ стоялъ столъ, накрытый бѣлоснѣжной скатертью, на столѣ стояли чашки и дымился кофейникъ... Такъ, значитъ, "приглашены на чашку кофе". Не ожидалъ.

Мы были такими грязными, опухшими, оборванными, что было какъ-то неловко сидѣть за этимъ нехитрымъ столомъ, который мнѣ, послѣ свиной жизни лагеря, казался чѣмъ-то въ высокой степени великосвѣтскимъ. Какъ-то было неловко накладывать въ чашку не свой сахаръ. Неловко было смотрѣть въ глаза этой женщины, которой я никогда не видалъ и, вѣроятно, никогда больше не увижу и которая съ такимъ чисто женскимъ инстинктомъ старалась насъ накормить и напоить, хотя мы послѣ обѣда у нашего мужичка и такъ были сыты до отвала.

Посидѣли, вродѣ какъ поговорили. Я почувствовалъ какую-то смертельную усталость — реакція послѣ напряженія этихъ лѣтъ и этихъ дней. Поднялся. Вышли въ комнату пограничниковъ. Тамъ на зеркально натертомъ полу былъ разостланъ какой-то коверъ, на коврѣ лежали двѣ постели: для меня и для Юры. Настоящія постели, человѣческія, а мы уже годъ спали, Богъ его знаетъ, на чемъ. Юра бокомъ посмотрѣлъ на эти постели и сказалъ: "простыни, чортъ его дери!.."

Ужъ вечерѣло. Я вышелъ во дворъ. Жена начальника заставы стояла на колѣняхъ у крыльца, и въ ея засученныхъ рукахъ была наша многострадальная кастрюля, изъ которой когда-то какая-то неизвѣстная мнѣ подпорожская дѣвочка пыталась тепломъ своего голоднаго тѣльца извлечь полпуда замороженныхъ лагерныхъ щей, которая прошла нашъ первый побѣгъ, лагерь и шестнадцать сутокъ скитаній по карельской тайгѣ. Жена начальника заставы явственно пыталась привести эту кастрюлю въ христіанскій видъ. Женщина была вооружена какими-то тряпками, щетками и порошками и старалась честно. Въ дорогѣ мы эту кастрюлю, конечно, не чистили. Копоть костровъ въѣлась въ мельчайшія поры аллюминія. Исходная цилиндрическая форма отъ ударовъ о камни, о стволы деревьевъ и отъ многаго другого превратилась во что-то, не имѣющее никакого адэкватнаго термина даже въ геометріи Лобачевскаго, а вотъ стоитъ женщина на колѣняхъ и треть этотъ аллюминіевый обломокъ крушенія. Я сталъ объяснять ей, что этого дѣлать не стоитъ, что эта кастрюля уже отжила свой, исполненный приключеніями, вѣкъ. Женщина понимала плохо. На крыльцо вышелъ Юра, и мы соединенными усиліями какъ-то договорились. Женщина оставила кастрюлю и оглядѣла насъ взглядомъ, въ которомъ ясно чувствовалась непреоборимая женская тенденція поступить съ нами приблизительно такъ же, какъ и съ этой кастрюлей: оттереть, вымыть, заштопать, пришить пуговицы и уложить спать. Я не удержался: взялъ грязную руку женщины и поцѣловалъ ее. А на душѣ — было очень плохо...

Видимо, какъ-то плохо было и Юрѣ. Мы постояли подъ потемнѣвшимъ уже небомъ и потомъ пошли къ склону холма надъ озеромъ. Конечно, этого дѣлать не слѣдовало бы. Конечно, мы, какъ бы тамъ ни обращались съ нами, были арестованными, и не надо было давать повода хотя бы тѣмъ же пограничникамъ подчеркивать этотъ оффиціальный фактъ. Но никто его не подчеркнулъ.

Мы усѣлись на склонѣ холма. Передъ нами разстилалась свѣтло-свинцовая гладь озера, дальше, къ востоку отъ него, дремучей и черной щетиной поднималась тайга, по которой, Богъ дастъ, намъ никогда больше не придется бродить. Еще дальше къ востоку шли безконечные просторы нашей родины, въ которую, Богъ знаетъ, удастся-ли намъ вернуться.

Я досталъ изъ кармана коробку папиросъ, которой насъ снабдилъ начальникъ заставы. Юра протянулъ руку: "Дай и мнѣ"...

— "Съ чего ты это?"

— "Да, такъ"...

Я чиркнулъ спичку. Юра неумѣло закурилъ и поморщился. Сидѣли и молчали. Надъ небомъ востока появились первыя звѣзды онѣ гдѣ-то тамъ свѣтилась и надъ Салтыковкой, и надъ Москвой, и надъ Медвѣжьей Горой, и надъ Магнитогорскомъ, только, пожалуй, въ Магнитогорскѣ на нихъ и смотрѣть-то некому — не до того... А на душѣ было неожиданно и замѣчательно паршиво...

 

У ПОГРАНИЧНИКОВЪ

Повидимому, мы оба чувствовали себя какими-то обломками крушенія — the derelicts. Пока боролись за жизнь, за свободу, за какое-то человѣчье житье, за право чувствовать себя не удобреніемъ для грядущихъ озимей соціализма, а людьми — я, въ частности, по въѣвшимся въ душу журнальнымъ инстинктамъ — за право говорить о томъ, что я видѣлъ и чувствовалъ; пока мы, выражаясь поэтически, напрягали свои бицепсы въ борьбѣ съ разъяренными волнами соціалистическаго кабака, — все было какъ-то просто и прямо... Странно: самое простое время было въ тайгѣ. Никакихъ проблемъ. Нужно было только одно — идти на западъ. Вотъ и шли. Пришли.

И, словно вылившись изъ шторма, сидѣли мы на неизвѣстномъ намъ берегу и смотрѣли туда, на востокъ, гдѣ въ волнахъ коммунистическаго террора и соціалистическаго кабака гибнетъ столько родныхъ намъ людей... Много запоздалыхъ мыслей и чувствъ лѣзло въ голову... Да, проворонили нашу родину. Въ частности, проворонилъ и я — что ужъ тутъ грѣха таить. Патріотизмъ? Любовь къ родинѣ? Кто боролся просто за это? Боролись: за усадьбу, за программу, за партію, за церковь, за демократію, за самодержавіе... Я боролся за семью. Борисъ боролся за скаутизмъ. Нужно было, давно нужно было понять, что внѣ родины — нѣтъ ни черта: ни усадьбы, ни семьи, ни скаутизма, ни карьеры, ни демократіи, ни самодержавія — ничего нѣтъ. Родина — какъ кантовскія категоріи времени и пространства; внѣ этихъ категорій — пустота, Urnichts. И вотъ — проворонили...

И эти финны... Таежный мужичекъ, пограничные солдаты, жена начальника заставы. Я вспомнилъ финскихъ идеалистическихъ и коммунистическихъ карасей, пріѣхавшихъ въ СССР изъ Америки, ограбленныхъ, какъ липки, и голодавшихъ на Уралѣ и на Алтаѣ, вспомнилъ лица финскихъ "бѣженцевъ" въ ленинградской пересылкѣ — лица, въ которыхъ отъ голода глаза ушли куда-то въ глубину черепа и губы ссохлись, обнажая кости челюстей... Вспомнился грузовикъ съ финскими бѣженцами въ Кареліи, въ селѣ Койкоры... Да, ихъ принимали не такъ, какъ принимаютъ здѣсь насъ... На чашку кофе ихъ не приглашали и кастрюль имъ не пытались чистить... Очень ли мы правы, говоря о русской общечеловѣчности и дружественности?.. Очень ли ужъ мы правы, противопоставляя "матеріалистическій Западъ" идеалистической русской душѣ?

Юра сидѣлъ съ потухшей папиросой въ зубахъ и глядя, какъ и я, на востокъ, поверхъ озера и тайги... Замѣтивъ мой взглядъ, онъ посмотрѣлъ на меня и кисло улыбнулся, вѣроятно, ему тоже пришла въ голову какая-то параллель между тѣмъ, какъ встрѣчаютъ людей тамъ и какъ встрѣчаютъ ихъ здѣсь... Да, объяснить можно, но дать почувствовать — нельзя. Юра, собственно, Россіи не видалъ. Онъ видѣлъ соціализмъ, Москву, Салтыковку, людей, умирающихъ отъ маляріи на улицахъ Дербента, снесенныя артиллеріей села Украины, лагерь въ Чустроѣ, одиночку ГПУ, лагерь ББК. Можетъ быть, не слѣдовало ему всего этого показывать?.. А — какъ не показать?

Юра попросилъ у меня спички. Снова зажегъ папиросу, руки слегка дрожали. Онъ ухмыльнулся еще разъ, совсѣмъ уже дѣланно и кисло, и спросилъ: "Помнишь, какъ мы за керосиномъ ѣздили?"... Меня передернуло...

Это было въ декабрѣ 1931 года. Юра только что пріѣхалъ изъ буржуазнаго Берлина. Въ нашей Салтыковкѣ мы сидѣли безъ свѣта — керосина не было. Поѣхали въ Москву за керосиномъ. Стали въ очередь въ четыре часа утра. Мерзли до десяти. Я принялъ на себя административныя обязанности и сталъ выстраивать очередь, вслѣдствіе чего, когда лавченка открылась, я наполнилъ два пятилитровыхъ бидона внѣ очереди и сверхъ нормы. Кое-кто сталъ протестовать. Кое-кто полѣзъ драться. Изъ за десяти литровъ керосина, изъ-за пятіалтыннаго по "нормамъ" "проклятаго царскаго режима", были пущены въ ходъ кулаки... Что это? Россія? А какую иную Россію видалъ Юра?

Конечно, можно бы утѣшаться тѣмъ, что путемъ этакой "прививки" съ соціализмомъ въ Россіи покончено навсегда. Можно бы найти еще нѣсколько столь же утѣшительныхъ точекъ зрѣнія, но въ тотъ вечеръ утѣшенія какъ-то въ голову не лѣзли. Сзади насъ догоралъ поздній лѣтній закатъ. Съ крыльца раздался веселый голосъ маленькаго пограничника, голосъ явственно звалъ насъ. Мы поднялись. На востокѣ багровѣли, точно облитыя кровью красныя знамена, освѣщенныя уже невиднымъ намъ солнцемъ, облака и глухо шумѣла тайга...

Маленькій пограничникъ, дѣйствительно, звалъ насъ. Въ небольшой чистенькой кухнѣ стоялъ столъ, уставленный всякими съѣстными благами, на которыя Юра посмотрѣлъ съ великимъ сожалѣніемъ: ѣсть было больше некуда. Жена начальника заставы, которая, видимо, въ этой маленькой "семейной" казармѣ была полной хозяйкой, думаю, болѣе самодержавной, чѣмъ и самъ начальникъ, пыталась было уговорить Юру и меня съѣсть что-нибудь еще — это было безнадежное предпріятіе. Мы отнекивались и отказывались, пограничники о чемъ-то весело пересмѣивались, изъ спутанныхъ ихъ жестовъ я понялъ, что они спрашиваютъ, есть ли въ Россіи такое обиліе. Въ Россіи его не было, но говорить объ этомъ не хотѣлось. Юра попытался было объяснить: Россія это — одно, а коммунизмъ это — другое. Для вящей понятливости онъ въ русскій языкъ вставлялъ нѣмецкія, французскія и англійскія слова, которыя пограничникамъ были не на много понятнѣе русскихъ. Потомъ перешли на рисунки. Путемъ очень сложной и путанной символики намъ, повидимому, все же удалось объяснить нѣкоторую разницу между русскимъ и большевикомъ. Не знаю, впрочемъ, стоило ли ее объяснять. Насъ, во всякомъ случаѣ, встрѣчали не какъ большевиковъ. Нашъ маленькій пограничникъ тоже взялся за карандашъ. Изъ его жестовъ и рисунковъ мы поняли, что онъ имѣетъ медаль за отличную стрѣльбу — медаль эта висѣла у него на штанахъ — и что на озерѣ они ловятъ форелей и стрѣляютъ дикихъ утокъ. Начальникъ заставы къ этимъ уткамъ дорисовалъ еще что-то, слегка похожее на тетерева. Житье здѣсь, видимо, было совсѣмъ спокойное... Жена начальника заставы погнала насъ всѣхъ спать: и меня съ Юрой, и пограничниковъ, и начальника заставы. Для насъ были уже уготованы двѣ постели: настоящія, всамдѣлишныя, человѣческія постели. Какъ-то неудобно было лѣзть со своими грязными ногами подъ грубыя, но бѣлоснѣжно-чистыя простыни, какъ-то неловко было за нашу лагерную рвань, какъ-то обидно было, что эту рвань наши пограничники считаютъ не большевицкой, а русской рванью.

Жена начальника заставы что-то накричала на пограничниковъ, которые все пересмѣивались весело о чемъ-то, и они, слегка поторговавшись, улеглись спать. Я не безъ наслажденія вытянулся на постели — первый разъ послѣ одиночки ГПУ, гдѣ постель все-таки была. Въ лагерѣ были только голыя доски наръ, потомъ мохъ и еловыя вѣтки карельской тайги. Нѣтъ, что томъ ни говорить, а комфортъ — великая вещь...

Однако, комфортъ не помогалъ. И вмѣсто того ощущенія, которое я ожидалъ, вмѣсто ощущенія достигнутой, наконецъ, цѣли, ощущенія безопасности, свободы и прочаго и прочаго, въ мозгу кружились обрывки тяжелыхъ моихъ мыслей и о прошломъ, и о будущемъ, а на душѣ было отвратительно скверно... Чистота и уютъ этой маленькой семейной казармы, жалостливое гостепріимство жены начальника заставы, дружественное зубоскальство пограничниковъ, покой, сытость, налаженность этой жизни ощущались, какъ нѣкое національное оскорбленіе: почему же у насъ такъ гнусно, такъ голодно, такъ жестоко? Почему совѣтскіе пограничники (совѣтскіе, но все же русскіе) встрѣчаютъ бѣглецовъ изъ Финляндіи совсѣмъ не такъ, какъ вотъ эти финны встрѣтили насъ, бѣглецовъ изъ Россіи? Такъ ли ужъ много у насъ правъ на ту монополію "всечеловѣчности" и дружественности, которую мы утверждаемъ за русской душой? Не знаю, какъ будетъ дальше. По ходу событій насъ, конечно, должны арестовать, куда-то посадить, пока наши личности не будутъ болѣе или менѣе выяснены. Но, вотъ, пока что никто къ намъ не относится, какъ къ арестантамъ, какъ къ подозрительнымъ. Всѣ эти люди принимаютъ насъ, какъ гостей, какъ усталыхъ, очень усталыхъ, путниковъ, которыхъ прежде всего надо накормить и подбодрить. Развѣ, если бы я былъ финскимъ коммунистомъ, прорвавшимся въ "отечество всѣхъ трудящихся", со мною такъ обращались бы? Я вспомнилъ финновъ-перебѣжчиковъ, отосланныхъ въ качествѣ заключенныхъ на стройку Магнитогорскаго завода — они тамъ вымирали сплошь; вспомнилъ "знатныхъ иностранцевъ" въ ленинградской пересыльной тюрьмѣ, вспомнилъ группы финновъ-перебѣжчиковъ въ деревнѣ Койкоры, голодныхъ, обезкураженныхъ, растерянныхъ, а въ глазахъ — плохо скрытый ужасъ полной катастрофы, жестокой обманутости, провала всѣхъ надеждъ... Да, ихъ такъ не встрѣчали, какъ встрѣчаютъ насъ съ Юрой. Странно, но если бы вотъ на этой финской пограничной заставѣ къ намъ отнеслись грубѣе, оффиціальнѣе, мнѣ было бы какъ-то легче. Но отнеслись такъ по человѣчески, какъ я — при всемъ моемъ оптимизмѣ, не ожидалъ. И контрастъ съ безчеловѣчностью всего того, что я видалъ на территоріи бывшей Россійской имперіи, навалился на душу тяжелымъ національнымъ оскорбленіемъ. Мучительнымъ оскорбленіемъ, безвылазностью, безысходностью. И вотъ еще — стойка съ винтовками.

Я, какъ большинство мужчинъ, питаю къ оружію "влеченіе, родъ недуга". Не то, чтобы я былъ очень кровожаднымъ или воинственнымъ, но всякое оружіе, начиная съ лука и кончая пулеметомъ, какъ-то притягиваетъ. И всякое хочется примѣрить, пристрѣлять, почувствовать свою власть надъ нимъ. И такъ какъ я — отъ Господа Бога — человѣкъ, настроенный безусловно пацифистски, безусловно антимилитаристически, такъ какъ я питаю безусловное отвращеніе ко всякому убійству и что въ нелѣпой моей біографіи есть два убійства — да и то оба раза кулакомъ, — то свое влеченіе къ оружію я всегда разсматривалъ, какъ своего рода тихое, но совершенно безвредное помѣшательство — вотъ вродѣ собиранія почтовыхъ марокъ: платятъ же люди деньги за такую ерунду.

Около моей койки была стойка съ оружіемъ: штукъ восемь трехлинеекъ русскаго образца (финская армія вооружена русскими трехлинейками), двѣ двухстволки и какая-то мнѣ еще неизвѣстная малокалиберная винтовочка: завтра надо будетъ пощупать... Вотъ, тоже, чудаки люди! Мы, конечно, арестованные. Но ежели мы находимся подъ арестомъ, не слѣдуетъ укладывать насъ спать у стойки съ оружіемъ. Казарма спитъ, я — не сплю. Подъ рукой у меня оружіе, достаточное для того, чтобы всю эту казарму ликвидировать въ два счета, буде мнѣ это понадобится. Надъ стойкой виситъ заряженный парабеллюмъ маленькаго пограничника. Въ этомъ парабеллюмѣ — полная обойма: маленькій пограничникъ демонстрировалъ Юрѣ механизмъ этого пистолета... Тоже — чудаки-ребята...

И вотъ, я поймалъ себя на ощущеніи — ощущеніи, которое стоитъ внѣ политики, внѣ "пораженчества" или "оборончества", можетъ быть, даже вообще внѣ сознательнаго "я": что первый разъ за 15-16 лѣтъ своей жизни — винтовки, стоящія въ стойкѣ у стѣны я почувствовалъ, какъ винтовки дружественныя. Не оружіе насилія, а оружіе защиты отъ насилія. Совѣтская винтовка всегда ощущалась, какъ оружіе насилія — насилія надо мной, Юрой, Борисомъ, Авдѣевымъ, Акульшинымъ, Батюшковымъ и такъ далѣе по алфавиту. Совершенно точно такъ же она ощущалась и всѣми ими... Сейчасъ вотъ эти финскія винтовки, стоящія у стѣны, защищаютъ меня и Юру отъ совѣтскихъ винтовокъ. Это очень тяжело, но это все-таки фактъ: финскія винтовки насъ защищаютъ; изъ русскихъ винтовокъ мы были бы разстрѣляны, какъ были разстрѣляны милліоны другихъ русскихъ людей — помѣщиковъ и мужиковъ, священниковъ и рабочихъ, банкировъ и безпризорниковъ... Какъ, вѣроятно, уже разстрѣляны тѣ инженеры, которые пытались было бѣжать изъ Туломскаго отдѣленія соціалистическаго рая и въ моментъ нашего побѣга еще досиживали свои послѣдніе дни въ Медгорской тюрьмѣ, какъ разстрѣлянъ Акульшинъ, ежели ему не удалось прорваться въ заонѣжскую тайгу... Какъ были бы разстрѣляны сотни тысячъ русскихъ эмигрантовъ, если бы они появились на родной своей землѣ.

Мнѣ захотѣлось встать и погладить эту финскую винтовку. Я понимаю: очень плохая иллюстрація для патріотизма. Я не думаю, чтобы я былъ патріотомъ хуже всякаго другого русскаго — плохимъ былъ патріотомъ: плохими патріотами были всѣ мы — хвастаться намъ нечѣмъ. И мнѣ тутъ хвастаться нечѣмъ. Но вотъ: при всей моей подсознательной, фрейдовской тягѣ ко всякому оружію, меня отъ всякаго совѣтскаго оружіи пробирала дрожь отвращенія и страха и ненависти. Совѣтское оружіе — это, въ основномъ, орудіе разстрѣла. А самое страшное въ нашей жизни заключается въ томъ, что совѣтская винтовка — одновременно и русская винтовка. Эту вещь я понялъ только на финской пограничной заставѣ. Раньше я ея не понималъ. Для меня, какъ и для Юры, Бориса, Авдѣева, Акульшина, Батюшкова и такъ далѣе по алфавиту, совѣтская винтовка — была только совѣтской винтовкой. О ея русскомъ происхожденіи — тамъ не было и рѣчи. Сейчасъ, когда эта эта винтовка не грозить головѣ моего сына, я этакъ могу разсуждать, такъ сказать, "объективно". Когда эта винтовка, совѣтская-ли, русская-ли, будетъ направлена въ голову моего сына, моего брата — то ни о какомъ тамъ патріотизмѣ и территоріяхъ я разговаривать не буду. И Акульшинъ не будетъ... И ни о какомъ "объективизмѣ" не будетъ и рѣчи. Но лично я, находясь въ почти полной безопасности отъ совѣтской винтовки, удравъ отъ всѣхъ прелестей соціалистическаго строительства, уже начинаю ловить себя на подленькой мысли: я-то удралъ, а ежели тамъ еще милліонъ людей будетъ разстрѣляно, что-жъ, можно будетъ по этому поводу написать негодующую статью и посовѣтовать товарищу Сталину согласиться съ моими безспорными доводами о вредѣ диктатуры, объ утопичности соціализма, объ угашеніи духа и о прочихъ подходящихъ вещахъ. И, написавъ статью, мирно и съ чувствомъ исполненнаго моральнаго и патріотическаго долга пойти въ кафэ, выпить чашку кофе со сливками, закурить за двѣ марки сигару и "объективно" философствовать о той дѣвочкѣ, которая пыталась изсохшимъ своимъ тѣльцемъ растаять кастрюлю замороженныхъ помоевъ, о тѣхъ четырехъ тысячахъ ни въ чемъ неповинныхъ русскихъ ребятъ, которые догниваютъ страшные дни свои въ "трудовой" колоніи Водораздѣльскаго отдѣленія ББК ОГПУ, и о многомъ другомъ, что я видалъ "своима очима". Господа Бога молю своего, чтобы хоть эта ужъ чаша меня миновала...

Никогда въ своей жизни — а жизнь у меня была путаная — не переживалъ я такой страшной ночи, какъ эта первая ночь подъ гостепріимной и дружественной крышей финской пограничной заставы. Дошло до великаго соблазна: взять парабеллюмъ маленькаго пограничника и ликвидировать всѣ вопросы "на корню". Вотъ это дружественное человѣчье отношеніе къ намъ, двумъ рванымъ, голоднымъ, опухшимъ и, конечно, подозрительнымъ иностранцамъ, — оно для меня было, какъ пощечина.

Почему же здѣсь, въ Финляндіи, такая дружественность, да еще ко мнѣ, къ представителю народа, когда-то "угнетавшаго" Финляндію? Почему же тамъ, на моей родинѣ, безъ которой мнѣ все равно никотораго житья нѣтъ и не можетъ быть, такой безвылазный, жестокій, кровавый кабакъ? Какъ это все вышло? Какъ это я — Иванъ Лукьяновичъ Солоневичъ, ростъ выше-средній, глаза обыкновенные, носъ картошкой, вѣсъ семь пудовъ, особыхъ примѣтъ не имѣется, — какъ это я, мужчина и все прочее, могъ допустить весь этотъ кабакъ? Почему это я — не такъ, чтобы трусъ, и не такъ, чтобы совсѣмъ дуракъ — на практикѣ оказался и трусомъ, и дуракомъ?

Надъ стойкой съ винтовками мирно висѣлъ парабеллюмъ. Мнѣ было такъ мучительно и этотъ парабеллюмъ такъ меня тянулъ, что мнѣ стало жутко — что это, съ ума я схожу? Юра мирно похрапывалъ. Но Юра за весь этотъ кабакъ не отвѣтчикъ. И мой сынъ, Юра, могъ бы, имѣлъ право меня спросить: "Такъ какъ же ты все это допустилъ?"

Но Юра не спрашивалъ. Я всталъ, чтобы уйти отъ парабеллюма, и вышелъ во дворъ. Это было нѣсколько неудобно. Конечно, мы были арестованными и, конечно, не надо было ставить нашихъ хозяевъ въ непріятную необходимость сказать мнѣ: "ужъ вы, пожалуйста, не разгуливайте". Въ сѣнцахъ спалъ песъ и сразу на меня окрысился. Маленькій пограничникъ сонно вскочилъ, попридержалъ пса, посмотрѣлъ на меня сочувственнымъ взглядомъ — я думаю, видъ у меня былъ совсѣмъ сумасшедшій — и снова улегся спать. Я сѣлъ на пригоркѣ надъ озеромъ и неистово курилъ всю ночь. Блѣдная сѣверная заря поднялась надъ тайгой. Съ того мѣста, на которомъ я сидѣлъ, еще видны были лѣса русской земли, въ которыхъ гибли десятки тысячъ русскихъ — невольныхъ насельниковъ Бѣломорско-Балтійскаго комбината и прочихъ въ этомъ же родѣ.

Было уже совсѣмъ свѣтло. Изъ какого-то обхода вернулся патруль, посмотрѣлъ на меня, ничего не сказалъ и прошелъ въ домъ. Черезъ полчаса вышелъ начальникъ заставы, оглядѣлъ меня сочувственнымъ взглядомъ, вздохнулъ и пошелъ мыться къ колодцу. Потомъ появился и Юра; онъ подошелъ ко мнѣ и осмотрѣлъ меня критически:

— Какъ-то не вѣрится, что все это уже сзади. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, драпнули?

И потомъ, замѣтивъ мой кислый видъ, утѣшительно добавилъ:

— Знаешь, у тебя сейчасъ просто нервная реакція... Отдохнешь — пройдетъ.

— А у тебя?

Юра пожалъ плечами.

— Да какъ-то, дѣйствительно, думалъ, что будетъ иначе. Нѣмцы говорятъ: Bleibe im Lande und naehre dich redlich.

— Такъ что же? Можетъ быть, лучше было оставаться?

— Э, нѣтъ, ко всѣмъ чертямъ. Когда вспоминаю подпорожскій УРЧ, БАМ, дѣтишекъ — и сейчасъ еще словно за шиворотъ холодную воду льютъ... Ничего, не раскисай, Ва...

Насъ снова накормили до отвала. Потомъ все населеніе заставы жало намъ руки, и подъ конвоемъ тѣхъ же двухъ пограничниковъ, которые встрѣтили насъ въ лѣсу, мы двинулись куда-то пѣшкомъ. Въ верстѣ отъ заставы, на какомъ-то другомъ озерѣ, оказалась моторная лодка, въ которую мы и усѣлись всѣ четверо.

Снова лабиринты озеръ, протоковъ, рѣченокъ. Снова берега, покрытые тайгой, болотами, каменныя осыпи, завалы бурелома на вершинахъ хребтовъ. Юра посмотрѣлъ и сказалъ: "бр-ръ, больше я по такимъ мѣстамъ не ходокъ, даже смотрѣть не хочется"...

Но все-таки сталъ смотрѣть. Сейчасъ изъ этой моторки своеобразный карельскій пейзажъ былъ такимъ живописнымъ, отъ него вѣяло миромъ лѣсной пустыни, въ которой скрываются не заставы ГПУ, а Божьи отшельники. Моторка вспугивала стаи дикихъ утокъ, маленькій пограничникъ пытался было стрѣлять въ нихъ изъ парабеллюма. По Юриному лицу было видно, что и у него руки чесались. Пограничникъ протянулъ парабеллюмъ и Юрѣ — въ Медгорѣ этого бы не сдѣлали. Раза три и Юра промазалъ по стайкѣ плававшихъ у камышей утокъ. Утки снялись и улетѣли.

Солнце подымалось къ полудню. На душѣ становилось какъ-то яснѣе и спокойнѣе. Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ Юра правъ: это было только нервной реакціей. Около часу дня моторка пристала къ какой-то спрятанной въ лѣсныхъ заросляхъ крохотной деревушкѣ. Наши пограничники побѣжали въ деревенскую лавченку и принесли папиросъ, лимонаду и чего-то еще въ этомъ родѣ. Собравшіеся у моторки молчаливые финны сочувственно выслушивали оживленное повѣствованіе нашего маленькаго конвоира и задумчиво кивали своими трубками. Маленькій конвоиръ размахивалъ руками такъ, какъ если бы онъ былъ не финномъ, а итальянцемъ, и, подозрѣваю, вралъ много и сильно. Но, видимо, вралъ достаточно живописно.

Къ вечеру добрались до какого-то пограничнаго пункта, въ которомъ обиталъ патруль изъ трехъ солдатъ. Снова живописные разсказы пограничника — ихъ размѣръ увеличивался съ каждымъ новымъ опытомъ и, повидимому, обогащался новыми подробностями и образами. Наши хозяева наварили намъ полный котелъ ухи, и послѣ ужина мы улеглись спать на сѣнѣ. На этотъ разъ я спалъ, какъ убитый.

Рано утромъ мы пришли въ крохотный городокъ — сотня деревянныхъ домиковъ, раскинутыхъ среди вырубленныхъ въ лѣсу полянокъ. Какъ оказалось впослѣдствіи, городокъ назывался Илломантси, и въ немъ находился штабъ какой-то пограничной части. Но было еще рано, и штабъ еще спалъ. Наши конвоиры съ чего-то стали водить насъ по какимъ-то знакомымъ своимъ домамъ. Все шло, такъ сказать, по ритуалу. Маленькій пограничникъ размахивалъ руками и повѣствовалъ; хозяйки, охая и ахая, устремлялись къ плитамъ — черезъ десять минутъ на столѣ появлялись кофе, сливки, масло и прочее. Мы съ любопытствомъ и не безъ горечи разглядывали эти крохотныя комнатки, вѣроятно, очень бѣдныхъ людей, занавѣсочки, скатерти, наивныя олеографіи на стѣнахъ, пухленькихъ и чистенькихъ хозяекъ — такой слаженный, такой ясный и увѣренный бытъ... Да, сюда бы пустить нашихъ раскулачивателей, на эту нищую землю — не то, что наша Украина, — на которой люди все-таки строятъ человѣческое житье, а не коллективизированный бедламъ...

Въ третьемъ по очереди домѣ мы уже не могли ни выпить, ни съѣсть ни капли и ни крошки. Хожденія эти были закончены передъ объективомъ какого-то мѣстнаго фотографа, который увѣковѣчилъ насъ всѣхъ четырехъ. Наши пограничники чувствовали себя соучастниками небывалой въ этихъ мѣстахъ сенсаціи. Потомъ пошли къ штабу. Передъ вышедшимъ къ намъ офицеромъ нашъ маленькій пограничникъ пѣтушкомъ вытянулся въ струнку и сталъ о чемъ-то оживленно разсказывать. Но такъ какъ разсказывать, да еще и оживленно, безъ жестикуляціи онъ, очевидно, не могъ, то отъ его субординаціи скоро не осталось ничего: нравы въ финской арміи, видимо, достаточно демократичны.

Съ офицеромъ мы, наконецъ, смогли объясниться по-нѣмецки. Съ насъ сняли допросъ — первый допросъ на буржуазной территоріи — несложный допросъ: кто мы, что мы, откуда и прочее. А послѣ допроса снова стали кормить. Такъ какъ въ моемъ лагерномъ удостовѣреніи моя профессія была указана: "инструкторы физкультуры", то къ вечеру собралась группа солдатъ — одинъ изъ нихъ неплохо говорилъ по-англійски — и мы занялись швыряніемъ диска и ядра. Финскія "нейти" (что соотвѣтствуетъ французскому mademoiselle) стояли кругомъ, пересмѣивались и шушукались. Небольшая казарма и штабъ обслуживались женской прислугой. Всѣ эти "нейти" были такими чистенькими, такими новенькими, какъ будто ихъ только что выпустили изъ магазина самой лучшей, самой добросовѣстной фирмы. Еще какія-то "нейти" принесли намъ апельсиновъ и банановъ, потомъ насъ уложили спать на сѣнѣ — конечно, съ простынями и прочимъ. Утромъ жали руки, хлопали по плечу и говорили какія-то, вѣроятно, очень хорошія вещи. Но изъ этихъ очень хорошихъ вещей мы не поняли ни слова.

 

ВЪ КАТАЛАЖКѢ

Въ Илломантси мы были переданы, такъ сказать, въ руки гражданскихъ властей. Какой-то равнодушнаго вида парень повезъ насъ на автобусѣ въ какой-то городокъ, съ населеніемъ, вѣроятно, тысячъ въ десять, оставилъ насъ на тротуарѣ и куда-то исчезъ. Прохожая публика смотрѣла на насъ взорами, въ которыхъ сдержанность тщетно боролась съ любопытствомъ и изумленіемъ. Потомъ подъѣхалъ какой-то дядя на мотоциклеткѣ, отвезъ насъ на окраину города, и тамъ мы попали въ каталажку. Намъ впослѣдствіи изъ вѣжливости объяснили, что это не каталажка, то-есть не арестъ, а просто карантинъ. Ну, карантинъ, такъ карантинъ. Каталажка была домашняя, и при нашемъ опытѣ удрать изъ нея не стоило рѣшительно ничего. Но не стоило и удирать. Дядя, который насъ привезъ, сдѣлалъ было видъ что ему по закону полагается устроить обыскъ въ нашихъ вещахъ, подумалъ, махнулъ рукой и уѣхалъ куда-то восвояси. Часа черезъ два вернулся съ тѣмъ же мотоцикломъ и повезъ насъ куда-то въ городъ, какъ оказалось, въ политическую полицію.

Я не очень ясно представляю себѣ, чѣмъ и какъ занята финская политическая полиція... Какой-то высокій, среднихъ лѣтъ, господинъ ошарашилъ меня вопросомъ:

— Ви членъ векапебе?

Слѣдующій вопросъ, заданный по шпаргалкѣ, звучалъ приблизительно такъ:

— Ви членъ мопръ, ви членъ оптете? — Подъ послѣднимъ, вѣроятно, подразумѣвалось "Общество пролетарскаго туризма", ОПТЭ.

Мы перешли на нѣмецкій языкъ, и вопросъ о моихъ многочисленныхъ членствахъ какъ-то отпалъ. Заполнили нѣчто вродѣ анкеты. Я попросилъ своего слѣдователя о двухъ услугахъ: узнать, что стало съ Борисомъ — онъ долженъ былъ перейти границу приблизительно вмѣстѣ съ нами — и одолжить мнѣ денегъ для телеграммы моей женѣ въ Берлинъ... На этомъ допросъ и закончился: На другой день въ каталажку прибылъ нашъ постоянный перевозчикъ на мотоциклѣ въ сопровожденіи какой-то очень дѣлового вида "нейти", такой же чистенькой и новенькой, какъ и всѣ прочія. "Нейти", оказывается, привезла мнѣ деньги: телеграфный переводъ изъ Берлина и телеграмму съ поздравленіемъ. Еще черезъ часъ меня вызвали къ телефону, гдѣ слѣдователь, дружески поздравивъ меня, сообщилъ, что нѣкто, именующій себя Борисомъ Солоневичемъ, перешелъ 12 августа финскую границу въ районѣ Сердоболя... Юра, стоявшій рядомъ, по выраженію моего лица понялъ, въ чемъ дѣло.

— Значитъ, и съ Бобомъ все въ порядкѣ... Значитъ, всѣ курилки живы. Вотъ это классъ! — Юра хотѣлъ было ткнуть меня кулакомъ въ животъ, но запутался въ телефонномъ проводѣ. У меня перехватило дыханіе: неужели все это — не сонъ?..

9-го сентября 1934 года, около 11 часовъ утра, мы въѣзжали на автомобилѣ на свою первую буржуазную квартиру... Присутствіе г-жи М., представительницы русской колоніи, на попеченіе и иждивеніе которой мы были, такъ сказать, сданы финскими властями, не могло остановить ни дружескихъ изліяній, ни безпокойныхъ вопросовъ: какъ бѣжали мы, какъ бѣжалъ Борисъ, и какъ это все невѣроятно, неправдоподобно, что вотъ ѣдемъ мы по вольной землѣ и нѣтъ ни ГПУ, ни лагеря, ни Девятнадцатаго квартала, нѣтъ багровой тѣни Сталина и позорной необходимости славить геніальность тупицъ и гуманность палачей...