ПРІѢХАЛИ
Такъ ѣхали мы 250 километровъ пять сутокъ. Уже въ нашей теплушкѣ появились больные — около десятка человѣкъ. Борисъ щупалъ имъ пульсъ и говорилъ имъ хорошія слова — единственное медицинское средство, находившееся въ его распоряженіи. Впрочемъ, въ обстановкѣ этого человѣческаго звѣринца и хорошее слово было медицинскимъ средствомъ.
Наконецъ, утромъ, на шестыя сутки въ раскрывшейся двери теплушки появились люди, не похожіе на нашихъ конвоировъ. Въ рукахъ одного изъ нихъ былъ списокъ. На носу, какъ-то свѣсившись на бокъ, плясало пенснэ. Одѣтъ человѣкъ былъ во что-то рваное и весьма штатское. При видѣ этого человѣка я понялъ, что мы куда-то пріѣхали. Неизвѣстно куда, но во всякомъ случаѣ далеко мы уѣхать не успѣли.
— Эй, кто тутъ староста?
Борисъ вышелъ впередъ.
— Сколько у васъ человѣкъ по списку? Повѣрьте всѣхъ.
Я просунулъ свою голову въ дверь теплушки и конфиденціальнымъ шепотомъ спросилъ человѣка въ пенснэ:
— Скажите, пожалуйста, куда мы пріѣхали?
Человѣкъ въ пенснэ воровато оглянулся кругомъ и шепнулъ:
— Свирьстрой.
Несмотря на морозный январьскій вѣтеръ, широкой струей врывавшійся въ двери теплушки, въ душахъ нашихъ расцвѣли незабудки.
Свирьстрой! Это значитъ, во всякомъ случаѣ, не больше двухсотъ километровъ отъ границы. Двѣсти километровъ — пустяки. Это не какой-нибудь "Сиблагъ", откуда до границы хоть три года скачи — не доскачешь... Неужели судьба послѣ всѣхъ подвоховъ съ ея стороны повернулась, наконецъ, "лицомъ къ деревнѣ?"
НОВЫЙ ХОЗЯИНЪ
Такое же морозное январьское утро, какъ и въ день нашей отправки изъ Питера. Та же цѣпь стрѣлковъ охраны и пулеметы на треножникахъ. Кругомъ — поросшая мелкимъ ельникомъ равнина, какіе-то захолустные, заметенные снѣгомъ подъѣздные пути.
Насъ выгружаютъ, строятъ и считаютъ. Потомъ снова перестраиваютъ и пересчитываютъ. Начальникъ конвоя мечется, какъ угорѣлый, отъ колонны къ колоннѣ: двое арестантовъ пропало. Впрочемъ, при такихъ порядкахъ могло статься, что ихъ и вовсе не было.
Мечутся и конвойные. Дикая ругань. Ошалѣвшіе въ конецъ мужички тыкаются отъ шеренги къ шеренгѣ, окончательно разстраивая и безъ того весьма приблизительный порядокъ построенія. Опять перестраиваютъ. Опять пересчитываютъ...
Такъ мы стоимъ часовъ пять и промерзаемъ до костей. Полураздѣтые урки, несмотря на свою красноиндѣйскую выносливость, совсѣмъ еле живы. Конвойные, которые почти такъ же замерзли, какъ и мы, съ каждымъ часомъ свирѣпѣютъ все больше. То тамъ, то здѣсь люди валятся на снѣгъ. Десятокъ нашихъ больныхъ уже свалились. Мы укладываемъ ихъ на рюкзаки, мѣшки и всякое борохло, но ясно, что они скоро замерзнутъ. Наши мѣропріятія, конечно, снова нарушаютъ порядокъ въ колоннахъ, слѣдовательно, снова портятъ весь подсчетъ. Между нами и конвоемъ возникаетъ ожесточенная дискуссія. Крыть матомъ и приводить въ порядокъ прикладами людей въ очкахъ конвой все-таки не рѣшается. Намъ угрожаютъ арестомъ и обратной отправкой въ Ленинградъ. Это, конечно, вздоръ, и ничего съ нами конвой сдѣлать не можетъ. Борисъ заявляетъ, что люди заболѣли еще въ дорогѣ, что стоять они не могутъ. Конвоиры подымаютъ упавшихъ на ноги, тѣ снова валятся на земь. Подходятъ какіе-то люди въ лагерномъ одѣяніи, — какъ потомъ оказалось, пріемочная коммиссія лагеря. Насквозь промерзшій старичекъ съ колючими усами оказывается начальникомъ санитарной части лагеря. Подходитъ начальникъ конвоя и сразу набрасывается на Бориса:
— А вамъ какое дѣло? Немедленно станьте въ строй!
Борисъ заявляетъ, что онъ — врачъ и, какъ врачъ, не можетъ допустить, чтобы люди замерзали единственно вслѣдствіе полной нераспорядительности конвоя. Намекъ на "нераспорядительность" и на посылку жалобы въ Ленинградъ нѣсколько тормозитъ начальственный разбѣгъ чекиста. Въ результатѣ длительной перепалки появляются лагерныя сани, на нихъ нагружаютъ упавшихъ, и обозъ разломанныхъ саней и дохлыхъ клячъ съ погребальной медленностью исчезаетъ въ лѣсу. Я потомъ узналъ, что до лагеря живыми доѣхали все-таки не всѣ.
Какая-то команда. Конвой забираетъ свои пулеметы и залѣзаетъ въ вагоны. Поѣздъ, гремя буферами, трогается и уходитъ на западъ. Мы остаемся въ пустомъ полѣ. Ни конвоя, ни пулеметовъ. Въ сторонкѣ отъ дороги, у костра, грѣется полудюжина какой-то публики съ винтовками — это, какъ оказалось, лагерный ВОХР (вооруженная охрана) — въ просторѣчіи называемая "попками" и "свѣчками"... Но онъ насъ не охраняетъ. Да и не отъ чего охранять. Люди мечтаютъ не о бѣгствѣ — куда бѣжать въ эти заваленныя снѣгомъ поля, — а о тепломъ углѣ и о горячей пищѣ...
Передъ колоннами возникаетъ какой-то расторопный юнецъ съ побѣлѣвшими ушами и въ лагерномъ бушлатѣ (родъ полупальто на ватѣ). Юнецъ обращается къ намъ съ рѣчью о предстоящемъ намъ честномъ трудѣ, которымъ мы будемъ зарабатывать себѣ право на возвращеніе въ семью трудящихся, о соціалистическомъ строительствѣ, о безклассовомъ обществѣ и о прочихъ вещахъ, столь же умѣстныхъ на 20 градусахъ мороза и передъ замерзшей толпой... какъ и во всякомъ другомъ мѣстѣ. Это обязательные акафисты изъ обязательныхъ совѣтскихъ молебновъ, которыхъ никто и нигдѣ не слушаетъ всерьезъ, но отъ которыхъ никто и нигдѣ не можетъ отвертѣться. Этотъ молебенъ заставляетъ людей еще полчаса дрожать на морозѣ... Правда, изъ него я окончательно и твердо узнаю, что мы попали на Свирьстрой, въ Подпорожское отдѣленіе Бѣломорско-Балтійскаго Комбината (сокращенно ББК).
До лагеря — верстъ шесть. Мы полземъ убійственно медленно и кладбищенски уныло. Въ хвостѣ колонны плетутся полдюжина вохровцевъ и дюжина саней, подбирающихъ упавшихъ: лагерь все-таки заботится о своемъ живомъ товарѣ. Наконецъ, съ горки мы видимъ:
Вырубленная въ лѣсу поляна. Изъ подъ снѣга торчатъ пни. Десятка четыре длинныхъ досчатыхъ барака... Одни съ крышами; другіе безъ крышъ. Поляна окружена колючей проволокой, мѣстами уже заваленной... Вотъ онъ, "концентраціонный" или, по оффиціальной терминологіи, "исправительно-трудовой" лагерь — мѣсто, о которомъ столько трагическихъ шепотовъ ходитъ по всей Руси...
ЛИЧНАЯ ТОЧКА ЗРѢНІЯ
Я увѣренъ въ томъ, что среди двухъ тысячъ людей, уныло шествовавшихъ вмѣстѣ съ нами на Бѣломорско-Балтійскую каторгу, ни у кого не было столь оптимистически бодраго настроенія, какое было у насъ трехъ. Правда, мы промерзли, устали, насъ тоже не очень ужъ лихо волокли наши ослабѣвшія ноги, но...
Мы ожидали разстрѣла и попали въ концлагерь. Мы ожидали Урала или Сибири, и попади въ районъ полутораста-двухсотъ верстъ до границы. Мы были увѣрены, что намъ не удастся удержаться всѣмъ вмѣстѣ — и вотъ мы пока что идемъ рядышкомъ. Все, что насъ ждетъ дальше, будетъ легче того, что осталось позади. Здѣсь — мы выкрутимся. И такъ, въ сущности, недолго осталось выкручиваться: январь, февраль... въ іюлѣ мы уже будемъ гдѣ-то въ лѣсу, по дорогѣ къ границѣ... Какъ это все устроится — еще неизвѣстно, но мы это устроимъ... Мы люди тренированные, люди большой физической силы и выносливости, люди, не придавленные неожиданностью ГПУ-скаго приговора и перспективами долгихъ лѣтъ сидѣнья, заботами объ оставшихся на волѣ семьяхъ... Въ общемъ — все наше концлагерное будущее представлялось намъ приключеніемъ суровымъ и опаснымъ, но не лишеннымъ даже и нѣкоторой доли интереса. Нѣсколько болѣе мрачно былъ настроенъ Борисъ, который видалъ и Соловки и въ Соловкахъ видалъ вещи, которыхъ человѣку лучше бы и не видѣть... Но вѣдь тотъ же Борисъ даже и изъ Соловковъ выкрутился, правда потерявъ болѣе половины своего зрѣнія.
Это настроеніе бодрости и, такъ сказать, боеспособности въ значительной степени опредѣлило и наши лагерныя впечатлѣнія, и нашу лагерную судьбу. Это, конечно, ни въ какой степени не значитъ, чтобы эти впечатлѣнія и эта судьба были обычными для лагеря. Въ подавляющемъ большинствѣ случаевъ, вѣроятно, въ 99 изъ ста, лагерь для человѣка является катастрофой. Онъ его ломаетъ и психически, и физически — ломаетъ непосильной работой, голодомъ, жестокой системой, такъ сказать, психологической эксплоатаціи, когда человѣкъ самъ выбивается изъ послѣднихъ силъ, чтобы сократить срокъ своего пребыванія въ лагерѣ, — но все же, главнымъ образомъ, ломаетъ не прямо, а косвенно: заботой о семьѣ. Ибо семья человѣка, попавшаго въ лагерь, обычно лишается всѣхъ гражданскихъ правъ и въ первую очередь — права на продовольственную карточку. Во многихъ случаяхъ это означаетъ голодную смерть. Отсюда — вотъ эти неправдоподобныя продовольственныя посылки изъ лагеря на волю, о которыхъ я буду говорить позже.
И еще одно обстоятельство: обычный совѣтскій гражданинъ очень плотно привинченъ къ своему мѣсту и внѣ этого мѣста видитъ очень мало. Я не былъ привинченъ ни къ какому мѣсту и видѣлъ въ Россіи очень много. И если лагерь меня и поразилъ, такъ только тѣмъ обстоятельствомъ, что въ немъ не было рѣшительно ничего особеннаго. Да, конечно, каторга. Но гдѣ же въ Россіи, кромѣ Невскаго и Кузнецкаго, нѣтъ каторги? На постройкѣ Магнитостроя такъ называемый "энтузіазмъ" обошелся приблизительно въ двадцать двѣ тысячи жизней. На Бѣломорско-Балтійскомъ каналѣ онъ обошелся около ста тысячъ. Разница, конечно, есть, но не такая ужъ, по совѣтскимъ масштабамъ, существенная. Въ лагерѣ людей разстрѣливали въ большихъ количествахъ, но тѣ, кто считаетъ, что о всѣхъ разстрѣлахъ публикуетъ совѣтская печать, совершаютъ нѣкоторую ошибку. Лагерные бараки — отвратительны, но на волѣ я видалъ похуже и значительно похуже. Очень возможно, что въ процентномъ отношеніи ко всему лагерному населенно количество людей, погибшихъ отъ голода, здѣсь выше, чѣмъ, скажемъ, на Украинѣ, — но съ голода мрутъ и тутъ, и тамъ. Объемъ "правъ" и безграничность безправія, — примѣрно, такіе же, какъ и на волѣ. И здѣсь, и тамъ есть масса всяческаго начальства, которое имѣетъ полное право или прямо разстрѣливать, или косвенно сжить со свѣту, но никто не имѣетъ права ударить, обругать или обратиться на ты. Это, конечно, не значитъ, что въ лагерѣ не бьютъ...
Есть люди, для которыхъ лагеря на много хуже воли, есть люди, для которыхъ разница между лагеремъ и волей почти незамѣтна, есть люди — крестьяне, преимущественно южные, украинскіе, — для которыхъ лагерь лучше воли. Или, если хотите, — воля хуже лагеря.
Эти очерки — нѣсколько оптимистически окрашенная фотографія лагерной жизни. Оптимизмъ исходитъ изъ моихъ личныхъ переживаній и міроощущенія, а фотографія — оттого, что для антисовѣтски настроеннаго читателя агитація не нужна, а совѣтски настроенный — все равно ничему не повѣритъ. "И погромче насъ были витіи"... Энтузіастовъ не убавишь, а умнымъ — нужна не агитація, а фотографія. Вотъ, въ мѣру силъ моихъ, я ее и даю.
ВЪ БАРАКѢ
Представьте себѣ грубо сколоченный досчатый гробообразный ящикъ, длиной метровъ въ 50 и шириной метровъ въ 8. По серединѣ одной изъ длинныхъ сторонъ прорублена дверь. По серединѣ каждой изъ короткихъ — по окну. Больше оконъ нѣтъ. Стекла выбиты, и дыры позатыканы всякаго рода тряпьемъ. Таковъ баракъ съ внѣшней стороны.
Внутри, вдоль длинныхъ сторонъ барака, тянутся ряды сплошныхъ наръ — по два этажа съ каждой стороны. Въ концахъ барака — по желѣзной печуркѣ, изъ тѣхъ, что зовутся времянками, румынками, буржуйками — нехитрое и, кажется, единственное изобрѣтеніе эпохи военнаго коммунизма. Днемъ это изобрѣтеніе не топится вовсе, ибо предполагается, что все населеніе барака должно пребывать на работѣ. Ночью надъ этимъ изобрѣтеніемъ сушится и тлѣетъ безконечное и безымянное вшивое тряпье — все, чѣмъ только можно обмотать человѣческое тѣло, лишенное обычной человѣческой одежды.
Печурка топится всю ночь. Въ радіусѣ трехъ метровъ отъ нея нельзя стоять, въ разстояніи десяти метровъ замерзаетъ вода. Бараки сколочены наспѣхъ изъ сырыхъ сосновыхъ досокъ. Доски разсохлись, въ стѣнахъ — щели, въ одну изъ ближайшихъ къ моему ложу я свободно просовывалъ кулакъ. Щели забиваются всякаго рода тряпьемъ, но его мало, да и во время періодическихъ обысковъ ВОХР тряпье это выковыриваетъ вонъ, и вѣтеръ снова разгуливаетъ по бараку. Баракъ освѣщенъ двумя керосиновыми коптилками, долженствующими освѣщать хотя бы окрестности печурокъ. Но такъ какъ стеколъ нѣтъ, то лампочки мигаютъ этакими одинокими свѣтлячками. По вечерамъ, когда баракъ начинаетъ наполняться пришедшей съ работы мокрой толпой (баракъ въ среднемъ расчитанъ на 300 человѣкъ), эти коптилки играютъ только роль маяковъ, указующихъ иззябшему лагернику путь къ печуркѣ сквозь клубы морознаго пара и махорочнаго дыма.
Изъ мебели — на баракъ полагается два длинныхъ, метровъ по десять, стола и четыре такихъ же скамейки. Вотъ и все.
И вотъ мы, послѣ ряда приключеній и передрягъ, угнѣздились, наконецъ, на нарахъ, разложили свои рюкзаки, отнюдь не распаковывая ихъ, ибо по всему бараку шныряли урки, и смотримъ на человѣческое мѣсиво, съ криками, руганью и драками, расползающееся по темнымъ закоулкамъ барака.
Повторяю, на волѣ я видалъ бараки и похуже. Но этотъ оставилъ особо отвратительное впечатлѣніе. Бараки на подмосковныхъ торфяникахъ были на много хуже уже по одному тому, что они были семейные. Или землянки рабочихъ въ Донбассѣ. Но тамъ походишь, посмотришь, выйдешь на воздухъ, вдохнешь полной грудью и скажешь: ну-ну, вотъ тебѣ и отечество трудящихся... А здѣсь придется не смотрѣть, а жить. "Двѣ разницы"... Одно — когда зубъ болитъ у ближняго вашего, другое — когда вамъ не даетъ житья ваше дупло...
Мнѣ почему-то вспомнились пренія и комиссіи по проектированію новыхъ городовъ. Проектировался новый соціалистическій Магнитогорскъ — тоже не многимъ замѣчательнѣе ББК. Баракъ для мужчинъ, баракъ для женщинъ. Кабинки для выполненія функцій по воспроизводству соціалистической рабочей силы... Дѣти забираются и родителей знать не должны. Ну, и такъ далѣе. Я обозвалъ эти "функцій" соціалистическимъ стойломъ. Авторъ проекта небезызвѣстный Сабсовичъ, обидѣлся сильно, и я уже подготовлялся было къ значительнымъ непріятностямъ, когда въ защиту соціалистическихъ производителей выступила Крупская, и проектъ былъ объявленъ "лѣвымъ загибомъ". Или, говоря точнѣе, "лѣвацкимъ загибомъ." Коммунисты не могутъ допустить, чтобы въ этомъ мірѣ было что-нибудь, стоящее лѣвѣе ихъ. Для спасенія дѣвственности коммунистической лѣвизны пущенъ въ обращеніе терминъ "лѣвацкій". Ежели уклонъ вправо — такъ это будетъ "правый уклонъ". А ежели влѣво — такъ это будетъ уже "лѣвацкій". И причемъ, не уклонъ, а "загибъ"...
Не знаю, куда загнули въ лагерѣ: вправо или въ "лѣвацкую" сторону. Но прожить въ этакой грязи, вони, тѣснотѣ, вшахъ, холодѣ и голодѣ цѣлыхъ полгода? О, Господи!..
Мои не очень оптимистическія размышленія прервалъ чей-то пронзительный крикъ:
— Братишки... обокрали... Братишечки, помогите...
По тону слышно, что украли послѣднее. Но какъ тутъ поможешь?.. Тьма, толпа, и въ толпѣ змѣйками шныряютъ урки. Крикъ тонетъ въ общемъ шумѣ и въ заботахъ о своей собственной шкурѣ и о своемъ собственномъ мѣшкѣ... Сквозь дыры потолка на насъ мирно капаетъ тающій снѣгъ...
Юра вдругъ почему-то засмѣялся.
— Ты это чего?
— Вспомнилъ Фредди. Вотъ его бы сюда...
Фредъ — нашъ московскій знакомый — весьма дипломатическій иностранецъ. Плохо поджаренныя утреннія гренки портятъ ему настроеніе на весь день... Его бы сюда? Повѣсился бы.
— Конечно, повѣсился бы, — убѣжденно говоритъ Юра.
А мы вотъ не вѣшаемся. Вспоминаю свои ночлеги на крышѣ вагона, на Лаптарскомъ перевалѣ и даже въ Туркестанской "красной Чай-Ханэ"... Ничего – живъ...
БАНЯ И БУШЛАТЪ
Около часу ночи насъ разбудили крики:
— А ну, вставай въ баню!..
Въ баракѣ стояло человѣкъ тридцать вохровцевъ: никакъ не отвертѣться... Спать хотѣлось смертельно. Только что какъ-то обогрѣлись, плотно прижавшись другъ къ другу и накрывшись всѣмъ, чѣмъ можно. Только что начали дремать — и вотъ... Точно не могли другого времени найти для бани.
Мы топаемъ куда-то версты за три, къ какому-то полустанку, около котораго имѣется баня. Въ лагерѣ съ баней строго. Лагерь боится эпидемій, и "санитарная обработка" лагерниковъ производится съ безпощадной неуклонностью. Принципіально бани устроены неплохо: вы входите, раздѣваетесь, сдаете платье на храненіе, а бѣлье — на обмѣнъ на чистое. Послѣ мытья выходите въ другое помѣщеніе, получаете платье и чистое бѣлье. Платье, кромѣ того, пропускается и черезъ дезинфекціонную камеру. Бани фактически поддерживаютъ нѣкоторую физическую чистоту. Мыло, во всякомъ случаѣ, даютъ, а на коломенскомъ заводѣ даже повара мѣсяцами обходились безъ мыла: не было...
Но скученность и тряпье дѣлаютъ борьбу "со вшой" дѣломъ безнадежнымъ... Она плодится и множится, обгоняя всякія плановыя цифры.
Мы ждемъ около часу въ очереди, на дворѣ, разумѣется. Потомъ, въ предбанникѣ двое юнцовъ съ тупыми машинками лишаютъ насъ всякихъ волосяныхъ покрововъ, въ томъ числѣ и тѣхъ, съ которыми обычные "мірскіе" парикмахеры дѣла никакого не имѣютъ. Потомъ, послѣ проблематическаго мытья — не хватило горячей воды — насъ выпихиваютъ въ какую-то примостившуюся около бани палатку, гдѣ такъ же холодно, какъ и на дворѣ...
Бѣлье мы получаемъ только черезъ полчаса, а платье изъ дезинфекціи — черезъ часъ. Мы мерзнемъ такъ, какъ и въ теплушкѣ не мерзли... Мой сосѣдъ по нарамъ поплатился воспаленіемъ легкихъ. Мы втроемъ цѣлый часъ усиленно занимались боксерской тренировкой — то, что называется "бой съ тѣнью", и выскочили благополучно.
Послѣ бани, дрожа отъ холода и не попадая зубомъ на зубъ, мы направляемся въ лагерную каптерку, гдѣ намъ будутъ выдавать лагерное обмундированіе. ББК — лагерь привиллегированный. Его подпорожское отдѣленіе объявлено сверхударной стройкой — постройка гидростанціи на рѣкѣ Свири. Слѣдовательно, на какое-то обмундированіе, дѣйствительно, расчитывать можно.
Снова очередь у какого-то огромнаго сарая, изнутри освѣщеннаго электричествомъ. У дверей — "попка" съ винтовкой. Мы отбиваемся отъ толпы, подходимъ къ попкѣ, и я говорю авторитетнымъ тономъ:
— Товарищъ — вотъ этихъ двухъ пропустите...
И самъ ухожу.
Попка пропускаетъ Юру и Бориса.
Черезъ пять минутъ я снова подхожу къ дверямъ:
— Вызовите мнѣ Синельникова...
Попка чувствуетъ: начальство.
— Я, товарищъ, не могу... Мнѣ здѣсь приказано стоять, зайдите сами...
И я захожу. Въ сараѣ все-таки теплѣе, чѣмъ на дворѣ...
Сарай набитъ плотной толпой. Гдѣ-то въ глубинѣ его — прилавокъ, надъ прилавкомъ мелькаютъ какія-то одѣянія и слышенъ неистовый гвалтъ. По закону каждый новый лагерникъ долженъ получить новое казенное обмундированіе, все съ ногъ до головы. Но обмундированія вообще на хватаетъ, а новаго — тѣмъ болѣе. Въ исключительныхъ случаяхъ выдается "первый срокъ", т.е. совсѣмъ новыя вещи, чаще — "второй срокъ" старое, но не рваное. И въ большинствѣ случаевъ — "третій срокъ": старое и рваное. Приблизительно половина новыхъ лагерниковъ не получаетъ вовсе ничего — работаетъ въ своемъ собственномъ...
За прилавкомъ мечутся человѣкъ пять какихъ-то каптеровъ, за отдѣльнымъ столикомъ сидитъ нѣкто вродѣ завѣдующаго. Онъ-то и устанавливаетъ, что кому дать и какого срока. Получатели торгуются и съ нимъ, и съ каптерами, демонстрируютъ "собственную" рвань, умоляютъ дать что-нибудь поцѣлѣе и потеплѣе. Глазъ завсклада пронзителенъ и неумолимъ, и приговоры его, повидимому, обжалованію не подлежатъ.
— Ну, тебя по рожѣ видно, что промотчикъ, — говоритъ онъ какому-то уркѣ. — Катись катышкомъ.
— Товарищъ начальникъ!.. Ей-Богу...
— Катись, катись, говорятъ тебѣ. Слѣдующій.
"Слѣдующій" нажимаетъ на урку плечомъ. Урка кроетъ матомъ. Но онъ уже отжатъ отъ прилавка, и ему только и остается, что на почтительной дистанціи потрясать кулаками и позорить завскладовскихъ родителей. Передъ завскладомъ стоитъ огромный и совершенно оборванный мужикъ.
— Ну, тебя, сразу видно, мать безъ рубашки родила. Такъ съ тѣхъ поръ безъ рубашки и ходишь? Совсѣмъ голый... Когда это васъ, сукиныхъ дѣтей, научатъ — какъ берутъ въ ГПУ, такъ сразу бери изъ дому все, что есть.
— Гражданинъ начальникъ, — взываетъ крестьянинъ, — и дома, почитай, голые ходимъ. Дѣтишкамъ, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечѣмъ...
— Ничего, не плачь, и дѣтишекъ скоро сюда заберутъ.
Крестьянинъ получаетъ второго и третьяго срока бушлатъ, штаны, валенки, шапку и рукавицы. Дома, дѣйствительно, онъ такъ одѣтъ не былъ. У стола появляется еще одинъ урка.
— А, мое вамъ почтеніе, — иронически привѣтствуетъ его завъ.
— Здравствуйте вамъ, — съ неубѣдительной развязностью отвѣчаетъ урка.
— Не дали погулять?
— Что, развѣ помните меня? — съ заискивающей удивленностью спрашиваетъ урка. — Глазъ у васъ, можно сказать...
— Да, такой глазъ, что ничего ты не получишь. А ну, проваливай дальше...
— Товарищъ завѣдующій, — вопитъ урка въ страхѣ, — такъ посмотрите же — я совсѣмъ голый... Да поглядите...
Театральнымъ жестомъ — если только бываютъ такіе театральные жесты — урка подымаетъ подолъ своего френча и изъ подъ подола глядитъ на зава голое и грязное пузо.
— Товарищъ завѣдующій, — продолжаетъ вопить урка, — я же такъ безъ одежи совсѣмъ къ чертямъ подохну.
— Ну, и дохни ко всѣмъ чертямъ.
Урку съ его голымъ пузомъ оттираютъ отъ прилавка. Подходитъ группа рабочихъ. Всѣ они въ сильно поношенныхъ городскихъ пальто, никакъ не приноровленныхъ ни къ здѣшнимъ мѣстамъ, ни къ здѣшней работѣ. Они получаютъ — кто валенки, кто тѣлогрѣйку (ватный пиджачокъ), кто рваный бушлатъ. Наконецъ, передъ завскладомъ выстраиваемся всѣ мы трое. Завъ скорбно оглядываетъ и насъ, и наши очки.
— Вамъ лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать.
Въ глазахъ зава я вижу какой-то сочувственный совѣтъ и соглашаюсь. Юра — онъ еле на ногахъ стоитъ отъ усталости — предлагаетъ заву другой варіантъ:
— Вы бы насъ къ какой-нибудь работѣ пристроили. И вамъ лучше, и намъ не такъ тошно.
— Это — идея...
Черезъ нѣсколько минутъ мы уже сидимъ за прилавкомъ и приставлены къ какимъ-то вѣдомостямъ: бушлатъ Пер. — 1, штаны III ср. — 1 и т.д.
Наше участіе ускорило операцію выдачи почти вдвое. Часа черезъ полтора эта операція была закончена, и завъ подошелъ къ намъ. Отъ его давешняго балагурства не осталось и слѣда. Передо мной былъ безконечно, смертельно усталый человѣкъ. На мой вопросительный взглядъ онъ отвѣтилъ:
— Вотъ ужъ третьи сутки на ногахъ. Все одѣваемъ. Завтра кончимъ — все равно ничего уже не осталось. Да, — спохватился онъ, — васъ вѣдь надо одѣть. Сейчасъ вамъ подберутъ. Вчера прибыли?
— Да, вчера.
— И на долго?
— Говорятъ, лѣтъ на восемь.
— И статьи, вѣроятно, звѣрскія?
— Да, статьи подходящія.
— Ну, ничего, не унывайте. Знаете, какъ говорятъ нѣмцы: Mut verloren — alles verloren. Устроитесь. Тутъ, если интеллигентный человѣкъ и не совсѣмъ шляпа — не пропадетъ. Но, конечно, веселаго мало.
— А много веселаго на волѣ?
— Да, и на волѣ — тоже. Но тамъ — семья. Какъ она живетъ — Богъ ее знаетъ... А я здѣсь уже пятый годъ... Да.
— На міру и смерть красна, — кисло утѣшаю я.
— Очень ужъ много этихъ смертей... Вы, видно, родственники.
Я объясняю.
— Вотъ это удачно. Вдвоемъ — на много легче. А ужъ втроемъ... А на волѣ у васъ тоже семья?
— Никого нѣтъ.
— Ну, тогда вамъ пустяки. Самое горькое — это судьба семьи.
Намъ приносятъ по бушлату, парѣ штановъ и прочее — полный комплектъ перваго срока. Только валенокъ на мою ногу найти не могутъ.
— Зайдите завтра вечеромъ съ задняго хода. Подыщемъ.
Прощаясь, мы благодаримъ зава.
— И совершенно не за что, — отвѣчаетъ онъ. — Черезъ мѣсяцъ вы будете дѣлать то же самое. Это, батенька, называется классовая солидарность интеллигенціи. Чему-чему, а ужъ этому большевики насъ научили.
— Простите, можно узнать вашу фамилію?
Завъ называетъ ее. Въ литературномъ мірѣ Москвы это весьма небезызвѣстная фамилія.
— И вашу фамилію я знаю, — говоритъ завъ. Мы смотримъ другъ на друга съ ироническимъ сочувствіемъ...
— Вотъ еще что: васъ завтра попытаются погнать въ лѣсъ, дрова рубить. Такъ вы не ходите.
— А какъ не пойти? Погонятъ.
— Плюньте и не ходите.
— Какъ тутъ плюнешь?
— Ну, вамъ тамъ будетъ виднѣе. Какъ-то нужно изловчиться. На лѣсныхъ работахъ можно застрять надолго. А если отвертитесь — черезъ день-два будете устроены на какой-то приличной работѣ. Конечно, если считать этотъ кабакъ приличной работой.
— А подъ арестъ не посадятъ?
— Кто васъ будетъ сажать? Такой же дядя въ очкахъ, какъ и вы? Очень мало вѣроятно. Старайтесь только не попадаться на глаза всякой такой полупочтенной и полупартійной публикѣ. Если у васъ развито совѣтское зрѣніе — вы разглядите сразу...
Совѣтское зрѣніе было у меня развито до изощренности. Это — тотъ сортъ зрѣнія, который, въ частности, позволяетъ вамъ отличить безпартійную публику отъ партійной или "полупартійной". Кто его знаетъ, какія внѣшнія отличія существуютъ у этихъ, столь неравныхъ и количественно, и юридически категорій. Можетъ быть, тутъ играетъ роль то обстоятельство, что коммунисты и иже съ ними — единственная соціальная прослойка, которая чувствуетъ себя въ Россіи, какъ у себя дома. Можетъ быть, та подозрительная, вѣчно настороженная напряженность человѣка, у котораго дѣла въ этомъ домѣ обстоятъ какъ-то очень неважно, и подозрительный нюхъ подсказываетъ въ каждомъ углу притаившагося врага... Трудно это объяснить, но это чувствуется...
На прощанье завъ даетъ намъ нѣсколько адресовъ: въ такомъ-то баракѣ живетъ группа украинскихъ профессоровъ, которые уже успѣли здѣсь окопаться и обзавестись кое-какими связями. Кромѣ того, въ Подпорожьи, въ штабѣ отдѣленія, имѣются хорошіе люди X, Y, и Z, съ которыми онъ, завъ, постарается завтра о насъ поговорить. Мы сердечно прощаемся съ завомъ и бредемъ къ себѣ въ баракъ, увязая въ снѣгу, путаясь въ обезкураживающемъ однообразіи бараковъ.
Послѣ этого сердечнаго разговора наша берлога кажется особенно гнусной...
ОБСТАНОВКА ВЪ ОБЩЕМЪ И ЦѢЛОМЪ
Изъ разговора въ складѣ мы узнали очень много весьма существенныхъ вещей. Мы находились въ Подпорожскомъ отдѣленіи ББК, но не въ самомъ Подпорожьи, а на лагерномъ пунктѣ "Погра". Сюда предполагалось свезти около 27.000 заключенныхъ. За послѣднія двѣ недѣли сюда прибыло шесть эшелоновъ, слѣдовательно, 10-12.000 народу, слѣдовательно, по всему лагпункту свирѣпствовалъ невѣроятный кабакъ и, слѣдовательно, всѣ лагерныя заведенія испытывали острую нужду во всякаго рода культурныхъ силахъ. Между тѣмъ, по лагернымъ порядкамъ всякая такая культурная сила — совершенно независимо отъ ея квалификаціи — немедленно направлялась на "общія работы", т.е. на лѣсозаготовки. Туда отправлялись, и врачи, и инженеры, и профессора. Интеллигенція всѣхъ этихъ шести эшелоновъ рубила гдѣ-то въ лѣсу дрова.
Самъ по себѣ процессъ этой рубки насъ ни въ какой степени не смущалъ. Даже больше — при нашихъ физическихъ данныхъ, лѣсныя работы для насъ были бы легче и спокойнѣе, чѣмъ трепка нервовъ въ какой-нибудь канцеляріи. Но для насъ дѣло заключалось вовсе не въ легкости или трудности работы. Дѣло заключалось въ томъ, что, попадая на общія работы, мы превращались въ безличныя единицы той "массы", съ которой совѣтская власть и совѣтскій аппаратъ никакъ не церемонится. Находясь въ "массахъ", человѣкъ попадаетъ въ тотъ конвейеръ механической и механизированной, безсмысленной и безпощадной жестокости, который дѣйствуетъ много хуже любого ГПУ. Здѣсь, въ "массѣ", человѣкъ теряетъ всякую возможность распоряжаться своей судьбой, какъ-то лавировать между зубцами этого конвейера. Попавъ на общія работы, мы находились бы подъ вѣчной угрозой переброски куда-нибудь въ совсѣмъ неподходящее для бѣгства мѣсто, разсылки насъ троихъ по разнымъ лагернымъ пунктамъ. Вообще "общія работы" таили много угрожающихъ возможностей. А разъ попавъ на нихъ, можно было бы застрять на мѣсяцы. Отъ общихъ работъ нужно было удирать — даже и путемъ весьма серьезнаго риска.
BOBA ПРИСПОСАБЛИВАЕТСЯ
Мы вернулись "домой" въ половинѣ пятаго утра. Только что успѣли улечься и обогрѣться — насъ подняли крики:
— А ну, вставай...
Было шесть часовъ утра. На дворѣ — еще ночь. Въ щели барака воетъ вѣтеръ. Лампочки еле коптятъ. Въ барачной тьмѣ начинаютъ копошиться невыспавшіеся, промершіе, голодные люди. Дежурные бѣгутъ за завтракомъ — по стакану ячменной каши на человѣка, разумѣется, безъ всякаго признака жира. Каша "сервируется" въ одномъ бачкѣ на 15 человѣкъ. Казенныхъ ложекъ нѣтъ. Надъ каждымъ бачкомъ наклоняется по десятку человѣкъ, поспѣшно запихивающихъ въ ротъ мало съѣдобную замазку и ревниво наблюдающихъ за тѣмъ, чтобы никто не съѣлъ лишней ложки. Порціи раздѣлены на глазъ, по дну бачка. За спинами этого десятка стоятъ остальные участники пиршества, взирающіе на обнажающееся дно бачка еще съ большей ревностью и еще съ большей жадностью. Это — тѣ, у кого своихъ ложекъ нѣтъ. Они ждутъ "смѣны". По бараку мечутся люди, какъ-то не попавшіе ни въ одну "артель". Они взываютъ о справедливости и объ ѣдѣ. Но взывать въ сущности не къ кому. Они остаются голодными.
— Въ лагерѣ такой порядокъ, — говоритъ какой-то рабочій одной изъ такихъ неприкаянныхъ голодныхъ душъ, — такой порядокъ, что не зѣвай. А прозѣвалъ — вотъ и будешь сидѣть не ѣвши: и тебѣ наука, и совѣтской власти больше каши останется.
Наша продовольственная "артель" возглавляется Борисомъ и поэтому организована образцово. Борисъ самъ смотался за кашей, какъ-то ухитрился выторговать нѣсколько больше, чѣмъ полагалось, или во всякомъ случаѣ, чѣмъ получили другіе, изъ щепокъ настругали лопаточекъ, которыя замѣнили недостающія ложки... Впрочемъ, самъ Борисъ этой каши такъ и не ѣлъ: нужно было выкручиваться отъ этихъ самыхъ дровъ. Техникъ Лепешкинъ, котораго мы въ вагонѣ спасли отъ урокъ, былъ назначенъ бригадиромъ одной изъ бригадъ. Первой частью нашего стратегическаго плана было попасть въ его бригаду. Это было совсѣмъ просто. Дальше, Борисъ объяснилъ ему, что идти рубить дрова мы не собираемся ни въ какомъ случаѣ и что дня на три нужно устроить какую-нибудь липу. Помимо всего прочаго, одинъ изъ насъ троихъ все время будетъ дежурить у вещей — кстати, будетъ караулить и вещи его, Лепешкина.
Лепешкинъ былъ человѣкъ опытный. Онъ уже два года просидѣлъ въ ленинградскомъ концлагерѣ, на стройкѣ дома ОГПУ. Онъ внесъ насъ въ списокъ своей бригады, но при перекличкѣ фамилій нашихъ выкликать не будетъ. Намъ оставалось: а) не попасть въ строй при перекличкѣ и отправкѣ бригады и б) урегулировать вопросъ съ дневальнымъ, на обязанности котораго лежала провѣрка всѣхъ оставшихся въ баракѣ съ послѣдующимъ заявленіемъ выше стоящему начальству. Была еще опасность нарваться на начальника колонны, но его я уже видѣлъ, правда, мелькомъ, видъ у него былъ толковый, слѣдовательно, какъ-то съ нимъ можно было сговориться.
Отъ строя мы отдѣлались сравнительно просто: на дворѣ было еще темно, мы, выйдя изъ двери барака, завернули къ уборной, оттуда — дальше, минутъ сорокъ околачивались по лагерю съ чрезвычайно торопливымъ и дѣловымъ видомъ. Когда послѣдніе хвосты колонны исчезли, мы вернулись въ баракъ, усыпили совѣсть дневальнаго хорошими разговорами, торгсиновской папиросой и обѣщаніемъ написать ему заявленіе о пересмотрѣ дѣла. Напились кипятку безъ сахару, но съ хлѣбомъ, и легли спать.
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ВСТРѢЧА
Проснувшись, мы устроили военный совѣтъ. Было рѣшено: я и Юра идемъ на развѣдку. Борисъ остается на дежурствѣ. Во-первыхъ — Борисъ не хотѣлъ быть мобилизованнымъ въ качествѣ врача, ибо эта работа на много хуже лѣсоразработокъ — преимущественно по ея моральной обстановкѣ, и во-вторыхъ, можно было ожидать всякаго рода уголовныхъ налетовъ. Въ рукопашномъ же смыслѣ Борисъ стоилъ хорошаго десятка урокъ, я и Юра на такое количество претендовать не могли.
И вотъ мы съ Юрой солидно и медлительно шествуемъ по лагерной улицѣ. Не Богъ вѣсть какая свобода, но все-таки можно пойти направо и можно пойти налѣво. Послѣ корридоровъ ГПУ, надзирателей, конвоировъ и прочаго — и это удовольствіе... Вотъ шествуемъ мы такъ — и прямо навстрѣчу намъ чортъ несетъ начальника колонны.
Я вынимаю изъ кармана коробку папиросъ. Юра начинаетъ говоритъ по англійски. Степенно и неторопливо мы шествуемъ мимо начальника колонны и вѣжливо — одначе, такъ сказать, съ чувствомъ собственнаго достоинства, какъ если бы это было на Невскомъ проспектѣ — приподымаемъ свои кепки. Начальникъ колонны смотритъ на насъ удивленно, но корректно беретъ подъ козырекъ. Я увѣренъ, что онъ насъ не остановитъ. Но шагахъ въ десяти за нами скрипъ его валенокъ по снѣгу замолкаетъ. Я чувствую, что начальникъ колонны остановился и недоумѣваетъ, почему мы не на работѣ и стоитъ ли ему насъ остановить и задать намъ сей нескромный вопросъ. Неужели я ошибся? Но, нѣтъ, скрипъ валенокъ возобновляется и затихаетъ вдали. Психологія — великая вещь.
А психологія была такая: начальникъ колонны, конечно, — начальникъ, но, какъ и всякій совѣтскій начальникъ — хлибокъ и неустойчивъ. Ибо и здѣсь, и на волѣ закона въ сущности нѣтъ. Есть административное соизволеніе. Онъ можетъ на законномъ и еще болѣе на незаконномъ основаніи сдѣлать людямъ, стоящимъ на низахъ, цѣлую массу непріятностей. Но такую же массу непріятностей могутъ надѣлать ему люди, стоящіе на верхахъ.
По собачьей своей должности начальникъ колонны непріятности дѣлать обязанъ. Но собачья должность вырабатываетъ — хотя и не всегда — и собачій нюхъ; непріятности, даже самыя законныя можно дѣлать только тѣмъ, отъ кого отвѣтной непріятности произойти не можетъ.
Теперь представьте себѣ возможно конкретнѣе психологію вотъ этого хлибкаго начальника колонны. Идутъ по лагерю двое этакихъ дядей, только что прибывшихъ съ этапомъ. Ясно, что они должны быть на работахъ въ лѣсу, и ясно, что они отъ этихъ работъ удрали. Однако, дяди одѣты хорошо. Одинъ изъ нихъ куритъ папиросу, какія и на волѣ куритъ самая верхушка. Видъ — интеллигентный и, можно сказать, спецовскій. Походка увѣренная, и при встрѣчѣ съ начальствомъ — смущенія никакого. Скорѣе этакая покровительственная вѣжливость. Словомъ, люди, у которыхъ, очевидно, есть какія-то основанія держаться этакъ независимо. Какія именно — чортъ ихъ знаетъ, но, очевидно, есть.
Теперь — дальше. Остановить этихъ дядей и послать ихъ въ лѣсъ, а то и подъ арестъ — рѣшительно ничего не стоитъ. Но какой толкъ? Административнаго капитала на этомъ никакого не заработаешь. А рискъ? Вотъ этотъ дядя съ папиросой во рту черезъ мѣсяцъ, а можетъ быть, и черезъ день будетъ работать инженеромъ, плановикомъ, экономистомъ. И тогда всякая непріятность, хотя бы самая законнѣйшая, воздается начальнику колонны сторицей. Но даже возданная, хотя бы и въ ординарномъ размѣрѣ, она ему ни къ чему не нужна. И какого чорта ему рисковать?
Я этого начальника видалъ и раньше. Лицо у него было толковое. И я былъ увѣренъ, что онъ пройдетъ мимо. Кстати мѣсяцъ спустя я уже дѣйствительно имѣлъ возможность этого начальника вздрючить такъ, что ему небо въ овчинку бы показалось. И на весьма законномъ основаніи. Такъ что онъ умно сдѣлалъ, что прошелъ мимо.
Съ людьми безтолковыми хуже.
ТЕОРІЯ ПОДВОДИТЪ
Въ тотъ же день совѣтская психологическая теорія чуть меня не подвела.
Я шелъ одинъ и услышалъ рѣзкій окликъ:
— Эй, послушайте что вы по лагерю разгуливаете?
Я обернулся и увидѣлъ того самого старичка съ колючими усами, начальника санитарной части лагеря, который вчера встрѣчалъ нашъ эшелонъ. Около него — еще три какихъ-то полуначальственнаго вида дяди. Видно, что старичекъ иззябъ до костей и что печень у него не въ порядкѣ. Я спокойно, неторопливо, но отнюдь не почтительно, а такъ, съ видомъ нѣкотораго незаинтересованнаго любопытства подхожу къ нему. Подхожу и думаю: а что же мнѣ, въ сущности, дѣлать дальше?
Потомъ я узналъ, что это былъ крикливый и милѣйшій старичекъ, докторъ Шуквецъ, отбарабанившій уже четыре года изъ десяти, никого въ лагерѣ не обидѣвшій, но, вѣроятно, отъ плохой печени и еще худшей жизни иногда любивши поорать. Но ничего этого я еще не зналъ. И старичекъ тоже не могъ знать, что я незаконно болтаюсь по лагерю не просто такъ, а съ совершенно конкретными цѣлями побѣга заграницу. И что успѣхъ моихъ мѣропріятій въ значительной степени зависитъ отъ того, въ какой степени на меня можно будетъ или нельзя будетъ орать.
И я рѣшаю идти на арапа.
— Что это вамъ здѣсь курортъ или концлагерь? — продолжаетъ орать старичекъ. — Извольте подчиняться лагерной дисциплинѣ! Что это за безобразіе! Шатаются по лагерю, нарушаютъ карантинъ.
Я смотрю на старичка съ прежнимъ любопытствомъ, внимательно, но отнюдь не испуганно, даже съ нѣкоторой улыбкой. Но на душѣ у меня было далеко не такъ спокойно, какъ на лицѣ. Ужъ отсюда-то, со стороны доктора, такого пассажа я никакъ не ожидалъ. Но что же мнѣ дѣлать теперь? Достаю изъ кармана свою образцово-показательную коробку папиросъ.
— Видите-ли, товарищъ докторъ. Если васъ интересуютъ причины моихъ прогулокъ по лагерю, думаю, — что начальникъ отдѣленія дастъ вамъ исчерпывающую информацію. Я былъ вызванъ къ нему.
Начальникъ отдѣленія — это звучитъ гордо. Провѣрять меня старичекъ, конечно, не можетъ, да и не станетъ. Должно же у него мелькнуть подозрѣніе, что, если меня на другой день послѣ прибытія съ этапа вызываетъ начальникъ отдѣленія, — значитъ, я не совсѣмъ рядовой лагерникъ. А мало ли какія шишки попадаютъ въ лагерь?
— Нарушать карантина никто не имѣетъ права. И начальникъ отдѣленія — тоже, — продолжаетъ орать старичекъ, но все-таки, тономъ пониже. Полуначальственнаго вида дяди, стоящіе за его спиной, улыбаются мнѣ сочувственно.
— Согласитесь сами, товарищъ докторъ: я не имѣю рѣшительно никакой возможности указывать начальнику отдѣленія на то, что онъ имѣетъ право дѣлать и чего не имѣетъ права. И потомъ, вы сами знаете, въ сущности карантина нѣтъ никакого...
— Вотъ потому и нѣтъ, что всякіе милостивые государи, вродѣ васъ, шатаются по лагерю... А потомъ, санчасть отвѣчать должна. Извольте немедленно отправляться въ баракъ.
— А мнѣ приказано вечеромъ быть въ штабѣ. Чье же приказаніе я долженъ нарушить?
Старичекъ явственно смущенъ. Но и отступать ему неохота.
— Видите ли докторъ, — продолжаю я въ конфиденціально-сочувственномъ тонѣ... — Положеніе, конечно, идіотское. Какая тутъ изоляція, когда нѣсколько сотъ дежурныхъ все равно лазятъ по всему лагерю — на кухни, въ хлѣборѣзку, въ коптерку... Неорганизованность. Безсмыслица. Съ этимъ, конечно, придется бороться. Вы курите? Можно вамъ предложить?
— Спасибо, не курю.
Дяди полуначальственнаго вида берутъ по папиросѣ.
— Вы инженеръ?
— Нѣтъ, плановикъ.
— Вотъ тоже всѣ эти плановики и ихъ дурацкіе планы. У меня по плану должно быть двѣнадцать врачей, а нѣтъ ни одного.
— Ну, это, значитъ, ГПУ недопланировало. Въ Москвѣ кое-какіе врачи еще и по улицамъ ходятъ...
— А вы давно изъ Москвы?
Черезъ минутъ десять мы разстаемся со старичкомъ, пожимая другъ другу руки. Я обѣщаю ему въ своихъ "планахъ" предусмотрѣть необходимость жестокаго проведенія карантинныхъ правилъ. Знакомились съ полуначальственными дядями: одинъ — санитарный инспекторъ Погры, и два — какихъ-то инженера. Одинъ изъ нихъ задерживается около меня, прикуривая потухшую папиросу.
— Вывернулись вы ловко... Дѣло только въ томъ, что начальника отдѣленія сейчасъ на Погрѣ нѣтъ.
— Теоретически можно допустить, что я говорилъ съ нимъ по телефону... А впрочемъ, что подѣлаешь. Приходится рисковать...
— А старичка вы не бойтесь. Милѣйшей души старичекъ. Въ преферансъ играете? Заходите въ кабинку, сымпровизируемъ пульку. Кстати, и о Москвѣ подробнѣе разскажете.
ЧТО ЗНАЧИТЪ РАЗГОВОРЪ ВСЕРЬЕЗЪ
Большое двухъэтажное деревянное зданіе. Внутри — закоулки, комнатки, перегородки, фанерныя, досчатыя, гонтовыя. Все заполнено людьми, истощенными недоѣданіемъ, безсонными ночами, непосильной работой, вѣчнымъ дерганіемъ изъ стороны въ сторону "ударниками", "субботниками", "кампаніями"... Холодъ, махорочный дымъ, чадъ и угаръ отъ многочисленныхъ жестяныхъ печурокъ. Двери съ надписями ПЭО, ОАО, УРЧ, КВЧ... Пойди, разберись, что это значитъ: планово-экономическій отдѣлъ, общеадминистративный отдѣлъ, учетно-распредѣлительная часть, культурно-воспитательная часть... Я обхожу эти вывѣски. ПЭО — годится, но тамъ никого изъ главковъ нѣтъ. ОАО — не годится. УРЧ — къ чертямъ. КВЧ — подходяще. Заворачиваю въ КВЧ.
Въ начальникѣ КВЧ узнаю того самаго расторопнаго юношу съ побѣлѣвшими ушами, который распинался на митингѣ во время выгрузки эшелона. При ближайшемъ разсмотрѣніи онъ оказывается не такимъ ужъ юношей. Толковое лицо, смышленные, чуть насмѣшливые глаза.
— Ну, съ этимъ можно говорить всерьезъ, — думаю я.
Терминъ же "разговоръ всерьезъ" нуждается въ очень пространномъ объясненіи, иначе ничего не будетъ понятно.
Дѣло заключается — говоря очень суммарно — въ томъ, что изъ ста процентовъ усилій, затрачиваемыхъ совѣтской интеллигенціей, — девяносто идутъ совершенно впустую. Всякій совѣтскій интеллигентъ обвѣшанъ неисчислимымъ количествомъ всякаго принудительнаго энтузіазма, всякой халтуры, невыполнимыхъ заданій, безчеловѣчныхъ требованій.
Представьте себѣ, что вы врачъ какой-нибудь больницы, не московской "показательной" и прочее, а рядовой, провинціальной. Отъ васъ требуется, чтобы вы хорошо кормили вашихъ больныхъ, чтобы вы хорошо ихъ лѣчили, чтобы вы вели общественно-воспитательную работу среди санитарокъ, сторожей и сестеръ, поднимали трудовую дисциплину; организовывали соціалистическое соревнованіе и ударничество, источали свой энтузіазмъ и учитывали энтузіазмъ, истекающій изъ вашихъ подчиненныхъ, чтобы вы были полностью подкованы по части діалектическаго матеріализма и исторіи партіи, чтобы вы участвовали въ профсоюзной работѣ и стѣнгазетѣ, вели санитарную пропаганду среди окрестнаго населенія и т.д. и т.д.
Ничего этого вы въ сущности сдѣлать не можете. Не можете вы улучшить пищи, ибо ея нѣтъ, а и то, что есть, потихоньку подъѣдается санитарками, которыя получаютъ по 37 рублей въ мѣсяцъ и, не воруя, жить не могутъ. Вы не можете лѣчить, какъ слѣдуетъ, ибо медикаментовъ у васъ нѣтъ: вмѣсто іода идутъ препараты брома, вмѣсто хлороформа — хлоръ-этилъ (даже для крупныхъ операцій), вмѣсто каломели — глауберовая соль. Нѣтъ перевязочныхъ матеріаловъ, нѣтъ инструментарія. Но сказать оффиціально: что всего этого у васъ нѣтъ — вы не имѣете права, это называется "дискредитаціей власти". Вы не можете организовать соціалистическаго соревнованія не только потому, что оно — вообще вздоръ, но и потому, что, если бы за него взялись мало-мальски всерьезъ, — у васъ ни для чего другого времени не хватило бы. По этой же послѣдней причинѣ вы не можете ни учитывать чужого энтузіазма, ни "прорабатывать рѣшенія тысячу перваго съѣзда МОПР-а"...
Но вся эта чушь требуется не то, чтобы совсѣмъ всерьезъ, но чрезвычайно настойчиво. Совсѣмъ не нужно, чтобы вы всерьезъ проводили какое-то тамъ соціалистическое соревнованіе — приблизительно всякій дуракъ понимаетъ, что это ни къ чему. Однако, необходимо, чтобы вы дѣлали видъ, что это соревнованіе проводится на всѣ сто процентовъ. Это понимаетъ приблизительно всякій дуракъ, но этого не понимаетъ такъ называемый совѣтскій активъ, который на всѣхъ этихъ мопрахъ, энтузіазмахъ и ударничествахъ воспитанъ, ничего больше не знаетъ и прицѣпиться ему въ жизни больше не за что.
Теперь представьте себѣ, что откуда-то вамъ на голову сваливается сотрудникъ, который всю эту чепуховину принимаетъ всерьезъ. Ему покажется недостаточнымъ, что договоръ о соцсоревнованіи мирно виситъ на стѣнкахъ и колупаевской, и разуваевской больницы. Онъ потребуетъ "черезъ общественность" или — еще хуже — черезъ партійную ячейку, чтобы вы реально провѣряли пункты этого договора. По совѣтскимъ "директивамъ" вы это обязаны дѣлать. Но въ этомъ договорѣ, напримѣръ, написано: обѣ соревнующіяся стороны обязуются довести до минимума количество паразитовъ. А ну-ка, попробуйте провѣрить, въ какой больницѣ вшей больше и въ какой меньше. А такихъ пунктовъ шестьдесятъ... Этотъ же безпокойный дядя возьметъ и ляпнетъ въ комячейкѣ: надо заставить нашего врача сдѣлать докладъ о діалектическомъ матеріализмѣ при желудочныхъ заболѣваніяхъ... Попробуйте, сдѣлайте!.. Безпокойный дядя замѣтитъ, что какая-то изсохшая отъ голода санитарка гдѣ-нибудь въ уголкѣ потихоньку вылизываетъ больничную кашу: и вотъ замѣтка въ какой-нибудь районной газетѣ: "Хищенія народной каши въ колупаевской больницѣ". А то и просто доносъ куда слѣдуетъ. И влетитъ вамъ по первое число, и отправятъ вашу санитарку въ концлагерь, а другую вы найдете очень не сразу... Или подыметъ безпокойный дядя скандалъ — почему у васъ санитарки съ грязными физіономіями ходятъ: антисанитарія. И не можете вы ему отвѣтить: сукинъ ты сынъ, ты же и самъ хорошо знаешь, что въ концѣ второй пятилѣтки — и то на душу населенія придется лишь по полкуска мыла въ годъ, откуда же я-то его возьму? Ну, и такъ далѣе. И вамъ никакого житья и никакой возможности работать, и персоналъ вашъ разбѣжится, и больные ваши будутъ дохнуть — и попадете вы въ концлагерь "за развалъ колупаевской больницы".
Поэтому-то при всякихъ дѣловыхъ разговорахъ установился между толковыми совѣтскими людьми принципъ этакаго хорошаго тона, заранѣе отметающаго какую бы то ни было серьезность какого бы то ни было энтузіазма и устанавливающаго такую приблизительно формулировку: лишь бы люди по мѣрѣ возможности не дохли, а тамъ чортъ съ нимъ со всѣмъ — и съ энтузіазмами, и со строительствами, и съ пятилѣтками.
Съ коммунистической точки зрѣнія — это вредительскій принципъ. Люди, которые сидятъ за вредительство, сидятъ по преимуществу за проведеніе въ жизнь именно этого принципа.
Бываетъ и сложнѣе. Этотъ же энтузіазмъ, принимающій формы такъ называемыхъ "соціалистическихъ формъ организаціи труда" рѣжетъ подъ корень самую возможность труда. Вотъ вамъ, хотя и мелкій, но вполнѣ, такъ сказать, историческій примѣръ:
1929-й годъ. Совѣтскіе спортивные кружки дышутъ на ладанъ. Ѣсть нечего, и людямъ не до спорта. Мы, группа людей, возглавлявшихъ этотъ спортъ, прилагаемъ огромныя усилія, чтобы хоть какъ-нибудь задержать процессъ этого развала, чтобы дать молодежи, если не тренировку всерьезъ, то хотя бы какую-нибудь возню на чистомъ воздухѣ, чтобы какъ-нибудь, хотя бы въ самой грошовой степени, задержать процессъ физическаго вырожденія... Въ странѣ одновременно съ ростомъ голода идетъ процессъ всяческаго полѣвѣнія. На этомъ процессѣ дѣлается много карьеръ...
Область физической культуры — не особо ударная область, и насъ пока не трогаютъ. Но вотъ группа какихъ-то активистовъ вылѣзаетъ на поверхность: позвольте, какъ это такъ? А почему физкультура у насъ остается аполитичной? Почему тамъ не ведется пропаганда за пятилѣтку, за коммунизмъ, за міровую революцію? И вотъ — проектъ: во всѣхъ занятіяхъ и тренировкахъ ввести обязательную десятиминутную бесѣду инструктора на политическія темы.
Всѣ эти "политическія темы" надоѣли публикѣ хуже всякой горчайшей рѣдьки — и такъ ими пичкаютъ и въ школѣ, и въ печати, и гдѣ угодно. Ввести эти бесѣды въ кружкахъ (вполнѣ добровольныхъ кружкахъ) значитъ — ликвидировать ихъ окончательно: никто не пойдетъ.
Словомъ, вопросъ объ этихъ десятиминуткахъ ставится на засѣданіи президіума ВЦСПС. "Активистъ" докладываетъ. Публика въ президіумѣ ВЦСПС — не глупая публика. Передъ засѣданіемъ я сказалъ Догадову (секретарь ВЦСПС);
— Вѣдь этотъ проектъ насъ безъ ножа зарѣжетъ.
— Замѣчательно идіотскій проектъ. Но...
Активистъ докладываетъ — публика молчитъ... Только Углановъ, тогда народный комиссаръ труда, какъ-то удивленно повелъ плечами:
— Да зачѣмъ же это?.. Рабочій приходитъ на водную станцію, скажемъ — онъ хочетъ плавать, купаться, на солнышкѣ полежать, отдохнуть, энергіи набраться... А вы ему и тутъ политбесѣду. По моему — не нужно это.
Такъ вотъ, годъ спустя это выступленіе припомнили даже Угланову... А всѣ остальные — въ томъ числѣ и Догадовъ — промолчали, помычали, и проектъ былъ принятъ. Сотни инструкторовъ за "саботажъ политической работы въ физкультурѣ" поѣхали въ Сибирь. Работа кружковъ была развалена.
Активисту на эту работу плевать: онъ дѣлаетъ карьеру и, на этомъ поприщѣ онъ ухватилъ этакое "ведущее звено", которое спортъ-то провалитъ, но его ужъ навѣрняка вытащитъ на поверхность. Что ему до спорта? Сегодня онъ провалить спортъ и подымется на одну ступеньку партійной лѣсенки. Завтра онъ разоритъ какой-нибудь колхозъ — подымется еще на одну... Но мнѣ-то не наплевать. Я-то въ области спорта работаю двадцать пять лѣтъ...
Правда, я кое какъ выкрутился. Я двое сутокъ подрядъ просидѣлъ надъ этой "директивой" и послалъ ее по всѣмъ подчиненнымъ мнѣ кружкамъ — по линіи союза служащихъ. Здѣсь было все — и энтузіазмъ, и классовая бдительность, и программы этакихъ десятиминутокъ. А программы были такія:
Эллинскія олимпіады, физкультура въ рабовладѣльческихъ формированіяхъ, средневѣковые турниры и военная подготовка феодальнаго класса. Англосаксонская система спорта — игры, легкая атлетика, — какъ система эпохи загнивающаго имперіализма... Ну, и такъ далѣе. Комаръ носу не подточить. Отъ имперіализма въ этихъ бесѣдахъ практически ничего не осталось, но о легкой атлетикѣ можно поговорить... Впрочемъ, черезъ полгода эти десятиминутки были автоматически ликвидированы: ихъ не передъ кѣмъ было читать...
Всероссійская халтура, около которой кормится и дѣлаетъ каррьеру очень много всяческаго и просто темнаго, и просто безмозглаго элемента, время отъ времени выдвигаетъ вотъ этакіе "новые организаціонные методы"... Попробуйте вы съ ними бороться или ихъ игнорировать. Группа инженера Палчинскаго была разстрѣляна, и въ оффиціальномъ обвиненіи стоялъ пунктъ о томъ, что Палчинскій боролся противъ "сквозной ѣзды". Вѣрно, онъ боролся, и онъ былъ разстрѣлянъ. Пять лѣтъ спустя эта ѣзда привела къ почти полному параличу тяговаго состава и была объявлена "обезличкой". Около трехъ сотенъ профессоровъ, которые протестовали противъ сокращеній сроковъ и программъ вузовъ, поѣхали на Соловки. Три года спустя эти программы и сроки пришлось удлинять до прежняго размѣра, а инженеровъ возвращать для дообученія. Ввели "непрерывку", которая была ужъ совершенно очевиднымъ идіотизмомъ и изъ-за которой тоже много народу поѣхало и на тотъ свѣтъ, и на Соловки. Если бы я въ свое время открыто выступилъ противъ этой самой десятиминутки, — я поѣхалъ бы въ концлагерь на пять лѣтъ раньше срока, уготованнаго мнѣ для это цѣли судьбой...
Соцсоревнованіе и ударничество, строительный энтузіазмъ и выдвиженчество, соціалистическое совмѣстительство и профсоюзный контроль, "легкая кавалерія" и чистка учрежденій — все это завѣдомо идіотскіе способы "соціалистической организаціи", которые обходятся въ милліарды рублей и въ милліоны жизней, которые неукоснительно рано или поздно кончаются крахомъ, но противъ которыхъ вы ничего не можете подѣлать. Совѣтская Россія живетъ въ правовыхъ условіяхъ абсолютизма, который хочетъ казаться просвѣщеннымъ, но который все же стоитъ на уровнѣ восточной деспотіи съ ея янычарами, райей и пашами.
Мнѣ могутъ возразить, что все это — слишкомъ глупо для того, чтобы быть правдоподобнымъ. Скажите, а развѣ не глупо и развѣ правдоподобно то, что сто шестьдесятъ милліоновъ людей, живущихъ на землѣ хорошей и просторной, семнадцать лѣтъ подрядъ мрутъ съ голоду? Развѣ не глупо то, что сотни милліоновъ рублей будутъ ухлопаны на "Дворецъ Совѣтовъ", на эту вавилонскую башню міровой революціи — когда въ Москвѣ три семьи живутъ въ одной комнатѣ? Развѣ не глупо то, что днемъ и ночью, лѣтомъ и зимой съ огромными жертвами гнали стройку днѣпровской плотины, а теперь она загружена только на 12 процентовъ своей мощности? Развѣ не глупо разорить кубанскій черноземъ и строить оранжереи у Мурманска? Развѣ не глупо уморить отъ безкормицы лошадей, коровъ и свиней, ухлопать десятки милліоновъ на кролика, сорваться на этомъ несчастномъ звѣрькѣ и заняться, въ концѣ концовъ, одомашненіемъ карельскаго лося и камчатскаго медвѣдя? Развѣ не глупо бросить въ тундру на стройку Бѣломорско-Балтійскаго канала 60.000 узбековъ и киргизовъ, которые тамъ въ полгода вымерли всѣ?
Все это вопіюще глупо. Но эта глупость вооружена до зубовъ. За ея спиной — пулеметы ГПУ. Ничего не пропишешь.
РОССІЙСКАЯ КЛЯЧА
Но я хочу подчеркнуть одну вещь, къ которой въ этихъ же очеркахъ — очеркахъ о лагерной жизни, почти не буду имѣть возможности вернуться. Вся эта халтура никакъ не значитъ, что этотъ злополучный совѣтскій врачъ не лѣчитъ. Онъ лѣчитъ и онъ лѣчитъ хорошо, конечно, въ мѣру своихъ матеріальныхъ возможностей. Поскольку я могу судить, онъ лѣчитъ лучше европейскаго врача или, во всякомъ случаѣ, добросовѣстнѣе его. Но это вовсе не оттого, что онъ совѣтскій врачъ. Такъ же, какъ Молоковъ — хорошій летчикъ вовсе не оттого, что онъ совѣтскій летчикъ.
Тотъ же самый Ильинъ, о которомъ я сейчасъ буду разсказывать, при всей своей халтурѣ и прочемъ, организовалъ все-таки какіе-то курсы десятниковъ, трактористовъ и прочее. Я самъ, при всѣхъ прочихъ своихъ достоинствахъ и недостаткахъ, вытянулъ все-таки милліоновъ пятнадцать профсоюзныхъ денежекъ, предназначенныхъ на всякаго рода діалектическое околпачиваніе профсоюзныхъ массъ, и построилъ на эти деньги около полусотни спортивныхъ площадокъ, спортивныхъ парковъ, водныхъ станцій и прочаго. Все это построено довольно паршиво, но все это все же лучше, чѣмъ діаматъ.
Такъ что великая всероссійская халтура вовсе не не значитъ, что я, врачъ, инженеръ и прочее, — что мы только халтуримъ. Помню, Горькій въ своихъ воспоминаніяхъ о Ленинѣ приводитъ свои собственныя слова о томъ, что русская интеллигенція остается и еще долгое время будетъ оставаться единственной клячей, влекущей телѣгу россійской культуры. Сейчасъ Горькій сидитъ на правительственномъ облучкѣ и вкупѣ съ остальными, возсѣдающими на ономъ, хлещетъ эту клячу и въ хвостъ и въ гриву. Кляча по уши вязнетъ въ халтурномъ болотѣ и все-таки тащитъ. Больше тянуть, собственно, некому... Такъ можете себѣ представить ея отношеніе къ людямъ, подкидывающимъ на эту и такъ непроѣзжую колею еще лишніе халтурные комья.
Въ концентраціонномъ лагерѣ основными видами халтуры являются "энтузіазмъ" и "перековка". Энтузіазмъ въ лагерѣ приблизительно такой же и такого же происхожденія, какъ и на волѣ, а "перековки" нѣтъ ни на полъ-копѣйки. Развѣ что лагерь превращаетъ случайнаго воришку въ окончательнаго бандита, обалдѣлаго отъ коллективизаціи мужика — въ закаленнаго и, ежели говорить откровенно, остервенѣлаго контръ-революціонера. Такого, что когда онъ дорвется до коммунистическаго горла — онъ сіе удовольствіе постарается продлить.
Но горе будетъ вамъ, если вы гдѣ-нибудь, такъ сказать, оффиціально позволите себѣ усумниться въ энтузіазмѣ и въ перековкѣ. Приблизительно такъ же неуютно будетъ вамъ, если рядомъ съ вами будетъ работать человѣкъ, который не то принимаетъ всерьезъ эти лозунги, не то хочетъ сколотить на нихъ нѣкій совѣтскій капиталецъ.
РАЗГОВОРЪ ВСЕРЬЕЗЪ
Такъ вотъ, вы приходите къ человѣку по дѣлу. Если онъ безпартійный и толковый, — вы съ нимъ сговоритесь сразу. Если безпартійный и безтолковый — лучше обойдите сторонкой, подведетъ. Если партійный и безтолковый — упаси васъ Господи — попадете въ концлагерь или, если вы уже въ концлагерѣ, — попадете на Лѣсную Рѣчку.
Съ такими приблизительно соображеніями я вхожу въ помѣщеніе КВЧ. Полдюжины какихъ-то оборванныхъ личностей малюютъ какіе-то "лозунги", другая полдюжина что-то пишетъ, третья — просто суетится. Словомъ, "кипитъ веселая соціалистическая стройка". Вижу того юнца, который произносилъ привѣтственную рѣчь передъ нашимъ эшелономъ на подъѣздныхъ путяхъ къ Свирьстрою. При ближайшемъ разсмотрѣніи онъ оказывается не такимъ ужъ юнцомъ. А глаза у него толковые.
— Скажите, пожалуйста, гдѣ могу я видѣть начальника КВЧ, тов. Ильина?
— Это я.
Я этакъ мелькомъ оглядываю эту веселую стройку и моего собесѣдника. И стараюсь выразить взоромъ своимъ приблизительно такую мысль:
— Подхалтуриваете?
Начальникъ КВЧ отвѣчаетъ мнѣ взглядомъ, который оріентировочно можно было бы перевести такъ:
— Еще бы! Видите, какъ насобачились...
Послѣ этого между нами устанавчивается, такъ сказать, полная гармонія.
— Пойдемте ко мнѣ въ кабинетъ...
Я иду за нимъ. Кабинетъ — это убогая закута съ однимъ досчатымъ столомъ и двумя стульями, изъ коихъ одинъ — на трехъ ногахъ.
— Садитесь. Вы, я вижу, удрали съ работы?
— А я и вообще не ходилъ.
— Угу... Вчера тамъ, въ колоннѣ — это вашъ братъ, что-ли?
— И братъ, и сынъ... Такъ сказать, восторгались вашимъ краснорѣчіемъ...
— Ну, бросьте. Я все-таки старался въ скорострѣльномъ порядкѣ.
— Скорострѣльномъ? Двадцать минутъ людей на морозѣ мозолили.
— Меньше нельзя. Себѣ дороже обойдется. Регламентъ.
— Ну, если регламентъ — такъ можно и ушами пожертвовать. Какъ они у васъ?
— Чортъ его знаетъ — седьмая шкура слѣзаетъ. Ну, я вижу, во-первыхъ, что вы хотите работать въ КВЧ, во-вторыхъ, что статьи у васъ для этого предпріятія совсѣмъ неподходящія и что, въ третьихъ, мы съ вами какъ-то сойдемся.
И Ильинъ смотритъ на меня торжествующе.
— Я не вижу, на чемъ, собственно, обосновано второе утвержденіе.
— Ну, плюньте. Глазъ у меня наметанный. За что вы можете сидѣть: превышеніе власти, вредительство, воровство, контръ-революція. Если бы превышеніе власти, — вы пошли бы въ административный отдѣлъ. Вредительство — въ производственный. Воровство всегда дѣйствуетъ по хозяйственной части. Но куда же приткнуться истинному контръ-революціонеру, какъ не въ культурно-воспитательную часть? Логично?
— Дальше некуда.
— Да. Но дѣло-то въ томъ, что контръ-революціи мы вообще, такъ сказать, по закону принимать права не имѣемъ. А вы въ широкихъ областяхъ контръ-революціи занимаете, я подозрѣваю, какую-то особо непохвальную позицію...
— А это изъ чего слѣдуетъ?
— Такъ... Непохоже, чтобы вы за ерунду сидѣли. Вы меня извините, но физіономія у васъ съ совѣтской точки зрѣнія — весьма неблагонадежная. Вы въ первый разъ сидите?
— Приблизительно, въ первый.
— Удивительно.
— Ну что-жъ, давайте играть въ Шерлока Хольмса и доктора Ватсона. Такъ, что же вы нашли въ моей физіономіи?
Ильинъ уставился въ меня и неопредѣленно пошевелилъ пальцами.
— Ну, какъ бы это вамъ сказать... Продерзостность. Нахальство смѣть свое сужденіе имѣть. Этакое ли, знаете, амбрэ "критически мыслящей личности" — а не любятъ у насъ этого..
— Не любятъ, — согласился я.
— Ну, не въ томъ дѣло. Если вы при всемъ этомъ столько лѣтъ на волѣ проканителились — я лѣтъ на пять раньше васъ угодилъ — значитъ, и въ лагерѣ какъ-то съоріентируетесь. А кромѣ того, что вы можете предложить мнѣ конкретно?
Я конкретно предлагаю.
— Ну, вы, я вижу, не человѣкъ, а универсальный магазинъ. Считайте себя за КВЧ. Статей своихъ особенно не рекламируйте. Да, а какія же у васъ статьи?
Я рапортую.
— Ого! Ну, значитъ, вы о нихъ помалкивайте. Пока хватятся — вы уже обживетесь и васъ не тронутъ. Ну, приходите завтра. Мнѣ сейчасъ нужно бѣжать еще одинъ эшелонъ встрѣчать.
— Дайте мнѣ какую-нибудь записочку, чтобы меня въ лѣсъ не тянули.
— А вы просто плюньте. Или сами напишите.
— Какъ это — самъ?
— Очень просто: такой-то требуется на работу въ КВЧ. Печать? Подпись? Печати у васъ нѣтъ. У меня — тоже. А подпись — ваша или моя — кто разберетъ.
— Гмъ, — сказалъ я.
— Скажите, неужели же вы на волѣ все время жили, ѣздили и ѣли только по настоящимъ документамъ?
— А вы развѣ такихъ людей видали?
— Ну, вотъ. Пріучайтесь къ тяжелой мысли о томъ, что по соотвѣтствующимъ документамъ вы будете жить, ѣздить и ѣсть и въ лагерѣ. Кстати, напишите ужъ записку на всѣхъ васъ троихъ — завтра здѣсь разберемся. Ну — пока. О документахъ прочтите у Эренбурга. Тамъ все написано.
— Читалъ. Такъ до завтра.
Пророчество Ильина не сбылось. Въ лагерѣ я жилъ, ѣздилъ и ѣлъ исключительно по настоящимъ документамъ — невѣроятно, но фактъ. Въ КВЧ я не попалъ. Ильина я больше такъ и не видѣлъ.
СКАЧКА СЪ ПРЕПЯТСТВІЯМИ
Событія этого дня потекли стремительно и несообразно. Выйдя отъ Ильина, на лагерной улицѣ я увидалъ Юру подъ конвоемъ какого-то вохровца. Но моя тревога оказалась сильно преувеличенной: Юру тащили въ третій отдѣлъ — лагерное ГПУ — въ качествѣ машиниста — не паровознаго, а на пишущей машинкѣ. Онъ съ этими своими талантами заявился въ плановую часть, и какой-то мимохожій чинъ изъ третьяго отдѣла забралъ его себѣ. Сожалѣнія были бы безплодны, да и безцѣльны. Пребываніе Юры въ третьемъ отдѣлѣ дало бы намъ расположеніе вохровскихъ секретовъ вокругъ лагеря, знаніе системы ловли бѣглецовъ, карту и другія весьма существенныя предпосылки для бѣгства.
Я вернулся въ баракъ и смѣнилъ Бориса. Борисъ исчезъ на развѣдку къ украинскимъ профессорамъ — такъ, на всякій случай, ибо я полагалъ, что мы всѣ устроимся у Ильина.
Въ баракѣ было холодно, темно и противно. Шатались какіе-то урки и умильно поглядывали на наши рюкзаки. Но я сидѣлъ на нарахъ въ этакой богатырской позѣ, а рядомъ со мною лежало здоровенное полѣно. Урки облизывались и скрывались во тьмѣ барака. Оттуда, изъ этой тьмы, время отъ времени доносились крики и ругань, чьи-то вопли о спасеніи и все, что въ такихъ случаяхъ полагается. Одна изъ этакихъ стаекъ, осмотрѣвши рюкзаки, меня и полѣно, отошла въ сторонку, куда не достигалъ свѣтъ отъ коптилки и смачно пообѣщала:
— Подожди ты — въ мать, Бога, печенку и прочее — поймаемъ мы тебя и безъ полѣна.
Вернулся отъ украинскихъ профессоровъ Борисъ. Появилась новая перспектива: они уже работали въ УРЧ (учетно-распредѣлительная часть) въ Подпорожьи, въ отдѣленіи. Тамъ была острая нужда въ работникахъ, работа тамъ была отвратительная, но тамъ не было лагеря, какъ такового — не было бараковъ, проволоки, урокъ и прочаго. Можно было жить не то въ палаткѣ, не то крестьянской избѣ... Было электричество... И вообще съ точки зрѣнія Погры — Подпорожье казалось этакой міровой столицей. Перспектива была соблазнительная...
Еще черезъ часъ пришелъ Юра. Видъ у него былъ растерянный и сконфуженный. На мой вопросъ: въ чемъ дѣло? — Юра отвѣтилъ какъ-то туманно — потомъ-де разскажу. Но въ стремительности лагерныхъ событій и перспективъ — ничего нельзя было откладывать. Мы забрались въ глубину наръ, и тамъ Юра шепотомъ и по англійски разсказалъ слѣдующее:
Его уже забронировали было за административнымъ отдѣломъ, въ качествѣ машиниста, но какой-то помощникъ начальника третьей части заявилъ, что машинистъ нуженъ имъ. А такъ какъ никто въ лагерѣ не можетъ конкурировать съ третьей частью, точно такъ-же, какъ на волѣ никто не можетъ конкурировать съ ГПУ, то административный отдѣлъ отступилъ безъ боя. Отъ третьей части Юра остался въ восторгѣ — во-первыхъ, на стѣнѣ висѣла карта, и даже не одна, а нѣсколько, во-вторыхъ, было ясно, что въ нужный моментъ отсюда можно будетъ спереть кое-какое оружіе. Но дальше произошла такая вещь.
Послѣ надлежащаго испытанія на пишущей машинкѣ Юру привели къ какому-то дядѣ и сказали:
— Вотъ этотъ паренекъ будетъ у тебя на машинкѣ работать.
Дядя посмотрѣлъ на Юру весьма пристально и заявилъ — Что-то мнѣ ваша личность знакомая. И гдѣ это я васъ видалъ?
Юра всмотрѣлся въ дядю и узналъ въ немъ того чекиста, который въ роковомъ вагонѣ № 13 игралъ роль контролера. Чекистъ, казалось, былъ доволенъ этой встрѣчей.
— Вотъ это здорово. И какъ же это васъ сюда послали? Вотъ тоже чудаки-ребята — три года собирались и на бабѣ сорвались. — И онъ сталъ разсказывать прочимъ чинамъ третьей части, сидѣвшимъ въ комнатѣ, приблизительно всю исторію нашего бѣгства и нашего ареста.
— А остальные ваши-то гдѣ? Здоровые бугаи подобрались. Дядюшка евонный нашему одному (онъ назвалъ какую-то фамилію) такъ руку ломанулъ, что тотъ до сихъ поръ въ лубкахъ ходитъ... Ну-ну, не думалъ, что встрѣтимся.
Чекистъ оказался изъ болтливыхъ. Въ такой степени, что даже проболтался про роль Бабенки во всей этой операціи. Но это было очень плохо. Это означало, что черезъ нѣсколько дней вся администрація лагеря будетъ знать, за что именно мы попались и, конечно, приметъ кое-какія мѣры, чтобы мы этой попытки не повторяли.
А мѣры могли быть самыя разнообразныя. Во всякомъ случаѣ всѣ наши розовые планы на побѣгъ повисли надъ пропастью. Нужно было уходить съ Погры, хотя бы и въ Подпорожье, хотя бы только для того, чтобы не болтаться на глазахъ этого чекиста и не давать ему повода для его болтовни. Конечно, и Подпорожье не гарантировало отъ того, что этотъ чекистъ не доведетъ до свѣдѣнія администраціи нашу исторію, но онъ могъ этого и не сдѣлать. Повидимому, онъ этого такъ и не сдѣлалъ.
Борисъ сейчасъ же пошелъ къ украинскимъ профессорамъ — форсировать подпорожскія перспективы. Когда онъ вернулся, въ наши планы ворвалась новая неожиданность.
Лѣсорубы уже вернулись изъ лѣсу, и баракъ былъ наполненъ мокрой и галдѣвшей толпой. Сквозь толпу къ намъ протиснулись два какихъ-то растрепанныхъ и слегка обалдѣлыхъ отъ работы и хаоса интеллигента.
— Кто тутъ Солоневичъ Борисъ?
— Я, — сказалъ братъ.
— Что такое oleum ricini?
Борисъ даже слегка отодвинулся отъ столь неожиданнаго вопроса.
— Касторка. А вамъ это для чего?
— А что такое acidum arsenicorum? Въ какомъ растворѣ употребляется acidum carbolicum?
Я ничего не понималъ. И Борисъ тоже. Получивъ удовлетворительные отвѣты на эти таинственные вопросы, интеллигенты переглянулись.
— Годенъ? — спросилъ одинъ изъ нихъ у другого.
— Годенъ, — подтвердилъ тотъ.
— Вы назначены врачемъ амбулаторіи, — сказалъ Борису интеллигентъ. — Забирайте ваши вещи и идемте со мною — тамъ уже стоитъ очередь на пріемъ. Будете жить въ кабинкѣ около амбулаторіи.
Итакъ, таинственные вопросы оказались экзаменомъ на званіе врача. Нужно сказать откровенно, что передъ неожиданностью этого экзаменаціоннаго натиска, мы оказались нѣсколько растерянными. Но дискуссировать не приходилась. Борисъ забралъ всѣ наши рюкзаки и въ сопровожденіи Юры и обоихъ интеллигентовъ ушелъ "въ кабинку". А кабинка — это отдѣльная комнатушка при амбулаторномъ баракѣ, которая имѣла то несомнѣнное преимущество, что въ ней можно было оставить вещи въ нѣкоторой безопасности отъ уголовныхъ налетовъ.
Ночь прошла скверно. На дворѣ стояла оттепель, и сквозь щели потолка насъ поливалъ тающій снѣгъ. За ночь мы промокли до костей. Промокли и наши одѣяла... Утромъ мы, мокрые и невыспавшіеся, пошли къ Борису, прихвативъ туда всѣ свои вещи, слегка обогрѣлись въ пресловутой "кабинкѣ" и пошли нажимать на всѣ пружины для Подпорожья. Въ лѣсъ мы, конечно, не пошли. Къ полудню я и Юра уже имѣли — правда, пока только принципіальное — назначены въ Подпорожье, въ УРЧ.
УРКИ ВЪ ЛАГЕРѢ
Пока мы всѣ судорожно мотались по нашимъ дѣламъ — лагпунктъ продолжалъ жить своей суматошной каторжной жизнью. Прибылъ еще одинъ эшелонъ — еще тысячи двѣ заключенныхъ, для которыхъ одежды уже не было, да и помѣщенія тоже. Людей перебрасывали изъ барака въ баракъ, пытаясь "уплотнить" эти гробообразные ящики и безъ того набитые до отказу. Плотничьи бригады наспѣхъ строили новые бараки. По раскисшимъ отъ оттепели "улицамъ" подвозились сырыя промокшія бревна. Дохлыя лагерныя клячи застревали на ухабахъ. Сверху моросила какая-то дрянь — помѣсь снѣга и дождя. Увязая по колѣни въ разбухшемъ снѣгу, проходили колонны "новичковъ" — та же сѣрая рабоче-крестьянская скотинка, какая была и въ нашемъ эшелонѣ. Имъ будетъ на много хуже, ибо они останутся въ томъ, въ чемъ пріѣхали сюда. Казенное обмундированіе уже исчерпано, а ждутъ еще три-четыре эшелона...
Среди этихъ людей, растерянныхъ, дезоріентированныхъ, оглушенныхъ перспективами долгихъ лѣтъ каторжной жизни, урки то вились незамѣтными змѣйками, то собирались въ волчьи стаи. Шныряли по баракамъ, норовя стянуть все, что плохо лежитъ, организовывали и, такъ сказать, массовыя вооруженныя нападенія.
Вечеромъ напали на трехъ дежурныхъ, получившихъ хлѣбъ для цѣлой бригады. Одного убили, другого ранили, хлѣбъ исчезъ. Конечно, дополнительной порціи бригада не получила и осталась на сутки голодной. Въ нашъ баракъ — къ счастью, когда въ немъ не было ни насъ, ни нашихъ вещей — ворвалась вооруженная финками банда человѣкъ въ пятнадцать. Дѣло было утромъ, народу въ баракѣ было мало. Баракъ былъ обобранъ почти до нитки.
Администрація сохраняла какой-то странный нейтралитетъ. И за урокъ взялись сами лагерники.
Выйдя утромъ изъ барака, я былъ пораженъ очень неуютнымъ зрѣлищемъ. Привязанный къ соснѣ, стоялъ или, точнѣе, висѣлъ какой-то человѣкъ. Его волосы были покрыты запекшейся кровью. Одинъ глазъ висѣлъ на какой-то кровавой ниточкѣ. Единственнымъ признакомъ жизни, а можетъ быть, только признакомъ агоніи, было судорожное подергиваніе лѣвой ступни. Въ сторонѣ, шагахъ въ двадцати, на кучѣ снѣга лежалъ другой человѣкъ. Съ этимъ было все кончено. Сквозь кровавое мѣсиво снѣга, крови, волосъ и обломковъ черепа были видны размозженные мозги.
Кучка крестьянъ и рабочихъ не безъ нѣкотораго удовлетворенія созерцала это зрѣлище.
— Ну вотъ, теперь по крайности съ воровствомъ будетъ спокойнѣе, — сказалъ кто-то изъ нихъ.
Это былъ мужицкій самосудъ, жестокій и бѣшенный, появившійся въ отвѣтъ на терроръ урокъ и на нейтралитетъ администраціи. Впрочемъ, и по отношенію къ самосуду администрація соблюдала тотъ же нейтралитетъ. Мнѣ казалось, что вотъ въ этомъ нейтралитетѣ было что-то суевѣрное. Какъ будто въ этихъ изуродованныхъ тѣлахъ лагерныхъ воровъ всякая публика изъ третьей части видѣла что-то и изъ своей собственной судьбы. Эти вспышки — я не хочу сказать народнаго гнѣва — для гнѣва онѣ достаточно безсмысленны, — а скорѣе народной ярости, жестокой и неорганизованной, пробѣгаютъ этакими симпатическими огоньками по всей странѣ. Сколько всякаго колхознаго актива, сельской милиціи, деревенскихъ чекистовъ платятъ изломанными костями и проломленными черепами за великое соціалистическое ограбленіе мужика. Вѣдь тамъ — "во глубинѣ Россіи" — тишины нѣтъ никакой. Тамъ идетъ почти ни на минуту непрекращающаяся звѣриная рѣзня за хлѣбъ и за жизнь. И жизнь — въ крови, и хлѣбъ — въ крови... И мнѣ кажется, что когда публика изъ третьей части глядитъ на вотъ этакаго изорваннаго въ клочки урку — передъ нею встаютъ перспективы, о которыхъ ей лучше и не думать...
Въ эти дни лагерной контръ-атаки на урокъ я какъ-то встрѣтилъ моего бывшаго спутника по теплушкѣ — Михайлова. Видъ у него былъ отнюдь не побѣдоносный. Физіономія его носила слѣды недавняго и весьма вдумчиваго избіенія. Онъ подошелъ ко мнѣ, пытаясь привѣтливо улыбнуться своими разбитыми губами и распухшей до синевы физіономіей.
— А я къ вамъ по старой памяти, товарищъ Солоневичъ, махорочкой угостите.
— Вамъ не жалко, за науку.
— За какую науку?
— А вотъ все, что вы мнѣ въ вагонѣ разсказывали.
— Пригодилось?
— Пригодилось.
— Да мы тутъ всякую запятую знаемъ.
— Однако, запятыхъ-то оказалось для васъ больше, чѣмъ вы думали.
— Ну, это дѣло плевое. Ну, что? Ну, вотъ меня избили. Нашихъ человѣкъ пять на тотъ свѣтъ отправили. Ну, а дальше что? Побуйствуютъ, — но наша все равно возьметъ: организація.
И старый паханъ ухмыльнулся съ прежней самоувѣренностью.
— А тѣ, кто билъ — тѣ ужъ живыми отсюда не уйдутъ... Нѣтъ-съ. Это ужъ извините. Потому все это — стадо барановъ, а мы — организація.
Я посмотрѣлъ на урку не безъ нѣкотораго уваженія. Въ немъ было нѣчто сталинское.
ПОДПОРОЖЬЕ
Тихій морозный вечеръ. Все небо — въ звѣздахъ. Мы съ Юрой идемъ въ Подпорожье по тропинкѣ, проложенной по льду Свири. Вдали, верстахъ въ трехъ, сверкаютъ электрическіе огоньки Подпорожья. Берега рѣки покрыты густымъ хвойнымъ лѣсомъ, завалены мягкими снѣговыми сугробами. Кое-гдѣ сдержанно рокочутъ незамерзшія быстрины. Входимъ въ Подпорожье.
Видно, что это было когда-то богатое село. Просторный двухъэтажныя избы, рубленныя изъ аршинныхъ бревенъ, рѣзные коньки, облѣзлая окраска ставень. Крѣпко жилъ свирьскій мужикъ. Теперь его ребятишки бѣгаютъ по лагерю, выпрашивая у каторжниковъ хлѣбные объѣдки, селедочныя головки, несъѣдобныя и несъѣденныя лагерныя щи.
У насъ обоихъ — вызовъ въ УРЧ. Пока еще не назначеніе, а только вызовъ. УРЧ — учетно распредѣлительная часть лагеря, онъ учитываетъ всѣхъ заключенныхъ, распредѣляетъ ихъ на работы, перебрасываетъ изъ пункта на пунктъ, изъ отдѣленія въ отдѣленіе, слѣдитъ за сроками заключенія, за льготами и прибавками сроковъ, принимаетъ жалобы и прочее въ этомъ родѣ.
Внѣшне — это такое же отвратное заведеніе, какъ и всѣ совѣтскія заведенія, не столичныя, конечно, а такъ, чиномъ пониже — какія-нибудь сызранскія или царевококшайскія. Полдюжины комнатушекъ набиты такъ же, какъ была набита наша теплушка. Столы изъ некрашенныхъ, иногда даже и не обструганныхъ досокъ. Такія же табуретки и, взамѣнъ недостающихъ табуретокъ, — березовыя полѣнья. Промежутки забиты ящиками съ дѣлами, связками карточекъ, кучами всякой бумаги.
Конвоиръ сдаетъ насъ какому-то дѣлопроизводителю или, какъ здѣсь говорятъ, "дѣлопуту". "Дѣлопутъ" подмахиваетъ сопроводиловку.
— Садитесь, подождите.
Сѣсть не на чемъ. Снимаемъ рюкзаки и усаживаемся на нихъ. Въ комнатахъ лондонскимъ туманомъ плаваетъ густой, махорочный дымъ. Доносится крѣпкая начальственная ругань, угроза арестами и прочее. Не то, что въ ГПУ, и на Погрѣ начальство не посмѣло бы такъ ругаться. По комнатушкамъ мечутся люди: кто ищетъ полѣно, на которое можно было-бы присѣсть, кто умоляетъ "дѣлопута" дать ручку: срочная работа, не выполнишь — посадятъ. Но ручекъ нѣтъ и у дѣлопута. Дѣлопутъ же увлеченъ такимъ занятіемъ: выковыриваетъ сердцевину химическаго карандаша и дѣлаетъ изъ нея чернила, ибо никакихъ другихъ въ УРЧ не имѣется. Землисто-зеленыя, изможденныя лица людей, сутками сидящихъ въ этомъ махорочномъ дыму, тѣснотѣ, ругани, безтолковщинѣ. Жуть.
Я начинаю чувствовать, что на лѣсоразработкахъ было бы куда легче и уютнѣе. Впрочемъ, впослѣдствіи такъ и оказалось. Но лѣсоразработки — это "конвейеръ". Только попади, и тебя потащитъ чортъ его знаетъ куда. Здѣсь все-таки какъ-то можно будетъ изворачиваться.
Откуда-то изъ дыма канцелярскихъ глубинъ показывается нѣкій старичекъ. Впослѣдствіи онъ оказался однимъ изъ урчевскихъ воротилъ, товарищемъ Насѣдкинымъ. На его сизомъ носу — перевязанныя канцелярской дратвой желѣзныя очки. Лицо въ геммороидальныхъ морщинахъ. Въ слезящихся глазкахъ — добродушное лукавство старой, видавшей всякіе виды канцелярской крысы.
— Здравствуйте. Это вы — юристъ съ Погры? А это — вашъ сынъ? У насъ, знаете, двѣ пишущихъ машинки; только писать не умѣетъ никто. Работы вообще масса. А работники. Ну, сами увидите. То-есть, такой неграмотный народъ, просто дальше некуда. Ну, идемъ, идемъ. Только вещи-то съ собой возьмите. Сопрутъ, обязательно сопрутъ. Тутъ такой народъ, только отвернись — сперли. А юридическая часть у насъ запущена — страхъ. Вамъ надъ ней крѣпко придется посидѣть.
Слѣдуя за разговорчивымъ старичкомъ, мы входимъ въ урчевскія дебри. Изъ махорочнаго тумана на насъ смотрятъ жуткія кувшинныя рыла, какія-то низколобыя, истасканныя, обалдѣлыя и озвѣрѣлыя. Вся эта губернія неистово пишетъ, штемпелюетъ, подшиваетъ, регистрируетъ и ругается.
Старичекъ начинаетъ рыться по полкамъ, ящикамъ и просто наваленнымъ на полу кучамъ какихъ-то "дѣлъ", призываетъ себѣ въ помощь еще двухъ канцелярскихъ крысъ, и, наконецъ, изъ какого-то полуразбитаго ящика извлекаются наши "личныя дѣла" — двѣ папки съ нашими документами, анкетами, приговоромъ и прочее. Старичекъ передвигаетъ очки съ носа на переносицу.
— Солоневичъ, Иванъ... такъ... образованіе... такъ, приговоръ, гмъ, статьи...
На словѣ "статьи" старичекъ запинается, спускаетъ очки съ переносицы на носъ и смотритъ на меня взглядомъ, въ которомъ я читаю:
— Какъ же это васъ, милостивый государь, такъ угораздило? И что мнѣ съ вами дѣлать?
Я тоже только взглядомъ отвѣчаю:
— Дѣло ваше, хозяйское.
Я понимаю: положеніе и у старичка, и у УРЧа — пиковое. Съ контръ-революціей брать нельзя, а безъ контръ-революціи — откуда же грамотныхъ-то взять? Старичекъ повертится — повертится, и что-то устроитъ.
Очки опять лѣзутъ на переносицу, и старичекъ начинаетъ читать Юрино дѣло, но на этотъ разъ уже не вслухъ. Прочтя, онъ складываетъ папки и говоритъ:
— Ну, такъ значитъ, въ порядкѣ. Сейчасъ я вамъ покажу ваши мѣста и вашу работу.
И, наклоняясь ко мнѣ, — шепотомъ:
— Только о статейкахъ вашихъ вы не разглагольствуйте. Потомъ какъ-нибудь урегулируемъ.
НА СТРАЖѢ ЗАКОННОСТИ
Итакъ, я сталъ старшимъ юрисконсультомъ и экономистомъ УРЧа. Въ мое вѣдѣніе попало пудовъ тридцать разбросанныхъ я растрепанныхъ дѣлъ и два младшихъ юрисконсульта, одинъ изъ коихъ, до моего появленія на горизонтѣ, именовался старшимъ. Онъ былъ безграмотенъ и по старой, и по новой орфографіи, а на мой вопросъ объ образованіи отвѣтилъ мрачно, но мало вразумительно:
— Выдвиженецъ.
Онъ — бывшій комсомолецъ. Сидитъ за участіе въ коллективномъ изнасилованіи. О томъ, что въ Совѣтской Россіи существуетъ такая вещь, какъ уголовный кодексъ, онъ отъ меня услышалъ въ первый разъ въ своей жизни. Въ ящикахъ этого "выдвиженца" скопилось около 4.000 (четырехъ тысячъ!) жалобъ заключенныхъ. И за каждой жалобой — чья-то живая судьба...
Мое "вступленіе въ исполненіе обязанностей" совершилось такимъ образомъ:
Насѣдкинъ ткнулъ пальцемъ въ эти самые тридцать пудовъ бумаги, отчасти разложенной на полкахъ, отчасти сваленной въ ящики, отчасти валяющейся на полу, и сказалъ:
— Ну вотъ, это, значитъ ваши дѣла. Ну, тутъ ужъ вы сами разберетесь — что куда.
И исчезъ.
Я сразу заподозрилъ, что и самъ-то онъ никакого понятія не имѣетъ "что — куда", и что съ подобными вопросами мнѣ лучше всего ни къ кому не обращаться. Мои "младшіе юрисконсульты" какъ-то незамѣтно растаяли и исчезли, такъ что только спустя дней пять я пытался было вернуть одного изъ нихъ цъ лоно "экономически-юридическаго отдѣла", но отъ этого мѣропріятія вынужденъ былъ отказаться: мой "помъ" оказался откровенно полуграмотнымъ и нескрываемо безтолковымъ парнемъ. Къ тому же его притягивалъ "блатъ" — работа въ такихъ закоулкахъ УРЧ, гдѣ онъ могъ явственно распорядиться судьбой — ну, хотя бы кухоннаго персонала — и поэтому получать двойную порцію каши.
Я очутился наединѣ съ тридцатью пудами своихъ "дѣлъ" и лицомъ къ лицу съ тридцатью кувшинными рылами изъ такъ называемаго совѣтскаго актива.
А совѣтскій активъ — это вещь посерьезнѣе ГПУ.