МАРКОВИЧЪ ПЕРЕКОВЫВАЕТЪ

Шагахъ въ двухстахъ отъ УРЧ стояла старая, склонившаяся на бокъ, бревенчатая избушка. Въ ней помѣщалась редакція лагерной газеты "Перековка", съ ея редакторомъ Марковичемъ, поэтомъ и единственнымъ штатнымъ сотрудникомъ Трошинымъ, наборщикомъ Мишей и старой разболтанной бостонкой. Когда мнѣ удавалось вырываться изъ УРЧевскаго бедлама, я нырялъ въ низенькую дверь избушки и отводилъ тамъ свою наболѣвшую душу.

Тамъ можно было посидѣть полчаса-часъ вдали отъ УРЧевскаго мата, прочесть московскія газеты и почерпнуть кое-что изъ житейской мудрости Марковича.

О лагерѣ Марковичъ зналъ все. Это былъ благодушный американизированный еврей изъ довоенной еврейской эмиграціи въ Америку.

— Если вы въ вашей жизни не видали настоящаго идіота — такъ посмотрите, пожалуйста, на меня...

Я смотрѣлъ. Но ни въ плюгавой фигуркѣ Марковича, ни въ его устало-насмѣшливыхъ глазахъ не было видно ничего особенно идіотскаго.

— А вы такой анекдотъ о евреѣ гермафродитѣ знаете? Нѣтъ? Такъ я вамъ разскажу...

Анекдотъ для печати непригоденъ. Марковичъ же лѣтъ семь тому назадъ перебрался сюда изъ Америки: "мнѣ, видите-ли, кусочекъ соціалистическаго рая пощупать захотѣлось... А? Какъ вамъ это нравится? Ну, не идіотъ?"

Было у него 27.000 долларовъ, собранныхъ на нивѣ какой-то комиссіонерской дѣятельности. Само собою разумѣется, что на совѣтской границѣ ему эти доллары обмѣняли на совѣтскіе рубли — неизвѣстно уже, какіе именно, но, конечно, по паритету — рубль за 50 центовъ.

— Ну, вы понимаете, тогда я совсѣмъ какъ баранъ былъ. Словомъ — обмѣняли, потомъ обложили, потомъ снова обложили такъ, что я пришелъ въ финотдѣлъ и спрашиваю: такъ сколько же вы мнѣ самому оставить собираетесь — я уже не говорю въ долларахъ, а хотя бы въ рубляхъ... Или мнѣ, можетъ быть, къ своимъ деньгамъ еще и приплачивать придется... Ну — они меня выгнали вонъ. Короче говоря, у меня уже черезъ полгода ни копѣйки не осталось. Чистая работа. Хе, ничего себѣ шуточки — 27.000 долларовъ.

Сейчасъ Марковичъ редактировалъ "Перековку". Перековка — это лагерный терминъ, обозначающій перевоспитаніе, "перековку" всякаго рода правонарушителей въ честныхъ совѣтскихъ гражданъ. Предполагается, что совѣтская карательная система построена не на наказаніи, а на перевоспитаніи человѣческой психологіи и что вотъ этакій каторжный лагерный трудъ въ голодѣ и холодѣ возбуждаетъ у преступниковъ творческій энтузіазмъ, пафосъ построенія безклассоваго соціалистическаго общества и что, поработавъ вотъ этакимъ способомъ лѣтъ шесть-восемь, человѣкъ, ежели не подохнетъ, вернется на волю, исполненный трудовымъ рвеніемъ и коммунистическими инстинктами. "Перековка" въ кавычкахъ была призвана славословить перековку безъ кавычекъ.

Нужно отдать справедливость — "Перековка", даже и по совѣтскимъ масштабамъ, была потрясающе паршивымъ листкомъ. Ея содержаніе сводилось къ двумъ моментамъ: энтузіазмъ и доносы. Энтузіазмъ испущалъ самъ Марковичъ, для доносовъ существовала сѣть "лагкоровъ" — лагерныхъ корреспондентовъ, которая вынюхивала всякіе позорящіе факты насчетъ недовыработки нормъ, полового сожительства, контръ-революціонныхъ разговоровъ, выпивокъ, соблюденія религіозныхъ обрядовъ, отказовъ отъ работы и прочихъ грѣховъ лагерной жизни.

— Вы знаете, Иванъ Лукьяновичъ, — говоритъ Марковичъ, задумчиво взирая на свое твореніе, — вы меня извините за выраженіе, но такой газеты въ приличной странѣ и въ уборную не повѣсятъ.

— Такъ бросьте ее къ чорту!

— Хе, а что я безъ нея буду дѣлать? Надо же мнѣ свой срокъ отрабатывать. Разъ уже я попалъ въ соціалистическій рай, такъ нужно быть соціалистическимъ святымъ. Здѣсь же вамъ не Америка. Это я уже знаю — за эту науку я заплатилъ тысячъ тридцать долларовъ и пять лѣтъ каторги... И еще пять лѣтъ осталось сидѣть... Почему я долженъ быть лучше Горькаго?.. Скажите, кстати — вотъ вы недавно съ воли — ну что такое Горькій? Вѣдь это же писатель?

— Писатель, — подтверждаю я.

— Это же все-таки не какая-нибудь совсѣмъ сволочь... Ну, я понимаю, — я. Такъ я вѣдь на каторгѣ. Что я сдѣлаю? И, вы знаете, возьмите медгорскую "Перековку" (центральное изданіе — въ Медгорѣ) — такъ она, ей Богу, еще хуже моей. Ну, конечно, и я уже не краснѣю, но все-таки я стараюсь, чтобы моя "Перековка", ну... не очень ужъ сильно воняла... Какіе-нибудь тамъ доносы — если очень вредные — такъ я ихъ не пускаю, ну, и все такое... Такъ я — каторжникъ. А Горькій? Въ чемъ дѣло съ Горькимъ? Что — у него денегъ нѣтъ? Или онъ на каторгѣ сидитъ? Онъ же — старый человѣкъ, зачѣмъ ему въ проститутки идти?

— Можно допустить, что онъ вѣритъ во все, что пишетъ... Вотъ вы вѣдь вѣрили, когда сюда ѣхали.

— Ну, это вы оставьте. Я вѣрилъ ровно два дня.

— Да... Вы вѣрили, пока у васъ не отняли денегъ. Горькій не вѣрилъ, пока ему не дали денегъ... Деньги опредѣляютъ бытіе, а бытіе опредѣляетъ сознаніе... — иронизирую я.

— Гмъ, такъ вы думаете — деньги? Слава? Реклама? Не знаю. Только, вы знаете, когда я началъ редактировать эту "Перековку", такъ мнѣ сначала было стыдно по лагерю ходить. Потомъ — ничего, привыкъ. А за Горькаго, такъ мнѣ до сихъ поръ стыдно.

— Не вамъ одному...

Въ комнатушку Марковича, въ которой стояла даже кровать — неслыханная роскошь въ лагерѣ, — удиралъ изъ УРЧ Юра, забѣгалъ съ Погры Борисъ. Затапливали печку. Мы съ Марковичемъ сворачивали по грандіозной собачьей ножкѣ, гасили свѣтъ, чтобы со двора даже черезъ заклеенныя бумагой окна ничего не было видно, усаживались "у камина" и "отводили душу".

— А вы говорите — лагерь, — начиналъ Марковичъ, пуская въ печку клубъ махорочнаго дыма. — А кто въ Москвѣ имѣетъ такую жилплощадь, какъ я въ лагерѣ? Я васъ спрашиваю — кто? Ну, Сталинъ, ну, еще тысяча человѣкъ. Я имѣю отдѣльную комнату, я имѣю хорошій обѣдъ — ну, конечно, по блату, но имѣю. А что вы думаете — если мнѣ завтра нужны новые штаны, такъ я штановъ не получу? Я ихъ получу: не можетъ же совѣтское печатное слово ходить безъ штановъ... И потомъ — вы меня слушайте, товарищи, я ей-Богу, сталъ умный — знаете, что въ лагерѣ совсѣмъ-таки хорошо? Знаете? Нѣтъ? Такъ я вамъ скажу: это ГПУ.

Марковичъ обвелъ насъ побѣдоноснымъ взглядомъ.

— Вы не смѣйтесь.... Вотъ вы сидите въ Москвѣ и у васъ: начальство — разъ, профсоюзъ — два, комячейка — три, домкомъ — четыре, жилкоопъ — пять, ГПУ — и шесть, и семь, и восемь. Скажите, пожалуйста, что вы — живой человѣкъ или вы протоплазма? А если вы живой человѣкъ — такъ какъ вы можете разорваться на десять частей? Начальство требуетъ одно, профсоюзъ требуетъ другое, домкомъ же вамъ вообще жить не даетъ. ГПУ ничего не требуетъ и ничего не говоритъ, и ничего вы о немъ не знаете. Потомъ разъ — и летитъ Иванъ Лукьяновичъ... вы сами знаете — куда. Теперь возьмите въ лагерѣ. Ильиныхъ — начальникъ отдѣленія. Онъ — мое начальство, онъ мой профсоюзъ, онъ — мое ГПУ, онъ мой царь, онъ мой Богъ. Онъ можетъ со мною сдѣлать все, что захочетъ. Ну, конечно, хорошенькой женщины и онъ изъ меня сдѣлать не можетъ. Но, скажемъ, онъ изъ меня можетъ сдѣлать не мужчину: вотъ посидите вы съ годикъ на Лѣсной Рѣчкѣ, такъ я посмотрю, что и съ такого бугая, какъ вы, останутся... Но, спрашивается, зачѣмъ Ильиныхъ гноить меня на Лѣсной Рѣчкѣ или меня разстрѣливать? Я знаю, что ему отъ меня нужно. Ему нуженъ энтузіазмъ — на тебѣ энтузіазмъ. Вотъ постойте, я вамъ прочту...

Марковичъ поворачивается и извлекаетъ откуда-то изъ-за спины, со стола, клочекъ бумаги съ отпечатаннымъ на немъ заголовкомъ:

— Вотъ, слушайте: "огненнымъ энтузіазмомъ ударники Бѣлморстроя поджигаютъ большевистскіе темпы Подпорожья". Что? Плохо?

— Н-да... Заворочено здорово, — съ сомнѣніемъ откликается Борисъ. — Только вотъ насчетъ "поджигаютъ" — какъ-то не тово...

— Не тово? Ильиныхъ нравится? — Нравится. Ну, и чертъ съ нимъ, съ вашимъ "не тово". Что, вы думаете, я въ нобелевскую премію лѣзу? Мнѣ дай Богъ изъ лагеря вылѣзти. Такъ вотъ я вамъ и говорю... Если вамъ въ Москвѣ нужны штаны, такъ вы идете въ профкомъ и клянчите тамъ ордеръ. Такъ вы этого ордера не получаете. А если получаете ордеръ, такъ не получаете штановъ. А если вы такой счастливый, что получаете штаны, такъ или не тотъ размѣръ, или на зиму — лѣтніе, а на лѣто — зимніе. Словомъ, это вамъ не штаны, а болѣзнь. А я приду къ Ильиныхъ — онъ мнѣ записку — и кончено: Марковичъ ходитъ въ штанахъ и не конфузится. И никакого ГПУ я не боюсь. Во-первыхъ, я все равно уже въ лагерѣ — такъ мнѣ вообще болѣе или менѣе наплевать. А во вторыхъ, лагерное ГПУ — это самъ Ильиныхъ. А я его вижу, какъ облупленнаго. Вы знаете — если ужъ непремѣнно нужно, чтобы было ГПУ, такъ ужъ пусть оно будетъ у меня дома. Я, по крайней, мѣрѣ, буду знать, съ какой стороны оно кусается; такъ я его съ той самой стороны за пять верстъ обойду...

Борисъ въ это время переживалъ тяжкіе дни. Если мнѣ было тошно въ УРЧ, гдѣ загубленныя человѣческія жизни смотрѣли на меня только этакими растрепанными символами изъ ящиковъ съ "личными дѣлами", то Борису приходилось присутствовать при ликвидаціи этихъ жизней совсѣмъ въ реальности, безъ всякихъ символовъ. Лѣчить было почти нечѣмъ. И, кромѣ того, ежедневно въ "санитарную вѣдомость" лагеря приходилось вписывать цифру — обычно однозначную — сообщаемую изъ третьей части и означающую число разстрѣлянныхъ. Гдѣ и какъ ихъ разстрѣливали — "оффиціально" оставалось неизвѣстнымъ. Цифра эта проставлялась въ графу: "умершіе внѣ лагерной черты", и Борисъ на соотвѣтственныхъ личныхъ карточкахъ долженъ былъ изобрѣтать діагнозы и писать exitus laetalis. Это были разстрѣлы втихомолку — самый распространенный видъ разстрѣловъ въ СССР.

Борисъ — не изъ унывающихъ людей. Но и ему, видимо, становилось невмоготу. Онъ пытался вырваться изъ санчасти, но врачей было мало — и его не пускали. Онъ писалъ въ "Перековку" призывы насчетъ лагерной санитаріи, ибо близилась весна, и что будетъ въ лагерѣ, когда растаютъ всѣ эти уборныя, — страшно было подумать. Марковичъ очень хотѣлъ перетащить его къ себѣ, чтобы имѣть въ редакціи хоть одного грамотнаго человѣка — самъ-то онъ въ россійской грамотѣ былъ не очень силенъ, — но этотъ проектъ имѣлъ мало шансовъ на осуществленіе. И самъ Борисъ не очень хотѣлъ окунаться въ "Перековку", и статьи его приговора представляли весьма существенное препятствіе.

— Эхъ, Б. Л., и зачѣмъ же вы занимались контръ-революціей? Ну, что вамъ стоило просто зарѣзать человѣка? Тогда вы были бы здѣсь соціально близкимъ элементомъ — и все было бы хорошо. Но — статьи, — это ужъ я устрою. Вы только изъ санчасти выкрутитесь. Ну, я знаю, какъ? Ну, дайте кому-нибудь вмѣсто касторки стрихнина. Нѣтъ ни касторки, ни стрихнина? Ну, такъ что-нибудь въ этомъ родѣ — вы же врачъ, вы же должны знать. Ну, отрѣжьте вмѣсто отмороженной ноги здоровую. Ничего вамъ не влетитъ — только съ работы снимутъ, а я васъ сейчасъ же устрою... Нѣтъ, шутки — шутками, а надо же какъ-то другъ другу помогать... Но только куда я дѣну Трошина? Вѣдь онъ же у меня въ самыхъ глубокихъ печенкахъ сидитъ.

Трошинъ — былъ поэтъ, колоссальнаго роста и оглушительнаго баса. Свои неизвѣстные мнѣ грѣхи онъ замаливалъ въ стихахъ, исполненныхъ нестерпимаго энтузіазма. И, кромѣ того, "пригвождалъ къ позорному столбу" или, какъ говорилъ Марковичъ, къ позорнымъ столбамъ "Перековки" всякаго рода прогульщиковъ, стяжателей, баптистовъ, отказчиковъ, людей, которые молятся, и людей, которые "сожительствуютъ въ половомъ отношеніи" — ну, и прочихъ грѣшныхъ міра сего. Онъ былъ густо глупъ и приводилъ Марковича въ отчаяніе.

— Ну, вы подумайте, ну, что я съ нимъ буду дѣлать? Вчера было узкое засѣданіе: Якименко, Ильиныхъ, Богоявленскій — самая, знаете, верхушка. И мы съ нимъ отъ редакціи были. Ну, такъ что вы думаете? Такъ онъ сталъ опять про пламенный энтузіазмъ орать... Какъ быкъ, оретъ. Я ужъ ему на ногу наступалъ: мнѣ же неудобно, это же мой сотрудникъ.

— Почему же неудобно? — спрашиваетъ Юра.

— Охъ, какъ же вы не понимаете! Объ энтузіазмѣ можно орать, ну, тамъ, въ газетѣ, ну, на митингѣ. А тутъ же люди свои. Что, они не знаютъ? Это же вродѣ старорежимнаго молебна — никто не вѣритъ, а всѣ ходятъ. Такой порядокъ.

— Почему же это — никто не вѣритъ?

— Ой, Господи... Что, губернаторъ вѣрилъ? Или вы вѣрили? Хотя вы уже послѣ молебновъ родились. Ну, все равно... Словомъ, нужно же понять, что если я, скажемъ, передъ Якименкой буду орать про энтузіазмъ, а въ комнатѣ никого больше нѣтъ, такъ Якименко подумаетъ, что или я дуракъ, или я его за дурака считаю. Я потомъ Трошина спросилъ: такъ кто же, по его, больше дуракъ — Якименко или онъ самъ? Ну, такъ онъ меня матомъ обложилъ. А Якименко меня сегодня спрашиваетъ: что это у васъ за... какъ это... орясина завелась?.. Скажите, кстати, что такое орясина?

Я по мѣрѣ возможности объяснилъ.

— Ну, вотъ — конечно, орясина. Мало того, что онъ меня дискредитируетъ, такъ онъ меня еще закопаетъ. Ну, вотъ смотрите, вотъ его замѣтка — ее, конечно, не помѣщу. Онъ, видите ли, открылъ, что завхозъ сахаръ крадетъ. А? Какъ вамъ нравится это открытіе? Подумаешь, Христофоръ Колумбъ нашелся. Подумаешь, безъ него, видите ли, никто не зналъ, что завхозъ не только сахаръ, а что угодно воруетъ... Но чортъ съ ней, съ замѣткой. Я ее не помѣщу — и точка. Такъ, этотъ... Какъ вы говорите? Орясина? Такъ эта орясина ходитъ по лагерю и, какъ быкъ, оретъ: какой я умный, какой я активный: я разоблачилъ завхоза, я открылъ конкретнаго носителя зла. Я ему говорю: вы сами, товарищъ Трошинъ, конкретный носитель идіотизма...

— Но почему же идіотизма?

— Охъ, вы меня, Юрочка, извините, только вы еще совсѣмъ молодой. Ужъ разъ онъ завхозъ, такъ какъ же онъ можетъ не красть?

— Но почему же не можетъ?

— Вамъ все почему, да почему. Знаете, какъ у О'Генри: "папа, а почему въ дырѣ ничего нѣтъ?" Потому и нѣтъ, что она — дыра. Потому онъ и крадетъ, что онъ — завхозъ. Вы думаете, что, если къ нему придетъ начальникъ лагпункта и скажетъ: дай мнѣ два кила — такъ завхозъ можетъ ему не дать? Или вы думаете, что начальникъ лагпункта пьетъ чай только со своимъ пайковымъ сахаромъ?

— Ну, если не дастъ, снимутъ его съ работы.

— Охъ, я же вамъ говорю, что вы совсѣмъ молодой.

— Спасибо.

— Ничего, не плачьте. Вотъ еще поработаете въ УРЧ, такъ вы еще на полъ аршина вырастете. Что вы думаете, что начальникъ лагпункта это такой же дуракъ, какъ Трошинъ? Вы думаете, что начальникъ лагпункта можетъ устроить такъ, чтобы уволенный завхозъ ходилъ по лагерю и говорилъ: вотъ я не далъ сахару, такъ меня сняли съ работы. Вы эти самыя карточки въ УРЧ видали? Такъ вотъ, карточка завхоза попадетъ на первый же этапъ на Морсплавъ или какую-нибудь тамъ Лѣсную Рѣчку. Ну, вы, вѣроятно, знаете уже, какъ это дѣлается. Такъ — ночью завхоза разбудятъ, скажутъ: "собирай вещи", а утромъ поѣдетъ себѣ завхозъ къ чертовой матери. Теперь понятно?

— Понятно.

— А если завхозъ воруетъ для начальника лагпункта, то почему онъ не будетъ воровать для начальника УРЧ? Или почему онъ не будетъ воровать для самого себя? Это же нужно понимать. Если Трошинъ разоряется, что какой-то тамъ урка филонитъ, а другой урка перековался, такъ отъ этого же никому ни холодно, ни жарко. И одному уркѣ плевать — онъ всю свою жизнь филонитъ, и другому уркѣ плевать — онъ всю свою жизнь воровалъ и завтра опять проворуется. Ну, а завхозъ. Я самъ изъ-за этого десять лѣтъ получилъ.

— То-есть, какъ такъ изъ-за этого?

— Ну, не изъ-за этого. Ну, въ общемъ, былъ завѣдующимъ мануфактурнымъ кооперативомъ. Тамъ же тоже есть вродѣ нашего начальника лагпункта. Какъ ему не дашь? Одному дашь, другому дашь, а всѣмъ вѣдь дать нельзя. Ну, я еще тоже молодой былъ. Хе, даромъ, что въ Америкѣ жилъ. Ну, вотъ и десять лѣтъ.

— И, такъ сказать, не безъ грѣха?

— Знаете что, Иванъ Лукьяновичъ, чтобы доказать вамъ, что безъ грѣха — давайте чай пить съ сахаромъ. Мишка сейчасъ чайникъ поставитъ. Такъ вы увидите, что я передъ вами не хочу скрывать даже лагернаго сахара. Такъ зачѣмъ бы я сталъ скрывать не лагерную мануфактуру, за которую я все равно уже пять лѣтъ отсидѣлъ. Что, не видалъ я этой мануфактуры? Я же изъ Америки привезъ костюмовъ — на цѣлую Сухаревку хватило бы. Теперь я живу безъ американскихъ костюмовъ и безъ американскихъ правилъ. Какъ это говоритъ русская пословица: въ чужой монастырь со своей женой не суйся? Такъ? Кстати, о женѣ: мало того, что я, дуракъ, сюда пріѣхалъ, такъ я, идіотъ, пріѣхалъ сюда съ женой.

— А теперь ваша жена гдѣ?

Марковичъ посмотрѣлъ въ потолокъ.

— Вы знаете, И. Л., зачѣмъ спрашивать о женѣ человѣка, который уже шестой годъ сидитъ въ концлагерѣ? Вотъ я черезъ пять лѣтъ о вашей женѣ спрошу...

 

МИШКИНА КАРЬЕРА

Миша принесъ чайникъ, наполненный снѣгомъ, и поставилъ его на печку.

— Вотъ вы этого парня спросите, что онъ о нашемъ поэтѣ думаетъ, — сказалъ Марковичъ по англійски.

Приладивъ чайникъ на печку, Миша сталъ запихивать въ нее бревно, спертое давеча изъ разоренной карельской избушки.

— Ну, какъ вы, Миша, съ Трошинымъ уживаетесь? — спросилъ я.

Миша поднялъ на меня свое вихрастое, чахоточное лицо.

— А что мнѣ съ нимъ уживаться? Бревно и бревно. Вотъ только въ третью часть бѣгаетъ.

Миша былъ парнемъ великаго спокойствія. Послѣ того, что онъ видалъ въ лагерѣ, — мало осталось въ мірѣ вещей, которыя могли бы его удивить.

— Вотъ тоже, — прибавилъ онъ, помолчавши, — приходитъ давеча сюда, никого не было, только я. Ты, говоритъ, Миша, посмотри, что съ тебя совѣтская власть сдѣлала. Былъ ты, говоритъ, Миша, безпризорникомъ, былъ ты, говоритъ, преступнымъ элементомъ, а вотъ тебя совѣтская власть въ люди вывела, наборщикомъ сдѣлала.

Миша замолчалъ, продолжая ковыряться въ печкѣ.

— Ну, такъ что?

— Что? Сукинъ онъ сынъ — вотъ что.

— Почему же сукинъ сынъ?

Миша снова помолчалъ...

— А безпризорникомъ-то меня кто сдѣлалъ? Папа и мама? А отъ кого у меня чахотка третьей степени? Тоже награда, подумаешь, черезъ полгода выпускаютъ, а мнѣ всего годъ жить осталось. Что-жъ онъ, сукинъ сынъ, меня агитируетъ? Что онъ съ меня дурака разыгрываетъ?

Миша былъ парнемъ лѣтъ двадцати, тощимъ, блѣднымъ, вихрастымъ. Отецъ его былъ мастеромъ на Николаевскомъ судостроительномъ заводѣ. Былъ свой домикъ, огородикъ, мать, сестры. Мать померла, отецъ повѣсился, сестры смылись неизвѣстно куда. Самъ Миша пошелъ "по всѣмъ дорогамъ", попалъ въ лагерь, а въ лагерѣ попалъ на лѣсозаготовки.

— Какъ поставили меня на норму, тутъ, вижу я: здоровые мужики, привычные, и то не вытягиваютъ. А куда же мнѣ? На меня дунь — свалюсь. Бился я бился, да такъ и попалъ за филонство въ изоляторъ, на 200 граммъ хлѣба въ день и ничего больше. Ну, тамъ бы я и загибъ, да, спасибо, одинъ старый соловчанинъ подвернулся — такъ онъ меня научилъ, чтобы воды не пить. Потому — отъ голода опухлость по всему тѣлу идетъ. Отъ голода пить хочется, а отъ воды опухлость еще больше. Вотъ, какъ она до сердца дойдетъ, тутъ, значитъ, и крышка. Ну, я пилъ совсѣмъ по малу — такъ, по полстакана въ день. Однако, нога въ штанину уже не влѣзала. Посидѣлъ я такъ мѣсяцъ-другой; ну, вижу, пропадать приходится: никуда не дѣнешься. Да, спасибо, начальникъ добрый попался. Вызываетъ меня: ты, говоритъ, филонъ, ты, говоритъ, работать не хочешь, я тебя на корню сгною. Я ему говорю: вы, гражданинъ начальникъ, только на мои руки посмотрите: куда же мнѣ съ такими руками семь съ половиною кубовъ напилить и нарубить. Мнѣ, говорю, все одно погибать — чи такъ, чи такъ... Ну, пожалѣлъ, перевелъ въ слабосилку.

Изъ слабосилки Мишу вытянулъ Марковичъ, обучилъ его наборному ремеслу, и съ тѣхъ поръ Миша пребываетъ при немъ неотлучно

Но легкихъ у Миши практически уже почти нѣтъ. Борисъ его общупывалъ и обстукивалъ, снабжалъ его рыбьимъ жиромъ. Миша улыбался своей тихой улыбкой и говорилъ:

— Спасибо, Б. Л., вы ужъ кому-нибудь другому лучше дайте. Мнѣ это все одно, что мертвому кадило...

Потомъ, какъ-то я подсмотрѣлъ такую сценку:

Сидитъ Миша на крылечкѣ своей "типографіи" въ своемъ рваномъ бушлатикѣ, весь зеленый отъ холода. Между его колѣнями стоитъ мѣстная деревенская "вольная" дѣвчушка, лѣтъ, этакъ, десяти, рваная, голодная и босая. Миша осторожненько наливаетъ драгоцѣнный рыбій жиръ на ломтики хлѣба и кормитъ этими бутербродами дѣвчушку. Дѣвчушка глотаетъ жадно, почти не пережевывая и въ промежуткахъ между глотками скулитъ:

— Дяденька, а ты мнѣ съ собой хлѣбца дай.

— Не дамъ. Я знаю, ты маткѣ все отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что мнѣ, все равно помирать. А ты вотъ кормиться будешь — большая вырастешь. На, ѣшь...

Борисъ говорилъ Мишѣ всякія хорошія вещи о пользѣ глубокаго дыханія, о солнечномъ свѣтѣ, о силахъ молодого организма — лѣченіе, такъ сказать, симпатическое, внушеніемъ. Миша благодарно улыбался, но какъ-то наединѣ, застѣнчиво и запинаясь, сказалъ мнѣ:

— Вотъ хорошіе люди — и вашъ братъ, и Марковичъ. Душевные люди. Только зря они со мною возжаются.

— Почему же, Миша, зря?

— Да я же черезъ годъ все равно помру. Мнѣ тутъ старый докторъ одинъ говорилъ. Развѣ-жъ съ моей грудью можно выжить здѣсь? На волѣ, вы говорите? А что на волѣ? Можетъ, еще голоднѣе будетъ, чѣмъ здѣсь. Знаю я волю. Да и куда я тамъ пойду... И вотъ Марковичъ... Душевный человѣкъ. Только вотъ, если бы онъ тогда меня изъ слабосилки не вытянулъ, я бы уже давно померъ. А такъ вотъ — еще мучаюсь. И еще съ годъ придется помучиться.

Въ тонѣ Миши былъ упрекъ Марковичу. Почти такой же упрекъ только въ еще болѣе трагическихъ обстоятельствахъ пришлось мнѣ услышать, на этотъ разъ по моему адресу, отъ профессора Авдѣева. А Миша въ маѣ мѣсяцѣ померъ. Года промучиться еще не пришлось.

 

НАБАТЪ

Такъ мы проводили наши рѣдкіе вечера у печки товарища Марковича, то опускаясь въ философскія глубины бытія, то возвращаясь къ прозаическимъ вопросамъ о лагерѣ, о ѣдѣ, о рыбьемъ жирѣ. Въ эти времена рыбій жиръ спасалъ насъ отъ окончательнаго истощенія. Если для средняго человѣка "концлагерная кухня" означала стабильное недоѣданіе, то, скажемъ, для Юры съ его растущимъ организмомъ и пятью съ половиною пудами вѣсу — лагерное меню грозило полнымъ истощеніемъ. Всякими правдами и неправдами (преимущественно, конечно, неправдами) мы добывали рыбій жиръ и дѣлали такъ: въ миску крошилось съ полфунта хлѣба и наливалось съ полстакана рыбьяго жиру. Это казалось необыкновенно вкуснымъ. Въ такой степени, что Юра проектировалъ: когда проберемся заграницу, обязательно будемъ устраивать себѣ такой пиръ каждый день. Когда перебрались, попробовали: ничего не вышло...

Къ этому времени горизонты наши прояснились, будущее стало казаться полнымъ надеждъ, и мы, изрѣдка выходя на берегъ Свири, оглядывали прилегающіе лѣса и вырабатывали планы переправы черезъ рѣку на сѣверъ, въ обходъ Ладожскаго озера — тотъ приблизительно маршрутъ, по которому впослѣдствіи пришлось идти Борису. Все казалось прочнымъ и урегулированнымъ.

Однажды мы сидѣли у печки Марковича. Самъ онъ гдѣ-то мотался по редакціонно-агитаціоннымъ дѣламъ... Поздно вечеромъ онъ вернулся, погрѣлъ у огня иззябшія руки, выглянулъ въ сосѣднюю дверь, въ наборную, и таинственно сообщилъ:

— Совершенно секретно: ѣдемъ на БАМ.

Мы, разумѣется, ничего не понимали.

— На БАМ... На Байкало-Амурскую магистраль. На Дальній Востокъ. Стратегическая стройка... Свирьстрой — къ чорту... Подпорожье — къ чорту. Всѣ отдѣленія сворачиваются. Всѣ до послѣдняго человѣка — на БАМ.

По душѣ пробѣжалъ какой-то, еще неопредѣленный, холодокъ... Вотъ и поворотъ судьбы "лицомъ къ деревнѣ"... Вотъ и мечты, планы, маршруты и "почти обезпеченное бѣгство"... Все это летѣло въ таинственную и жуткую неизвѣстность этого набатнаго звука "БАМ"... Что же дальше?

Дальнѣйшая информація Марковича была нѣсколько сбивчива. Начальникомъ отдѣленія полученъ телеграфный приказъ о немедленной, въ теченіе двухъ недѣль, переброскѣ не менѣе 35.000 заключенныхъ со Свирьстроя на БАМ. Будутъ брать, видимо, не всѣхъ, но кого именно — неизвѣстно. Не очень извѣстно, что такое БАМ — не то стройка второй колеи Амурской желѣзной дороги, не то новый путь отъ сѣверной оконечности Байкала по параллели къ Охотскому морю... И то, и другое — приблизительно одинаково скверно. Но хуже всего — дорога: не меньше двухъ мѣсяцевъ ѣзды...

Я вспомнилъ наши кошмарныя пять сутокъ этапа отъ Ленинграда до Свири, помножилъ эти пять сутокъ на 12 и получилъ результатъ, отъ котораго по спинѣ поползли мурашки... Два мѣсяца? Да кто же это выдержитъ? Марковичъ казался пришибленнымъ, да и всѣ мы чувствовали себя придавленными этой новостью... Какимъ-то еще неснившимся кошмаромъ вставали эти шестьдесятъ сутокъ заметенныхъ пургой полей, ледяного вѣтра, прорывающагося въ дыры теплушекъ, холода, голода, жажды. И потомъ БАМ? Какія-то якутскія становища въ страшной Забайкальской тайгѣ? Новостройка на трупахъ? Какъ было на каналѣ, о которомъ одинъ старый "бѣлморстроевецъ" говорилъ мнѣ: "тутъ, братишка, на этихъ самыхъ плотинахъ больше людей въ землю вогнано, чѣмъ бревенъ"...

Оставался, впрочемъ, маленькій просвѣтъ: эвакуаціоннымъ диктаторомъ Подпорожья назначался Якименко... Можетъ бытъ, тутъ удастся что-нибудь скомбинировать... Можетъ быть, опять какой-нибудь Шпигель подвернется? Но всѣ эти просвѣты были неясны и нереальны. БАМ же вставалъ передъ нами зловѣщей и реальной массой, навалившейся на насъ почти такъ же внезапно, какъ чекисты въ вагонѣ № 13...

Надъ тысячами метровъ развѣшенныхъ въ баракахъ и на баракахъ, протянутыхъ надъ лагерными улицами полотнищъ съ лозунгами о перековкѣ и переплавкѣ, о строительствѣ соціализма и безклассоваго общества, о міровой революціи трудящихся и о прочемъ — надъ всѣми ними, надъ всѣмъ лагеремъ точно повисъ багровой спиралью одинъ единственный невидимый, но самый дѣйственный: "все равно пропадать".

 

ЗАРЕВО

"Совершенно секретная" информація о БАМѣ на другой день стала извѣстна всему лагерю. Почти пятидесятитысячная "трудовая" армія стала, какъ вкопанная. Былъ какой-то моментъ нерѣшительности, колебанія — и потомъ все сразу полетѣло ко всѣмъ чертямъ...

Въ тотъ же день, когда Марковичъ ошарашилъ насъ этимъ БАМомъ, изъ Ленинграда, Петрозаводска и Медвѣжьей Горы въ Подпорожье прибыли и новыя части войскъ ГПУ. Лагерные пункты были окружены плотнымъ кольцомъ ГПУ-скихъ заставъ и патрулей. Костры этихъ заставъ окружали Подпорожье заревомъ небывалыхъ пожаровъ. Движеніе между лагерными пунктами было прекращено. По всякой человѣческой фигурѣ, показывающейся внѣ дорогъ, заставы и патрули стрѣляли безъ предупрежденія. Такимъ образомъ, въ частности, было убито десятка полтора мѣстныхъ крестьянъ, но въ общихъ издержкахъ революціи эти трупы, разумѣется, ни въ какой счетъ не шли...

Работы въ лагерѣ были брошены всѣ. На мѣстахъ работъ были брошены топоры, пилы, ломы, лопаты, сани. Въ ужасающемъ количествѣ появились саморубы: старые лагерники, зная, что значитъ двухмѣсячный этапъ, рубили себѣ кисти рукъ, ступни, колѣни, лишь бы только попасть въ амбулаторію и отвертѣться отъ этапа. Начались совершенно безсмысленные кражи и налеты на склады и магазины. Люди пытались попасть въ штрафной изоляторъ и подъ судъ — лишь бы уйти отъ этапа. Но саморубовъ приказано было въ амбулаторіи не принимать, налетчиковъ стали разстрѣливать на мѣстѣ.

"Перековка" вышла съ аншлагомъ о томъ энтузіазмѣ, съ которымъ "ударники Свирьстроя будутъ поджигать большевицкіе темпы БАМа", о великой чести, выпавшей на долю БАМовскихъ строителей, и — что было хуже всего — о льготахъ... Приказъ ГУЛАГа обѣщалъ ударникамъ БАМа неслыханныя льготы: сокращеніе срока заключенія на одну треть и даже на половину, переводъ на колонизацію, снятіе судимости... Льготы пронеслись по лагерю, какъ похоронный звонъ надъ заживо погребенными; совѣтская власть даромъ ничего не обѣщаетъ. Если даютъ такія обѣщанія — значитъ, что условія работъ будутъ неслыханными, и никакъ не значитъ, что обѣщанія эти будутъ выполнены: когда же совѣтская власть выполняетъ свои обѣщанія? Лагпунктами овладѣло безуміе.

Бригада плотниковъ на второмъ лагпунктѣ изрубила топорами чекистскую заставу и, потерявъ при этомъ 11 человѣкъ убитыми, прорвалась въ лѣсъ Лѣсъ былъ заваленъ метровымъ слоемъ снѣга. Лыжныя команды ГПУ въ тотъ же день настигли прорвавшуюся бригаду и ликвидировали ее на корню. На томъ же лагпунктѣ ночью спустили подъ откосъ экскаваторъ, онъ проломилъ своей страшной тяжестью полуметровый ледъ и разбился о камни рѣки. На третьемъ лагпунктѣ взорвали два локомобиля. Три трактора-тягача, неизвѣстно кѣмъ пущенные, но безъ водителей, прошли желѣзными привидѣніями по Погрѣ, одинъ навалился на баракъ столовой и раздавилъ его, два другіе свалились въ Свирь и разбились... Низовая администрація какими-то таинственными путями — видимо, черезъ урокъ и окрестныхъ крестьянъ — распродавала на олонецкій базаръ запасы лагерныхъ базъ и пила водку. У погрузочной платформы желѣзнодорожнаго тупичка подожгли колоссальные склады лѣсоматеріаловъ. Въ двухъ-трехъ верстахъ можно было читать книгу.

Чудовищныя зарева сполохами ходили по низкому зимнему небу, трещала винтовочная стрѣльба, ухалъ разворованный рабочими аммоналъ... Казалось, для этого затеряннаго въ лѣсахъ участка Божьей земли настаютъ послѣдніе дни...

 

О КАЗАНСКОЙ СИРОТѢ И О КАЧЕСТВѢ ПРОДУКЦІИ

Само собою разумѣется, что въ отблескахъ этихъ заревъ коротенькому промежутку относительно мирнаго житія нашего пришелъ конецъ... Если на лагерныхъ пунктахъ творилось нѣчто апокалипсическое, то въ УРЧ воцарился окончательный сумасшедшій домъ. Десятки пудовъ документовъ только что прибывшихъ лагерниковъ валялись еще неразобранными кучами, а всю работу УРЧ надо было перестраивать на ходу: вмѣсто "организаціи" браться за "эвакуацію". Картотеки, формуляры, колонные списки — все это смѣшалось въ гигантскій бумажный комъ, изъ котораго ошалѣлые урчевцы извлекали наугадъ первые попавшіеся подъ руку бумажные символы живыхъ людей и наспѣхъ составляли списки первыхъ эшелоновъ. Эти списки посылались начальникамъ колоннъ, а начальники колоннъ поименованныхъ въ спискѣ людей и слыхомъ не слыхали. Желѣзная дорога подавала составы, но грузить ихъ было некѣмъ. Потомъ, когда было кѣмъ грузить — не было составовъ. Низовая администрація, ошалѣлая, запуганная "боевыми приказами", движимая тѣмъ же лозунгомъ, что и остальные лагерники: все равно пропадать, — пьянствовала и отсыпалась во всякаго рода потаенныхъ мѣстахъ. На тупичкахъ Погры торчало уже шесть составовъ. Якименко рвалъ и металъ. ВОХР сгонялъ къ составамъ толпы захваченныхъ въ порядкѣ облавъ заключенныхъ. Бамовская комиссія отказывалась принимать ихъ безъ документовъ. Какіе-то сообразительные ребята изъ подрывниковъ взорвали уворованнымъ аммоналомъ желѣзнодорожный мостикъ, ведущій отъ Погры къ магистральнымъ путямъ. Надъ лѣсами выла вьюга. Въ лѣса, топорами прорубая пути сквозь чекистскія заставы, прорывались цѣлыя бригады, въ расчетѣ гдѣ-то отсидѣться эти недѣли эвакуаціи, потомъ явиться съ повинной, получить лишніе пять лѣтъ отсидки — но все же увернуться отъ БАМа.

Когда плановый срокъ эвакуаціи уже истекалъ — изъ Медгоры прибыло подкрѣпленіе: десятковъ пять работниковъ УРО — "спеціалистовъ учетно-распредѣлительной работы", еще батальонъ войскъ ГПУ и сотня собакъ-ищеекъ.

На лагпунктахъ и около лагпунктовъ стали разстрѣливать безъ всякаго зазрѣнія совѣсти.

Урчевскій активъ переживалъ дни каторги и изобилія. Спали только урывками, обычно здѣсь же, на столахъ или подъ столами. Около УРЧ околачивались таинственныя личности изъ наиболѣе оборотистыхъ и "соціально близкихъ" урокъ. Личности эти приносили активу подношенія отъ тѣхъ людей, которые надѣялись бутылкой водки откупиться отъ отправки или, по крайней мѣрѣ, отъ отправки съ первыми эшелонами. Якименко внюхивался въ махорочно-сивушные ароматы УРЧ, сажалъ подъ арестъ, но сейчасъ же выпускалъ: никто, кромѣ Стародубцева и иже съ нимъ, никакими усиліями не могъ опредѣлить: въ какомъ, хотя бы приблизительно, углу валяются документы, скажемъ, третьяго смоленскаго или шестого ленинградскаго эшелона, прибывшаго въ Подпорожье мѣсяцъ или два тому назадъ.

Мои экономическія, юридическія и прочія изысканія были ликвидированы въ первый же день бамовской эпопеи. Я былъ пересаженъ за пишущую машинку — профессія, которая оказалась здѣсь дефицитной. Бывало и такъ, что я сутками не отходилъ отъ этой машинки — но, Боже ты мой, что это была за машинка!

Это было совѣтское издѣліе совѣтскаго казанскаго завода, почему Юра и прозвалъ ее "казанской сиротой". Все въ ней звенѣло, гнулось и разбалтывалось. Но хуже всего былъ ея норовъ. Вотъ, сидишь за этой сиротой, уже полуживой отъ усталости. Якименко стоитъ надъ душой. На какой-то таинственной буквѣ каретка срывается съ зубчатки и летитъ влѣво. Отъ всѣхъ 12 экземпляровъ этапныхъ списковъ остаются одни клочки. Якименко испускаетъ сдержанный матъ въ пространство, многочисленная администрація, ожидающая этихъ списковъ для вылавливанія эвакуируемыхъ, вздыхаетъ съ облегченіемъ (значитъ, можно поспать), а я сижу всю ночь, перестукивая изорванный списокъ и пытаясь предугадать очередную судорогу этого эпилептическаго совѣтскаго недоноска.

О горестной совѣтской продукціи писали много. И меня всегда повергали въ изумленіе тѣ экономисты, которые пытаются объять необъятное и выразить въ цифровомъ эквивалентѣ то, для чего вообще въ мірѣ никакого эквивалента нѣтъ.

Люди просиживаютъ ночи надъ всякаго рода "казанскими сиротами", летятъ подъ откосы десятки тысячъ вагоновъ (по Лазарю Кагановичу — 62 тысячи крушеній за 1935 годъ — результаты качества сормовской и коломенской продукціи), ржавѣютъ на своихъ желѣзныхъ кладбищахъ сотни тысячъ тракторовъ, сотня милліоновъ людей надрывается отъ отупляющей и непосильной работы во всякихъ совѣтскихъ УРЧахъ, стройкахъ, совхозахъ, каналахъ, лагеряхъ — и все это тонетъ въ великомъ марксистско-ленинско-сталинскомъ болотѣ.

И, въ сущности, все это сводится къ "проблемѣ качества": качество коммунистической идеи неразрывно связано съ качествомъ политики, управленія, руководства — и результатовъ.

И на поверхности этого болота яркими и призрачными цвѣтами маячатъ: разрушающійся и уже почти забытый Турксибъ, безработный Днѣпрострой, никому и ни для чего ненужный Бѣломорско-Балтійскій каналъ, гигантскія заводы — поставщики тракторныхъ и иныхъ кладбищъ... И щеголяютъ въ своихъ кавалерійскихъ шинеляхъ всякіе товарищи Якименки — поставщики кладбищъ не тракторныхъ.

Долженъ, впрочемъ, сознаться, что тогда всѣ эти мысли о качествѣ продукціи — и идейной, и не идейной — мнѣ въ голову не приходили. На всѣхъ насъ надвигалась катастрофа.

"Товарищъ Якименко"

 

ПРОМФИНПЛАНЪ ТОВАРИЩА ЯКИМЕНКО

На всѣхъ насъ надвигалось что-то столь же жестокое и безсмысленное, какъ и этотъ Бѣл-Балт-Каналъ... Зарева и стрѣльба на лагпунктахъ у насъ, въ управленіи, отражались безпросвѣтной работой, чудовищнымъ нервнымъ напряженіемъ, дикой, суматошной спѣшкой... Все это было — какъ катастрофа. Конечно, наши личныя судьбы въ этой катастрофѣ были для насъ самыми болѣзненными точками, но и безсмысленность этой катастрофы, взятой, такъ сказать, "въ соціальномъ разрѣзѣ", давила на сознаніе, какъ кошмаръ.

Приказъ гласилъ: отправить въ распоряженіе БАМа не менѣе 35.000 заключенныхъ Подпорожскаго отдѣленія и не болѣе, какъ въ двухнедѣльный срокъ. Запрещается отправлять: всѣхъ бывшихъ военныхъ, всѣхъ уроженцевъ Дальняго Востока, всѣхъ лицъ, кончающихъ срокъ наказанія до 1 іюня 34 г., всѣхъ лицъ, осужденныхъ по такимъ-то статьямъ, и, наконецъ, всѣхъ больныхъ — по особому списку...

По поводу этого приказа можно было поставить цѣлый рядъ вопросовъ: неужели этихъ 35 тысячъ рабочихъ рукъ нельзя было найти гдѣ-то поближе къ Дальнему Востоку, а не перебрасывать ихъ черезъ половину земного шара? Неужели нельзя было подождать тепла, чтобы не везти эти 35 тысячъ людей въ завѣдомо истребительныхъ условіяхъ нашего этапа? Неужели ГПУ не подумало, что въ двухнедѣльный срокъ такой эвакуаціи ни физически, ни тактически выполнить невозможно? И, наконецъ, неужели ГПУ не понимало, что изъ наличныхъ 45 тысячъ или около того заключенныхъ Подпорожскаго отдѣленія нельзя набрать 35 тысячъ людей, удовлетворяющихъ требованіямъ приказа, и, въ частности, людей хотя бы относительно здоровыхъ?

По существу, всѣ эти вопросы были безсмысленны. Здѣсь дѣйствовала система, рождающая казанскихъ сиротъ, декоративныхъ гигантовъ, тракторныя кладбища. Не могло быть особыхъ сомнѣній и насчетъ того, какъ эта система взятая "въ общемъ и цѣломъ" отразятся на частномъ случаѣ подпорожской эвакуаціи. Конечно, Якименко будетъ проводить свой промфинпланъ съ "желѣзной безпощадностью": на посты, вродѣ Якименскаго, могутъ пробраться только люди, этой безпощадностью обладающіе, — другіе отметаются, такъ сказать, въ порядкѣ естественнаго отбора. Якименко будетъ сажать людей въ дырявые вагоны, въ необорудованныя теплушки, Якименко постарается впихнуть въ эти эшелоны всѣхъ, кого только можно — и здоровыхъ, и больныхъ. Больные, конечно, не доѣдутъ живыми. Но развѣ хотя бы одинъ разъ въ исторіи совѣтской власти человѣческія жизни останавливали побѣдно-халтурное шествіе хотя бы одного промфинплана?

 

КРИВАЯ ИДЕТЪ ВНИЗЪ

Самымъ жестокимъ испытаніемъ для насъ въ эти недѣли была угроза отправки Юры на БАМ. Какъ достаточно скоро выяснилось, ни я, ни Борисъ отправкѣ на БАМ не подлежали: въ нашихъ формулярахъ значилась статья 58/6 (шпіонажъ), и насъ Якименко не смогъ бы отправить, если бы и хотѣлъ: нашихъ документовъ не приняла бы пріемочная комиссія БАМа. Но Юра этой статьи не имѣлъ. Слѣдовательно, по ходу событій дѣло обстояло такъ: мы съ Борисомъ остаемся, Юра будетъ отправленъ одинъ — послѣ его лѣтней болѣзни и операціи, послѣ тюремной и лагерной голодовки, послѣ каторжной работы въ УРЧ-евскомъ махорочномъ туманѣ по 16-20 часовъ въ сутки...

При самомъ зарожденіи всѣхъ этихъ БАМовскихъ перспективъ я какъ-то просилъ Якименко объ оставленіи Юры. Якименко отвѣчалъ мнѣ довольно коротко, но весьма неясно. Это было похоже на полуобѣщаніе, подлежащее исполненію только въ томъ случаѣ, если норма отправки будетъ болѣе или менѣе выполнена. Но съ каждымъ днемъ становилось все яснѣе, что норма эта выполнена быть не можетъ и не будетъ.

По минованіи надобности въ моихъ литературныхъ талантахъ, Якименко все опредѣленнѣе смотрѣлъ на меня, какъ на пустое мѣсто, какъ на человѣка, который уже не нуженъ и съ которымъ поэтому ни считаться, ни разговаривать нечего. Нужно отдать справедливость и Якименкѣ: во первыхъ, онъ работалъ такъ же каторжно, какъ и всѣ мы, и, во-вторыхъ, онъ обязанъ былъ отправить и всю администрацію отдѣленія, въ томъ числѣ и УРЧ. Не совсѣмъ ужъ просто было — послать старыхъ работниковъ УРЧ и оставить Юру... Во всякомъ случаѣ — надежды на Якименку съ каждымъ днемъ падали все больше и больше... Въ связи съ исчезновеніемъ могущественной Якименковской поддержки — снова въ наши икры начала цѣпляться урчевская шпана, цѣплялась скверно и — въ нашихъ условіяхъ — очень болѣзненно.

Мы съ Юрой только что закончили списки третьяго эшелона. Списки были провѣрены, разложены по столамъ, и я долженъ былъ занести ихъ на Погру. Было около трехъ часовъ ночи. Пропускъ, который мнѣ должны были заготовить, оказался незаготовленнымъ. Не идти было нельзя, а идти было опасно. Я все-таки пошелъ и прошелъ. Придя на Погру и передавая списки администраціи, я обнаружилъ, что изъ каждаго экземпляра списковъ украдено по четыре страницы. Отправка эшелона была сорвана. Многомудрый активъ съ Погры сообщилъ Якименкѣ, что я потерялъ эти страницы. Нетрудно было доказать полную невозможность нечаянной потери четырехъ страницъ изъ каждыхъ 12 экземпляровъ. И Якименкѣ такъ же не трудно было понять, что ужъ никакъ не въ моихъ интересахъ было съ заранѣе обдуманной цѣлью выкидывать эти страницы, а потомъ снова ихъ переписывать. Все это — такъ... Но разговоръ съ Якименкой, у котораго изъ-за моихъ списковъ проваливался его"промфинпланъ", — былъ не изъ пріятныхъ... — особенно, принимая во вниманіе Юрины перспективы... И инциденты такого типа, повторяющіеся приблизительно черезъ день, спокойствію души не способствовали.

Между тѣмъ, эшелоны шли и шли... Черезъ Бориса и желѣзнодорожниковъ, которыхъ онъ лѣчилъ, до насъ стали доходить сводки съ крестнаго пути этихъ эшелоновъ... Конечно, уже и отъ Погры (погрузочная станція) они отправлялись съ весьма скуднымъ запасомъ хлѣба и дровъ — а иногда и вовсе безъ запасовъ. Предполагалось, что аппаратъ ГПУ-скихъ базъ по дорогѣ снабдитъ эти эшелоны всѣмъ необходимымъ... Но никто не снабдилъ... Первые эшелоны еще кое-что подбирали по дорогѣ, а остальные ѣхали — Богъ ужъ ихъ знаетъ какъ. Желѣзнодорожники разсказывали объ остановкахъ поѣздовъ на маленькихъ заброшенныхъ станціяхъ и о томъ, какъ изъ этихъ поѣздовъ выносили сотни замерзшихъ труповъ и складывали ихъ въ штабели въ сторонкѣ отъ желѣзной дороги...

Разсказывали о крушеніяхъ, при которыхъ обезумѣвшіе люди выли въ опрокинутыхъ деревянныхъ западняхъ теплушекъ — слишкомъ хрупкихъ для силы поѣздного толчка, но слишкомъ прочныхъ для безоружныхъ человѣческихъ рукъ...

Мнѣ мерещилось, что вотъ, на какой-то заброшенной зауральской станціи вынесутъ обледенѣлый трупъ Юры, что въ какомъ-то товарномъ вагонѣ, опрокинутомъ подъ откосъ полотна, въ кашѣ изуродованныхъ человѣческихъ тѣлъ... Я гналъ эти мысли — онѣ опять лѣзли въ голову, я съ мучительнымъ напряженіемъ искалъ выхода — хоть какого-нибудь выхода — и его видно не было...

 

ПЛАНЫ ОТЧАЯНІЯ...

Нужно, впрочемъ, оговориться: о томъ, чтобы Юра дѣйствительно былъ отправленъ на БАМ, ни у кого изъ насъ ни на секунду не возникало и мысли. Это въ вагонѣ № 13 насъ чѣмъ-то опоили и захватили спящими. Второй разъ такой номеръ не имѣлъ шансовъ пройти. Вопросъ стоялъ такъ: или Юрѣ удастся отвертѣться отъ БАМа, или мы всѣ трое устроимъ какую-то рѣзню, и если и пропадемъ, то по крайней мѣрѣ съ трескомъ. Только Юра иногда говорилъ о томъ, что зачѣмъ же пропадать всѣмъ троимъ, что ужъ, если ничего не выйдетъ и ѣхать придется, онъ сбѣжитъ по дорогѣ. Но этотъ планъ былъ весьма утопиченъ. Сбѣжать изъ арестантскаго эшелона не было почти никакой возможности.

Борисъ былъ настроенъ очень пессимистически. Онъ приходилъ изъ Погры въ совсѣмъ истрепанномъ видѣ. Физически его работа была легче нашей; онъ цѣлыми днями мотался по лагпунктамъ, по больницамъ и амбулаторіямъ и хотя бы часть дня проводилъ на чистомъ воздухѣ и въ движеніи. Онъ имѣлъ право санитарнаго контроля надъ кухнями и питался исключительно "пробами пищи", а свой паекъ — хлѣбъ и по комку замерзлой ячменной каши — приносилъ намъ. Но его моральное положеніе — положеніе врача въ этой атмосферѣ саморубовъ, разстрѣловъ, отправки въ этапы завѣдомо больныхъ людей — было отчаяннымъ. Борисъ былъ увѣренъ, что своего полуобѣщанія насчетъ Юры Якименко не сдержитъ и что, пока какія-то силы остались, нужно бѣжать.

Теоретическій планъ побѣга былъ разработанъ въ такомъ видѣ: по дорогѣ изъ Подпорожья на Погру стояла чекистская застава изъ трехъ человѣкъ. На этой заставѣ меня и Бориса уже знали въ лицо — Бориса въ особенности, ибо онъ ходилъ мимо нея каждый день, а иногда и по два-три раза въ день. Поздно вечеромъ мы должны были всѣ втроемъ выйти изъ Подпорожья, захвативъ съ собою и вещи. Я и Борисъ подойдемъ къ костру 1 заставы и вступимъ съ патрульными въ какіе-либо разговоры. Потомъ, въ подходящій моментъ Борисъ долженъ былъ ликвидировать ближайшаго къ нему чекиста ударомъ кулака и броситься на другого. Пока Борисъ будетъ ликвидировать патрульнаго номеръ второй, я долженъ былъ, если не ликвидировать, то по крайней мѣрѣ временно нейтрализовать патрульнаго номеръ третій.

Никакого оружія, вродѣ ножа или топора, пускать въ ходъ было нельзя: планъ былъ выполнимъ только при условіи молніеносной стремительности и полной неожиданности. Плохо было то, что патрульные были въ кожухахъ: нѣкоторые и при томъ наиболѣе дѣйствительные пріемы атаки отпадали. Въ достаточности своихъ силъ я не былъ увѣренъ. Но съ другой стороны, было чрезвычайно мало вѣроятно, чтобы тотъ чекистъ, съ которымъ мнѣ придется схватиться, былъ сильнѣе меня. Планъ былъ очень рискованнымъ, но все же планъ былъ выполнимъ.

Ликвидировавъ заставу, мы получимъ три винтовки, штукъ полтораста патроновъ и кое-какое продовольствіе и двинемся въ обходъ Подпорожья, черезъ Свирь, на сѣверъ. До этого пункта все было болѣе или менѣе гладко... А дальше — что?

Лѣсъ заваленъ сугробищами снѣга. Лыжи достать было можно, но не охотничьи, а бѣговыя. По лѣснымъ заваламъ, корягамъ и ямамъ онѣ большой пользы не принесутъ. Изъ насъ троихъ только Юра хорошій "классный" лыжникъ. Мы съ Борисомъ ходимъ такъ себѣ, по любительски. Убитыхъ патрульныхъ обнаружатъ или въ ту же ночь, или къ утру. Днемъ за нами уже пойдутъ въ погоню команды оперативнаго отдѣла, прекрасно откормленныя, съ такими собаками-ищейками, какія не снились майнридовскимъ охотникамъ за чернымъ деревомъ. Куда-то впередъ пойдутъ телефонограммы, какія-то команды будутъ высланы намъ наперерѣзъ.

Правда, будутъ винтовки... Борисъ — прекрасный стрѣлокъ — въ той степени, въ какой онъ что-нибудь видитъ, а его близорукость выражается фантастической цифрой діоптъ діоптри — 23 (слѣдствіе Соловковъ). Я — стрѣлокъ болѣе, чѣмъ посредственный. Юра — тоже... Продовольствія у насъ почти нѣтъ, карты нѣтъ, компаса нѣтъ. Каковы шансы на успѣхъ?

Въ недолгіе часы, предназначенные для сна, я ворочался на голыхъ доскахъ своихъ наръ и чувствовалъ ясно: шансовъ никакихъ. Но если ничего другого сдѣлать будетъ нельзя — мы сдѣлаемъ это...

 

МАРКОВИЧА ПЕРЕКОВАЛИ

Мы попробовали прибѣгнуть и къ житейской мудрости Марковича. Кое-какіе проекты — безкровные, но очень зыбкіе, выдвигалъ и онъ. Впрочемъ, ему было не до проектовъ. БАМ нависалъ надъ нимъ и при томъ — въ ближайшіе же дни. Онъ напрягалъ всю свою изобрѣтательность и всѣ свои связи. Но не выходило ровно ничего. Миша не ѣхалъ, такъ какъ почему-то числился здѣсь только въ командировкѣ, а прикрѣпленъ былъ къ центральной типографіи въ Медвѣжьей Горѣ. Трошинъ мотался по лагерю, и изъ него, какъ изъ брандсбойта, во всѣ стороны хлесталъ энтузіазмъ...

Какъ-то въ той типографской банькѣ, о которой я уже разсказывалъ, сидѣли все мы въ полномъ составѣ: насъ трое, Марковичъ, Миша и Трошинъ. Настроеніе, конечно, было висѣльное, а тутъ еще Трошинъ несъ несусвѣтимую гнусность о БАМовскихъ льготахъ, о трудовомъ перевоспитаніи, о строительствѣ соціализма. Было невыразимо противно. Я предложилъ ему заткнуться и убираться ко всѣмъ чертямъ. Онъ сталъ спорить со мной.

Миша стоялъ у кассы и набиралъ что-то объ очередномъ энтузіазмѣ. Потомъ онъ, какъ-то бочкомъ, бочкомъ, какъ бы по совсѣмъ другому дѣлу, подобрался къ Трошину и изо всѣхъ своихъ невеликихъ силъ хватилъ его верстаткой по головѣ. Трошинъ присѣлъ отъ неожиданности, потомъ кинулся на Мишу, сбилъ его съ ногъ и схватилъ за горло. Борисъ весьма флегматически сгребъ Трошина за подходящія мѣста и швырнулъ его въ уголъ комнаты. Миша всталъ блѣдный и весь дрожащій отъ ярости...

— Я тебя, проститутка, все-равно зарѣжу. Я тебѣ, чекистскій ...лизъ, кишки все равно выпущу... Мнѣ терять нечего, я уже все равно, что въ гробу...

Въ тонѣ Миши было какое-то удушье отъ злобы и непреклонная рѣшимость. Трошинъ всталъ, пошатываясь. По его виску бѣжала тоненькая струйка крови.

— Я же вамъ говорилъ, Трошинъ, что вы конкретный идіотъ, — заявилъ Марковичъ. — Вотъ я посмотрю, какой изъ васъ въ этапѣ энтузіазмъ потечетъ...

Дверка въ тайны Трошинскаго энтузіазма на секунду пріоткрылась.

— Мы въ пассажирскомъ поѣдемъ, — мрачно ляпнулъ онъ.

— Хе, въ пассажирскомъ... А можетъ, вы, товарищъ Трошинъ, въ международномъ хотите? Съ постельнымъ бѣльемъ и вагономъ-рестораномъ?... Молите Бога, чтобы хоть теплушка цѣлая попалась. И съ печкой... Вчера подали эшелонъ, такъ тамъ — печки есть, а трубъ нѣту... Хе, пассажирскій? Вамъ просто нужно лѣчиться отъ идіотизма, Трошинъ.

Трошинъ пристально посмотрѣлъ на блѣдное лицо Миши, потомъ — на фигуру Бориса, о чемъ-то подумалъ, забралъ подъ мышку всѣ свои пожитки и исчезъ. Ни его, ни Марковича я больше не видалъ. На другой день утромъ ихъ отправили на этапъ. Борисъ присутствовалъ при погрузкѣ: ихъ погрузили въ теплушку, при томъ дырявую и безъ трубы.

Недаромъ въ этотъ день, прощаясь, Марковичъ мнѣ говорилъ:

— А вы знаете, И. Л., сюда, въ СССР, я ѣхалъ первымъ классомъ. Помилуйте, какимъ же еще классомъ нужно ѣхать въ рай?.. А теперь я тоже поѣду въ рай... Только не въ первомъ классѣ и не въ соціалистическій... Интересно все-таки есть-ли рай?.. Ну, скоро узнаю. Если хотите, И. Л., такъ у васъ будетъ собственный корреспондентъ изъ рая. А? Вы думаете, доѣду? Съ моимъ здоровьемъ? Ну что вы, И. Л., я же знаю, что по дорогѣ дѣлается. И вы знаете. Какой-нибудь крестьянинъ, который съ дѣтства привыкъ... А я — я же комнатный человѣкъ. Нѣтъ, знаете, И. Л., если вы какъ-нибудь увидите мою жену — все на свѣтѣ можетъ быть — скажите ей, что за довѣрчивыхъ людей замужъ выходить нельзя. Хе, — соціалистическій рай... Вотъ мы съ вами и получаемъ свой маленькій кусочекъ соціалистическаго рая...

 

НА СКОЛЬЗКИХЪ ПУТЯХЪ

Промфинпланъ товарища Якименко трещалъ по всѣмъ швамъ. Уже не было и рѣчи ни о двухъ недѣляхъ, ни о тридцати пяти тысячахъ. Желѣзная дорога то вовсе не подавала составовъ, то подавала такіе, отъ которыхъ бамовская комиссіи отказывалась наотрѣзъ — съ дырами, куда не только человѣкъ, а и лошадь пролѣзла бы. Провѣрка трудоспособности и здоровья дала совсѣмъ унылыя цифры: не больше восьми тысячъ людей могли быть признаны годными къ отправкѣ, да и тѣ — "постольку-поскольку". Между тѣмъ ББК, исходя изъ весьма прозаическаго "хозяйственнаго расчета" — зачѣмъ кормить уже чужія рабочія руки, — урѣзалъ нормы снабженія до уровня клиническаго голоданія. Люди стали валиться съ ногъ сотнями и тысячами. Снова стали работать медицинскія комиссіи. Черезъ такую комиссію прошелъ и я. Старичекъ докторъ съ безпомощнымъ видомъ смотритъ на какого-нибудь оборваннаго лагерника, демонстрирующаго свою отекшую и опухшую, какъ подушка, ногу, выстукиваетъ, выслушиваетъ. За столомъ сидитъ оперативникъ — чинъ третьей части — онъ-то и есть комиссія.

— Ну? — спрашиваетъ чинъ.

— Отеки — видите... ТВС второй степени... Сердце...

И чинъ размашистымъ почеркомъ пишетъ на формулярѣ:

"Годенъ".

Потомъ стали дѣлать еще проще: полдюжины урчевской шпаны вооружили резинками. На оборотныхъ сторонахъ формуляровъ, гдѣ стояли нормы трудоспособности и медицинскій діагнозъ, — все это стиралось и ставилось просто 1 категорія — т.е. полная трудоспособность.

Эти люди не имѣли никакихъ шансовъ доѣхать до БАМа живыми. И они знали это, и мы знали это — и ужъ, конечно, это зналъ и Якименко. Но Якименкѣ нужно было дѣлать свою карьеру. И свой промфинпланъ онъ выполнялъ за счетъ тысячъ человѣческихъ жизней. Всѣхъ этихъ чудесно поддѣланныхъ при помощи резинки людей слали приблизительно на такую же вѣрную смерть, какъ если бы ихъ просто бросили въ прорубь Свири.

А мы съ Юрой все переписывали наши безконечные списки. Обычно къ ночи УРЧ пустѣлъ, и мы съ Юрой оставались тамъ одни за своими машинками... Вся картотека УРЧ была фактически въ нашемъ распоряженіи. Изъ 12 экземпляровъ списковъ Якименко подписывалъ три, а провѣрялъ одинъ. Эти три — шли въ управленіе БАМа и въ ГУЛАГ. Остальные экземпляры использовались на мѣстѣ для подбора этапа, для хозяйственной части и т.д. У насъ съ Юрой почти одновременно возникъ планъ, который напрашивался самъ собою. Въ первыхъ трехъ экземплярахъ мы оставимъ все, какъ слѣдуетъ, а въ остальныхъ девяти — фамиліи завѣдомо больныхъ людей (мы ихъ разыщемъ по картотекѣ) замѣнимъ несуществующими фамиліями или просто перепутаемъ такъ, чтобы ничего разобрать было нельзя. При томъ хаосѣ, который царилъ на лагерныхъ пунктахъ, при полной путаницѣ въ колоннахъ и колонныхъ спискахъ, при обалдѣлости и безпробудномъ пьянствѣ низовой администраціи — никто не разберетъ: сознательный ли это подлогъ, случайная ошибка или обычная урчевская путаница. Да въ данный моментъ и разбирать никто не станетъ.

Въ этомъ планѣ былъ великій соблазнъ. Но было и другое. Одно дѣло рисковать своимъ собственнымъ черепомъ, другое дѣло втягивать въ рискъ своего собственнаго сына, да еще мальчика. И такъ на моей совѣсти тяжелымъ грузомъ лежало все то, что съ нами произошло: моя "техническая ошибка" съ г-жой К. и съ мистеромъ Бабенкой, тающее съ каждымъ днемъ лицо Юрчика, судьба Бориса и многое другое... И было еще: великая усталость и сознаніе того, что все это въ сущности такъ безсильно и безцѣльно. Ну, вотъ, выцарапаемъ изъ нѣсколькихъ тысячъ нѣсколько десятковъ человѣкъ (больше — не удастся). И они, вмѣсто того, чтобы помереть черезъ мѣсяцъ въ эшелонѣ, помрутъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ гдѣ-нибудь въ ББК-овской слабосилкѣ. Только и всего. Стоитъ ли игра свѣчъ?

Какъ-то подъ утро мы возвращались изъ УРЧ въ свою палатку. На дворѣ было морозно и тихо. Пустынныя улицы Подпорожья лежали подъ толстымъ снѣговымъ саваномъ.

— А по моему, Ватикъ, — ни съ того ни съ сего сказалъ Юра, — надо все-таки это сдѣлать... Неудобно какъ-то...

— Размѣняютъ, Юрчикъ, — сказалъ я.

— Ну, и хрѣнъ съ нами... А ты думаешь, много у насъ шансовъ отсюда живыми выбраться?

— Я думаю — много...

— А по моему — никакихъ. Еще черезъ мѣсяцъ отъ насъ одни мощи останутся... Все равно... Ну, да дѣло не въ томъ.

— А въ чемъ же дѣло?

— А въ томъ, что неудобно какъ-то. Можемъ мы людей спасти? Можемъ. А тамъ пусть разстрѣливаютъ — хрѣнъ съ ними. Подумаешь — тоже удовольствіе околачиваться въ этомъ раю.

Юра вообще — и до лагеря — развивалъ такую теорію, что если бы, напримѣръ, у него была твердая увѣренность, что изъ Совѣтской Россіи ему не выбраться никогда, — онъ застрѣлился бы сразу. Если жизнь состоитъ исключительно изъ непріятностей — жить нѣтъ "никакого коммерческаго расчета"... Но мало ли какіе "коммерческіе расчеты" могутъ быть у юноши 18-ти лѣтъ, и много ли онъ о жизни знаетъ?

Юра остановился и сѣлъ въ снѣгъ.

— Давай посидимъ... Хоть урчевскую махорку изъ легкихъ вывѣтримъ...

Сѣлъ и я.

— Я вѣдь знаю, Ватикъ, ты больше за меня дрейфишь.

— Угу, — сказалъ я.

— А ты плюнь и не дрейфь.

— Замѣчательно простой рецептъ!

— Ну, а если придется — придется же — противъ большевиковъ съ винтовкой идти, такъ тогда ты насчетъ риска вѣдь ничего не будешь говорить?..

— Если придется... — пожалъ я плечами.

— Дастъ Богъ, придется... Конечно, если отсюда выскочимъ...

— Выскочимъ, — сказалъ я.

— Охъ, — вздохнулъ Юра. — Съ воли не выскочили... Съ деньгами, съ оружіемъ... Со всѣмъ. А здѣсь?..

Мы помолчали. Эта тема обсуждалась столько ужъ разъ.

— Видишь ли, Ватикъ, если мы за это дѣло не возьмемся — будемъ потомъ чувствовать себя сволочью. Могли — и сдрейфили.

Мы опять помолчали. Юра, потягиваясь, поднялся со своего мягкаго кресла.

— Такъ что, Ватикъ, давай? А? На Миколу Угодника.

— Давай! — сказалъ я.

Мы крѣпко пожали другъ другу руки. Чувства отцовской гордости я не совсѣмъ все-таки лишенъ.

Особенно великихъ результатовъ изъ всего этого, впрочемъ, не вышло, въ силу той прозаической причины, что безъ сна человѣкъ все-таки жить не можетъ. А для нашихъ манипуляцій съ карточками и списками у насъ оставались только тѣ четыре-пять часовъ въ сутки, которые мы могли отдать сну. И я, и Юра, взятые въ отдѣльности, вѣроятно, оставили бы эти манипуляцій послѣ первыхъ же безсонныхъ ночей, но поскольку мы дѣйствовали вдвоемъ, никто изъ насъ не хотѣлъ первымъ подавать сигналъ объ отступленіи. Все-таки изъ каждаго списка мы успѣвали изымать десятка полтора, иногда и два. Это былъ слишкомъ большой процентъ — каждый списокъ заключалъ въ себѣ пятьсотъ именъ — и на Погрѣ стали уже говорить о томъ, что въ УРЧ что-то здорово путаютъ.

Отношенія съ Якименкой шли, все ухудшаясь. Во-первыхъ, потому, что я и Юра, совсѣмъ уже валясь съ ногъ отъ усталости и безсонницы, врали въ этихъ спискахъ уже безъ всякаго "заранѣе обдуманнаго намѣренія", и на погрузочномъ пунктѣ получалась неразбериха и, во-вторыхъ, между Якименкой и Борисомъ стали возникать какія-то тренія, которыя въ данной обстановкѣ ничего хорошаго предвѣщать не могли и о которыхъ Борисъ разсказывалъ со сдержанной яростью, но весьма неопредѣленно. Старшій врачъ отдѣленія заболѣлъ, Борисъ былъ назначенъ на его мѣсто, и, поскольку я могъ понять, Борису приходилось своей подписью скрѣплять вытертые резинкой діагнозы и новыя стандартизованныя помѣтки "годенъ". Что-то назрѣвало и на этомъ участкѣ нашего фронта, но у насъ назрѣвали всѣ участки сразу.

Какъ-то утромъ приходитъ въ УРЧ Борисъ. Видъ у него немытый и небритый, воспаленно-взъерошенный и обалдѣлый — какъ, впрочемъ, и у всѣхъ насъ. Онъ сунулъ мнѣ свое ежедневное приношеніе — замерзшій комъ ячменной каши, и я замѣтилъ, что, кромѣ взъерошенности и обалдѣлости, въ Борисѣ есть и еще кое-что: какая-то гайка выскочила, и теперь Борисъ будетъ идти напроломъ; по части же хожденія напроломъ Борисъ съ полнымъ основаніемъ можетъ считать себя міровымъ спеціалистомъ. На душѣ стало безпокойно. Я хотѣлъ было спросить Бориса, въ чемъ дѣло, но въ этотъ моментъ въ комнату вошелъ Якименко. Въ рукахъ у него были какія-то бумаги для переписки. Видъ у него былъ ошалѣлый и раздраженный: онъ работалъ, какъ всѣ мы, а промфинпланъ таялъ съ каждымъ днемъ.

Увидавъ Бориса, Якименко рѣзко повернулся къ нему:

— Что это означаетъ, докторъ Солоневичъ? Представители третьей части въ отборочной комиссіи заявили мнѣ, что вы что-то тамъ бузить начали. Предупреждаю васъ, чтобы этихъ жалобъ я больше не слышалъ.

— У меня, гражданинъ начальникъ, есть жалоба и на нихъ...

— Плевать мнѣ на ваши жалобы! — холодное и обычно сдержанное лицо Якименки вдругъ перекосилось. — Плевать мнѣ на ваши жалобы. Здѣсь лагерь, а не университетская клиника. Вы обязаны исполнять то, что вамъ приказываетъ третья часть.

— Третья часть имѣетъ право приказывать мнѣ, какъ заключенному, но она не имѣетъ права приказывать мнѣ, какъ врачу. Третья часть можетъ считаться или не считаться съ моими діагнозами, но подписывать ихъ діагнозовъ я не буду.

По закону Борисъ былъ правъ. Я вижу, что здѣсь столкнулись два чемпіона по части хожденія напроломъ — со всѣми шансами на сторонѣ Якименки. У Якименки на лбу вздуваются жилы.

— Гражданинъ начальникъ, позвольте вамъ доложить, что отъ дачи своей подписи подъ постановленіями отборочной комиссіи я, въ данныхъ условіяхъ, отказываюсь категорически.

Якименко смотритъ въ упоръ на Бориса и зачѣмъ-то лѣзетъ въ карманъ. Въ моемъ воспаленномъ мозгу мелькаетъ мысль о томъ, что Якименко лѣзетъ за револьверомъ — совершенно нелѣпая мысль: я чувствую, что если Якименко попробуетъ оперировать револьверомъ или матомъ, Борисъ двинетъ его по челюсти, и это будетъ послѣдній промфинпланъ на административномъ и жизненномъ поприщѣ Якименки. Свою непринятую Якименкой жалобу Борисъ перекладываетъ изъ правой руки въ лѣвую, а правая свободнымъ разслабленнымъ жестомъ опускается внизъ. Я знаю этотъ жестъ по рингу — эта рука отводится для удара снизу по челюсти... Мысли летятъ съ сумасшедшей стремительностью. Борисъ ударитъ, активъ и чекисты кинутся всей сворой, я и Юра пустимъ въ ходъ и свои кулаки, и черезъ секундъ пятнадцать всѣ наши проблемы будутъ рѣшены окончательно.

Нѣмая сцена. УРЧ пересталъ дышать. И вотъ, съ лежанки, на которой подъ шинелью дремлетъ помощникъ Якименки, добродушно-жестокій и изысканно-виртуозный сквернословъ Хорунжикъ, вырываются трели неописуемаго мата. Весь словарь Хорунжика ограничивается непристойностями. Даже когда онъ сообщаетъ мнѣ содержаніе "отношенія", которое я долженъ написать для Медгоры, — это содержаніе излагается такимъ стилемъ, что я могу использовать только союзы и предлоги.

Матъ Хорунжика ни кому не адресованъ. Просто ему изъ-за какихъ-то тамъ хрѣновыхъ комиссій не даютъ спать... Хорунжикъ поворачивается на другой бокъ и натягиваетъ шинель на голову.

Якименко вытягиваетъ изъ кармана коробку папиросъ и протягиваетъ Борису. Я глазамъ своимъ не вѣрю.

— Спасибо, гражданинъ начальникъ, я не курю.

Коробка протягивается ко мнѣ.

— Позвольте васъ спросить, докторъ Солоневичъ, — сухимъ и рѣзкимъ тономъ говоритъ Якименко, — такъ на какого же вы чорта взялись за комиссіонную работу? Вѣдь это же не ваша спеціальность. Вы вѣдь санитарный врачъ? Неудивительно, что третья часть не питаетъ довѣрія къ вашимъ діагнозамъ. Чортъ знаетъ, что такое... Берутся люди не за свое дѣло...

Вся эта мотивировка не стоитъ выѣденнаго яйца. Но Якименко отступаетъ, и это отступленіе нужно всемѣрно облегчить.

— Я ему это нѣсколько разъ говорилъ, товарищъ Якименко, — вмѣшиваюсь я. — По существу — это все докторъ Шуквецъ напуталъ...

— Вотъ еще: эта старая... шляпа, докторъ Шуквецъ... — Якименко хватается за якорь спасенія своего начальственнаго "лица"... — Вотъ что: я сегодня же отдамъ приказъ о снятіи васъ съ комиссіонной работы. Займитесь санитарнымъ оборудованіемъ эшелоновъ. И имѣйте въ виду: за каждую мелочь я буду взыскивать съ васъ лично... Никакихъ отговорокъ... Чтобы эшелоны были оборудованы на ять...

Эшелоновъ нельзя оборудовать не то, что на ять, но даже и на ижицу — по той простой причинѣ, что оборудовать ихъ нечѣмъ. Но Борисъ отвѣчаетъ:

— Слушаю, гражданинъ начальникъ...

Изъ угла на меня смотритъ изжеванное лицо Стародубцева, но на немъ я читаю ясно:

— Ну, тутъ ужъ я окончательно ни хрѣна не понимаю...

Въ сущности, не очень много понимаю и я. Вечеромъ мы всѣ идемъ вмѣстѣ за обѣдомъ. Борисъ говоритъ:

— Да, а что ни говори — а съ умнымъ человѣкомъ пріятно поговорить. Даже съ умной сволочью...

Уравненіе съ неизвѣстной причиной Якименковскаго отступленія мною уже рѣшено. Стоя въ очереди за обѣдомъ я затѣваю тренировочную игру: каждый изъ насъ долженъ про себя сформулировать эту причину, и потомъ эти отдѣльныя формулировки мы подвергнемъ совмѣстному обсужденію.

Юра прерываетъ Бориса, уже готоваго предъявить свое мнѣніе:

— Постойте, ребята, дайте я подумаю... А потомъ вы мнѣ скажете — вѣрно или невѣрно...

Послѣ обѣда Юра докладываетъ въ тонѣ объясненій Шерлока Хольмса доктору Ватсону.

— Что было бы, если бы Якименко арестовалъ Боба? Во-первыхъ, врачей у нихъ и такъ не хватаетъ. И, во-вторыхъ, что сдѣлалъ бы Ватикъ? Ватикъ могъ бы сдѣлать только одно — потому что ничего другого не оставалось бы: пойти въ пріемочную комиссію БАМа и заявить, что Якименко ихъ систематически надуваетъ, даетъ дохлую рабочую силу... Изъ БАМовской комиссіи кто-то поѣхалъ бы въ Медгору и устроилъ бы тамъ скандалъ... Вѣрно?

— Почти, — говоритъ Борисъ. — Только БАМовская комиссія заявилась бы не въ Медгору, а въ ГУЛАГ. По линіи ГУЛАГа Якименкѣ влетѣло бы за зряшные расходы по перевозкѣ труповъ, а по линіи ББК за то, что не хватило ловкости рукъ. А если бы не было тутъ тебя съ Ватикомъ, Якименко слопалъ бы меня и даже не поперхнулся бы...

Таково было и мое объясненіе. Но мнѣ все-таки кажется до сихъ поръ, что съ Якименкой дѣло обстояло не такъ просто.

И въ тотъ же вечеръ изъ сосѣдней комнаты раздается голосъ Якименки:

— Солоневичъ Юрій, подите-ка сюда.

Юра встаетъ изъ-за машинки. Мы съ нимъ обмѣниваемся безпокойными взглядами.

— Это вы писали этотъ списокъ?

— Я.

Мнѣ становится не по себѣ. Это наши подложные списки.

— А позвольте васъ спросить, откуда вы взяли эту фамилію — какъ тутъ ее... Абруррахмановъ... Такой фамиліи въ карточкахъ нѣтъ.

Моя душа медленно сползаетъ въ пятки.

— Не знаю, товарищъ Якименко... Путаница, вѣроятно, какая-нибудь...

— Путаница!.. Въ головѣ у васъ путаница.

— Ну, конечно, — съ полной готовностью соглашается Юра, — и въ головѣ — тоже.

Молчаніе. Я, затаивъ дыханіе, вслушиваюсь въ малѣйшій звукъ.

— Путаница?.. Вотъ посажу я васъ на недѣлю въ ШИЗО!

— Такъ я тамъ, по крайней мѣрѣ, отосплюсь, товарищъ Якименко.

— Немедленно переписать эти списки... Стародубцевъ! Всѣ списки провѣрять. Подъ каждымъ спискомъ ставить подпись провѣряющаго. Поняли?

Юра выходитъ изъ кабинета Якименки блѣдный. Его пальцы не попадаютъ на клавиши машинки. Я чувствую, что руки дрожатъ и у меня. Но — какъ будто, пронесло... Интересно, когда наступить тотъ моментъ, когда не пронесетъ?

Наши комбинаціи лопнули автоматически. Они, впрочемъ, лопнули бы и безъ вмѣшательства Якименки: не спать совсѣмъ — было все-таки невозможно. Но что зналъ или о чемъ догадывался Якименко?

 

ИЗМОРЪ

Я принесъ на Погру списки очередного эшелона и шатаюсь по лагпункту. Стоить лютый морозъ, но послѣ урчевской коптильни — такъ хорошо провѣтрить легкія.

Лагпунктъ неузнаваемъ... Уже давно никого не шлютъ и не выпускаютъ въ лѣсъ — изъ боязни, что люди разбѣгутся, хотя бѣжать некуда, — и на лагпунктѣ дровъ нѣтъ. Все то, что съ такими трудами, съ такими жертвами и такой спѣшкой строилось три мѣсяца тому назадъ, — все идетъ въ трубу, въ печку. Ломаютъ на топливо бараки, склады, кухни. Занесенной снѣгомъ кучей металла лежитъ кѣмъ-то взорванный мощный дизель, привезенный сюда для стройки плотины. Валяются изогнутыя буровыя трубы. Все это — импортное, валютное... У того барака, гдѣ нѣкогда процвѣтали подъ дождемъ мы трое, стоитъ плотная толпа заключенныхъ — человѣкъ четыреста. Она окружена цѣпью стрѣлковъ ГПУ. Стрѣлки стоятъ въ нѣкоторомъ отдаленіи, держа винтовки по уставу — подъ мышкой. Кромѣ винтовокъ — стоятъ на треножникахъ два легкихъ пулемета. Передъ толпой заключенныхъ — столикъ, за столикомъ — мѣстное начальство.

Кто-то изъ начальства равнодушно выкликаетъ:

— Ивановъ. Есть?

Толпа молчитъ.

— Петровъ?

Толпа молчитъ.

Эта операція носить техническое названіе измора. Люди на лагпунктѣ перепутались, люди растеряли или побросали свои "рабочія карточки" — единственный документъ, удостовѣряющій самоличность лагерника. И вотъ, когда въ колоннѣ вызываютъ на БАМ какого-нибудь Иванова двадцать пятаго, то этотъ Ивановъ предпочитаетъ не откликаться.

Всю колонну выгоняютъ изъ барака на морозъ, оцѣпляютъ стрѣлками и начинаютъ вызывать. Колонна отмалчивается. Мѣняется начальство, смѣняются стрѣлки, а колонну все держатъ на морозѣ. Понемногу, одинъ за другимъ, молчальники начинаютъ сдаваться — раньше всего рабочіе и интеллигенція, потомъ крестьяне и, наконецъ, урки. Но урки часто не сдаются до конца: валится на снѣгъ, и, замерзшаго, его относятъ въ амбулаторію или въ яму, исполняющую назначеніе общей могилы. Въ общемъ — совершенно безнадежная система сопротивленія... Вотъ въ толпѣ уже свалилось нѣсколько человѣкъ. Ихъ подберутъ не сразу, чтобы не "симулировали"... Говорятъ, что одна изъ землекопныхъ бригадъ поставила рекордъ: выдержала двое сутокъ такого измора, и изъ нея откликнулось не больше половины... Но другая половина — немного отъ нея осталось...

 

ВСТРѢЧА

Въ лагерномъ тупичкѣ стоитъ почти готовый къ отправкѣ эшелонъ. Территоріи этого тупичка оплетена колючей проволокой и охраняется патрулями. Но у меня пропускъ, и я прохожу къ вагонамъ. Нѣкоторые вагоны уже заняты, изъ другихъ будущіе пассажиры выметаютъ снѣгъ, опилки, куски каменнаго угля, заколачиваютъ щели, настилаютъ нары — словомъ, идетъ строительство соціализма...

Вдругъ гдѣ-то сзади меня раздается зычный голосъ:

— Иванъ Лукьяновичъ, алло! Товарищъ Солоневичъ, алло!

Я оборачиваюсь. Спрыгнувъ съ изумительной ловкостью изъ вагона, ко мнѣ бѣжитъ нѣкто въ не очень рваномъ бушлатѣ, весь заросшій рыжей бородищей и призывно размахивающій шапкой. Останавливаюсь.

Человѣкъ съ рыжей бородой подбѣгаетъ ко мнѣ и съ энтузіазмомъ трясетъ мнѣ руку. Пальцы у него желѣзные.

— Здравствуйте, И. Л., знаете, очень радъ васъ видѣть. Конечно, это я понимаю, свинство съ моей стороны высказывать радость, увидѣвъ стараго пріятеля въ такомъ мѣстѣ. Но человѣкъ слабъ. Почему я долженъ нарушать гармонію общаго равенства и лѣзть въ сверхчеловѣки?

Я всматриваюсь. Ничего не понять! Рыжая борода, веселые забубенные глаза, общій видъ человѣка, ни въ коемъ случаѣ не унывающаго.

— Послушайте, — говоритъ человѣкъ съ негодованіемъ, — неужели не узнаете? Неужели вы возвысились до такихъ административныхъ высотъ, что для васъ простые лагерники, вродѣ Гендельмана, не существуютъ?

Точно кто-то провелъ мокрой губкой по лицу рыжаго человѣка, и сразу смылъ бородищу, усищи, снялъ бушлатъ, и подо всѣмъ этимъ очутился Зиновій Яковлевичъ Гендельманъ такимъ, какимъ я его зналъ по Москвѣ: весь сотканный изъ мускуловъ, бодрости и зубоскальства. Конечно, это тоже свинство, но встрѣтить З. Я. мнѣ было очень радостно. Такъ стоимъ мы и тискаемъ другъ другу руки.

— Значитъ, сѣли, наконецъ, — неунывающимъ тономъ умозаключаетъ Гендельманъ. — Я вѣдь вамъ предсказывалъ. Правда, и вы мнѣ предсказывали. Какіе мы съ вами проницательные! И какъ это у насъ обоихъ не хватило проницательности, чтобы не сѣсть? Не правда-ли, удивительно? Но нужно имѣть силы подняться надъ нашими личными, мелкими, мѣщанскими переживаніями. Если наши вожди, лучшіе изъ лучшихъ, желѣзная гвардія ленинизма, величайшая надежда будущаго человѣчества, — если эти вожди садятся въ ГПУ, какъ мухи на медъ, такъ что же мы должны сказать? А? Мы должны сказать: добро пожаловать, товарищи!

— Слушайте, — перебиваю я, — публика кругомъ.

— Это ничего. Свои ребята. Наша бригада — все уральскіе мужички: ребята, какъ гвозди. Замѣчательныя ребята. Итакъ: по какимъ статьямъ существующаго и несуществующаго закона попали вы сюда?

Я разсказываю. Забубенный блескъ исчезаетъ изъ глазъ Гендельмана.

— Да, вотъ это плохо. Это ужъ не повезло. — Гендельманъ оглядывается кругомъ и переходитъ на нѣмецкій языкъ: — Вы вѣдь все равно сбѣжите?

— До сихъ поръ мы считали это само собою разумѣющимся. Но вотъ теперь эта исторія съ отправкой сына. А ну-ка, З. Я., мобилизуйте вашу "юдише копфъ" и что-нибудь изобрѣтите.

Гендельманъ запускаетъ пальцы въ бороду и осматриваетъ вагоны, проволоку, ельникъ, снѣгъ, какъ будто отыскивая тамъ какое-то рѣшеніе.

— А попробовали бы вы подъѣхать къ БАМовской комиссіи.

— Думалъ и объ этомъ. Безнадежно.

— Можетъ быть, не совсѣмъ. Видите ли, предсѣдателемъ этой комиссіи торчитъ нѣкто Чекалинъ, я его по Вишерскому лагерю знаю. Во-первыхъ, онъ коммунистъ съ дореволюціоннымъ стажемъ и, во-вторыхъ, человѣкъ онъ очень неглупый. Неглупый коммунистъ и съ такимъ стажемъ, если онъ до сихъ поръ не сдѣлалъ карьеры — а развѣ это карьера? — это значитъ, что онъ человѣкъ лично порядочный и что, въ качествѣ порядочнаго человѣка, онъ рано или поздно сядетъ. Онъ, конечно, понимаетъ это и самъ. Словомъ, тутъ есть кое-какія психологическія возможности.

Идея — довольно неожиданная. Но какія тутъ могутъ быть психологическія возможности, въ этомъ сумасшедшемъ домѣ? Чекалинъ, колючій, нервный, судорожный, замотанный, полусумасшедшій отъ вѣчной грызни съ Якименкой?

— А то попробуйте увязаться съ нами. Нашъ эшелонъ пойдетъ, вѣроятно, завтра. Или, на крайній случай, пристройте вашего сына сюда. Тутъ онъ у насъ не пропадетъ! Я посылки получалъ, ѣда у меня на дорогу болѣе или менѣе есть. А? Подумайте.

Я крѣпко пожалъ Гендельману руку, но его предложеніе меня не устраивало.

— Ну, а теперь — "докладывайте" вы!

Гендельманъ былъ по образованію инженеромъ, а по профессіи — инструкторомъ спорта. Это — довольно обычное въ совѣтской Россіи явленіе: у инженера нѣсколько больше денегъ, огромная отвѣтственность (конечно, передъ ГПУ) по линіи вредительства, безхозяйственности, невыполненіи директивъ и плановъ, и по многимъ другимъ линіямъ и, конечно, — никакого житья. У инструктора физкультуры — денегъ иногда меньше, а иногда больше, столкновеній съ ГПУ — почти никакихъ, и въ результатѣ всего этого — возможность вести приблизительно человѣческій образъ жизни. Кромѣ того, можно потихоньку и сдѣльно подхалтуривать и по своей основной спеціальности. Гендельманъ былъ блестящимъ спортсменомъ и рѣдкимъ организаторомъ. Однако, и физкультурный иммунитетъ противъ ГПУ вещь весьма относительная. Въ связи съ той "политизаціей" физкультуры, о которой я разсказывалъ выше, около пятисотъ инструкторовъ спорта было арестовано и разослано по всякимъ нехорошимъ и весьма неудобоусвояемымъ мѣстамъ. Былъ арестованъ и Гендельманъ.

— Да и докладывать въ сущности нечего. Сцапали. Привезли на Лубянку. Посадили. Сижу. Черезъ три мѣсяца вызываютъ на допросъ. Ну, конечно, они уже все, рѣшительно все знаютъ: что я старый сокольскій деятель, что у себя на работѣ я устраивалъ старыхъ соколовъ, что я находился въ перепискѣ съ международнымъ сокольскимъ центромъ, что я даже посылалъ привѣтственную телеграмму всесокольскому слету. А я все сижу и слушаю. Потомъ я говорю: "Ну, вотъ вы, товарищи, все знаете?" — "Конечно, знаемъ". "И уставъ "Сокола" тоже знаете?". — "Тоже знаемъ". "Позвольте мнѣ спросить, почему же вы не знаете, что евреи въ "Соколъ" не принимаются?".

— Знаете, что мнѣ слѣдователь отвѣтилъ? "Ахъ, говоритъ, не все ли вамъ равно, гражданинъ Гендельманъ, за что вамъ сидѣть — за "Соколъ" или не за "Соколъ"?". Какое геніальное прозрѣніе въ глубины человѣческаго сердца! Представьте себѣ — мнѣ, оказывается, рѣшительно все равно за что сидѣть — разъ я уже все равно сижу.

— Почему я работаю плотникомъ? А зачѣмъ мнѣ работать не плотникомъ? Во-первыхъ, я зарабатываю себѣ настоящая, мозолистыя, пролетарскія руки. Знаете, какъ въ пѣсенкѣ поется:

Во-вторыхъ, я здоровъ (посылки мнѣ присылаютъ), а ужъ лучше тесать бревна, чѣмъ зарабатывать себѣ геморрой. Въ третьихъ, я имѣю дѣло не съ совѣтскимъ активомъ, а съ порядочными людьми — съ крестьянами. Я раньше побаивался, думалъ — антисемитизмъ. У нихъ столько же антисемитизма, какъ у васъ — коммунистической идеологіи. Это — честные люди и хорошіе товарищи, а не какая-нибудь совѣтская сволочь. Три года я уже отсидѣлъ — еще два осталось. Заявленіе о смягченіи участи?

Тутъ голосъ Гендельмана сталъ суровъ и серьезенъ:

— Ну, отъ васъ я такого совѣта, И. Л., не ожидалъ. Эти бандиты меня безъ всякой вины, абсолютно безъ всякой вины, посадили на каторгу, оторвали меня отъ жены и ребенка — ему было только двѣ недѣли — и чтобы я передъ ними унижался, чтобы я у нихъ что-то вымаливалъ?..

Забубенные глаза Гендельмана смотрѣли на меня негодующе.

— Нѣтъ, И. Л., этотъ номеръ не пройдетъ: Я, дастъ Богъ, отсижу и выйду. А тамъ — тамъ мы посмотримъ... Дастъ Богъ — тамъ мы посмотримъ... Вы только на этихъ мужичковъ посмотрите — какая это сила!..

Вечерѣло. Патрули проходили мимо эшелоновъ, загоняя лагерниковъ въ вагоны. Пришлось попрощаться съ Гендельманомъ.

— Ну, передайте Борису и вашему сыну — я его такъ и не видалъ — мой, такъ сказать, спортивный привѣтъ. Не унывайте. А насчетъ Чекалина все-таки подумайте.

 

СРЫВЪ

Я пытался прорваться на Погру на слѣдующій день, еще разъ отвести душу съ Гендельманомъ, но не удалось. Вечеромъ Юра мнѣ сообщилъ, что Якименко съ утра уѣхалъ на два-три дня на Медвѣжью Гору и что въ какой-то дополнительный списокъ на ближайшій этапъ урчевскій активъ ухитрился включить и его, Юру; что списокъ уже подписанъ начальникомъ отдѣленія Ильиныхъ и что сегодня вечеромъ за Юрой придетъ вооруженный конвой, чего для отдѣльныхъ лагерниковъ не дѣлалось никогда. Вся эта информація была сообщена Юрѣ чекистомъ изъ третьяго отдѣла, которому Юра въ свое время писалъ стихами письма къ его возлюбленной: поэтическія настроенія бываютъ и у чекистовъ.

Мой пропускъ на Погру былъ дѣйствителенъ до 12 часовъ ночи. Я вручилъ его Юрѣ, и онъ, забравъ свои вещи, исчезъ на Погру съ наставленіемъ — "дѣйствовать по обстоятельствамъ", въ томъ же случаѣ, если скрыться совсѣмъ будетъ нельзя, разыскать вагонъ Гендельмана.

Но эшелонъ Гендельмана уже ушелъ. Борисъ запряталъ Юру въ покойницкую при больницѣ, гдѣ онъ и просидѣлъ двое сутокъ. Активъ искалъ его по всему лагерю. О переживаніяхъ этихъ двухъ дней разсказывать было бы слишкомъ тяжело.

Черезъ два дня пріѣхалъ Якименко. Я сказалъ ему, что, вопреки его прямой директивѣ, Стародубцевъ обходнымъ путемъ включилъ Юру въ списокъ, что, въ частности, въ виду этого, сорвалась подготовка очередного эшелона (одна машинка оставалась безработной), и что Юра пока что скрывается за предѣлами досягаемости актива.

Якименко посмотрѣлъ на меня мрачно и сказалъ:

— Позовите мнѣ Стародубцева.

Я позвалъ Стародубцева. Минутъ черезъ пять Стародубцевъ вышелъ отъ Якименки въ состояніи, близкомъ къ истеріи. Онъ что-то хотѣлъ сказать мнѣ, но величайшая ненависть сдавила ему горло. Онъ только ткнулъ пальцемъ въ дверь Якименскаго кабинета. Я вошелъ туда.

— Вашъ сынъ сейчасъ на БАМ не ѣдетъ. Пусть онъ возвращается на работу. Но съ послѣднимъ эшелономъ поѣхать ему, вѣроятно, придется.

Я сказалъ:

— Товарищъ Якименко, но вѣдь вы мнѣ обѣщали.

— Ну и что же, что обѣщалъ! Подумаешь, какое сокровище вашъ Юра.

— Для... Для меня — сокровище...

Я почувствовалъ спазмы въ горлѣ и вышелъ.

Стародубцевъ, который, видимо, подслушивалъ подъ дверью, отскочилъ отъ нея къ стѣнкѣ, и всѣ его добрыя чувства ко мнѣ выразились въ одномъ словѣ, въ которомъ было... многое въ немъ было...

— Сокровище, г-ы-ы...

Я схватилъ Стародубцева за горло. Изъ актива съ мѣста не двинулся никто. Стародубцевъ судорожно схватилъ мою руку и почти повисъ на ней. Когда я разжалъ руку, Стародубцевъ мѣшкомъ опустился на полъ. Активъ молчалъ.

Я понялъ, что еще одна такая недѣля — и я сойду съ ума.

 

Я ТОРГУЮ ЖИВЫМЪ ТОВАРОМЪ

Эшелоны все шли, а наше положеніе все ухудшалось. Силы таяли. Угроза Юрѣ росла. На обѣщанія Якименки, послѣ всѣхъ этихъ инцидентовъ, расчитывать совсѣмъ было нельзя. Борисъ настаивалъ на немедленномъ побѣгѣ. Я этого побѣга боялся, какъ огня. Это было бы самоубійствомъ, но помимо такого самоубійства, ничего другого видно не было.

Я уже не спалъ въ тѣ короткіе часы, которые у меня оставались отъ урчевской каторги. Одни за другими возникали и отбрасывались планы. Мнѣ все казалось, что гдѣ-то, вотъ совсѣмъ рядомъ, подъ рукой, есть какой-то выходъ, идіотски простой, явственно очевидный, а я вотъ не вижу его, хожу кругомъ да около, тыкаюсь во всякую майнридовщину, а того, что надо — не вижу. И вотъ, въ одну изъ такихъ безсонныхъ ночей меня, наконецъ, осѣнило. Я вспомнилъ о совѣтѣ Гендельмана, о предсѣдателѣ пріемочной комиссіи БАМа чекистѣ Чекалинѣ и понялъ, что этотъ чекистъ — единственный способъ спасенія и при томъ способъ совершенно реальный.

Всяческими пинкертоновскими ухищреніями я узналъ его адресъ. Чекалинъ жилъ на краю села, въ карельской избѣ. Поздно вечеромъ, воровато пробираясь по сугробамъ снѣга, я пришелъ къ этой избѣ. Хозяйка избы на мой стукъ подошла къ двери, но открывать не хотѣла. Черезъ минуту-двѣ къ двери подошелъ Чекалинъ.

— Кто это?

— Изъ УРЧ, къ товарищу Чекалину.

Дверь открылась на десять сантиметровъ. Изъ щели прямо мнѣ въ животъ смотрѣлъ стволъ парабеллюма. Электрическій фонарикъ освѣтилъ меня.

— Вы — заключенный?

— Да.

— Что вамъ нужно? — голосъ Чекалина былъ рѣзокъ и подозрителенъ.

— Гражданинъ начальникъ, у меня къ вамъ очень серьезный разговоръ и на очень серьезную тему.

— Ну, говорите.

— Гражданинъ начальникъ, этотъ разговоръ я черезъ щель двери вести не могу.

Лучъ фонарика уперся мнѣ въ лицо. Я стоялъ, щурясь отъ свѣта, и думалъ о томъ, что малѣйшая оплошность можетъ стоить мнѣ жизни.

— Оружіе есть?

— Нѣтъ.

— Выверните карманы.

Я вывернулъ карманы.

— Войдите.

— Я вошелъ.

Чекалинъ взялъ фонарикъ въ зубы и, не выпуская парабеллюма, свободной рукой ощупалъ меня всего. Видна была большая сноровка.

— Проходите впередъ.

Я сдѣлалъ два-три шага впередъ и остановился въ нерѣшимости.

— Направо... Наверхъ... Налѣво, — командовалъ Чекалинъ. Совсѣмъ какъ въ корридорахъ ГПУ. Да, сноровка видна.

Мы вошли въ убого обставленную комнату. Посерединѣ комнаты стоялъ некрашеный деревянный столъ. Чекалинъ обошелъ его кругомъ и, не опуская парабеллюма, тѣмъ же рѣзкимъ тономъ спросилъ:

— Ну-съ, такъ что же вамъ угодно?

Начало разговора было мало обѣщающимъ, а отъ него столько зависѣло... Я постарался собрать всѣ свои силы.

— Гражданинъ начальникъ, послѣдніе эшелоны составляются изъ людей, которые до БАМа завѣдомо не доѣдутъ.

У меня запнулось дыханіе.

— Ну?

— Вамъ, какъ пріемщику рабочей силы, нѣтъ никакого смысла нагружать вагоны полутрупами и выбрасывать въ дорогѣ трупы...

— Да?

— Я хочу предложить давать вамъ списки больныхъ, которыхъ ББК сажаетъ въ эшелоны подъ видомъ здоровыхъ... Въ вашей комиссіи есть одинъ врачъ. Онъ, конечно, не въ состояніи провѣрить всѣхъ этапниковъ, но онъ можетъ провѣрить людей по моимъ спискамъ...

— Вы по какимъ статьямъ сидите?

— Пятьдесятъ восемь: шесть, десять и одиннадцать; пятьдесятъ девять: десять.

— Срокъ?

— Восемь лѣтъ.

— Такъ... Вы по какимъ, собственно, мотивамъ дѣйствуете?

— По многимъ мотивамъ. Въ частности и потому, что на БАМ придется, можетъ быть, ѣхать и моему сыну.

— Это тотъ, что рядомъ съ вами работаетъ?

— Да.

Чекалинъ уставился на меня пронизывающимъ, но ничего не говорящимъ взглядомъ. Я чувствовалъ, что отъ нервнаго напряженія у меня начинаетъ пересыхать во рту.

— Такъ... — сказалъ онъ раздумчиво. Потомъ, отвернувшись немного въ сторону, опустилъ предохранитель своего парабеллюма и положилъ оружіе въ кабуру.

— Такъ, — повторилъ онъ, какъ бы что-то соображая. — А скажите, вотъ эту путаницу съ замѣной фамилій — это не вы устроили?

— Мы.

— А это — по какимъ мотивамъ?..

— Я думаю, что даже революціи лучше обойтись безъ тѣхъ издержекъ, который совсѣмъ ужъ безсмысленны.

Чекалина какъ-то передернуло.

— Такъ, — сказалъ онъ саркастически. — А когда милліоны трудящихся гибли на фронтахъ безсмысленной имперіалистической бойни, — вы дѣйствовали по столь же... просвѣщенной линіи?

Вопросъ былъ поставленъ въ лобъ.

— Такъ же, какъ и сейчасъ — я безсиленъ противъ человѣческаго сумасшествія.

— Революцію вы считаете сумасшествіемъ?

— Я не вижу никакихъ основаній скрывать передъ вами этой прискорбной точки зрѣнія.

Чекалинъ помолчалъ.

— Ваше предложеніе для меня пріемлемо. Но если вы воспользуетесь этимъ для какихъ-нибудь постороннихъ цѣлей, протекціи или чего — вамъ пощады не будетъ.

— Мое положеніе настолько безвыходно, что вопросъ о пощадѣ меня мало интересуетъ... Меня интересуетъ вопросъ о сынѣ.

— А онъ за что попалъ?

— По существу — за компанію... Связи съ иностранцами.

— Какъ вы предполагаете технически провести эту комбинацію?

— Къ отправкѣ каждаго эшелона я буду давать вамъ списки больныхъ, которыхъ ББК даетъ вамъ подъ видомъ здоровыхъ. Этихъ списковъ я вамъ приносить не могу. Я буду засовывать ихъ въ уборную УРЧ, въ щель между бревнами, надъ притолокой двери, прямо посрединѣ ея. Вы бываете въ УРЧ и можете эти списки забирать...

— Такъ. Подходяще. И, скажите, въ этихъ подлогахъ съ вѣдомостями — вашъ сынъ тоже принималъ участіе?

— Да. Въ сущности — это его идея.

— И изъ тѣхъ же соображеній?

— Да.

— И отдавая себѣ отчетъ...

— Отдавая себѣ совершенно ясный отчетъ...

Лицо и голосъ Чекалина стали немного меньше деревянными.

— Скажите, вы не считаете, что ГПУ васъ безвинно посадило?

— Съ точки зрѣнія ГПУ — нѣтъ.

— А съ какой точки зрѣнія — да?

— Кромѣ точки зрѣнія ГПУ, есть еще и нѣкоторыя другія точки зрѣнія. Я не думаю, чтобы былъ смыслъ входить въ ихъ обсужденіе.

— И напрасно вы думаете. Глупо думаете. Изъ-за Якименокъ, Стародубцевыхъ и прочей сволочи революція и платить эти, какъ вы говорите, безсмысленныя издержки. И это потому, что вы и иже съ вами съ революціей идти не захотѣли... Почему вы не пошли?

— Стародубцевъ имѣетъ передо мною то преимущество, что онъ выполнить всякое приказаніе. А я всякаго — не выполню.

— Бѣлыя перчатки?

— Можетъ быть.

— Ну, вотъ, и миритесь съ Якименками.

— Вы, кажется, о немъ не особенно высокаго мнѣнія.

— Якименко карьеристъ и прохвостъ, — коротко отрѣзалъ Чекалинъ. — Онъ думаетъ, что онъ сдѣлаетъ карьеру.

— По всей вѣроятности, сдѣлаетъ.

— Поскольку отъ меня зависитъ — сомнѣваюсь. А отъ меня зависитъ. Объ этихъ эшелонахъ будетъ знать и ГУЛАГ... Штабели труповъ по дорогѣ ГУЛАГу не нужны.

Я подумалъ о томъ, что штабели труповъ до сихъ поръ ГУЛАГу на мѣшали.

— Якименко карьеры не сдѣлаетъ, — продолжалъ Чекалинъ. — Сволочи у насъ и безъ того достаточно. Ну, это васъ не касается.

— Касается самымъ тѣснымъ образомъ. И именно — меня и "насъ"...

Чекалина опять передернуло.

— Ну, давайте ближе къ дѣлу. Эшелонъ идетъ черезъ три дня. Можете вы мнѣ на послѣзавтра дать первый списокъ?

— Могу.

— Такъ, значитъ, я найду его послѣзавтра, къ десяти часамъ вечера, въ уборной УРЧ, въ щели надъ дверью.

— Да.

— Хорошо. Если вы будете дѣйствовать честно, если вы этими списками не воспользуетесь для какихъ-нибудь комбинацій, — я ручаюсь вамъ, что вашъ сынъ на БАМ не поѣдетъ. Категорически гарантирую. А почему бы собственно не поѣхать на БАМ и вамъ?

— Статьи не пускаютъ.

— Это ерунда!

— И потомъ, вы знаете, на увеселительную прогулку это не очень похоже.

— Ерунда. Не въ теплушкѣ же бы вы поѣхали, разъ я васъ приглашаю.

Я въ изумленіи воззрился на Чекалина и не зналъ, что мнѣ и отвѣчать.

— Намъ нужны культурныя силы, — сказалъ Чекалинъ, дѣлая удареніе на "культурный". — И мы умѣемъ ихъ цѣнить. Не то, что ББК.

Въ пафосѣ Чекалина мнѣ послышались чисто вѣдомственныя нотки. Я хотѣлъ спросить, чѣмъ собственно я обязанъ чести такого приглашенія, но Чекалинъ прервалъ меня:

— Ну, мы съ вами еще поговоримъ. Такъ, значитъ, списки я послѣзавтра тамъ найду. Ну, пока. Подумайте о моемъ предложеніи.

Когда я вышелъ на улицу, мнѣ, говоря откровенно, хотѣлось слегка приплясывать. Но, умудренный опытами всякаго рода, я предпочелъ подвергнуть всю эту ситуацію, такъ сказать, "марксистскому анализу". Марксистскій анализъ далъ вполнѣ благопріятные результаты. Чекалину, конечно, я оказываю весьма существенную услугу: не потому, чтобы кто-то его сталъ бы потомъ попрекать штабелями труповъ по дорогѣ, а потому, что онъ былъ бы обвиненъ въ ротозѣйствѣ: всучили ему, дескать, гнилой товаръ, а онъ и не замѣтилъ. Съ точки зрѣнія совѣтскихъ работорговцевъ — да и не только совѣтскихъ — это промахъ весьма предосудительный.

 

СНОВА ПЕРЕДЫШКА

Общее собраніе фамиліи Солоневичей или "трехъ мушкетеровъ", какъ насъ называли въ лагерѣ, подтвердили мои соображенія о томъ, что Чекалинъ не подведетъ. Помимо всякихъ психологическихъ расчетовъ — былъ и еще одинъ. Связью со мной, съ заключеннымъ, использованіемъ заключеннаго для шпіонажа противъ лагерной администраціи — Чекалинъ ставитъ себя въ довольно сомнительное положеніе. Если Чекалинъ подведетъ, то передъ этакимъ "подводомъ" онъ, вѣроятно, подумаетъ о томъ, что я могу пойти на самыя отчаянныя комбинаціи — вѣдь вотъ пошелъ же я къ нему съ этими списками. А о томъ, чтобы имѣть на рукахъ доказательства этой преступной связи, я уже позабочусь — впослѣдствіи я объ этомъ и позаботился. Поставленный въ безвыходное положеніе, я эти доказательства предъявлю третьей части. Чекалинъ же находится на территоріи ББК... Словомъ, идя на все это, Чекалинъ ужъ долженъ былъ держаться до конца.

Все въ мірѣ — весьма относительно. Стоило развѣяться очередной угрозѣ, нависавшей надъ нашими головами, и жизнь снова начинала казаться легкой и преисполненной надеждъ, несмотря на каторжную работу въ УРЧ, несмотря на то, что, помимо этой работы, Чекалинскіе списки отнимали у насъ послѣдніе часы сна.

Впрочемъ, списки эти Юра сразу усовершенствовалъ: мы писали не фамиліи, а только указывали номеръ вѣдомости и порядковый номеръ, подъ которымъ въ данной вѣдомости стояла фамилія даннаго заключеннаго. Наши списки стали срывать эшелоны. Якименко рвалъ и металъ, но каждый сорванный эшелонъ давалъ намъ нѣкоторую передышку: пока подбирали очередные документы — мы могли отоспаться. Въ довершеніе ко всему этому Якименко преподнесъ мнѣ довольно неожиданный, хотя сейчасъ уже и ненужный, сюрпризъ. Я сидѣлъ за машинкой и барабанилъ. Якименко былъ въ сосѣдней комнатѣ.

Слышу негромкій голосъ Якименки:

— Товарищъ Твердунъ, переложите документы Солоневича Юрія на Медгору, онъ на БАМ не поѣдетъ.

Вечеромъ того дня я улучилъ минуту, какъ-то неловко и путанно поблагодарилъ Якименко. Онъ поднялъ голову отъ бумагъ, посмотрѣлъ на меня какимъ-то страннымъ, вопросительно ироническимъ взглядомъ и сказалъ:

— Не стоитъ, товарищъ Солоневичъ.

И опять уткнулся въ бумаги.

Такъ и не узналъ я, какую собственно линію велъ товарищъ Якименко.

 

ДѢВОЧКА СО ЛЬДОМЪ

Жизнь пошла какъ-то глаже. Одно время, когда начали срываться эшелоны, работы стало меньше, потомъ, когда Якименко сталъ подъ сурдинку включать въ списки людей, которыхъ Чекалинъ уже по разу, или больше, снималъ съ эшелоновъ — работа опять стала безпросыпной. Въ этотъ періодъ времени со мною случилось происшествіе, въ сущности, пустяковое, но какъ-то очень ужъ глубоко врѣзавшееся въ память.

На разсвѣтѣ, передъ уходомъ заключенныхъ на работы, и вечеромъ, во время обѣда, передъ нашими палатками маячили десятки оборванныхъ крестьянскихъ ребятишекъ, выпрашивавшихъ всякіе съѣдобные отбросы. Странно было смотрѣть на этихъ дѣтей "вольнаго населенія", болѣе нищаго, чѣмъ даже мы, каторжники, ибо свои полтора фунта хлѣба мы получали каждый день, а крестьяне и этихъ полутора фунтовъ не имѣли.

Нашимъ продовольствіемъ завѣдывалъ Юра. Онъ ходилъ за хлѣбомъ и за обѣдомъ. Онъ же игралъ роль распредѣлителя лагерныхъ объѣдковъ среди дѣтворы. У насъ была огромная, литровъ на десять, аллюминіевая кастрюля, которая была участницей уже двухъ нашихъ попытокъ побѣга, а впослѣдствіи участвовала и въ третьей. Въ эту кастрюлю Юра собиралъ то, что оставалось отъ лагерныхъ щей во всей нашей палаткѣ. Щи эти обычно варились изъ гнилой капусты и селедочныхъ головокъ — я такъ и не узналъ, куда дѣвались селедки отъ этихъ головокъ... Немногіе изъ лагерниковъ отваживались ѣсть эти щи, и они попадали дѣтямъ. Впрочемъ, многіе изъ лагерниковъ урывали кое-что и изъ своего хлѣбнаго пайка.

Я не помню, почему именно все это такъ вышло. Кажется, Юра дня два-три подрядъ вовсе не выходилъ изъ УРЧ, я — тоже, наши сосѣди по привычкѣ сливали свои объѣдки въ нашу кастрюлю. Когда однажды я вырвался изъ УРЧ, чтобы пройтись — хотя бы за обѣдомъ — я обнаружилъ, что моя кастрюля, стоявшая подъ нарами, была полна до краевъ, и содержимое ея превратилось въ глыбу сплошного льда. Я рѣшилъ занести кастрюлю на кухню, поставить ее на плиту и, когда ледъ слегка оттаетъ, выкинуть всю эту глыбу вонъ и въ пустую кастрюлю получить свою порцію каши.

Я взялъ кастрюлю и вышелъ изъ палатки. Была почти уже ночь. Пронзительный морозный вѣтеръ вылъ въ телеграфныхъ проводахъ и засыпалъ глаза снѣжной пылью. У палатокъ не было никого. Стайки дѣтей, который въ обѣденную пору шныряли здѣсь, уже разошлись. Вдругъ какая-то неясная фигурка метнулась ко мнѣ изъ-за сугроба, и хриплый, застуженный дѣтскій голосокъ пропищалъ:

— Дяденька, дяденька, можетъ, что осталось, дяденька, дай!..

Это была дѣвочка лѣтъ, вѣроятно, одиннадцати. Ея глаза подъ спутанными космами волосъ блестѣли голоднымъ блескомъ. А голосокъ автоматически, привычно, безъ всякаго выраженія, продолжалъ скулить:

— Дяденька, да-а-а-ай...

— А тутъ — только ледъ.

— Отъ щей, дяденька?

— Отъ щей.

— Ничего, дяденька, ты только дай... Я его сейчасъ, ей Богу, сейчасъ... Отогрѣю... Онъ сейчасъ вытряхнется... Ты только дай!

Въ голосѣ дѣвочки была суетливость, жадность и боязнь отказа. Я соображалъ какъ-то очень туго и стоялъ въ нерѣшимости. Дѣвочка почти вырвала кастрюлю изъ моихъ рукъ... Потомъ она распахнула рваный зипунишко, подъ которымъ не было ничего — только торчали голыя острыя ребра, прижала кастрюлю къ своему голому тѣльцу, словно своего ребенка, запахнула зипулишко и сѣла на снѣгъ.

Я находился въ состояніи такой отупѣлости, что даже не попытался найти объясненіе тому, что эта дѣвочка собиралась дѣлать. Только мелькнула ассоціаціи о ребенкѣ, о материнскомъ инстинктѣ, который какимъ-то чудомъ живетъ еще въ этомъ изсохшемъ тѣльцѣ... Я пошелъ въ палатку отыскивать другую посуду для каши своей насущной.

Въ жизни каждаго человѣка бываютъ минуты великаго униженія. Такую минуту пережилъ я, когда, ползая подъ нарами въ поискахъ какой-нибудь посуды, я сообразилъ, что эта дѣвочка собирается тепломъ изголодавшагося своего тѣла растопить эту полупудовую глыбу замерзшей, отвратительной, свиной — но все же пищи. И что во всемъ этомъ скелетикѣ — тепла не хватитъ и на четверть этой глыбы.

Я очень тяжело ударился головой о какую-то перекладину подъ нарами и, почти оглушенный отъ удара, отвращенія и ярости, выбѣжалъ изъ палатки. Дѣвочка все еще сидѣла на томъ же мѣстѣ, и ея нижняя челюсть дрожала мелкой частой дрожью.

— Дяденька, не отбирай! — завизжала она.

Я схватилъ ее вмѣстѣ съ кастрюлей и потащилъ въ палатку. Въ головѣ мелькали какія-то сумасшедшія мысли. Я что-то, помню, говорилъ, но, думаю, что и мои слова пахли сумасшедшимъ домомъ. Дѣвочка вырвалась въ истеріи у меня изъ рукъ и бросилась къ выходу изъ палатки. Я поймалъ ее и посадилъ на нары. Лихорадочно, дрожащими руками я сталъ шарить на полкахъ подъ нарами. Нашелъ чьи-то объѣдки, полъ пайка Юринаго хлѣба и что-то еще. Дѣвочка не ожидала, чтобы я протянулъ ей ихъ. Она судорожно схватила огрызокъ хлѣба и стала запихивать себѣ въ ротъ. По ея грязному личику катились слезы еще не остывшаго испуга. Я стоялъ передъ нею, пришибленный и растерянный, полный великаго отвращенія ко всему въ мірѣ, въ томъ числѣ и къ самому себѣ. Какъ это мы, взрослые люди Россіи, тридцать милліоновъ взрослыхъ мужчинъ, могли допустить до этого дѣтей нашей страны? Какъ это мы не додрались до конца? Мы, русскіе интеллигенты, зная вѣдь, чѣмъ была "великая французская революція", могли мы себѣ представить, чѣмъ будетъ столь же великая революція у насъ!.. Какъ это мы не додрались? Какъ это мы всѣ, всѣ поголовно, не взялись за винтовки? Въ какой-то очень короткій мигъ — вся проблема гражданской войны и революціи освѣтилась съ безпощадной яркостью. Что помѣщики? Что капиталисты? Что профессора? Помѣщики — въ Лондонѣ, капиталисты — въ Наркомторгѣ, профессора — въ академіи. Безъ виллъ и автомобилей — но живутъ... А вотъ всѣ эти безымянные мальчики и дѣвочки?.. О нихъ мы должны были помнить прежде всего — ибо они будущее нашей страны... — А вотъ — не вспомнили... И вотъ, на костяхъ этого маленькаго скелетика — милліоновъ такихъ скелетиковъ — будетъ строиться соціалистическій рай. Вспоминался карамазовскій вопросъ о билетѣ въ жизнь... Нѣтъ, ежели бы имъ и удалось построить этотъ рай — на этихъ скелетикахъ, — я такого рая не хочу. Вспомнилась и фотографія Ленина въ позѣ Христа, окруженнаго дѣтьми: "не мѣшайте дѣтямъ приходить ко мнѣ"... Какая подлость! Какая лицемѣрная подлость!..

И вотъ — много вещей видалъ я на совѣтскихъ просторахъ — вещей, на много хуже этой дѣвочки съ кастрюлей льда. И многое — какъ-то забывается. А дѣвочка не забудется никогда. Она для меня стала какимъ-то символомъ, символомъ того, что сдѣлалось съ Россіей.

 

НОЧЬ ВЪ УРЧ

Шли дни. Уходили эшелоны. Ухудшалось питаніе. Наши посылки активъ изъ почтово-посылочной экспедиціи лагеря разворовывалъ настойчиво и аккуратно — риска уже не было никакого: все равно на БАМ. Одинъ за другимъ отправлялись на БАМ и наши славные сотоварищи по УРЧу. Твердунъ, который принималъ хотя и второстепенное, но все же весьма дѣятельное участіе въ нашей травлѣ, пропилъ отъ обалдѣнія свой послѣдній бушлатъ и плакалъ въ мою жилетку о своей загубленной молодой жизни. Онъ былъ польскимъ комсомольцемъ (фамилія — настоящая), перебравшимся нелегально, кажется, изъ Вильны и, по подозрѣнію неизвѣстно въ чемъ, отправленнымъ на пять лѣтъ сюда... Даже Стародубцевъ махнулъ на насъ рукой и вынюхивалъ пути къ обходу БАМовскихъ перспективъ. Очень грустно констатировать этотъ фактъ, но отъ БАМа Стародубцевъ какъ-то отвертѣлся.

А силы все падали. Я хирѣлъ и тупѣлъ съ каждымъ днемъ.

Мы съ Юрой кончали наши очередные списки. Было часа два ночи. УРЧ былъ пустъ. Юра кончилъ свою простыню.

— Иди ка, Квакушка, въ палатку, ложись спать.

— Ничего, Ватикъ, посижу, пойдемъ вмѣстѣ.

У меня оставалось работы минутъ на пять. Когда я вынулъ изъ машинки послѣдніе листы, то оказалось, что Юра усѣлся на полъ, прислонился спиной къ стѣнѣ и спитъ. Будить его не хотѣлось. Нести въ палатку? Не донесу. Въ комнатѣ была лежанка, на которой подремывали всѣ, у кого были свободные полчаса, въ томъ числѣ и Якименко. Нужно взгромоздить Юру на эту лежанку, тамъ будетъ тепло, пусть спитъ. На полу оставлять нельзя. Сквозь щели пола дули зимніе сквозняки, наметая у карниза тоненькіе сугробики снѣга.

Я наклонился и поднялъ Юру. Первое, что меня поразило — это его страшная тяжесть. Откуда? Но потомъ я понялъ: это не тяжесть, а моя слабость. Юрины пудовъ шесть брутто казались тяжелѣе, чѣмъ раньше были пудовъ десять.

Лежанка была на уровнѣ глазъ. У меня хватило силы поднять Юру до уровня груди, но дальше не шло никакъ. Я положилъ Юру на полъ и попробовалъ разбудить. Не выходило ничего. Это былъ уже не сонъ. Это былъ, выражаясь спортивнымъ языкомъ, коллапсъ...

Я все-таки изловчился. Подтащилъ къ лежанкѣ ящикъ опять поднялъ Юру, взобрался съ нимъ на ящикъ, положилъ на край ладони и, приподнявшись, перекатилъ Юру на лежанку. Перекатываясь, Юра ударился вискомъ о край кирпичнаго изголовья... Тоненькая струйка крови побѣжала по лицу. Обрывкомъ папиросной бумаги я заклеилъ ранку. Юра не проснулся. Его лицо было похоже на лицо покойника, умершаго отъ долгой и изнурительной болѣзни. Алыя пятна крови рѣзкимъ контрастомъ подчеркивали мертвенную синеву лица. Провалившіяся впадины глазъ. Заострившійся носъ. Высохшія губы. Неужели это конецъ?.. Впечатлѣніе было такимъ страшнымъ, что я наклонился и сталъ слушать сердце... Нѣтъ, сердце билось... Плохо, съ аритміей, но билось... Этотъ короткій, на нѣсколько секундъ, ужасъ окончательно оглушилъ меня. Голова кружилась и ноги подгибались. Хорошо бы никуда не идти, свалиться прямо здѣсь и заснуть. Но я, пошатываясь, вышелъ изъ УРЧ и сталъ спускаться съ лѣстницы. По дорогѣ вспомнилъ о нашемъ спискѣ для Чекалина. Списокъ относился къ этапу, который долженъ былъ отправиться завтра или, точнѣе, сегодня. Ну, конечно, Чекалинъ этотъ списокъ взялъ, какъ и прежніе списки. А вдругъ не взялъ? Чепуха, почему бы онъ могъ не взять! Ну, а если не взялъ? Это былъ нашъ рекордный списокъ — на 147 человѣкъ... И оставлять его въ щели на завтра? Днемъ могутъ замѣтить... И тогда?..

Потоптавшись въ нерѣшительности на лѣстницѣ, я все-таки поползъ наверхъ. Открылъ дверь въ неописуемую урчевскую уборную, просунулъ руку. Списокъ былъ здѣсь.

Я чиркнулъ спичку. Да, это былъ нашъ списокъ (иногда бывали записки отъ Чекалина — драгоцѣнный документъ на всякій случай: Чекалинъ былъ очень неостороженъ). Почему Чекалинъ не взялъ его? Не могъ? Не было времени? Что-жъ теперь? Придется занести его Чекалину.

Но при мысли о томъ, что придется проваливаться по сугробамъ куда-то за двѣ версты до Чекалинской избы, меня даже ознобъ прошибъ. А не пойти? Завтра эти сто сорокъ семь человѣкъ поѣдутъ на БАМ...

Какіе-то обрывки мыслей и доводовъ путано бродили въ головѣ. Я вышелъ на крыльцо.

Окна УРЧ отбрасывали бѣлые прямоугольники свѣта, заносимые снѣгомъ и тьмой. Тамъ, за этими прямоугольниками, металась вьюжная приполярная ночь. Двѣ версты? Не дойду. Ну его къ чертямъ! И съ БАМомъ, и со спискомъ, и съ этими людьми. Имъ все равно погибать: не по дорогѣ на БАМ, такъ гдѣ-нибудь на Лѣсной Рѣчкѣ. Пойду въ палатку и завалюсь спать. Тамъ весело трещитъ печурка, можно будетъ завернуться въ два одѣяла — и въ Юрино тоже... Буду засыпать и думать о землѣ, гдѣ нѣтъ разстрѣловъ, БАМа, дѣвочки со льдомъ, мертвеннаго лица сына... Буду мечтать о какой-то странной жизни, можетъ быть, очень простой, можетъ быть, очень бѣдной, но о жизни на волѣ. О невѣроятной жизни на волѣ... Да, а списокъ-то какъ?

Я не безъ труда сообразилъ, что я сижу на снѣгу, упершись спиной въ крыльцо и вытянувъ ноги, которыя снѣгъ уже замелъ до кончиковъ носковъ.

Я вскочилъ, какъ будто мною выстрѣлили изъ пушки. Такъ по идіотски погибнуть? Замерзнуть на дорогѣ между УРЧ и палаткой? Распустить свои нервы до степени какого-то лунатизма? Къ чортовой матери! Пойду къ Чекалину. Спитъ — разбужу! Чортъ съ нимъ!

 

ПОСЛѢДНІЕ ИЗЪ МОГИКАНЪ

Пошелъ. Путался во тьмѣ и сугробахъ; наконецъ, набрелъ на плетень, отъ котораго можно было танцевать дальше. Мыслями о томъ, какъ бы дотанцевать, какъ бы не запутаться, какъ бы не свалиться — было занято все вниманіе. Такъ что возгласъ: "Стой, руки вверхъ!" — засталъ меня въ состояніи полнѣйшаго равнодушія. Я послалъ возглашающаго въ нехорошее мѣсто и побрелъ дальше.

Но голосъ крикнулъ: "это вы?"

Я резонно отвѣтилъ, что это, конечно, я.

Изъ вьюги вынырнула какая-то фигура съ револьверомъ въ рукахъ.

— Вы куда? Ко мнѣ?

Я узналъ голосъ Чекалина.

— Да, я къ вамъ.

— Списокъ несете? Хорошо, что я васъ встрѣтилъ. Только что пріѣхалъ, шелъ за этимъ самымъ спискомъ. Хорошо, что вы его несете. Только послушайте — вѣдь вы же интеллигентный человѣкъ! Нельзя же такъ писать. Вѣдь это чортъ знаетъ что такое, что фамиліи — а цифръ разобрать нельзя.

Я покорно согласился, что почеркъ у меня, дѣйствительно, — бываетъ и хуже, но не часто.

— Ну, идемъ ко мнѣ, тамъ разберемся.

Чекалинъ повернулся и нырнулъ во тьму. Я съ трудомъ поспѣвалъ за нимъ. Проваливались въ какіе-то сугробы, натыкались на какіе-то пни. Наконецъ, добрели... Мы поднялись по темной скрипучей лѣстницѣ. Чекалинъ зажегъ свѣтъ.

— Ну вотъ, смотрите, — сказалъ онъ своимъ скрипучимъ раздраженнымъ голосомъ. — Ну, на что это похоже? Что это у васъ: 4? 1? 7? 9? Ничего не разобрать. Вотъ вамъ карандашъ. Садитесь и поправьте такъ, чтобы было понятно.

Я взялъ карандашъ и усѣлся. Руки дрожали — отъ холода, отъ голода и отъ многихъ другихъ вещей. Карандашъ прыгалъ въ пальцахъ, цифры расплывались въ глазахъ.

— Ну, и распустили же вы себя, — сказалъ Чекалинъ укоризненно, но въ голосѣ его не было прежней скрипучести. Я что-то отвѣтилъ...

— Давайте, я буду поправлять. Вы только говорите мнѣ, что ваши закорючки означаютъ.

Закорюкъ было не такъ ужъ много, какъ этого можно было бы ожидать. Когда всѣ онѣ были расшифрованы, Чекалинъ спросилъ меня:

— Это всѣ больные завтрашняго эшелона?

Я махнулъ рукой.

— Какое всѣ. Я вообще не знаю, есть ли въ этомъ эшелонѣ здоровые.

— Такъ почему же вы не дали списка на всѣхъ больныхъ?

— Знаете, товарищъ Чекалинъ, даже самая красивая дѣвушка не можетъ дать ничего путнаго, если у нея нѣтъ времени для сна.

Чекалинъ посмотрѣлъ на мою руку.

— Н-да, — протянулъ онъ. — А больше въ УРЧ вамъ не на кого положиться?

Я посмотрѣлъ на Чекалина съ изумленіемъ.

— Ну, да, — поправился онъ, — извините за нелѣпость. А сколько, по вашему, еще остается здоровыхъ?

— По моему — вовсе не остается. Точнѣе — по мнѣнію брата.

— Существенный парень вашъ братъ, — сказалъ ни съ того, ни съ сего Чекалинъ. — Его даже работники третьей части — и тѣ побаиваются... Да... Такъ, говорите, всѣ резервы Якименки уже исчерпаны?

— Пожалуй, даже больше, чѣмъ исчерпаны. На дняхъ мой сынъ открылъ такую штуку: въ послѣдніе списки УРЧ включилъ людей, которыхъ вы уже по два раза снимали съ эшелоновъ.

Брови Чекалина поднялись.

— Ого! Даже — такъ? Вы въ этомъ увѣрены?

— У васъ, вѣроятно, есть старые списки. Давайте провѣримъ. Нѣкоторыя фамиліи я помню.

Провѣрили. Нѣсколько повторяющихся фамилій нашелъ и самъ Чекалинъ.

— Такъ, — сказалъ Чекалинъ раздумчиво. — Такъ, значитъ, — "Елизаветъ Воробей"?

— Въ этомъ родѣ. Или сказка про бѣлаго бычка.

— Такъ, значитъ, Якименко идетъ уже на настоящій подлогъ. Значитъ, — дѣйствительно, давать ему больше некого. Чортъ знаетъ что такое! Пріемку придется закончить. За такія потери — я отвѣчать не могу.

— А что — очень велики потери въ дорогѣ?

Я ожидалъ, что Чекалинъ мнѣ отвѣтитъ, какъ въ прошлый разъ: "Это не ваше дѣло", но, къ моему удивленію, онъ нервно повелъ плечами и сказалъ:

— Совершенно безобразныя потери... Да, кстати, — вдругъ прервалъ онъ самого себя, — какъ вы насчетъ моего предложенія? На БАМ?

— Если вы разрѣшите, я откажусь.

— Почему?

— Есть двѣ основныхъ причины: первая — здѣсь Ленинградъ подъ бокомъ, и ко мнѣ люди будутъ пріѣзжать на свиданія, вторая — увязавшись съ вами, я автоматически попадаю подъ вашу протекцію (Чекалинъ подтверждающе кивнулъ головой). Вы — человѣкъ партійный, слѣдовательно, подверженный всякимъ мобилизаціямъ и переброскамъ. Протекція исчезаетъ, и я остаюсь на растерзаніе тѣхъ людей, у кого эта протекціи и привиллегированность были бѣльмомъ въ глазу.

— Первое соображеніе вѣрно. Вотъ второе — не стоитъ ничего. Тамъ, въ БАМовскомъ ГПУ, я вѣдь разскажу всю эту исторію со списками, съ Якименкой, съ вашей ролью во всемъ этомъ.

— Спасибо. Это значитъ, что БАМовское ГПУ меня размѣняетъ при первомъ же удобномъ или неудобномъ случаѣ.

— То-есть, — почему это?

Я посмотрѣлъ на Чекалина не безъ удивленія и соболѣзнованія: такая простая вещь...

— Потому, что изо всего этого будетъ видно довольно явственно: парень зубастый и парень не свой. Вчера онъ подвелъ ББК, а сегодня онъ подведетъ БАМ...

Чекалинъ повернулся ко мнѣ всѣмъ своимъ корпусомъ.

— Вы никогда въ ГПУ не работали?

— Нѣтъ. ГПУ надо мной работало.

Чекалинъ закурилъ папиросу и сталъ смотрѣть, какъ струйка дыма разбивалась струями холоднаго воздуха отъ окна. Я рѣшилъ внести нѣкоторую ясность.

— Это не только система ГПУ. Объ этомъ и Маккіавели говорилъ.

— Кто такой Маккіавели?

— Итальянецъ эпохи Возрожденія. Издалъ, такъ сказать, учебникъ большевизма. Тамъ обо всемъ этомъ довольно подробно сказано. Пятьсотъ лѣтъ тому назадъ...

Чекалинъ поднялъ брови...

— Н-да, за пятьсотъ лѣтъ человѣческая жизнь по существу не на много усовершенствовалась, — сказалъ онъ, какъ бы что-то разъясняя. — И пока капитализма мы не ликвидируемъ — и не усовершенствуется... Да, но насчетъ БАМа вы, пожалуй, и правы... Хотя и не совсѣмъ. На БАМ посланы наши лучшія силы...

Я не сталъ выяснять, съ какой точки зрѣнія эти лучшія силы являются лучшими... Собственно, пора было уже уходить, пока мнѣ объ этомъ не сказали и безъ моей иниціативы. Но какъ-то трудно было подняться. Въ головѣ былъ туманъ, хотѣлось заснуть тутъ же, на табуреткѣ... Однако, я приподнялся.

— Посидите, отогрѣйтесь, — сказалъ Чекалинъ и протянулъ мнѣ папиросы. Я закурилъ. Чекалинъ, какъ-то слегка съежившись, сѣлъ на табуретку, и его поза странно напомнила мнѣ давешнюю дѣвочку со льдомъ. Въ этой позѣ, въ лицѣ, въ устало положенной на столъ рукѣ было что-то сурово-безнадежное, усталое, одинокое. Это было лицо человѣка, который привыкъ жить, какъ говорится, сжавши зубы. Сколько ихъ — такихъ твердокаменныхъ партійцевъ — энтузіастовъ и тюремщиковъ, жертвъ и палачей, созидателей и опустошителей... Но идутъ безпросвѣтные годы — энтузіазмъ вывѣтривается, провалы коммунистическихъ ауто-дафе давятъ на совѣсть все больнѣе, жертвы — и свои, и чужія, какъ-то больше опустошаютъ, чѣмъ создаютъ. Какая, въ сущности, безпросвѣтная жизнь у нихъ, у этихъ энтузіастовъ... Недаромъ одинъ за другимъ уходятъ они на тотъ свѣтъ (добровольно и не добровольно), на Соловки, въ басмаческіе районы Средней Азіи, въ политизоляторы ГПУ: больше имъ, кажется, некуда уходить...

Чекалинъ поднялъ голову и поймалъ мой пристальный взглядъ. Я не сдѣлалъ вида, что этотъ взглядъ былъ только случайностью. Чекалинъ какъ-то болѣзненно и криво усмѣхнулся.

— Изучаете? А сколько, по вашему, мнѣ лѣтъ?

Вопросъ былъ нѣсколько неожиданнымъ. Я сдѣлалъ поправку на то, что на языкѣ оффиціальной совѣтской медицины называется "совѣтской изношенностью", на необходимость какого-то процента подбадриванія и сказалъ "лѣтъ сорокъ пять". Чекалинъ повелъ плечами.

— Да? А мнѣ тридцать четыре. Вотъ вамъ — и чекистъ, — онъ совсѣмъ криво усмѣхнулся и добавилъ, — палачъ, какъ вы говорите.

— Я не говорилъ.

— Мнѣ — не говорили. Другимъ — говорили. Или, во всякомъ случаѣ — думали...

Было бы глупо отрицать, что такой ходъ мыслей дѣйствительно существовалъ.

— Разные палачи бываютъ. Тѣ, кто идетъ по любви къ этому дѣлу — выживаютъ. Тѣ, кто только по убѣжденію — гибнутъ. Я думаю, вотъ, что Якименко очень мало безпокоится о потеряхъ въ эшелонахъ.

— А откуда вы взяли, что я безпокоюсь?

— Таскаетесь по ночамъ за моими списками въ УРЧ... Якименко бы таскаться не сталъ. Да и вообще — видно... Если бы я этого не видѣлъ, я бы къ вамъ съ этими списками и не пошелъ бы.

— Да? Очень любопытно... Знаете что — откровенность за откровенность...

Я насторожился. Но несмотря на столь многообѣщающее вступленіе, Чекалинъ какъ-то замялся, потомъ подумалъ, потомъ, какъ бы рѣшившись окончательно, сказалъ:

— Вы не думаете, что Якименко что-то подозрѣваетъ о вашихъ комбинаціяхъ со списками?

Мнѣ стало безпокойно. Якименко могъ и подозрѣвать, но если объ его подозрѣніяхъ уже и Чекалинъ знаетъ, — дѣло могло принять совсѣмъ серьезный оборотъ.

— Якименко на дняхъ далъ распоряженіе отставить моего сына отъ отправки на БАМ.

— Вотъ какъ? Совсѣмъ занимательно...

Мы недоумѣнно посмотрѣли другъ на друга.

— А что вы, собственно говоря, знаете о подозрѣніяхъ Якименки?

— Такъ ничего, въ сущности, опредѣленнаго... Трудно сказать. Какіе-то намеки, что ли...

— Тогда почему Якименко насъ не ликвидировалъ?

— Это не такъ просто. Въ лагеряхъ есть законъ. Конечно, сами знаете, — онъ не всегда соблюдается, но онъ есть... И если человѣкъ зубастый... По отношенію къ зубастому человѣку... а васъ здѣсь цѣлыхъ трое зубастыхъ... Ликвидировать не такъ легко... Якименко человѣкъ осторожный. Мало ли какія у васъ могутъ быть связи... А у насъ, въ ГПУ, за нарушеніе закона...

— ... по отношенію къ тѣмъ, кто имѣетъ связи...

Чекалинъ посмотрѣлъ на меня недовольно:

— ... спуску не даютъ...

Заявленіе Чекалина вызвало необходимость обдумать цѣлый рядъ вещей и, въ частности, и такую: не лучше-ли при такомъ ходѣ событій принять предложеніе Чекалина насчетъ БАМа, чѣмъ оставаться здѣсь подъ эгидой Якименки. Но это былъ моментъ малодушія, попытка измѣны принципу: "все для побѣга". Нѣтъ, конечно, "все для побѣга". Какъ-нибудь справимся и съ Якименкой... Къ темѣ о БАМѣ не стоитъ даже и возвращаться.

— Знаете что, товарищъ Чекалинъ, насчетъ закона и спуска, пожалуй, нѣтъ смысла и говорить.

— Я вамъ отвѣчу прежнимъ вопросомъ: почему на отвѣтственныхъ мѣстахъ сидятъ Якименки, а не вы? Сами виноваты.

— Я вамъ отвѣчу прежнимъ отвѣтомъ: потому, что во имя приказа или, точнѣе, во имя карьеры онъ пойдетъ на что хотите. А я — не пойду.

— Якименко только одинъ изъ винтиковъ колоссальнаго аппарата. Если каждый винтикъ будетъ разсуждать...

— Боюсь, что вотъ вы все-таки разсуждаете. И я — тоже. Мы все-таки, такъ сказать, продукты индивидуальнаго творчества. Вотъ когда додумаются дѣлать людей на конвейерахъ, какъ винты и гайки, тогда будетъ другое дѣло.

Чекалинъ презрительно пожалъ плечами.

— Гнилой индивидуализмъ. Такимъ, какъ вы, хода нѣтъ.

Я нѣсколько обозлился: почему мнѣ нѣтъ хода? Въ любой странѣ для меня былъ бы свободенъ любой ходъ.

— Товарищъ Чекалинъ, — сказалъ я раздраженно, — для васъ тоже хода нѣтъ. Потому что съ каждымъ вершкомъ углубленія революціи власть все больше и больше нуждается въ людяхъ не разсуждающихъ и не поддающихся никакимъ угрызеніямъ совѣсти — въ Стародудцевыхъ и Якименкахъ. Вотъ именно поэтому и вамъ хода нѣтъ. Эти эшелоны и эту комнатушку едва-ли можно назвать ходомъ. Вамъ тоже нѣтъ хода, какъ нѣтъ его и всей старой ленинской гвардіи. Вы обречены, какъ обречена и она. То, что я попалъ въ лагерь нѣсколько раньше, а вы попадете нѣсколько позже — ничего не рѣшаетъ. Вотъ только мнѣ въ лагерѣ не изъ-за чего биться головой объ стѣнку. А вы будете биться головой объ стѣнку. И у васъ будетъ за что. Во всемъ этомъ моя трагедія и ваша трагедія, но въ этомъ и трагедія большевизма взятаго въ цѣломъ. Все равно вся эта штука полнымъ ходомъ идетъ въ болото. Кто утонетъ раньше, кто позже — этотъ вопросъ никакого принципіальнаго значенія не имѣетъ.

— Ого, — поднялъ брови Чекалинъ, — вы, кажется, цѣлую политическую программу развиваете.

Я понялъ, что я нѣсколько зарвался, если не въ словахъ, то въ тонѣ, но отступать было бы глупо.

— Этотъ разговоръ подняли вы, а не я. А здѣсь — не лагерный баракъ съ сексотами и горючимъ матеріаломъ "массъ". Съ чего бы я сталъ передъ вами разыгрывать угнетенную невинность? Съ моими-то восемью годами приговора?

Чекалинъ какъ будто нѣсколько сконфузился за чекисткую нотку, которая прозвучала въ его вопросѣ.

— Кстати, а почему вамъ дали такой странный срокъ — восемь лѣтъ, не пять и не десять...

— Очевидно, предполагается, что для моей перековки въ честнаго совѣтскаго энтузіаста требуется ровно восемь лѣтъ... Если я эти восемь лѣтъ проживу...

— Конечно, проживете. Думаю, что вы себѣ здѣсь и карьеру сдѣлаете.

— Меня московская карьера не интересовала, а ужъ на лагерную — вы меня, товарищъ Чекалинъ, извините — на лагерную — мнѣ ужъ совсѣмъ наплевать. Проканителюсь какъ-нибудь. Въ общемъ и цѣломъ дѣло все равно пропащее. Жизнь все равно испорчена вдрызгъ... Не лагеремъ, конечно. И ваша — тоже. Вы вѣдь, товарищъ Чекалинъ, — одинъ изъ послѣднихъ могиканъ идейнаго большевизма... Тутъ и дискуссировать нечего. Довольно на вашу физіономію посмотрѣть...

— А позвольте васъ спросить, что же вы вычитали на моей физіономіи?

— Многое. Напримѣръ, вашу небритую щетину. Якименко каждый день вызываетъ къ себѣ казеннаго парикмахера, бреется, опрыскивается одеколономъ. А вы уже не брились недѣли двѣ, и вамъ не до одеколона.

— "Быть можно дѣльнымъ человѣкомъ и думать о красѣ ногтей", — продекламировалъ Чекалинъ.

— Я не говорю, что Якименко не дѣльный. А только бываютъ моменты, когда порядочному человѣку — хотя бы и дѣльному — не до ногтей и не до бритья... Вотъ вы живете чортъ знаетъ въ какомъ сараѣ... У васъ даже не топлено... Якименко такъ жить не будетъ. И Стародубцевъ — тоже... При первой же возможности, конечно... У васъ есть возможность и вызвать заключеннаго парикмахера, и приказать натопить печку.

Чекалинъ ничего не отвѣтилъ. Я чувствовалъ, что моя безмѣрная усталость начинаетъ переходить въ какое-то раздраженіе. Лучше уйти. Я поднялся.

— Уходите?

— Да, нужно все-таки хоть немного вздремнуть... Завтра опять эти списки.

Чекалинъ тяжело поднялся со своей табуретки.

— Списковъ завтра не будетъ, — сказалъ онъ твердо. — Я завтра устрою массовую провѣрку здоровья этого эшелона и не приму его... И вообще на этомъ пріемку прекращу... — Онъ протянулъ мнѣ руку. Я пожалъ ее. Чекалинъ задержалъ рукопожатіе.

— Во всякомъ случаѣ, — сказалъ онъ какимъ-то начальственнымъ, но все же чуть-чуть взволнованнымъ тономъ, — во всякомъ случаѣ, товарищъ Солоневичъ, за эти списки я долженъ васъ поблагодарить... отъ имени той самой коммунистической партіи... къ которой вы такъ относитесь... Вы должны понять, что если партія не очень жалѣетъ людей, то она не жалѣетъ и себя...

— Вы бы лучше говорили отъ своего имени, тогда мнѣ было бы легче вамъ повѣрить. Отъ имени партіи говорятъ разные люди. Какъ отъ имени Христа говорили и апостолы, и инквизиторы.

— Н-да... — протянулъ Чекалинъ раздумчиво...

Мы стояли въ дурацкой позѣ у косяка дверей, не разжимая протянутыхъ для рукопожатія рукъ. Чекалинъ былъ, казалось, въ какой-то нерѣшимости. Я еще разъ потрясъ ему руку и повернулся.

— Знаете что, товарищъ Солоневичъ, — сказалъ Чекалинъ. — Вотъ — тоже... Спать времени нѣтъ... А когда урвешь часокъ, такъ все равно не спится. Торчишь вотъ тутъ...

Я оглядѣлъ большую, холодную, пустую, похожую на сарай комнату. Посмотрѣлъ на Чекалина. Въ его глазахъ было одиночество.

— Ваша семья — на Дальнемъ Востокѣ?

Чекалинъ пожалъ плечами.

— Какая тутъ можетъ быть семья? При нашей-то работѣ? Значитъ — уходите? Знаете, что? На завтра этихъ списковъ у васъ больше не будетъ. Эшелоновъ я больше не приму. Точка. Къ чертовой матери. Такъ, вотъ — давайте-ка посидимъ поболтаемъ, у меня есть коньякъ. И закуска. А?

 

ОБЩЕРОССІЙСКАЯ ПЛАТФОРМА

Коньякъ меня въ данный моментъ не интересовалъ. Закуска — интересовала. Правда, голодъ сталъ какимъ-то хроническимъ фономъ жизни и особо болѣзненныхъ ощущеній не вызывалъ. Но ѣсть всегда хотѣлось... На секунду мелькнуло смутное подозрѣніе о мотивахъ этого необычнаго приглашенія, я посмотрѣлъ въ глаза Чекалину и увидѣлъ, что мой отказъ будетъ чѣмъ-то глубоко оскорбительнымъ, какимъ-то страннымъ оскорбленіемъ его одиночеству. Я вздохнулъ:

— Коньякъ бы не плохо...

Лицо Чекалина какъ-то повеселѣло.

— Ну вотъ — и замѣчательно... Посидимъ, побалакаемъ... Я сейчасъ...

Чекалинъ засуетился. Полѣзъ подъ кровать, вытащилъ оттуда обдрипанный фанерный чемоданъ, извлекъ изъ него литровую бутылку коньяку и основательную, литровъ на пять, жестяную коробку, въ которой оказалась амурская кетовая икра.

— Наша икра, бамовская, — пояснилъ Чекалинъ. — Сюда ѣхать — нужно и свой продуктъ везти. Чужое вѣдомство... Да еще и конкурирующее... Для того, чтобы отстаивать свои вѣдомственные интересы — нужно и свой вѣдомственный паекъ имѣть... А то такъ: не примешь эшелона — ѣсть не дадутъ...

Изъ покосившагося, потрескавшагося пустого шкафа Чекалинъ досталъ мутнаго стекла стаканъ и какую-то глиняную плошку. Вытеръ ихъ клочкомъ газетной бумаги. Пошарилъ еще по пустымъ полкамъ шкафа. Обнаружилъ кусокъ зачерствѣвшаго хлѣба — вѣсомъ въ фунтъ. Положилъ этотъ кусокъ на столъ и посмотрѣлъ на него съ сомнѣніемъ:

— Насчетъ хлѣба — дѣло, кажется, дрянь... Сейчасъ посмотрю еще.

Съ хлѣбомъ дѣло, дѣйствительно, оказалось дрянью.

— Вотъ такъ загвоздка... Придется къ хозяйкѣ пойти... Будить не стоитъ... Пошарю, можетъ быть, что-нибудь выищется...

Чекалинъ ушелъ внизъ... Я остался сидѣть, пытаясь отуманенными мозгами собрать разбѣгающіяся мысли и подвести нынѣшнюю бесѣду подъ какую-то мало-мальски вразумительную классификацію...

Бесѣда эта, впрочемъ, въ классификацію входила: сколько есть на Святой Руси этакихъ загубленныхъ коммунистическихъ душъ, взявшихся не за свое дѣло, гибнущихъ молчкомъ, сжавши зубы, и гдѣ-то, въ самыхъ глубокихъ тайникахъ своей души, мечтающихъ о василькахъ... О тѣхъ василькахъ, которые когда-то — послѣ и въ результатѣ "всего этого" — будутъ доступны пролетаріату всего міра. Васильки эти остаются невысказанными. Васильки эти изнутри давятъ на душу. Со Стародубцевыми о нихъ нельзя говорить... Но на черноземѣ доброй русской души, политой доброй россійской водкой, эти васильки распускаются цѣлыми голубыми коврами самыхъ затаенныхъ мечтаній... Сколько на моемъ совѣтскомъ вѣку выпито было подъ эти васильки...

Мелькнуло и было отброшено мимолетное сомнѣніе въ возможномъ подводѣ со стороны Чекалина: и подводить, собственно было нечего, и чувствовалось, что предложеніе Чекалина шло, такъ сказать, отъ "щираго сердца", отъ пустоты и одиночества его жизни...

Потомъ мысли перепрыгнули на другое... Я — въ вагонѣ № 13. Руки скованы наручниками и распухли. На душѣ мучительная, свербящая злость на самого себя: такъ проворонить... такого идіота сыграть... И безконечная тоска за все то, что уже пропало, чего уже никакъ не поправишь...

На какой-то станціи одинъ изъ дежурныхъ чекистовъ приносить обѣдъ, вопреки ожиданіямъ — вполнѣ съѣдобный обѣдъ... Я вспоминаю, что у меня въ рюкзакѣ — фляга съ литромъ чистаго спирта. "Эхъ, — сейчасъ выпить бы"...

Говорю объ этомъ дежурному чекисту: дайте, дескать, выпить въ послѣдній разъ.

— Бросьте вы Лазаря разыгрывать... Выпьете еще на своемъ вѣку... Сейчасъ я спрошу.

Вышелъ въ сосѣднее купе.

— Товарищъ Добротинъ, арестованный просить разрѣшенія и т.д.

Изъ сосѣдняго купе высовывается круглая заспанная физіономія Добротина. Добротинъ смотритъ на меня испытующе.

— А вы въ пьяномъ видѣ скандалить не будете?

— Пьянаго вида у меня вообще не бываетъ. Выпью и постараюсь заснуть...

— Ну, ладно...

Дежурный чекистъ приволокъ мой рюкзакъ, досталъ флягу и кружку.

— Какъ вамъ развести? Напополамъ? А то хватили бы кружки двѣ — заснете.

Я выпилъ двѣ кружки. Одинъ изъ чекистовъ принесъ мнѣ сложенное одѣяло. Положилъ на скамью, подъ голову.

— Постарайтесь заснуть... Чего зря мучиться... Нѣтъ, наручниковъ снять не можемъ, не имѣемъ права... А вы вотъ такъ съ руками устройтесь, будетъ удобнѣе...

...Идиллія...

___

Вернулся Чекалинъ. Въ рукахъ у него три огромныхъ печеныхъ рѣпы и тарелка съ кислой капустой.

— Хлѣба нѣтъ, — сказалъ онъ, и опять какъ-то покарежился. — Но и рѣпа — не плохо.

— Совсѣмъ не плохо, — ляпнулъ я, — наши товарищи, пролетаріи всего міра, и рѣпы сейчасъ не имѣютъ, — и сейчасъ же почувствовалъ, какъ это вышло безвкусно и неумѣстно.

Чекалинъ даже остановился со своими рѣпами въ рукахъ.

— Простите, товарищъ Чекалинъ, — сказалъ я искренно. — Такъ ляпнулъ... Для краснаго словца и отъ хорошей нашей жизни...

Чекалинъ какъ-то вздохнулъ, положилъ на столъ рѣпы, налилъ коньяку — мнѣ въ стаканъ, себѣ — въ плошку.

— Ну что-жъ, товарищъ Солоневичъ, выпьемъ за грядущее, за безкровныя революціи... Каждому, такъ сказать, свое — я буду пить за революцію, а вы — за безкровную...

— А такія — бываютъ?

— Будемъ надѣяться, что міровая — она будетъ безкровной, — иронически усмѣхнулся Чекалинъ.

— А за грядущую русскую революцію — вы пить не хотите?

— Охъ, товарищъ Солоневичъ, — серьезно сказалъ Чекалинъ, — не накликайте... Охъ, не накликайте. Будете потомъ и по сталинскимъ временамъ плакать. Ну, я вижу, что вы ни за какую революцію пить не хотите — то-есть, за міровую... А я за грядущую русскую — тоже не хочу. А коньякъ, какъ говорится, стынетъ... Давайте такъ, "за вообще".

Чокнулись и выпили "за вообще". Коньякъ былъ великолѣпенъ — старыхъ подваловъ Арменіи. Зачерпнули деревянными ложками икры. Комокъ икры свалился съ ложки Чекалина на столъ... Чекалинъ сталъ машинально подбирать отдѣльныя крупинки...

— Третья революція, третья революція... Что тутъ скрывать... скрывать тутъ нечего. Мы, конечно, знаемъ, что три четверти населенія ждутъ этой революціи, ждутъ паденія совѣтской власти... Глупо это... Не только потому глупо, что у насъ хватитъ и силъ, и гибкости, чтобы этой революціи не допустить... А потому, что сейчасъ, при Сталинѣ, — есть будущее. Сейчасъ контръ-революція — это фашизмъ, диктатура иностраннаго капитала, превращеніе страны въ колонію — вотъ, вродѣ Индіи... И какъ этого люди не понимаютъ? Отъ нашего отсталаго крестьянства, конечно, требовать пониманія нельзя... Но интеллигенція? Будете потомъ бѣгать въ какой-нибудь подпольный профсоюзъ и просить тамъ помощи противъ какого-нибудь американскаго буржуя. Сейчасъ жить плохо. А тогда жить будетъ скучно. Тогда — ничего не будетъ впереди. А теперь еще два-три года... ну, пять лѣтъ — и вы увидите, какой у насъ будетъ расцвѣтъ...

— Не случалось ли вамъ читать "Правды" или "Извѣстіи" такъ въ году двадцать восьмомъ-двадцать седьмомъ?

Чекалинъ удивленно пожалъ плечами.

— Ну, конечно, читалъ... А что?

— Да такъ, особеннаго ничего... Одинъ мой пріятель — большой острякъ... Въ прошломъ году весной обсуждался, кажется, какой-то заемъ... второй пятилѣтки... Вылѣзъ на трибуну и прочелъ передовую статью изъ "Правды" начала первой пятилѣтки... О томъ, какъ будутъ жить въ концѣ первой пятилѣтки... Чекалинъ смотрѣлъ на меня непонимающимъ взоромъ.

— Ну, и что?

— Да такъ, особеннаго ничего. Посадили... Сейчасъ, кажется, въ Вишерскомъ концлагерѣ сидитъ: не напоминай.

Чекалинъ насупился.

— Это все — мѣщанскій подходъ... Обывательская точка зрѣнія... Боязнь усилій и жертвъ... Мы честно говоримъ, что жертвы — неизбѣжны... Но мы знаемъ, во имя чего мы требуемъ жертвъ и сами ихъ приносимъ...

Я вспомнилъ вудвортовскій афоризмъ о самомъ геніальномъ изобрѣтеніи въ міровой исторіи: объ ослѣ, передъ мордой котораго привязанъ клочекъ сѣна. И топаетъ бѣдный оселъ и приносить жертвы, а клочекъ сѣна какъ былъ — вотъ-вотъ достать — такъ и остается... Чекалинъ снова наполнилъ наши "бокалы", но лицо его снова стало суровымъ и замкнутымъ.

— Мы идемъ впередъ, мы ошибаемся, мы спотыкаемся, но мы идемъ во имя самой великой цѣли, которая только ставилась передъ человѣчествомъ. А вотъ вы, вмѣсто того, чтобы помочь, сидите себѣ тихонько и зубоскалите... саботируете, ставите палки въ колеса...

— Ну, знаете ли, все-таки трудно сказать, чтобы я очень ужъ комфортабельно сидѣлъ.

— Да я не о васъ говорю, не о васъ персонально. Я говорю объ интеллигенціи вообще. Конечно, безъ нея не обойтись, а — сволочь... На народныя, на трудовыя деньги росла и училась... Звала народъ къ лучшему будущему, къ борьбѣ со всякой мерзостью, со всякой эксплоатаціей, со всякимъ суевѣріемъ... Звала къ человѣческой жизни на землѣ... А когда дѣло дошло до строительства этой жизни? Струсила, хвостомъ накрылась, побѣжала ко всякимъ Колчакамъ и Детердингамъ... Мутила, гдѣ только могла... Оставила насъ со Стародубцевыми, съ неграмотнымъ мужикомъ... А теперь — вотъ: ахъ, что дѣлаютъ эти Стародубцевы!.. Стародубцевы губятъ тысячи и сотни тысячъ, а вотъ вы, интеллигентъ, подсовываете мнѣ ваши дурацкіе гомеопатическіе списки и думаете: ахъ, какая я, въ сущности, честная женщина... Меньше, чѣмъ за милліонъ, я не отдаюсь... Грязнаго бѣлья своей страны я стирать не буду. Вамъ нуженъ милліонъ, чтобы и бѣлья не стирать и чтобы ваши ручки остались нѣжными и чистыми. Вамъ нужна этакая, чортъ васъ дери, чистоплюйская гордость... не вы, дескать, чистили сортиры старыхъ гнойниковъ... Вы, конечно... вы говорили, что купецъ — это сволочь, что царь — дуракъ, что генералы — старое рванье... Зачѣмъ вы это говорили? Я васъ спрашиваю, — голосъ Чекалина сталъ снова скрипучъ и рѣзокъ, — я васъ спрашиваю — зачѣмъ вы это говорили?.. Что, вы думали, купецъ отдастъ вамъ свои капиталы, царь — свою власть, генералы — свои ордена, такъ, за здорово живешь, безъ драки, безъ боя, безъ выбитыхъ зубовъ съ обѣихъ сторонъ? Что по дорогѣ къ той человѣческой жизни, къ которой вы, вы звали массы, никакая сволочь вамъ въ горло не вцѣпится?

— Подымали массы, чортъ васъ раздери... А когда массы поднялись, вы ихъ предали и продали... Соціалисты, мать вашу... Вотъ вамъ соціалисты — ваши германскіе друзья и пріятели... Развѣ мы, марксисты, этого не предсказывали, что они готовятъ фашизмъ, что они будутъ лизать пятки любому Гитлеру, что они точно такъ же продадутъ и предадутъ германская массы, какъ вотъ вы продали русскія? А теперь — тоже вродѣ васъ — думаютъ: ахъ, какіе мы дѣвственные, ахъ, какіе мы чистые... Ахъ, мы никого не насиловали... А что этихъ соціалистовъ всякій, у кого есть деньги, .... и спереди, и сзади — такъ вѣдь это же за настоящія деньги, за валюту, не за какой-нибудь совѣтскій червонецъ... Не за трудовой кусокъ хлѣба!

Голосъ Чекалина сталъ визгливъ. Онъ жестикулировалъ своимъ буттербродомъ изъ рѣпы, икра разлеталась во всѣ стороны, но онъ этого не замѣчалъ... Потомъ онъ какъ-то спохватился...

— Простите, что я такъ крою... Это, понимаете, не васъ персонально... Давайте, что ли, выпьемъ...

Выпили.

— ... Не васъ персонально. Что — васъ разстрѣливать? Это всякій дуракъ можетъ. А вотъ вы мнѣ отвѣтьте...

Я подумалъ о той смертельной братской ненависти, которая и раздѣляетъ, и связываетъ эти двѣ подсекты соціализма — большевиковъ и меньшевиковъ. Ненависть эта тянется уже полвѣка, и говорить о ней — не стоило.

— Отвѣтить, конечно, можно было-бы, но это — не моя тема. Я, видите-ли, никогда въ своей жизни ни на секунду не былъ соціалистомъ.

Чекалинъ уставился на меня въ недоумѣніи и замѣшательствѣ. Вся его филлипика пролетѣла впустую, какъ зарядъ картечи сквозь привидѣніе.

— Ахъ, такъ... Тогда — извините... Не зналъ. А кѣмъ же вы были?

— Говоря оріентировочно — монархистомъ. О чемъ ваше уважаемое заведеніе имѣетъ исчерпывающія данныя. Такъ, что и скромничать не стоитъ.

Видно было: Чекалинъ чувствовалъ, что со всѣмъ своимъ негодованіемъ противъ соціалистовъ онъ попалъ въ какое-то глупое и потому безпомощное положеніе. Онъ воззрился на меня съ какимъ-то недоумѣніемъ.

— Послушайте. Документы я ваши видѣлъ... въ вашемъ личномъ дѣлѣ. Вѣдь вы же изъ крестьянъ. Или — документы липовые?

— Документы настоящіе... Предупреждаю васъ по хорошему — насчетъ классоваго анализа здѣсь ничего не выйдетъ. Маркса я знаю не хуже, чѣмъ Бухаринъ. А если и выйдетъ — такъ совсѣмъ не по Марксу... Насчетъ классоваго анализа — и не пробуйте...

Чекалинъ пожалъ плечами.

— Ну, въ этомъ разрѣзѣ монархія для меня — четвертое измѣреніе. Я понимаю представителей дворянскаго землевладѣнія. Тамъ были прямые классовые интересы... Что вамъ отъ монархіи?

— Много. Въ частности то, что монархія была единственнымъ стержнемъ государственной жизни. Правда, не густымъ, но все же единственнымъ.

Чекалинъ нѣсколько оправился отъ своего смущенія и смотрѣлъ на меня съ явнымъ любопытствомъ такъ, какъ нѣкій ученый смотрѣлъ бы на нѣкое очень любопытное ископаемое.

— Та-акъ... Вы говорите — единственнымъ стержнемъ... А теперь, дескать, съ этого стержня сорвались и летимъ, значитъ, къ чортовой матери.

— Давайте уговоримся — не митинговать. Массъ тутъ никакихъ нѣту. Мировая революція лопнула явственно. Куда же мы летимъ?

— Къ строительству соціализма въ одной странѣ, — сказалъ Чекалинъ, и въ голосѣ его особенной убѣдительности не было.

— Такъ... А вы не находите, что все это гораздо ближе стоитъ къ какой-нибудь весьма свирѣпой азіатской деспотіи, чѣмъ къ самому завалящему соціализму? И сколько народу придется еще истребить, чтобы построить этотъ соціализмъ такъ, какъ онъ строится теперь — то-есть пулеметами. И не останется ли, въ концѣ концовъ, на всей пустой русской землѣ два настоящихъ соціалиста, безо всякихъ уклоновъ — Сталинъ и Кагановичъ?

— Это, извините, жульническая постановка вопроса. Конечно, безъ жертвъ не обойтись. Вы говорите — пулеметами? Что-жъ, картофель тоже штыками выколачивали... Не нужно слишкомъ ужъ высоко цѣнить человѣческую жизнь. Когда правительство строитъ желѣзную дорогу — оно тоже приноситъ человѣческія жертвы. Статистика, кажется, даже подсчитала, что на столько-то километровъ пути приходится столько-то человѣческихъ жертвъ въ годъ. Такъ что-жъ, по вашему, и желѣзныхъ дорогъ не строить? Тутъ ничего не подѣлаешь... математика... Такъ и съ нашими эшелонами... Конечно, тяжело... Вотъ вы нѣсколько снизили процентъ этихъ несчастныхъ случаевъ, но въ общемъ — все это пустяки. Командиръ, который въ бою будетъ заботиться не о побѣдѣ, а о томъ, какъ бы избѣжать потерь — такой командиръ ни черта не стоитъ. Такого выкрасить и выбросить... Вы говорите — звѣрства революціи. Пустое слово. Звѣрства тогда остаются звѣрствами, когда ихъ недостаточно. Когда онѣ достигаютъ цѣли — онѣ становятся святой жертвой. Армія, которая пошла въ бой, потеряла десять процентовъ своего состава и не достигла цѣли — она эти десять процентовъ потеряла зря. Если она потеряла девяносто процентовъ и выиграла бой — ея потери исторически оправданы. То же и съ нами. Мы думаемъ не о потеряхъ, а о побѣдѣ. Намъ отступать нельзя... Ни передъ какими потерями... Если мы только на вершокъ не дотянемъ до соціализма, тогда все это будетъ звѣрствомъ и только. Тогда идея соціализма будетъ дискредитирована навсегда. Намъ остановки — не дано... Еще десять милліоновъ. Еще двадцать милліоновъ. Все равно. Назадъ дороги нѣтъ. Нужно идти дальше. Ну что-жъ, — добавилъ онъ, заглянувъ въ свою пустую плошку, — давайте, что-ли, дѣйствовать дальше?..

Я кивнулъ головой. Чекалинъ налилъ наши сосуды. Мы молча чокнулись...

— Да, — сказалъ я, — вы наполовину правы: назадъ, дѣйствительно, дороги нѣтъ. Но согласитесь сами, что и впереди ничего не видать... Господь Богъ вовсе не устроилъ человѣка соціалистомъ. Можетъ быть, это и не очень удобно, но это — фактъ. Человѣкъ живетъ тѣми же инстинктами, какими онъ жилъ и во время Римской имперіи... Римское право исходило изъ того предположенія, что человѣкъ дѣйствуетъ прежде всего, какъ "добрый отецъ семейства" — cum bonus pater familias, то-есть онъ прежде всего, напряженнѣе всего, дѣйствуетъ въ интересахъ себя и своей семьи.

— Философія мѣщанскаго эгоизма...

— Во-первыхъ — вовсе не философія, а біологія... Такъ устроенъ человѣкъ. У него крыльевъ нѣтъ. Это очень жалко. Но если вы перебьете ему ноги — то онъ летать все-таки не будетъ... Вотъ вы попробуйте вдуматься въ эти годы, годы революціи: тамъ, гдѣ коммунизмъ — тамъ голодъ. Стопроцентный коммунизмъ — стопроцентный голодъ. Жизнь начинаетъ расти только тамъ, гдѣ коммунизмъ отступаетъ: НЭП, пріусадебные участки, сдѣльщина. На территоріяхъ чистаго коммунизма — и трава не растетъ... Мнѣ кажется, что это принадлежитъ къ числу немногихъ совсѣмъ очевидныхъ вещей...

— Да, остатки капиталистическаго сознанія въ массахъ оказались болѣе глубоки, чѣмъ мы предполагали... Передѣлка человѣка — идетъ очень медленно.

— И вы его передѣлаете?

— Да, мы создадимъ новый типъ соціалистическаго человѣка, — сказалъ Чекалинъ какимъ-то партійнымъ тономъ — твердо, но безъ особаго внутренняго убѣжденія.

Я обозлился.

— Передѣлается? Или, какъ въ такихъ случаяхъ говоритъ церковь, совлечете съ него ветхаго Адама? Господи, какая чушь!.. За передѣлку человѣка брались организаціи на много покрупнѣе и поглубже, чѣмъ коммунистическая.

— Кто же это брался?

— Хотя бы религія. А она передъ вами имѣетъ совершенно неизмѣримыя преимущества.

— Религія — передъ коммунизмомъ?

— Ну, конечно... Религія имѣетъ передъ вами-то преимущество, что ея обѣщанія реализуются на томъ свѣтѣ. Пойдите, провѣрьте... А ваши уже много разъ провѣрены. Тѣмъ болѣе, что вы съ ними очень торопитесь... Соціалистическій рай у васъ уже долженъ былъ наступить разъ пять: послѣ сверженія буржуазнаго правительства, послѣ захвата фабрикъ и прочаго, послѣ разгрома бѣлой арміи, послѣ пятилѣтки... Теперь — послѣ второй пятилѣтки...

— Все это — вѣрно, исторія — тугая баба. Но мы обѣщаемъ не мифъ, а реальность.

— Скажите, пожалуйста, развѣ для средневѣковаго человѣка рай и адъ были мифомъ, а не реальностью? И рай-то этотъ былъ не какой-то куцый, соціалистическій, на одну человѣческую жизнь и на пять фунтовъ хлѣба, вмѣсто одного. Это былъ рай всамдѣлишный — безконечное блаженство на безконечный періодъ времени... Или — соотвѣтствующій адъ. Такъ вотъ — и это не помогло... Никого не передѣлали... Любой христіанинъ двадцатаго вѣка живетъ и дѣйствуетъ по точно такимъ же стимуламъ, какъ дѣйствовалъ римлянинъ двѣ тысячи лѣтъ тому на задъ — какъ добрый отецъ семейства.

— И отъ насъ ничего не останется?

— И отъ васъ ничего не останется. Развѣ только что-нибудь побочное и рѣшительно ничѣмъ не предусмотрѣнное...

Чекалинъ усмѣхнулся... устало и насмѣшливо.

— Ну что-жъ, выпьемъ что ли хоть за непредусмотрѣнное. Не останется, вы говорите... Можетъ быть, и не останется... Но если что-нибудь въ исторіи человѣчества и останется — такъ отъ насъ, а не отъ васъ. "А вы на землѣ проживете, какъ черви слѣпые живутъ, ни сказокъ про васъ не разскажутъ, ни пѣсенъ про васъ не споютъ"...

— Ежели говорить откровенно, такъ насчетъ пѣсенъ — мнѣ въ высокой степени плевать. Будутъ обо мнѣ пѣть пѣсни или не будутъ, будутъ строить мнѣ монументы или не будутъ — мнѣ рѣшительно все равно. Но я знаю, что монументъ — это людей соблазняетъ... Какимъ-то таинственнымъ образомъ, но соблазняетъ... И всякій норовитъ взгромоздить на свою шею какой-нибудь монументъ. Конечно, жить подъ нимъ не очень удобно — зато монументъ... Но строить его на своей шеѣ и своей кровью?.. Чтобы потомъ какая-нибудь скучающая и ужъ совсѣмъ безмозглая американка щелкала своимъ кодакомъ сталинскія пирамиды, построенныя на моихъ костяхъ — это извините. Въ эту игру я, по мѣрѣ моей возможности, играть не буду...

— Не вы будете играть — такъ вами будутъ играть...

— Въ этомъ вы правы. Тутъ — крыть нечѣмъ. Дѣйствительно играютъ. И не только мною... Вотъ поэтому-то милостивые государи, населяющіе культурный и христіанскій міръ въ двадцатомъ вѣкѣ послѣ Рождества Христова, и сѣли въ лужу міровой войны, кризиса, коммунизма и прочаго.

— Вотъ поэтому-то мы и строимъ коммунизмъ.

— Такъ сказать — клинъ клиномъ.

— Да, клинъ клиномъ...

— Не очень удачно... Когда одинъ клинъ вышибаютъ другимъ — то только для того, чтобы въ конечномъ счетѣ вышибить ихъ оба...

— Вотъ мы и вышибемъ всякую государственность... И построимъ свободное человѣческое общество.

Я вздохнулъ. Разговоръ начиналъ пріобрѣтать скучный характеръ... Свободное человѣческое общество...

— Я знаю, вы въ это не вѣрите...

— А вы вѣрите?

Чекалинъ какъ-то неопредѣленно пожалъ плечами.

— Вы, конечно, церковной литературы не читали, — спросилъ я.

— Откуда?

— Напрасно. Тамъ есть очень глубокая вещи. Вотъ, напримѣръ, — это относится и къ вамъ: "вѣрю, Господи, помоги невѣрію моему"...

— Какъ, какъ вы сказали?

Я повторилъ. Чекалинъ посмотрѣлъ на меня не безъ любопытства...

— Сказано крѣпко. Не зналъ, что попы такія вещи говорить умѣютъ...

— Вы принадлежите къ числу людей, которые не то что вѣрятъ, а скорѣе цѣпляются за вѣру... которая когда-то, вѣроятно, была... И васъ все меньше и меньше. На смѣну вамъ идутъ Якименки, которые ни въ какой рай не вѣрятъ, которымъ на все, кромѣ своей карьеры, наплевать и для которыхъ вы, Чекалинъ, — какъ бѣльмо на глазу... Будущаго не знаемъ — ни вы, ни я. Но пока что — процессъ революціи развивается въ пользу Якименки, а не въ вашу пользу... Люди съ убѣжденіями — какими бы то ни было убѣжденіями — сейчасъ не ко двору. И вы не ко двору. На всякія тамъ ваши революціи, заслуги, стажъ и прочее — Сталину въ высокой степени наплевать. Ему нужно одно — безпрекословные исполнители...

— Я вовсе и не скрываю, что я, конечно, одна изъ жертвъ на пути къ соціализму.

— Это ваше субъективное ощущеніе. А объективно вы пропадете потому, что станете на пути Якименки, на пути аппарата, на путяхъ Сталинскому абсолютизму.

— Позвольте, вѣдь вы сами говорили, что вы — монархистъ, слѣдовательно, вы за абсолютизмъ.

— Самодержавіе не было абсолютизмомъ. И кромѣ того, монархія — не непремѣнно самодержавіе. Русскій же царь, коронуясь, выходилъ къ народу и троекратно кланялся ему въ землю. Это, конечно, символъ, но это кое что значитъ. А вы попробуйте заставить вашего Сталина поклониться народу, въ какомъ угодно смыслѣ. Куда тамъ къ чорту. Вѣдь это — вождь... Геній... Полубогъ... Вы подумайте только, какой жуткій подхалимажъ онъ около себя развелъ. Вѣдь вчуже противно...

— Да. Но Сталинъ — это нашъ стержень. Выдернули царя, и весь старый строй пошелъ къ чорту. Выдерните теперь Сталина, и вся партія пойдетъ къ чорту. У насъ тоже свои Керенскіе есть. Другъ другу въ глотку вцѣпятся.

— Позвольте, а какъ же тогда съ массами? Которыя — какъ это — беззавѣтно преданныя...

— Послушайте, Солоневичъ, бросьте вы демагогію разводить. При чемъ здѣсь массы? Кто и когда съ массами считался? Если массы зашебаршатъ — мы имъ такія салазки загнемъ! Дѣло не въ массахъ, дѣло въ руководство. Вамъ съ Николаемъ Послѣднимъ не повезло — это ужъ, дѣйствительно, не повезло. И намъ со Сталинымъ не везетъ. Дубина, что и говорить... Претъ въ тупикъ полнымъ ходомъ..

— Ага, — сказалъ я, — признаете...

— Да, что ужъ тутъ. Германскую революцію проворонили, китайскую революцію проворонили. Мужика ограбили, рабочаго оттолкнули, партійный костякъ — разгромленъ. А теперь — не дай Богъ — война... Конечно, отъ насъ ни пуха ни пера не останется... Но немного останется и отъ Россіи вообще. Вотъ вы о третьей революціи говорили. А знаете ли вы, что конкретно означаетъ третья революція?

— Приблизительно знаю.

— Ой ли? Пойдетъ мужикъ колхозы дѣлить — дѣлить ихъ будетъ, конечно, съ оглоблями... Возстанутъ всякіе Петлюры и Махно. Разведутся всякія кислокапустянскія республики... Подумать страшно... А вы говорите — третья революція... Эхъ, взялись за гужъ — нужно тянуть, ничего не подѣлаешь. Конечно, вытянемъ ли — очень еще неизвѣстно. Можетъ быть, гужъ окажется и дѣйствительно не подъ силу...

Чекалинъ заглянулъ въ свою плошку, потомъ въ бутылку и, ничего тамъ не обнаруживъ, молча опять полѣзъ подъ кровать, въ чемоданъ.

— Не хватитъ ли? — сказалъ я съ сомнѣніемъ.

— Плюньте, — отвѣтилъ Чекалинъ тономъ, не допускающимъ возраженій. Я и не сталъ допускать возраженій. Чекалинъ пошарилъ по столу.

— Гдѣ это мой спутникъ коммуниста?

Я передалъ ему штопоръ. Чекалинъ откупорилъ бутылку, налилъ стаканъ и плошку, мы хлебнули по глотку и закурили. Такъ мы сидѣли и молчали. По одну сторону стола съ бутылками (общероссійская надпартійная платформа) — каторжникъ и контръ-революціонеръ, по другую — чекистъ и коммунистъ. За окномъ выла вьюга. Мнѣ лѣзли въ голову мысли о великомъ тупикѣ: то слова Маяковскаго о томъ, что "для веселія планета наша плохо оборудована", то фраза Ахматовой — "любитъ, любитъ кровушку русская земля". Чекалину, видимо, тоже что-то лѣзло въ голову. Онъ допилъ свою плошку, всталъ, поднялся, сталъ у окна и уставился въ черную, вьюжную ночь, какъ бы пытаясь увидѣть тамъ какой-то выходъ, какой-то просвѣтъ...

Потомъ онъ молча подошелъ къ столу, снова налилъ наши сосуды, медленно вытянулъ полъ плошки, поставилъ на столъ и спросилъ:

— Скажите, вотъ насчетъ того, что царь кланялся народу, это — въ самомъ дѣлѣ или только выдумано?

— Въ самомъ дѣлѣ. Древній обрядъ...

— Интересно... Пожалуй, наше, какъ вы это говорите, "уважаемое заведеніе" очень правильно оцѣниваетъ настоящую опасность... Можетъ быть, опасность — вовсе не со стороны эсэровъ и меньшевиковъ... Помню — это было, кажется, въ прошломъ году — я работалъ въ Сиблагѣ, около Омска... Прошелъ по деревнямъ слухъ, что какая-то великая княжна гдѣ-то въ батрачкахъ работаетъ... — Чекалинъ снова передернулъ плечами. — Такъ всѣ колхозы опустѣли — мужикъ поперъ на великую княжну смотрѣть... Да... А кто попретъ на соціалиста?.. Чепуха соціалисты — только подъ ногами путались — и у насъ, и у васъ... Да... Но напутали — много... Теперь — чортъ его знаетъ?.. Въ общемъ, что и говорить: очень паршиво все — это... Но вы дѣлаете одну капитальную ошибку... Вы думаете, что когда намъ свернутъ шею — станетъ лучше? Да, хлѣба будетъ больше... Эшелоновъ — не знаю... Вѣдь, во всякомъ случаѣ, милліоновъ пять будутъ драться за Сталина... Значитъ, разница будетъ только въ томъ, что вотъ сейчасъ я васъ угощаю коньякомъ, а тогда, можетъ быть, вы меня будете угощать... въ какомъ-нибудь бѣлогвардейскомъ концлагерѣ... Такъ что особенно весело — оно тоже не будетъ... Но только, вмѣстѣ съ нами, пойдутъ ко всѣмъ чертямъ и всѣ мечты о лучшемъ будущемъ человѣчества... Вылѣзетъ какой-нибудь Гитлеръ — не этотъ, этотъ ерунда, этотъ глубокій провинціалъ... А настоящій, міровой... Какая-нибудь окончательная свинья сядетъ на тронъ этой мечты и поворотитъ человѣчество назадъ, къ среднимъ вѣкамъ, къ папству, къ инквизиціи. Да, конечно, и мы — мы ходимъ по пупъ въ крови... И думаемъ, что есть какое-то небо... А, можетъ, и неба никакого нѣту... Только земля — и кровь до пупа. Но если человѣчество увидитъ, что неба нѣтъ и не было... Что эти милліоны погибли совсѣмъ зря...

Чекалинъ, не переставая говорить, протянулъ мнѣ свою плошку, чокнулся, опрокинулъ въ себя полный стаканъ и продолжалъ взволнованно и сбивчиво:

— Да, конечно, крови оказалось слишкомъ много... И удастся ли переступить черезъ нее — не знаю. Можетъ быть, и не удастся... Насъ — мало... Васъ — много... А подъ ногами — всякіе Стародубцевы... Конечно, насчетъ міровой революціи — это уже пишите письма: проворонили. Теперь бы хоть Россію вытянуть... Что-бъ хоть штабъ міровой революціи остался.

— А для васъ Россія — только штабъ міровой революціи и ничего больше?

— А если она не штабъ революціи, — такъ кому она нужна?

— Многимъ, въ частности, и мнѣ.

— Вамъ?

— Вы заграницей не живали? Попробуйте. И если вы въ этотъ самый штабъ вѣрите, — такъ только потому, что онъ — русскій штабъ. Будь онъ нѣмецкій или китайскій — такъ вы за него гроша ломанаго не дали бы, не то что своей жизни...

Чекалинъ нѣсколько запнулся...

— Да, тутъ, конечно, можетъ быть, вы и правы. Но что же дѣлать — только у насъ, въ нашей партіи, сохранилась идейность, сохранилась общечеловѣческая идея... Западный пролетаріатъ оказался сквалыгой... Наши братскія компартіи — просто набиваютъ себѣ карманы... Мы протянули имъ товарищескую руку, и онѣ протянули намъ товарищескую руку... Только мы имъ протянули — съ помощью, а они — нельзя ли трешку?..

— Давайте поставимъ вопросъ иначе. Никакой пролетаріатъ вамъ руки не протягивалъ. Протягивало всякое жулье — такъ его и въ русской компартіи хоть отбавляй. А насчетъ нынѣшней идейности вашей партіи — позвольте ужъ мнѣ вамъ не повѣрить... Сейчасъ въ ней идетъ голая рѣзня за власть — и больше ничего. Что, у вашего Якименки есть хоть на грошъ идеи? Хоть самой грошевой? Сталинъ нацѣливается на міровую диктатуру, только не на партійную — партійную онъ въ Россіи слопалъ — а на свою собственную. Вѣдь не будете же вы отрицать, что сейчасъ на партійные верхи подбирается въ общемъ — просто сволочь... и ничего больше... Гдѣ Раковскіе, Троцкіе, Рыковы, Томоши?.. Впрочемъ, съ моей точки зрѣнія, — они не многимъ лучше: но все-таки — это, если хотите, фанатики, но идея у нихъ была. А у Сулиманова, Акулова, Литвинова? А о тѣхъ ужъ, кто пониже, — не стоитъ и говорить...

Чекалинъ ничего не отвѣтилъ. Онъ снова налилъ наши сосуды, пошарилъ по столу, подъ газетами. Рѣпа уже была съѣдена, оставалась икра и кислая капуста.

— Да, а на закусочномъ фронтѣ — у насъ прорывъ... Придется подъ капусту... Ну, ничего — зато революція, — кисло усмѣхнулся онъ. — Н-да, революція... Вамъ, видите, ли хорошо стоять въ сторонѣ и зубоскалить... Вамъ что? А вотъ — мнѣ... Я съ шестнадцати лѣтъ въ революціи. Три раза раненъ. Одинъ братъ погибъ на колчаковскомъ фронтѣ — отъ бѣлыхъ... Другой — на деникинскомъ — отъ красныхъ. Отецъ желѣзнодорожникъ померъ, кажется, отъ голода... Вотъ, видите... Жена была... И вотъ — восемнадцать лѣтъ... За восемнадцать лѣтъ — развѣ былъ хоть день человѣчьей жизни? Ни хрѣна не было... Такъ, что вы думаете — развѣ я теперь могу сказать, что вотъ все это зря было сдѣлано, давай, братва, обратно? А такихъ, какъ я, — милліоны...

— Положимъ, далеко уже не милліоны...

— Милліоны... Нѣтъ, товарищъ Солоневичъ, не можемъ повернуть... Да, много сволочи... Что-жъ? Мы и сволочь используемъ. И есть еще у насъ союзникъ — вы его недооцѣниваете.

Я вопросительно посмотрѣлъ на Чекалина...

— Да, крѣпкій союзникъ — буржуазныя правительства... Они на насъ работаютъ. Хотятъ — не хотятъ, а работаютъ... Такъ что, можетъ быть, мы и вылѣземъ — не я, конечно, мое дѣло уже пропащее — вотъ только по эшелонамъ околачиваться.

— Вы думаете, что буржуазными правительствами вы играете, а не они вами?

— Ну, конечно, мы играемъ, — сказалъ Чекалинъ увѣренно. — У насъ въ однихъ рукахъ все: и армія, и политика, и заказы, и экспортъ, и импортъ. Тамъ нажмемъ, тамъ всунемъ въ зубы заказъ. И никакихъ тамъ парламентскихъ запросовъ. Чистая работа..

— Можетъ быть... Плохое и это утѣшеніе: отыграться на организаціи кабака въ міровомъ масштабѣ... Если въ Россіи дѣлается чортъ знаетъ что, то Европа такой марки и вообще не выдержитъ. То, что вы говорите, — возможно. Если Сталинъ досидитъ до еще одной европейской войны — онъ ее, конечно, используетъ. Можетъ быть, онъ ее и спровоцируетъ. Но это будетъ означать гибель всей европейской культуры.

Чекалинъ посмотрѣлъ на меня съ пьяной хитрецой.

— На европейскую культуру намъ, дорогой товарищъ, чхать... Много трудящіяся массы отъ этой культуры имѣли? Много мужикъ и рабочій имѣли отъ вашего царя?

— Не очень много, но, во всякомъ случаѣ, неизмѣримо больше, чѣмъ они имѣютъ отъ Сталина.

— Сталинъ — переходный періодъ. Мы съ вами — тоже переходный періодъ. По Ленину: наступаетъ эпоха войнъ и революцій...

— А вы довольны?

— Всякому человѣку, товарищъ Солоневичъ, хочется жить. И мнѣ — тоже. Хочется, чтобы была баба, что-бъ были ребята, ну и все такое. А разъ нѣтъ — такъ нѣтъ. Можетъ быть, на нашихъ костяхъ — хоть у внуковъ нашихъ это будетъ.

Чекалинъ вдругъ странно усмѣхнулся и посмотрѣлъ на меня, какъ будто сдѣлалъ во мнѣ какое-то открытіе.

— Интересно выходитъ... Дѣтей у меня нѣтъ — такъ что и внуковъ не будетъ. А у васъ сынъ есть. Такъ что выходитъ, въ концѣ концовъ, что я для вашихъ внуковъ стараюсь...

— Охъ, ей-Богу, было бы на много проще, если бы вы занялись своими собственными внуками, а моихъ — предоставили бы моимъ заботамъ. И вашимъ внукамъ было бы легче, и моимъ...

— Ну, объ моихъ нечего и говорить. Насчетъ внуковъ — я уже человѣкъ конченный. Такая жизнь даромъ не проходитъ.

Это признаніе застало меня врасплохъ. Такъ бываетъ, бываетъ очень часто — это я зналъ, но признаются въ этомъ очень немногіе... Вспомнились стихи Сельвинскаго:

Да, отомщеніе, конечно есть... Чекалинъ смотрѣлъ на меня съ такимъ видомъ, какъ будто хотѣлъ сказать: ну что, видалъ? Но во мнѣ, вмѣсто сочувствія, подымалась ненависть — чортъ ихъ возьми совсѣмъ всѣхъ этихъ идеалистовъ, энтузіастовъ, фанатиковъ. Съ желѣзнымъ и тупымъ упорствомъ, изъ вѣка въ вѣкъ, изъ поколѣнія въ поколѣніе они только тѣмъ и занимаются что портятъ жизнь — и себѣ, и еще больше другимъ... Всѣ эти Торквемады и Саванароллы, Робеспьеры и Ленины... Съ таинственной силой ухватываются за все, что только ни есть самаго идіотскаго въ человѣкѣ, и вотъ — сидитъ передо мною одна изъ такихъ идеалистическихъ душъ — до пупа въ крови (въ томъ числѣ и въ своей собственной)... Онъ, конечно, будетъ переть. Онъ будетъ переть дальше, разрушая всякую жизнь вокругъ себя, принося и другихъ, и себя самого въ жертву религіи организованной ненависти. Есть ли подо всѣмъ этимъ реальная, а не выдуманная любовь — хотя бы къ этимъ пресловутымъ "трудящимся"? Было ли хоть что-нибудь отъ Евангелія въ кострахъ инквизиціи и альбигейскихъ походахъ? И что такое любовь къ человѣчеству? Реальность? Или "сонъ золотой", навѣянный безумцами, которые дѣйствительно любили человѣчество — но человѣчество выдуманное, въ реальномъ мірѣ не существующее... Конечно, Чекалинъ жалокъ — съ его запущенностью, съ его собачьей старостью, одиночествомъ, безперспективностью... Но Чекалинъ вмѣстѣ съ тѣмъ и страшенъ, страшенъ своимъ упорствомъ, страшенъ тѣмъ, что ему, дѣйствительно, ничего не остается, какъ переть дальше. И онъ — попретъ...

Чекалинъ, конечно, не могъ представить себѣ характера моихъ размышленій.

— Да, такъ вотъ видите... А вы говорите — палачи... Ну да, — заторопился онъ, — не говорите, такъ думаете... А что вы думаете — это легко такъ до пупа въ крови ходить?.. Вы думаете — большое удовольствіе работать по концлагерямъ? А вотъ — работаю. Партія послала... Выкорчевываемъ, такъ сказать, остатки капитализма...

Чекалинъ вылилъ въ стаканъ и въ плошку остатки второго литра. Онъ уже сильно опьянѣлъ. Рука его дрожала и голосъ срывался...

— А вотъ, когда выкорчуемъ окончательно — такъ вопросъ: что останется? Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ — ничего не останется... Пустая земля. И Кагановича, можетъ, не останется: въ уклонъ попадетъ... А вотъ жизнь была — и пропала. Какъ псу подъ хвостъ. Крышка... Попали мы съ вами, товарищъ, въ передѣлку. Что называется — влипли... Если бы этакъ родиться лѣтъ черезъ сто, да посмотрѣть что изъ этого всего вышло? А если ничего не выйдетъ? Нѣтъ, ну его къ чертямъ — лучше не родиться. А то посмотришь, увидишь: ни черта не вышло. Тогда, что-жъ? Прямо въ петлю... А вотъ, можно было бы жить... могъ бы и сына имѣть — вотъ вродѣ вашего парнишки... Только мой былъ бы помоложе... Да, не повезло... Влипли... Ну что-жъ, давайте, дербалызнемъ... За вашихъ внуковъ. А? За моихъ? — За моихъ не стоитъ — пропащее дѣло...

Выпивъ свою плошку, Чекалинъ неровными шагами направился къ кровати и снова вытянулъ свой чемоданъ. Но на этотъ разъ я былъ твердъ.

— Нѣтъ, товарищъ Чекалинъ, больше не могу — категорически. Хватить — по литру на брата. А мнѣ завтра работать.

— Ни черта вамъ работы не будетъ. Я же сказалъ — эшелоновъ больше не приму.

— Нѣтъ, нужно идти.

— А вы у меня ночевать оставайтесь. Какъ-нибудь устроимся.

— Отпадаетъ. Увидитъ кто-нибудь днемъ, что я отъ васъ вышелъ — получится нехорошо.

— Да, это вѣрно... Вотъ сволочная жизнь пошла...

— Такъ вы же и постарались ее сволочной сдѣлать...

— Это не я. Это эпоха... Что я? Такую жизнь сдѣлали милліоны. Сволочная жизнь... — Ну — ужъ немного ее и осталось. Такъ все-таки уходите? Жаль.

Мы пожали другъ другу руки и подошли къ двери.

— Насчетъ соціалистовъ — вы извините, что я такъ крылъ.

— А мнѣ что? Я не соціалистъ.

— Ахъ, да, я и забылъ... Да все равно — теперь все къ чертовой матери. И соціалисты, и не соціалисты...

— Ахъ, да, постойте, — вдругъ что-то вспомнилъ Чекалинъ и вернулся въ комнату. Я остановился въ нѣкоторой нерѣшимости... Черезъ полминуты Чекалинъ вышелъ съ чѣмъ-то, завернутымъ въ газету, и сталъ запихивать это въ карманъ моего бушлата.

— Это икра, — объяснилъ онъ. — Для парнишки вашего. Нѣтъ, ужъ вы не отказывайтесь... Такъ сказать, для внуковъ, вашихъ внуковъ... Мои — уже къ чортовой матери. Стойте, я вамъ посвѣчу.

— Не надо — увидятъ...

— Правда, не надо... Вотъ... его мать, жизнь пошла...

На дворѣ выла все та же вьюга. Вѣтеръ рѣзко захлопнулъ дверь за мной. Я постоялъ на крыльцѣ, подставляя свое лицо освѣжающимъ порывамъ мятели. Къ галлереѣ жертвъ коммунистической мясорубки прибавился еще одинъ экспонатъ: товарищъ Чекалинъ — стершійся и проржавѣвшій отъ крови винтикъ этой безпримѣрной въ исторіи машины.

 

ПРОФЕССОРЪ БУТЬКО

Несмотря на вьюгу, ночь и коньякъ, я ни разу не запутался среди плетней и сугробовъ. Потомъ изъ-за пригорка показались освѣщенныя окна УРЧ. Наша импровизированная электростанція работала всю ночь, и въ послѣдніе ночи работала, въ сущности, на насъ двоихъ: Юру и меня. Крестьянскія избы тока не получали, а лагерный штабъ спалъ. Мелькнула мысль о томъ, что надо бы зайти на станцію и сказать, чтобы люди пошли спать. Но раньше нужно посмотрѣть, что съ Юрой.

Дверь въ УРЧ была заперта. Я постучалъ. Дверь открылъ профессоръ Бутько, тотъ самый профессоръ "рефлексологіи", о которомъ я уже говорилъ. Недѣли двѣ тому назадъ онъ добился нѣкотораго повышенія — былъ назначенъ уборщикомъ. Это была "профессія физическаго труда" и, въ числѣ прочихъ преимуществъ, давала ему лишнихъ сто граммъ хлѣба въ день.

Въ первой комнатѣ УРЧ свѣта не было, но ярко пылала печка. Профессоръ стоялъ передо мной въ одномъ рваномъ пиджакѣ и съ кочергой въ рукѣ. Видно было, что онъ только что сидѣлъ у печки и думалъ какія-то невеселыя думы. Его свисающія внизъ хохлацкіе усы придавали ему видъ какой-то унылой безнадежности.

— Пришли потрудиться? — спросилъ онъ съ нѣкоторой ироніей.

— Нѣтъ, хочу посмотрѣть, что тамъ съ сыномъ.

— Спитъ. Только дюже голову себѣ гдѣ-то расквасилъ.

Я съ безпокойствомъ прошелъ въ сосѣднюю комнату. Юра спалъ. Изголовье лежанки было вымазано кровью: очевидно моя папиросная бумага отклеилась. Голова Юры была обвязана чѣмъ-то вродѣ полотенца, а на ногахъ лежалъ бушлатъ: ясно — бушлатъ профессора Бутько. А профессоръ Бутько, вмѣсто того, чтобы лечь спать, сидитъ и топитъ печку, потому что безъ бушлата спать холодно, а никакого другого суррогата одѣяла у Бутько нѣтъ. Мнѣ стало стыдно.

До очень недавняго времени профессоръ Бутько былъ, по его словамъ, преподавателемъ провинціальной средней школы (девятилѣтки). Въ эпоху украинизаціи и "выдвиженія новыхъ научныхъ кадровъ" его произвели въ профессора, что на Совѣтской Руси дѣлается очень легко, беззаботно и никого ни къ чему не обязываетъ. Въ Каменецъ-Подольскомъ педагогическомъ институтѣ онъ преподавалъ ту, не очень ярко очерченную дисциплину, которая называется рефлексологіей. Въ нее, по мѣрѣ надобности, впихиваютъ и педагогику, и профессіональный отборъ, и остатки разгромленной и перекочевавшей въ подполье психологіи, и многое другое. И профессуру, и украинизацію Бутько принялъ какъ-то слишкомъ всерьезъ, не разглядѣвъ за всей этой волынкой самой прозаической и довольно банальной совѣтской халтуры.

Когда политическая надобность въ украинизаціи миновала и лозунгъ о "культурахъ національныхъ — по формѣ и пролетарскихъ — по существу" былъ выброшенъ въ очередную помойную яму — профессоръ Бутько, вкупѣ съ очень многими коллегами своими, поѣхалъ въ концлагерь — на пять лѣтъ и съ очень скверной статьей о шпіонажѣ (58, пунктъ 6). Семью его выслали куда-то въ Сибирь, не въ концлагерь, а просто такъ: дѣлай, что хочешь. Туда же послѣ отбытія срока предстояло поѣхать и самому Бутько, видимо, на вѣчныя времена: живи, дескать, и плодись, а на Украину и носа не показывай. Перспектива никогда больше не увидать своей родины угнетала Бутько больше, чѣмъ пять лѣтъ концлагеря.

Профессоръ Бутько, какъ и очень многое изъ самостійныхъ малыхъ сихъ, былъ твердо убѣжденъ въ томъ, что Украину разорили, а его выслали въ концлагерь не большевики, а "кацапы". На эту тему мы съ нимъ какъ-то спорили, и я сказалъ ему, что я прежде всего никакъ не кацапъ, а стопроцентный бѣлоруссъ, что я очень радъ, что меня учили русскому языку, а не бѣлорусской мовѣ, что Пушкина не замѣняли Янкой Купалой и просторовъ Имперіи — уѣзднымъ патріотизмомъ "съ сеймомъ у Вильни, або у Минску", и что, въ результатѣ всего этого, я не выросъ такимъ олухомъ Царя Небеснаго, какъ хотя бы тотъ же профессоръ Бутько.

Не люблю я, грѣшный человѣкъ, всѣхъ этихъ культуръ мѣстечковаго масштаба, всѣхъ этихъ попытокъ разодрать общерусскую культуру — какая она ни на есть — въ клочки всякихъ кисло-капустянскихъ сепаратизмовъ. Но фраза объ олухѣ Царя Небеснаго была сказана и глупо, и грубо. Глупо — потому что проф. Бутько, какъ онъ ни старался этого скрыть, былъ воспитанъ на томъ же Пушкинѣ, грубо потому, что олухомъ Царя Небеснаго Бутько, конечно, не былъ — онъ былъ просто провинціальнымъ романтикомъ. Но въ каторжной обстановкѣ УРЧ и прочаго не всегда хватало силъ удержать свои нервы въ уздѣ. Бутько обидѣлся — и онъ былъ правъ. Я не извинился — и я былъ неправъ. Дальше — пошло еще хуже. А вотъ — сидитъ человѣкъ и не спитъ — потому, что прикрылъ своимъ бушлатомъ кацапскаго юношу.

— Зачѣмъ же вы это, товарищъ Бутько? Возьмите свой бушлатъ. Я сбѣгаю въ палатку и принесу одѣяло...

— Да не стоитъ. Уже развидняться скоро будетъ. Вотъ сижу у печки и грѣюсь... Хотите въ компанію?

Спать мнѣ не хотѣлось. И отъ необычнаго возбужденія, вызваннаго коньякомъ и разговоромъ съ Чекалинымъ, и отъ дикой нервной взвинченности, и отъ предчувствія жестокой нервной реакціи послѣ этихъ недѣль безмѣрнаго нервнаго напряженія.

Мы усѣлись у печки. Бутько съ недоумѣніемъ повелъ носомъ. Я полѣзъ въ карманъ за махоркой. Махорки не оказалось: вотъ досада — вѣроятно, забылъ у Чекалина. А можетъ быть, затесалась подъ свертокъ съ икрой. Вытащилъ свертокъ. Газетная бумага разлѣзлась, и сквозь ея дыры виднѣлись комки икры. Подъ икрой оказался еще одинъ неожиданный подарокъ Чекалина — три коробки папиросъ "Тройка", которыя продаются только въ самыхъ привиллегированныхъ "распредѣлителяхъ" и по цѣнѣ двадцать штукъ — семь съ полтиной. Я протянулъ Бутько папиросы. Въ его глазахъ стояло подозрительное недоумѣніе. Онъ взялъ папиросу и нерѣшительно спросилъ:

— И гдѣ-жъ это вы, И. Л., такъ наклюкались?

— А что, замѣтно?

— Что-бъ очень — такъ нѣтъ. А духъ идетъ. Духъ, нужно сказать, добрый, вродѣ какъ коньякъ?

— Коньякъ.

Бутько вздохнулъ.

— А все потому, что вы — великодержавный шовинистъ. Свой своему — поневолѣ братъ. Всѣ вы москали — имперіалисты: и большевики, и меньшевики, и монархисты, и кто его знаетъ, кто еще. Это у васъ въ крови.

— Я вѣдь вамъ говорилъ, что великорусской крови у меня ни капли нѣтъ...

— Значитъ — заразились. Имперіализмъ — онъ прилипчивый.

— Лѣтописецъ писалъ о славянахъ, что они любятъ "жить розно". Вотъ это, пожалуй, — въ крови. Можете вы себѣ представить нѣмца, воюющаго изъ-за какой-нибудь баварской самостійности? А вѣдь языкъ баварскаго и прусскаго крестьянина отличаются больше, чѣмъ языкъ великорусскаго и украинскаго.

— Что хорошаго въ томъ, что Пруссія задавила всю Германію?

— Для насъ — ничего. Есть рискъ, что, скажемъ, Украину слопаютъ такъ же, какъ въ свое время слопали полабскихъ и другихъ прочихъ славянъ.

— Разъ ужъ такое дѣло — пусть лучше нѣмцы лопаютъ. Мы при нихъ, по крайней мѣрѣ, не будемъ голодать, да по лагерямъ сидѣть. Для насъ ваши кацапы — хуже татарскаго нашествія. И при Батыѣ такъ не было.

— Развѣ при царскомъ режимѣ кто-нибудь на Украинѣ голодалъ?

— Голодать — не голодалъ, а давили нашъ народъ, душили нашу культуру. Это у васъ въ крови, — съ хохлацкимъ упрямствомъ повторялъ Бутько. — Не васъ лично, вы ренегатъ, отщепенецъ отъ своего народа.

Я вспомнилъ о бушлатѣ и сдержался...

— Будетъ, Тарасъ Яковлевичъ, говорить такъ: вотъ у меня въ Бѣлоруссіи живутъ мои родичи — крестьяне. Если я считаю, что вотъ лично мнѣ русская культура — общерусская культура, включая сюда и Гоголя, — открыла дорогу въ широкій міръ — почему я не имѣю права желать той же дороги и для моихъ родичей... Я часто и подолгу живалъ въ бѣлорусской деревнѣ, и мнѣ никогда и въ голову не приходило, что мои родичи — не русскіе. И имъ — тоже. Я провелъ лѣтъ шесть на Украинѣ — и сколько разъ мнѣ случалось переводить украинскимъ крестьянамъ газеты и правительственныя распоряженія съ украинскаго языка на русскій — на русскомъ имъ было понятнѣе.

— Ну, ужъ это вы, И. Л., заливаете.

— Не заливаю. Самъ Скрыпникъ принужденъ былъ чистить оффиціальный украинскій языкъ отъ галлицизмомъ, которые на Украинѣ никому, кромѣ спеціалистовъ, непонятны. Вѣдь это не языкъ Шевченки.

— Конечно, развѣ подъ московской властью могъ развиваться украинскій языкъ?

— Могъ ли или не могъ — это дѣло шестнадцатое... А сейчасъ и бѣлорусская, и украинская самостійность имѣютъ въ сущности одинъ, правда невысказываемый, можетъ быть, даже и неосознанный доводъ: сколько министерскихъ постовъ будетъ организовано для людей, которые, по своему масштабу, на общерусскій министерскій постъ никакъ претендовать не могутъ... А мужику — бѣлорусскому и украинскому — эти лишніе министерскіе, посольскіе и генеральскіе посты ни на какого чорта не нужны. Онъ за вами не пойдетъ. Опытъ былъ. Кто пошелъ во имя самостійности за Петлюрой? Никто не пошелъ. Такъ и остались: "въ вагонѣ — директорія, а подъ вагономъ — территорія".

— Сейчасъ пойдутъ всѣ.

— Пойдутъ. Но не противъ кацаповъ, а противъ большевиковъ.

— Пойдутъ противъ Москвы.

— Противъ Москвы сейчасъ пойдутъ. Противъ русскаго языка — не пойдутъ. Вотъ и сейчасъ украинскій мужикъ учиться по-украински не хочетъ, говоритъ, что большевики нарочно не учатъ его "паньской мовѣ", чтобы онъ мужикомъ и остался.

— Народъ еще не сознателенъ.

— До чего это всѣ вы сознательные — и большевики, и украинцы, и меньшевики, и эсэры. Всѣ вы великолѣпно сознаете, что нужно мужику — вотъ только онъ самъ ничего не сознаетъ. Вотъ еще — тоже сознательный дядя... (Я хотѣлъ было сказать о Чекалинѣ, но во время спохватился)... Что ужъ "сознательнѣе" коммунистовъ. Они, правда, опустошатъ страну, но вѣдь это дѣлается не какъ-нибудь, а на базѣ самой современной, самой научной соціологической теоріи...

— А вы не кирпичитесь.

— Какъ это не кирпичиться... Сидимъ мы съ вами, слава тебѣ Господи, въ концлагерѣ — такъ намъ-то есть изъ-за чего кирпичиться... И если ужъ здѣсь мы не поумнѣемъ, не разучимся "жить розно", такъ насъ всякая сволочь будетъ по концлагерямъ таскать... Любители найдутся...

— Если вы доберетесь до власти — вы тоже будете въ числѣ этихъ любителей.

— Я — не буду. Говорите на какомъ хотите языкѣ и не мѣшайте никому говорить на какомъ онъ хочетъ. Вотъ и все.

— Это не подходитъ... Въ Москвѣ говорите — на какомъ хотите. А на Украинѣ — только по-украински.

— Значитъ, — нужно заставить?

— Да, на первое время нужно заставить.

— Большевики тоже — "на первое время заставляютъ".

— Мы боремся за свое, за свою хату. Въ вашей хатѣ дѣлайте, что вамъ угодно, а въ нашу — не лѣзьте...

— А въ чьей хатѣ жилъ Гоголь?

— Гоголь — тоже ренегатъ, — угрюмо сказалъ Бутько.

Дискуссія была и ненужной, и безнадежной... Бутько — тоже одинъ изъ "мучениковъ идеи", изъ тѣхъ, кто во имя идеи подставляютъ свою голову, а о чужихъ — уже и говорить не стоитъ. Но Бутько еще не дошелъ до чекалинскаго прозрѣнія. Ему еще не случалось быть побѣдителемъ, и для него грядущая самостійность — такой же рай земной, какимъ въ свое время была для Чекалина "побѣда трудящихся классовъ".

— Развѣ при какомъ угодно строѣ самостоятельной Украины возможно было бы то, что тамъ дѣлается сейчасъ? — сурово спросилъ Бутько. — Украина для всѣхъ васъ это только хинтерляндъ для вашей имперіи, бѣлой или красной — это все равно. Конечно, того, что у насъ дѣлаетъ красный имперіализмъ, царскому и въ голову не приходило... Нѣтъ, съ Москвой своей судьбы мы связывать не хотимъ. Слишкомъ дорого стоитъ... Нѣтъ, Россіи — съ насъ хватитъ. Мы получили отъ нея крѣпостное право, на нашемъ хлѣбѣ строилась царская имперія, а теперь строится сталинская. Хватитъ. Буде. У насъ, на Украинѣ, теперь уже и пѣсенъ не спѣваютъ... Такъ. А нашъ народъ — кто въ Сибири, кто тутъ, въ лагерѣ, кто на томъ свѣтѣ...

Въ голосѣ Бутько была великая любовь къ своей родинѣ и великая боль за ея нынѣшнія судьбы. Мнѣ было жаль Бутько — но чѣмъ его утѣшить?..

— И въ лагеряхъ, и на томъ свѣтѣ — не одни украинцы. Тамъ и ярославцы, и сибиряки, и бѣлоруссы...

Но Бутько какъ будто и не слыхалъ моихъ словъ...

— А у насъ сейчасъ степи цвѣтутъ... — сказалъ онъ, глядя на догорающій огонь печки...

Да, вѣдь, начало марта. Я вспомнилъ о степяхъ — онѣ дѣйствительно сейчасъ начинаютъ цвѣсти. А здѣсь мечется вьюга... Нужно все-таки пойти хоть на часъ уснуть...

— Да, такое дѣло, И. Л., — сказалъ Бутько. — Наши споры — недолгіе споры. Все равно — всѣ въ одинъ гробъ ляжемъ — и хохолъ, и москаль, и жидъ... И даже не въ гробъ, а такъ, просто въ общую яму.