ПРОБУЖДЕНІЕ

Я добрался до своей палатки и залѣзъ на нары. Хорошо бы скорѣе заснуть. Такъ неуютно было думать о томъ, что черезъ часъ-полтора дневальный потянетъ за ноги и скажетъ:

— Товарищъ Солоневичъ, въ УРЧ зовутъ...

Но не спалось. Въ мозгу бродили обрывки разговоровъ съ Чекалинымъ, волновало сдержанное предостереженіе Чекалина о томъ, что Якименко что-то знаетъ о нашихъ комбинаціяхъ. Всплывало помертвѣвшее лицо Юры и сдавленная ярость Бориса. Потомъ изъ хаоса образовъ показалась фигурка Юрочки — не такого, какимъ онъ сталъ сейчасъ, а маленькаго, кругленькаго и чрезвычайно съѣдобнаго. Своей мягенькой лапкой онъ тянетъ меня за носъ, а въ другой лапкѣ что-то блеститъ:

— Ватикъ, Ватикъ, надѣнь очки, а то тебѣ холодно...

Да... А что съ нимъ теперь стало? И что будетъ дальше?

Постепенно мысли стали путаться...

Когда я проснулся, полоска яркаго солнечнаго свѣта прорѣзала полутьму палатки отъ двери къ печуркѣ. У печурки, свернувшись калачикомъ и накрывшись какимъ-то тряпьемъ, дремалъ дневальный. Больше въ палаткѣ никого не было. Я почувствовалъ, что, наконецъ, выспался, и что, очевидно, спалъ долго. Посмотрѣлъ на часы, часы стояли. Съ чувствомъ пріятнаго освѣженія во всемъ тѣлѣ я растянулся и собирался было подремать еще: такъ рѣдко это удавалось. Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то случилось!.. Почему меня не будили? Почему въ палаткѣ никого нѣтъ? Что съ Юрой?

Я вскочилъ со своихъ наръ и пошелъ въ УРЧ. Стоялъ ослѣпительный день. Нанесенный вьюгой новый снѣгъ рѣзалъ глаза... Вѣтра не было. Въ воздухѣ была радостная морозная бодрость.

Дверь въ УРЧ была распахнута настежь: удивительно! Еще удивительнѣе было то, что я увидѣлъ внутри: пустыя комнаты, ни столовъ, ни пишущихъ машинокъ, ни "личныхъ дѣлъ"... Обломки досокъ, обрывки бумаги, въ окнахъ — повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевскимъ закоулкамъ, перекатывая изъ угла въ уголъ обрывки бумаги. Я поднялъ одну изъ нихъ. Это былъ "зачетный листокъ" какого-то вовсе неизвѣстнаго мнѣ Сидорова или Петрова: здѣсь, за подписями и печатями, было удостовѣрено, что за семь лѣтъ своего сидѣнья этотъ Сидоровъ или Петровъ заработалъ что-то около шестисотъ дней скидки. Такъ... Потеряли, значитъ, бумажку, а вмѣстѣ съ бумажкой потеряли почти два года человѣческой жизни... Я сунулъ бумажку въ карманъ. А все-таки — гдѣ же Юра?

Я побѣжалъ въ палатку и разбудилъ дневальнаго.

— Такъ воны съ вашимъ братомъ гулять пошли.

— А УРЧ?

— Такъ УРЧ же эвакуировались. Уси чисто уѣхавши.

— И Якименко?

— Такъ, я-жъ кажу — уси. Позабирали свою бумагу, тай уихали...

Болѣе толковой информаціи отъ дневальнаго добиться было, видимо, нельзя. Но и этой было пока вполнѣ достаточно. Значитъ, Чекалинъ сдержалъ свое слово, эшелоновъ больше не принялъ, а Якименко, собравъ свои "бумаги" и свой активъ, свернулъ удочки и уѣхалъ въ Медгору. Интересно, куда дѣлся Стародубцевъ? Впрочемъ, мнѣ теперь плевать на Стародубцева.

Я вышелъ во дворъ и почувствовалъ себя этакимъ калифомъ на часъ или, пожалуй, даже на нѣсколько часовъ.

Дошелъ до берега рѣки. Направо, въ верстѣ, надъ обрывомъ, спокойно и ясно сіяла голубая луковка деревенской церкви. Я пошелъ туда. Тамъ оказалось сельское кладбище, раскинутое надъ далями, надъ "вѣчнымъ покоемъ". Что-то левитановское было въ блѣдныхъ прозрачныхъ краскахъ сѣверной зимы, въ приземистыхъ соснахъ съ нахлобученными снѣжными шапками, въ пустой звонницѣ старенькой церковушки, откуда колокола давно уже были сняты для какой-то очередной индустріализаціи, въ запустѣлости, заброшенности, безлюдности. Въ разбитыя окна церковушки влетали и вылетали дѣловитые воробьи. Подъ обрывомъ журчали незамерзающія быстрины рѣки. Вдалекѣ густой, грозной синевой село обкладывали тяжелые, таежные карельскіе лѣса — тѣ самые, черезъ которые...

Я сѣлъ въ снѣгъ надъ обрывомъ, закурилъ папиросу, сталъ думать. Несмотря на то, что УРЧ, Якименко, БАМ, тревога и безвыходность уже кончились — думы были невеселыя.

Я въ сотый разъ задавалъ себѣ вопросъ — такъ какъ-же это случилось такъ, что вотъ намъ троимъ, и то только въ благопріятномъ случаѣ, придется волчьими тропами пробираться черезъ лѣса, уходить отъ преслѣдованія оперативниковъ съ ихъ ищейками, вырываться изъ облавъ, озираться на каждый кустъ — нѣтъ ли подъ нимъ секрета, прорываться черезъ пограничныя заставы, рисковать своей жизнью каждую секунду, и все это только для того, чтобы уйти со своей родины. Или — разсматривая вопросъ съ нѣсколько другой точки зрѣнія — реализовать свое, столько разъ уже прокламированное всякими соціалистическими партіями и уже такъ основательно забытое, право на свободу передвиженія... Какъ это все сложилось и какъ это все складывалось? Были ли мы трое ненужными для нашей страны, безталанными, безполезными? Были ли мы "антисоціальнымъ элементомъ", нетерпимымъ въ благоустроенномъ человѣческомъ обществѣ"?

Вспомнилось, какъ какъ-то ночью въ УРЧ, когда мы остались одни и Борисъ пришелъ помогать намъ перестукивать списки эшелоновъ и выискивать въ картотекѣ "мертвыя души", Юра, растирая свои изсохшіе пальцы, сталъ вслухъ мечтать о томъ — какъ бы хорошо было драпануть изъ лагеря — прямо куда-нибудь на Гавайскіе острова, гдѣ не будетъ ни войнъ, ни ГПУ, ни каталажекъ, ни этаповъ, ни классовой, ни надклассовой рѣзни. Борисъ оторвался отъ картотеки и сурово сказалъ:

— Рано ты собираешься отдыхать, Юрчикъ. Драться еще придется. И крѣпко драться...

Да, конечно, Борисъ былъ правъ: драться придется... Вотъ — не додрались въ свое время... И вотъ — разстрѣлы, эшелоны, дѣвочка со льдомъ. Но мнѣ не очень хочется драться...

Въ этомъ мірѣ, въ которомъ жили вѣдь и Ньютонъ и Достоевскій, живутъ вѣдь Эйнштейнъ и Эдиссонъ — еще не успѣли догнить милліоны героевъ міровой войны, еще гніютъ десятки милліоновъ героевъ и жертвъ соціалистической рѣзни, — а безчисленные sancta simplicitas уже сносятъ охапки дровъ, оттачиваютъ штыки и устанавливаютъ пулеметы для чужаковъ по партіи, подданству, формѣ носа... И каждый такой простецъ, вѣроятно, искренне считаетъ, что въ распоротомъ животѣ ближняго сидитъ отвѣтъ на всѣ нехитрые его, простеца, вопросы и нужды!..

Такъ было, такъ, вѣроятно, еще долго будетъ. Но въ Совѣтской Россіи все это приняло формы — уже совсѣмъ невыносимыя: какъ гоголевскіе кожаные канчуки въ большомъ количествѣ — вещь нестерпимая. Евангеліе ненависти, вколачиваемое ежедневно въ газетахъ и ежечасно — по радіо, евангеліе ненависти, вербующее своихъ адептовъ изъ совсѣмъ уже несусвѣтимой сволочи... нѣтъ, просто — какіе тамъ ужъ мы ни на есть — а жить стало невмоготу... Годъ тому назадъ побѣгъ былъ такою же необходимостью, какъ и сейчасъ. Нельзя было намъ жить. Или, какъ говаривала моя знакомая:

— Дядя Ваня, вѣдь здѣсь дышать нечѣмъ...

Кто-то рѣзко навалился на меня сзади, и чьи-то руки плотно обхватили меня поперекъ груди. Въ мозгу молніей вспыхнулъ ужасъ, и такою же молніей инстинктъ, условный рефлексъ, выработанный долгими годами спорта, бросилъ меня внизъ, въ обрывъ. Я не сталъ сопротивляться: мнѣ нужно только помочь нападающему, т.е. сдѣлать то, чего онъ никакъ не ожидаетъ. Мы покатились внизъ, свалились въ какой-то сугробъ. Снѣгъ сразу залѣпилъ лицо и, главное, очки. Я такъ же инстинктивно уже нащупалъ ногу напавшаго и подвернулъ подъ нее свое колѣно: получается страшный "ключъ", ломающій ногу, какъ щепку... Сверху раздался громкій хохотъ Бориса, а надъ своимъ ухомъ я разслышалъ натужное сопѣніе Юрочки... Черезъ нѣсколько секундъ Юра лежалъ на обѣихъ лопаткахъ.

Я былъ раздраженъ до ярости. Конечно, дружеская драка давно уже вошла въ традиціи нашего, какъ когда-то говорилъ Юра, "развеселаго семейства" этакимъ веселымъ, жизнерадостнымъ, малость жеребячьимъ обрядомъ. Съ самыхъ юныхъ лѣтъ для Юрочки не было большаго удовольствіи, какъ подраться со своимъ собственнымъ отцомъ — и послѣ получаса возни взобраться на отцовскій животъ и пропищать: "сдаешься?" Но это было на волѣ. А здѣсь, въ лагерѣ? Въ состояніи такой дикой нервной напряженности? Что было бы, если бы Бобинъ смѣхъ я услыхалъ на полминуты позже?

Но у Юры былъ такой сіяющій видъ, онъ былъ такъ облѣпленъ снѣгомъ, ему было такъ весело послѣ всѣхъ этихъ урчевскихъ ночей, БАМа, списковъ, эшелоновъ и прочаго, жеребенкомъ поваляться въ снѣгу, что я только вздохнулъ. За столько мѣсяцевъ — первый проблескъ юности и жизнерадостности: зачѣмъ я буду портить его?

Прочистили очки, выковыряли снѣгъ изъ-за воротовъ и изъ рукавовъ и поползли наверхъ. Борисъ протянулъ свою лапу и съ мягкой укоризной сказалъ Юрѣ:

— А все-таки, Юрчикъ, такъ дѣлать не полагается. Жаль, что я не успѣлъ тебя перехватить.

— А что тутъ особеннаго? Что, у Ватика разрывъ сердца будетъ?

— Съ Ванинымъ сердцемъ ничего не будетъ, а вотъ съ твоей рукой или ребрами можетъ выйти что-нибудь вродѣ перелома — развѣ Ва могъ знать, кто на него нападаетъ? Мы вѣдь въ лагерѣ, а не въ Салтыковкѣ...

Юра былъ нѣсколько сконфуженъ, но солнце сіяло слишкомъ ярко, чтобы объ этомъ инцидентѣ стоило говорить...

Мы усѣлись въ снѣгъ, и я сообщилъ о своей ночной бесѣдѣ съ Чекалинымъ, которая, впрочемъ, актуальнаго интереса теперь уже не представляла. Борисъ и Юра сообщили мнѣ слѣдующее:

Я, оказывается, проспалъ больше сутокъ. Вчера утромъ Чекалинъ со своимъ докторомъ пришелъ на погрузочный пунктъ, провѣрилъ десятка три этапниковъ, составилъ актъ о томъ, что ББК подсовываетъ ему людей, уже дважды снятыхъ съ этаповъ по состоянію здоровья, сѣлъ въ поѣздъ и уѣхалъ, оставивъ Якименку, такъ сказать, съ разинутымъ ртомъ. Якименко забралъ своихъ медгорскихъ спеціалистовъ, урчевскій активъ, личныя дѣла, машинки и прочее — и изволилъ отбыть въ Медгору. О насъ съ Юрой никто почему-то и не заикался: то-ли потому, что мы еще не были оффиціально проведены въ штатъ УРЧ, то-ли потому что Якименко предпочелъ въ дальнѣйшемъ нашими просвѣщенными услугами не пользоваться. Остатки подпорожскаго отдѣленія какъ будто будутъ переданы сосѣднему съ нимъ Свирьскому лагерю (границы лагерей на окраинахъ проведены съ такой-же точностью, какъ раньше были проведены границы губерній; на картахъ этихъ лагерныхъ границъ, конечно, нѣтъ). Возникала проблема: слѣдуетъ ли намъ "съоріентироваться" такъ, чтобы остаться здѣсь, за Свирьлагомъ, или попытаться перебраться на сѣверъ, въ ББК, куда будетъ переправлена часть оставшагося административнаго персонала подпорожскаго отдѣленія?.. Но тамъ будетъ видно. "Довлѣетъ дневи злоба его". Пока что свѣтитъ солнышко, на душѣ легко и оптимистично, въ карманѣ лежитъ еще чекалинская икра — словомъ carpe diem. Чѣмъ мы и занялись.

 

ЛИКВИДКОМЪ

Нѣсколько дней мы съ Юрой болтались въ совсѣмъ неприкаянномъ видѣ. Комендатура пока что выдавала намъ талончики на обѣдъ и хлѣбъ, дрова для опустѣлой палатки мы воровали на электростанціи. Юра, пользуясь свободнымъ временемъ, приноровился ловить силками воронъ въ подкрѣпленіе нашему лагерному меню... Борисъ возился со своими амбулаторіями, больницами и слабосилками.

Черезъ нѣсколько дней выяснилось, что Подпорожье дѣйствительно передается Свирьлагу, и на мѣстѣ Подпорожскаго "штаба" возникъ ликвидаціонный комитетъ во главѣ съ бывшимъ начальникомъ отдѣленія тов. Видеманомъ, массивнымъ и мрачнымъ мужчиной съ объемистымъ животомъ и многоэтажнымъ затылкомъ, несмотря на свои 30-35 лѣтъ.

Я смотрѣлъ на него и думалъ, что этотъ-то до импотенціи не дойдетъ, какъ дошелъ Чекалинъ. Этому пальца въ ротъ не клади.

Управляющимъ дѣлами ликвидкома была милая женщина, Надежда Константиновна, жена заключеннаго агронома, бывшаго коммуниста и бывшаго замѣстителя наркома земледѣлія, я уже не помню какой республики. Сама она была вольно-наемной.

Мы съ Юрой приноровились въ этотъ ликвидкомъ на скромныя амплуа "завпишмашечекъ". Отъ планово-экономическихъ и литературно-юридическихъ перспективъ я ухитрился уклониться: хватитъ. Работа въ ликвидкомѣ была тихая. Работали ровно десять часовъ въ сутки, были даже выходные дни. Спѣшить было некому и некуда.

И вотъ я сижу за машинкой и подъ диктовку представителей ликвидаціонной комиссіи ББК и пріемочной комиссіи Свирьлага мирно выстукиваю безконечныя вѣдомости:

"Баракъ № 47, дощатый, въ вагонку... кубатура 50 Х 7,50 Х 3,2 м. Полы настланные, струганые... дверей плотничной работы — 1, оконъ плотничной работы, застекленныхъ — 2...

Никакого барака № 47 въ природѣ давно уже не существуетъ: онъ пошелъ въ трубу, въ печку со всей своей кубатурой, окнами и прочимъ въ тѣ дни, когда ББК всучивалъ БАМу мертвыя или, какъ дипломатично выражался Павелъ Ивановичъ Чичиковъ, "какъ бы несуществующія" души... Теперь ББК всучиваетъ и Свирьлагу несуществующіе бараки. Представители Свирьлага съ полной серьезностью подписываютъ эти чичиковскія вѣдомости. Я молчу. Мнѣ какое дѣло...

Принявъ этакимъ манеромъ половину Подпорожскаго отдѣленія, свирьлаговцы, наконецъ, спохватились. Пріѣхала какая-то свирьлаговская бригада и проявила необычайную прозорливость: поѣхала на Погру и обнаружила, что бараковъ, принятыхъ Свирьлагомъ, уже давно и въ поминѣ нѣтъ. Затѣмъ произошелъ такой приблизительно діалогъ:

ББК: Знать ничего не знаемъ. Подписали пріемочный актъ — ну, и расхлебывайте.

Свирьлагъ: Мы принимали только по описи, а не въ натурѣ. Тѣхъ кто принималъ, посадимъ, а акты считаемъ аннулированными.

ББК: Ну, и считайте. Акты — у насъ, и конченъ балъ.

Свирьлагъ: Мы васъ на чистую воду выведемъ.

ББК: Знать ничего не знаемъ. У насъ бараки по описямъ числятся; мы ихъ по описямъ и сдать должны. А вы тоже кому-нибудь передайте. Такъ оно и пойдетъ.

Свирьлагъ: А кому мы будемъ передавать?

ББК: Ну, ужъ это дѣло ваше — выкручивайтесь, какъ знаете.

Ну, и такъ далѣе. Обѣ тяжущіяся стороны поѣхали жаловаться другъ на друга въ Москву, въ ГУЛАГ (опять же и командировочныя перепадаютъ)... Мы съ Юрой за это время наслаждались полнымъ бездѣльемъ, первыми проблесками весны и даже посылками. Послѣ ликвидаціи почтово-посылочной экспедиціи лагеря, посылки стали приходить по почтѣ. А почта, не имѣя еще достаточной квалификаціи, разворовывала ихъ робко и скромно: кое-что оставалось и намъ...

Потомъ изъ Москвы пришелъ приказъ: принимать по фактическому наличію. Стали принимать по фактическому наличію — и тутъ ужъ совсѣмъ ничего нельзя было разобрать. Десятки тысячъ топоровъ, пилъ, ломовъ, лопатъ, саней и прочаго лежали погребенными подъ сугробами снѣга гдѣ-то на лѣсосѣкахъ, на карьерахъ, гдѣ ихъ побросали охваченные бамовской паникой лагерники. Существуютъ ли эти пилы и прочее въ "фактическомъ наличіи" или не существуютъ? ББК говоритъ: существуютъ — вотъ, видите, по описи значится. Свирьлагъ говоритъ: знаемъ мы ваши описи. ББК: ну, такъ вѣдь это пилы — не могли же онѣ сгорѣть? Свирьлагъ: ну, знаете, у такихъ жуликовъ, какъ вы, и пилы горѣть могутъ...

Было пять локомобилей. Два взорванныхъ и одинъ цѣлый (на электростанціи) — на лицо. Недостающихъ двухъ никакъ не могутъ найти. Какъ будто бы не совсѣмъ иголки, а вотъ искали, искали, да такъ и не нашли. Свирьлагъ говоритъ: вотъ видите — ваши описи. ББК задумчиво скребетъ затылокъ: надо полагать, БАМовская комиссія сперла — ужъ такое жулье въ этой комиссіи. Свирьлагъ: чего ужъ скромничать, такого жулья, какъ въ ББК...

Экскаваторъ, сброшенный въ Свирь, приняли, какъ "груду желѣзнаго лома, вѣсомъ около трехсотъ тоннъ". Приняли и нашу электростанцію, генераторъ и локомобиль, и какъ только приняли, сейчасъ же погрузили Подпорожье въ полный мракъ: не зазнавайтесь, теперь мы хозяева. Керосину не было, свѣчей и тѣмъ болѣе. Вечерами работать было нечего. Мы, по причинѣ "ликвидаціи" нашей палатки, перебрались въ пустующую карельскую избу и тихо зажили тамъ. Дрова воровали не на электростанціи — ибо ея уже не было, — а въ самомъ ликвидкомѣ. Кто-то изъ ББК поѣхалъ въ Москву жаловаться на Свирьлагъ. Кто-то изъ Свирьлага поѣхалъ въ Москву жаловаться на ББК. Изъ Москвы телеграмма: "станцію пустить". А за это время Свирьлагъ ухитрился уволочь куда-то генераторъ. Опять телеграммы, опять командировки. Изъ Москвы приказъ: станцію пустить подъ чью-то личную отвѣтственность. Въ случаѣ невозможности — перейти на керосиновое освѣщеніе. Въ Москву телеграмма: "просимъ приказа о внѣплановой и внѣочередной отгрузкѣ керосина"...

Дѣло о выѣденномъ яйцѣ начинало пріобрѣтать подлинно большевицкій размахъ.

 

СУДЬБЫ ЖИВОГО ИНВЕНТАРЯ

Съ передачей живого инвентаря Подпорожья дѣло шло и труднѣе, и хуже: Свирьлагъ не безъ нѣкотораго основанія исходилъ изъ того предположенія, что если даже такое жулье, какъ ББК, не сумѣло всучить этотъ живой инвентарь БАМу, то, значитъ, этотъ инвентарь дѣйствительно никуда не годится: зачѣмъ же Свирьлагу взваливать его себѣ на шею и подрывать свой "хозяйственный расчетъ". ББК, съ вороватой спѣшкой и съ ясно выраженнымъ намѣреніемъ оставить Свирьлагу одну слабосилку, перебрасывалъ на сѣверъ тѣхъ людей, которые не попали на БАМ "по соціальнымъ признакамъ", т.е. относительно здоровыхъ. Свирьлагъ негодовалъ, слалъ въ Москву телеграммы и представителей, а пока что выставилъ свои посты въ уже принятой части Подпорожья. ББК же въ отместку поставило свои посты на остальной территоріи отдѣленія. Этотъ междувѣдомственный мордобой выражался, въ частности, въ томъ, что свирьлаговскіе посты перехватывали и арестовывали ББКовскихъ лагерниковъ, а ББКовскіе — свирьлаговскихъ. Въ виду того, что весь ВОХР былъ занять этимъ увлекательнымъ вѣдомственнымъ спортомъ, ямы, въ которыхъ зимою были закопаны павшія отъ вѣточнаго корма и отъ другихъ соціалистическихъ причинъ лошади, — остались безъ охраны — и это спасло много лагерниковъ отъ голодной смерти.

ББК считалъ, что онъ уже сдалъ "по описямъ" подпорожское отдѣленіе. Свирьлагъ считалъ, что онъ его "по фактической наличности" еще не принялъ. Поэтому лагерниковъ норовили не кормить ни Свирьлагъ, ни ББК. Оба, ругаясь и скандаля, выдавали "авансы" то за счетъ другъ друга, то за счетъ ГУЛАГа. Случалось такъ, что на какомъ-нибудь засѣданіи въ десять-одиннадцать часовъ вечера, послѣ того, какъ аргументы обѣихъ сторонъ были исчерпаны, выяснялось, что на завтра двадцать тысячъ лагерниковъ кормить рѣшительно нечѣмъ. Тогда летѣли радіо въ Медгору и въ Лодейное Поле (свирьлаговская столица), телеграммы-молніи — въ Москву, и черезъ день изъ Петрозаводска, изъ складовъ коопераціи доставлялся хлѣбъ. Но день или два лагерь ничего не ѣлъ, кромѣ дохлой конины, которую лагерники вырубали топорами и жарили на кострахъ. Для разбора всей этой канители изъ Москвы прибыла какая-то представительница ГУЛАГа, а изъ Медгоры, въ помощь нехитрой головѣ Видемана, пріѣхалъ Якименко.

Борисъ, который эти дни ходилъ, сжавши зубы и кулаки, пошелъ по старой памяти къ Якименкѣ — нельзя же такъ, что-бъ ужъ совсѣмъ людей не кормить. Якименко былъ очень любезенъ, сказалъ, что это маленькіе недостатки ликвидаціоннаго механизма и что наряды на отгрузку продовольствія ГУЛАГомъ уже даны. Наряды, дѣйствительно, были, но продовольствіи по нимъ не было. Начальники лагпунктовъ съ помощью своего ВОХРа грабили сельскіе кооперативы и склады какого-то "Сѣвзаплѣса".

 

ПРОТОКОЛЫ ЗАСѢДАНІЙ

Лагерь неистово голодалъ, и ликвидкомъ съ большевицкой настойчивостью засѣдалъ, засѣдалъ. Протоколы этихъ засѣданій вела Надежда Константиновна. Она была хорошей стенографисткой и добросовѣстной, дотошной женщиной. Именно въ виду этого, рѣчи тов. Видемана въ расшифрованномъ видѣ были рѣшительно ни на что не похожи. Надежда Константиновна, сдерживая свое волненіе, несла ихъ на подпись Видеману, и изъ начальственнаго кабинета слышался густой басъ:

— Ну, что это вы тутъ намазали? Ни черта подобнаго я не говорилъ! Чортъ знаетъ что такое!.. А еще стенографистка! Немедленно переправьте, какъ я говорилъ.

Н. К. возвращалась, переправляла, я переписывалъ, — потомъ мнѣ все это надоѣло, да и на засѣданія эти интересно было посмотрѣть. Я предложилъ Надеждѣ Константиновнѣ:

— Знаете, что? Давайте протоколы буду вести я, а вы за меня на машинкѣ стукайте.

— Да вы вѣдь стенографіи не знаете.

— Не играетъ никакой роли. Полная гарантія успѣха. Не понравится — деньги обратно.

Для перваго случая Надежда Константиновна сказалась больной, и я скромно просунулся въ кабинетъ Видемана.

— Товарищъ Заневская больна, просила меня замѣнить ее... Если разрѣшите...

— А вы стенографію хорошо знаете?

— Да... У меня своя система.

— Ну, смотрите...

На другое утро "стенограмма" была готова. Нечленораздѣльный рыкъ товарища Видемана пріобрѣлъ въ ней литературныя формы и кое-какой логическій смыслъ. Кромѣ того, тамъ, гдѣ, по моему мнѣнію, въ рѣчи товарища Видемана должны были фигурировать "интересы индустріализаціи страны" — фигурировали "интересы индустріализаціи страны. Тамъ, гдѣ, по моему, долженъ былъ торчать "нашъ великій вождь" — торчалъ "нашъ великій вождь"... Мало ли я такой ахинеи рецензировалъ на своемъ вѣку...

Надежда Константиновна понесла на подпись протоколы моего производства, предварительно усумнившись въ томъ, что Видеманъ говорилъ дѣйствительно то, что у меня было написано. Я разсѣялъ сомнѣнія Надежды Константиновны. Видеманъ говорилъ что-то, только весьма отдаленно похожее на мою запись. Надежда Константиновна вздохнула и пошла. Слышу видемановскій басъ:

— Вотъ это я понимаю — это протоколъ... А то вы, товарищъ Заневская, понавыдумываете, что ни уха, ни рыла не разберешь.

Въ своихъ протоколахъ я, конечно, блюлъ и нѣкоторые вѣдомственные интересы, т.е. интересы ББК: на чьемъ возу ѣдешь... Поэтому передъ тѣмъ, какъ подписывать мои литературно-протокольныя измышленія, свирьлаговцы часто обнаруживали нѣкоторые признаки сомнѣнія, и тогда гудѣлъ Видемановскій басъ:

— Ну, ужъ это чортъ его знаетъ что... Вѣдь сами же вы говорили... Вѣдь всѣ же слыхали... Вѣдь это же стенографія — слово въ слово... Ну ужъ, если вы и такимъ способомъ будете нашу работу срывать...

Видеманъ былъ парень напористый. Свирьлаговцы, видимо, вздыхали — ихъ вздоховъ изъ сосѣдней комнаты я слышать не могъ; — но подписывали. Видеманъ сталъ замѣчать мое существованіе. Входя въ нашу комнату и передавая какія-нибудь бумаги Надеждѣ Константиновнѣ, онъ клалъ ей на плечо свою лапу, въ которой было чувство собственника, и смотрѣлъ на меня грознымъ взглядомъ: на чужой, дескать, каравай рта не разѣвай. Грозный взглядъ Видемана былъ направленъ не по адресу.

Тѣмъ не менѣе, я опять начиналъ жалѣть о томъ, что чортъ снова впуталъ насъ въ высокія сферы лагеря.

 

САНИТАРНЫЙ ГОРОДОКЪ

Однако, чортъ продолжалъ впутывать насъ и дальше. Какъ-то разъ въ нашу пустую избу пришелъ Борисъ. Онъ жилъ то съ съ нами, то на Погрѣ, какъ попадалось. Мы устроились по лагернымъ масштабамъ довольно уютно. Свѣта не было, но зато весь вечеръ ярко пылали въ печкѣ ворованный въ ликвидкомѣ дрова, и была почти полная иллюзія домашняго очага. Борисъ началъ сразу:

— У меня появилась идея такого сорта... Сейчасъ на Погрѣ дѣлается чортъ знаетъ что... Инвалидовъ и слабосилку совсѣмъ не кормятъ и, думаю, при нынѣшней постановкѣ вопроса, едва-ли и будутъ кормить. Нужно бы устроить такъ, чтобы превратить Погру въ санитарный городокъ, собрать туда всѣхъ инвалидовъ сѣверныхъ лагерей, слабосилокъ и прочее, наладить какое-нибудь несложное производство и привести все это подъ высокую руку ГУЛАГа. Если достаточно хорошо расписать все это — ГУЛАГ можетъ дать кое-какіе продовольственные фонды. Иначе и ББК, и Свирьлагъ будутъ крутить и засѣдать, пока всѣ мои настоящіе и будущіе паціенты не вымрутъ окончательно... Какъ твое мнѣніе?

Мое мнѣніе было отрицательнымъ...

— Только что вырвались живьемъ изъ Бамовской эпопеи — и слава тебѣ, Господи... Опять влѣзать въ какую-то халтуру?

— Это не халтура, — серьезно поправилъ Борисъ.

— Правда, что не халтура... И тѣмъ хуже. Намъ до побѣга осталось какихъ-нибудь четыре мѣсяца... Какого чорта намъ ввязываться?..

— Ты, Ва, говоришь такъ потому, что ты не работалъ въ этихъ слабосилкахъ и больницахъ. Если бы работалъ — ввязался бы. Вотъ ввязался же ты въ подлоги съ Бамовскими вѣдомостями...

Въ тонѣ Бориса былъ легкій намекъ на мою некорректность. Я-то счелъ возможнымъ ввязаться — почему же оспариваю его право ввязываться?...

— Ты понимаешь, Ва, вѣдь это на много серьезнѣе твоихъ списковъ...

Это было, дѣйствительно, на много серьезнѣе моихъ списковъ. Дѣло заключалось въ томъ, что, при всей системѣ эксплоатаціи лагерной рабочей силы, огромная масса людей навсегда теряла свое здоровье и работоспособность. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ такихъ лагерныхъ инвалидовъ "актировали": комиссія врачей и представителей лагерной администраціи составляла акты, которые устанавливали, что Ивановъ седьмой потерялъ свою работоспособность навсегда, и Иванова седьмого, послѣ нѣкоторой административной волокиты, изъ лагеря выпускали — обычно въ ссылку на собственное иждивеніе: хочешь — живи, хочешь — помирай. Нечего грѣха таить: по такимъ актамъ врачи норовили выручать изъ лагеря въ первую очередь интеллигенцію. По такому акту, въ частности, выкрутился изъ Соловковъ и Борисъ, когда его зрѣніе снизилось почти до границъ слѣпоты. Для ГПУ эта тенденція не осталась, разумѣется, въ тайнѣ, и "активація" была прекращена. Инвалидовъ стали оставлять въ лагеряхъ. На работу ихъ не посылали и давали имъ по 400 гр. хлѣба въ день — норма медленнаго умиранія. Болѣе удачливые устраивались дневальными, сторожами, курьерами, менѣе удачливые постепенно вымирали — даже и при "нормальномъ" ходѣ вещей. При всякомъ же нарушеніи снабженія — напримѣръ, такомъ, какой въ данный моментъ претерпѣвало Подпорожье, — инвалиды вымирали въ ускоренномъ порядкѣ, ибо при нехваткѣ продовольствія лагерь въ первую очередь кормилъ болѣе или менѣе полноцѣнную рабочую силу, а инвалиды предоставлялись ихъ собственной участи... По одному подпорожскому отдѣленію полныхъ инвалидовъ, т.е. людей, даже по критерію ГПУ неспособныхъ ни къ какому труду, насчитывалось 4500 человѣкъ, слабосилка — еще тысячъ семь... Да, все это было немного серьезные моихъ списковъ...

— А матеріальная база? — спросилъ я. — Такъ тебѣ ГУЛАГ и дастъ лишній хлѣбъ для твоихъ инвалидовъ...

— Сейчасъ они ничего не дѣлаютъ и получаютъ фунтъ. Если собрать ихъ со всѣхъ сѣверныхъ лагерей — наберется, вѣроятно, тысячъ сорокъ-пятьдесятъ, можно наладить какую-нибудь работенку, и они будутъ получать по полтора фунта... Но это дѣло отдаленное... Сейчасъ важно вотъ что: подсунуть ГУЛАГу такой проектъ и подъ этимъ соусомъ сейчасъ же получить продовольственные фонды. Если здѣсь запахнетъ дѣло производствомъ — хорошо бы выдумать какое-нибудь производство на экспортъ — ГУЛАГ дополнительный хлѣбъ можетъ дать...

— По моему, — вмѣшался Юра, — тутъ и спорить совершенно не о чемъ. Конечно, Боба правъ. А ты, Ватикъ, опять начинаешь дрейфить... Матеріальную базу можно подыскать... Вотъ, напримѣръ, березы здѣсь рубится до чорта, можно организовать какое-нибудь берестяное производство — коробочки, лукошки, всякое такое... И, кромѣ того, чѣмъ намъ можетъ угрожать такой проектъ?

— Охъ, дѣти мои, — вздохнулъ я, — согласитесь сами, что насчетъ познанія всякаго рода совѣтскихъ дѣлъ я имѣю достаточный опытъ. Во что-нибудь да влипнемъ... Я сейчасъ не могу сказать, во что именно, но обязательно влипнемъ... Просто потому, что иначе не бываетъ. Разъ какое-нибудь дѣло, такъ въ него обязательно втешутся и партійный карьеризмъ, и склока, и подсиживаніе, и прорывы, и чортъ его знаетъ что еще. И все это отзовется на ближайшей безпартійной шеѣ, т.е., въ данномъ случаѣ, на Бобиной. Да еще въ лагерѣ...

— Ну, и чортъ съ нимъ, — сказалъ Юра, — влипнемъ и отлипнемъ. Не въ первый разъ. Тоже, подумаешь, — удовольствіе жить въ этомъ раю. — Юра сталъ развивать свою обычную теорію.

— Дядя Ваня, — сурово сказалъ Борисъ, — помимо всякихъ другихъ соображеній, на насъ лежатъ вѣдь и нѣкоторыя моральныя обязанности...

Я почувствовалъ, что моя позиція, да еще при атакѣ на нее съ обоихъ фланговъ — совершенно безнадежна. Я попытался оттянуть рѣшеніе вопроса.

— Нужно бы предварительно пощупать, что это за представительница ГУЛАГа?

— Дядя Ваня, ни для чего этого времени нѣтъ. У меня только на Погрѣ умираетъ ежедневно отъ голода отъ пятнадцати до пятидесяти человѣкъ...

Такимъ образомъ, мы влипли въ исторію съ санитарнымъ городкомъ на Погрѣ. Мы всѣ оказались пророками, всѣ трое: я — потому, что мы, дѣйствительно, влипли въ нехорошую исторію, въ результатѣ которой Борисъ вынужденъ былъ бѣжать отдѣльно отъ насъ; Борисъ — потому, что, хотя изъ сангородка не получилось ровно ничего, — инвалиды "на данный отрѣзокъ времени" были спасены, и, наконецъ, Юра — потому, что, какъ бы тяжело это все ни было — мы въ конечномъ счетѣ все же выкрутились...

 

ПАНЫ ДЕРУТСЯ

Проектъ организаціи санитарнаго городка былъ обмозгованъ со всѣхъ точекъ зрѣнія. Производства для этого городка были придуманы. Чего они стоили въ реальности — это вопросъ второстепенный. Докладная записка была выдержана въ строго марксистскихъ тонахъ: избави Боже, что-нибудь ляпнуть о томъ, что люди гибнутъ зря, о человѣколюбіи, объ элементарнѣйшей человѣчности — это внушило бы подозрѣнія, что иниціаторъ проекта просто хочетъ вытянуть отъ совѣтской власти нѣсколько лишнихъ тоннъ хлѣба, а хлѣба совѣтская власть давать не любитъ, насчетъ хлѣба у совѣтской власти психологія плюшкинская... Было сказано о необходимости планомѣрнаго ремонта живой рабочей силы, объ использованіи неизбѣжныхъ во всякомъ производственномъ процессѣ отбросовъ человѣческаго материла, о роли неполноцѣнной рабочей силы въ дѣлѣ индустріализаціи нашего соціалистическаго отечества, было подсчитано количество возможныхъ трудодней при производствахъ: берестяномъ, подсочномъ, игрушечномъ и прочемъ, была подсчитана рентабильность производства, наконецъ, эта рентабильность была выражена въ соблазнительной цифрѣ экспортныхъ золотыхъ рублей... Было весьма мало вѣроятно, чтобы передъ золотыми рублями ГУЛАГ устоялъ... Въ концѣ доклада было скромно указано, что проектъ этотъ желательно разсмотрѣть въ спѣшномъ порядкѣ, такъ какъ въ лагерѣ "наблюдается процессъ исключительно быстраго распыленія неполноцѣнной рабочей силы" — вѣжливо и для понимающихъ — понятно...

По ночамъ Борисъ пробирался въ ликвидкомъ и перестукивалъ на машинкѣ свой докладъ. Днемъ этого сдѣлать было нельзя: Боже упаси, если бы Видеманъ увидалъ, что на его ББКовской машинкѣ печатается что-то для "этого паршиваго Свирьлага"... Повидимому, на почвѣ, свободной отъ всякихъ другихъ человѣческихъ чувствъ, вѣдомственный патріотизмъ разрастается особо пышными и колючими зарослями.

Проектъ былъ поданъ представительницѣ ГУЛАГа, какой-то товарищъ Шацъ, Видеману, какъ представителю ББК, кому-то, какъ представителю Свирьлага и Якименкѣ — просто по старой памяти. Тов. Шацъ поставила докладъ Бориса на повѣстку ближайшаго засѣданія ликвидкома.

Въ кабинетъ Видемана, гдѣ проходили всѣ эти ликвидаціонныя и прочія засѣданія, потихоньку собирается вся участвующая публика. Спокойной походкой человѣка, знающаго свою цѣну, входитъ Якименко. Молодцевато шагаетъ Непомнящій — начальникъ третьей части. Представители Свирьлага съ дѣловымъ видомъ раскладываютъ свои бумаги. Д-ръ Шуквецъ нервнымъ шепотомъ о чемъ-то переговаривается съ Борисомъ. Наконецъ, огромными размашистыми шагами является представительница ГУЛАГ-а, тов. Шацъ. За нею грузно вваливается Видеманъ. Видеманъ какъ-то бокомъ и сверху смотритъ на путаную копну сѣдоватыхъ волосъ тов. Шацъ, и видъ у него крайне недовольный.

Тов. Шацъ объявляетъ засѣданіе открытымъ, водружаетъ на столъ огромный чемоданнаго вида портфель и на портфель ни съ того ни съ сего кладетъ тяжелый крупнокалиберный кольтъ. Дѣлаетъ она это не безъ нѣкоторой демонстративности: то-ли желая этимъ подчеркнуть, что она здѣсь не женщина, а чекистъ — даже не чекистка, а именно чекистъ, то-ли пытаясь этимъ кольтомъ символизировать свою верховную власть въ этомъ собраніи — исключительно мужскомъ.

Я смотрю на товарища Шацъ, и по моей кожѣ начинаютъ бѣгать мурашки. Что-то неопредѣленное женскаго пола, въ возрастѣ отъ тридцати до пятидесяти лѣтъ, уродливое, какъ всѣ семь смертныхъ грѣховъ, вмѣстѣ взятыхъ, съ добавленіемъ восьмого, Священнымъ Писаніемъ не предусмотрѣннаго — чекистскаго стажа. Она мнѣ напоминаетъ изсохшій скелетъ какой-то злобной зубастой птицы, допотопной птицы, вотъ вродѣ археоптерикса... Ея маленькая птичья головка съ хищнымъ клювомъ все время вертится на худой жилистой шеѣ, ощупывая собравшихся колючимъ, недовѣрчивымъ взглядомъ. У нея во рту махорочная собачья ножка, которою она дымитъ неимовѣрно (почему не папиросы? Тоже демонстрація?), правой рукой все время вертитъ положенный на портфель кольтъ. Сидящій рядомъ съ ней Видеманъ поглядываетъ на этотъ вертящійся револьверъ искоса и съ видомъ крайняго неодобренія... Я начинаю мечтать о томъ, какъ было бы хорошо, если бы этотъ кольтъ бабахнулъ въ товарища Видемана или, еще лучше, въ самое тов. Шацъ. Но мои розовыя мечтанія прерываетъ скрипучій ржавый голосъ предсѣдательницы:

— Ну-съ, такъ на повѣсткѣ дня — докладъ доктора, какъ тамъ его... Ну... Только не тяните — здѣсь вамъ не университетъ. Что-бъ коротко и ясно.

Тонъ у тов. Шацъ — отвратительный. Якименко недоумѣнно подымаетъ брови — но онъ чѣмъ-то доволенъ. Я думаю, что раньше, чѣмъ пускать свой проектъ, Борису надо было бы пощупать, что за персона эта тов. Шацъ... И, пощупавъ, — воздержаться... Потому, что этакая изуродованная Господомъ Богомъ истеричка можетъ загнуть такое, что и не предусмотришь заранѣе, и не очухаешься потомъ... Она, конечно, изъ "старой гвардіи" большевизма... Она, конечно, полна глубочайшаго презрѣнія не только къ намъ, заключеннымъ, но и къ чекистской части собранія — къ тѣмъ революціоннымъ парвеню, которые на ея, товарища Шацъ, революціонная заслуги смотрятъ безъ особеннаго благоговѣнія, которые имѣютъ нахальство гнуть какую-то свою линію, опрыскиваться одеколономъ (и это въ моментъ, когда міровая революція еще не наступила!) и вообще въ первый попавшійся моментъ норовятъ подложить старой большевичкѣ первую попавшуюся свинью... Вотъ, вѣроятно, поэтому-то — и собачья ножка, и кольтъ, и манеры укротительницы звѣрей. Сколько такихъ истеричекъ прошло черезъ исторію русской революціи. Большихъ дѣлъ онѣ не сдѣлали, но озлобленность ихъ исковерканнаго секса придавала революціи особо отвратительныя черточки... Такому товарищу Щацъ попасться въ переплетъ — упаси Господи...

Борисъ докладываетъ. Я сижу, слушаю и чувствую: хорошо. Никакихъ "интеллигентскихъ соплей". Вполнѣ марксическій подходъ. Такой-то процентъ бракованнаго человѣческаго матеріала... Непроизводительные накладные расходы на обремененные бюджеты лагерей. Скрытые рессурсы неиспользованной рабочей силы... Примѣры изъ московской практики: использованіе глухонѣмыхъ на котельномъ производствѣ, безногихъ — на конвейерахъ треста точной механики. Совѣтская трудовая терапія — лѣченіе заболѣваній "трудовыми процессами". Интересы индустріализаціи страны. Историческія шесть условіи товарища Сталина... Мелькомъ и очень вскользь о томъ, что въ данный переходный періодъ жизни нашего отдѣленія... нѣкоторые перебои въ снабженіи... ставятъ подъ угрозу... возможность использованія указанныхъ скрытыхъ рессурсовъ и въ дальнѣйшемъ.

— Я полагаю, — кончаетъ Борисъ, — что, разсматривая данный проектъ исключительно съ точки зрѣнія интересовъ индустріализаціи нашей страны, только съ точки зрѣнія роста ея производительныхъ силъ и использованія для этого всѣхъ наличныхъ матеріальныхъ и человѣческихъ рессурсовъ, хотя бы и незначительныхъ и неполноцѣнныхъ, — данное собраніе найдетъ, конечно, чисто большевицкій подходъ къ обсужденію предложеннаго ему проекта...

Хорошо сдѣлано. Немного длинно и литературно... Къ концу фразы Видеманъ, вѣроятно, уже забылъ, что было въ началѣ ея — но здѣсь будетъ рѣшать не Видеманъ.

На губахъ тов. Шацъ появляется презрительная усмѣшка.

— И это — все?

— Все.

— Ну-ну...

Нервно приподымается д-ръ Шуквецъ.

— Разрѣшите мнѣ.

— А вамъ очень хочется? Валяйте.

Д-ръ Шуквецъ озадаченъ.

— Не въ томъ дѣло, хочется ли мнѣ или не хочется... Но поскольку обсуждается вопросъ, касающійся медицинской части...

— Не тяните кота за хвостъ. Ближе къ дѣлу.

Шуквецъ свирѣпо топорщитъ свои колючіе усики.

— Хорошо. Ближе къ дѣлу. Дѣло заключается въ томъ, что девяносто процентовъ нашихъ инвалидовъ потеряли свое здоровье и свою трудоспособность на работахъ для лагеря. Лагерь морально обязанъ...

— Довольно, садитесь. Это вы можете разсказывать при лунѣ вашимъ влюбленнымъ институткамъ...

Но д-ръ Шуквецъ не сдается...

— Мой уважаемый коллега...

— Никакихъ тутъ коллегъ нѣтъ, а тѣмъ болѣе уважаемыхъ. Я вамъ говорю — садитесь.

Шуквецъ растерянно садится. Тов. Шацъ обращаетъ свой колючій взоръ на Бориса.

— Та-акъ... Хорошенькое дѣло!.. А скажите, пожалуйста, — какое вамъ до всего этого дѣло? Ваше дѣло лѣчить, кого вамъ приказываютъ, а не заниматься какими-то тамъ рессурсами.

Якименко презрительно щуритъ глаза. Борисъ пожимаетъ плечами.

— Всякому совѣтскому гражданину есть дѣло до всего, что касается индустріализаціи страны. Это разъ. Второе: если вы находите, что это не мое дѣло, не надо было и ставить моего доклада.

— Я поручилъ доктору Солоневичу... — начинаетъ Видеманъ.

Шацъ рѣзко поворачивается къ Видеману.

— Никто васъ не спрашиваетъ, что вы поручали и чего вамъ не поручали.

Видеманъ умолкаетъ, но его лицо заливается густой кровью. Борисъ молчитъ и вертитъ въ рукахъ толстую дубовую дощечку отъ прессъ-папье. Дощечка съ трескомъ ломается въ его пальцахъ. Борисъ какъ бы автоматически, но не безъ нѣкоторой затаенной демонстративности, сжимаетъ эту дощечку въ кулакѣ, и она крошится въ щепки. Всѣ почему-то смотрятъ на Бобину руку и на дощечку. Тов. Шацъ даже перестаетъ вертѣть свой револьверъ. Видеманъ улавливаетъ моментъ и подсовываетъ револьверъ подъ портфель. Тов. Шацъ жестомъ разъяренной тигрицы выхватываетъ кольтъ обратно и снова кладетъ его сверху портфеля. Начальникъ третьей части, тов. Непомнящій, смотритъ на этотъ кольтъ такъ же неодобрительно, какъ и всѣ остальные.

— А у васъ, тов. Шацъ, предохранитель закрыть?

— Я умѣла обращаться съ оружіемъ, когда вы еще подъ столъ пѣшкомъ ходили.

— Съ тѣхъ поръ, тов. Шацъ, вы, видимо, забыли, какъ съ нимъ слѣдуетъ обращаться, — нѣсколько юмористически заявляетъ Якименко. — Съ тѣхъ поръ товарищъ Непомнящій уже подъ потолокъ выросъ.

— Я прошу васъ, товарищъ Якименко, на оффиціальномъ засѣданіи зубоскальствомъ не заниматься. А васъ, докторъ, — Шацъ поворачивается къ Борису, — я васъ спрашиваю "какое вамъ дѣло" вовсе не потому, что вы тамъ докторъ или не докторъ, а потому, что вы контръ-революціонеръ... Въ ваше сочувствіе соціалистическому строительству я ни капли не вѣрю... Если вы думаете, что вашими этими рессурсами вы кого-то тамъ проведете, такъ вы немножко ошибаетесь... Я — старая партійная работница, такихъ типиковъ, какъ вы, я видѣла. Въ вашемъ проектѣ есть какая-то антипартійная вылазка, можетъ быть, даже прямая контръ-революція.

Я чувствую нѣкоторое смущеніе. Неужели уже влипли? Такъ сказать, съ перваго же шага? Якименко все-таки былъ на много умнѣе.

— Ну, насчетъ антипартійной линіи — это дѣло ваше хозяйское, — говоритъ Борисъ. — Этотъ вопросъ меня совершенно не интересуетъ.

— То-есть, какъ это такъ это васъ можетъ не интересовать?

— Чрезвычайно просто — никакъ не интересуетъ...

Шацъ, видимо, не сразу соображаетъ, какъ ей реагировать на эту демонстрацію...

— Ого-го... Васъ, я вижу, ГПУ сюда не даромъ посадило...

— О чемъ вы можете и доложить въ ГУЛАГѣ, — съ прежнимъ равнодушіемъ говоритъ Борисъ.

— Я и безъ васъ знаю, что мнѣ докладывать. Хорошенькое дѣло, — обращается она къ Якименко, — вѣдь это же все бѣлыми нитками шито — этотъ вашъ докторъ, такъ онъ просто хочетъ получить для всѣхъ этихъ бандитовъ, лодырей, кулаковъ лишній совѣтскій хлѣбъ... Такъ мы этотъ хлѣбъ и дали... У насъ эти фунты хлѣба по улицамъ не валяются...

Вопросъ предстаетъ передо мною въ нѣсколько другомъ освѣщеніи. Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, проектъ Бориса используютъ, производство какое-то поставятъ, но лишняго хлѣба не дадутъ... Изъ-за чего было огородъ городить?..

— А такихъ типиковъ, какъ вы, — обращается она къ Борису, — я этимъ самымъ кольтомъ...

Борисъ приподымается и молча собираетъ свои бумаги.

— Вы это что?

— Къ себѣ, на Погру.

— А кто вамъ разрѣшилъ? Что, вы забываете, что вы въ лагерѣ?

— Въ лагерѣ или не въ лагерѣ, но если человѣка вызываютъ на засѣданіе и ставятъ его докладъ, такъ для того, чтобы выслушивать, а не оскорблять.

— Я вамъ приказываю остаться! — визжитъ тов. Шацъ, хватаясь за кольтъ.

— Приказывать мнѣ можетъ тов. Видеманъ, мой начальникъ. Вы мнѣ приказывать ничего не можете.

— Послушайте, докторъ Солоневичъ... — начинаетъ Якименко успокоительнымъ тономъ.

Шацъ сразу набрасывается на него.

— А кто васъ уполномачиваетъ вмѣшиваться въ мои приказанія? Кто тутъ предсѣдательствуетъ: вы или я?

— Останьтесь пока, докторъ Солоневичъ, — говоритъ Якименко сухимъ, рѣзкимъ и властнымъ тономъ, но этотъ тонъ обращенъ не къ Борису. — Я считаю, товарищъ Шацъ, что такъ вести засѣданіе, какъ ведете его вы, — нельзя.

— Я сама знаю, что мнѣ можно и что нельзя... Я была связана съ нашими вождями, когда вы, товарищъ Якименко, о партійномъ билетѣ еще и мечтать не смѣли...

Начальникъ третьей части съ трескомъ отодвигаетъ свой стулъ и подымается.

— Съ кѣмъ вы тамъ, товарищъ Шацъ, были въ связи — это насъ не касается. Это дѣло ваше частное. А ежели люди пришли говорить о дѣлѣ, такъ нечего имъ глотку затыкать.

— Еще вы, вы, меня, старую большевичку будете учить? Что это здѣсь такое: б.... или военное учрежденіе?

Видеманъ грузно, всѣмъ своимъ сѣдалищемъ поворачивается къ Шацъ. Тугіе жернова его мышленія добрались, наконецъ, до того, что онъ-то ужъ военный въ гораздо большей степени, чѣмъ тов. Шацъ, что онъ здѣсь хозяинъ, что съ нимъ, хозяиномъ, обращаются, какъ съ мальчишкой, и что, наконецъ, старая большевичка ухитрилась сколотить противъ себя единый фронтъ всѣхъ присутствующихъ...

— Ну, это ни къ какимъ чертямъ не годится... Что это вы, товарищъ Шацъ, какъ съ цѣпи сорвались?

Шацъ отъ негодованія не можетъ произнести ни слова.

— Иванъ Лукьяновичъ, — съ подчеркнутой любезностью обращается ко мнѣ Якименко, — будьте добры внести въ протоколъ засѣданія мой протестъ противъ дѣйствій тов. Шацъ.

— Это вы можете говорить на партійномъ собраніи, а не здѣсь, — взъѣдается на него Шацъ.

Якименко отвѣчаетъ высоко и сурово:

— Я очень сожалѣю, что на этомъ открытомъ безпартійномъ собраніи вы сочли возможнымъ говорить о вашихъ интимныхъ связяхъ съ вождями партіи.

Вотъ это — ударъ! Шацъ вбираетъ въ себя свою птичью шею и окидываетъ собравшихся злобнымъ, но уже нѣсколько растеряннымъ взглядомъ. Противъ нея — единый фронтъ. И революціонныхъ парвеню, для которыхъ партійный "аристократизмъ" товарища Шацъ, какъ бѣльмо въ глазу, и заключенныхъ, и, наконецъ, просто единый мужской фронтъ противъ зарвавшейся бабы. Представитель Свирьлага смотритъ на Шацъ съ ядовитой усмѣшечкой.

— Я присоединяюсь въ протесту тов. Якименко.

— Объявляю засѣданіе закрытымъ, — рѣзко бросаетъ Шацъ и подымается.

— Ну, это ужъ позвольте, — говоритъ второй представитель Свирьлага. — Мы не можемъ срывать работу по передачѣ лагеря изъ-за вашихъ женскихъ нервовъ...

— Ахъ, такъ, — шипитъ тов. Шацъ. — Ну, хорошо. Мы съ вами еще поговоримъ объ этомъ... въ другомъ мѣстѣ.

— Поговоримъ, — равнодушно бросаетъ Якименко. — А пока что я предлагаю докладъ д-ра Солоневича принять, какъ основу, и переслать его въ ГУЛАГ съ заключеніями мѣстныхъ работниковъ. Я полагаю, что эти заключенія въ общемъ и цѣломъ будутъ положительными.

Видеманъ киваетъ головой.

— Правильно. Послать въ ГУЛАГ. Толковый проектъ. Я голосую за.

— Я вопроса о голосованіи не ставила, я вамъ приказываю замолчать, товарищъ Якименко... — Шацъ близка къ истерикѣ. Ея лѣвая рука размахиваетъ собачьей ножкой, а правая вертитъ револьверъ. Якименко протягиваетъ руку черезъ столъ, забираетъ револьверъ и передаетъ его Непомнящему.

— Товарищъ начальникъ третьей части, вы вернете это оружіе товарищу Шацъ, когда она научится съ нимъ обращаться...

Тов. Шацъ стоитъ нѣкоторое время, какъ бы задыхаясь отъ злобы, — и судорожными шагами выбѣгаетъ изъ комнаты.

— Такъ значитъ, — говоритъ Якименко такимъ тономъ, какъ будто ничего не случилось, — проектъ д-ра Солоневича въ принципѣ принятъ. Слѣдующій вопросъ...

Остатокъ засѣданія проходитъ, какъ по маслу. Даже взорванный желѣзнодорожный мостикъ на Погрѣ принимается, какъ цѣленькій: безъ сучка и задоринки...

 

ЯКИМЕНКО НАЧИНАЕТЪ ИНТРИГУ

Засѣданіе кончилось. Публика разошлась. Я правлю свою "стенограмму". Якименко сидитъ противъ и докуриваетъ свою папиросу.

— Ну, и номеръ, — говоритъ Якименко.

Отрываю глаза отъ бумаги. Въ глазахъ Якименки — насмѣшка и удовлетворенье побѣдителя.

— Вы когда-нибудь такую б... видали?

— Ну, не думаю, чтобы на этомъ поприщѣ товарищу Шацъ удалось бы сдѣлать большіе обороты...

Якименко смотритъ на меня и съ усмѣшкой, и съ любопытствомъ.

— А скажите мнѣ по совѣсти, тов. Солоневичъ, — что это за новый оборотъ вы придумали?

— Какой оборотъ?

— Да вотъ съ этимъ санитарнымъ городкомъ?

— Простите, — не понимаю вопроса.

— Понимаете! Что ужъ тамъ! Чего это вы все крутите? Не изъ-за человѣколюбія же?

— Позвольте, а почему бы и нѣтъ?

Якименко скептически пожимаетъ плечами. Соображенія такого рода — не по его департаменту.

— Ой-ли? А впрочемъ, ваше дѣло... Только, знаете ли, если этотъ сангородокъ попадетъ ГУЛАГу и товарищъ Шацъ будетъ пріѣзжать вашего брата наставлять и инспектировать...

Это соображеніе приходило въ голову и мнѣ.

— Ну что-жъ, придется Борису и товарища Шацъ расхлебывать...

— Пожалуй — придется... Впрочемъ, долженъ сказать честно... семейка-то у васъ... крѣпколобая.

Я изумленно воззрился на Якименко. Якименко смотритъ на меня подсмѣивающимся взглядомъ.

— На мѣстѣ ГПУ выперъ бы я васъ всѣхъ къ чортовой матери, на всѣ четыре стороны... А то накрутите вы здѣсь.

— То-есть, какъ это такъ — "накрутимъ"?

— Да вотъ такъ, накрутите и все... Впрочемъ, это пока моя личная точка зрѣнія.

— А вы ее сообщите ГПУ — пусть выпустятъ...

— Не повѣрятъ, товарищъ Иванъ Лукьяновичъ, — сказалъ, усмѣхаясь, Якименко, ткнулъ въ пепельницу свой окурокъ и вышелъ изъ комнаты прежде, чѣмъ я успѣлъ сообразить подходящую реплику...

___

Внизу, на крылечкѣ, меня ждали Борисъ и Юра.

— Ну, — сказалъ я не безъ нѣкотораго злорадства, — какъ мнѣ кажется, мы уже влипли... А?

— Для твоей паники нѣтъ никакого основанія, — сказалъ Борисъ.

— Никакой паники и нѣтъ. А только эта самая мадемуазель Шацъ работы наладитъ, хлѣба не дастъ, и будешь ты ея непосредственнымъ подчиненнымъ. Такъ сказать — неземное наслажденіе.

— Неправильно. За насъ теперь вся остальная публика.

— А что она вся стоитъ, если твой городокъ будетъ, по твоему же предложенію, подчиненъ непосредственно ГУЛАГу?

— Эта публика ее съѣстъ. Теперь у нихъ такое положеніе: или имъ ее съѣсть, или она ихъ съѣстъ.

На крыльцо вышелъ Якименко.

— А, всѣ три мушкетера по обыкновенію въ полномъ сборѣ?

— Да, такъ сказать, прорабатываемъ результаты сегодняшняго засѣданія...

— Я вѣдь вамъ говорилъ, что засѣданіе будетъ занимательное.

— Повидимому, тов. Шацъ находится въ состояніи нѣкоторой...

— Да, именно въ состояніи нѣкоторой... Вотъ въ этомъ нѣкоторомъ состояніи она находится, видимо, лѣтъ пятьдесятъ... Видеманъ уже три дня ходитъ, какъ очумѣлый... — Въ тонѣ Якименки — небывалыя до сихъ поръ нотки интимности, и я не могу сообразить, къ чему онъ клонитъ...

— Во всякомъ случаѣ, — говоритъ Борисъ, — я со своимъ проектомъ попался, кажется, какъ куръ во щи.

— Н-да... Ваши опасенія нѣкоторыхъ основаній не лишены... Съ такой стервой работать, конечно, невозможно... Кстати, Иванъ Лукьяновичъ, вотъ вы завтра вашу стенограмму редактировать будете. Весьма существенно, чтобы эта фраза товарища Шацъ насчетъ вождей — не была опущена... И вообще постарайтесь, чтобы вашъ протоколъ былъ сдѣланъ во всю мѣру вашихъ литературныхъ дарованій. И, такъ сказать, въ расчетѣ на культурный уровень читательскихъ массъ, ну, напримѣръ, ГУЛАГа. Протоколъ подпишутъ всѣ... кромѣ, разумѣется, товарища Шацъ.

Замѣтивъ въ моемъ лицѣ нѣкоторое размышленіе, Якименко добавляетъ:

— Можете не опасаться. Я васъ, кажется, до сихъ поръ не подводилъ.

Въ тонѣ Якименки — нѣкоторая таинственность, и я снова задаю себѣ вопросъ, знаетъ-ли онъ о бамовскихъ спискахъ или не знаетъ. А влѣзать въ партійную склоку мнѣ очень не хочется. Чтобы выиграть время для размышленія, я задаю вопросъ:

— А что, она дѣйствительно близко стоитъ къ вождямъ?..

— Стоитъ или лежитъ — не знаю... Развѣ въ дореволюціонное время. Знаете, во всякихъ тамъ "глубинахъ сибирскихъ рудъ", на полномъ безптичьи — и Шацъ соловушко... Впрочемъ — это вымирающая порода... Ну, такъ протоколъ будетъ, какъ полагается?

Протоколъ былъ сдѣланъ, какъ полагается. Его подписали всѣ, и его не подписала тов. Шацъ. На другой же день послѣ этого засѣданія тов. Шацъ сорвалась и уѣхала въ Москву. Вслѣдъ за ней выѣхалъ въ Москву и Якименко.

 

ТЕОРІЯ СКЛОКИ

Мы шли домой молча и въ весьма невеселомъ настроеніи. Становилось болѣе или менѣе очевиднымъ, что мы уже влипли въ нехорошую исторію. Съ проектомъ санитарнаго городка получается ерунда, мы оказались, помимо всего прочаго, запутанными въ какую-то внутрипартійную интригу. А въ интригахъ такого рода коммунисты могутъ и проигрывать, и выигрывать; безпартійная же публика проигрываетъ болѣе или менѣе навѣрняка. Каждая партійная ячейка, разсматриваемая, такъ сказать, съ очень близкой дистанціи, представляетъ собою этакое уютное общежитіе змѣй, василисковъ и ехиднъ, изъ которыхъ каждая норовитъ ужалить свою сосѣдку въ самое больное административно-партійное мѣсто... Я, въ сущности, не очень ясно знаю — для чего все это дѣлается, ибо выигрышъ — даже въ случаѣ побѣды — такъ грошевъ, такъ нищъ и такъ зыбокъ: просто партійный портфель чуть-чуть потолще. Но "большевицкая спаянность" дѣйствуетъ только по адресу остального населенія страны. Внутри ячеекъ — всѣ другъ подъ друга подкапываются, подсиживаютъ, выживаютъ... На совѣтскомъ языкѣ это называется "партійной склокой". На уровнѣ Сталина — Троцкаго это декорируется идейными разногласіями, на уровнѣ Якименко-Шацъ это ничѣмъ не декорируется, просто склока "какъ таковая", въ голомъ видѣ... Вотъ въ такую-то склоку попали и мы и при этомъ безо всякой возможности сохранить нейтралитетъ... Волей неволей приходилось ставить свою ставку на Якименку. А какіе, собственно, у Якименки шансы съѣсть товарища Шацъ?

Шацъ въ Москвѣ, въ "центрѣ" — у себя дома, она тамъ свой человѣкъ, у нея тамъ всякіе "свои ребята" — и Кацы, и Пацы, и Ваньки, и Петьки — по существу такіе же "корешки", какъ любая банда сельсовѣтскихъ активистовъ, коллективно пропивающихъ госспиртовскую водку, кулацкую свинью и колхозныя "заготовки". Для этого центра всѣ эти Якименки, Видеманы и прочіе — только уѣздные держиморды, выскочки, пытающіеся всякими правдами и неправдами оттѣснить ихъ, "старую гвардію", отъ призрака власти, отъ начальственныхъ командировокъ по всему лицу земли русской, и не брезгающіе при этомъ рѣшительно никакими средствами. Правда, насчетъ средствъ — и "старая гвардія" тоже не брезгуетъ. При данной комбинаціи обстоятельствъ средствами придется не побрезговать и мнѣ: что тамъ ни говорить, а литературная обработка фразы тов. Шацъ о близости къ вождямъ — къ числу особо джентльменскихъ пріемовъ борьбы не принадлежитъ. Оно, конечно, съ волками жить, по волчьи выть — но только въ Совѣтской Россіи можно понять настоящую тоску по настоящему человѣческому языку, вмѣсто волчьяго воя — то голоднаго, то разбойнаго...

Конечно, если у Якименки есть связи въ Москвѣ (а, видимо, — есть, иначе, зачѣмъ бы ему туда ѣхать), то онъ съ этимъ протоколомъ обратится не въ ГУЛАГ и даже не въ ГПУ, а въ какую-нибудь совершенно незамѣтную извнѣ партійную дыру. Въ составѣ этой партійной дыры будутъ сидѣть какіе-то Ваньки и Петьки, среди которыхъ у Якименко — свой человѣкъ. Кто-то изъ Ванекъ вхожъ въ московскій комитетъ партіи, кто-то — въ контрольную партійную комиссію (ЦКК), кто-то, допустимъ, имѣетъ какой-то блатъ, напримѣръ, у товарища Землячки. Тогда черезъ нѣсколько дней въ соотвѣтствующихъ инстанціяхъ пойдутъ слухи: товарищъ Шацъ вела себя такъто —дискредитировала вождей. Вѣроятно, будетъ сказано, что, занимаясь административными загибами, тов. Шацъ подкрѣпляла свои загибы ссылками на интимную близость съ самимъ Сталинымъ. Вообще — создается атмосфера, въ которой чуткій носъ уловитъ: кто-то вліятельный собирается товарища Шацъ съѣсть. Враги товарища Шацъ постараются эту атмосферу сгустить, нейтральные станутъ во враждебную позицію, друзья — если не очень близкіе — умоютъ лапки и отойдутъ въ стороночку: какъ бы и меня вмѣстѣ съ тов. Шацъ не съѣли.

Да, конечно, Якименко имѣетъ крупные шансы на побѣду. Помимо всего прочаго, онъ всегда спокоенъ, выдержанъ, и онъ, конечно, на много умнѣе тов. Шацъ. А сверхъ всего этого, товарищъ Шацъ — представительница той "старой гвардіи ленинизма", которую снизу подмываютъ волны молодой сволочи, а сверху организаціонно ликвидируетъ Сталинъ, подбирая себѣ кадры безтрепетныхъ "твердой души прохвостовъ". Тов. Шацъ — только жалкая, истрепанная въ клочки, тѣнь былой героики коммунизма. Якименко — представитель молодой сволочи, властной и жадной... Болѣе или менѣе толковая партійная дыра, конечно, должна понять, что при такихъ обстоятельствахъ умнѣе стать на сторону Якименки...

Я не зналъ, да такъ и не узналъ, какія дѣловыя столкновенія возникли между тов. Шацъ и Якименкой до нашего пресловутаго засѣданія, — въ сущности, это и не важно. Товарищъ Шацъ всѣмъ своимъ существомъ, всѣхъ своимъ видомъ говоритъ Якименкѣ: "я вотъ всю свою жизнь отдала міровой революціи, отдавай и ты". — Якименко отвѣчаетъ: "ну, и дура — я буду отдавать чужія, а не свою". Шацъ говоритъ: "я соратница самого Ленина". Якименко отвѣчаетъ: "твой Ленинъ давно подохъ, да и тебѣ пора". Ну, и такъ далѣе...

Изъ всей этой грызни между Шацами и Якименками можно, при извѣстной настроенности, сдѣлать такой выводъ, что вотъ, дескать, тов. Шацъ (кстати — и еврейка) это символъ міровой революціи, товарищъ же Якименко — это молодая, возрождающаяся и національная Россія (кстати — онъ русскій или, точнѣе, малороссъ), что Шацъ строила ГУЛАГ въ пользу міровой революціи, а Якименко истребляетъ мужика въ пользу національнаго возрожденія.

Съ теоріей національнаго перерожденія Стародубцева, Якименки, Ягоды, Кагановича и Сталина (русскаго, малоросса, латыша, еврея и грузина) я встрѣтился только здѣсь, въ эмиграціи. Въ Россіи такая идея и въ голову не приходила... Но, конечно, вопросъ о томъ, что будутъ дѣлать якименки, добравшись до власти, вставалъ передъ всѣми нами въ томъ аспектѣ, какого эмиграція не знаетъ. Отказъ отъ идеи міровой революціи, конечно, ни въ какой мѣрѣ не означаетъ отказа отъ коммунизма въ Россіи. Но если, добравшись до власти, якименки, въ интересахъ собственнаго благополучія и, если хотите, то и собственной безопасности, начнутъ сворачивать коммунистическія знамена и постепенно, "на тормозахъ", переходить къ строительству того, что въ эмиграціи называется національной Россіей (почему, собственно, коммунизмъ не можетъ быть "національнымъ явленіемъ", была же инквизиція національнымъ испанскимъ явленіемъ?), — то тогда какой смыслъ намъ троимъ рисковать своей жизнью? Зачѣмъ предпринимать побѣгъ? Не лучше ли еще подождать? Ждали вѣдь, вотъ, 18 лѣтъ. Ну, еще подождемъ пять. Тяжело, но легче, чѣмъ прорываться тайгой черезъ границу — въ неизвѣстность эмигрантскаго бытія.

Если для эмиграціи вопросъ о "національномъ перерожденіи" (этотъ терминъ я принимаю очень условно) — это очень, конечно, наболѣвшій, очень близкій, но все же болѣе или менѣе теоретическій вопросъ, то для насъ всѣхъ трехъ онъ ставился какъ вопросъ собственной жизни... Идти ли на смертельный рискъ побѣга или мудрѣе и патріотичнѣе будетъ переждать? Можно предположить, что вопросы, которые ставятся въ такой плоскости, рѣшаются съ нѣсколько меньшей оглядкой на партійныя традиціи и съ нѣсколько болѣе четкимъ раздѣленіемъ желаемаго отъ сущаго — чѣмъ когда тѣ же вопросы обсуждаются и рѣшаются подъ вліяніемъ очень хорошихъ импульсовъ, но все же безъ ощущенія непосредственнаго риска собственной головой.

У меня, какъ и у очень многихъ нынѣшнихъ россійскихъ людей, годы войны и революціи и, въ особенности, большевизма весьма прочно вколотили въ голову твердое убѣжденіе въ томъ, что ни одна историко-философская и соціалистическая теорія не стоитъ ни одной копѣйки. Конечно, гегелевскій міровой духъ почти такъ же занимателенъ, какъ и марксистская борьба классовъ. И философскія объясненія прошлаго можно перечитывать не безъ нѣкотораго интереса. Но какъ-то такъ выходитъ, что ни одна теорія рѣшительно ничего не можетъ предсказать на будущій день. Болѣе или менѣе удачными пророками оказались люди, которые или только прикрывались теорій, или вообще никакихъ дѣлъ съ ней не имѣли.

Такимъ образомъ, для насъ вопросъ шелъ не о перспективахъ революціи, разсматриваемыхъ съ какой бы то ни было философской точки зрѣнія, а только о живыхъ взаимоотношеніяхъ живыхъ людей, разсматриваемыхъ съ точки зрѣнія самаго элементарнаго здраваго смысла.

Да, совершенно ясно, что ленинская старая гвардія доживаетъ свои послѣдніе дни. И потому, что оказалась нѣкоторымъ конкуррентомъ сталинской геніальности, и потому, что въ ней все же были люди, дерзавшіе смѣть свое сужденіе имѣть (а этого никакая деспотія не любитъ), и потому, что вотъ такая товарищъ Шацъ, при всей ея несимпатичности, воровать все-таки не будетъ (вотъ куритъ же собачьи ножки вмѣсто папиросъ) и Якименкѣ воровать не позволитъ. Товарищъ Шацъ, конечно, фанатичка, истеричка, можетъ быть, и садистка, но какая-то идея у нея есть. У Якименки нѣтъ рѣшительно никакой идеи. О Видеманѣ и Стародубцевѣ и говорить нечего... Вся эта старая гвардіи — и Рязановъ, и Чекалинъ, и Шацъ — чувствуютъ: знамя "трудящихся всего міра" и власть, для поддержки этого знамени созданная, попадаютъ просто напросто въ руки сволочи, и сволочь стоитъ вокругъ каждаго изъ нихъ, лязгая молодыми, волчьими зубами.

Что будетъ дѣлать нарицательный Якименко, перегрызя глотку нарицательной Шацъ? Можетъ-ли Сталинъ обойтись безъ Ягоды, Ягода — безъ Якименки, Якименко — безъ Видемана, Видеманъ — безъ Стародубцева и такъ далѣе? Всѣ они, отъ Сталина до Стародубцева, акклиматизировались въ той специфической атмосферѣ большевицкаго строя, которая создана ими самими и внѣ которой имъ никакого житья нѣтъ. Все это — профессіоналы совѣтскаго управленія. Если вы ликвидируете это управленіе, всѣмъ имъ дѣлать въ мірѣ будетъ рѣшительно нечего. Что будутъ дѣлать всѣ эти чекисты, хлѣбозаготовители, сексоты, кооператоры, предсѣдатели завкомовъ, секретари партъ-ячеекъ, раскулачиватели, политруки, директора, выдвиженцы, активисты и прочіе — имя же имъ легіонъ? Вѣдь ихъ милліоны! Если даже и не говорить о томъ, что при переворотѣ большинство изъ нихъ будетъ зарѣзано сразу, а послѣ постепенной эволюціи будетъ зарѣзано постепенно, — то все-таки нужно дать себѣ ясный отчетъ въ томъ, что они — "спеціалисты" большевицкаго управленческаго аппарата, самаго громоздкаго и самаго кроваваго въ исторіи міра. Какая профессія будетъ доступна для всѣхъ нихъ въ условіяхъ небольшевицкаго строя? И можетъ-ли Сталинъ, эволюціоннымъ или революціоннымъ путемъ, сбросить со своихъ счетовъ милліона три-четыре людей, вооруженныхъ до зубовъ? На кого онъ тогда обопрется? И какой слой въ Россіи ему повѣритъ и ему не припомнить великихъ кладбищъ коллективизаціи, раскулачиванія и лагерей Бѣломорско-Балтійскаго канала?

Нѣтъ, всѣ эти люди, какъ бы они ни грызлись между собою, — въ отношеніи къ остальной странѣ спаяны крѣпко, до гроба, спаяны кровью, спаяны и на жизнь, и на смерть. Имъ повернуть некуда, если бы они даже этого хотѣли. "Національная" или "интернаціональная" Россія при Сталинскомъ аппаратѣ остается все-таки Россіей большевицкой.

Вотъ почему нашей послѣдней свободной (т.е. съ воли) попытки побѣга не остановило даже и то обстоятельство, что въ государственныхъ магазинахъ Москвы хлѣбъ и масло стали продаваться кому угодно и въ какихъ угодно количествахъ. Въ 1933 году въ Москвѣ можно было купить все — тѣмъ, у кого были деньги. У меня — деньги были.

___

Мы пришли въ нашу избу и, такъ какъ ѣсть все равно было нечего, то сразу улеглись спать. Но я спать не могъ. Лежалъ, ворочался, курилъ свою махорку и ставилъ передъ собою вопросы, на которые яснаго отвѣта не было. А что же дальше? Да, въ перспективѣ десятилѣтій — "кадры" вымрутъ, "активъ" — сопьется и какія-то таинственныя внутреннія силы страны возьмутъ верхъ. А какія это силы? Да, конечно, интеллектуальныя силы народа возросли безмѣрно — не потому, что народъ учила совѣтская жизнь. А физическія силы?

Передъ памятью пронеслись торфоразработки, шахты, колхозы, заводы, мѣсяцами немытыя лица поваровъ заводскихъ столовокъ, годами недоѣдающіе рабочіи Сормова, Коломны, Сталинграда, кочующіе по Средней Азіи таборы раскулаченныхъ донцевъ и кубанцевъ, дагестанская малярія, эшелоны на БАМ, дѣвочка со льдомъ, будущая — если выживетъ — мать русскихъ мужчинъ и женщинъ... Хватитъ ли физическихъ силъ?..

Вотъ, я — изъ крѣпчайшей мужицко-поповской семьи, гдѣ люди умирали "по Мечникову": ихъ клалъ въ гробъ "инстинктъ естественной смерти", я — въ свое время одинъ изъ сильнѣйшихъ физически людей Россіи — и вотъ въ 42 года я уже сѣдъ... Уже здѣсь, заграницей, мнѣ въ первые мѣсяцы послѣ бѣгства давали 55-60 лѣтъ — но съ тѣхъ поръ я лѣтъ на десять помолодѣлъ. Но тѣ, которые остались тамъ? Они не молодѣютъ!..

Не спалось. Я всталъ и вышелъ на крыльцо. Стояла тихая, морозная ночь. Плавными, пушистыми коврами спускались къ Свири заснѣженныя поля. Лѣвѣе — черными точками и пятнами разбросались избы огромнаго села. Ни звука, ни лая, ни огонька...

Вдругъ съ Погры донеслись два-три выстрѣла — обычная исторія... Потомъ съ юга, съ диковскаго оврага, четко и сухо въ морозномъ воздухѣ, раздѣленные равными — секундъ въ десять — промежутками, раздались восемь винтовочныхъ выстрѣловъ. Жуть и отвращеніе холодными струйками пробѣжали по спинѣ.

Около мѣсяца тому назадъ я сдѣлалъ глупость — пошелъ посмотрѣть на диковскій оврагъ. Онъ начинался въ лѣсахъ, верстахъ въ пяти отъ Погры, огибалъ ее полукольцомъ и спускался въ Свирь верстахъ въ трехъ ниже Подпорожья. Въ верховьяхъ — это была глубокая узкая щель, заваленная трупами разстрѣлянныхъ, верстахъ въ двухъ ниже — оврагъ былъ превращенъ въ братское кладбище лагеря, еще ниже — въ него сваливали конскую падаль, которую лагерники вырубали топорами для своихъ соціалистическихъ пиршествъ. Этого оврага я описывать не въ состояніи. Но эти выстрѣлы напомнили мнѣ о немъ во всей его ужасающей реалистичности. Я почувствовалъ, что у меня начинаютъ дрожать колѣни и холодѣть въ груди. Я вошелъ въ избу и старательно заложилъ дверь толстымъ деревяннымъ брускомъ. Меня охватывалъ какой-то непреоборимый мистическій страхъ. Пустыя комнаты огромной избы наполнялись какими-то тѣнями и шорохами. Я почти видѣлъ, какъ въ углу, подъ пустыми нарами, какая-то съежившаяся старушонка догрызаетъ изсохшую дѣтскую руку. Холодный потъ — не литературный, а настоящій — заливалъ очки, и сквозь его капли пятна луннаго свѣта на полу начинали принимать чудовищныя очертанія.

Я очнулся отъ встревоженнаго голоса Юры, который стоялъ рядомъ со мною и крѣпко держалъ меня за плечи. Въ комнату вбѣжалъ Борисъ. Я плохо понималъ, въ чемъ дѣло. Потъ заливалъ лицо, и сердце колотилось, какъ сумасшедшее. Шатаясь, я дошелъ до наръ и сѣлъ. На вопросъ Бориса я отвѣтилъ: "Такъ, что-то нездоровится". Борисъ пощупалъ пульсъ. Юра положилъ мнѣ руку на лобъ.

— Что съ тобой, Ватикъ? Ты весь мокрый...

Борисъ и Юра быстро сняли съ меня бѣлье, которое дѣйствительно все было мокро, я легъ на нары, и въ дрожащей памяти снова всплывали картины: Одесса и Николаевъ во время голода, людоѣды, торфоразработки, Магнитострой, ГПУ, лагерь, диковскій оврагъ...

 

НАДЕЖДА КОНСТАНТИНОВНА

Послѣ отъѣзда въ Москву Якименки и Шацъ, бурная дѣятельность ликвидкома нѣсколько утихла. Свирьлаговцы слегка пооколачивались — и уѣхали къ себѣ, оставивъ въ Подпорожьи одного своего представителя. Между нимъ и Видеманомъ шли споры только объ "административно-техническомъ персоналѣ". Если цинготный крестьянинъ никуда не былъ годенъ, и ни ББК, — ни Свирьлагъ не хотѣли взваливать его на свои пайковыя плечи, то интеллигентъ, даже и цынготный, еще кое-какъ могъ быть использованъ. Поэтому Свирьлагъ пытался получить сколько возможно интеллигенціи, и поэтому же ББК норовилъ не дать ни души. Въ этомъ торгѣ между двумя рабовладѣльцами мы имѣли все-таки нѣкоторую возможность изворачиваться. Всѣ списки лагерниковъ, передаваемыхъ въ Свирьлагъ или оставляемыхъ за ББК, составлялись въ ликвидкомѣ, подъ техническимъ руководствомъ Надежды Константиновны, а мы съ Юрой переписывали ихъ на пишущей машинкѣ. Тутъ можно было извернуться. Вопросъ заключался преимущественно въ томъ — въ какомъ именно направленіи намъ слѣдуетъ изворачиваться. ББК былъ вообще "аристократическимъ" лагеремъ — тамъ кормили лучше и лучше обращались съ заключенными. Какъ кормили и какъ обращались — я объ этомъ уже писалъ. Выводы о Свирьлагѣ читатель можетъ сдѣлать и самостоятельно. Но ББК — это гигантская территоріи. Въ какой степени вѣроятно, что намъ тремъ удастся остаться вмѣстѣ, что насъ не перебросятъ куда-нибудь на такія чортовы кулички, что изъ нихъ и не выберешься, — куда-нибудь въ окончательное болото, по которому люди и лѣтомъ ходятъ на лыжахъ — иначе засосетъ, и отъ котораго до границы будетъ верстъ 200-250 по мѣстамъ, почти абсолютно непроходимымъ? Мы рѣшили съоріентироваться на Свирьлагъ.

Уговорить Надежду Константиновну на нѣкоторую служебную некорректность — было не очень трудно. Она слегка поохала, слегка побранилась — и наши имена попали въ списки заключенныхъ, оставляемыхъ за Свирьлагомъ.

Это была ошибка и это была грубая ошибка: мы уже начали изворачиваться, еще не собравъ достаточно надежной информаціи. А потомъ стало выясняться. Въ Свирьлагѣ не только плохо кормятъ — это еще бы полбѣды, но въ Свирьлагѣ статья 58-6 находится подъ особенно неусыпнымъ контролемъ, отношеніе къ "контръ-революціонерамъ" особенно звѣрское, лагерные пункты всѣ оплетены колючей проволокой, и даже административныхъ служащихъ выпускаютъ по служебнымъ порученіямъ только на основаніи особыхъ пропусковъ и каждый разъ послѣ обыска. И, кромѣ того, Свирьлагъ собирается всѣхъ купленныхъ въ ББК интеллигентовъ перебросить на свои отдаленные лагпункты, гдѣ "адмтехперсонала" не хватало. Мы разыскали по картѣ (карта висѣла на стѣнѣ ликвидкома) эти пункты и пришли въ настроеніе весьма неутѣшительное. Свирьлагъ тоже занималъ огромную территорію, и были пункты, отстоящіе отъ границы на 400 верстъ — четыреста верстъ ходу по населенной и, слѣдовательно, хорошо охраняемой мѣстности... Это было совсѣмъ плохо. Но наши имена уже были въ Свирьлаговскихъ спискахъ.

Надежда Константиновна наговорила много всякихъ словъ о мужскомъ непостоянствѣ, Надежда Константиновна весьма убѣдительно доказывала мнѣ, что уже ничего нельзя сдѣлать; я отвѣчалъ, что для женщины нѣтъ ничего невозможнаго — ce que la femme veut — Dieu le veut, былъ пущенъ въ ходъ рядъ весьма запутанныхъ лагерно-бюрократическихъ трюковъ, и однажды Надежда Константиновна вошла въ комнатку нашего секретаріата съ видомъ Клеопатры, которая только что и какъ-то очень ловко обставила нѣкоего Антонія... Наши имена были оффиціально изъяты изъ Свирьлага и закрѣплены за ББК. Надежда Константиновна сіяла отъ торжества. Юра поцѣловалъ ей пальчики, я сказалъ, что вѣкъ буду за нее Бога молить, протоколы вести и на машинкѣ стукать.

Вообще — послѣ урчевскаго звѣринца, ликвидкомовскій секретаріатъ казался намъ раемъ земнымъ или, во всякомъ случаѣ, лагернымъ раемъ. Въ значительной степени это зависѣло отъ Надежды Константиновны, отъ ея милой женской суматошливости и покровительственности, отъ ея шутливыхъ препирательствъ съ Юрочкой, котораго она, выражаясь совѣтскимъ языкомъ, "взяла на буксиръ", заставила причесываться и даже ногти чистить... Въ свое время Юра счелъ возможнымъ плевать на Добротина, но Надеждѣ Константиновнѣ онъ повиновался безпрекословно, безо всякихъ разговоровъ.

Надежда Константиновна была, конечно, очень нервной и не всегда выдержанной женщиной, но всѣмъ, кому она могла помочь, она помогала. Бывало придетъ какой-нибудь инженеръ и слезно умоляетъ не отдавать его на растерзаніе Свирьлагу. Конечно, отъ Надежды Константиновны de jure ничего не зависитъ, но мало ли что можно сдѣлать въ порядкѣ низового бумажнаго производства... — въ обходъ всякихъ de jure. Однако, такихъ инженеровъ, экономистовъ, врачей и прочихъ — было слишкомъ много. Надежда Константиновна выслушивала просьбу и начинала кипятиться:

— Сколько разъ я говорила, что я ничего, совсѣмъ ничего не могу сдѣлать. Что вы ко мнѣ пристаете? Идите къ Видеману. Ничего, ничего не могу сдѣлать. Пожалуйста, не приставайте.

Замѣтивъ выраженіе умоляющей настойчивости на лицѣ онаго инженера, Надежда Константиновна затыкала уши пальчиками и начинала быстро твердить:

— Ничего не могу. Не приставайте. Уходите, пожалуйста, а то я разсержусь.

Инженеръ, потоптавшись, уходитъ. Надежда Константиновна, заткнувъ уши и зажмуривъ глаза, продолжала твердить:

— Не могу, не могу, пожалуйста, уходите.

Потомъ, съ разстроеннымъ видомъ, перебирая свои бумаги, она жаловалась мнѣ:

— Ну вотъ, видите, какъ они всѣ лѣзутъ. Имъ, конечно, не хочется въ Свирьлагъ... А они и не думаютъ о томъ, что у меня на рукахъ двое дѣтей... И что я за все это тоже могу въ Свирьлагъ попасть, только не вольнонаемной, а уже заключенной... Всѣ вы эгоисты, вы, мужчины.

Я скромно соглашался съ тѣмъ, что нашъ братъ, мужчина, конечно, могъ бы быть нѣсколько альтруистичнѣе. Тѣмъ болѣе, что въ дальнѣйшемъ ходѣ событій я уже былъ болѣе или менѣе увѣренъ... Черезъ нѣкоторое время Н. К. говорила мнѣ раздраженнымъ тономъ.

— Ну, что же вы сидите и смотрите? Ну, что же вы мнѣ ничего не посовѣтуете? Все должна я, да я. Какъ вы думаете, если мы этого инженера проведемъ по спискамъ, какъ десятника...

Обычно къ этому моменту техника превращенія инженера въ десятника, врача въ лѣкпома (лѣкарскій помощникъ) или какой-нибудь значительно болѣе сложной лагерно-бюрократической махинаціи была уже обдумана и мной, и Надеждой Константиновной. Надежда Константиновна охала и бранилась, но инженеръ все-таки оставался за ББК. Нѣкоторымъ устраивалась командировка въ Медгору, со свирѣпымъ наставленіемъ — оставаться тамъ, даже рискуя отсидкой въ ШИЗО (штрафной изоляторъ). Многіе на время вообще исчезали со списочнаго горизонта: во всякомъ случаѣ, немного интеллигенціи получилъ Свирьлагъ. Во всѣхъ этихъ операціяхъ — я, мелкая сошка, переписчикъ и къ тому же уже заключенный, рисковалъ немногимъ. Надежда Константиновна иногда шла на очень серьезный рискъ.

Это была еще молодая, лѣтъ 32-33 женщина, очень милая и привлекательная и съ большими запасами sex appeal. Не будемъ зря швырять въ нее булыжниками; какъ и очень многія женщины въ этомъ мірѣ, для женщинъ оборудованномъ особенно неуютно, она разсматривала свой sex appeal, какъ капиталъ, который долженъ быть вложенъ въ наиболѣе рентабильное предпріятіе этого рода. Какое предпріятіе въ Совѣтской Россіи могло быть болѣе рентабильнымъ, чѣмъ бракъ съ высокопоставленнымъ коммунистомъ?

Въ долгіе вечера, когда мы съ Надеждой Константиновной дежурили въ ликвидкомѣ при свѣтѣ керосиновой коптилки, она мнѣ урывками разсказала кое-что изъ своей путаной и жестокой жизни. Она была, во всякомъ случаѣ, изъ культурной семьи — она хорошо знала иностранные языки и при этомъ такъ, какъ ихъ знаютъ по гувернанткамъ, а не по самоучителямъ. Потомъ — одинокая дѣвушка не очень подходящаго происхожденія, въ жестокой борьбѣ за жизнь — за совѣтскую жизнь. Потомъ — бракъ съ высокопоставленнымъ коммунистомъ — директоромъ какого-то завода. Директоръ какого-то завода попалъ въ троцкистско-вредительскую исторію и былъ отправленъ на тотъ свѣтъ. Надежда Константиновна опять осталась одна — впрочемъ, не совсѣмъ одна: на рукахъ остался малышъ, размѣромъ года въ полтора. Конечно, старые сотоварищи бывшаго директора предпочли ее не узнавать: блаженъ мужъ иже не возжается съ "классовыми врагами" и даже съ ихъ вдовами. Снова пишущая машинка, снова голодъ — на этотъ разъ голодъ вдвоемъ, снова мѣсяцами наростающая жуть передъ каждой "чисткой": и происхожденіе, и покойный мужъ, и совершенно правильная презумпція, что вдова разстрѣляннаго человѣка не можетъ очень ужъ пылать коммунистическимъ энтузіазмомъ... Словомъ — очень плохо.

Надежда Константиновна рѣшила, что въ слѣдующій разъ она такого faux pas уже не сдѣлаетъ. Слѣдующій разъ sex appeal былъ вложенъ въ максимально солидное предпріятіе: въ стараго большевика, когда-то ученика самого Ленина, подпольщика, политкаторжанина, ученаго лѣсовода и члена коллегіи Наркомзема, Андрея Ивановича Запѣвскаго. Былъ какой-то промежутокъ отдыха, былъ второй ребенокъ, и потомъ Андрей Ивановичъ поѣхалъ въ концентраціонный лагерь, срокомъ на десять лѣтъ. На этотъ разъ уклонъ оказался правымъ.

А. И., попавши въ лагерь и будучи (рѣдкій случай) бывшимъ коммунистомъ, имѣющимъ еще кое-какую спеціальность, кромѣ обычныхъ "партійныхъ спеціальностей" (ГПУ, кооперація, военная служба, профсоюзъ), цѣной трехъ лѣтъ "самоотверженной", то-есть совсѣмъ уже каторжной, работы заработалъ себѣ право на "совмѣстное проживаніе съ семьей". Такое право давалось очень немногимъ и особо избраннымъ лагерникамъ и заключалось оно въ томъ, что этотъ лагерникъ могъ выписать къ себѣ семью и жить съ ней въ какой-нибудь частной избѣ, не въ баракѣ. Всѣ остальныя условія его лагерной жизни: паекъ, работа и — что хуже всего — переброски оставались прежними.

Итакъ, Надежда Константиновна въ третій разъ начала вить свое гнѣздышко, на этотъ разъ въ лагерѣ, такъ сказать, совсѣмъ ужъ непосредственно подъ пятой ОГПУ. Впрочемъ, Надежда Константиновна довольно быстро устроилась. На фонѣ кувшинныхъ рылъ совѣтскаго актива она, къ тому же вольнонаемная, была, какъ работница, конечно — сокровищемъ. Не говоря уже о ея культурности и ея конторскихъ познаніяхъ, она, при ея двойной зависимости — за себя и за мужа, не могла не стараться изъ всѣхъ своихъ силъ.

Мужъ ея, Андрей Ивановичъ, былъ невысокимъ, худощавымъ человѣкомъ лѣтъ пятидесяти, со спокойными, умными глазами, въ которыхъ, казалось, на весь остатокъ его жизни осѣла какая-то жестокая, ѣдкая, незабываемая горечь. У него — стараго подпольщика-каторжанина и пр. — поводовъ для этой горечи было болѣе чѣмъ достаточно, но одинъ изъ нихъ дѣйствовалъ на мое воображеніе какъ-то особенно гнетуще: это была волосатая лапа товарища Видемана, съ собственническимъ чувствомъ положенная на съеживающееся плечо Н. К.

На Андрея Ивановича у меня были нѣкоторые виды. Остатокъ нашихъ лагерныхъ дней мы хотѣли провести гдѣ-нибудь не въ канцеляріи. Андрей Ивановичъ завѣдывалъ въ Подпорожьи лѣснымъ отдѣломъ, и я просилъ его устроить насъ обоихъ — меня и Юру — на какихъ-нибудь лѣсныхъ работахъ, чѣмъ-нибудь вродѣ таксаторовъ, десятниковъ и т.д. Андрей Ивановичъ далъ намъ кое-какую литературу, и мы мечтали о томъ времени, когда мы сможемъ шататься по лѣсу вмѣсто того, чтобы сидѣть за пишущей машинкой.

___

Какъ-то днемъ, на обѣденный перерывъ иду я въ свою избу. Слышу — сзади чей-то голосъ. Оглядываюсь. Надежда Константиновна, тщетно стараясь меня догнать, что-то кричитъ и машетъ мнѣ рукой. Останавливаюсь.

— Господи, да вы совсѣмъ глухи стали! Кричу, кричу, а вы хоть бы что. Давайте пойдемъ вмѣстѣ, вѣдь намъ по дорогѣ.

Пошли вмѣстѣ. Обсуждали текущія дѣла лагеря. Потомъ Надежда Константиновна какъ-то забезпокоилась.

— Посмотрите, это, кажется, мой Любикъ.

Это было возможно, но, во-первыхъ, ея Любика я въ жизни въ глаза на видалъ, а во вторыхъ, то, что могло быть Любикомъ, представляло собою черную фигурку на фонѣ бѣлаго снѣга, шагахъ въ ста отъ насъ. На такую дистанцію мои очки не работали. Фигурка стояла у края дороги и свирѣпо молотила чѣмъ-то по снѣжному сугробу. Мы подошли ближе и выяснили, что это, дѣйствительно, былъ Любикъ, возвращающійся изъ школы.

— Господи, да у него все лицо въ крови!.. Любикъ! Любикъ!

Фигурка обернулась и, узрѣвъ свою единственную мамашу, сразу пустилась въ ревъ — полагаю, что такъ, на всякій случай. Послѣ этого, Любикъ прекратилъ избіеніе своей книжной сумкой снѣжнаго сугроба и, размазывая по своей рожицѣ кровь и слезы, заковылялъ къ намъ. При ближайшемъ разсмотрѣніи Любикъ оказался мальчишкой лѣтъ восьми, одѣтымъ въ какую-то чистую и заплатанную рвань, со слѣдами недавней потасовки во всемъ своемъ обликѣ, въ томъ числѣ и на рожицѣ. Надежда Константиновна опустилась передъ нимъ на колѣни и стала вытирать съ его рожицы слезы, кровь и грязь. Любикъ использовалъ всѣ свои наличный возможности, чтобы поорать всласть. Конечно, былъ какой-то трагически злодѣй, именуемый не то Митькой, не то Петькой, конечно, этотъ врожденный преступникъ изуродовалъ Любика ни за что, ни про что, конечно, материнское сердце Надежды Константиновны преисполнилось горечи, обиды и возмущенія. Во мнѣ же расквашенная рожица Любика не вызывала рѣшительно никакого соболѣзнованія — точно такъ же, какъ во время оно расквашенная рожица Юрочки, особенно если она бывала расквашена по всѣмъ правиламъ неписанной конституціи великой мальчуганской націи. Вопросы же этой конституціи, я полагалъ, всецѣло входили въ мою мужскую компетенцію. И я спросилъ дѣловымъ тономъ:

— А ты ему, Любикъ, тоже вѣдь далъ?

— Я ему какъ далъ... а онъ мнѣ... и я его еще... у-у-у...

Вопросъ еще болѣе дѣловой:

— А ты ему какъ — правой рукой или лѣвой?

Тема была перенесена въ область чистой техники, и для эмоцій мѣста не оставалось. Любикъ отстранилъ материнскій платокъ, вытиравшій его оскорбленную физіономію, и въ его глазенкахъ, сквозь еще не высохшія слезы, мелькнуло любопытство.

— А какъ это — лѣвой?

Я показалъ. Любикъ съ весьма дѣловымъ видомъ, выкарабкался изъ материнскихъ объятій: разговоръ зашелъ о дѣлѣ, и тутъ ужъ было не до слезъ и не до сантиментовъ.

— Дядя, а ты меня научишь?

— Обязательно научу.

Между мною и Любикомъ былъ, такимъ образомъ, заключенъ "пактъ технической помощи". Любикъ вцѣпился въ мою руку, и мы зашагали. Надежда Константиновна горько жаловалась на безпризорность Любика — сама она сутками не выходила изъ ликвидкома, и Любикъ болтался, Богъ его знаетъ — гдѣ, и ѣлъ, Богъ его знаетъ — что. Любикъ прерывалъ ее всякими дѣловыми вопросами, относящимися къ области потасовочной техники. Черезъ весьма короткое время Любикъ, сообразивъ, что столь исключительное стеченіе обстоятельствъ должно быть использовано на всѣ сто процентовъ, сталъ усиленно подхрамывать и, въ результатѣ этой дипломатической акціи, не безъ удовлетворенія умѣстился на моемъ плечѣ. Мы подымались въ гору. Стало жарко. Я снялъ шапку. Любикины пальчики стали тщательно изслѣдовать мой черепъ.

— Дядя, а почему у тебя волосовъ мало?

— Вылѣзли, Любикъ.

— А куда они вылѣзли?

— Такъ, совсѣмъ вылѣзли.

— Какъ совсѣмъ? Совсѣмъ изъ лагеря?

Лагерь для Любика былъ всѣмъ міромъ. Разваливающіяся избы, голодающіе карельскіе ребятишки, вшивая и голодная рвань заключенныхъ, бараки, вохръ, стрѣльба — это былъ весь міръ, извѣстный Любику. Можетъ быть, по вечерамъ въ своей кроваткѣ онъ слышалъ сказки, которыя ему разсказывала мать: сказки о мірѣ безъ заключенныхъ, безъ колючей проволоки, безъ оборванныхъ толпъ, ведомыхъ вохровскими конвоирами куда-нибудь на БАМ. Впрочемъ — было ли у Надежды Константиновны время для сказокъ?

Мы вошли въ огромную комнату карельской избы. Комната была такъ же нелѣпа и пуста, какъ и наша. Но какія-то открытки, тряпочки, бумажки, салфеточки — и кто его знаетъ, что еще, придавали ей тотъ жилой видъ, который мужскимъ рукамъ, видимо, совсѣмъ не подъ силу. Надежда Константиновна оставила Любика на моемъ попеченіи и побѣжала къ хозяйкѣ избы. Отъ хозяйки она вернулась съ еще однимъ потомкомъ — потомку было года три. Сердобольная старушка-хозяйка присматривала за нимъ во время служебной дѣятельности Надежды Константиновны.

— Не уходите, И. Л., я васъ супомъ угощу.

Надежда Константиновна, какъ вольнонаемная работница лагеря, находилась на службѣ ГПУ и получала чекистскій паекъ — не первой и не второй категоріи — но все-же чекистской. Это давало ей возможность кормить свою семью и жить, не голодая. Она начала хлопотать у огромной русской печи, я помогъ ей нарубить дровъ, на огонь былъ водруженъ какой-то горшокъ. Хлопоча и суетясь, Надежда Константиновна все время оживленно болтала, и я, не безъ нѣкоторой зависти, отмѣчалъ тотъ запасъ жизненной энергіи, цѣпкости и бодрости, который такъ много русскихъ женщинъ проносить сквозь весь кровавый кабакъ революціи... Какъ-никакъ, а прошлое у Надежды Константиновны было невеселое. Вотъ мнѣ сейчасъ все-таки уютно у этого, пусть временнаго, пусть очень хлибкаго, но все же человѣческаго очага, даже мнѣ, постороннему человѣку, становится какъ-то теплѣе на душѣ. Но вѣдь не можетъ же Надежда Константиновна не понимать, что этотъ очагъ — домъ на пескѣ. Подуютъ какіе-нибудь видемановскіе или бамовскіе вѣтры, устремятся на домъ сей — и не останется отъ этого гнѣзда ни одной пушинки.

Пришелъ Андрей Ивановичъ, — какъ всегда, горько равнодушный. Взялъ на руки своего потомка и сталъ разговаривать съ нимъ на томъ мало понятномъ постороннему человѣку діалектѣ, который существуетъ во всякой семьѣ. Потомъ мы завели разговоръ о предстоящихъ лѣсныхъ работахъ. Я честно сознался, что мы въ нихъ рѣшительно ничего не понимаемъ. Андрей Ивановичъ сказалъ, что это не играетъ никакой роли, что онъ насъ проинструктируетъ — если только онъ здѣсь останется.

— Ахъ, пожалуйста, не говори этого, Андрюша, — прервала его Надежда Константиновна, — ну, конечно, останемся здѣсь... Все-таки, хоть какъ-нибудь, да устроились. Нужно остаться.

Андрей Ивановичъ пожалъ плечами.

— Надюша, мы вѣдь въ совѣтской странѣ и въ совѣтскомъ лагерѣ. О какомъ устройствѣ можно говорить всерьезъ?

Я не удержался и кольнулъ Андрея Ивановича: ужъ ему-то, столько силъ положившему на созданіе совѣтской страны и совѣтскаго лагеря, и на страну и на лагерь плакаться не слѣдовало бы. Ужъ кому кому, а ему никакъ не мѣшаетъ попробовать, что такое коммунистическій концентраціонный лагерь.

— Вы почти правы, — съ прежнимъ горькимъ равнодушіемъ сказалъ Андрей Ивановичъ. — Почти. Потому что и въ лагерѣ нашего брата нужно каждый выходной день нещадно пороть. Пороть и приговаривать: не дѣлай, сукинъ сынъ, революціи, не дѣлай, сукинъ сынъ, революціи...

Финалъ этого семейнаго уюта наступилъ скорѣе, чѣмъ я ожидалъ. Какъ-то поздно вечеромъ въ комнату нашего секретаріата, гдѣ сидѣли только мы съ Юрой, вошла Надежда Константиновна. Въ рукахъ у нея была какая-то бумажка. Надежда Константиновна для чего-то уставилась въ телефонный аппаратъ, потомъ — въ расписаніе поѣздовъ, потомъ протянула мнѣ эту бумажку. Въ бумажкѣ стояло:

"Запѣвскаго, Андрея Ивановича, немедленно подъ конвоемъ доставить въ Повѣнецкое отдѣленіе ББК".

Что я могъ сказать?

Надежда Константиновна смотрѣла на меня въ упоръ, и въ лицѣ ея была судорожная мимика женщины, которая собираетъ свои послѣднія силы, чтобы остановиться на порогѣ истерики. Силъ не хватило. Надежда Константиновна рухнула на стулъ, уткнула голову въ колѣни и зарыдала глухими, тяжелыми рыданіями — такъ, чтобы въ сосѣдней комнатѣ не было слышно. Что я могъ ей сказать? Я вспомнилъ владѣтельную лапу Видемана... Зачѣмъ ему, Видеману, этотъ лѣсоводъ изъ старой гвардіи? Записочка кому-то въ Медгору — и товарищъ Запѣвскій вылетаетъ чортъ его знаетъ куда, даже и безъ его, Видемана, видимаго участія, — и онъ, Видеманъ, остается полнымъ хозяиномъ. Надежду Константиновну онъ никуда не пуститъ въ порядкѣ ГПУ-ской дисциплины, Андрей Ивановичъ будетъ гнить гдѣ-нибудь на Лѣсной Рѣчкѣ въ порядкѣ лагерной дисциплины. Товарищъ Видеманъ кому-то изъ своихъ корешковъ намекнетъ на то, что этого лѣсовода никуда выпускать не слѣдуетъ, и корешокъ, въ чаяніи отвѣтной услуги отъ Видемана, постарается Андрея Ивановича "сгноить на корню".

Я на мгновеніе попытался представить себѣ психологію и переживанія Андрея Ивановича. Ну, вотъ, мы съ Юрой — тоже въ лагерѣ. Но у насъ все это такъ просто: мы просто въ плѣну у обезьянъ. А Андрей Ивановичъ? Развѣ, сидя въ тюрьмахъ царскаго режима и плетя паутину будущей революціи, — развѣ о такой жизни мечталъ онъ для человѣчества и для себя? Развѣ для этого шелъ онъ въ ученики Ленину?

Юра подбѣжалъ къ Надеждѣ Константиновнѣ и сталъ ее утѣшать — неуклюже, нелѣпо, неумѣло, — но какимъ-то таинственнымъ образомъ это утѣшеніе подѣйствовало на Надежду Константиновну. Она схватила Юрину руку, какъ бы въ этой рукѣ, рукѣ юноши-каторжника, ища какой-то поддержки, и продолжала рыдать, но не такъ ужъ безнадежно, хотя — какая надежда оставалась ей?

Я сидѣлъ и молчалъ. Я ничего не могъ сказать и ничѣмъ не могъ утѣшить, ибо впереди ни ей, ни Андрею Ивановичу никакого утѣшенія не было. Здѣсь, въ этой комнатушкѣ, была бита послѣдняя ставка, послѣдняя карта революціонныхъ иллюзій Андрея Ивановича и семейныхъ — Надежды Константиновны...

Въ іюнѣ того же года, объѣзжая заброшенные лѣсные пункты Повѣнецкаго отдѣленія, я встрѣтился съ Андреемъ Ивановичемъ. Онъ постарался меня не узнать. Но я все же подошелъ къ нему и спросилъ о здоровьи Надежды Константиновны. Андрей Ивановичъ посмотрѣлъ на меня глазами, въ которыхъ уже ничего не было, кромѣ огромной пустоты и горечи, потомъ подумалъ, какъ бы соображая, стоитъ ли отвѣчать или не стоитъ, и потомъ сказалъ:

— Приказала, какъ говорится, долго жить.

Больше я ни о чемъ не спрашивалъ.