ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ КВАРТАЛЪ

Изъ ББКовскаго ликвидкома я былъ временно переброшенъ въ штабъ Подпорожскаго отдѣленія Свирьлага. Штабъ этотъ находился рядомъ, въ томъ же селѣ, въ просторной и чистой квартирѣ бывшаго начальника подпорожскаго отдѣленія ББК.

Меня назначили экономистомъ-плановикомъ, съ совершенно невразумительными функціями и обязанностями. Каждое уважающее себя совѣтское заведеніе имѣетъ обязательно свой плановый отдѣлъ, никогда этотъ отдѣлъ толкомъ не знаетъ, что ему надо дѣлать, но такъ какъ совѣтское хозяйство есть плановое хозяйство, то всѣ эти отдѣлы весьма напряженно занимаются переливаніемъ изъ пустого въ порожнее.

Этой дѣятельностью предстояло заняться и мнѣ. Съ тѣмъ только осложненіемъ, что плановаго отдѣла еще не было и нужно было создавать его заново — чтобы, такъ сказать, лагерь не отставалъ отъ темповъ соціалистическаго строительства въ странѣ и чтобы все было, "какъ у людей". Планировать же совершенно было нечего, ибо лагерь, какъ опять же всякое совѣтское хозяйство, былъ построенъ на такомъ хозяйственномъ пескѣ, котораго заранѣе никакъ не учтешь. Сегодня изъ лагеря — помимо, конечно, всякихъ "планирующихъ организацій" — заберутъ пять или десять тысячъ мужиковъ. Завтра пришлютъ двѣ или три тысячи уголовниковъ. Сегодня доставятъ хлѣбъ — завтра хлѣба не доставятъ. Сегодня — небольшой морозецъ, слѣдовательно, даже полураздѣтые свирьлаговцы кое-какъ могутъ ковыряться въ лѣсу, а дохлыя лошади — кое-какъ вытаскивать баланы. Если завтра будетъ морозъ, то полураздѣтые или — если хотите — полуголые люди ничего нарубить не смогутъ. Если будетъ оттепель — то по размокшей дорогѣ наши дохлыя клячи не вывезутъ ни одного воза. Вчера я сидѣлъ въ ликвидкомѣ этакой немудрящей завпишмашечкой, сегодня я — начальникъ несуществующаго плановаго отдѣла, а завтра я, можетъ быть, буду въ лѣсу дрова рубить. Вотъ и планируй тутъ.

Свою "дѣятельность" я началъ съ ознакомленія со свирьлаговскими условіями — это всегда пригодится. Оказалось, что Свирьлагъ занять почти исключительно заготовкой дровъ, а отчасти и строевого лѣса для Ленинграда и, повидимому, и для экспорта. Чтобы отъ этого лѣса не шелъ слишкомъ дурной запахъ — лѣсъ передавался разнаго рода декоративнымъ организаціямъ, вродѣ Сѣвзаплѣса, Кооплѣса и прочихъ — и уже отъ ихъ имени шелъ въ Ленинградъ.

Въ Свирьлагѣ находилось около 70.000 заключенныхъ съ почти ежедневными колебаніями въ 5-10 тысячъ въ ту или иную сторону. Интеллигенціи въ немъ оказалось еще меньше, чѣмъ въ ББК — всего около 2,5%, рабочихъ гораздо больше — 22% (вѣроятно, сказывалась близость Ленинграда), урокъ — меньше — 12%. Остальные — все тѣ же мужики, преимущественно сибирскіе.

Свирьлагъ былъ нищимъ лагеремъ, даже по сравненію съ ББК. Нормы снабженія были урѣзаны до послѣдней степени возможности, до предѣловъ клиническаго голоданія всей лагерной массы. Запасы лагпунктовскихъ базъ были такъ ничтожны, что малѣйшіе перебои въ доставкѣ продовольствія оставляли лагерное населеніе безъ хлѣба и вызывали зіяющіе производственные прорывы.

Этому "лагерному населенію" даже каша перепадала рѣдко. Кормили хлѣбомъ, прокисшей капустой и протухшей рыбой. Норма хлѣбнаго снабженія была на 15 процентовъ ниже ББКовской. Дохлая рыба время отъ времени вызывала массовый желудочныя заболѣванія (какъ ихъ предусмотришь по плану?), продукція лагеря падала почти до нуля, начальникъ отдѣленія получалъ жестокій разносъ изъ Лодейнаго поля, но никогда не посмѣлъ отвѣтить на этотъ разносъ аргументомъ, какъ будто неотразимымъ — этой самой дохлой рыбой. Но дохлую рыбу слало то же самое начальство, которое сейчасъ устраивало разносъ. Куда пойдешь, кому скажешь?

 

ИНВЕНТАРИЗАЦІЯ

Отдѣленіе слало въ Лодейное поле огромныя ежедневныя простыни производственныхъ сводокъ. Въ одной изъ такихъ сводокъ стояла графа: "невыходы на работу по раздѣтости и разутости". Въ концѣ февраля — началѣ марта стукнули морозы, и цифра этой графы стала катастрофически повышаться. Одежды и обуви не хватало. Стали расти цифры заболѣвшихъ и замерзшихъ, въ угрожающемъ количествѣ появились "саморубы" — люди, которые отрубали себѣ пальцы на рукахъ, разрубали топорами ступни ногъ — лишь бы не идти на работу въ лѣсъ, гдѣ многихъ ждала вѣрная гибель.

Повидимому, точно такъ-же обстояло дѣло и въ другихъ лагеряхъ, ибо мы получили изъ ГУЛАГа приказъ объ инвентаризаціи. Нужно было составить списки всего имѣющагося на лагерникахъ обмундированіи, въ томъ числѣ и ихъ собственнаго, и перераспредѣлить его такъ, чтобы по мѣрѣ возможности одѣть и обуть работающія въ лѣсу бригады.

Но въ Свирьлагѣ всѣ были полуголые... Рѣшено было нѣкоторыя категоріи лагерниковъ — "слабосилку", "промотчиковъ", "урокъ" — раздѣть почти до гола. Даже съ обслуживающаго персонала рѣшено было снять сапоги и валенки... Для урокъ въ какомъ-то болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ проектировалась особая форма: балахоны, сшитые изъ яркихъ и разноцвѣтныхъ кусковъ всякаго тряпья, чтобы ужъ никакъ и никому загнать нельзя было...

 

РАЗБОЙ СРЕДИ ГОЛЫХЪ

Вся эта работа была возложена на лагерную администрацію всѣхъ ступеней. Мы, "техническая интеллигенція", были "мобилизованы" на это дѣло какъ-то непонятно и очень ужъ "безпланово". Мнѣ ткнули въ руки мандатъ на руководство инвентаризаціей обмундированія на 19-мъ кварталѣ, никакихъ мало-мальски толковыхъ инструкцій я добиться не могъ — и вотъ я съ этимъ мандатомъ топаю за 12 верстъ отъ Подпорожья.

Я иду безъ конвоя. Морозъ — крѣпкій, но на мнѣ — свой светеръ, своя кожанка, казенный, еще ББК-овскій, бушлатъ, полученный вполнѣ оффиціально, и на ногахъ добротные ББКовскіе валенки, полученные слегка по блату. Пріятно идти по морозцу, почти на свободѣ, чувствуя, что хотя часть прежнихъ силъ, но все-таки вернулась... Мы съѣли уже двѣ посылки съ воли. Двѣ были раскрадены на почтѣ и одна — изъ палатки; было очень обидно...

Передъ входомъ въ лагерь — покосившаяся будка, передъ ней — костеръ, и у костра — двое вохровцевъ. Они тщательно провѣряютъ мои документы. Лагерь крѣпко оплетенъ колючей проволокой и оцѣпленъ вооруженной охраной. Посты ВОХРа стоятъ и внутри лагеря. Всякое движеніе прекращено, и все населеніе лагпункта заперто по своимъ баракамъ. Для того, чтобы не терять драгоцѣннаго рабочаго времени, для инвентаризаціи былъ выбранъ день отдыха — всѣ эти дни лагерникамъ для "отдыха" преподносится: то "ударникъ", то инвентаризація, то что-нибудь въ этомъ родѣ...

Въ кабинетѣ УРЧ начальство заканчиваетъ послѣднія распоряженія, и я вижу, что рѣшительно ничѣмъ мнѣ "руководить" не придется. Тамъ, гдѣ дѣло касается мѣропріятій раздѣвательнаго и ограбительнаго характера, "активъ" дѣйствуетъ молніеносно и безъ промаха. Только на это онъ, собственно, и тренированъ. Только на это онъ и способенъ.

Я думалъ, что на пространствѣ "одной шестой части земного шара" ограблено уже все, что только можно ограбить. Оказалось, что я ошибался. Въ этотъ день мнѣ предстояло присутствовать при ограбленіи такой голи и такой нищеты, что дальше этого грабить, дѣйствительно, физически уже нечего. Развѣ что — сдирать съ людей кожу для экспорта ея заграницу...

 

ВШИВЫЙ АДЪ

Въ баракѣ — жара и духота. Обѣ стандартныхъ печурки раскалены почти до бѣла. По бараку мечутся, какъ угорѣлые, оперативники, вохровцы, лагерники и всякое начальство мѣстнаго масштаба. Безтолковый начальственно-командный крикъ, подзатыльники, гнетущій лагерный матъ. До жути оборванные люди, истощенныя землисто-зеленыя лица...

Въ одномъ концѣ барака — столъ для "комиссіи". "Комиссія" — это, собственно, я — и больше никого. Къ другому концу барака сгоняютъ всю толпу лагерниковъ — кого съ вещами, кого безъ вещей. Сгоняютъ съ ненужной грубостью, съ ударами, съ расшвыриваніемъ по бараку жалкаго борохла лагерниковъ... Да, это вамъ не Якименко, съ его патриціанскимъ профилемъ, съ его маникюромъ и съ его "будьте добры"... Или, можетъ быть, это — просто другое лицо Якименки?

Хаосъ и кабакъ. Распоряжается одновременно человѣкъ восемь — и каждый по своему. Поэтому никто не знаетъ, что отъ него требуется и о чемъ, въ сущности, идетъ рѣчь. Наконецъ, всѣ три сотни лагерниковъ согнаны въ одинъ конецъ барака и начинается "инвентаризація"...

Передо мной — списки заключенныхъ, съ отмѣтками о количествѣ отработанныхъ дней, и куча "арматурныхъ книжекъ". Это — маленькія книжки изъ желтой ноздреватой бумаги, куда записывается, обычно карандашомъ, все получаемое лагерникомъ "вещевое довольство".

Тетрадки порастрепаны, бумага разлѣзлась, записи — мѣстами стерты. Въ большинствѣ случаевъ ихъ и вовсе нельзя разобрать — а вѣдь дѣло идетъ о такихъ "матеріальныхъ цѣнностяхъ", за утрату которыхъ лагерникъ обязанъ оплатить ихъ стоимость въ десятикратномъ размѣрѣ. Конечно, заплатить этого онъ вообще не можетъ, но зато его лишаютъ и той жалкой трешницы "премвознагражденія", которая время отъ времени даетъ ему возможность побаловаться пайковой махоркой или сахаромъ...

Между записями этихъ книжекъ и наличіемъ на лагерникѣ записаннаго на него "вещдовольствія" нѣтъ никакого соотвѣтствія — хотя бы даже приблизительнаго. Вотъ стоитъ передо мной почти ничего не понимающій по русски и, видимо, помирающій отъ цынги дагестанскій горецъ. На немъ нѣтъ отмѣченнаго по книжкѣ бушлата. Пойдите, разберитесь — его ли подпись поставлена въ книжкѣ въ видѣ кособокаго крестика въ графѣ: "подпись заключеннаго"? Получилъ ли онъ этотъ бушлатъ въ реальности или сей послѣдній былъ пропитъ соотвѣтствующимъ каптеромъ въ компаніи соотвѣтствующаго начальства, съ помощью какого-нибудь бывалаго урки сплавленъ куда-нибудь на олонецкій базаръ и приписанъ ничего не подозрѣвающему горцу?

Сколько тоннъ совѣтской сивухи было опрокинуто въ бездонныя начальственныя глотки за счетъ никогда не выданныхъ бушлатовъ, сапогъ, шароваръ, приписанныхъ мертвецамъ, бѣглецамъ, этапникамъ на какой-нибудь БАМ, неграмотнымъ или полуграмотнымъ мужикамъ, не знающимъ русскаго языка нацменамъ. И вотъ, гдѣ-нибудь въ Читѣ, на Вишерѣ, на Ухтѣ будутъ забирать отъ этого Халилъ Оглы его послѣдніе гроши.

И попробуйте доказать, что инкриминируемые ему сапоги никогда и не болтались на его цынготныхъ ногахъ. Попробуйте доказать это здѣсь, на девятнадцатомъ кварталѣ. И платитъ Халилъ Оглы свои трешницы... Впрочемъ, съ даннаго Халила особенно много трешницъ взять уже не успѣютъ...

Самъ процессъ "инвентаризаціи" проходитъ такъ: изъ толпы лагерниковъ вызываютъ по списку одного. Онъ подходитъ къ мѣсту своего постояннаго жительства на нарахъ, забираетъ свой скарбъ и становится шагахъ въ пяти отъ стола. Къ мѣсту жительства на нарахъ ищейками бросаются двое оперативниковъ и устраиваютъ тамъ пронзительный обыскъ. Лазятъ надъ нарами и подъ нарами, вытаскиваютъ мятую бумагу и тряпье, затыкающее многочисленныя барачныя дыры изъ барака во дворъ, выколупываютъ глину, которою замазаны безчисленныя клопиныя гнѣзда.

Двое другихъ накидываются на лагерника, общупываютъ его, вывертываютъ наизнанку все его тряпье, вывернули бы наизнанку и его самого, если бы къ тому была хоть малѣйшая техническая возможность. Ничего этого не нужно — ни по инструкціи, ни по существу, но привычка — вторая натура...

Я на своемъ вѣку видалъ много грязи, голода, нищеты и всяческой рвани. Я видалъ одесскій и николаевскій голодъ, видалъ таборы раскулаченныхъ кулаковъ въ Средней Азіи, видалъ рабочія общежитія на торфозаготовкахъ — но такого еще не видывалъ никогда.

Въ баракѣ было такъ жарко именно потому, что половина людей были почти голы. Между оперативниками и "инвентаризируемыми" возникали, напримѣръ, такіе споры: считать ли двѣ рубахи за двѣ или только за одну въ томъ случаѣ, если онѣ были приспособлены такъ, что цѣлыя мѣста верхней прикрывали дыры нижней, а цѣлыя мѣста нижней болѣе или менѣе маскировали дыры верхней. Каждая изъ нихъ, взятая въ отдѣльности, конечно, уже не была рубахой — даже по масштабамъ совѣтскаго концлагеря, но двѣ онѣ, вмѣстѣ взятыя, давали человѣку возможность не ходить совсѣмъ ужъ въ голомъ видѣ. Или: на лагерникѣ явственно двѣ пары штановъ — но у одной нѣтъ лѣвой штанины, а у второй отсутствуетъ весь задъ. Обѣ пары, впрочемъ, одинаково усыпаны вшами...

Оперативники норовили отобрать все — опять-таки по своей привычкѣ, по своей тренировкѣ ко всякаго рода "раскулачиванію" чужихъ штановъ. Какъ я ни упирался — къ концу инвентаризаціи въ углу барака набралась цѣлая куча рвани, густо усыпанной вшами и немыслимой ни въ какой буржуазной помойкѣ...

— Вы ихъ водите въ баню? — спросилъ я начальника колонны.

— А въ чемъ ихъ поведешь? Да и сами не пойдутъ...

По крайней мѣрѣ половинѣ барака въ баню идти дѣйствительно не въ чемъ...

Есть, впрочемъ, и болѣе одѣтые. Вотъ на одномъ — одинъ валенокъ и одинъ лапоть! Валенокъ отбирается въ расчетѣ на то, что въ какомъ-нибудь другомъ баракѣ будетъ отобранъ еще одинъ непарный. На нѣсколькихъ горцахъ — ихъ традиціонныя бурки и — почти ничего подъ бурками. Оперативники нацѣливаются и на эти бурки, но бурки не входятъ въ списки лагернаго обмундированія, и горцевъ раскулачить не удается.

 

ИДУЩІЕ НА ДНО

Девятнадцатый кварталъ былъ своего рода штрафной командировкой — если и не оффиціально, то фактически. Конечно, не такой, какою бываютъ настоящіе, оффиціальные, "штрафныя командировки", гдѣ фактически каждый вохровецъ имѣетъ право, если не на жизнь и смерть любого лагерника, то, во всякомъ случаѣ, на убійство "при попыткѣ къ бѣгству". Сюда же сплавлялся всякаго рода отпѣтый народъ — прогульщики, промотчики, филоны, урки, но еще больше было случайнаго народу, почему-либо не угодившаго начальству. И, какъ вездѣ, урки были менѣе голодны и менѣе голы, чѣмъ мужики, рабочіе, нацмены. Урка всегда сумѣетъ и для себя уворовать, и переплавить куда-нибудь уворованное начальствомъ... Къ тому-же — это соціально близкій элементъ...

Я помню гиганта крестьянина — сибиряка. Какой нечеловѣческой мощи долженъ былъ когда-то быть этотъ мужикъ. Когда оперативники стащили съ него его рваный и грязный, но все еще старательно заплатанный бушлатъ, — то подъ вшивою рванью рубахи обнажились чудовищные суставы и сухожилія. Мускулы — голодъ уже съѣлъ. На мѣстѣ грудныхъ мышцъ оставались впадины, какъ лунные кратеры, на днѣ которыхъ проступали ребра. Своей огромной мозолистой лапой мужикъ стыдливо прикрывалъ дыры своего туалета — сколько десятинъ степи могла бы запахать такая рука! Сколько ртовъ накормить!.. Но степь остается незапаханной, рты — ненакормленными, а самъ обладатель этой лапы вотъ — догниваетъ здѣсь заживо...

Фантастически глупо все это...

— Какъ вы попали сюда? — спрашиваю я этого мужика.

— За кулачество...

— Нѣтъ, вотъ на этотъ лагпунктъ?..

— Да, вотъ, аммоналка покалѣчила...

Мужикъ протягиваетъ свою искалѣченную лѣвую руку. Теперь — все понятно...

На постройкѣ канала людей пропускали черезъ трехъ-пятидневные курсы подрывниковъ и бросали на работу. Этого требовали "большевицкіе темпы". Люди сотнями взрывали самихъ себя, тысячами взрывали другихъ, калѣчились, попадали въ госпиталь, потомъ въ "слабосилку" съ ея фунтомъ хлѣба въ день...

А могла ли вотъ такая чудовищная машина поддержать всю свою восьмипудовую массу однимъ фунтомъ хлѣба въ день! И вотъ — пошелъ мой Святогоръ шататься по всякаго рода чернымъ доскамъ и Лѣснымъ Рѣчкамъ, попалъ въ "филоны" и докатился до девятнадцатаго квартала...

Ему нужно было пудовъ пять хлѣба, чтобы нарастить хотя бы половину своихъ прежнихъ мышцъ на мѣстѣ теперешнихъ впадинъ, — но этихъ пяти пудовъ взять было неоткуда. Они были утопіей. Пожалуй, утопіей была и мысль спасти этого гиганта отъ гибели, которая уже проступала въ его заострившихся чертахъ лица, въ глубоко запавшихъ, спрятанныхъ подъ мохнатыми бровями глазахъ...

___

Вотъ группа дагестанскихъ горцевъ. Они еще не такъ раздѣты, какъ остальные, и мнѣ удается полностью отстоять ихъ одѣяніе. Но какая въ этомъ польза? Все равно ихъ въ полгода-годъ съѣдятъ, если не голодъ, то климатъ, туберкулезъ, цынга... Для этихъ людей, выросшихъ въ залитыхъ солнцемъ безводныхъ дагестанскихъ горахъ, ссылка сюда, въ тундру, въ болото, въ туманы, въ полярную ночь — это просто смертная казнь въ разсрочку. И эти — только на половину живы. Эти — уже обречены, и ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ, я имъ не могу помочь... Вотъ эта-то невозможность ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ, помочь — одна изъ очень жестокихъ сторонъ совѣтской жизни. Даже когда самъ находишься въ положеніи, не требующемъ посторонней помощи...

По мѣрѣ того, какъ растетъ куча отобраннаго тряпья въ моемъ углу — растетъ и куча уже обысканныхъ заключенныхъ. Они валяются вповалку на полу, на этомъ самомъ тряпьѣ, и вызываютъ тошную ассоціацію червей на навозной кучѣ. Какіе-то облѣзлые урки подползаютъ ко мнѣ и шепоткомъ — чтобы не слышали оперативники — выклянчиваютъ на собачью ножку махорки. Одинъ изъ урокъ, наряженный только въ кольсоны — очень рваныя, сгребаетъ съ себя вшей и методически кидаетъ ихъ поджариваться на раскаленную жесть печурки. Вообще — урки держатъ себя относительно независимо — они хорохорятся и будутъ хорохориться до послѣдняго своего часа. Крестьяне сидятъ, растерянные и пришибленные, вспоминая, вѣроятно, свои семьи, раскиданныя по всѣмъ отдаленнымъ мѣстамъ великаго отечества трудящихся, свои заброшенныя поля и навсегда покинутыя деревни... Да, мужичкамъ будетъ чѣмъ вспомнить "побѣду трудящихся классовъ"....

Уже передъ самымъ концомъ инвентаризаціи передъ моимъ столомъ предсталъ какой-то старичекъ, лѣтъ шестидесяти, совсѣмъ сѣдой и дряхлый. Трясущимися отъ слабости руками онъ началъ разстегивать свою рвань.

Въ спискѣ стояло:

Авдѣевъ, А. С. Преподаватель математики. 42 года...

Сорокъ два года... На годъ моложе меня... А передо мною стоялъ старикъ, совсѣмъ старикъ...

— Ваше фамилія Авдѣевъ?..

— Да, да. Авдѣевъ, Авдѣевъ, — заморгалъ онъ, какъ-то суетливо, продолжая разстегиваться... Стало невыразимо, до предѣла противно... Вотъ мы — два культурныхъ человѣка... И этотъ старикъ стоитъ передо мною, разстегиваетъ свои послѣднія кольсоны и боится, чтобы ихъ у него не отобрали, чтобы я ихъ не отобралъ... О, чортъ!..

Къ концу этой подлой инвентаризаціи я уже нѣсколько укротилъ оперативниковъ. Они еще слегка рычали, но не такъ рьяно кидались выворачивать людей наизнанку, а при достаточно выразительномъ взглядѣ — и не выворачивали вовсе: и собачья натаска имѣетъ свои преимущества. И поэтому я имѣлъ возможность сказать Авдѣеву:

— Не надо... Забирайте свои вещи и идите...

Онъ, дрожа и оглядываясь, собралъ свое тряпье и исчезъ на нарахъ...

Инвентаризація кончалась... Отъ этихъ страшныхъ лицъ, отъ жуткаго тряпья, отъ вшей, духоты и вони — у меня начала кружиться голова. Я, вѣроятно, былъ бы плохимъ врачемъ. Я не приспособленъ ни для лѣченія гнойниковъ... ни даже для описанія ихъ. Я ихъ стараюсь избѣгать, какъ только могу... даже въ очеркахъ...

Когда въ кабинкѣ УРЧ подводились итоги инвентаризаціи, начальникъ лагпункта попытался — и въ весьма грубой формѣ — сдѣлать мнѣ выговоръ за то, что по моему бараку было отобрано рекордно малое количество борохла. Начальнику лагпункта я отвѣтилъ не такъ, можетъ быть, грубо, но подчеркнуто, хлещуще рѣзко. На начальника лагпункта мнѣ было наплевать съ самаго высокаго дерева его лѣсосѣки. Это уже были не дни Погры, когда я былъ еще дезоріентированнымъ или, точнѣе, еще не съоріентировавшимся новичкомъ и когда каждая сволочь могла ступать мнѣ на мозоли, а то и на горло... Теперь я былъ членомъ фактически почти правящей верхушки технической интеллигенціи, частицей силы, которая этого начальника со всѣми его совѣтскими заслугами и со всѣмъ его совѣтскимъ активомъ могла слопать въ два счета — такъ, что не осталось бы ни пуха, ни пера... Достаточно было взяться за его арматурные списки... И онъ это понялъ. Онъ не то, чтобы извинился, а какъ-то поперхнулся, смякъ и даже далъ мнѣ до Подпорожья какую-то полудохлую кобылу, которая кое-какъ доволокла меня домой. Но вернуться назадъ кобыла уже была не въ состояніи...

 

ПРОФЕССОРЪ АВДѢЕВЪ

Въ "штабѣ" свирьлаговскаго отдѣленія подобралась группа интеллигенціи, которая отдавала себѣ совершенно ясный отчетъ въ схемѣ совѣтскаго житія вообще и лагернаго — въ частности. Для пониманія этой схемы лагерь служить великолѣпнымъ пособіемъ, излѣчивающимъ самыхъ закоренѣлыхъ совѣтскихъ энтузіастовъ.

Я вспоминаю одного изъ такихъ энтузіастовъ — небезызвѣстнаго фельетониста "Извѣстій", Гарри. Онъ по какой-то опечаткѣ ГПУ попалъ въ Соловки и проторчалъ тамъ годъ. Потомъ эта опечатка была какъ-то исправлена, и Гарри, судорожно шагая изъ угла въ уголъ московской комнатушки, разсказывалъ чудовищныя вещи о великомъ соловецкомъ истребленіи людей и истерически повторялъ:

— Нѣтъ, но зачѣмъ мнѣ показали все это?.. Зачѣмъ мнѣ дали возможность видѣть все это?.. Вѣдь я когда-то вѣрилъ...

Грѣшный человѣкъ — я не очень вѣрилъ Гарри. Я не очень вѣрилъ даже своему брату, который разсказывалъ о томъ же великомъ истребленіи, и о которомъ вѣдь я твердо зналъ, что онъ вообще не вретъ... Казалось естественнымъ извѣстное художественное преувеличеніе, нѣкоторая сгущенность красокъ, вызванная всѣмъ пережитымъ... И — больше всего — есть вещи, въ которыя не хочетъ вѣрить человѣческая біологія, не хочетъ вѣрить человѣческое нутро... Если повѣрить, — ужъ очень какъ-то невесело будетъ смотрѣть на Божій міръ, въ которомъ возможны такія вещи... Гарри, впрочемъ, снова пишетъ въ "Извѣстіяхъ" — что ему остается дѣлать?..

Группа интеллигенціи, засѣдавшая въ штабѣ Свирьлага, тоже "видѣла все это", видѣла всѣ способы истребительно-эксплоатаціонной системы лагерей, и у нея не оставалось ни иллюзій о совѣтскомъ раѣ, ни возможности изъ него выбраться. И у нея была очень простая "политическая платформа": въ этой гигантской мясорубкѣ сохранить, во-первыхъ, свою собственную жизнь и, во-вторыхъ, — жизнь своихъ ближнихъ. Для этого нужно было дѣйствовать спаянно, толково и осторожно.

Она жила хуже администраціи совѣтскаго актива, ибо, если и воровала, то только въ предѣлахъ самаго необходимаго, а не на пропой души. Жила она въ баракахъ, а не въ кабинкахъ. Въ лучшемъ случаѣ — въ случайныхъ общежитіяхъ. Въ производственномъ отношеніи у нея была весьма ясная установка: добиваться наилучшихъ цифровыхъ показателей и наибольшаго количества хлѣба. "Цифровые показатели" расхлебывалъ потомъ Сѣвзаплѣсъ и прочіе "лѣсы", а хлѣбъ — иногда удавалось урывать, а иногда — и не удавалось...

Вотъ въ этой группѣ я и разсказалъ о своей встрѣчѣ съ Авдѣевымъ...

Планъ былъ выработанъ быстро и съ полнымъ знаніемъ обстановки. Борисъ въ течете одного дня извлекъ Авдѣева изъ 19-го квартала въ свою "слабосилку", а "штабъ" въ тотъ же день извлекъ Авдѣева изъ "слабосилки" къ себѣ. Для Авдѣева это значило 700 гр. хлѣба вмѣсто 300, а въ условіяхъ лагерной жизни лишній фунтъ хлѣба никакъ не можетъ измѣряться его денежной цѣнностью. Лишній фунтъ хлѣба — это не разница въ двѣ копѣйки золотомъ, а разница между жизнью и умираніемъ.

 

ИСТОРІЯ АВДѢЕВА

Вечеромъ Авдѣевъ, уже прошедшій баню и вошебойку, сидѣлъ у печки въ нашей избѣ и разсказывалъ свою стандартно-жуткую исторію...

Былъ преподавателемъ математики въ Минскѣ. Брата арестовали и разстрѣляли "за шпіонажъ" — въ приграничныхъ мѣстахъ это дѣлается совсѣмъ легко и просто. Его съ дочерью сослали въ концентраціонный лагерь въ Кемь, жену — въ Вишерскій концлагерь. Жена умерла въ Вишерѣ неизвѣстно отчего. Дочь умерла въ Кеми отъ знаменитой кемской дезинтеріи...

Авдѣевъ съ трудомъ подбиралъ слова, точно онъ отвыкъ отъ человѣческой рѣчи:

— ... А она была, видите ли, музыкантшей... Можно сказать, даже композиторшей... Въ Кеми — прачкой работала. Знаете, въ лагерной прачешной. Пятьдесятъ восемь — шесть, никуда не устроиться... Маленькая прачешная. Она — и еще тринадцать женщинъ... Всѣ — ну, какъ это — ну, проститутки. Такія, знаете ли, онѣ, собственно, и въ лагерѣ больше этимъ самымъ и занимались... Ну, конечно, какъ тамъ было Оленькѣ — вѣдь восемнадцать лѣтъ ей было — ну... вы сами можете себѣ представить... Да...

Неровное пламя печки освѣщало лицо старика, покрытое багровыми пятнами отмороженныхъ мѣстъ, одного уха не было вовсе... Изсохшія губы шевелились медленно, съ трудомъ...

— ... Такъ что, можетъ быть, Господь Богъ во время взялъ Оленьку къ себѣ, чтобы сама на себя рукъ не наложила... Однако... вотъ, говорите, проститутки, а вотъ добрая душа нашлась же...

...Я работалъ счетоводомъ — на командировкѣ одной, верстахъ въ двадцати отъ Кеми. Это — тоже не легче прачешной или просто каторги... Только я былъ прикованъ не къ тачкѣ, а къ столу. На немъ спалъ, на немъ ѣлъ, за нимъ сидѣлъ по пятнадцать-двадцать часовъ въ сутки... Вѣрите ли, по цѣлымъ недѣлямъ вставалъ изъ-за стола только въ уборную. Такая была работа... Ну, и начальникъ — звѣрь. Звѣрь, а не человѣкъ... Такъ вотъ, значитъ, была все-таки добрая душа, одна — ну, изъ этихъ самыхъ проститутокъ... И вотъ звонить намъ по телефону, въ командировку нашу, значитъ. Вы, говоритъ, Авдѣевъ. Да, говорю, я, а у самого — предчувствіе, что ли: ноги сразу такъ, знаете, ослабѣли, стоять не могу... Да, говорю, я Авдѣевъ. Это, спрашиваетъ, ваша дочка у насъ на кемской прачешной работаетъ... Да, говорю, моя дочка... Такъ вотъ, говоритъ, ваша дочка отъ дезинтеріи при смерти, васъ хочетъ видѣть. Если къ вечеру, говоритъ, притопаете, то, можетъ, еще застанете, а можетъ, и нѣтъ...

А меня ноги уже совсѣмъ не держать... Пошарилъ рукой табуретку, да такъ и свалился, да еще телефонъ оборвалъ.

Ну, полили меня водой. Очнулся, прошу начальника: отпустите, ради Бога, на одну ночь — дочь умираетъ. Какое!.. Звѣрь, а не человѣкъ... Здѣсь, говоритъ, тысячи умираютъ, здѣсь вамъ не курортъ, здѣсь вамъ не институтъ благородныхъ дѣвицъ... Мы, говоритъ изъ-за всякой б... — да, такъ и сказалъ, ей Богу, такъ и сказалъ... не можемъ, говоритъ, нашу отчетность срывать...

Вышелъ я на улицу, совсѣмъ какъ помѣшанный. Ноги, знаете, какъ безъ костей. Ну, думаю, будь что будетъ. Ночь, снѣгъ таетъ... Темно... Пошелъ я въ Кемь... Шелъ, шелъ, запутался, подъ утро пришелъ.

Нѣтъ уже Оленьки. Утромъ меня тутъ же у покойницкой арестовали за побѣгъ и — на лѣсоразработки... Даже на Оленьку не дали посмотрѣть...

Старикъ уткнулся лицомъ въ колѣни, и плечи его затряслись отъ глухихъ рыданій... Я подалъ ему стаканъ капустнаго разсола. Онъ выпилъ, вѣроятно, не разбирая, что именно онъ пьетъ, разливая разсолъ на грудь и на колѣни. Зубы трещеткой стучали по краю стакана...

Борисъ положилъ ему на плечо свою дружественную и успокаивающую лапу.

— Ну, успокойтесь, голубчикъ, успокойтесь... Вѣдь всѣ мы въ такомъ положеніи. Вся Россія — въ такомъ положеніи. На міру, какъ говорится, и смерть красна...

— Нѣтъ, не всѣ, Борисъ Лукьяновичъ, нѣтъ, не всѣ... — голосъ Авдѣева дрожалъ, но въ немъ чувствовались какія-то твердый нотки — нотки убѣжденія и, пожалуй, чего-то близкаго къ враждебности. — Нѣтъ, не всѣ. Вотъ вы трое, Борисъ Лукьяновичъ, не пропадете... Одно дѣло въ лагерѣ мужчинѣ, и совсѣмъ другое — женщинѣ. Я вотъ вижу, что у васъ есть кулаки... Мы, Борисъ Лукьяновичъ, вернулись въ пятнадцатый вѣкъ. Здѣсь, въ лагерѣ, мы вернулись въ доисторическія времена... Здѣсь можно выжить, только будучи звѣремъ... Сильнымъ звѣремъ.

— Я не думаю, Афанасій Степановичъ, чтобы я, напримѣръ, былъ звѣремъ, — сказалъ я.

— Я не знаю, Иванъ Лукьяновичъ, я не знаю... У васъ есть кулаки... Я замѣтилъ — васъ и оперативники боялись. Я — интеллигентъ. Мозговой работникъ. Я не развивалъ своихъ кулаковъ. Я думалъ, что я живу въ двадцатомъ вѣкѣ... Я не думалъ, что можно вернуться въ палеолитическую эпоху. А — вотъ, я вернулся. И я долженъ погибнуть, потому что я къ этой эпохѣ не приспособленъ... И вы, Иванъ Лукьяновичъ, совершенно напрасно вытянули меня изъ девятнадцатаго квартала.

Я удивился и хотѣлъ спросить — почему именно напрасно, но Авдѣевъ торопливо прервалъ меня:

— Вы, ради Бога, не подумайте, что я что-нибудь такое. Я, конечно, вамъ очень, очень благодаренъ... Я понимаю, что у васъ были самыя возвышенныя намѣренія.

Слово "возвышенныя" прозвучало какъ-то странно. Не то какой-то не ко времени "возвышенный стиль", не то какая-то очень горькая иронія.

— Самыя обыкновенныя намѣренія, Афанасій Степановичъ.

— Да, да, я понимаю, — снова заторопился Авдѣевъ. — Ну, конечно, простое чувство человѣчности. Ну, конечно, нѣкоторая, такъ сказать, солидарность культурныхъ людей, — и опять въ голосѣ Авдѣева прозвучали нотки какой-то горькой ироніи — отдаленныя, но горькія нотки. — Но вы поймите: съ вашей стороны — это только жестокость. Совершенно ненужная жестокость...

Я, признаться, нѣсколько растерялся. И Авдѣевъ посмотрѣлъ на меня съ видомъ человѣка, который надо мной, надъ моими "кулаками", одержалъ какую-то противоестественную побѣду.

— Вы, пожалуйста, не обижайтесь. Не считайте, что я просто неблагодарная сволочь или сумасшедшій старикъ. Хотя я, конечно, сумасшедшій старикъ... Хотя я и вовсе не старикъ, — сталъ путаться Авдѣевъ, — вы вѣдь сами знаете — я моложе васъ... Но, пожалуйста, поймите: ну, что я теперь? Ну, куда я гожусь? Я вѣдь совсѣмъ развалина. Вы вотъ видите, что пальцы у меня поотваливались.

Онъ протянулъ свою руку — и пальцевъ на ней дѣйствительно почти не было, но раньше я этого какъ-то не замѣтилъ. Отъ Авдѣева все время шелъ какой-то легкій трупный запахъ — я думалъ, что это запахъ его гніющихъ отмороженныхъ щекъ, носа, ушей. Оказалось, что гнила и рука.

— Вотъ, пальцы, вы видите. Но я вѣдь насквозь сгнилъ. У меня сердце — вотъ, какъ эта рука. Теперь — смотрите. Я потерялъ брата, потерялъ жену, потерялъ дочь, единственную дочь. Больше въ этомъ мірѣ у меня никого не осталось. Шпіонажъ? Какая дьявольская чепуха! Братъ былъ микробіологомъ и никуда изъ лабораторіи не вылазилъ. А въ Польшѣ остались родные. Вы знаете — всѣ эти границы черезъ уѣзды и села... Ну, переписка, прислали какой-то микроскопъ. Вотъ и пришили дѣло. Шпіонажъ? Это я-то съ моей Оленькой крѣпости снимали, что-ли? Вы понимаете, Иванъ Лукьяновичъ, что теперь-то мнѣ — ужъ совсѣмъ нечего было бы скрывать. Теперь — я былъ бы счастливъ, если бы этотъ шпіонажъ дѣйствительно былъ. Тогда было бы оправданіе не только имъ, было бы и мнѣ. Мы не даромъ отдали бы свои жизни. И, подыхая, я бы зналъ, что я хоть что-нибудь сдѣлалъ противъ этой власти діавола.

Онъ сказалъ не "дьявола", а именно "діавола", какъ-то подчеркнуто и малость по церковному...

— Я, знаете, не былъ религіознымъ... Ну, какъ вся русская интеллигенція. Ну, конечно, развѣ могъ я вѣрить въ такую чушь, какъ діаволъ?.. Да, а вотъ теперь я вѣрю. Я вѣрю потому, что я его видѣлъ, потому, что я его вижу... Я его вижу на каждомъ лагпунктѣ... И онъ — есть, Иванъ Лукьяновичъ, онъ есть... Это — не поповскія выдумки. Это реальность... Это научная реальность...

Мнѣ стало какъ-то жутко, несмотря на мои "кулаки". Юра какъ-то даже поблѣднѣлъ... Въ этомъ полуживомъ и полусгнившемъ математикѣ, видѣвшемъ дьявола на каждомъ лагпунктѣ и проповѣдующемъ намъ реальность его бытія, было что-то апокалиптическое, что-то, отъ чего по спинѣ пробѣгали мурашки... Я представилъ себѣ всѣ эти сотни "девятнадцатыхъ кварталовъ", раскинутыхъ по двумъ тысячамъ верстъ непроглядной карельской тайги, придавленной полярными ночами, всѣ эти тысячи бараковъ, гдѣ на кучахъ гнилого тряпья ползаютъ полусгнившіе, обсыпанные вошью люди, и мнѣ показалось, что это не вьюга бьется въ оконца избы, а ходитъ кругомъ и торжествующе гогочетъ дьяволъ — тотъ самый, котораго на каждомъ лагпунктѣ видѣлъ Авдѣевъ. Дьяволъ почему-то имѣлъ обликъ Якименки...

— Такъ, вотъ видите, — продолжалъ Авдѣевъ... — Передо мною еще восемь лѣтъ вотъ этихъ... лагпунктовъ Ну, скажите по совѣсти, Борисъ Лукьяновичъ — ну, вотъ вы, врачъ — скажите по совѣсти, какъ врачъ, — есть-ли у меня хоть малѣйшіе шансы, хоть малѣйшая доля вѣроятности, что я эти восемь лѣтъ переживу?..

Авдѣевъ остановился и посмотрѣлъ на брата въ упоръ, и въ его взглядѣ я снова уловилъ искорки какой-то странной побѣды... Вопросъ засталъ брата врасплохъ...

— Ну, Афанасій Степановичъ, вы успокоитесь, наладите какой-то болѣе или менѣе нормальный образъ жизни, — началъ братъ — и въ его голосѣ не было глубокаго убѣжденія...

— Ага, ну такъ значитъ, я успокоюсь! Потерявъ все, что у меня было въ этомъ мірѣ, все, что у меня было близкаго и дорогого, — я, значитъ, успокоюсь!.. Вотъ — попаду въ "штабъ", сяду за столъ и успокоюсь... Такъ, что ли? Да — и какъ это вы говорили? — да, "нормальный образъ жизни"?

— Нѣтъ, нѣтъ, я понимаю, не перебивайте, пожалуйста. — заторопился Авдѣевъ, — я понимаю, что пока я нахожусь подъ высокимъ покровительствомъ вашихъ кулаковъ, я, быть можетъ, буду имѣть возможность работать меньше шестнадцати часовъ въ сутки. Но я вѣдь и восьми часовъ не могу работать вотъ этими... этими...

Онъ протянулъ руку и пошевелилъ огрызками своихъ пальцевъ...

— Вѣдь я не смогу... И потомъ — не могу же я расчитывать на всѣ восемь лѣтъ вашего покровительства... Высокаго покровительства вашихъ кулаковъ... — Авдѣевъ говорилъ уже съ какимъ-то истерическимъ сарказмомъ...

— Нѣтъ, пожалуйста, не перебивайте, Иванъ Лукьяновичъ. (Я не собирался перебивать и сидѣлъ, оглушенный истерической похоронной логикой этого человѣка). Я вамъ очень, очень благодаренъ, Иванъ Лукьяновичъ, — за ваши благородныя чувства, во всякомъ случаѣ... Вы помните, Иванъ Лукьяновичъ, какъ это я стоялъ передъ вами и разстегивалъ свои кольсоны... И какъ вы, по благородству своего характера, соизволили съ меня этихъ кольсонъ — послѣднихъ кольсонъ — не стянуть... Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, не перебивайте, дорогой Иванъ Лукьяновичъ, не перебивайте... Я понимаю, что, не стаскивая съ меня кольсонъ, — вы рисковали своими... можетъ быть, больше, чѣмъ кольсонами... Можетъ быть, больше, чѣмъ кольсонами — своими кулаками... Какъ это называется... бездѣйствіе власти... что ли... Власти снимать съ людей послѣднія кольсоны...

Авдѣевъ задыхался и судорожно хваталъ воздухъ открытымъ ртомъ.

— Ну, бросьте, Афанасій Степановичъ, — началъ было я.

— Нѣтъ, нѣтъ, дорогой Иванъ Лукьяновичъ, я не брошу... Вѣдь вы же меня не бросили тамъ, на помойной ямѣ девятнадцатаго квартала... Не бросили?

Онъ какъ-то странно, пожалуй, съ какой-то мстительностью посмотрѣлъ на меня, опять схватилъ воздухъ открытымъ ртомъ и сказалъ — глухо и тяжело:

— А вѣдь тамъ — я было уже успокоился... Я тамъ — уже совсѣмъ было отупѣлъ. Отупѣлъ, какъ полѣно.

Онъ всталъ и, нагибаясь ко мнѣ, дыша мнѣ въ лицо своимъ трупнымъ запахомъ, сказалъ раздѣльно и твердо:

— Здѣсь можно жить только отупѣвши... Только отупѣвши... Только не видя того, какъ надъ лагпунктами пляшетъ дьяволъ... И какъ корчатся люди подъ его пляской...

...Я тамъ умиралъ... — Вы сами понимаете — я тамъ умиралъ... Въ говорите — "правильный образъ жизни". Но развѣ дьяволъ насытится, скажемъ, ведромъ моей крови... Онъ ее потребуетъ всю... Дьяволъ соціалистическаго строительства требуетъ всей вашей крови, всей, до послѣдней капли. И онъ ее выпьетъ всю. Вы думаете — ваши кулаки?.. Впрочемъ — я знаю — вы сбѣжите. Да, да, конечно, вы сбѣжите. Но куда вы отъ него сбѣжите?.. "Камо бѣгу отъ лица твоего и отъ духа твоего камо уйду"...

Меня охватывала какая-то гипнотизирующая жуть — въ одно время и мистическая, и прозаическая. Вотъ пойдетъ этотъ математикъ съ дьяволомъ на каждомъ лагпунктѣ пророчествовать о нашемъ бѣгствѣ, гдѣ-нибудь не въ этой комнатѣ...

— Нѣтъ, вы не безпокойтесь, Иванъ Лукьяновичъ, — сказалъ Авдѣевъ, словно угадывая мои мысли... — Я не такой ужъ сумасшедшій... Я не совсѣмъ ужъ сумасшедшій... Это — ваше дѣло; удастся сбѣжать — дай Богъ.

— Дай Богъ... Но, куда? — продолжалъ онъ раздумчиво... — Но куда? Ага, конечно — заграницу, заграницу. Ну что-жъ, кулаки у васъ есть... Вы, можетъ быть, пройдете... Вы, можетъ быть, пройдете.

Мнѣ становилось совсѣмъ жутко отъ этихъ сумасшедшихъ пророчествъ.

— Вы, можетъ быть, пройдете — и предоставите мнѣ здѣсь проходить сызнова всѣ ступени отупѣнія и умиранія. Вы вытащили меня только для того, объективно, только для того, чтобы я опять началъ умирать сызнова, чтобы я опять прошелъ всю эту агонію... Вѣдь вы понимаете, что у меня только два пути — въ Свирь, въ прорубь, или — снова на девятнадцатый кварталъ... раньше или позже — на девятнадцатый кварталъ: онъ меня ждетъ, онъ меня не перестанетъ ждать — и онъ правъ, другого пути у меня нѣтъ — даже для пути въ прорубь нужны силы... И, значитъ — опять по всѣмъ ступенькамъ внизъ. Но, Иванъ Лукьяновичъ, пока я снова дойду до того отупѣнія, вѣдь я что-то буду чувствовать. Вѣдь все-таки — агонизировать — это не такъ легко. Ну, прощайте, Иванъ Лукьяновичъ, я побѣгу... Спасибо вамъ, спасибо, спасибо...

Я сидѣлъ, оглушенный. Авдѣевъ ткнулъ было мнѣ свою руку, но потомъ какъ-то отдернулъ ее и пошелъ къ дверямъ.

— Да погодите, Афанасій Степановичъ, — очнулся Борисъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, не провожайте... Я самъ найду дорогу... Здѣсь до барака близко... Я вѣдь до Кеми дошелъ. Тоже была ночь... Но меня велъ дьяволъ.

Авдѣевъ выскочилъ въ сѣни. За нимъ вышелъ братъ. Донеслись ихъ заглушенные голоса. Вьюга рѣзко хлопнула дверью, и стекла въ окнахъ задребезжали. Мнѣ показалось, что подъ окнами снова ходитъ этотъ самый авдѣевскій дьяволъ и выстукиваетъ желѣзными пальцами какой-то третій звонокъ.

Мы съ Юрой сидѣли и молчали. Черезъ немного минутъ вернулся братъ. Онъ постоялъ посрединѣ комнаты, засунувъ руки въ карманы, потомъ подошелъ и уставился въ занесенное снѣгомъ окно, сквозь которое ничего не было видно въ черную вьюжную ночь, поглотившую Авдѣева.

— Послушай, Ватикъ, — спросилъ онъ, — у тебя деньги есть?

— Есть, а что?..

— Сейчасъ хорошо бы водки. Литра по два на брата. Сейчасъ для этой водки я не пожалѣлъ бы загнать свои послѣднія... кольсоны...

 

ПОДЪ КРЫЛЬЯМИ АВДѢЕВСКАГО ДЬЯВОЛА

Борисъ собралъ деньги и исчезъ въ ночь, къ какой-то бабѣ, мужа которой онъ лѣчилъ отъ пулевой раны, полученной при какихъ-то таинственныхъ обстоятельствахъ. Лѣчилъ, конечно, нелегально. Сельскаго врача здѣсь не было, а лагерный, за "связь съ мѣстнымъ населеніемъ", рисковалъ получить три года прибавки къ своему сроку отсидки. Впрочемъ, при данныхъ условіяхъ — прибавка срока Бориса ни въ какой степени не смущала.

Борисъ пошелъ и пропалъ. Мы съ Юрой сидѣли молча, тупо глядя на прыгающее пламя печки. Говорить не хотѣлось. За окномъ метались снѣжныя привидѣнія вьюги, гдѣ-то среди нихъ еще, можетъ быть, брелъ къ своему бараку человѣкъ со сгнившими пальцами, съ логикой сумасшедшаго и съ проницательностью одержимаго... Но брелъ ли онъ къ баракамъ или къ проруби? Ему, въ самомъ дѣлѣ, проще было брести къ проруби. И ему было бы спокойнѣе, и, что грѣха таить, было бы спокойнѣе и мнѣ. Его сумасшедшее пророчество насчетъ нашего бѣгства, сказанное гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, могло бы имѣть для насъ катастрофическія послѣдствія. Мнѣ все казалось, что "на ворѣ и шапка горитъ", что всякій мало-мальски толковый чекистъ долженъ по однимъ физіономіямъ нашимъ установить наши преступныя наклонности къ побѣгу. Такъ я думалъ до самаго конца: чекистскую проницательность я нѣсколько преувеличилъ. Но этотъ страхъ разоблаченія и гибели — оставался всегда. Пророчество Авдѣева рѣзко подчеркнуло его. Если такую штуку смогъ сообразить Авдѣевъ, то почему ее не можетъ сообразить, скажемъ, Якименко?.. Не этимъ ли объясняется Якименская корректность и прочее? Дать намъ возможность подготовиться, выйти и потомъ насмѣшливо сказать: "ну, что-жъ, поиграли — и довольно, пожалуйте къ стѣнкѣ". Ощущеніе почти мистической безпомощности, никоего невидимаго, но весьма недреманнаго ока, которое, насмѣшливо прищурившись, не спускаетъ съ насъ своего взгляда, — было такъ реально, что я повернулся и оглядѣлъ темные углы нашей избы. Но изба была пуста... Да, нервы все-таки сдаютъ...

Борисъ вернулся и принесъ двѣ бутылки водки. Юра всталъ, зябко кутаясь въ бушлатъ, налилъ въ котелокъ воды и поставилъ въ печку... Разстелили на полу у печки газетный листъ. Борисъ выложилъ изъ кармана нѣсколько соленыхъ окуньковъ, полученныхъ имъ на предметъ санитарнаго изслѣдованія, изъ посылки мы достали кусокъ сала, который, собственно, былъ уже забронированъ для побѣга и трогать который не слѣдовало бы...

Юра снова усѣлся у печки, не обращая вниманія даже и на сало, — водка его вообще не интересовала. Его глаза подъ темной оправой очковъ казались провалившимися куда-то въ самую глубину черепа.

— Боба, — спросилъ онъ, не отрывая взгляда отъ печки, — не могъ бы ты устроить его въ лазаретъ надолго?

— Сегодня мы не приняли семнадцать человѣкъ съ совсѣмъ отмороженными ногами, — сказалъ, помолчавъ, Борисъ. — И еще — пять саморубовъ... Ну, тѣхъ вообще приказано не принимать и даже не перевязывать.

— Какъ, и перевязывать нельзя?

— Нельзя. Что-бъ не повадно было...

Мы помолчали. Борисъ налилъ двѣ кружки и изъ вѣжливости предложилъ Юрѣ. Юра брезгливо поморщился.

— Такъ что же ты съ этими саморубами сдѣлалъ? — сухо спросилъ онъ.

— Положилъ въ покойницкую, гдѣ ты отъ БАМа отсиживался...

— И перевязалъ? — продолжалъ допрашивать Юра.

— А ты какъ думаешь?

— Неужели, — съ нѣкоторымъ раздраженіемъ спросилъ Юра, — этому Авдѣеву совсѣмъ ужъ никакъ нельзя помочь?

— Нельзя, — категорически объявилъ Борисъ. Юра передернулъ плечами. — И нельзя по очень простой причинѣ. У каждаго изъ насъ есть возможность выручить нѣсколько человѣкъ. Не очень много, конечно. Эту ограниченную возможность мы должны использовать для тѣхъ людей, которые имѣютъ хоть какіе-нибудь шансы стать на ноги. Авдѣевъ не имѣетъ никакихъ шансовъ.

— Тогда выходитъ, что вы съ Ватикомъ глупо сдѣлали, что вытащили его съ девятнадцатаго квартала?

— Это сдѣлалъ не я, а Ватикъ. Я этого Авдѣева тогда въ глаза не видалъ.

— А если бы видалъ?

— Ничего не сдѣлалъ бы. Ватикъ просто поддался своему мягкосердечію.

— Интеллигентскія сопли? — иронически переспросилъ я.

— Именно, — отрѣзалъ Борисъ. Мы съ Юрой переглянулись.

Борисъ мрачно раздиралъ руками высохшую въ ремень колючую рыбешку.

— Такъ что наши бамовскіе списки — по твоему, тоже интеллигентскія сопли? — съ какимъ-то вызовомъ спросилъ Юра.

— Совершенно вѣрно.

— Ну, Боба, ты иногда такое загнешь, что и слушать противно.

— А ты не слушай.

Юра передернулъ плечами и снова уставился въ печку.

— Можно было бы не покупать этой водки и купить Авдѣеву четыре кило хлѣба.

— Можно было бы. Что же, спасутъ его эти четыре кило хлѣба?

— А спасетъ насъ эта водка?

— Мы пока нуждаемся не въ спасеніи, а въ нервахъ. Мои нервы хоть на одну ночь отдохнуть отъ лагеря... Ты вотъ работалъ со списками, а я работаю съ саморубами...

Юра не отвѣтилъ ничего. Онъ взялъ окунька и попробовалъ разорвать его. Но въ его пальцахъ изсохшихъ, какъ и этотъ окунекъ, силы не хватило. Борисъ молча взялъ у него рыбешку и разорвалъ ее на мелкіе клочки. Юра отвѣтилъ ироническимъ "спасибо", повернулся къ печкѣ и снова уставился въ огонь.

— Такъ все-таки, — нѣсколько погодя спросилъ онъ сухо и рѣзко, — такъ все-таки, почему же бамовскіе списки — это интеллигентскія сопли?

Борисъ помолчалъ.

— Вотъ видишь ли, Юрчикъ, поставимъ вопросъ такъ: у тебя, допустимъ, есть возможность выручить отъ БАМа иксъ человѣкъ. Вы выручали людей, которые все равно не жильцы на этомъ свѣтѣ, и, слѣдовательно, посылали людей, которые еще могли бы прожить какое-то тамъ время, если бы не поѣхали на БАМ. Или будемъ говорить такъ: у тебя есть выборъ — послать на БАМ Авдѣева или какого-нибудь болѣе или менѣе здороваго мужика. На этапѣ Авдѣевъ помретъ черезъ недѣлю, здѣсь онъ помретъ, скажемъ, черезъ полгода — больше и здѣсь не выдержитъ. Мужикъ, оставшись здѣсь, просидѣлъ бы свой срокъ, вышелъ бы на волю, ну, и такъ далѣе. Послѣ бамовскаго этапа онъ станетъ инвалидомъ. И срока своего, думаю, не переживетъ. Такъ вотъ, что лучше и что человѣчнѣе: сократить агонію Авдѣева или начать агонію мужика?

Вопросъ былъ поставленъ съ той точки зрѣнія, отъ которой сознаніе какъ-то отмахивалось. Въ этой точкѣ зрѣнія была какая-то очень жестокая — но все-таки правда. Мы замолчали. Юра снова уставился въ огонь.

— Вопросъ шелъ не о замѣнѣ однихъ людей другими, — сказалъ, наконецъ, онъ. — Всѣхъ здоровыхъ все равно послали бы, но вмѣстѣ съ ними послали бы и больныхъ.

— Не совсѣмъ такъ. Но, допустимъ. Такъ вотъ, эти больные у меня сейчасъ вымираютъ въ среднемъ человѣкъ по тридцать въ день.

— Если стоять на твоей точкѣ зрѣнія, — вмѣшался я, — то не стоитъ и твоего сангородка городить: все равно — только разсрочка агоніи.

— Сангородокъ — это другое дѣло. Онъ можетъ стать постояннымъ учрежденіемъ.

— Я вѣдь не возражаю противъ твоего городка.

— Я не возражалъ и противъ вашихъ списковъ. Но если смотрѣть въ корень вещей — то и списки, и городокъ, въ концѣ концовъ, — ерунда. Тутъ вообще ничѣмъ не поможешь... Все это — для очистки совѣсти и больше ничего. Единственно, что реально: нужно драпать, а Ватикъ все тянетъ...

Мнѣ не хотѣлось говорить ни о бѣгствѣ, ни о томъ трагическомъ для русскихъ людей лозунгѣ: "чѣмъ хуже — тѣмъ лучше". Теоретически, конечно, оправданъ всякій саботажъ: чѣмъ скорѣе все это кончится, тѣмъ лучше. Но на практикѣ — саботажъ оказывается психологически невозможнымъ. Ничего не выходитъ...

Теоретически Борисъ правъ: на Авдѣева нужно махнуть рукой. А практически?

— Я думаю, — сказалъ я, — что пока я торчу въ этомъ самомъ штабѣ, я смогу устроить Авдѣева такъ, чтобы онъ ничего не дѣлалъ.

— Дядя Ваня, — сурово сказалъ Борисъ. — На Медгору всѣ кнопки уже нажаты. Не сегодня-завтра насъ туда перебросятъ — и тутъ ужъ мы ничего не подѣлаемъ. Твоя публика изъ свирьлаговскаго штаба тоже черезъ мѣсяцъ смѣнится — и Авдѣева, послѣ нѣкоторой передышки, снова выкинуть догнивать на девятнадцатый кварталъ. Ты жалѣешь потому, что ты только два мѣсяца въ лагерѣ и что ты, въ сущности, ни черта еще не видалъ. Что ты видалъ? Былъ ты на сплавѣ, на лѣсосѣкахъ, на штрафныхъ лагпунктахъ? Нигдѣ ты еще, кромѣ своего УРЧ, не былъ... Когда я вамъ въ Салтыковкѣ разсказывалъ о Соловкахъ, такъ Юрчикъ чуть не въ глаза мнѣ говорилъ, что я не то преувеличиваю, не то просто вру. Вотъ еще посмотримъ, что насъ тамъ на сѣверѣ, въ ББК, будетъ ожидать... Ни черта мы по существу сдѣлать не можемъ: одно самоутѣшеніе. Мы не имѣемъ права тратить своихъ нервовъ на Авдѣева. Что мы можемъ сдѣлать? Одно мы можемъ сдѣлать — сохранить и собрать всѣ свои силы, бѣжать и тамъ, заграницей, тыкать въ носъ всѣмъ тѣмъ идіотамъ, которые вопятъ о совѣтскихъ достиженіяхъ, что когда эта желанная и великая революція придетъ къ нимъ, то они будутъ дохнуть точно такъ же, какъ дохнетъ сейчасъ Авдѣевъ. Что ихъ дочери пойдутъ стирать бѣлье въ Кеми и станутъ лагерными проститутками, что трупы ихъ сыновей будутъ выкидываться изъ эшелоновъ.

Бориса, видимо, прорвало. Онъ сжалъ въ кулакѣ окунька и нещадно мялъ его въ пальцахъ...

— ... Эти идіоты думаютъ, что за ихъ теперешнюю лѣвизну, за славословіе, за лизаніе Сталинскихъ пятокъ — имъ потомъ дадутъ персональную пенсію! Они-де будутъ первыми людьми своей страны!.. Первымъ человѣкъ изъ этой сволочи будетъ тотъ, кто сломаетъ всѣхъ остальныхъ. Какъ Сталинъ сломалъ и Троцкаго, и прочихъ. Сукины дѣти... Ужъ послѣ нашихъ эсэровъ, меньшевиковъ, Раковскихъ, Муравьевыхъ и прочихъ — можно было бы хоть чему-то научиться... Нужно имъ сказать, что когда придетъ революція, то мистеръ Эррю будетъ сидѣть въ подвалѣ, дочь его — въ лагерной прачешной, сынъ — на томъ свѣтѣ, а заправлять будетъ Сталинъ и Стародубцевъ. Вотъ что мы должны сдѣлать... И нужно бѣжать. Какъ можно скорѣе. Не тянуть и не возжаться съ Авдѣевыми... Къ чортовой матери!..

Борисъ высыпалъ на газету измятые остатки рыбешки и вытеръ платкомъ окровавленную колючками ладонь. Юра искоса посмотрѣлъ на его руку и опять уставился въ огонь. Я думалъ о томъ, что, пожалуй, дѣйствительно нужно не тянуть... Но какъ? Лыжи, слѣдъ, засыпанные снѣгомъ лѣса, незамерзающіе горные ручьи... Ну его къ чорту — хотя бы одинъ вечеръ не думать обо всемъ этомъ... Юра, какъ будто уловивъ мое настроеніе, какъ-то не очень логично спросилъ, мечтательно смотря въ печку:

— Но неужели настанетъ, наконецъ, время, когда мы, по крайней мѣрѣ, не будемъ видѣть всего этого?.. Какъ-то — не вѣрится...

Разговоръ перепрыгнулъ на будущее, которое казалось одновременно и такимъ возможнымъ, и такимъ невѣроятнымъ, о будущемъ по ту сторону. Авдѣевскій дьяволъ пересталъ бродить передъ окнами, а опасности побѣга перестали сверлить мозгъ..

На другой день одинъ изъ моихъ свирьлаговскихъ сослуживцевъ ухитрился устроить для Авдѣева работу сторожемъ на еще несуществующей свирьлаговской телефонной станціи — изъ своей станціи ББК уволокъ все, включая и оконныя стекла. Послали курьера за Авдѣевымъ, но тотъ его не нашелъ.

Вечеромъ въ нашу берлогу ввалился Борисъ и мрачно заявилъ, что съ Авдѣевымъ все устроено.

— Ну, вотъ, я вѣдь говорилъ, — обрадовался Юра, — что если поднажать — можно устроить...

Борисъ помялся и посмотрѣлъ на Юру крайне неодобрительно.

— Только что подписалъ свидѣтельство о смерти... Вышелъ отъ насъ, запутался что-ли... Днемъ нашли его въ сугробѣ — за электростанціей... Нужно было вчера проводить его, все-таки...

Юра замолчалъ и съежился. Борисъ подошелъ къ окну и снова сталъ смотрѣть въ прямоугольникъ вьюжной ночи...

 

ПОСЛѢДНІЕ ДНИ ПОДПОРОЖЬЯ

Изъ Москвы, изъ ГУЛАГа пришла телеграмма: лагерный пунктъ Погра со всѣмъ его населеніемъ и инвентаремъ считать за ГУЛАГомъ, запретить всякія переброски съ лагпункта.

Объ этой телеграммѣ мнѣ, въ штабъ Свирьлага, позвонилъ Юра, и тонъ у Юры былъ растерянный и угнетенный. Къ этому времени всякими способами были, какъ выражался Борисъ, "нажаты всѣ кнопки на Медгору". Это означало, что со дня на день изъ Медгоры должны привезти требованіе на всѣхъ насъ трехъ. Но Борисъ фигурировалъ въ спискахъ живого инвентаря Погры, Погра — закрѣплена за ГУЛАГомъ, изъ подъ высокой руки ГУЛАГа выбраться было не такъ просто, какъ изъ Свирьлага въ ББК, или изъ ББК — въ Свирьлагъ. Значитъ, меня и Юру заберутъ подъ конвоемъ въ ББК, а Борисъ останется здѣсь... Это — одно. Второе: изъ-за этой телеграммы угрожающей тѣнью вставала мадемуазель Шацъ, которая со дня на день могла пріѣхать ревизовать свои новыя владѣнія и "укрощать" Бориса своей махоркой и своимъ кольтомъ.

Борисъ сказалъ: надо бѣжать, не откладывая ни на одинъ день. Я сказалъ: нужно попробовать извернуться. Намъ не удалось ни бѣжать, ни извернуться.

Вечеромъ, въ день полученія этой телеграммы, Борисъ пришелъ въ нашу избу, мы продискуссировали еще разъ вопросъ о возможномъ завтрашнемъ побѣгѣ, не пришли ни къ какому соглашенію и легли спать. Ночью Борисъ попросилъ у меня кружку воды. Я подалъ воду и пощупалъ пульсъ. Пульсъ у Бориса былъ подъ сто двадцать: это былъ припадокъ его старинной маляріи — вещь, которая въ Россіи сейчасъ чрезвычайно распространена. Проектъ завтрашняго побѣга былъ ликвидированъ автоматически. Слѣдовательно, оставалось только изворачиваться.

Мнѣ было очень непріятно обращаться съ этимъ дѣломъ къ Надеждѣ Константиновнѣ: женщина переживала трагедію почище нашей. Но я попробовалъ: ничего не вышло. Надежда Константиновна посмотрѣла на меня пустыми глазами и махнула рукой: "ахъ, теперь мнѣ все безразлично"... У меня не хватило духу настаивать.

15-го марта вечеромъ мнѣ позвонили изъ ликвидкома и сообщили, что я откомандировываюсь обратно въ ББК. Я пришелъ въ ликвидкомъ. Оказалось, что на насъ двоихъ — меня и Юру — пришло требованіе изъ Медгоры въ числѣ еще восьми человѣкъ интеллигентнаго живого инвентаря, который ББК забиралъ себѣ.

Отправка — завтра въ 6 часовъ утра. Сдѣлать уже ничего было нельзя. Сейчасъ я думаю, что болѣзнь Бориса была везеньемъ. Сейчасъ, послѣ опыта шестнадцати сутокъ ходьбы черезъ карельскую тайгу, я уже знаю, что зимой мы бы не прошли. Тогда — я этого еще не зналъ. Болѣзнь Бориса была снова какъ какой-то рокъ, какъ ударъ, котораго мы не могли ни предусмотрѣть, ни предотвратить. Но списки были уже готовы, конвой уже ждалъ насъ, и оставалось только одно: идти по теченію событій... Утромъ мы сурово и почти молча попрощались съ Борисомъ. Коротко и твердо условились о томъ, что гдѣ бы мы ни были — 28-го іюля утромъ мы бѣжимъ... Больше объ этомъ ничего не было сказано. Перекинулись нѣсколькими незначительными фразами. Кто-то изъ насъ попытался было даже дѣланно пошутить — но ничего не вышло. Борисъ съ трудомъ поднялся съ наръ, проводилъ до дверей и на прощаніе сунулъ мнѣ въ руку какую-то бумажку: "послѣ прочтешь"... Я зашагалъ, не оглядываясь: зачѣмъ оглядываться?..

Итакъ, еще одно "послѣднее прощаніе"... Оно было не первымъ. Но сейчасъ — какіе шансы, что намъ удастся бѣжать всѣмъ тремъ? Въ подавленности и боли этихъ минутъ мнѣ казалось, что шансовъ — никакихъ, или почти никакихъ... Мы шли по еще темнымъ улицамъ Подпорожья, и въ памяти упорно вставали наши предыдущія "послѣднія" прощанія: въ ленинградскомъ ГПУ полгода тому назадъ, на Николаевскомъ вокзалѣ въ Москвѣ, въ ноябрѣ 1926 года, когда Бориса за его скаутскіе грѣхи отправляли на пять лѣтъ въ Соловки...

___

Помню: уже съ утра, холоднаго и дождливаго, на Николаевскомъ вокзалѣ собралась толпа мужчинъ и женщинъ, друзей и родныхъ тѣхъ, которыхъ сегодня должны были пересаживать съ "чернаго ворона" Лубянки въ арестантскій поѣздъ на Соловки. Вмѣстѣ со мною была жена брата, Ирина, и былъ его первенецъ, котораго Борисъ еще не видалъ: семейное счастье Бориса длилось всего пять мѣсяцевъ.

Никто изъ насъ не зналъ, ни когда привезутъ заключенныхъ, ни гдѣ ихъ будутъ перегружать. Въ тѣ добрыя, старыя времена, когда ГПУ-скій терроръ еще не охватывалъ милліоновъ, какъ онъ охватываетъ ихъ сейчасъ — погрузочныя операціи еще не были индустріализированы. ГПУ еще не имѣло своихъ погрузочныхъ платформъ, какія оно имѣетъ сейчасъ. Возникали и исчезали слухи. Толпа провожающихъ металась по путямъ, платформамъ и тупичкамъ. Блѣдныя, безмѣрно усталыя женщины — кто съ узелкомъ, кто съ ребенкомъ на рукахъ — то бѣжали куда-то къ посту второй версты, то разочарованно и безсильно плелись обратно. Потомъ — новый слухъ, и толпа, точно въ паникѣ, опять устремляется куда-то на вокзальные задворки. Даже я усталъ отъ этихъ путешествій по стрѣлкамъ и по лужамъ, закутанный въ одѣяло ребенокъ оттягивалъ даже мои онѣмѣвшія руки, но эти женщины, казалось, не испытывали усталости: ихъ вела любовь.

Такъ промотались мы цѣлый день. Наконецъ, поздно вечеромъ, часовъ около 11-ти, кто-то прибѣжалъ и крикнулъ: "везутъ". Всѣ бросились къ тупичку, на который уже подали арестантскіе вагоны. Тогда — это были только вагоны, настоящіе, классные, хотя и съ рѣшетками, но только вагоны, а не безконечные телячьи составы, какъ сейчасъ. Первый "воронъ", молодцевато описавъ кругъ, повернулся задомъ къ вагонамъ, конвой выстроился двойной цѣпью, дверцы "ворона" раскрылись, и изъ него въ вагоны потянулась процессы страшныхъ людей — людей, изжеванныхъ голодомъ и ужасомъ, тоской за близкихъ и перспективами Соловковъ — острова смерти. Шли какіе-то люди въ священническихъ рясахъ и люди въ военной формѣ, люди въ очкахъ и безъ очковъ, съ бородами и безусые. Въ неровномъ свѣтѣ раскачиваемыхъ вѣтромъ фонарей, сквозь пелену дождя мелькали неизвѣстныя мнѣ лица, шедшія, вѣроятнѣе всего, на тотъ свѣтъ... И вотъ:

Полусогнувшись, изъ дверцы "ворона" выходитъ Борисъ. Въ рукахъ — мѣшокъ съ нашей послѣдней передачей, вещи и провіантъ. Лицо стало блѣднымъ, какъ бумага, — пять мѣсяцевъ одиночки безъ прогулокъ, свиданій и книгъ. Но плечи — такъ же массивны, какъ и раньше. Онъ выпрямляется и своими близорукими глазами ищетъ въ толпѣ меня и Ирину. Я кричу:

— Cheer up, Bobby!

Борисъ что-то отвѣчаетъ, но его голоса не слышно: не я одинъ бросаю такой, можетъ быть, прощальный крикъ. Борисъ выпрямляется, на его лицѣ бодрость, которую онъ хочетъ внушить намъ, онъ подымаетъ руку, но думаю, онъ насъ не видитъ: темно и далеко. Черезъ нѣсколько секундъ его могучая фигура исчезаетъ въ рамкѣ вагонной двери. Сердце сжимается ненавистью и болью... Но, о Господи...

Идутъ еще и еще. Вотъ какія-то дѣвушки въ косыночкахъ, въ ситцевыхъ юбчонкахъ — безъ пальто, безъ одѣялъ, безо всякихъ вещей. Какой-то юноша лѣтъ 17-ти, въ однихъ только трусикахъ и въ тюремныхъ "котахъ". Голова и туловище закутаны какимъ-то насквозь продырявленнымъ одѣяломъ. Еще юноша, почти мальчикъ, въ стоптанныхъ "тапочкахъ", въ безрукавкѣ и безъ ничего больше... И этихъ дѣтей въ такомъ видѣ шлютъ въ Соловки!.. Что они, шестнадцатилѣтнія, сдѣлали, чтобы ихъ обрекать на медленную и мучительную смерть? Какіе шансы у нихъ вырваться живыми изъ Соловецкаго ада?..

Личную боль перехлестываетъ что-то большее. Ну, что Борисъ? Съ его физической силой и жизненнымъ опытомъ, съ моей финансовой и прочей поддержкой съ воли — а у меня есть чѣмъ поддержать, и пока у меня есть кусокъ хлѣба — онъ будетъ и у Бориса — Борисъ, можетъ быть, пройдетъ черезъ адъ, но у него есть шансы и пройти и выйти. Какіе шансы у этихъ дѣтей? Откуда они? Что сталось съ ихъ родителями? Почему они здѣсь, полуголыя, безъ вещей, безъ продовольствія? Гдѣ отецъ вотъ этой 15-16-лѣтней дѣвочки, которая ослабѣвшими ногами пытается переступать съ камня на камень, чтобы не промочить своихъ изодранныхъ полотняныхъ туфелекъ? У нея въ рукахъ — ни одной тряпочки, а въ лицѣ — ни кровинки. Кто ея отецъ? Контръ-революціонеръ ли, уже "ликвидированный, какъ классъ", священникъ ли, уже таскающій бревна въ ледяной водѣ Бѣлаго моря, меньшевикъ ли, замѣшанный въ шпіонажѣ и ликвидирующій свою революціонную вѣру въ камерѣ какого-нибудь страшнаго суздальскаго изолятора?

Но процессія уже закончилась. "Вороны" ушли. У вагоновъ стоитъ караулъ. Вагоновъ не такъ и много: всего пять штукъ. Я тогда еще не зналъ, что въ 1933 году будутъ слать не вагонами, а поѣздами...

Публика расходится, мы съ Ириной еще остаемся. Ирина хочетъ продемонстрировать Борису своего потомка, я хочу передать еще кое-какія вещи и деньги. Въ дипломатическія переговоры съ караульнымъ начальникомъ вступаетъ Ирина съ потомкомъ на рукахъ. Я остаюсь на заднемъ планѣ. Молодая мать съ двумя длинными косами и съ малюткой, конечно, подѣйствуетъ гораздо сильнѣе, чѣмъ вся моя совѣтская опытность.

Начальникъ конвоя, звеня шашкой, спускается со ступенекъ вагона. "Не полагается, да ужъ разъ такое дѣло"... Беретъ на руки свертокъ съ первенцемъ: "ишь ты, какой онъ... У меня тоже малецъ вродѣ этого есть, только постарше... ну, не ори, не ори, не съѣмъ... сейчасъ папашѣ тебя покажемъ".

Начальникъ конвоя со сверткомъ въ рукахъ исчезаетъ въ вагонѣ. Намъ удается передать Борису все, что нужно было передать...

И все это — уже въ прошломъ... Сейчасъ снова боль, и тоска, и тревога... Но сколько разъ былъ послѣдній разъ, который не оказывался послѣднимъ... Можетъ быть, и сейчасъ вывезетъ.

___

Отъ Подпорожья мы подъ небольшимъ конвоемъ идемъ къ станціи. Начальникъ конвоя — развеселый и забубеннаго вида паренекъ, лѣтъ двадцати, заключенный, попавшій сюда на пять лѣтъ за какое-то убійство, связанное съ превышеніемъ власти. Пареньку очень весело идти по освѣщенному яркимъ солнцемъ и уже подтаивающему снѣгу, онъ болтаетъ, поетъ, то начинаетъ разсказывать какія-то весьма путанныя исторіи изъ своей милицейской и конвойной практики, то снова заводитъ высокимъ голоскомъ:

и даже пытается разсѣять мое настроеніе. Какъ это ни глупо, но это ему удается.

На станціи онъ для насъ восьмерыхъ выгоняетъ полвагона пассажировъ.

— Нужно, чтобы нашимъ арестантикамъ мѣсто было. Тѣ, сволочи, кажинный день въ своихъ постеляхъ дрыхаютъ, надо и намъ буржуями проѣхаться.

Поѣхали. Я вытаскиваю письмо Бориса, прочитываю его и выхожу на площадку вагона, чтобы никто не видѣлъ моего лица. Холодный вѣтеръ сквозь разбитое окно нѣсколько успокаиваетъ душу. Минутъ черезъ десять на площадку осторожненько входитъ начальникъ конвоя.

— И чего это вы себя грызете? Нашему брату жить надо такъ: день прожилъ, поллитровку выдулъ, бабу тиснулъ — ну, и давай. Господи, до другого дня... Тутъ главное — ни объ чемъ не думать. Не думай — вотъ тебѣ и весь сказъ.

У начальника конвоя оказалась болѣе глубокая философія, чѣмъ я ожидалъ...

Вечерѣетъ.

Я лежу на верхней полкѣ съ краю купэ. За продырявленной досчатой перегородкой уже другой міръ, вольный міръ. Какой-то деревенскій паренекъ разсказываетъ кому-то старинную сказку о Царевнѣ-лебеди. Слушатели сочувственно охаютъ.

— ... И вотъ приходитъ, братъ ты мой, Иванъ-царевичъ къ царевнѣ-лебеди. А сидитъ та вся заплаканная. А перышки у ее серебряныя, а слезы она льетъ алмазныя. И говоритъ ей Иванъ, царевичъ то-есть. Не могу я, говоритъ, безъ тебя, царевна-лебедь, не грудью дышать, ни очами смотрѣть... А ему царевна-лебедь: Заколдовала меня, говоритъ, злая мачеха, не могу я, говоритъ, Иванъ-царевичъ, за тебя замужъ пойтить. Да и ты, говоритъ, Иванъ-царевичъ, покеда цѣлъ — иди ты, говоритъ, къ... матери.

— Ишь ты, — сочувственно охаютъ слушатели.

Совѣтскій фольклоръ нѣсколько разсѣиваетъ тяжесть на душѣ. Мы подъѣзжаемъ къ Медгорѣ. Подпорожская эпопея закончилась. Какая, въ сущности, короткая эпопея — всего 68 дней. Какая эпопея ожидаетъ насъ въ Медгорѣ?