МЕДГОРА

Медвѣжья Гора, столица Бѣломорско-Балтійскаго лагеря и комбината, еще не такъ давно была микроскопическимъ желѣзнодорожнымъ поселкомъ, расположеннымъ у стыка Мурманской желѣзной дороги и самой сѣверной оконечностью Онѣжскаго озера. Съ воцареніемъ надъ Карельской "республикой" Бѣломорско-Балтійскаго лагеря, Медгора превратилась въ столицу ББК и, слѣдовательно, столицу Кареліи. Въ нѣсколькихъ стахъ метрахъ къ западу отъ желѣзной дороги выросъ цѣлый городокъ плотно и прочно сколоченныхъ изъ лучшаго лѣса зданій: центральное управленіе ББК, его отдѣлы, канцеляріи, лабораторіи, зданія чекистскихъ квартиръ и общежитій, огромный, расположенный отдѣльно въ паркѣ, особнякъ высшаго начальства лагеря.

На востокъ отъ желѣзной дороги раскинулъ свои привиллегированные бараки "первый лагпунктъ". Здѣсь живутъ заключенные служащіе управленія: инженеры, плановики, техники, бухгалтера, канцеляристы и прочее. На берегу озера, у пристани — второй лагпунктъ. Здѣсь живутъ рабочіе многочисленныхъ предпріятій лагерной столицы: мукомоленъ, пристани, складовъ, мастерскихъ, гаража, телефонной и радіо-станціи, типографіи и многочисленныя плотничьи бригады, строящія все новые и новые дома, бараки, склады и тюрьмы: сворачиваться, сокращать свое производство и свое населеніе лагерь никакъ не собирается.

Медвѣжья Гора — это наиболѣе привиллегированный пунктъ Бѣломорско-Балтійскаго лагеря, повидимому, наиболѣе привиллегированнаго изъ всѣхъ лагерей СССР. Былъ даже проектъ показывать ее иностраннымъ туристамъ (девятнадцатаго квартала показывать бы не стали)... Верстахъ въ четырехъ къ сѣверу былъ третій лагпунктъ, менѣе привиллегированный и уже совсѣмъ не для показа иностраннымъ туристамъ. Онъ игралъ роль пересыльнаго пункта. Туда попадали люди, доставленные въ лагерь въ индивидуальномъ порядкѣ, перебрасываемые изъ отдѣленія въ отдѣленіе и прочіе въ этомъ родѣ. На третьемъ лагпунктѣ людей держали два-три дня — и отправляли дальше на сѣверъ. Медвѣжья Гора была, въ сущности, самымъ южнымъ пунктомъ ББК: послѣ ликвидаціи Подпорожья южнѣе Медгоры оставался только незначительный Петрозаводскій лагерный пунктъ.

Въ окрестностяхъ Медгоры, въ радіусѣ 25-30 верстъ, было раскидано еще нѣсколько лагерныхъ пунктовъ, огромное оранжерейное хозяйство лагернаго совхоза Вичка, гдѣ подъ оранжереями было занято около двухъ гектаровъ земли, мануфактурныя и пошивочныя мастерскія шестого пункта, и въ верстахъ 10 къ сѣверу, по желѣзной дорогѣ, еще какіе-то лѣсные пункты, занимавшіеся лѣсоразработками. Народу во всѣхъ этихъ пунктахъ было тысячъ пятнадцать...

Въ южной части городка былъ вольный желѣзнодорожный поселокъ, клубъ и базаръ. Были магазины, былъ Госспиртъ, былъ Торгсинъ — словомъ, все, какъ полагается. Заключеннымъ доступъ въ вольный городокъ былъ воспрещенъ — по крайней мѣрѣ, оффиціально. Вольному населенію воспрещалось вступать въ какую бы то ни было связь съ заключенными — тоже, по крайней мѣрѣ, оффиціально. Неоффиціально эти запреты нарушались всегда, и это обстоятельство давало возможность администраціи время отъ времени сажать лагерниковъ въ ШИЗО, а населеніе — въ лагерь. И этимъ способомъ поддерживать свой престижъ: не зазнавайтесь. Никакихъ оградъ вокругъ лагеря не было.

Мы попали въ Медгору въ исключительно неудачный моментъ: тамъ шло очередное избіеніе младенцевъ, сокращали "аппаратъ". На волѣ — эта операція производится съ неукоснительной регулярностью — приблизительно одинъ разъ въ полгода. Теорія такихъ сокращеній исходитъ изъ того нелѣпаго представленія, что бюрократическая система можетъ существовать безъ бюрократическаго аппарата, что власть, которая планируетъ и контролируетъ и политику, и экономику, и идеологію, и "географическое размѣщеніе промышленности", и мужицкую корову, и жилищную склоку, и торговлю селедкой, и фасонъ платья, и брачную любовь, — власть, которая, говоря проще, насѣдаетъ на все и все выслѣживаетъ, — что такая власть можетъ обойтись безъ чудовищно разбухшихъ аппаратовъ всяческаго прожектерства и всяческой слѣжки. Но такая презумпція существуетъ. Очень долго она казалась мнѣ совершенно безсмысленной. Потомъ, въѣдаясь и вглядываясь въ совѣтскую систему, я, мнѣ кажется, понялъ, въ чемъ тутъ зарыта соціалистическая собака: правительство хочетъ показать массамъ, что оно, правительство, власть, и система, стоитъ, такъ сказать, на вершинѣ всѣхъ человѣческихъ достиженій, а вотъ аппаратъ — извините — сволочной. Вотъ мы, власть, съ этимъ аппаратомъ и боремся. Ужъ такъ боремся... Не щадя, можно сказать, животовъ аппаратныхъ... И если какую-нибудь колхозницу заставляютъ кормить грудью поросятъ, — то причемъ власть? Власть не при чемъ. Недостатки механизма. Наслѣдіе проклятаго стараго режима. Бюрократическій подходъ. Отрывъ отъ массъ. Потеря классоваго чутья... Ну, и такъ далѣе. Система — во всякомъ случаѣ, не виновата. Система такая, что хоть сейчасъ ее на весь міръ пересаживай...

По части пріисканія всевозможныхъ и невозможныхъ козловъ отпущенія совѣтская власть переплюнула лучшихъ въ исторіи послѣдователей Маккіавели. Но съ каждымъ годомъ козлы помогаютъ все меньше и меньше. Въ самую тупую голову начинаетъ закрадываться сомнѣніе: что-жъ это вы, голубчики, полтора десятка лѣтъ все сокращаетесь и приближаетесь къ массамъ, — а какъ была ерунда, такъ и осталась. На восемнадцатомъ году революціи женщину заставляютъ кормить грудью поросятъ, а надъ школьницами учиняютъ массовый медицинскій осмотръ на предметъ установленія невинности... И эти вещи могутъ случаться въ странѣ, которая оффиціально зовется "самой свободной въ мірѣ". "Проклятымъ старымъ режимомъ", "наслѣдіемъ крѣпостничества", "вѣковой темнотой Россіи" и прочими, нѣсколько мистическаго характера, вещами тутъ ужъ не отдѣлаешься: при дореволюціонномъ правительствѣ, которое исторически все же ближе было къ крѣпостному праву, чѣмъ совѣтское, — такія вещи просто были бы невозможны. Не потому, чтобы кто-нибудь запрещалъ, а потому, что никому бы въ голову не пришло. А если бы и нашлась такая сумасшедшая голова — такъ ни одинъ врачъ не сталъ бы осматривать и ни одна школьница на осмотръ не пошла бы...

Да, въ Россіи сомнѣнія начинаютъ закрадываться въ самыя тупыя головы. Оттого-то для этихъ головъ начинаютъ придумывать новыя побрякушки — вотъ вродѣ красивой жизни... Нѣкоторыя головы въ эмиграціи начинаютъ эти сомнѣнія "изживать"... Занятіе исключительно своевременное.

...Въ мельканіи всяческихъ административныхъ мѣропріятій каждое совѣтское заведеніе, какъ планета по орбитѣ, проходитъ такое коловращеніе: сокращеніе, укрупненіе, разукрупненіе, разбуханіе и снова сокращеніе: у попа была собака...

Когда, вслѣдствіе предшествующихъ мѣропріятій, аппаратъ разбухъ до такой степени, что ему, дѣйствительно, и повернуться нельзя, начинается кампанія по сокращенію. Аппаратъ сокращаютъ неукоснительно, скорострѣльно, безпощадно и безтолково. Изъ этой операціи онъ вылѣзаетъ въ такомъ изуродованномъ видѣ, что ни жить, ни работать онъ въ самомъ дѣлѣ не можетъ. Отъ него отгрызли все то, что не имѣло связей, партійнаго билета, умѣнья извернуться или пустить пыль въ глаза. Изгрызенный аппаратъ временно оставляютъ въ покоѣ со свирѣпымъ внушеніемъ: впредь не разбухать. Тогда возникаетъ теорія "укрупненія": нѣсколько изгрызенныхъ аппаратовъ соединяются вкупѣ, какъ слѣпой соединяется съ глухимъ. "Укрупнившись" и получивъ новую вывѣску и новыя "плановыя заданія", новорожденный аппаратъ начинаетъ понемногу и потихоньку разбухать. Когда разбуханіе достигнетъ какого-то предѣла, при которомъ снова ни повернуться, ни вздохнуть, — на сцену приходитъ теорія "разукрупненія". Укрупненіе соотвѣтствуетъ централизаціи, спеціализаціи, индустріализаціи и вообще "масштабамъ". Разукрупненіе выдвигаетъ лозунги приближенія. Приближаются къ массамъ, къ заводамъ, къ производству, къ женщинамъ, къ быту, къ коровамъ. Во времена пресловутой кроличьей эпопеи былъ даже выброшенъ лозунгъ "приближенія къ бытовымъ нуждамъ кроликовъ". Приблизились. Кролики передохли.

Такъ вотъ: вчера еще единое всесоюзное, всеобъемлющее заведеніе начинаетъ почковаться на отдѣльные "строи", "тресты", "управленія" и прочее. Всѣ они куда-то приближаются. Всѣ они открываютъ новые методы и новыя перспективы. Для новыхъ методовъ и перспективъ явственно нужны и новые люди. "Строи" и "тресты" начинаютъ разбухать — на этотъ разъ беззастѣнчиво и безпардонно. Опять же — до того момента, когда — ни повернуться, ни дохнуть.

Начинается новое сокращеніе.

Такъ идетъ вотъ уже восемнадцать лѣтъ. Такъ идти будетъ еще долго, ибо совѣтская система ставитъ задачи, никакому аппарату непосильныя. Никакой аппаратъ не сможетъ спланировать красивой жизни и установить количество поцѣлуевъ, допустимое теоріей Маркса-Ленина-Сталина. Никакой контроль не можетъ услѣдить за каждой селедкой въ каждомъ кооперативѣ. Приходится нагромождать плановика на плановика, контролера на контролера и сыщика на сыщика. И потомъ планировать и контроль, и сыскъ.

Процессъ разбуханія объясняется тѣмъ, что когда вчернѣ установлены планы, контроль и сыскъ, выясняется, что нужно планировать сыщиковъ и организовывать слѣжку за плановиками. Организуется плановой отдѣлъ въ ГПУ и сыскное отдѣленіе въ Госпланѣ. Въ плановомъ отдѣлѣ ГПУ организуется собственная сыскная ячейка, а въ сыскномъ отдѣленіи Госплана — планово-контрольная группа. Каждая гнилая кооперативная селедка начинаете обрастать плановиками, контролерами и сыщиками. Такой марки не въ состояніи выдержать и гнилая кооперативная селедка. Начинается перестройка: у попа была собака...

Впрочемъ, на волѣ эти сокращенія проходятъ болѣе или менѣе безболѣзненно. Резиновый совѣтскій бытъ приноровился и къ нимъ. Какъ-то выходитъ, что когда сокращается аппаратъ А, начинаетъ разбухать аппаратъ Б. Когда сокращается Б — разбухаетъ А. Иванъ Ивановичъ, сидящій въ А и ожидающій сокращенія, звонитъ по телефону Ивану Петровичу, сидящему въ Б и начинающему разбухать: нѣтъ-ли у васъ, Иванъ Петровичъ, чего-нибудь такого подходящаго. Что-нибудь такое подходящее обыкновенно отыскивается. Черезъ мѣсяцевъ пять-шесть и Иванъ Ивановичъ, и Иванъ Петровичъ мирно перекочевываютъ снова въ аппаратъ А. Такъ оно и крутится. Особой безработицы отъ этого не получается. Нѣкоторое углубленіе всероссійскаго кабака, отъ всего этого происходящее, въ "общей тенденціи развитія" мало замѣтно и въ глаза не бросается. Конечно, покидая аппаратъ А, Иванъ Ивановичъ никому не станетъ "сдавать дѣлъ": просто вытряхнетъ изъ портфеля свои бумаги и уйдетъ. Въ аппаратѣ Б Иванъ Ивановичъ три мѣсяца будетъ разбирать бумаги, точно такимъ же образомъ вытряхнутыя кѣмъ-то другимъ. Къ тому времени, когда онъ съ ними разберется, его уже начнутъ укрупнять или разукрупнять. Засидѣться на одномъ мѣстѣ Иванъ Ивановичъ не имѣетъ почти никакихъ шансовъ, да и засиживаться — опасно...

Здѣсь уже, собственно говоря, начинается форменный бедламъ — къ каковому бедламу лично я никакого соціологическаго объясненія найти не могу. Когда, въ силу какой-то таинственной игры обстоятельствъ, Ивану Ивановичу удастся усидѣть на одномъ мѣстѣ три-четыре года и, слѣдовательно, какъ-то познакомиться съ тѣмъ дѣломъ, на которомъ онъ работаетъ, то на ближайшей чисткѣ ему бросятъ въ лицо обвиненіе въ томъ, что онъ "засидѣлся". И этого обвиненія будетъ достаточно для того, чтобы Ивана Ивановича вышибли вонъ — правда, безъ порочащихъ его "добрую совѣтскую" честь отмѣтокъ. Мнѣ, повидимому, удалось установить всесоюзный рекордъ "засиживанья". Я просидѣлъ на одномъ мѣстѣ почти шесть лѣтъ. Правда, мѣсто было, такъ сказать, внѣ конкурренціи: физкультура. Ей всѣ весьма сочувствуютъ и никто ничего не понимаетъ. И все же на шестой годъ меня вышибли. И въ отзывѣ комиссіи по чисткѣ было сказано (буквально):

"Уволить, какъ засидѣвшагося, малограмотнаго, не имѣющаго никакого отношенія къ физкультурѣ, задѣлавшагося инструкторомъ и ничѣмъ себя не проявившаго".

А Госиздатъ за эти годы выпустилъ шесть моихъ руководствъ по физкультурѣ...

Нѣтъ, ужъ Господь съ нимъ, лучше не "засиживаться"...

___

Засидѣться въ Медгорѣ у насъ, къ сожалѣнію, не было почти никакихъ шансовъ: обстоятельство, которое мы (тоже къ сожалѣнію) узнали уже только послѣ "нажатія всѣхъ кнопокъ". Медгора свирѣпо сокращала свои штаты. А рядомъ съ управленіемъ лагеря здѣсь не было того гипотетическаго заведенія Б, которое, будучи рядомъ, не могло не разбухать. Инженеры, плановики, бухгалтера, машинистки вышибались вонъ; въ тотъ же день переводились съ перваго лагпункта на третій, два-три дня пилили дрова или чистили клозеты въ управленіи и исчезали куда-то на сѣверъ: въ Сороку, въ Сегежу, въ Кемь... Конечно, черезъ мѣсяцъ-два Медгора снова станетъ разбухать: и лагерное управленіе подвластно неизмѣннымъ законамъ натуры соціалистической, но это будетъ черезъ мѣсяцъ-два. Мы же съ Юрой рисковали не черезъ мѣсяцъ — два, а дня черезъ два-три попасть куда-нибудь въ такія непредусмотрѣнныя Господомъ Богомъ мѣста, что изъ нихъ къ границѣ совсѣмъ выбраться будетъ невозможно.

Эти мысли, соображенія и перспективы лѣзли мнѣ въ голову, когда мы по размокшему снѣгу, подъ дождемъ и подъ конвоемъ нашего забубеннаго чекистика, топали со станціи въ медгорскій УРЧ. Юра былъ настроенъ весело и боеспособно и даже напѣвалъ:

— Что УРЧ грядущій намъ готовить?

Ничего путнаго отъ этого "грядущаго УРЧа" ждать не приходилось...

 

ТРЕТІЙ ЛАГПУНКТЪ

УРЧ медгорскаго отдѣленія приблизительно такое же завалящее и отвратное заведеніе, какимъ было и наше подпорожское УРЧ. Между нарядчикомъ УРЧ и нашимъ начальникомъ конвоя возникаетъ дискуссія. Конвой сдалъ насъ и получилъ расписку. Но у нарядчика УРЧ нѣтъ конвоя, чтобы переправить насъ на третій лагпунктъ. Нарядчикъ требуетъ, чтобы туда доставилъ насъ нашъ подпорожскій конвой. Начальникъ конвоя растекается соловьинымъ матомъ и исчезаетъ. Намъ, слѣдовательно, предстоитъ провести ночь въ новыхъ урчевскихъ закоулкахъ. Возникаетъ перебранка, въ результатѣ которой мы получаемъ сопроводительную бумажку для насъ и сани — для нашего багажа. Идемъ самостоятельно, безъ конвоя.

На третьемъ лагпунктѣ часа три тыкаемся отъ лагпунктоваго УРЧ къ начальнику колонны, отъ начальника колонны — къ статистикамъ, отъ статистиковъ — къ какимъ-то старостамъ и, наконецъ, попадаемъ въ баракъ № 19.

Это высокій и просторный баракъ, на много лучше, чѣмъ на Погрѣ. Горитъ электричество. Оконъ раза въ три больше, чѣмъ въ Погровскихъ баракахъ. Холодъ — совсѣмъ собачій, ибо печекъ только двѣ. Посерединѣ одной изъ длинныхъ сторонъ барака — нѣчто вродѣ ниши съ окномъ — тамъ "красный уголокъ": столъ, покрытый кумачемъ, на столѣ — нѣсколько агитаціонныхъ брошюрокъ, на стѣнахъ — портреты вождей и лозунги. На нарахъ — много пустыхъ мѣстъ: только что переправили на сѣверъ очередную партію сокращенной публики. Дня черезъ три-четыре будутъ отправлять еще одинъ этапъ. Въ него рискуемъ попасть и мы. Но — довлѣетъ дневи злоба его. Пока что — нужно спать.

Насъ разбудили въ половинѣ шестого — идти въ Медгору работу. Но мы знаемъ, что ни въ какую бригаду мы еще нечислены, и поэтому повторяемъ нашъ погровскій пріемъ: выходимъ, окалачиваемся по уборнымъ, пока колонны не исчезаютъ, и потомъ снова заваливаемся спать.

Утромъ осматриваемъ лагпунктъ. Да, это нѣсколько лучше Погры. Не на много, но все же лучше. Однако, пройти изъ лагпункта въ Медгору мнѣ не удается. Ограды, правда, нѣтъ, но между Медгорой и лагпунктомъ — рѣчушка Вичка, не замерзающая даже въ самыя суровыя зимы. Берега ея — въ отвѣсныхъ сугробахъ снѣга, обледенѣлыхъ отъ брызгъ стремительнаго теченія... Черезъ такую рѣчку пробираться — крайне некомфортабельно. А по дорогѣ къ границѣ такихъ рѣчекъ — десятки... Нѣтъ, зимой мы бы не прошли...

На этой рѣчкѣ — мостъ, и на мосту — "попка". Нужно получить пропускъ отъ начальника лагпункта. Иду къ начальнику лагпункта. Тотъ смотритъ подозрительно и отказываетъ наотрѣзъ: "Никакихъ пропусковъ, а почему вы не на работѣ?" Отвѣчаю: прибыли въ пять утра. И чувствую: здѣсь спецовскимъ видомъ никого не проймешь. Мало-ли спеціалистовъ проходили черезъ третій лагпунктъ, чистку уборныхъ и прочія удовольствія. Методы психолоческаго воздѣйствія здѣсь должны быть какіе-то другіе. Какіе именно — я еще не знаю. Въ виду этого мы вернулись въ свой красный уголокъ, засѣли за шахматы. Днемъ насъ приписали къ бригадѣ какого-то Махоренкова. Къ вечеру изъ Медгоры вернулись бригады. Публика — очень путаная. Нѣсколько преподавателей и инженеровъ. Какой-то химикъ. Много рабочихъ. И еще больше урокъ. Какой-то урка подходитъ ко мнѣ и съ дружественнымъ видомъ щупаетъ добротность моей кожанки.

— Подходящая кожанка. И гдѣ это вы ее купили?

По рожѣ урки видно ясно: онъ подсчитываетъ — за такую кожанку не меньше какъ литровъ пять перепадетъ — обязательно сопру...

Урки въ баракѣ — это хуже холода, тѣсноты, вшей и клоповъ. Вы уходите на работу, ваши вещи и ваше продовольствіе остаются въ баракѣ, вмѣстѣ съ вещами и продовольствіемъ ухитряется остаться какой-нибудь урка. Вы возвращаетесь — и ни вещей, ни продовольствія, ни урки. Черезъ день-два урка появляется. Ваше продовольствіе съѣдено, ваши вещи пропиты, но въ этомъ пропитіи принимали участіе не только урки, но и кто-то изъ мѣстнаго актива — начальникъ колонны, статистикъ, кто-нибудь изъ УРЧ и прочее. Словомъ, взывать вамъ не къ кому и просить о разслѣдованіи тоже некого. Бывалые лагерники говорили, что самое простое, когда человѣка сразу по прибытіи въ лагерь оберутъ, какъ липку, и человѣкъ начинаетъ жить по классическому образцу: все мое ношу съ собой. Насъ на Погрѣ ограбить не успѣли — въ силу обстоятельствъ, уже знакомыхъ читателю, и подвергаться ограбленію намъ очень не хотѣлось. Не только въ силу, такъ сказать, обычнаго человѣческаго эгоизма, но также и потому, что безъ нѣкоторыхъ вещей бѣжать было бы очень некомфортабельно.

Но урки — это все-таки не активъ. Дня два-три мы изворачивались такимъ образомъ: навьючивали на себя елико возможное количество вещей, и такъ и шли на работу. А потомъ случилось непредвидѣнное происшествіе.

Около насъ, точнѣе, надъ нами помѣщался какой-то паренекъ лѣтъ этакъ двадцати пяти. Какъ-то ночью меня разбудили его стоны. "Что съ вами?" — "Да животъ болитъ, ой, не могу, ой, прямо горитъ"... Утромъ паренька стали было гнать на работу. Онъ кое-какъ сползъ съ наръ и тутъ же свалился. Его подняли и опять положили на нары. Статистикъ изрекъ нѣсколько богохульствъ и оставилъ паренька въ покоѣ, пообѣщавъ все же пайка ему не выписать.

Мы вернулись поздно вечеромъ. Паренекъ все стоналъ. Я его пощупалъ. Даже въ масштабахъ моихъ медицинскихъ познаній можно было догадаться, что на почвѣ неизмѣнныхъ лагерныхъ катарровъ (сырой хлѣбъ, гнилая капуста и прочее) — у паренька что-то вродѣ язвы желудка. Спросили старшину барака. Тотъ отвѣтилъ, что во врачебный пунктъ уже заявлено. Мы легли спать — и отъ физической усталости и непривычныхъ дней, проводимыхъ въ физической работѣ на чистомъ воздухѣ, я заснулъ, какъ убитый. Проснулся отъ холода, Юры — нѣтъ. Мы съ Юрой приноровились спать, прижавшись спиной къ спинѣ, — въ этомъ положеніи нашего наличнаго постельнаго инвентаря хватало, чтобы не замерзать по ночамъ. Черезъ полчаса возвращается Юра. Видъ у него мрачный и рѣшительный. Рядомъ съ нимъ — какой-то старичекъ, какъ потомъ оказалось, докторъ. Докторъ пытается говорить что-то о томъ, что онъ-де разорваться не можетъ, что ни медикаментовъ, ни мѣстъ въ больницѣ нѣтъ, но Юра стоитъ надъ нимъ этакимъ коршуномъ, и видъ у Юры профессіональнаго убійцы. Юра говоритъ угрожающимъ тономъ:

— Вы раньше осмотрите, а потомъ ужъ мы съ вами будемъ разговаривать. Мѣста найдутся. Въ крайности — я къ Успенскому пойду.

Успенскій — начальникъ лагеря. Докторъ не можетъ знать, откуда на горизонтѣ третьяго лагпункта появился Юра и какія у него были или могли быть отношенія съ Успенскимъ. Докторъ тяжело вздыхаетъ. Я говорю о томъ, что у паренька, повидимому, язва привратника. Докторъ смотритъ на меня подозрительно.

— Да, нужно бы везти въ больницу. Ну что-жъ, завтра пришлемъ санитаровъ.

— Это — завтра, — говоритъ Юра, — а парня нужно отнести сегодня.

Нѣсколько урокъ уже столпилось у постели болящаго. Они откуда-то въ одинъ моментъ вытащили старыя, рваныя и окровавленныя носилки — и у доктора никакого выхода не оказалось. Парня взвалили на носилки, и носилки въ сопровожденіи Юры, доктора и еще какой-то шпаны потащились куда-то въ больницу.

Утромъ мы по обыкновенію стали вьючить на себя необходимѣйшую часть нашего имущества. Къ Юрѣ подошелъ какой-то чрезвычайно ясно выраженный урка, остановился передъ нами, потягивая свою цыгарку и лихо сплевывая.

— Что это — паханъ твой? — спросилъ онъ Юру.

— Какой паханъ?

— Ну, батька, отецъ — человѣчьяго языка не понимаешь?

— Отецъ.

— Такъ, значитъ, вотъ что — насчетъ борохла вашего — не бойтесь. Никто ни шпинта не возьметъ. Будьте покойнички. Парнишка-то этотъ — съ нашей шпаны. Такъ что вы — намъ, а мы — вамъ.

О твердости урочьихъ обѣщаній я кое-что слыхалъ, но не очень этому вѣрилъ. Однако, Юра рѣшительно снялъ свое "борохло", и мнѣ ничего не оставалось, какъ послѣдовать его примѣру. Если ужъ "оказывать довѣріе" — такъ безъ запинки. Урка посмотрѣлъ на насъ одобрительно, еще сплюнулъ и сказалъ:

— А ежели кто тронетъ — скажите мнѣ. Тутъ тебѣ не третій отдѣлъ, найдемъ вразъ.

Урки оказались, дѣйствительно, не третьимъ отдѣломъ и не активистами. За все время нашего пребыванія въ Медгорѣ у насъ не пропало ни одной тряпки. Даже и послѣ того, какъ мы перебрались изъ третьяго лагпункта. Таинственная организація урокъ оказалась, такъ сказать, вездѣсущей. Нѣчто вродѣ китайскихъ тайныхъ обществъ нищихъ и бродягъ. Нѣсколько позже — Юра познакомился ближе съ этимъ міромъ, оторваннымъ отъ всего остального человѣчества и живущимъ по своимъ таинственнымъ и жестокимъ законамъ. Но пока что — за свои вещи мы могли быть спокойны.

 

В ЧЕРНОРАБОЧЕМЪ ПОЛОЖЕНІИ

Насъ будятъ въ половинѣ шестого утра. На дворѣ еще тьма. Въ этой тьмѣ выстраиваются длинныя очереди лагерниковъ — за своей порціей утренней каши. Здѣсь порціи раза въ два больше, чѣмъ въ Подпорожьи: такъ всякій совѣтскій бытъ тучнѣетъ по мѣрѣ приближенія къ начальственнымъ центрамъ и тощаетъ по мѣрѣ удаленія отъ нихъ. Потомъ насъ выстраиваютъ по бригадамъ, и мы топаемъ — кто куда. Наша бригада идетъ въ Медгору, "въ распоряженіе комендатуры управленія".

Приходимъ въ Медгору. На огромной площади управленческаго городка разбросаны зданія, службы, склады. Все это выстроено на много солиднѣе лагерныхъ бараковъ. Посерединѣ двора — футуристическаго вида столпъ, и на столпѣ ономъ — бюстъ Дзержинскаго, — такъ сказать, основателя здѣшнихъ мѣстъ и благодѣтеля здѣшняго населенія.

Нашъ бригадиръ исчезаетъ въ двери комендатуры и оттуда появляется въ сопровожденіи какого-то мрачнаго мужчины, въ лагерномъ бушлатѣ, съ длинными висячими усами и изрытымъ оспой лицомъ. Мужчина презрительнымъ окомъ оглядываетъ нашу разнокалиберную, но въ общемъ довольно рваную шеренгу. Насъ — человѣкъ тридцать. Одни отправляются чистить снѣгъ, другіе рыть ямы для будущаго ледника чекистской столовой. Мрачный мужчина, распредѣливъ всю шеренгу, заявляетъ:

— А вотъ васъ двое, которые въ очкахъ, — берите лопаты и айда за мной.

Мы беремъ лопаты и идемъ. Мрачный мужчина широкими шагами перемахиваетъ черезъ кучи снѣга, сора, опилокъ, досокъ и чортъ его знаетъ, чего еще. Мы идемъ за нимъ. Я стараюсь сообразить, кто бы это могъ быть не по его нынѣшнему оффиціальному положенію, а по его прошлой жизни. Въ общемъ — сильно похоже на кондоваго рабочаго, наслѣдственнаго пролетарія и прочее. А впрочемъ — увидимъ...

Пришли на одинъ изъ дворовъ, заваленный пиленымъ лѣсомъ: досками, брусками, балками, обрѣзками. Мрачный мужчина осмотрѣлъ все это испытующимъ окомъ и потомъ сказалъ:

— Ну, такъ вотъ, значитъ, что... Всю эту хрѣновину нужно разобрать такъ, чтобы доски къ доскамъ, бруски къ брускамъ... Въ штабели, какъ полагается.

Я осмотрѣлъ все это столпотвореніе еще болѣе испытующимъ окомъ:

— Тутъ на десять человѣкъ работы на мѣсяцъ будетъ.

"Комендантъ" презрительно пожалъ плечами.

— А вамъ что? Сроку не хватитъ? Лѣтъ десять, небось, имѣется?

— Десять не десять, а восемь есть.

— Ну, вотъ... И складайте себѣ. А какъ пошабашите — приходите ко мнѣ — рабочее свѣдѣніе дамъ... Шабашить — въ четыре часа. Только что прибыли?

— Да.

— Ну, такъ вотъ, значитъ, и складайте. Только — жилъ изъ себя тянуть — никакого расчету нѣтъ. Всѣхъ дѣлъ не передѣлаешь, а сроку хватитъ...

"Комендантъ" повернулся и ушелъ. Мы съ Юрой спланировали нашу работу и начали потихоньку перекладывать доски, бревна и прочее. Тутъ только я понялъ, до чего я ослабь физически. Послѣ часа этой, въ сущности, очень неторопливой работы — уже еле ноги двигались.

Погода прояснилась. Мы усѣлись на доскахъ на солнцѣ, достали изъ кармановъ по куску хлѣба и позавтракали такъ, какъ завтракаютъ и обѣдаютъ и въ лагеряхъ, и въ Россіи вообще, тщательно прожевывая каждую драгоцѣнную крошку и подбирая упавшія крошки съ досокъ и съ полъ бушлата. Потомъ — посидѣли и поговорили о массѣ вещей. Потомъ снова взялись за работу. Такъ незамѣтно и прошло время. Въ четыре часа мы отправились въ комендатуру за "рабочими свѣдѣніями". "Рабочія свѣдѣнія" — это нѣчто вродѣ квитанціи, на которой "работодатель" отмѣчаетъ, что такой-то заключенный работалъ столько-то времени и выполнилъ такой-то процентъ нормы.

Мрачный мужчина сидѣлъ за столикомъ и съ кѣмъ-то говорилъ по телефону. Мы подождали. Повѣсивъ трубку, онъ спросилъ мою фамилію. Я сказалъ. Онъ записалъ, поставилъ какую-то "норму" и спросилъ Юру. Юра сказалъ. "Комендантъ" поднялъ на насъ свои очи:

— Что — родственники?

Я объяснилъ.

— Эге, — сказалъ комендантъ. — Заворочено здорово. Чтобы и сѣмени на волѣ не осталось.

Онъ протянулъ заполненную бумажку. Юра взялъ ее, и мы вышли на дворъ. На дворѣ Юра посмотрѣлъ на бумажку и сдѣлалъ индѣйское антраша — отголоски тѣхъ индѣйскихъ танцевъ, которые онъ въ особо торжественныхъ случаяхъ своей жизни выполнялъ лѣтъ семь тому назадъ.

— Смотри.

Я посмотрѣлъ. На бумажкѣ стояло:

— Солоневичъ Иванъ. 8 часовъ. 135%.

— Солоневичъ Юріи. 8 часовъ. 135%.

Это означало, что мы выполнили по 135 процентовъ какой-то неизвѣстной намъ нормы и поэтому имѣемъ право на полученіе сверхударнаго обѣда и сверхударнаго пайка размѣромъ въ 1100 граммъ хлѣба.

Тысяча сто граммъ хлѣба это, конечно, былъ капиталъ. Но еще большимъ капиталомъ было ощущеніе, что даже лагерный свѣтъ — не безъ добрыхъ людей...

 

РАЗГАДКА СТА ТРИДЦАТИ ПЯТИ ПРОЦЕНТОВЪ

Наша бригада нестройной и рваной толпой вяло шествовала "домой" на третій лагпунктъ. Шествовали и мы съ Юрой. Все-таки очень устали, хотя и наработали не Богъ знаетъ сколько. Рабочія свѣдѣнія съ отмѣткой о ста тридцати пяти процентахъ выработки лежали у меня въ карманѣ и вызывали нѣкоторое недоумѣніе: съ чего бы это?

Здѣсь, въ Медгорѣ, мы очутились на самыхъ низахъ соціальной лѣстницы лагеря. Мы были окружены и придавлены неисчислимымъ количествомъ всяческаго начальства, которое было поставлено надъ нами съ преимущественной цѣлью — выколотить изъ насъ возможно большее количество коммунистической прибавочной стоимости. А коммунистическая прибавочная стоимость — вещь гораздо болѣе серьезная, чѣмъ та, капиталистическая, которую въ свое время столь наивно разоблачалъ Марксъ. Здѣсь выколачиваютъ все, до костей. Основныя функціи выколачиванія лежатъ на всѣхъ "работодателяхъ", то-есть, въ данномъ случаѣ, на всѣхъ, кто подписывалъ намъ эти рабочія свѣдѣнія.

Проработавъ восемь часовъ на перекладкѣ досокъ и бревенъ, мы ощутили съ достаточной ясностью: при существующемъ уровнѣ питанія и тренированности мы не то что ста тридцати пяти, а пожалуй, и тридцати пяти процентовъ не выработаемъ. Хорошо, попалась добрая душа, которая поставила намъ сто тридцать пять процентовъ. А если завтра доброй души не окажется? Перспективы могутъ быть очень невеселыми.

Я догналъ нашего бригадира, угостилъ его папироской и завелъ съ нимъ разговоръ о предстоящихъ намъ работахъ и о томъ, кто, собственно, является нашимъ начальствомъ на этихъ работахъ. Къ термину "начальство" нашъ бригадиръ отнесся скептически.

— Э, какое тутъ начальство, все своя бражка.

Это объясненіе меня не удовлетворило. Внѣшность бригадира была нѣсколько путаной: какая же "бражка" является для него "своей"? Я переспросилъ.

— Да въ общемъ же — свои ребята. Рабочая публика.

Это было яснѣе, но не на много. Во-первыхъ, потому, что сейчасъ въ Россіи нѣтъ слоя, болѣе разнокалибернаго, чѣмъ пресловутый рабочій классъ, и, во-вторыхъ, потому, что званіемъ рабочаго прикрывается очень много очень разнообразной публики: и урки, и кулаки, и дѣлающіе карьеру активисты, и интеллигентская молодежь, зарабатывающая пролетарскіе мозоли и пролетарскій стажъ, и многіе другіе.

— Ну, знаете, рабочая публика бываетъ ужъ очень разная.

Бригадиръ беззаботно передернулъ плечами.

— Гдѣ разная, а гдѣ и нѣтъ. Тутъ гаражи, электростанціи, мастерскія, мельницы. Кого попало не поставишь. Тутъ завѣдуютъ рабочіе, которые съ квалификаціей, съ царскаго времени рабочіе.

Квалифицированный рабочій, да еще съ царскаго времени — это было уже ясно, опредѣленно и весьма утѣшительно. Сто тридцать пять процентовъ выработки, лежавшіе въ моемъ карманѣ, потеряли характеръ пріятной неожиданности и пріобрѣли нѣкоторую закономѣрность: рабочій — всамдѣлишный, квалифицированный, да еще царскаго времени, не могъ не оказать намъ, интеллигентамъ, всей той поддержки, на которую онъ при данныхъ обстоятельствахъ могъ быть способенъ. Правда, при "данныхъ обстоятельствахъ" нашъ, еще неизвѣстный мнѣ, комендантъ кое-чѣмъ и рисковалъ: а вдругъ бы кто-нибудь разоблачилъ нашу фактическую выработку? Но въ Совѣтской Россіи люди привыкли къ риску и къ риску не только за себя самого.

Не знаю, какъ кто, но лично я всегда считалъ теорію разрыва интеллигенціи съ народомъ — кабинетной выдумкой, чѣмъ-то весьма близкимъ къ такъ называемымъ сапогамъ всмятку, однимъ изъ тѣхъ изобрѣтеній, на которыя такъ охочи и такіе мастера русскіе пишущіе люди. Сколько было выдумано всякихъ міровоззрѣнческихъ, мистическихъ, философическихъ и потустороннихъ небылицъ! И какая отъ всего этого получилась путаница въ терминахъ, понятіяхъ и мозгахъ! Думаю, что ликвидація всего этого является основной, насущнѣйшей задачей русской мысли, вопросомъ жизни и смерти интеллигенціи, не столько подсовѣтской — тамъ процессъ обезвздориванія мозговъ "въ основномъ" уже продѣланъ — сколько эмигрантской.

...Въ 1921-22 году Одесса переживала такъ называемые "дни мирнаго возстанія". "Рабочіе" ходили по квартирамъ "буржуазіи" и грабили все, что де-юре было лишнимъ для буржуевъ и де-факто казалось нелишнимъ для возставшихъ. Было очень просто сказать: вотъ вамъ ваши рабочіе, вотъ вамъ русскій рабочій классъ. А это былъ никакой не классъ, никакіе не рабочіе. Это была портовая шпана, лумпенъ-пролетаріатъ Молдаванки и Пересыпи, всякіе отбившіеся люди, такъ сказать, генеалогическій корень нынѣшняго актива. Они не были рабочими въ совершенно такой же степени, какъ не былъ интеллигентомъ дореволюціонный околодочный надзиратель, бившій морду пьяному дворнику, какъ не былъ интеллигентомъ — то-есть профессіоналомъ умственнаго труда — старый баринъ, пропивавшій послѣднія закладныя.

Всѣ эти мистически кабинетныя теоріи и прозрѣнія сыграли свою жестокую роль. Они раздробили единый народъ на противостоящія другъ другу группы. Отбросы классовъ были представлены, какъ характерные представители ихъ. Большевизмъ, почти геніально использовавъ путаницу кабинетныхъ мозговъ, извлекъ изъ нея далеко не кабинетныя послѣдствія.

Русская революція, которая меня, какъ и почти всѣхъ русскихъ интеллигентовъ, спихнула съ "верховъ" — въ моемъ случаѣ, очень относительныхъ — и погрузила въ "низы" — въ моемъ случаѣ, очень неотносительные (уборка мусорныхъ ямъ въ концлагерѣ — чего ужъ глубже) — дала мнѣ блестящую возможность провѣрить свои и чужія точки зрѣнія на нѣкоторые вопросы. Долженъ сказать откровенно, что за такую провѣрку годомъ концентраціоннаго лагеря заплатить стоило. Склоненъ также утверждать, что для нѣкоторой части россійской эмиграціи годъ концлагеря былъ бы великолѣпнымъ средствомъ для протиранія глазъ и приведенія въ порядокъ мозговъ. Очень вѣроятно, что нѣкоторая группа новыхъ возвращенцевъ этимъ средствомъ принуждена будетъ воспользоваться.

Въ тѣ дни, когда культурную Одессу грабили "мирными возстаніями", я работалъ грузчикомъ въ Одесскомъ рабочемъ кооперативѣ. Меня послали съ грузовикомъ пересыпать бобы изъ какихъ-то закромовъ въ мѣшки на заводъ Гена, на Пересыпи. Шофферъ съ грузовикомъ уѣхалъ, и мнѣ пришлось работать одному.

Было очень неудобно — некому мѣшокъ держать. Работаю. Прогудѣлъ заводской гудокъ. Мимо склада — онъ былъ нѣсколько въ сторонкѣ — бредутъ кучки рабочихъ, голодныхъ, рваныхъ, истомленныхъ. Прошли, заглянули, пошептались, потоптались, вошли въ складъ.

— Что-жъ это они, сукины дѣти, на такую работу одного человѣка поставили?

Я отвѣтилъ, что что же дѣлать, вѣроятно, людей больше нѣтъ.

— У нихъ-то грузчиковъ нѣту? У нихъ по коммиссаріатамъ одни грузчики и сидятъ. Ну, давайте, мы вамъ подсобимъ.

Подсобили. Ихъ было человѣкъ десять — и бобы были ликвидированы въ теченіе часа. Одинъ изъ рабочихъ похлопалъ ладонью послѣдній завязанный мѣшокъ.

— Вотъ, значитъ, ежели коллективно поднажмать, такъ разъ — и готово. Ну, закуримъ что ли, что-бъ дома не журились.

Закурили, поговорили о томъ, о семъ. Стали прощаться. Я поблагодарилъ. Одинъ изъ рабочихъ, сумрачно оглядывая мою внѣшность, какъ-то, какъ мнѣ тогда показалось, подозрительно спросилъ:

— А вы-то давно на этомъ дѣлѣ работаете?

Я промычалъ что-то не особенно внятное. Первый рабочій вмѣшался въ мои междометія.

— А ты, товарищокъ, дуру изъ себя не строй, видишь, человѣкъ образованный, развѣ его дѣло съ мѣшками таскаться.

Сумрачный рабочій плюнулъ и матерно выругался:

— Вотъ поэтому-то, мать его... , такъ все и идетъ. Которому мѣшки грузить, такъ онъ законы пишетъ, а которому законы писать, такъ онъ съ мѣшками возится. Учился человѣкъ, деньги на него страчены... По такому путѣ далеко-о мы пойдемъ.

Первый рабочій, прощаясь и подтягивая на дорогу свои подвязанные веревочкой штаны, успокоительно сказалъ:

— Ну, ни черта. Мы имъ кишки выпустимъ!

Я отъ неожиданности задалъ явственно глуповатый вопросъ: кому это, имъ?

— Ну, ужъ кому, это и вы знаете и мы знаемъ.

Повернулся, подошелъ къ двери, снова повернулся ко мнѣ и показалъ на свои рваные штаны.

— А вы это видали?

Я не нашелъ, что отвѣтить: я и не такіе штаны видалъ, да и мои собственные были ничуть не лучше.

— Такъ вотъ, значитъ, въ семнадцатомъ году, когда товарищи про все это разорялись, вотъ, думаю, будетъ рабочая власть, такъ будетъ у меня и костюмчикъ, и все такое. А вотъ съ того времени — какъ были эти штаны, такъ одни и остались. Одного прибавилось — дыръ. И во всемъ такъ. Хозяева! Управители! Нѣтъ, ужъ мы имъ кишки выпустимъ...

Насчетъ "кишекъ" пока что — не вышло. Сумрачный рабочій оказался пророкомъ: пошли, дѣйствительно, далеко — гораздо дальше, чѣмъ въ тѣ годы могъ кто бы то ни было предполагать....

Кто-же былъ типиченъ для рабочаго класса? Тѣ, кто грабилъ буржуйскія квартиры, или тѣ, кто помогалъ мнѣ грузить мѣшки? Донбассовскіе рабочіе, которые шли противъ добровольцевъ, подпираемые сзади латышско-китайско-венгерскими пулеметами, или ижевскіе рабочіе, сформировавшіеся въ ударные колчаковскіе полки?

Прошло много, очень много лѣтъ. Потомъ были: "углубленія революціи", ликвидація кулака, какъ класса, на базѣ сплошной "коллективизаціи деревни", голодъ на заводахъ и въ деревняхъ, пять милліоновъ людей въ концентраціонныхъ лагеряхъ, ни на одинъ день не прекращающаяся работа подваловъ ВЧК-ОГПУ-Наркомвнудѣла.

За эти путанные и трагически годы я работалъ грузчикомъ, рыбакомъ, кооператоромъ, чернорабочимъ, работникомъ соціальнаго страхованія, профработникомъ и, наконецъ, журналистомъ. Въ порядкѣ ознакомленія читателей съ источниками моей информаціи о рабочемъ классѣ Россіи, а также и объ источникахъ пропитанія этого рабочаго класса — мнѣ хотѣлось бы сдѣлать маленькое отступленіе на аксаковскую тему о рыбной ловлѣ удочкой.

Въ нынѣшней совѣтской жизни это не только тихій спортъ, на одномъ концѣ котораго помѣщается червякъ, а на другомъ дуракъ. Это способъ пропитанія. Это одинъ — только одинъ — изъ многихъ отвѣтовъ на вопросъ: какъ же это, при томъ способѣ хозяйствованія, какой ведется въ Совѣтской Россіи, пролетарская и непролетарская Русь не окончательно вымираетъ отъ голода. Спасаютъ, въ частности, просторы. Въ странахъ, гдѣ этихъ просторовъ нѣтъ, революція обойдется дороже.

Я знаю инженеровъ, бросавшихъ свою профессію для рыбной ловли, сбора грибовъ и ягодъ. Рыбной ловлей, при всей моей безталанности въ этомъ направленіи, не разъ пропитывался и я. Такъ вотъ. Безчисленные таборы рабочихъ: и использующихъ свой выходной день, и тѣхъ, кто добываетъ пропитаніе свое въ порядкѣ "прогуловъ", "лодырничанья" и "летучести", бродятъ по изобильнымъ берегамъ россійскихъ озеръ, прудовъ, рѣкъ и рѣчушекъ. Около крупныхъ центровъ, въ частности, подъ Москвой эти берега усѣяны "куренями" — земляночки, прикрытыя сверху хворостомъ, еловыми лапами и мхомъ. Тамъ ночуютъ пролетарскіе рыбаки или въ ожиданіи клева отсиживаются отъ непогоды.

...Берегъ Учи. Подъ Москвой. Послѣдняя полоска заката уже догорѣла. Послѣдняя удочка уже свернута. У ближайшаго куреня собирается компанія сосѣдствующихъ удильщиковъ. Зажигается костеръ, ставится уха. Изъ одного мѣшка вынимается одна поллитровочка, изъ другого — другая. Спать до утренней зари не стоитъ. Потрескиваетъ костеръ, побулькиваютъ поллитровочки, изголодавшіеся за недѣлю желудки наполняются пищей и тепломъ — и вотъ, у этихъ-то костровъ начинаются самые стоющіе разговоры съ пролетаріатомъ. Хорошіе разговоры. Никакой мистики. Никакихъ вѣчныхъ вопросовъ. Никакихъ потустороннихъ темъ. Простой, хорошій, здравый смыслъ. Или, въ англійскомъ переводѣ, "common sense", провѣренный вѣками лучшаго въ мірѣ государственнаго и общественнаго устройства. Революція, интеллигенція, партія, промфинпланъ, цехъ, инженеры, прорывы, бытъ, война и прочее встаютъ въ такомъ видѣ, о какомъ и не заикается совѣтская печать, и такихъ формулировкахъ, какія не приняты ни въ одной печати міра...

За этими куренями увязались было профсоюзные культотдѣлы и понастроили тамъ "красныхъ куреней" — домиковъ съ культработой, портретами Маркса, Ленина, Сталина и съ прочимъ "принудительнымъ ассортиментомъ". Изъ окрестностей этихъ куреней не то что рабочіе, а и окуни, кажется, разбѣжались. "Красные курени" поразвалились и были забыты. Разговоры у костровъ съ ухой ведутся безъ наблюденія и руководства со стороны профсоюзовъ. Эти разговоры могли бы дать необычайный матеріалъ для этакихъ предразсвѣтныхъ "записокъ удильщика", такихъ же предразсвѣтныхъ, какими передъ освобожденіемъ крестьянъ были Тургеневскія "Записки охотника".

___

Изъ безконечности вопросовъ, подымавшихся въ этихъ разговорахъ "по душамъ", здѣсь я могу коснуться только одного, да и то мелькомъ, безъ доказательствъ — это вопроса отношенія рабочаго къ интеллигенціи.

Если "разрыва" не было и до революціи, то до послѣднихъ лѣтъ не было и яснаго, исчерпывающаго пониманія той взаимосвязанности, нарушеніе которой оставляетъ кровоточащія раны на тѣлѣ и пролетаріата, и интеллигенціи. Сейчасъ, послѣ страшныхъ лѣтъ соціалистическаго наступленія, вся трудящаяся масса частью почувствовала, а частью и сознательно поняла, что когда-то и какъ-то она интеллигенцію проворонила. Ту интеллигенцію, среди которой были и идеалисты, была, конечно, и сволочь (гдѣ же можно обойтись безъ сволочи?), но которая въ массѣ функціи руководства страной выполняла во много разъ лучше, честнѣе и человѣчнѣе, чѣмъ ихъ сейчасъ выполняютъ партія и активъ. И пролетаріатъ, и крестьянство — я говорю о среднемъ рабочемъ и о среднемъ крестьянинѣ — какъ-то ощущаютъ свою вину передъ интеллигенціей, въ особенности передъ интеллигенціей старой, которую они считаютъ болѣе толковой, болѣе образованной и болѣе способной къ руководству, чѣмъ новую интеллигенцію. И вотъ поэтому вездѣ, гдѣ мнѣ приходилось сталкиваться съ рабочими и крестьянами не въ качествѣ "начальства", а въ качествѣ равнаго или подчиненнаго, я ощущалъ съ каждымъ годомъ революціи все рѣзче и рѣзче нѣкій неписанный лозунгъ русской трудовой массы:

Интеллигенцію надо беречь.

Это не есть пресловутая россійская жалостливость — какая ужъ жалостливость въ лагерѣ, который живетъ трупами и на трупахъ. Это не есть сердобольная сострадательность богоносца къ пропившемуся барину. Ни я, ни Юра не принадлежали и въ лагерѣ къ числу людей, способныхъ, особенно въ лагерной обстановкѣ, вызывать чувство жалости и состраданія: мы были и сильнѣе, и сытѣе средняго уровня. Это была поддержка "трудящейся массы" того самаго цѣннаго, что у нея осталось: наслѣдниковъ и будущихъ продолжателей великихъ строекъ русской государственности и русской культуры.

___

И я, интеллигентъ, ощущаю ясно, ощущаю всѣмъ нутромъ своимъ: я долженъ дѣлать то, что нужно и что полезно русскому рабочему и русскому мужику. Больше я не долженъ дѣлать ничего. Остальное — меня не касается, остальное отъ лукаваго.

 

ТРУДОВЫЕ ДНИ

Итакъ, на третьемъ лагпунктѣ мы погрузились въ лагерные низы и почувствовали, что мы здѣсь находимся совсѣмъ среди своихъ. Мы перекладывали доски и чистили снѣгъ на дворахъ управленія, грузили мѣшки на мельницѣ, ломали ледъ на Онѣжскомъ озерѣ, пилили и рубили дрова для чекисткихъ квартиръ, расчищали подъѣздные пути и пристани, чистили мусорныя ямы въ управленческомъ городкѣ. Изъ десятка завѣдующихъ, комендантовъ, смотрителей и прочихъ не подвелъ ни одинъ: всѣ ставили сто тридцать пять процентовъ выработки — максимумъ того, что можно было поставить по лагерной конституціи. Только одинъ разъ завѣдующій какой-то мельницей поставилъ намъ сто двадцать пять процентовъ. Юра помялся, помялся и сказалъ:

— Что же это вы, товарищъ, намъ такъ мало поставили? Всѣ ставили по сто тридцать пять, чего ужъ вамъ попадать въ отстающіе?

Завѣдующій съ колеблющимся выраженіемъ въ обалдѣломъ и замороченномъ лицѣ посмотрѣлъ на наши фигуры и сказалъ:

— Пожалуй, не повѣрятъ, сволочи.

— Повѣрятъ, — убѣжденно сказалъ я. — Уже одинъ случай былъ, нашъ статистикъ заѣлъ, сказалъ, что въ его колоннѣ сроду такой выработки не было.

— Ну? — съ интересомъ переспросилъ завѣдующій.

— Я ему далъ мускулы пощупать.

— Пощупалъ?

— Пощупалъ.

Завѣдующій осмотрѣлъ насъ оцѣнивающимъ взоромъ.

— Ну, ежели такъ, давайте вамъ переправлю. А то бываетъ такъ: и хочешь человѣку, ну, хоть сто процентовъ поставить, а въ немъ еле душа держится, кто-жъ повѣритъ. Такому, можетъ, больше, чѣмъ вамъ, поставить нужно бы. А поставишь — потомъ устроятъ провѣрку — и поминай, какъ звали.

___

Жизнь шла такъ: насъ будили въ половинѣ шестого утра, мы завтракали неизмѣнной ячменной кашей, и бригады шли въ Медвѣжью Гору. Работали по десять часовъ, но такъ какъ въ Совѣтской Россіи оффиціально существуетъ восьмичасовый рабочій день, то во всѣхъ рѣшительно документахъ, справкахъ и свѣдѣніяхъ ставилось: отработано часовъ — 8. Возвращались домой около семи, какъ говорится, безъ рукъ и безъ ногъ. Затѣмъ нужно было стать въ очередь къ статистику, обмѣнять у него рабочія свѣдѣнія на талоны на хлѣбъ и на обѣдъ, потомъ стать въ очередь за хлѣбомъ, потомъ стать въ очередь за обѣдомъ. Пообѣдавъ, мы заваливались спать, тѣсно прижавшись другъ къ другу, накрывшись всѣмъ, что у насъ было, и засыпали, какъ убитые, безъ всякихъ сновъ.

Кстати, о снахъ. Чернавины разсказывали мнѣ, что уже здѣсь, заграницей, ихъ долго терзали мучительные кошмары бѣгства и преслѣдованія. У насъ всѣхъ трехъ тоже есть свои кошмары — до сихъ поръ. Но они почему-то носятъ иной, тоже какой-то стандартизированный, характеръ. Все снится, что я снова въ Москвѣ и что снова нужно бѣжать. Бѣжать, конечно, нужно — это аксіома. Но какъ это я сюда опять попалъ? Вѣдь вотъ былъ же уже заграницей, неправдоподобная жизнь на свободѣ вѣдь уже была реальностью и, какъ часто бываетъ въ снахъ, какъ-то понимаешь, что это — только сонъ, что уже не первую ночь насѣдаетъ на душу этотъ угнетающій кошмаръ, кошмаръ возвращенія къ совѣтской жизни. И иногда просыпаюсь отъ того, что Юра и Борисъ стоятъ надъ кроватью и будятъ меня.

Но въ Медгорѣ сновъ не было. Какой бы холодъ ни стоялъ въ баракѣ, какъ бы ни выла полярная вьюга за его тонкими и дырявыми стѣнками, часы сна проходили, какъ мгновеніе. За свои сто тридцать пять процентовъ выработки мы все-таки старались изо всѣхъ своихъ силъ. По многимъ причинамъ. Главное, можетъ, потому, чтобы не показать барскаго отношенія къ физическому труду. Было очень трудно первые дни. Но килограммъ съ лишнимъ хлѣба и кое-что изъ посылокъ, которыя здѣсь, въ лагерной столицѣ, совсѣмъ не разворовывались, съ каждымъ днемъ вливали новыя силы въ наши одряблѣвшія было мышцы.

Пяти-шестичасовая работа съ полупудовымъ ломомъ была великолѣпной тренировкой. Въ обязательной еженедѣльной банѣ я съ чувствомъ великаго удовлетворенія ощупывалъ свои и Юрочкины мускулы и съ еще большимъ удовлетвореніемъ отмѣчалъ, что порохъ въ пороховницахъ — еще есть. Мы оба считали, что мы устроились почти идеально: лучшаго и не придумаешь. Вопросъ шелъ только о томъ, какъ бы намъ на этой почти идеальной позиціи удержаться возможно дольше. Какъ я уже говорилъ, третій лагпунктъ былъ только пересыльнымъ лагпунктомъ, и на задержку здѣсь расчитывать не приходилось. Какъ всегда и вездѣ въ Совѣтской Россіи, приходилось изворачиваться.

 

ИЗВЕРНУЛИСЬ

Наши работы имѣли еще и то преимущество, что у меня была возможность въ любое время прервать ихъ и пойти околачиваться по своимъ личнымъ дѣламъ.

Я пошелъ въ УРО — учетно распредѣлительный отдѣлъ лагеря. Тамъ у меня были кое-какіе знакомые изъ той полусотни "спеціалистовъ учетно-распредѣлительной работы", которыхъ Якименко привезъ въ Подпорожье въ дни бамовской эпопеи. Я толкнулся къ нимъ. Объ устройствѣ въ Медгорѣ нечего было и думать: медгорскія учрежденія переживали періодъ жесточайшаго сокращенія. Я прибѣгнулъ къ путанному и, въ сущности, нехитрому трюку: отъ нѣсколькихъ отдѣловъ УРО я получилъ рядъ взаимноисключающихъ другъ друга требованіи на меня и на Юру въ разныя отдѣленія, перепуталъ наши имена, возрасты и спеціальности и потомъ лицемѣрно помогалъ нарядчику въ УРЧѣ перваго отдѣленія разобраться въ полученныхъ имъ на насъ требованіяхъ: разобраться въ нихъ вообще было невозможно. Я выразилъ нарядчику свое глубокое и искреннее соболѣзнованіе.

— Вотъ, сукины дѣти, сидятъ тамъ, путаютъ, а потомъ на насъ вѣдь все свалятъ.

Нарядчикъ, конечно, понималъ: свалятъ именно на него, на кого же больше? Онъ свирѣпо собралъ пачку нашихъ требованій и засунулъ ихъ подъ самый низъ огромной бумажной кучи, украшавшей его хромой, досчатый столъ.

— Такъ ну ихъ всѣхъ къ чортовой матери. Никакихъ путевокъ по этимъ хрѣновинамъ я вамъ выписывать не буду. Идите сами въ УРО, пусть мнѣ пришлютъ бумажку, какъ слѣдуетъ. Напутаютъ, сукины дѣти, а потомъ меня изъ-за васъ за зебры и въ ШИЗО.

Нарядчикъ посмотрѣлъ на меня раздраженно и свирѣпо. Я еще разъ выразилъ свое соболѣзнованіе.

— А я-то здѣсь при чемъ?

— Ну, и я не при чемъ. А отвѣчать никому не охота. Я вамъ говорю: пока оффиціальной бумажки отъ УРО не будетъ, такъ вотъ ваши требованія хоть до конца срока пролежать здѣсь.

Что мнѣ и требовалось. Нарядчикъ изъ УРЧа не могъ подозрѣвать, что я — интеллигентъ — считаю свое положеніе на третьемъ лагпунктѣ почти идеальнымъ и что никакой бумажки отъ УРО онъ не получитъ. Наши документы выпали изъ нормальнаго оборота бумажнаго конвейера лагерной канцелярщины, а этотъ конвейеръ, потерявъ бумажку, теряетъ и стоящаго за ней живого человѣка. Словомъ, на нѣкоторое время мы прочно угнѣздились на третьемъ лагпунктѣ. А дальше будетъ видно.

Былъ еще одинъ забавный эпизодъ. Сто тридцать пять процентовъ выработки давали намъ право на сверхударный паекъ и на сверхударный обѣдъ. Паекъ — тысячу сто граммъ хлѣба — мы получали регулярно. А сверхударныхъ обѣдовъ — и въ заводѣ не было. Право на сверхударный обѣдъ, какъ и очень многія изъ совѣтскихъ правъ вообще, оставалось какою-то весьма отдаленной, оторванной отъ дѣйствительности абстракціей, и я, какъ и другіе, весьма, впрочемъ, немногочисленные, обладатели столь счастливыхъ рабочихъ свѣдѣній, махнулъ на эти сверхударные обѣды рукой. Однако, Юра считалъ, что махать рукой не слѣдуетъ: съ лихого пса хоть шерсти клокъ. Послѣ нѣкоторой дискуссіи я былъ принужденъ преодолѣть свою лѣнь и пойти къ завѣдующему снабженіемъ третьяго лагпункта.

Завѣдующій снабженіемъ принялъ меня весьма непривѣтливо — не то, чтобы сразу послалъ меня къ чорту, но во всякомъ случаѣ выразилъ весьма близкую къ этому мысль. Однако, завѣдующій снабженіемъ нѣсколько ошибся въ оцѣнкѣ моего совѣтскаго стажа. Я сказалъ, что обѣды — обѣдами, дѣло тутъ вовсе не въ нихъ, а въ томъ, что онъ, завѣдующій, срываетъ политику совѣтской власти, что онъ, завѣдующій, занимается уравниловкой, каковая уравниловка является конкретнымъ проявленіемъ троцкистскаго загиба.

Проблема сверхударнаго обѣда предстала передъ завѣдующимъ совсѣмъ въ новомъ для него аспектѣ. Тонъ былъ сниженъ на цѣлую октаву. Чортова матерь была отодвинута въ сторону.

— Такъ что же я, товарищъ, сдѣлаю, когда у насъ такихъ обѣдовъ вовсе нѣтъ.

— Это, товарищъ завѣдующій, дѣло не мое. Нѣтъ обѣдовъ, — давайте другое. Тутъ вопросъ не въ обѣдѣ, а въ стимулированіи. (Завѣдующій поднялъ брови и сдѣлалъ видъ, что насчетъ стимулированія онъ, конечно, понимаетъ). Необходимо стимулировать лагерную массу. Чтобы никакой уравниловки. Тутъ же, понимаете, политическая линія.

Политическая линія доканала завѣдующаго окончательно. Мы стали получать сверхъ обѣда то по сто граммъ творогу, то по копченой рыбѣ, то по куску конской колбасы.

Завѣдующій снабженіемъ сталъ относиться къ намъ съ нѣсколько безпокойнымъ вниманіемъ: какъ бы эти сукины дѣти еще какого-нибудь загиба не откопали.

 

СУДОРОГИ ТЕКУЧЕСТИ

Однако, наше "низовое положеніе" изобиловало не одними розами, были и нѣкоторые шипы. Однимъ изъ наименѣе пріятныхъ — были переброски изъ барака въ баракъ: по приблизительному подсчету Юры, намъ въ лагерѣ пришлось перемѣнить 17 бараковъ.

Въ Совѣтской Россіи "все течетъ". а больше всего течетъ всяческое начальство. Есть даже такой оффиціальный терминъ "текучесть руководящаго состава". Такъ вотъ: всякое такое текучее и протекающее начальство считаетъ необходимымъ ознаменовать первые шаги своего новаго административнаго поприща хоть какими-нибудь, да нововведеніями. Основная цѣль показать, что вотъ-де товарищъ X. иниціативы не лишенъ. Въ чемъ же товарищъ Х. на новомъ, какъ и на старомъ, поприщѣ не понимающій ни уха, ни рыла, можетъ проявить свою просвѣщенную иниціативу? А проявиться нужно. Событія развертываются по линіи наименьшаго сопротивленія: изобрѣтаются безконечныя и въ среднемъ абсолютно безсмысленныя переброски съ мѣста на мѣсто вещей и людей. На волѣ это непрерывныя реорганизаціи всевозможныхъ совѣтскихъ аппаратовъ, съ перекрасками вывѣсокъ, передвижками отдѣловъ и подотдѣловъ, перебросками людей, столовъ и пишущихъ машинокъ съ улицы на улицу или, по крайней мѣрѣ, изъ комнаты въ комнату.

Эта традиція такъ сильна, что она не можетъ удержаться даже и въ государственныхъ границахъ СССР. Одинъ изъ моихъ знакомыхъ, полунѣмецъ, нынѣ обрѣтающійся въ томъ же ББК, прослужилъ нѣсколько меньше трехъ лѣтъ въ берлинскомъ торгпредствѣ СССР. Торгпредство занимаетъ колоссальный домъ въ четыреста комнатъ. Нѣмецкая кровь моего знакомаго сказалась въ нѣкоторомъ пристрастіи къ статистикѣ. Онъ подсчиталъ, что за два года и восемь мѣсяцевъ пребыванія его въ торгпредствѣ его отдѣлъ перекочевывалъ изъ комнаты въ комнату и изъ этажа въ этажъ ровно двадцать три раза. Изумленные нѣмецкіе кліенты торгпредства безпомощно тыкались изъ этажа въ этажъ въ поискахъ отдѣла, который вчера былъ въ комнатѣ, скажемъ, сто семьдесятъ первой, а сегодня пребываетъ Богъ его знаетъ гдѣ. Но новое становище перекочевавшаго отдѣла не было извѣстно не только нѣмцамъ, потрясеннымъ бурными темпами соціалистической текучести, но и самимъ торгпредскимъ работникамъ. Разводили руками и совѣтовали: а вы пойдите въ справочное бюро. Справочное бюро тоже разводило руками и говорило: позвольте, вотъ же записано — сто семьдесятъ первая комната. Потрясенному иностранцу не оставалось ничего другого, какъ въ свою очередь развести руками, отправиться домой и подождать, пока въ торгпредскихъ джунгляхъ мѣстоположеніе отдѣла не будетъ установлено твердо.

Но на волѣ на это болѣе или менѣе плевать. Вы просто связываете въ кучу ваши бумаги, перекочевываете въ другой этажъ и потомъ двѣ недѣли отбрыкиваетесь отъ всякой работы: знаете ли, только что переѣхали, я еще съ дѣлами не разобрался. А въ лагерѣ это хуже. Во-первыхъ, въ другомъ баракѣ для васъ и мѣста можетъ никакого нѣту, а во-вторыхъ, вы никогда не можете быть увѣреннымъ — переводятъ ли васъ въ другой баракъ, на другой лагпунктъ или, по чьему-то, вамъ неизвѣстному, доносу, васъ собираются сплавить куда-нибудь верстъ на пятьсотъ сѣвернѣе, скажемъ, на Лѣсную Рѣчку — это и есть мѣсто, которое верстъ на пятьсотъ сѣвернѣе и изъ котораго выбраться живьемъ шансовъ нѣтъ почти никакихъ.

Всякій вновь притекшій начальникъ лагпункта или колонны обязательно норовитъ выдумать какую-нибудь новую комбинацію или классификацію для новаго "переразмѣщенія" своихъ подданныхъ. Днемъ — для этихъ переразмѣщеніи времени нѣтъ: люди или на работѣ, или въ очередяхъ за обѣдомъ. И вотъ, въ результатѣ этихъ тяжкихъ начальственныхъ размышленіи, васъ среди ночи кто-то тащитъ съ наръ за ноги.

— Фамилія?.. Собирайте вещи...

Вы, сонный и промерзшій, собираете ваше борохло и топаете куда-то въ ночь, задавая себѣ безпокойный вопросъ: куда это васъ волокутъ? То-ли въ другой баракъ, то-ли на Лѣсную Рѣчку? Потомъ оказалось, что, выйдя съ пожитками изъ барака и потерявъ въ темнотѣ свое начальство, вы имѣете возможность плюнуть на всѣ его классификаціи и реорганизаціи и просто вернуться на старое мѣсто. Но если это мѣсто было у печки, оно въ теченіе нѣсколькихъ секундъ будетъ занято кѣмъ-то другимъ. Ввиду этихъ обстоятельствъ, былъ придуманъ другой методъ. Очередного начальника колонны, стаскивавшаго меня за ноги, я съ максимальной свирѣпостью послалъ въ нехорошее мѣсто, лежащее дальше Лѣсной Рѣчки.

Посланный въ нехорошее мѣсто, начальникъ колонны сперва удивился, потомъ разсвирѣпѣлъ. Я послалъ его еще разъ и высунулся изъ наръ съ завѣдомо мордобойнымъ видомъ. О моихъ троцкистскихъ загибахъ съ завѣдующимъ снабженіемъ начальникъ колонны уже зналъ, но, вѣроятно, въ его памяти моя физіономія съ моимъ именемъ связана не была...

Высунувшись, я сказалъ, что онъ, начальникъ колонны, подрываетъ лагерную дисциплину и занимается административнымъ головокруженіемъ, что ежели онъ меня еще разъ потащитъ за ноги, такъ я его такъ въ "Перековкѣ" продерну, что онъ свѣта Божьяго не увидитъ.

"Перековка", какъ я уже говорилъ, — это листокъ лагерныхъ доносовъ. Въ Медгорѣ было ея центральное изданіе. Начальникъ колонны заткнулся и ушелъ. Но впослѣдствіи эта сценка мнѣ даромъ не прошла.

 

КАБИНКА МОНТЕРОВЪ

Одной изъ самыхъ тяжелыхъ работъ была пилка и рубка дровъ. Рубка еще туда сюда, а съ пилкой было очень тяжело. У меня очень мало выносливости къ однообразнымъ механическимъ движеніямъ. Пила же была совѣтская, на сучкахъ гнулась, оттопыривались въ стороны зубцы, разводить мы ихъ вообще не умѣли; пила тупилась послѣ пяти-шести часовъ работы. Вотъ согнулись мы надъ козлами и пилимъ. Подошелъ какой-то рабочій, маленькаго роста, вертлявый и смѣшливый.

— Что, пилите, господа честные? Пилите! Этакой пилой хоть отца родного перепиливать. А ну ка, дайте я на струментъ вашъ посмотрю.

Я съ трудомъ вытащилъ пилу изъ пропила. Рабочій крякнулъ:

— Ее впустую таскать, такъ нужно по трактору съ каждой стороны поставить. Эхъ, ужъ такъ и быть, дамъ-ка я вамъ пилочку одну — у насъ въ кабинкѣ стоитъ, еще старорежимная.

Рабочій какъ будто замялся, испытующе осмотрѣлъ наши очки: "Ну, вы, я вижу, не изъ такихъ, чтобы сперли; какъ попилите, такъ поставьте ее обратно въ кабинку".

Рабочій исчезъ и черезъ минуту вернулся съ пилой. Постучалъ по полотнищу, пила дѣйствительно звенѣла. "Посмотрите — усъ-то какой". На зубцахъ пилы дѣйствительно былъ "усъ" — отточенный, какъ иголка, острый конецъ зубца. Рабочій поднялъ пилу къ своему глазу и посмотрѣлъ на линію зубцовъ: "а разведена-то — какъ по ниточкѣ". Разводка дѣйствительно была — какъ по ниточкѣ. Такой пилой, въ самомъ дѣлѣ, можно было и норму выработать. Рабочій вручилъ мнѣ эту пилу съ какой-то веселой торжественностью и съ видомъ мастерового человѣка, знающаго цѣну хорошему инструменту.

— Вотъ это пила! Даромъ, что при царѣ сдѣлана. Хорошія пилы при царѣ дѣлали... Чтобы, такъ сказать, трудящійся классъ пополамъ перепиливать и кровь изъ него сосать. Н-да... Такое-то дѣльце, господа товарищи. А теперь ни царя, ни пилы, ни дровъ... Семья у меня въ Питерѣ, такъ чортъ его знаетъ, чѣмъ она тамъ топитъ... Ну, прощевайте, бѣгу. Замерзнете — валяйте къ намъ въ кабинку грѣться. Ребята тамъ подходящіе — еще при царѣ сдѣланы. Ну, бѣгу...

Эта пила сама въ рукахъ ходила. Попилили, сѣли отдохнуть. Достали изъ кармановъ по куску промерзшаго хлѣба и стали завтракать. Шла мимо какая-то группа рабочихъ. Предложили попилить: вотъ мы вамъ покажемъ классъ. Показали. Классъ дѣйствительно былъ высокій — чурбашки отскакивали отъ бревенъ, какъ искры.

— Ко всякому дѣлу нужно свою сноровку имѣть, — съ какимъ-то поучительнымъ сожалѣніемъ сказалъ высокій мрачный рабочій. На его изможденномъ лицѣ была характерная татуировка углекопа — голубыя пятна царапинъ съ въѣвшейся на всю жизнь угольной пылью.

— А у васъ-то откуда такая сноровка? — спросилъ я. — Вы, видимо, горнякъ? Не изъ Донбасса?

— И въ Донбассѣ былъ. А вы по этимъ мѣткамъ смотрите? — Я кивнулъ головой. — Да, ужъ кто въ шахтахъ былъ, на всю жизнь мѣченымъ остается. Да, тамъ пришлось. А вы не инженеръ?

Такъ мы познакомились съ кондовымъ, наслѣдственнымъ петербургскимъ рабочимъ, товарищемъ Мухинымъ. Революція мотала его по всѣмъ концамъ земли русской, но въ лагерь онъ поѣхалъ изъ своего родного Петербурга. Исторія была довольно стандартная. На заводѣ ставили новый американскій сверлильный автоматъ — очень путанный, очень сложный. Въ цѣляхъ экономіи валюты и утиранія носа заграничной буржуазіи какая-то комсомолькая бригада взялась смонтировать этотъ станокъ самостоятельно, безъ помощи фирменныхъ монтеровъ. Работали, дѣйствительно звѣрски. Иностранной буржуазіи носъ, дѣйствительно, утерли: станокъ былъ смонтированъ что-то въ два или три раза скорѣе, чѣмъ его полагается монтировать на американскихъ заводахъ. Какой-то злосчастный инженеръ, которому въ порядкѣ дисциплины навязали руководство этимъ монтажемъ, получилъ даже какую-то премію; позднѣе я этого инженера встрѣтилъ здѣсь же, въ ББК...

Словомъ — смонтировали. Во главѣ бригады, обслуживающей этотъ автоматъ, былъ поставленъ Мухинъ, "я ужъ, знаете, стрѣляный воробей, а тутъ вертѣлся, вертѣлся и — никакая сила... Сглупилъ. Думалъ, покручусь недѣлю, другую — да и назадъ, въ Донбассъ, сбѣгу. Не успѣлъ, чортъ его дери"...

...Станокъ лопнулъ въ процессѣ осваиванія. Инженеръ, Мухинъ и еще двое рабочихъ поѣхали въ концлагерь по обвиненію во вредительствѣ. Мухину, впрочемъ, "припаяли" очень немного — всего три года; инженеръ за "совѣтскіе темпы" заплатилъ значительно дороже...

...— Такъ вотъ, значитъ, и сижу... Да мнѣ-то что? Если про себя говорить — такъ мнѣ здѣсь лучше, чѣмъ на волѣ было. На волѣ у меня — однихъ ребятишекъ четверо: жена, видите ли, ребятъ очень ужъ любить, — Мухинъ уныло усмѣхнулся. — Ребятъ, что и говорить, и я люблю, да развѣ такое теперь время... Ну, значитъ — на заводѣ двѣ смѣны подрядъ работаешь. Домой придешь — еле живой. Ребята полуголодные, а самъ ужъ и вовсе голодный... Здѣсь кормы — не хуже, чѣмъ на волѣ, были: гдѣ въ квартирѣ у вольнонаемныхъ проводку поправишь, гдѣ — что: перепадаетъ. Н-да, мнѣ-то еще — ничего. А вотъ — какъ семья живетъ — и думать страшно...

___

На другой день мы все пилили тѣ же дрова. Съ сѣверо-востока, отъ Бѣлаго моря и тундръ, рвался къ Ладогѣ пронизывающій полярный вѣтеръ. Бушлатъ онъ пробивалъ насквозь. Но даже и бушлатъ плюсъ кожанка очень мало защищали наши коченѣющія тѣла отъ его сумасшедшихъ порывовъ. Временами онъ вздымалъ тучи колючей, сухой снѣжной пыли, засыпавшей лицо и проникавшей во всѣ скважины нашихъ костюмовъ, пряталъ подъ непроницаемымъ для глаза пологомъ сосѣднія зданія, электростанцію и прилѣпившуюся къ ней кабинку монтеровъ, тревожно гудѣлъ въ вѣтвяхъ сосенъ. Я чувствовалъ, что работу нужно бросать и удирать. Но куда удирать? Юра прыгалъ поочередно то на правой, то на лѣвой ногѣ, пряталъ свои руки за пазуху и лицо его совсѣмъ ужъ посинѣло...

Изъ кабинки монтеровъ выскочила какая-то смутная, завьюженная фигура, и чей-то относимый въ бурю голосъ проревѣлъ:

— Эй, хозяинъ, мальца своего заморозишь. Айдате къ намъ въ кабинку. Чайкомъ угостимъ...

Мы съ великой готовностью устремились въ кабинку. Монтеры — народъ дружный и хозяйственный. Кабинка представляла собою досчатую пристроечку, внутри были нары, человѣкъ этакъ на 10—15, стоялъ большой чисто выструганный столъ, на стѣнкахъ висѣли географическія карты — старыя, изодранныя и старательно подклеенныя школьныя полушарія, висѣло весьма скромное количество вождей, такъ сказать, — ни энтузіазма, но и ни контръ-революціи, вырѣзанные изъ какихъ-то журналовъ портреты Тургенева, Достоевскаго и Толстого — тоже изорванные и тоже подклеенные. Была полочка съ книгами — десятка четыре книгъ. Была шахматная доска и самодѣльные шахматы. На спеціальныхъ полочкахъ съ какими-то дырками были поразвѣшаны всякіе слесарные и монтерскіе инструменты. Основательная печурка — не жестяная, а каменная — пылала привѣтливо и уютно. Надъ ней стоялъ громадный жестяной чайникъ, и изъ чайника шелъ паръ.

Все это я, впрочемъ, увидѣлъ только послѣ того, какъ снялъ и протеръ запотѣвшія очки. Увидѣлъ и человѣка, который натужнымъ басомъ звалъ насъ въ кабинку — это оказался рабочій, давеча снабдившій насъ старорежимной пилой. Рабочій тщательно приперъ за нами двери.

— Никуда такое дѣло не годится. По такой погодѣ — пусть сами пилятъ, сволочи. Этакъ — былъ носъ, хвать — и нѣту... Что вамъ — казенныя дрова дороже своего носа? Къ чортовой матери. Посидите, обогрѣйтесь, снимите бушлаты, у насъ тутъ тепло.

Мы сняли бушлаты. На столѣ появился чаекъ — конечно, по совѣтски: просто кипятокъ, безъ сахару и безо всякой заварки... Надъ нарами высунулась чья-то взлохмаченная голова.

— Что, Ванъ Палычъ, пильщиковъ нашихъ приволокъ?

— Приволокъ.

— Давно бы надо. Погодка стоитъ, можно сказать, партейная. Ну, и сволочь же погода, прости Господи. Чаекъ, говоришь, есть. Сейчасъ слѣзу.

Съ наръ слѣзъ человѣкъ лѣтъ тридцати, невысокаго роста смуглый крѣпышъ съ неунывающими, разбитными глазами — чѣмъ-то онъ мнѣ напоминалъ Гендельмана.

— Ну, какъ вы у насъ въ гостяхъ — позвольте ужъ представиться по всей формѣ: Петръ Мироновичъ Середа, потомственный почетный пролетарій. Былъ техникомъ, потомъ думалъ быть инженеромъ, а сижу вотъ здѣсь. Статья 58, пунктъ 7, срокъ — десять, пять отсидѣлъ. А это, — Середа кивнулъ на нашего смѣшливаго рабочаго съ пилой, — это, какъ говорится, просто Ленчикъ. Ванъ Палычъ Ленчикъ. Изъ неунывающаго трудящаго классу. Пунктъ пятьдесятъ девять — три. А сроку всего пять. Повезло нашему Ленчику. Людей рѣзалъ, можно сказать, почемъ зря — а лѣтъ-то всего пять...

Ленчикъ запихнулъ въ печку полѣно — вѣроятно, нашей же пилки — вытеръ руку объ штаны.

— Значитъ, давайте знакомиться по всей формѣ. Только фамилія моя не Ленчикъ — Миронычъ — онъ мастеръ врать, — а Ленчицкій. Но для простоты обращенія — я и за Ленчика хожу... Хлѣба хотите?

Хлѣбъ у насъ былъ свой. Мы отказались и представились "по всей формѣ".

— Это мы знаемъ, — сказалъ Середа, — Мухинъ объ васъ уже все доложилъ. Да вотъ онъ, кажется, и топаетъ.

За дверью раздался ожесточенный топотъ ногъ, обивающихъ снѣгъ, и въ кабинку вошли двое: Мухинъ и какой-то молодой парнишка лѣтъ двадцати двухъ — двадцати трехъ. Поздоровались. Парнишка пожалъ намъ руки и хмыкнулъ что-то невразумительное.

— А ты, Пиголица, ежели съ людьми знакомишься, такъ скажи, какъ тебя и по батюшкѣ и по матушкѣ величать... Когда это мы тебя, дите ты колхозное, настоящему обращенію выучимъ. Былъ бы я на мѣстѣ папашки твоего званаго — такъ поролъ бы я тебя на каждомъ общемъ собраніи.

Мухинъ устало сложилъ свои инструменты.

— Брось ты, Ленчикъ, зубоскалить.

— Да, Господи-же, здѣсь однимъ зубоскальствомъ и прожить можно. Ежели бы мы съ Середой не зубоскалили бы и день и ночь — такъ ты бы давно повѣсился. Мы тебя, братокъ, однимъ зубоскальствомъ отъ петли спасаемъ... Нѣту у людей благодарности. Ну, давайте что ли съ горя чай пить.

Усѣлись за столъ. Пиголица мрачно и молчаливо нацѣдилъ себѣ кружку кипятку, потомъ, какъ бы спохватившись, передалъ эту кружку мнѣ. Ленчикъ лукаво подмигнулъ мнѣ: обучается, дескать, парень "настоящему обращенію". Середа полѣзъ на свои нары и извлекъ оттуда небольшую булку бѣлаго хлѣба, порѣзалъ ее на части и молча разложилъ передъ каждымъ изъ присутствующихъ. Бѣлаго хлѣба мы не видали съ момента нашего водворенія въ ГПУ. Юра посмотрѣлъ на него не безъ вождѣленія въ сердцѣ своемъ и сказалъ:

— У насъ, товарищи, свой хлѣбъ есть, спасибо, не стоитъ...

Середа посмотрѣлъ на него съ дѣланной внушительностью.

— А вы, молодой человѣкъ, не кочевряжтесь, берите примѣръ со старшихъ — тѣ отказываться не будутъ. Это хлѣбъ трудовой. Чинилъ проводку и отъ пролетарской барыни на чаекъ, такъ сказать, получилъ.

Монтеры и вообще всякій мастеровой народъ ухитрялись даже здѣсь, въ лагерѣ, заниматься кое-какой "частной практикой". Кто занимался проводкой и починкой электрическаго освѣщенія у вольнонаемныхъ — т.е. въ чекистскихъ квартирахъ, кто изъ ворованныхъ казенныхъ матеріаловъ мастерилъ ножи, серпы или даже косы для вольнаго населенія, кто чинилъ замки, кто занимался "внутреннимъ товарооборотомъ" по такой примѣрно схемѣ: монтеры снабжаютъ кабинку мукомоловъ спертымъ съ электростанціи керосиномъ, мукомолы снабдятъ монтеровъ спертой съ мельницы мукой — всѣ довольны. И всѣ — сыты. Не жирно, но сыты. Такъ что, напримѣръ, Мухинъ высушивалъ на печкѣ почти весь свой пайковый хлѣбъ и слалъ его, черезъ подставныхъ, конечно, лицъ, на волю, въ Питеръ, своимъ ребятишкамъ. Вся эта рабочая публика жила дружно и спаянно, въ "активъ" не лѣзла, доносами не занималась, выкручивалась, какъ могла, и выкручивала кого могла.

Ленчикъ взялъ свой ламотокъ бѣлаго хлѣба и счелъ своимъ долгомъ поддержать Середу:

— Какъ сказано въ писаніи: даютъ — бери, а бьютъ — бѣги. Середа у насъ парень умственный. Онъ жратву изъ такого мѣста выкопаетъ, гдѣ десятеро другихъ съ голоду бы подохли... Говорилъ я вамъ — ребята у насъ — гвозди, при старомъ режимѣ сдѣланы, не то что какая-нибудь совѣтская фабрикація, — Ленчикъ похлопалъ по плечу Пиголицу, — не то, что вотъ — выдвиженецъ-то этотъ...

Пиголица сумрачно отвелъ плечо:

— Бросилъ бы трепаться, Ленчикъ. Что это ты все про старый режимъ врешь. Мало тебя, что ли, по мордѣ били.

— Насчетъ морды — не приходилось, братокъ, не приходилось. Конечно, люди мы простые. По пьяному дѣлу — не безъ того, чтобы и потасовочку завести... Былъ грѣхъ, былъ грѣхъ... Такъ я, братокъ, на свои деньги пилъ, на заработанныя... Да и денегъ у меня, братокъ, довольно было, чтобы и выпить, и закусить, и машину завести, что-бъ играла вальсъ "Дунайскія волны"... А ежели перегрузочка случалась, это значитъ: "извозчикъ, на Петербургскую двугривенный?" За двугривенный двѣ версты бариномъ ѣдешь. Вотъ какъ оно, братокъ.

— И все ты врешь, — сказалъ Пиголица, — ужъ вралъ бы въ своей компаніи — чортъ съ тобой.

— Для насъ, братокъ, всякъ хорошій человѣкъ — своя компанія.

— Нашъ Пиголица, — вставилъ свое разъясненіе Середа, — парень хорошій. Что онъ нѣсколько волкомъ глядитъ — это оттого, что въ мозгахъ у него малость промфинплана не хватаетъ. И чего ты треплешься, чучело? Говорятъ люди, которые почище твоего видали. Сиди и слушай. Про хорошую жизнь и въ лагерѣ вспомнить пріятно.

— А вотъ я послушаю, — раздраженно сказалъ Пиголица. — Всѣ вы старое хвалите, какъ сговорились, а вотъ я свѣжаго человѣка спрошу.

— Ну, ну... Спроси, спроси.

Пиголица испытующе уставился въ меня.

— Вы, товарищъ, старый режимъ, вѣроятно, помните?

— Помню.

— Значитъ, и закусочку, и выпивку покупать приходилось?

— Не безъ того.

— Вотъ старички эти меня разыгрывали — ну, они сговорившись. Вотъ, скажемъ, если Ленчикъ далъ бы мнѣ въ старое время рубль и сказалъ: пойди, купи... — дальнѣйшее Пиголица сталъ отсчитывать по пальцамъ: — полбутылки водки, фунтъ колбасы, бѣлую булку, селедку, два огурца... да, что еще... да, еще папиросъ коробку — такъ сколько съ рубля будетъ сдачи?

Вопросъ Пиголицы засталъ меня нѣсколько врасплохъ. Чортъ его знаетъ, сколько все это стоило... Кромѣ того, въ Совѣтской Россіи не очень ужъ удобно вспоминать старое время, въ особенности не въ терминахъ оффиціальной анафемы. Я слегка замялся. Мухинъ посмотрѣлъ на меня со своей невеселой улыбкой.

— Ничего, не бойтесь, у парня въ головѣ — путаница, а такъ, онъ парень ничего, въ стукачахъ не работаетъ... Я самъ напомню, полбутылки...

— А ты не подсказывай, довольно уже разыгрывали. Ну, такъ сколько будетъ сдачи?

Я сталъ отсчитывать — тоже по пальцамъ: полбутылки, примѣрно, четвертакъ, колбаса — вѣроятно, тоже (Мухинъ подтверждающе кивнулъ головой, и Пиголица безпокойно оглянулся на него), булка — пятакъ, селедка — копѣйки три, огурцы — тоже вродѣ пятака, папиросы... Да, такъ съ двугривенный сдачи будетъ.

— Никакихъ сдачей, — восторженно заоралъ Ленчикъ, — кутить, такъ кутить. Гони, Пиголица, еще пару пива и четыре копѣйки сдачи. А? Видалъ миндалъ?

Пиголица растерянно и подозрительно осмотрѣлъ всю компанію.

— Что? — спросилъ Мухинъ, — опять скажешь: сговорившись?

Видъ у Пиголицы былъ мрачный, но отнюдь не убѣжденный.

— Все это — ни черта подобнаго. Если бы такія цѣны были — и революціи никакой не было бы. Ясно.

— Вотъ такіе-то умники, вродѣ тебя, революцію и устраивали.

— А ты не устраивалъ?

— Я?

— Ну да, ты.

— Такихъ умниковъ и безъ меня хватало, — не слишкомъ искренно отвѣтилъ Середа.

— Тебѣ, Пиголица, — вмѣшался Ленчикъ, — чтобы прорывъ въ мозгахъ заткнуть, нужно по старымъ цѣнамъ не иначе какъ рублей тысячу пропить. Охъ, и балда, прости Господи... Толкуешь тутъ ему, толкуешь... Заладилъ про буржуевъ, а того, что подъ носомъ, — такъ ему не видать...

— А тебѣ буржуи нравятся?

— А ты видалъ буржуя?

— Не видалъ, а знаю.

— Сукинъ ты сынъ, Пигалица, вотъ что я тебѣ скажу. Что ты, орясина, о буржуѣ знаешь? Сидѣлъ у тебя буржуй и торговалъ картошкой. Шелъ ты къ этому буржую и покупалъ на три копѣйки картофеля — и горюшка тебѣ было мало. А какъ остался безъ буржуя — на заготовки картофеля ѣздилъ?

— Не ѣздилъ.

— Ну, такъ на хлѣбозаготовки ѣздилъ, все одно, одинъ чортъ. Ѣздилъ?

— Ѣздилъ.

— Очень хорошо... Очень замѣчательно. Значитъ, будемъ говорить такъ: замѣсто того, чтобы пойти къ буржую и купить у него на три копѣйки пять фунтовъ картофеля, — Ленчикъ поднялъ указующій перстъ, — на три копѣйки пять фунтовъ — безо всякаго тамъ бюрократизма, очередей, — ѣхалъ, значитъ, нашъ уважаемый и дорогой пролетарскій товарищъ Пиголица у мужика картошку грабить. Такъ. Ограбилъ. Привезъ. Потомъ говорятъ нашему дорогому и уважаемому товарищу Пиголицѣ: не будете ли вы такъ любезны въ порядкѣ комсомольской или тамъ профсоюзной дисциплины идти на станцію и насыпать эту самую картошку въ мѣшки — субботникъ, значитъ. На субботники ходилъ?

— А ты не ходилъ?

— И я ходилъ. Такъ я этимъ не хвастаюсь.

— И я не хвастаюсь.

— Вотъ это — очень замечательно, хвастаться тутъ, братишечка, вовсе ужъ нечѣмъ: гнали — ходилъ. Попробовалъ бы не пойти... Такъ вотъ, значитъ, ограбивши картошку, ходилъ нашъ Пиголица и картошку грузилъ; конечно, не всѣ Пиголицы ходили и грузили, кое-кто и кишки свои у мужика оставилъ. Потомъ ссыпалъ Пиголица картошку изъ мѣшковъ въ подвалы, потомъ перебиралъ Пиголица гнилую картошку отъ здоровой, потомъ мотался нашъ Пиголица по разнымъ бригадамъ и кавалеріямъ — то кооперативъ ревизовалъ, то чистку устраивалъ, то карточки провѣрялъ и чортъ его знаетъ что... И за всю эту за волыночку получилъ Пиголица карточку, а по карточкѣ — пять килъ картошки въ мѣсяцъ, только кила-то эти, извините ужъ, не по три копѣечки, а по тридцать. Да еще и въ очереди постоишь...

— За такую работу, да при старомъ режимѣ — пять вагоновъ можно было бы заработать.

— Почему — пять вагоновъ? — спросилъ Пиголица.

— А очень просто. Я, скажемъ, рабочій, мое дѣло — за станкомъ стоять. Если бы я все это время, что я на заготовки ѣздилъ, на субботники ходилъ, по бригадамъ мотался, въ очередяхъ торчалъ, — ты подумай, сколько я бы за это время рублей выработалъ. Да настоящихъ рублей, золотыхъ. Такъ вагоновъ на пять и вышло бы.

— Что это вы все только на копѣйки, да на рубли все считаете?

— А ты на что считаешь?

— Вотъ и сидѣлъ буржуй на твоей шеѣ.

— А на твоей шеѣ никто не сидитъ? И самъ ты-то гдѣ сидишь? Если ужъ объ шеѣ разговоръ пошелъ — тутъ ужъ молчалъ бы ты лучше. За что тебѣ пять лѣтъ припаяли? Далъ бы въ морду старому буржую — отсидѣлъ бы недѣлю и кончено. А теперь вмѣсто буржуя — ячейка. Кому ты далъ въ морду? А вотъ пять лѣтъ просидишь. Да потомъ еще домой не пустятъ — ѣзжай куда-нибудь къ чортовой матери. И поѣдешь. Насчетъ шеи — кому ужъ кому, а тебѣ бы, Пиголица, помалкивать лучше бы...

— Если бы старый буржуй, — сказалъ Ленчикъ, — если бы старый буржуй тебѣ такую картошку далъ, какъ сейчасъ кооперативъ даетъ — такъ этому бы буржую всю морду его же картошкой вымазали бы...

— Такъ у насъ еще не налажено. Не научились...

— Оно, конечно, не научились! За пятнадцать-то лѣтъ? За пятнадцать лѣтъ изъ обезьяны профессора сдѣлать можно, а не то что картошкой торговать. Наука, подумаешь. Раньше никто не умѣлъ ни картошку садить, ни картошкой торговать! Инструкцій, видишь-ли, не было! Картофельной политграмоты не проходили! Скоро не то, что сажать, а и жевать картошку разучимся...

Пиголица мрачно поднялся и молча сталъ вытаскивать изъ полокъ какіе-то инструменты. Видъ у него былъ явно отступательный.

— Нужно эти разговоры, въ самомъ дѣлѣ, бросить, — степенно сказалъ Мухинъ. — Что тутъ человѣку говорить, когда онъ уши затыкаетъ. Вотъ просидитъ еще года съ два — поумнѣетъ.

— Кто поумнѣетъ — такъ еще неизвѣстно. Вы все въ старое смотрите, а мы напередъ смотримъ.

— Семнадцать лѣтъ смотрите.

— Ну и семнадцать лѣтъ. Ну, еще семнадцать лѣтъ смотрѣть будемъ. А заводы-то построили?

— Иди ты къ чортовой матери со своими заводами, дуракъ, — обозлился Середа, — заводы построили? Такъ чего же ты, сукинъ сынъ, на Тулому не ѣдешь, электростанцію строить? Ты почему, сукинъ сынъ, не ѣдешь? А? Чтобы строили, да не на твоихъ костяхъ? Дуракъ, а своихъ костей подкладывать не хочетъ...

На Туломѣ — это верстахъ въ десяти южнѣе Мурманска — шла въ это время стройка электростанціи, конечно, "ударная" стройка и, конечно, "на костяхъ" — на большомъ количествѣ костей. Всѣ, кто могъ какъ-нибудь извернуться отъ посылки на Тулому, изворачивались изо всѣхъ силъ. Видимо, изворачивался и Пиголица.

— А ты думаешь — не поѣду?

— Ну, и ѣзжай ко всѣмъ чертямъ. Однимъ дуракомъ меньше будетъ.

— Подумаешь — умники нашлись. Въ семнадцатомъ году, небось, всѣ противъ буржуевъ перли. А теперь — остались безъ буржуевъ, такъ кишка тонка. Няньки нѣту. Хотѣлъ бы я послушать, что это вы въ семнадцатомъ году про буржуевъ говорили... Тыкать въ носъ кооперативомъ, да лагеремъ — теперь всякій дуракъ можетъ. Умники... Гдѣ ваши мозги были, когда вы революцію устраивали?

Пиголица засунулъ въ карманъ свои инструменты и исчезъ.

Мухинъ подмигнулъ мнѣ:

— Вотъ это правильно сказано, здорово заворочено. А то, въ самомъ дѣлѣ — насѣли всѣ на одного... — Въ тонѣ Мухина было какое-то удовлетвореніе. Онъ не безъ нѣкотораго ехидства посмотрѣлъ на Середу. — А то — тоже, кто тамъ ни устраивалъ — а Пиголицамъ-то расхлебывать приходится. А Пиголицамъ-то — куда податься...

— Н-да, — какъ бы оправдываясь передъ кѣмъ-то, протянулъ Середа, — въ семнадцатомъ году, оно, конечно... Опять же — война. Дурака, однако, что и говорить, сваляли, такъ не вѣкъ же изъ-за этого въ дуракахъ торчать... Поумнѣть пора бы...

— Ну, и Пиголица — поживетъ съ твое — поумнѣетъ... А тыкать парню въ носъ: дуракъ да дуракъ — это тоже не дѣло... Въ такіе годы — кто въ дуракахъ не ходилъ...

— А что за парень этотъ, Пиголица? — спросилъ я. — Вы увѣрены, что онъ въ третью часть не бѣгаетъ?

— Ну, нѣтъ, этого нѣту, — торопливо сказалъ Середа, какъ бы обрадовавшійся перемѣнѣ темы — Этого — нѣтъ. Это сынъ Мухинскаго пріятеля. Мухинъ его здѣсь и подобралъ... Набилъ морду какому-то комсомольскому секретарю — вотъ ему пять лѣтъ и припаяли... Безъ Мухина — пропалъ бы, пожалуй, парнишка... — Середа какъ-то неуютно поежился, какъ бы что-то вспоминая... — Такимъ вотъ, какъ Пиголица, — здѣсь хуже всего, ума еще немного, опыта — и того меньше, во всякія тамъ политграмоты взаправду вѣрятъ... Думаетъ, что и въ самомъ дѣлѣ — царство трудящихся. Но вотъ — пока что пять лѣтъ уже имѣетъ, какія-то тамъ свои комсомольскія права отстаивалъ... А начнетъ отстаивать здѣсь — совсѣмъ пропадетъ. Ты, Мухинъ, зря за него заступаешься. Никто его не обижаетъ, а нужно, чтобы парень ходилъ, глаза раскрывши... Ежели бы намъ въ семнадцатомъ году такъ бы прямо, какъ дважды — два, доказали: дураки вы, ребята, сами себѣ яму роете, — мы бы здѣсь не сидѣли...

— А вотъ вы лично въ семнадцатомъ году такія доказательства стали бы слушать?

Середа кисло поморщился и для чего-то посмотрѣлъ въ окно.

— Вотъ то-то и оно, — неопредѣленно сказалъ онъ.

 

ВЗАИМООТНОШЕНІЯ

Въ этой кабинкѣ мы провели много часовъ, то скрываясь въ ней отъ послѣднихъ зимнихъ бурь, то просто принимая приглашеніе кого-нибудь изъ ея обитателей насчетъ чайку. Очень скоро въ этой кабинкѣ и около нея установились взаимоотношенія, такъ сказать, стандартныя, между толковой частью интеллигенціи и толковой частью пролетаріата. Пролетарское отношеніе выражалось въ томъ, что у насъ всегда была отточенная на ять пила, что мы, напримѣръ, были предупреждены о перемѣнѣ коменданта и о необходимости выполнить норму цѣликомъ. Норму выполняла почти вся кабинка, такъ что, когда новый — на этотъ разъ вольнонаемный — комендантъ пришелъ провѣрить наши фантастическіе 135% — ему оставалось только недоумѣнно потоптаться и искупить свое гнусное подозрѣніе довольно путаной фразой:

— Ну, вотъ — если человѣкъ образованный...

Почему образованный человѣкъ могъ выполнить количество работы, рѣшительно непосильное никакому профессіоналу-пильщику, — осталось, конечно, невыясненнымъ. Но наши 135% были, такъ сказать, оффиціально провѣрены и оффиціально подтверждены. Ленчикъ, не безъ нѣкотораго волненія смотрѣвшій со стороны на эту провѣрку, не удержался и показалъ носъ удалявшейся комендантской спинѣ.

— Эхъ, елочки мои вы палочки, если бы намъ — да всѣмъ вмѣстѣ, вотъ какъ пальцы на кулакѣ, — Ленчикъ для вразумительности растопырилъ было пальцы и потомъ сжалъ ихъ въ кулакъ, — если бы намъ, да всѣмъ вмѣстѣ — показали бы мы этой сволочи...

— Да, — сумрачно сказалъ Юра, — дѣло только въ томъ, что сволочь все это знаетъ еще лучше, чѣмъ мы съ вами.

— Это, молодой человѣкъ, ничего. Исторію-то вы знаете — ну, какъ были удѣльные князья — всякій врозь норовилъ — вотъ и насѣли татары. А какъ взялись всѣ скопомъ — такъ отъ татаръ мокрое мѣсто осталось.

— Вѣрно, — сказалъ Юра еще сумрачнѣе, — только татары сидѣли триста лѣтъ.

Ленчикъ какъ-то осѣлъ.

— Да, конечно, триста лѣтъ... Ну, теперь и темпы не тѣ, и народъ не тотъ... Долго не просидятъ...

Съ нашей же стороны мы поставляемъ кабинкѣ, такъ сказать, интеллектуальную продукцію. Сейчасъ, выбитыя изъ всѣхъ своихъ колей, русскія массы очень въ этомъ нуждаются. Но къ кому мужикъ пойдетъ, скажемъ, съ вопросомъ объ удобреніи своего пріусадебнаго участка? Къ активу? Такъ активъ къ нему приставленъ не для разъясненія, а для ограбленія. Къ кому обратится рабочій съ вопросами насчетъ пенсіи, переѣзда въ другое мѣсто, жилищнаго прижима или уклоненія отъ какой-нибудь очередной мобилизаціи куда-нибудь къ чортовой матери? Къ профсоюзному работнику? Такъ профсоюзный работникъ приставленъ, какъ "приводной ремень отъ партіи къ массамъ", и ремень этотъ закрученъ туго. Словомъ, мужикъ пойдетъ къ какому-нибудь сельскому интеллигенту, обязательно безпартійному, а рабочій пойдетъ къ какому-нибудь городскому интеллигенту, предпочтительно контръ-революціонному. И оба они — и крестьянинъ, и рабочій — всегда рады потолковать съ хорошимъ, образованнымъ человѣкомъ и о политикѣ: какой, напримѣръ, подвохъ заключается въ законѣ о колхозной торговлѣ — во всякомъ законѣ публика ищетъ прежде всего подвоха, — или что такое японецъ и какъ обстоятъ дѣла съ войной, ну, и такъ далѣе. Обо всемъ этомъ, конечно, написано въ совѣтской печати, но совѣтская печать занимаетъ совершенно исключительную позицію: ей рѣшительно никто не вѣритъ — въ томъ числѣ и партійцы. Не вѣрятъ даже и въ томъ, гдѣ она не вретъ.

Въ частномъ случаѣ лагерной жизни возникаетъ рядъ особыхъ проблемъ: напримѣръ, съ Мухинымъ. Семья осталась въ Питерѣ, семью лишаютъ паспорта — куда дѣваться? Все переполнено, вездѣ голодъ. Въ какой-нибудь Костромѣ придется мѣсяцами жить въ станціонномъ залѣ, въ пустыхъ товарныхъ вагонахъ, подъ заборами и т.д.: жилищный кризисъ. На любомъ заводѣ жену Мухина спросятъ: а почему вы уѣхали изъ Ленинграда и гдѣ вашъ паспортъ? Понятно, что съ такими вопросами Мухинъ не обратится ни къ юрисконсульту, ни въ культурно-просвѣтительный отдѣлъ. Я же имѣлъ возможность сказать Мухину: нужно ѣхать не въ Кострому, а въ Махачъ Кала или Пишпекъ — тамъ русскихъ мало и тамъ насчетъ паспортовъ не придираются. Въ Пишпекѣ, скажемъ, можно обратиться къ нѣкоему Ивану Ивановичу, вѣроятно, еще возсѣдающему въ овцеводческомъ трестѣ или гдѣ-нибудь около. Иванъ Ивановичъ имѣетъ возможность переправить жену Мухина или въ опіумный совхозъ въ Каракола, или въ овцеводческій совхозъ на Качкорѣ. Жить придется въ юртѣ, но съ голоду не пропадутъ.

Все это, — такъ сказать, житейская проза. Но, кромѣ прозы, возникаютъ и нѣкоторые другіе вопросы: напримѣръ, о старой русской литературѣ, которую читаютъ взасосъ, до полнаго измочаливанія страницъ — трижды подклеенныхъ, замусоленныхъ, наполненныхъ карандашными вставками окончательно нечитательныхъ мѣстъ... Вотъ ужъ, дѣйствительно, пришло время-времячко, "когда мужикъ не Блюхера и не милорда глупаго"... Марксистскую расшифровку русскихъ классиковъ знаютъ приблизительно всѣ — но что "товарищи" пишутъ, это уже въ зубахъ навязло, въ это никто не вѣритъ — хотя какъ разъ тутъ-то марксистская критика достаточно сильна... Но все равно — это "наши пишутъ", и читать не стоитъ...

...Такъ, въ милліонахъ мѣстъ и по милліону поводовъ идетъ процессъ выковыванія новаго народнаго сознанія...

 

КУЛАКЪ АКУЛЬШИНЪ

Въ виду приближенія весны, всѣ наши бригады были мобилизованы на уборку мусора въ многочисленныхъ дворахъ управленія ББК. Юра къ этому времени успѣлъ приноровиться къ другой работѣ: по дорогѣ между Медгорой и третьимъ лагпунктомъ достраивалось зданіе какого-то будущаго техникума ББК, въ зданіи уже жилъ его будущій завѣдующій, и Юра совершенно резонно разсудилъ, что ему цѣлесообразнѣе околачиваться у этого техникума съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ: потомъ влѣзть въ него въ качествѣ учащагося — о техникумѣ рѣчь будетъ позже. Мнѣ же нельзя было покинуть управленческихъ дворовъ, такъ какъ изъ нихъ я могъ совершать развѣдывательныя вылазки по всякаго рода лагернымъ заведеніямъ. Словомъ, я попалъ въ окончательные чернорабочіе.

Я былъ приставленъ въ качествѣ подручнаго къ крестьянину-возчику, крупному мужику лѣтъ сорока пяти, съ изрытымъ оспой, рябымъ лицомъ и угрюмымъ взглядомъ, прикрытымъ нависающими лохматыми бровями. Наши функціи заключались въ выковыриваніи содержимаго мусорныхъ ящиковъ и въ отвозкѣ нашей добычи за предѣлы управленческой территоріи. Содержимое же представляло глыбы замерзшихъ отбросовъ, которыя нужно было разбивать ломами и потомъ лопатами накладывать на сани.

Къ моей подмогѣ мужикъ отнесся нѣсколько мрачно. Нѣкоторыя основанія у него для этого были. Я, вѣроятно, былъ сильнѣе его, но моя городская и спортивная выносливость по сравненіе съ его — деревенской и трудовой — не стоила, конечно, ни копѣйки. Онъ работалъ ломомъ, какъ машина, изъ часу въ часъ. Я непрерывной работы въ данномъ темпѣ больше получаса безъ передышки выдержать не могъ. И, кромѣ этого, сноровки по части мусорныхъ ямъ у меня не было никакой.

Мужикъ не говорилъ почти ничего, но его междометія и мимику можно было расшифровать такъ: "не ваше это дѣло, я ужъ и самъ справлюсь, не лѣзьте только подъ ноги". Я очутился въ непріятной роли человѣка ненужнаго и безтолковаго, взирающаго на то, какъ кто-то дѣлаетъ свою работу.

Потомъ вышло такъ: мой патронъ отбилъ три стѣнки очередного ящика и оттуда, изъ-за досокъ, вылѣзла глыба льда пудовъ этакъ въ двѣнадцать. Она была надтреснутой, и мужикъ очень ловко разбилъ ее на двѣ части. Я внесъ предложеніе: взгромоздить эти половинки, не разбивая ихъ, прямо на сани, чтобы потомъ не возиться съ лопатами. Мужикъ усмѣхнулся снисходительно: говоритъ-де человѣкъ о дѣлѣ, въ которомъ онъ ничего не понимаетъ. Я сказалъ: нужно попробовать. Мужикъ пожалъ плечами: попробуйте. Я присѣлъ, обхватилъ глыбу, глаза полѣзли на лобъ, но глыба все же была водружена на сани — сначала одна, потомъ другая.

Мужикъ сказалъ: "ишь ты" и "ну-ну" и потомъ спросилъ: "а очки-то вы давно носите?". "Лѣтъ тридцать" — "Что-жъ это вы такъ? ну, давайте, закуримъ". Закурили, пошли рядомъ съ санями. Садиться на сани было нельзя: за это давали годъ добавочнаго срока — конское поголовье и такъ еле живо; до человѣческаго поголовья начальству дѣла не было.

Начался обычный разговоръ: давно ли въ лагерѣ, какой срокъ и статья, кто остался на волѣ... Изъ этого разговора я узналъ, что мужика зовутъ Акульшинъ, что получилъ онъ десять лѣтъ за сопротивленіе коллективизаціи, но что, впрочемъ, влипъ не онъ одинъ: все село выслали въ Сибирь съ женами и дѣтьми, но безъ скота и безъ инвентаря. Самъ онъ, въ числѣ коноводовъ чиномъ помельче, получилъ десять лѣтъ. Коноводы чиномъ покрупнѣе были разстрѣляны тамъ же, на мѣстѣ происшествія. Гдѣ-то тамъ, въ Сибири, какъ-то неопредѣленно околачивается его семья ("жена-то у меня — просто кладъ, а не баба") и шестеро ребятъ въ возрастѣ отъ трехъ до 25-ти лѣтъ ("дѣти у меня подходящія, Бога гнѣвить нечего"). "А гдѣ это городъ Барнаулъ?" Я отвѣтилъ. "А за Барнауломъ что? Мѣста дикія? Ну, ежели дикія мѣста — смылись мои куда-нибудь въ тайгу... У насъ давно уже такой разговоръ былъ: въ тайгу смываться. Ну, мы сами не успѣли... Жена тутъ писала, что, значитъ, за Барнауломъ"... — Мужикъ замялся и замолкъ.

На другой день наши дружественныя отношенія нѣсколько продвинулись впередъ. Акульшинъ заявилъ: насчетъ этого мусора — такъ чортъ съ нимъ: и онъ самъ напрасно старался, и я зря глыбы ворочалъ — надъ этимъ мусоромъ никакого контроля и быть не можетъ, кто его знаетъ, сколько тамъ его было...

Скинули въ лѣсу очередную порцію мусора, сѣли, закурили. Говорили о томъ, о семъ: о минеральныхъ удобреніяхъ ("хороши, да нѣту ихъ"), о японцѣ ("до Барнаула, должно быть, доберутся — вотъ радость-то нашимъ сибирякамъ будетъ"), о совхозахъ ("плакали мужики на помѣщика, а теперь бы чортъ съ нимъ, съ помѣщикомъ, самимъ бы живьемъ выкрутиться"), потомъ опять свернули на Барнаулъ: что это за мѣста и какъ далеко туда ѣхать. Я вынулъ блокнотъ и схематически изобразилъ: Мурманская желѣзная дорога, Москва, Уралъ, Сибирскій путь, Алтайская вѣтка... "Н-да, далеконько ѣхать-то! Но тутъ главное — продовольствіе... Ну, продовольствіе-то ужъ я добуду!"

Эта фраза выскочила у Акульшина какъ-то самотекомъ — чувствовалось, что онъ обо всемъ этомъ уже много, много думалъ. Акульшинъ передернулъ плечами и дѣланно усмѣхнулся, искоса глядя на меня: вотъ такъ люди и пропадаютъ, думаетъ про себя, думаетъ, да потомъ возьметъ и ляпнетъ. Я постарался успокоить Акульшина: я вообще не ляпаю ни за себя, ни за другихъ... "Ну, дай-то Богъ... Сейчасъ такое время, что и передъ отцомъ роднымъ лучше не ляпать... Но ужъ разъ сказано, чего тутъ скрывать: семья-то моя, должно, въ тайгу подалась, такъ мнѣ тутъ сидѣть нѣтъ никакого расчету".

— А какъ же вы семью-то въ тайгѣ найдете? "Ужъ найду, есть такой способъ, договорившись уже были". "А какъ съ побѣгомъ, съ деньгами и ѣдой на дорогу?" "Да намъ что, мы сами лѣсные, уральскіе, тамъ — лѣсомъ, тамъ — къ поѣзду подцѣплюсь". "А деньги и ѣду?"

Акульшинъ усмѣхнулся: руки есть. Я посмотрѣлъ на его руки. Акульшинъ сжалъ ихъ въ кулакъ, кулакъ вздулся желваками мускуловъ. Я сказалъ: это не такъ просто.

— А что тутъ мудренаго? Мало-ли какой сволочи съ наганами и портфелями ѣздитъ. Взялъ за глотку и кончено...

...Въ числѣ моихъ весьма многочисленныхъ и весьма разнообразныхъ подсовѣтскихъ профессій была и такая: преподаватель бокса и джіу-джитсу. По нѣкоторымъ весьма нужнымъ мнѣ основаніямъ я продумывалъ комбинацію изъ обѣихъ этихъ системъ, а по минованіи этихъ обстоятельствъ, часть продуманнаго использовалъ для "извлеченія прибыли": преподавалъ на курсахъ команднаго состава, милиціи и выпустилъ книгу. Книга была немедленно конфискована ГПУ, пришли даже ко мнѣ, не очень чтобы съ обыскомъ, но весьма настойчиво — давайте-ка всѣ авторскіе экземпляры. Я отдалъ почти всѣ. Одинъ, прошедшій весьма путаный путь, — сейчасъ у меня на рукахъ. Акульшинъ не зналъ, что десять тысячъ экземпляровъ моего злополучнаго руководства было использовано для ГПУ и Динамо и, слѣдовательно, не зналъ, что съ хваткой за горло дѣло можетъ обстоять не такъ просто, какъ это ему кажется...

— Ничего тутъ мудренаго нѣтъ, — нѣсколько беззаботно повторилъ Акульшинъ.

— А вотъ вы попробуйте, а я покажу, что изъ этого выйдетъ.

Акульшинъ попробовалъ: ничего не вышло. Черезъ полсекунды Акульшинъ лежалъ на снѣгу въ положеніи полной безпомощности. Слѣдующій часъ нашего трудового дня былъ посвященъ разучиванію нѣкоторыхъ элементовъ благороднаго искусства безшумной ликвидаціи ближняго своего — въ варіантахъ, не попавшихъ даже и въ мое пресловутое руководство. Черезъ часъ я выбился изъ силъ окончательно. Акульшинъ былъ еще свѣжъ.

— Да, вотъ что значитъ образованіе, — довольно неожиданно заключилъ онъ.

— При чемъ тутъ образованіе?

— Да такъ. Вотъ сила у меня есть, а умѣть не умѣю. Вообще, если народъ безъ образованныхъ людей, — все равно, какъ если бы армія — въ одномъ мѣстѣ все ротные, да безъ ротъ, а въ другомъ — солдаты, да безъ ротныхъ. Ну, и бьетъ, кто хочетъ... Наши товарищи это ловко удумали... Образованные, они сидятъ вродѣ какъ безъ рукъ и безъ ногъ, а мы сидимъ вродѣ какъ безъ головы... Вотъ оно такъ и выходитъ... — Акульшинъ подумалъ и вѣско добавилъ: — Организаціи нѣту!

— Что имѣемъ — не хранимъ, потерявши — плачемъ, — съиронизировалъ я.

Акульшинъ сдѣлалъ видъ, что не слыхалъ моего замѣчанія.

— Теперь, возьмите вы нашего брата, крестьянство. Ну, конечно, съ революціей — это все горожане завели, да и теперь намъ безъ города ничего не сдѣлать. Народу-то насъ сколько: одними топорами справились бы, да вотъ — организаціи нѣту... Сколько у насъ на Уралѣ возстаній было — да все вразбродъ, въ одиночку. Одни воюютъ, другіе ничего не знаютъ: сидятъ и ждутъ. Потомъ этихъ подавили — тѣ подымаются. Такъ вотъ все сколько ужъ лѣтъ идетъ — и толку никакого нѣтъ. Безъ командировъ живемъ. Разбрелся народъ, кто куда. Пропасть, оно, конечно, не пропадемъ, а дѣло выходитъ невеселое.

Я посмотрѣлъ на квадратныя плечи Акульшина и на его крѣпкую, упрямую челюсть и внутренне согласился: такой, дѣйствительно, не пропадетъ — но такихъ не очень-то и много. Біографію Акульшина легко можно было возстановить изъ скудной и отрывочной информаціи давешняго разговора: всю свою жизнь работалъ мужикъ, какъ машина, — приблизительно такъ же, какъ вчера онъ работалъ ломомъ. И, работая, толково работая, не могъ не становиться "кулакомъ" — это, вѣроятно, выходило и помимо его воли... Попалъ въ "классовые враги" и сидитъ въ лагерѣ. Но Акульшинъ выкрутится и въ лагерѣ: изъ хорошаго дуба сдѣланъ человѣкъ... Вспомнились кулаки, которыхъ я въ свое время видалъ подъ Архангельскомъ, въ Сванетіи и у Памира — высланные, сосланные, а то и просто бѣжавшіе куда глаза глядятъ. Въ Архангельскъ они прибывали буквально въ чемъ стояли: ихъ выгружали толпами изъ ГПУ-скихъ эшелоновъ и отпускали на всѣ четыре стороны. Дѣти и старики вымирали быстро, взрослые желѣзной хваткой цѣплялись за жизнь и за работу... и потомъ черезъ годъ-два какими-то неисповѣдимыми путями опять вылѣзали въ кулаки: кто по извозной части, кто по рыбопромышленной, кто сколачивалъ лѣсорубочныя артели; смотришь — опять сапоги бутылками, борода лопатой... до очередного раскулачиванія... Въ Киргизіи, далеко за Иссыкъ-Кулемъ, "кулаки", сосланные на земли ужъ окончательно "неудобоусвояемыя", занимаются какими-то весьма путанными промыслами, вродѣ добычи свинца изъ таинственныхъ горныхъ рудъ, ловлей и копченіемъ форели, пойманной въ горныхъ рѣчкахъ, какой-то самодѣльной охотой — то силками, то какими-то допотопными мултуками, живутъ въ неописуемыхъ шалашахъ и мирно уживаются даже и съ басмачами. Въ Сванетіи они дѣйствуютъ организованнѣе: сколотили артели по добычѣ экспортныхъ и очень дорогихъ древесныхъ породъ — вродѣ сампита — торгуютъ съ совѣтской властью "въ порядкѣ товарообмѣна", имѣютъ свои пулеметныя команды. Совѣтская власть сампитъ принимаетъ, товары сдаетъ, но въ горы предпочитаетъ не соваться и дѣлаетъ видъ, что все обстоитъ въ порядкѣ. Это — то, что я самъ видалъ. Мои пріятели — участники многочисленныхъ географическихъ, геологическихъ ботаническихъ и прочихъ экспедицій — разсказывали вещи, еще болѣе интересныя. Экспедицій этихъ сейчасъ расплодилось невѣроятное количество. Для ихъ участниковъ — это способъ отдохнуть отъ совѣтской жизни. Для правительства — это глубокая развѣдка въ дебри страны, это подсчетъ скрытыхъ рессурсовъ, на которыхъ будетъ расти будущее хозяйство страны. Рессурсы эти огромны. Мнѣ разсказывали о цѣлыхъ деревняхъ, скрытыхъ въ тайгѣ и окруженныхъ сторожевыми пунктами. Пункты сигнализируютъ о приближеніи вооруженныхъ отрядовъ — и село уходитъ въ тайгу. Вооруженный отрядъ находитъ пустыя избы и рѣдко выбирается оттуда живьемъ. Въ деревняхъ есть американскіе граммофоны, японскія винтовки и японская мануфактура.

По всей видимости, въ одно изъ такихъ селъ пробралась и семья Акульшина. Въ такомъ случаѣ ему, конечно, нѣтъ никакого смысла торчать въ лагерѣ. Прижметъ за горло какого-нибудь чекиста, отберетъ винтовку и пойдетъ въ обходъ Онѣжскаго озера, на востокъ, къ Уралу. Я бы не прошелъ, но Акульшинъ, вѣроятно, пройдетъ. Для него лѣсъ — какъ своя изба. Онъ найдетъ пищу тамъ, гдѣ я погибъ бы отъ голода, онъ пройдетъ по мѣстамъ, въ которыхъ я бы запутался безвыходно и безнадежно... Своимъ урокомъ джіу-джитсу я, конечно, сталъ соучастникомъ убійства какого-нибудь зазѣвавшагося чекиста: едва-ли чекистъ этотъ имѣетъ шансы уйти живьемъ изъ дубовыхъ лапъ Акульшина... Но жизнь этого чекиста меня ни въ какой степени не интересовала. Мнѣ самому надо бы подумать объ оружіи для побѣга... И, кромѣ того, Акульшинъ — свой братъ, товарищъ по родинѣ и по несчастью. Нѣтъ, жизнь чекиста меня не интересовала.

Акульшинъ тяжело поднялся:

— Ну, а пока тамъ до хорошей жизни — поѣдемъ г..... возить...

Да, до "хорошей жизни" его еще много остается...

 

"КЛАССОВАЯ БОРЬБА"

Какъ-то мы съ Акульшинымъ выгружали нашу добычку въ лѣсу, верстахъ въ двухъ отъ Медгоры. Всѣ эти дни съ сѣверо-востока дулъ тяжелый морозный вѣтеръ, но сейчасъ этотъ вѣтеръ превращался въ бурю. Сосны гнулись и скрипѣли, тучи снѣжной пыли засыпали дорогу и лѣсъ. Акульшинъ сталъ торопиться.

Только что успѣли мы разгрузить наши сани, какъ по лѣсу, приближаясь къ намъ, прошелъ низкій и тревожный гулъ: шла пурга. Въ нѣсколько минуть и лѣсъ, и дорога исчезли въ хаосѣ мятели. Мы почти ощупью, согнувшись въ три погибели, стали пробираться въ Медгору. На открытыхъ мѣстахъ вѣтеръ почти сбивалъ съ ногъ. Шагахъ въ десяти уже не было видно ничего. Безъ Акульшина я запутался бы и замерзъ. Но онъ шелъ увѣренно, ведя на поводу тревожно фыркавшую и упиравшуюся лошаденку, то нащупывая ногой заносимую снѣгомъ колею дороги, то оріентируясь, ужъ Богъ его знаетъ, какимъ лѣснымъ чутьемъ.

До Медгоры мы брели почти часъ. Я промерзъ насквозь. Акульшинъ все время оглядывался на меня: "уши-то, уши потрите"... Посовѣтовалъ сѣсть на сани: все равно въ такой пургѣ никто не увидитъ, но я чувствовалъ, что если я усядусь, то замерзну окончательно. Наконецъ, мы уперлись въ обрывистый берегъ рѣчушки Кумсы, огибавшей территорію управленческаго городка. Отсюда до третьяго лагпункта оставалось версты четыре. О дальнѣйшей работѣ нечего было, конечно, и думать... Но и четыре версты до третьяго лагпункта — я, пожалуй, не пройду.

Я предложилъ намъ обоимъ завернуть въ кабинку монтеровъ. Акульшинъ сталъ отказываться: "а коня-то я куда дѣну?" Но у кабинки стоялъ маленькій почти пустой дровяной сарайчикъ, куда можно было поставить коня. Подошли къ кабинкѣ.

— Вы ужъ безъ меня не заходите, подержите, я съ конемъ справлюсь... Одному, незнакомому, заходить какъ-то неподходяще.

Я сталъ ждать. Акульшинъ распрягъ свою лошаденку, завелъ ее въ сарай, старательно вытеръ ее клочкомъ сѣна, накрылъ какой-то дерюгой: я стоялъ, все больше замерзая и злясь на Акульшина за его возню съ лошаденкой. А лошаденка ласково ловила губами его грязный и рваный рукавъ. Акульшинъ сталъ засыпать ей сѣно, а я примирился со своей участью и думалъ о томъ, что вотъ для Акульшина эта лагерная кляча — не "живой инвентарь" и не просто "тягловая сила", а живое существо, помощница его трудовой мужицкой жизни... Ну какъ же Акульшину не становиться кулакомъ? Ну какъ же Акульшину не становиться бѣльмомъ въ глазу любого совхоза, колхоза и прочихъ предпріятій соціалистическаго типа?...

Въ кабинкѣ я, къ своему удивленію, обнаружилъ Юру — онъ удралъ со своего техникума, гдѣ онъ промышлялъ по плотницкой части. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ Пиголица, и слышались разговоры о тангенсахъ и котангенсахъ. Акульшинъ истово поздоровался съ Юрой и Пиголицей, попросилъ разрѣшенія погрѣться и сразу направился къ печкѣ. Я протеръ очки и обнаружилъ, что, кромѣ Пиголицы и Юры, въ кабинкѣ больше не было никого. Пиголица конфузливо сталъ собирать со стола какія-то бумаги. Юра сказалъ:

— Постой, Саша, не убирай. Мы сейчасъ мобилизнемъ старшее поколѣніе. Ватикъ, мы тутъ съ тригонометрій возимся, требуется твоя консультація...

На мою консультацію расчитывать было трудно. За четверть вѣка, прошедшихъ со времени моего экстерничанія на аттестатъ зрѣлости, у меня ни разу не возникла необходимость обращаться къ тригонометріи, и тангенсы изъ моей головы вывѣтрились, повидимому, окончательно: было не до тангенсовъ. Юра же математику проходилъ въ германской школѣ и въ нѣмецкихъ терминахъ. Произошла нѣкоторая путаница въ терминахъ. Путаницу эту мы кое-какъ расшифровали. Пиголица поблагодарилъ меня:

— А Юра-то взялъ надо мною, такъ сказать, шефство по части математики, — конфузливо объяснилъ онъ, — наши-то старички — тоже зубрятъ, да и сами-то не больно много понимаютъ...

Акульшинъ повернулся отъ печки къ намъ:

— Вотъ это, ребята, — дѣло, что хоть въ лагерѣ — а все же учитесь. Образованность — большое дѣло, охъ, большое. Съ образованіемъ — не пропадешь.

Я вспомнилъ объ Авдѣевѣ и высказалъ свое сомнѣніе. Юра сказалъ:

— Вы, знаете что — вы намъ пока не мѣшайте, а то времени у Саши мало...

Акульшинъ снова отвернулся къ своей печкѣ, а я сталъ ковыряться на книжной полкѣ кабинки. Тутъ было нѣсколько популярныхъ руководствъ по электротехникѣ и математикѣ, какой-то толстый томъ сопротивленія матеріаловъ, полъ десятка неразрѣзанныхъ брошюръ пятилѣтняго характера, Гладковскій "Цементъ", два тома "Войны и Мира", мелкіе остатки второго тома "Братьевъ Карамазовыхъ", экономическая географія Россіи и "Фрегатъ Паллада". Я, конечно, взялъ "Фрегатъ Палладу". Уютно ѣхалъ и уютно писалъ старикъ. За всѣми бурями житейскихъ и прочихъ морей у него всегда оставалось: Россія, въ Россіи — Петербургъ, и въ Петербургѣ — домъ, все это налаженное, твердое и все это — свое... Свой очагъ — и личный и національный, — въ который онъ могъ вернуться въ любой моментъ своей жизни. А куда вернуться намъ, русскимъ, нынѣ пребывающимъ и по эту, и по ту сторону "историческаго рубежа двухъ міровъ"?.. Мы бездомны и здѣсь, и тамъ — но только тамъ это ощущеніе бездомности безмѣрно острѣе... Здѣсь — у меня тоже нѣтъ родины, но здѣсь есть, по крайней мѣрѣ, ощущеніе своего дома, изъ котораго — если я не украду и не зарѣжу, меня никто ни въ одиночку, ни на тотъ свѣтъ не пошлетъ. Тамъ — нѣтъ ни родины, ни дома. Тамъ совсѣмъ заячья бездомность. На ночь прикурнулъ, день — какъ-то извернулся — и опять навостренныя уши: какъ бы не мобилизнули, не посадили, не уморили голодомъ и меня самого, и близкихъ моихъ. Какъ бы не отобрали жилплощади, логовища моего, не послали Юру на хлѣбозаготовки подъ "кулацкій" обрѣзъ, не разстрѣляли Бориса за его скаутскіе грѣхи, не поперли бы жену на культработу среди горняковъ совѣтской концессіи на Шпицбергенѣ, не "припаяли" бы мнѣ самому "вредительства", "контръ-революцію" и чего-нибудь въ этомъ родѣ... Вотъ — жена: была мобилизована переводчицей въ иностранной рабочей делегаціи. Ѣздила, переводила — контроль, конечно, аховый. Делегація произносила рѣчи, потомъ уѣхала, а потомъ оказалось — среди нея былъ человѣкъ, знавшій русскій языкъ... И вернувшись на родину, ляпнулъ печатно о томъ, какъ это все переводилось... Жену вызвали въ соотвѣтствующее мѣсто, выпытывали, выспрашивали, сказали: "угу", "гмъ" и "посмотримъ еще"... Было нѣсколько совсѣмъ неуютныхъ недѣль... Совсѣмъ заячьихъ недѣль... Да, Гончарову и ѣздить, и жить было не въ примѣръ уютнѣе. Поэтому-то, вѣроятно, такъ замусоленъ и истрепанъ его томъ... И въ страницахъ — большая нехватка. Ну, все равно... Я полѣзъ на чью-то пустую нару, усмѣхаясь уже привычнымъ своимъ мыслямъ о бренности статистики....

___

...Въ эпоху служеніи своего въ ЦК ССТС (Центральный комитетъ профессіональнаго союза служащихъ) я, какъ было уже сказано, руководилъ спортомъ, который я знаю и люблю. Потомъ мнѣ навязали шахматы, которыхъ я не знаю и терпѣть не могу, — завѣдывалъ шахматами. Потомъ, въ качествѣ наиболѣе грамотнаго человѣка въ ЦК, я получилъ въ свое завѣдываніе библіотечное дѣло: около семисотъ стаціонарныхъ и около двухъ тысячъ передвижныхъ библіотекъ. Я этого дѣла не зналъ, но это дѣло было очень интересно... Въ числѣ прочихъ мѣропріятій мы проводили и статистическія обслѣдованія читаемости различныхъ авторовъ.

Всякая совѣтская статистика — это нѣкое жизненное, выраженное въ цифрахъ, явленіе, однако, исковерканное до полной неузнаваемости различными "заданіями". Иногда изъ-подъ этихъ заданій — явленіе можно вытащить, иногда оно уже задавлено окончательно. По нашей статистикѣ выходило: на первомъ мѣстѣ — политическая литература, на второмъ — англосаксы, на третьемъ — Толстой и Горькій, дальше шли совѣтскіе авторы и послѣ нихъ — остальные русскіе классики. Я, для собственнаго потребленія, сталъ очищать статистику отъ всякихъ "заданій", но все же оставался огромный пробѣлъ между тѣмъ, что я видалъ въ жизни, и тѣмъ, что показывали мною же очищенныя цифры. Потомъ, послѣ бесѣдъ съ библіотекаршами и собственныхъ размышленій, тайна была болѣе или менѣе разгадана: совѣтскій читатель, получившій изъ библіотеки томъ Достоевскаго или Гончарова, не имѣетъ никакихъ шансовъ этого тома не спереть. Такъ бывало и со мной, но я считалъ, что это только индивидуальное явленіе:

Придетъ нѣкая Марья Ивановна и увидитъ на столѣ, скажемъ, "Братьевъ Карамазовыхъ":

— И. Л., голубчикъ, ну, только на два дня, ей, Богу, только на два дня, вы все равно заняты... Ну, что вы въ самомъ дѣлѣ — я вѣдь культурный человѣкъ! Послѣзавтра вечеромъ обязательно принесу...

Дней черезъ пять приходите къ Марьѣ Ивановнѣ...

— Вы ужъ, И. Л., извините, ради Бога... тутъ заходилъ Ваня Ивановъ... Очень просилъ... — Ну, знаете, неудобно все-таки не дать: наша молодежь такъ мало знакома съ классиками... Нѣтъ, нѣтъ, вы ужъ не безпокойтесь, онъ обязательно вернетъ, я сама схожу и возьму...

Еще черезъ недѣлю вы идете къ Ванѣ Иванову. Ваня встрѣчаетъ васъ нѣсколько шумно:

— Я уже знаю, вы за Достоевскимъ... Какъ же, прочелъ... Очень здорово... Эти старички — умѣли, сукины дѣти, писать... Но, скажите, чего этотъ старецъ...

Когда, послѣ нѣкоторой литературной дискуссіи, вы ухитряетесь вернуться къ судьбѣ книги, то выясняется, что книги уже нѣтъ: ее читаетъ какая-то Маруся.

— Ну, знаете, что я за буржуй такой, чтобы не дать дѣвочкѣ книги? Что съѣстъ она ее? Книги — для того, чтобы читать... Въ библіотекѣ? Чорта съ два получишь что-нибудь путное въ библіотекѣ. Ничего, прочтетъ и вернетъ. Я вамъ самъ принесу.

Словомъ, вы идете каяться въ библіотеку, платите рубля три штрафа, книга исчезаетъ изъ каталога и начинается ея интенсивное хожденіе по рукамъ. Черезъ годъ зачитанный у васъ томъ окажется гдѣ-нибудь на стройкѣ Игарскаго порта или на хлопковыхъ поляхъ Узбекистана. Но ни вы, ни тѣмъ паче библіотека, этого тома больше не увидите... И ни въ какую статистику эта "читаемость" не попадетъ...

Такъ, болѣе или менѣе мирно, въ совѣтской странѣ существуютъ двѣ системы духовнаго питанія массъ: съ одной стороны — мощная сѣть профсоюзныхъ библіотекъ, гдѣ спеціально натасканныя и отвѣтственныя за наличіе совѣтскаго спроса библіотекарши втолковываютъ какимъ-нибудь заводскимъ парнямъ:

— А вы "Гидроцентрали" еще не читали? Ну, какъ же такъ! Обязательно возьмите! Замѣчательная книга, изумительная книга!

Съ другой стороны:

а) классики, которыхъ "рвутъ изъ рукъ", къ которымъ власть относится весьма снисходительно, новѣе же не переиздаетъ: бумаги нѣтъ. Въ послѣднее время не взлюбили Салтыкова-Щедрина: очень ужъ для современнаго фельетона годится.

б) рядъ совѣтскихъ писателей, которые и существуютъ, и какъ бы не существуютъ. Изъ библіотекъ изъять весь Есенинъ, почти весь Эренбургъ (даромъ, что теперь такъ старается), почти весь Пильнякъ, "Улялаевщина" и "Пушторгъ" Сельвинскаго, "12 стульевъ" и "Золотой теленокъ" Ильфа и Петрова — и многое еще въ томъ же родѣ. Оно, конечно, нужно же имѣть и свою лирику, и свою сатиру — иначе гдѣ же золотой сталинскій вѣкъ литературы? Но массъ сюда лучше не пускать.

в) подпольная литература, ходящая по рукамъ въ гектографированныхъ спискахъ: еще почти никому неизвѣстные будущіе русскіе классики, вродѣ Крыжановскаго (не члена ЦК партіи), исписывающіе "для души" сотни печатныхъ листовъ, или Сельвинскаго, пишущаго, какъ часто дѣлывалъ и авторъ этихъ строкъ, одной рукой (правой) для души и другой рукой (лѣвой) для хлѣба халтурнаго, который, увы, нуженъ все-таки "днесь"... Нелегальные кружки читателей, которые, рискуя мѣстами весьма отдаленными, складываются по трешкѣ, покупаютъ, вынюхиваютъ, выискиваютъ все, лишенное оффиціальнаго штампа... И многое другое.

Ясное, опредѣленное мѣсто занимаетъ политическая литература. Она печатается милліонными тиражами и въ любой библіотекѣ губернскаго масштаба она валяется вагонами (буквально вагонами) неразрѣзанной бумажной макулатуры и губитъ бюджеты библіотекъ.

А какъ же со статистикой?

А со статистикой вотъ какъ:

Всякая библіотекарша служебно заинтересована въ томъ, чтобы показать наивысшій процентъ читаемости политической и вообще совѣтской литературы. Всякій инструкторъ центральнаго комитета, вотъ вродѣ меня, заинтересованъ въ томъ, чтобы по своей линіи продемонстрировать наиболѣе совѣтскую постановку библіотечнаго дѣла. Всякій профессіональный союзъ заинтересованъ въ томъ, чтобы показать ЦК партіи, что у него культурно-просвѣтительная работа поставлена "по сталински".

Слѣдовательно: а) библіотекарша вретъ, б) я вру, в) профсоюзъ вретъ. Врутъ еще и многія другія "промежуточныя звенья". И я, и библіотекарша, и ЦК союза, и промежуточныя звенья все это отлично понимаемъ: невысказанная, но полная договоренность... И въ результатѣ — получается, извините за выраженіе, статистика... По совершенно такой же схемѣ получается статистика колхозныхъ посѣвовъ, добычи угля, ремонта тракторовъ... Нѣтъ, статистикой меня теперь не проймешь.

 

ЗУБАМИ — ГРАНИТЪ НАУКИ

Отъ Гончарова меня оторвалъ Юра: снова понадобилось мое математическое вмѣшательство. Стали разбираться. Выяснилось, что, насѣдая на тригонометрію, Пиголица имѣлъ весьма неясное представленіе объ основахъ алгебры и геометріи, тангенсы цѣплялись за логарифмы, логарифмы за степени, и вообще было непонятно, почему доброе русское "х" именуется иксомъ. Кое-какія формулы были вызубрены на зубокъ, но между ними оказались провалы, разрывъ всякой логической связи между предыдущимъ и послѣдующимъ: то, что на совѣтскомъ языкѣ именуется "абсолютной неувязкой". Попытались "увязать". По этому поводу я не безъ нѣкотораго удовольствія убѣдился, что какъ ни прочно забыта моя гимназическая математика — я имѣю возможность возстановить логическимъ путемъ очень многое, почти все. Въ назиданіе Пиголицѣ — а, кстати, и Юрѣ — я сказалъ нѣсколько вдумчивыхъ словъ о необходимости систематической учебы: вотъ-де училъ это двадцать пять лѣтъ тому назадъ и никогда не вспоминалъ, а когда пришлось — вспомнилъ... Къ моему назиданію Пиголица отнесся раздражительно:

— Ну, и чего вы мнѣ объ этомъ разсказываете — будто я самъ не знаю... Вамъ хорошо было учиться, никуда васъ не гоняли, сидѣли и зубрили... А тутъ мотаешься, какъ навозъ въ проруби... И работа на производствѣ, и комсомольская нагрузка, и профсоюзная нагрузка, и всякіе субботники... Чтобы учиться — зубами время вырывать надо. Мѣсяцъ поучишься — потомъ попрутъ куда-нибудь на село — начинай сначала... Да еще и жрать нечего... Нѣтъ, ужъ вы мнѣ насчетъ стараго режима — оставьте...

Я отвѣтилъ, что хлѣбъ свой я зарабатывалъ съ пятнадцати лѣтъ, экзаменъ на аттестатъ зрѣлости сдалъ экстерномъ, въ университетѣ учился на собственныя деньги и что такихъ, какъ я, было сколько угодно. Пиголица отнесся къ моему сообщенію съ нескрываемымъ недовѣріемъ, но спорить не сталъ:

— Теперь стараго режима нѣту — такъ можно про него что угодно говорить... Правящимъ классамъ, конечно, очень неплохо жилось, я и не говорю, зато трудящійся народъ...

Акульшинъ угрюмо кашлянулъ.

— Трудящійся народъ, — сказалъ онъ, не отрывая глазъ отъ печки, — трудящійся народъ по лагерямъ не сидѣлъ и съ голодухи не дохъ... А ходъ былъ — куда хочешь: хочешь — на заводъ, хочешь — въ университетъ...

— Такъ ты мнѣ еще скажешь, что крестьянскому парню можно было въ университетъ идти?

— Скажу... И не то еще скажу... А куда теперь крестьянскому парню податься, когда ему ѣсть нечего? Въ колхозъ?

— А почему же не въ колхозъ?

— А такіе, какъ ты, будутъ командовать, — презрительно спросилъ Акульшинъ и, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ о давно наболѣвшемъ: — на дуракахъ власть держится; понабрали дураковъ, лодырей, пропойцъ — вотъ и командуютъ: пятнадцать лѣтъ изъ голодухи вылѣзть не можемъ.

— Изъ голодухи? Ты думаешь, городской рабочій не голодаетъ? А кто эту голодуху устроилъ? Саботируютъ, сволочи, скотъ рѣжутъ, кулачье...

— Кулачье?... — Усы Акульшина встали дыбомъ. — Кулачье? Это кулачье-то Россію разорило? А? Кулачье, а не товарищи-то ваши съ револьверами и лагерями? Кулачье? Ахъ, ты, сукинъ ты сынъ, соплякъ. — Акульшинъ запнулся, какъ бы не находя словъ для выраженія своей ярости. — Ахъ, ты, сукинъ сынъ, выдвиженецъ...

Выдвиженца Пиголица вынести не смогъ.

— А вы, папаша, — сказалъ онъ ледянымъ тономъ, — если пришли грѣться, такъ грѣйтесь, а то за выдвиженца можно и по мордѣ получить.

Акульшинъ грузно поднялся съ табуретки.

— Это — ты-то... по мордѣ... — и сдѣлалъ шагъ впередъ.

Вскочилъ и Пиголица. Въ лицѣ Акульшина была неутолимая ненависть ко всякаго рода активистамъ, а въ Пиголицѣ онъ не безъ нѣкотораго основанія чувствовалъ нѣчто активистское. Выдвиженецъ же окончательно вывелъ Пиголицу изъ его и безъ того весьма неустойчиваго нервнаго раздраженія. Терминъ "выдвиженецъ" звучитъ въ неоффиціальной Россіи чѣмъ-то глубоко издѣвательскимъ и по убойности своей превосходитъ самый оглушительный матъ. Запахло дракой. Юра тоже вскочилъ.

— Да бросьте вы, ребята, — началъ было онъ... Однако, моментъ для мирныхъ переговоровъ оказался неподходящимъ. Акульшинъ вѣжливо отстранилъ Юру, какъ-то странно исподлобья уставился въ Пиголицу и вдругъ схватилъ его за горло. Я, проклиная свои давешнія уроки джіу-джитсу, ринулся на постъ миротворца. Но въ этотъ моментъ дверь кабинки раскрылась и оттуда, какъ deus ex machina, появились Ленчикъ и Середа. На все происходившее Ленчикъ реагировалъ довольно неожиданно.

— Ура, — заоралъ онъ. — Потасовочка? Рабоче-крестьянская смычка? Вотъ это я люблю... Вдарь его, папаша, по заду... Покажи ему, папаша...

Середа отнесся ко всему этому съ менѣе зрѣлищной точки зрѣнія.

— Эй, хозяинъ, пришелъ въ чужой домъ, такъ рукамъ воли не давай. Пусти руку. Въ чемъ тутъ дѣло?

Къ этому моменту я уже вѣжливо обжималъ Акульшина за талію. Акульшинъ отпустилъ руку и стоялъ, тяжело сопя и не сводя съ Пиголицы взгляда, исполненнаго ненависти. Пиголица стоялъ, задыхаясь, съ перекошеннымъ лицомъ...

— Та-акъ, — протянулъ онъ... — Цѣльной, значитъ, бандой собрались... Та-акъ.

Никакой "цѣльной банды", конечно, и въ поминѣ не было — наоборотъ, въ сущности, всѣ стали на его, Пиголицы, защиту. Но подъ бандой Пиголица разумѣлъ, видимо, весь "старый міръ", который онъ когда-то былъ призванъ "разрушить"; да и едва-ли Пиголица находился въ особенно вмѣняемомъ состояніи.

— Та-акъ, — продолжалъ онъ, — по старому режиму, значитъ, дѣйствуете...

— При старомъ режимѣ, дорогая моя пташечка Пиголица, — снова затараторилъ Ленчикъ, — ни въ какомъ лагерѣ ты бы не сидѣлъ, а уважаемый покойничекъ, папаша твой то-есть, просто загнулъ бы тебѣ въ свое время салазки, да всыпалъ бы тебѣ, сколько полагается.

"Салазки" добили Пиголицу окончательно. Онъ осѣкся и стремительно ринулся къ полочкѣ съ инструментами и дрожащими руками сталъ вытаскивать оттуда какое-то зубило. "Ахъ, такъ салазки, я вамъ покажу салазки". Юра протиснулся какъ-то между нимъ и полкой и дружественно обхватилъ парня за плечи...

— Да, брось ты, Сашка, брось, не видишь что-ли, что ребята просто дурака валяютъ, разыгрываютъ тебя...

— Ага, разыгрываютъ, вотъ я имъ покажу розыгрышъ...

Зубило было уже въ рукахъ Пиголицы. На помощь Юрѣ бросились Середа и я...

— Разыгрываютъ... Осточертѣли мнѣ эти розыгрыши. Всякая сволочь въ носъ тыкаетъ: дуракъ, выдвиженецъ, грабитель... Что, грабилъ я тебя? — вдругъ яростно обернулся онъ къ Акульшину.

— А что, не грабилъ?

— Послушай, Саша, — нѣсколько неудачно вмѣшался Юра, — вѣдь и въ самомъ дѣлѣ грабилъ. На хлѣбозаготовки вѣдь ѣздилъ?

Теперь ярость Пиголицы обрушилась на Юру.

— И ты — тоже. Ахъ, ты, сволочь, а тебя пошлютъ, такъ ты не поѣдешь. А ты на какомъ хлѣбѣ въ Берлинѣ учился? Не на томъ, что я на заготовкахъ грабилъ?

Замѣчаніе Пиголицы могло быть вѣрно въ прямомъ смыслѣ и оно безусловно было вѣрно въ переносномъ. Юра сконфузился.

— Я не про себя говорю. Но вѣдь Акульшину-то отъ этого не легче, что ты — не самъ, а тебя посылали.

— Стойте ребята, — сурово сказалъ Середа, — стойте. А ты, папашка, послушай: я тебя знаю. Ты въ третьей плотницкой бригадѣ работалъ?

— Ну, работалъ, — какъ-то подозрительно отвѣтилъ Акульшинъ.

— Новое зданіе ШИЗО строилъ?

— Строилъ.

— Заставляли?

— А что, я по своей волѣ здѣсь?

— Такъ какая разница: этого паренька заставляли грабить тебя, а тебя заставляли строить тюрьму, въ которой этотъ паренекъ сидѣть, можетъ, будетъ? Что, своей волей мы тутъ всѣ сидимъ? Тьфу, — свирѣпо сплюнулъ Середа, — вотъ, мать вашу... сволочи, сукины дѣти... Семнадцать лѣтъ Пиголицу мужикомъ по затылку бьютъ, а Пиголицей изъ мужика кишки вытягиваютъ... Такъ еще не хватало, чтобы вы для полнаго комплекта удовольствія еще другъ другу въ горло и по своей волѣ цѣплялись.. Ну, и дубина народъ, прости Господи. Замѣсто того, чтобы раскумекать, кто и кѣмъ васъ лупитъ — не нашли другого разговору, какъ другъ другу морды бить... А тебѣ, хозяинъ, — стыдно, старый ты мужикъ, тебѣ ужъ давно бы пора понять.

— Давно понялъ, — сумрачно сказалъ Акульшинъ.

— Такъ чего же ты въ Пиголицу вцѣпился?

— А ты видалъ, что по деревнямъ твои Пиголицы дѣлаютъ?

— Видалъ. Такъ что, онъ по своей волѣ?

— Эхъ ребята, — снова затараторилъ Ленчикъ, — не по своей волѣ воробей навозъ клюетъ... Конечно, ежели потасовочка по хорошему отъ добраго сердца, отчего же и кулаки не почесать... а всамдѣлишно за горло цѣпляться никакого расчету нѣтъ.

Юра за это время что-то потихоньку втолковывалъ Пиголицѣ.

— Ну и хрѣнъ съ ними, — вдругъ сказалъ тотъ. — Сами же, сволочи, все это устроили, а теперь мнѣ въ носъ тычутъ. Что — я революцію подымалъ? Я совѣтскую власть устраивалъ? А теперь, какъ вы устроили, такъ гдѣ я буду жить? Что я въ Америку поѣду? Хорошо этому, — Пиголица кивнулъ на Юру, — онъ всякіе тамъ языки знаетъ, а я куда дѣнусь? Если вамъ всѣмъ про старый режимъ повѣрить, такъ выходитъ, просто съ жиру бѣсились, революціи вамъ только не хватало... А я за кооперативный кусокъ хлѣба, какъ сукинъ сынъ, работать долженъ. А мнѣ, чтобы учиться, такъ послѣднее здоровье отдать нужно, — въ голосѣ Пиголицы зазвучали нотки истерики... — Ты что меня, сволочь, за глотку берешь, — повернулся онъ къ Акульшину, — ты что меня за грудь давишь? Ты, сукинъ сынъ, не на пайковомъ хлѣбѣ росъ, такъ ты меня, какъ муху, задушить можешь. Ну и души, мать твою... души... — Пиголица судорожно сталъ разстегивать воротникъ своей рубашки, застегнутой не пуговицами, а веревочками... — Нате, бейте, душите, что я дуракъ, что я выдвиженецъ, что у меня силъ нѣту, — нате, душите...

Юра дружественно обнялъ Пиголицу и говорилъ ему какія-то довольно безсмысленныя слова: да брось ты, Саша, да ну ихъ всѣхъ къ чертовой матери: не понимаютъ, когда можно шутить — и что-то въ этомъ родѣ. Середа сурово сказалъ Акульшину:

— А ты бы, хозяинъ, подумать долженъ, можетъ, и сынъ твой гдѣ-нибудь тоже такъ болтается... Ты, вотъ, хоть молодость видалъ, а они — что? Что они видали? Развѣ отъ хорошей жизни на хлѣбозаготовки перли? Развѣ ты такимъ въ двадцать лѣтъ не былъ? Сидѣлъ ты въ лагерѣ? Помочь парню надо, а не за глотку его хватать.

— Помочь? — презрительно усмѣхнулся Пиголица. — Помочь? Много вы тутъ мнѣ помогли?..

— Не трепись, Саша, зря... Конечно, иногда, можетъ, очень ужъ круто заворачивали, а все же вотъ подцѣпилъ же тебя Мухинъ, и живешь ты не въ баракѣ, а въ кабинкѣ, и учимъ мы тебя ремеслу, и вотъ Юра съ тобою математикой занимается, и вотъ товарищъ Солоневичъ о писателяхъ разсказываетъ... Значитъ — хотѣли помочь...

— Не надо мнѣ такой помощи, — сумрачно, но уже тише сказалъ Пиголица.

Акульшинъ вдругъ схватился за шапку и направился къ двери:

— Тутъ одна только помощь: за топоръ — и въ лѣсъ.

— Постой, папашка, куда ты? — вскочилъ Ленчикъ, но Акульшина уже не было. — Вотъ совсѣмъ послѣзала публика съ мозговъ, ахъ, ты Господи, такая пурга... — Ленчикъ схватилъ свою шапку и выбѣжалъ во дворъ. Мы остались втроемъ. Пиголица въ изнеможеніи сѣлъ на лавку.

— А, ну чего къ.... Тутъ все равно никуда не вылѣзешь, все равно пропадать. Не учись — съ голоду дохнуть будешь, учись — такъ все равно здоровья не хватитъ... Тутъ только одно есть: чѣмъ на старое оглядываться — лучше ужъ впередъ смотрѣть: можетъ быть, что-нибудь и выйдетъ. Вотъ — пятилѣтка...

Пиголица запнулся: о пятилѣткѣ говорить не стоило...

— Какъ-нибудь выберемся, — оптимистически сказалъ Юра.

— Да ты-то выберешься. Тебѣ — что. Образованіе имѣешь, парень здоровый, отецъ у тебя есть... Мнѣ, братъ, труднѣе.

— Такъ ты, Саша, не ершись, когда тебѣ опытные люди говорятъ. Не лѣзь въ бутылку со своимъ коммунизмомъ. Изворачивайся...

Пиголица въ упоръ уставился на Середу.

— Изворачиваться, а куда мнѣ прикажете изворачиваться? — Потомъ Пиголица повернулся ко мнѣ и повторилъ свой вопросъ: — Ну, куда?

Мнѣ съ какой-то небывалой до того времени остротой представилась вся жизнь Пиголицы... Для него совѣтскій строй со всѣми его украшеніями — единственно знакомая ему соціальная среда. Другой среды онъ не знаетъ. Юрины разсказы о Германіи 1927-1930 года оставили въ немъ только спутанность мыслей, спутанность, отъ которой онъ инстинктивно стремился отдѣлаться самымъ простымъ путемъ — путемъ отрицанія. Для него совѣтскій строй есть исторически данный строй, и Пиголица, какъ большинство всякихъ живыхъ существъ, хочетъ приспособиться къ средѣ, изъ которой у него выхода нѣтъ. Да, мнѣ хорошо говорить о старомъ строѣ и критиковать совѣтскій! Совѣтскій для меня всегда былъ, есть и будетъ чужимъ строемъ, "плѣномъ у обезьянъ", я отсюда все равно сбѣгу, рано или поздно сбѣгу, сбѣгу цѣной любого риска. Но куда идти Пиголицѣ? Или, во всякомъ случаѣ, куда ему идти, пока милліоны Пиголицъ и Акульшиныхъ не осознали силы организаціи единства?

Я сталъ разбирать нѣкоторыя — примѣнительно къ Пиголицѣ — теоріи учебы, изворачиванія и устройства. Середа одобрительно поддакивалъ. Это были приспособленческія теоріи — ничего другого я Пиголицѣ предложить не могъ. Пиголица слушалъ мрачно, ковыряя зубиломъ столъ. Не было видно — согласенъ ли онъ со мною и съ Середой, или не согласенъ.

Въ кабинку вошли Ленчикъ съ Акульшинымъ...

— Ну вотъ, — весело сказалъ Ленчикъ, — уговорилъ папашку. Ахъ, ты, Господи...

Акульшинъ потоптался.

— Ты ужъ, парнишка, не серчай... Жизнь такая, что хоть себѣ самому въ глотку цѣпляйся.

Пиголица устало пожалъ плечами.

— Ну, что-жъ, хозяинъ, — обратился Акульшинъ ко мнѣ, — домой что ли поѣдемъ. Такая тьма — никто не увидитъ...

Нужно было ѣхать — а то могли бы побѣгъ припаять. Я поднялся. Попрощались. Уходя, Акульшинъ снова потоптался у дверей и потомъ сказалъ:

— А ты, парнекъ, главное — учись. Образованіе — это... Учись...

— Да, ужъ тутъ — хоть кровь изъ носу... — угрюмо отвѣтилъ Пиголица... — Такъ ты, Юрка, завтра забѣжишь?

— Обязательно, — сказалъ Юра.

Мы вышли.