Сказание и страсть

 

I

Владимир вошел в княжескую палату тяжело и неспешно. Его лицо, измученное бессонницей, как будто припорошил снег. Легкий шелковый скарамангий (длинное парадное одеяние), изумрудно-зеленый, выделанный по оплечью и подолу бисером и золотыми нитями, словно мешал ему, потому что, садясь, он одернул это греческое одеяние с плохо скрываемым раздражением.

— Недобрые вести, великий князь, — сказал, подавшись вперед, воевода по имени Блуд.

Темное одеяние его было перехвачено широким поясом, а на поясе висел длинный, до пола, меч. Левая рука Блуда как бы приросла к рукояти меча, и сколько помнил Владимир, страшная эта рука расставалась с рукоятью лишь на пирах, когда Блуд впивался зубами в жареное мясо или прижимал к себе женщин.

Блуд еще подался вперед и сказал:

— Печенеги!

Владимир чуть было не застонал, но сумел сдержаться и только криво усмехнулся:

— Велики числом? Далеко продвинулись?

— Доносят, что реку Трубеж перешли, а грабят и жгут более, чем прежде, — быстро заговорил Тимофей, старейшина градский. — Будто множество собралось поганых и стали, как звери, — и стукнул тростью о каменный пол.

Владимир невольно посмотрел на то место, куда стукнул Тимофей, и вспомнил, как радовался, когда впервые вошел в эту палату, где закончили работу мастера. Пол белый, стены изукрашены росписью, в окнах цветные стекла из Корсуни — весь терем княжеский был не хуже, чем дворцы греков. И все тогда радовало глаз и веселило сердце.

Отчего же теперь томится душа? Отчего даже вражье нападение не обжигает кровь, не сжимает пальцы в кулак, как это всегда было раньше?

«Это хворь во мне», — подумал Владимир.

— Не впервой нам печенегов бить, — сказал он, стараясь придать словам привычную силу. — И на этот раз побьем, коли не будем мешкать.

— Нынче и ополчимся, ты только прикажи! — сразу же откликнулся Блуд, в последнее время боявшийся, как бы Владимир не заменил его кем-либо из тех, кто помоложе.

Вот они, рядом стоят, в затылок дышат — Ян по прозвищу Кожемяка, Александр, за храбрость отмеченный золотой гривной, варяг Рагнар. У каждого из них рука такая же страшная, как у Блуда. А может, еще страшней.

— Веди нас, князь, — твердым голосом сказал Кожемяка, прославивший себя как раз на реке Трубеж, в схватке с печенежским богатырем.

Владимир хотел встать и призвать к походу, но что-то стиснуло грудь, и на щеки его как будто упал пепел.

Борис, сын Владимира, быстро шагнул к отцу и протянул руку. Владимир схватил ее. Рядом стоял митрополит Иоанн. У него, как и у Бориса, в глазах вспыхнул неподдельный страх.

Борис чувствовал, что отец держит его руку цепко, сдавливая ее все сильнее. Пепел на щеках постепенно исчезал. Владимир встал, и глаза его сузились.

— Ты, Борис, поведешь дружину, — сказал он, как бы выталкивая из себя слова. — А ты, Блуд, будешь рядом, и меч твой будет Борису защитой. И вы, други мои, не посрамите князя своего и землю Русскую!

— С нами Спаситель, — митрополит перекрестил Бориса, а сам не сводил глаз с Владимира и видел капли пота на лбу князя, которые выступили из-под парчовой шапки с бобровой опушкой.

— И мы ополчимся, — сказал Тимофей. — Хочешь — тысячу воинов выставим, хочешь — две.

— Пусть две дружины градские будут, — сказал Владимир. — Одну под свое крыло возьмешь ты, Кожемяка, вторую — ты, Александр. А когда час сечи придет, ты, Рагнар, своих варягов поставишь.

Рагнар, гордившийся тем, что Владимир всегда ставил варягов на самом главном месте битвы, улыбнулся, довольный.

— Варяги тебе приносили победу, — сказал он, — и теперь принесут.

Его светлые волосы опускались на плечи, безбородое лицо было покрыто легким загаром, глаза голубые, будто промытые холодной северной водой. Ни за что не поверишь, что этот статный, узкий в талии и не столь широкий в плечах воин может ударом меча разрубить врага до седла. Но Владимир своими глазами видел, как Рагнар делает это — и не только в начале битвы.

— Перед походом помолимся! — сказал митрополит.

Владимир кивнул и первым пошел вперед.

— Отец, — хотел остановить его Борис, но Владимир поднял руку и направился к двери, которая вела на галерею терема.

Оттуда спускалась лестница на княжий двор, и по ней Владимир шел, уже не опираясь на руку Бориса, а твердо, и щурился, глядя на яркое летнее солнце.

От княжеского терема к храму они прошли через площадь, где раньше было требище (древний славяно-русский жертвенный алтарь языческих обрядов в виде возвышенности, постамента или камня) и стояли идолища, и главный среди них — Перун с серебряной головой и золотыми усами. Теперь стоят мраморные колонны и на них греческие статуи, и четверка медных коней, которой правит воин, чем-то похожий на Рагнара. Солнце золотит его сильное тело, вспыхивает на крупах коней, и они, как живые, летят вперед.

Все эти статуи Владимир привез в Киев из Корсуни, привез и мастеров, которые вместе с русскими сложили белый храм — вот он стоит, прекрасный и высокий.

Биричи (глашатаи) уже скакали по Киеву, и их зычные голоса раздавались и на Горе, и на окраинах города, где жил ремесленный люд. В это время Владимир опускался в храме на колени, а церковный служка подкладывал под них бархатную подушечку.

Службу начал митрополит, и его густой голос то нежно обволакивал душу, то мучил ее, взлетая под самый купол. Слова, которые раньше не понимал Владимир, теперь были понятны все, но не успокаивали, а томили сердце.

Рядом стоял Борис, и его тонкий нежный профиль Владимир видел боковым зрением. Видел волнистые волосы, усы и бородку с золотистым отливом, прямой нос и мягкий очерк губ — как у матери.

«Господи, спаси и защити его, — молился Владимир, — кто, как не он, должен быть угоден Тебе? Господи, ты знаешь, я многогрешен, но если что-то сделал по слову и завету Твоему, то воздай мне — защити Бориса. Забираешь меня из мира этого — я не ропщу, значит, пришел мой час. Но вот не будет меня, и станут терзать Бориса и на сече злой, и в доме моем, ибо будут искать стола моего. Укрепи его, дай ему силу. Посмотри, как он хорош и лицом, и душою. Дай ему силы устоять против печенегов, торков, варягов, поляков, греков. Ведь как узнают они, что меня нет, сразу станут испытывать, силен ли русский князь. Дай ему силы устоять и против братьев, ибо они страшны не меньше. Не допусти, чтобы они подняли мечи друг на друга!»

Владимир повернулся к сыну и увидел его темные глаза.

«Что?» — прошептали губы Бориса, и Владимир опять нашел ладонь сына и крепко сжал ее.

Рядом, в боковом приделе, под мраморной плитой покоилась Анна, и всякий раз, приходя в храм, Владимир думал о ней.

Сначала он искал ее руки как греческой царевны, но кесари Василий и Константин отвергли притязания варвара. Тогда он сокрушил Корсунь — Херсонес, как называли этот город греки. Теперь Владимир не просил, а требовал, чтобы кесари отдали ему Анну. Взамен он обещал принять веру греческую, вернуть Корсунь и защитить Царьград от всех, кто посмеет напасть с востока.

И Багрянородные прислали свою сестру Анну, неземное создание, Порфирогениту — рожденную в Порфире, в том самом дворцовом зале, где появляются на свет не люди, а цари и царицы, наперсники Божьи. Так объясняли патрикии (один из титулов служилой знати), прибывшие с Анной, от которых шел запах цветов; так объяснял старший среди епископов, в белом, до пят, одеянии с черными крестами. От него пахло чем-то пряным, как и от его слов, а от Владимира пахло вином и победой. Он кивал, слушая епископа, а сам посматривал на Анну, одетую в шелка и бархат, на ее лицо — бледное, с пятнами румянца, с горящими черными глазами, в которых гордость была перемешана с любопытством и страхом. И радость будущей жизни с этой царевной волновала его и жгла.

Но уже тогда, в Корсуни, еще не остынув от опьянения победой, в сердце поселилось чувство, почти незнакомое ему. Женщин он знал без счета, женился пять раз, и что такое жизнь с новой женой, ему было хорошо известно. Женился он по-разному: и ослепленный желанием, переламывая яростное сопротивление, были и такие, кто шел за него с радостью, приходилось жениться и по необходимости. Но все они — и гречанка Мария, и княжна варяжская Олова, и полоцкая княжна Рогнеда, и богемская Мальфрида, и чешская Адиль, — все они не вызывали в нем тех чувств, которые вызвала еще в Корсуни Анна.

Он стоял перед ней, победоносный, хмельной, а сам был смущен, как отрок, которому предстоит первая брачная ночь. Наверное, это новая жизнь в новой вере смущала его сердце. Ему не жалко было отдать сотни наложниц и в Берестове, и в Вышгороде, отказаться от них навсегда; не жалко отдать женам с их детьми города — пусть живут там, он никогда не станет тревожить их. Но как жить только с одной женой по закону новой веры? А если Анна не полюбит его? Или он сам станет равнодушен к ней? Разве этого не бывало, когда проходил угар первых ночей?

Она стояла, тоненькая, как деревце, царственная и робкая, и он понимал, что перед ним стоит его судьба.

Анна, Анна, ты подарила то, чего не смогла ни одна женщина — ты подарила любовь столь же чистую, как светлое небо в первый весенний день!

Молебен закончился, и Владимир направился к выходу из храма. Он шел со свитой к терему по- прежнему неторопливо и торжественно, и знатные киевляне, завидев его, кланялись, а простой люд валился на колени.

Только в своей опочивальне он расслабился, лег, приказав позвать Анастаса, иерея Десятинной церкви. Анастас умеет выгонять хворь. Каждый вечер он натирает тело князя снадобьем, дает питье, и Владимиру дышится легче.

Анастас сухощав, быстр на ногу, длинная ряса не мешает его легкому, как бы скользящему шагу. В черных, чуть навыкате, глазах видна самоуверенность человека, познавшего тайну. Волосы у него длинные, но сильно поредели, борода курчавится, как и прежде, но в ней обильна седина. Уже 27 лет прошло с той поры, когда Владимир привез из Корсуни этого многоопытного и многоречивого грека.

Анастас тонкими сильными пальцами втирал снадобье в грудь Владимира, и князь испытывал боль, но знал, что надо терпеть. Он отдышался, а когда выпил приготовленный Анастасом настой, боль отступила.

— Чем опять недоволен? — спросил Владимир, видя, что Анастас хмурится, изламывая бровь.

— Бог разум чтит, тебе ли этого не знать, — сердито сказал Анастас. — Зачем приказал градским людишкам на рать идти? Или Борису твоей дружины мало? А как завтра к Киеву иной враг подойдет? Хоть бы Святополк?

— Вон ты что… Сам его вразумлял, а не веришь, что научил чтить отца.

— Не верю.

— И что в порубе (деревянный сруб, использовавшийся в Древней Руси в качестве места заточения) Святополк сидел, тоже не помогло?

— Не помогло.

— Ах, Анастас, тяжело с тобой говорить — всегда ты прав. А все же, хоть и рожден в грехе, не поднимет он руку на меня.

Анастас сдерживал раздражение, тер ладонями колени, и ряса его колыхалась. Поверх рясы висел золоченый крест, и когда Анастас поворачивался к оконцу, солнечный луч вспыхивал на нем.

— А все же ты многого не знаешь. Рассказать? — Владимир и сам удивлялся, почему откровенничал с Анастасом.

Никому, даже митрополиту, не рассказывал он о тяжких подробностях жизни своей, а вот перед Анастасом обнажался. Почему? Неужто потому, что и Анастас совершал подлые поступки? Ведь это он указал место, где можно было перекрыть трубы, дающие воду неприступной Корсуни. Владимир приказал копать, трубы на самом деле оказались в том месте, какое указал Анастас, воду перекрыли, и вскоре Корсунь пала.

— Ты не знаешь, — продолжал Владимир, — что Мария, жена брата моего Ярополка, была непраздна, когда я ее взял. Ты не знаешь, как она кусалась, как била меня, даже хотела задушить. Но это меня не остановило. — Владимир смотрел Анастасу прямо в глаза, но тот не отводил взгляда. — Она была монахиней, когда ее взял в плен мой отец Святослав. Отдал ее Ярополку, а мне стало обидно — почему все ему? Кто такая монахиня, я, конечно, не знал, видел только красоту ее. Я считал, что если одолел брата, то все его — мое по праву. Ум мой не мог взять в толк, что когда-то я буду мучиться, вспоминая это…

— Не казни себя. Ваша вера разрешала иметь сколько угодно жен. Да и куда ей было деваться, как не стать твоей? Одного варвара сменил другой… сам подумай, какая в том была для нее разница? Оставалось только молитвой утешаться…

— Ты думаешь, она не могла полюбить Ярополка? По-твоему, гречанка не могла полюбить русского варвара? Выходит, и Анна не любила меня?

— Я этого не говорил.

— Ты никогда ничего прямо не говоришь, — Владимир откинул голову, закрыв глаза. — Иди! — устало сказал он. — Тебе подумать надобно, с кем после меня остаться.

— Если Господь призовет тебя, мне назначено всегда с Борисом быть, — сказал Анастас.

— Ты с тем будешь, на чьей стороне сила. Иначе зачем своих предал, ко мне переметнулся под Корсунью?

Анастас спокойно проглотил обидные слова.

— Ради союза твоего с кесарями Василием и Константином, Богу угодного, готов бы и смерть принять, а не токмо к тебе переметнуться!

— И корысти у тебя не было никакой, и шкуру ты свою не спасал. Легко тебе живется, Анастас. Ступай!

— Не гневайся, князь, — сказал Анастас как можно мягче. — Я ли почти за тридцать-то лет не доказал, что предан тебе душой и телом? Я ли не послужил святой вере и Руси?

— Оставь, Анастас. Не о том хотел сказать. Не видишь разве, что со мной?

— Вижу. Боль тебе ум застилает. При Святополке латинский епископ Рейнберн. Он не глупее нас с тобой, — продолжал гнуть свое Анастас. — Как узнает он, что город защитить некому, заставит Святополка идти на тебя.

— Я же тебе сказал… Ох, душно тут. Поеду завтра в Берестов. Там дух другой. Поедем со мной, а то и поговорить не с кем. Но и ты понять меня не хочешь. Ну вот что Святополку надо? Будто не я дочь короля польского ему в жены добыл, будто не дал в удел Туров. Жене его веру латинскую разрешил. Все мало!

— Не надо за Бориса бояться, он не дите малое, а воин. Ты болен и слаб, а остаешься с открытыми воротами.

— Ты сам боишься, — сказал Владимир. — Не дал Бог тебе мужества. Токмо зря тревожишься — скоро вернется Борис, побьют они печенегов.

Анастас опустил голову, чтобы Владимир не заметил раздражения в его глазах.

— Или ты что-то от меня таишь? — спросил Владимир и приподнялся на ложе.

— Не об одном Святополке думаю. Ты забыл, что по сей день нет дани от Ярослава.

Владимир вздрогнул — Анастас потревожил вторую кровавую рану.

— Ничего я не забыл, — сказал он, морщась от вновь подступившей боли. — Пойду и напомню, кто его отец, дай только выздороветь.

— А если сам он придет сюда?

— Опомнись, Анастас, он сын мне! И веры мы одной. Как посмеет поднять руку на отца?

— Так ведь отказался от дани.

— И что? Договаривай! — в глазах Владимира появился холодный блеск, так хорошо знакомый Анастасу.

— А то, что он помнит, как ты Рогнеду, мать его, выгнал от себя.

— Выгнал, но куда? Двенадцать было у меня сыновей, а кому из них Новгород отдал? Рогнеде и сыновьям ее. Владейте славным градом, живите в радости. Нет, так и умерла в ненависти. А Ярослав того не понимает, что не мне его гривны и куны нужны, а дружине моей, Киеву. Ступай, скажи отрокам, чтобы собирались завтра в Берестов. Дружину проводим и сами поедем. А теперь постараюсь уснуть.

Анастас встал, поклонился Владимиру и вышел из опочивальни.

«Вот она, старость», — думал он, шагая знакомыми переходами и горницами княжьего терема. Отроки, стоявшие на страже княжеского покоя, пропускали Анастаса, узнавая его. Он передал приказание князя ехать завтра в Берестов.

«Что Киев, что Берестов — какая разница! Не убежишь от самого себя».

Еще подумал Анастас, что ждет его самого, когда подступят болезни. Ни жены, ни детей, ни близких. Кто же облегчит его страдания? Только Бог. Кто может лучше утешить?! Ибо дети терзали бы сердце, как Владимиру. Князь надеется на Бориса, жалует и младшего Глеба. А почему? Потому что они молоды и рождены в освященном Церковью браке? Но разве в их сердцах нет греха? Чем они лучше других?

Анастас горько усмехнулся и своим скользящим шагом вышел за ворота терема великого князя.

 

2

Напрасно Владимир надеялся, что заснет. Невольно вспоминались предостережения Анастаса.

Он лежал на спине, раскинув руки, и минувшее проходило перед ним. Вот увиделся терем, который стоял на месте этого, — деревянный, с высоким крыльцом на столбах. Дверь распахнулась, ворвался Блуд — в кольчуге, в заляпанных грязью сапогах, с потным лицом, со слипшимися на лбу волосами. На поясе его висел длинный меч, а левая рука как бы приросла к рукояти.

— Едет! — крикнул Блуд и смахнул пот со лба. — Теперь твое время, князь.

Дружинники, стоявшие около Владимира, переглянулись — кто с недоумением, кто с восхищением. Воевода Добрыня, дядя Владимира, не веря своим ушам, переспросил:

— Едет?

— С ним отроки. Мне приказал вперед скакать. Добрыня никак не мог взять в толк, как можно было уговорить Ярополка ехать на свою же казнь!

Значит, он верит Блуду, воеводе своему, значит, этого Блуда надо бояться как огня.

— В Родне ни еды, ни питья не осталось. Куда ж ему деваться? — весело сказал сотский по прозвищу Крыж.

— Погоди, — Владимир встал и подошел к Блуду. — Что ты ему сказал? Как уговорил?

— Как мы с тобой договорились, — твердо ответил Блуд, и в узких его глазах вспыхнула искра. — Сказал: «Иди к брату Владимиру, возьми, что он тебе даст. Или умрешь с голоду в Родне. А в поле выйдешь — побьет он тебя. С ним новгородская дружина и варяги, да еще кривичи и чудь».

Братья Торд и Бьерк, их соплеменники, нанятые Владимиром за морем, поняли, что предстоит работа. На их лицах была написана решимость убить кого угодно, если в награду им будет дана богатая добыча.

— Ты был Ярополку воеводой, а мне будешь вторым отцом, — сказал Владимир. — Всегда буду держать тебя по правую руку, рядом с моими богатырями. — Владимир сам налил в ендовы (низкие большие сосуды для вина) лучшее вино, купленное у греков.

— Так какой город ему дадим, а, Блуд? — спросил Крыж, вытирая мягкую русую бородку.

— Тот, что на дне Днепра стоит. Где мои друзья упыри живут, — ответил Блуд.

Крыж захохотал, усмехнулись и варяги, а Владимир понял, что Ярополка деть никуда нельзя — не то что отдать ему город, но даже нельзя послать в какое-нибудь сельцо. Везде он будет опасен, потому как всегда найдется вот такой Блуд, который предаст и пойдет на что угодно, лишь бы возвыситься при новом князе. А ведь Ярополку стол Киевский принадлежит по праву старшинства, и ничего против этого нельзя сделать, ничего!

Только убить его.

Но почему? Не боится же Ярополк, скачет сюда, верит, что брат не убьет брата.

Верит? Или ищет спасения?

«Если дам Ярополку в удел ну хоть Ростов, что скажут они?»

Владимир оглядел своих дружинников. С ними он уже взял Новгород, Полоцк, Киев. И другие города возьмет — все дружинники молоды, все хотят добычи, злата, вина, женщин. Если не насытить их, не натешить их кровь, они пойдут искать другого князя.

— Отроки Ярополковы на дворе останутся, ты прикажи их там встретить, — сказал Блуд. — Ярополка сюда приведи, тут чашу свою он и выпьет.

В ту же минуту услышали они топот копыт.

— Крыж, — сказал Владимир и показал глазами на дверь.

Тот кивнул и быстро вышел из княжьей палаты. Следом за ним вышел и Блуд.

— Как Ярополк войдет, Торд и Бьерк станут у двери, — сказал Владимир. — Ты, Добрыня, спросишь: «Пошто убил брата?»

Они замолчали, прислушиваясь к шагам.

Дверь открылась, они увидели Ярополка, а за ним Блуда.

Ярополк робко улыбнулся Владимиру и сделал шаг навстречу, протянув руки вперед:

— Брат…

Владимир не шелохнулся. Лицо его было бледным, и Ярополк, ища поддержки, оглянулся на Блуда. Но тот резко захлопнул дверь, оставшись в сенях.

Ярополк все понял.

Был он высок, тонок, опашень на нем шелковый, желтый, корзно (мантия князей и знати Киевской Руси) тоже шелковое, красное, а сапожки темно-зеленые, сафьяновые. Ничего не было в нем от отца Святослава — ни силы, ни удали, ни жажды прославить Русь, укрепив ее мечом своим. В облике Ярополка проступал аристократизм, который особенно ненавидел в детстве Владимир. Потому что ему говорили, показывая на Ярополка: «Это княжич. Видишь, какой он тонкий? А у тебя кость широкая, потому что ты сын рабыни».

С детства его стыдили матерью — ключницей Малушей. И Святослав, видя, что Владимир мучается, отправил его в Новгород вместе с дядькой Добрыней, братом Малуши.

— Брат, — повторил Ярополк, — я к тебе с миром пришел. Признаю тебя своим повелителем и прошу милости твоей. Что дашь мне, тем и доволен буду.

Владимир продолжал молчать, разглядывая Ярополка, вспоминая детство и свои унижения. Но странно — не было в его сердце ни зла, ни обиды на этого человека, по виду почти юноши.

— Ты пошто брата Олега убил? — мрачно спросил Добрыня.

— Не убивал, видит Бог — не убивал! Это воевода Свенельд, он Олегу мстил за сына своего Люта. Я тогда совсем малым был. Да ты вспомни, брат! Тогда еще весть принесли, что убит наш отец Святослав.

Все так и было. Воевода сводил счеты, а убиенным оказался княжич.

— Меня заставили на Олега пойти, поверь мне, брат, — Ярополк говорил твердо, лицо у него было ясным, вот только в глазах поселился страх.

— Как же, поверили! — язвительно сказал Добрыня. — И против брата Владимира ты не хотел идти. Пошто тогда в Новгороде своего посадника оставил?

— Так ведь ты, Владимир, сам из Новгорода за море ушел.

— А не ушел бы, так ты его, как брата Олега, убил бы! — наседал Добрыня, ярясь по-стариковски. — И не зажми мы тебя в Родне, не прискакал бы ты сюда пощады просить. Да только ее не будет.

Лязг мечей и крики донеслись с княжеского двора — там погибали, отбиваясь, отроки Ярополковы.

Владимиру надо было сделать шаг вперед и протянуть руку, но он сидел, не двигаясь.

Ярополк рванулся к двери и налетел на острия мечей Торда и Бьерка. Варяги надавили на рукояти, и лезвия прошили Ярополка насквозь.

Почти одновременно Торд и Бьерк рванули мечи на себя. Ярополк закачался, повернувшись к Владимиру, прохрипел:

— Брат…

Шелковый опашень стал темнеть от крови, ноги Ярополка подкосились, и он осел на пол.

Что-то дернулось в груди Владимира, как будто и его пронзили мечом.

Ярополк упал на спину, и кровавая лужа расползлась под ним.

— Теперь нет у тебя соперников, ты великий князь на Руси! — крикнул Добрыня…

Владимир присел на ложе, схватившись за грудь. Свеча догорала, воск тек по подсвечнику, застывая. Владимир видел Ярополка, смертельную бледность его лица, намокший от крови шелковый опашень. Как будто только что Торд и Бьерк вырвали из тела Ярополка мечи…

«Господи, какой он был тонкий и слабый, — думал Владимир. — Как мог у великого воина Святослава родиться такой сын?»

— Андрей! — позвал он отрока, и дверь тут же отворилась. — Пить хочу. Да похолодней неси, горит у меня грудь. Стой! Позови князя Бориса.

Не выдержал. А ведь не хотел тревожить Бориса. Но мало ли что может случиться, пока Борис в походе! Анастас вон чего наговорил…

Так успокаивал себя Владимир, и вот дверь отворилась, и в опочивальню отца зашел Борис.

Он был в белой полотняной рубахе и штанах. Лицо спокойное, чуть заспанное — поди, уже спал. Волосы вьются — густые, шелковые, сами ложатся волнами. Если бы видела Анна, какой у нее вырос сын…

— Не могу уснуть, Борис, — повинился Владимир. — Все мне кажется, чего-то недосказал тебе… Да, вот: большой ли обоз берете?

— Блуд говорит, что теперь в любом селении все дадут, что имеют, — знают, что на печенегов идем.

— Верно. Дело наше праведное. Но смотри — Блуд воин умелый, а все же недаром так прозван — Блуд.

Борис улыбнулся, губы его раздвинулись, и стали видны белые ровные зубы.

— Его так прозвали, когда он к тебе прибежал?

— Еще прежде. Власти ему над собой не давай. Я дядьку Добрыню до поры до времени слушал. А коли не показал бы свою силу, так бы в отроках у него и ходил. Однако и совет не забывай держать: всех умей выслушать, а решение принимай свое.

— Ты со мной, как с дитем малым… Разве первый раз на рать иду?

— В первый, в десятый — какая разница? Опять судьбу надо испытывать… Святополк может смуту затеять, Ярослав дань не платит. Неведомо, что Святослав думает. Мстислав на юге с касогами (народ черкесского племени, упоминаемый в русских летописях с древнейших времен, до нашествия татар) воюет. А как добьет их, куда коня направит? Об одном Глебе знаю, что будет он любить тебя до гроба. А другие? Господи, как вы без меня жить будете? Неужто опять брат пойдет на брата? Помни: ты на стол Киевский сядешь, потому как разумнее братьев своих. И дружина тебя любит.

Не в первый раз Владимир говорил так, и Борис обязан был соглашаться с отцом, хотя оба хорошо помнили, что по старшинству Святополк должен стать великим князем после Владимира.

Борис знал, что оспаривать решение отца нельзя, и в глубине его глаз лежала глубокая печаль.

— Вера у тебя сызмальства, и ничто ее не сокрушит, — продолжал Владимир, зная, что Борис ведет с ним безмолвный спор. — А Святополк? Да если бы его тесть в Польшу позвал, он тут же в латинскую веру переметнулся. Что, не так? Ах, Борис, напрасно ты со мной споришь. Вот я идолищам поклонялся, а разве в них верил? Я ведь столько грехов содеял, пока веру христианскую не принял…

— Ты Русь крестил, поэтому смыл с себя все грехи, до единого!

— Правда? Это правда? — Владимир схватил сына за плечи и приблизился к нему, чтобы лучше видеть его глаза.

— Правда, отец. То, что убивал и прелюбодействовал, это от темноты твоей души было. И не терзай себя, а молись, повторяй, как сказано в псалме Давидовом: «Помилуй меня, Господи, ибо немощен я, исцели меня, Господи, ибо сотряслись кости мои, и душа моя смутилась сильно… Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей. Ибо нет среди мертвых того, кто помнит Тебя, а во аде кто прославит Тебя?»

Владимир разглядел печаль в глазах Бориса и силился понять, о чем думает сын. Он видел лицо с чуть запавшими щеками, широким лбом, на который упала темная курчавая прядь, и этот знакомый до каждой черточки облик таил в себе что-то новое, как будто бы ясное и понятное, но все же необъяснимое. И то, что понятное нельзя было объяснить, тревожило душу.

— Знаю, что Бог милостив, а почему душа рвется на куски? Я вот сейчас такое видел, что даже сказать-то страшно! Брат мой единокровный, Яро- полк, на Глеба похож, сынка моего младшенького… А я его, Ярополка-то, зарезал!

— Не ты резал, а слуги твои. А теперь скажи словами Псалмопевца: «Удалитесь от меня все, делающие беззаконие, ибо услышал Господь голос плача моего».

— И ты все знаешь про меня! И оправдываешь. Да только не помогает мне это. Понял?

— Не гневайся, отец. Молитва укрепит…

— С чем я из мира ухожу? Вот послушай: был я молодой, сильный, душою разбойник, и этим еще гордился. Перуну тогда поклонялся, стоял он на требище. Узнал, что один варяг из дружины моей, Феодор, поклоняться Перуну не хочет. Вера у него христианская, потому как пришел он ко мне из греков, где эту веру принял. Жребий пал на сына Феодора. Надо его было в жертву Перуну отдать — связать следовало прекрасного юношу, положить в костер и сжечь. Вот какая у нас вера была! А Феодор говорит: «Не отдам сына, потому что боги ваши не боги, а дерево — нынче есть, а завтра сгниет. Они сделаны руками человеческими! А Бог один, Которому служат греки и поклоняются, Который сотворил небо и землю, звезды и луну, солнце и человека, дал ему жить на земле. А эти боги что сделали? Не отдам сына моего бесам!» Народ, услышав такое, разъярился, пришел к дому Феодора, сломал забор, позвал его к ответу. Тот вышел и смело повторил свои слова, которые сказал жрецам. Тогда толпа в ярости убила и отца, и сына. А потом задумались, и я в том числе: почему он так смело отвечал, не боялся? Что за вера такая, что за Бог Такой, Который знает все не только на земле, но и на небе? Что за сила в Нем, ежели ради Него и жизни не жалко?

— Это был мученик Христов, — тихо сказал Борис, — и взыщется за его кровь, ибо сказано: «Он взыскивает за кровь, помнит их, не забывает вопля угнетенных».

— Вот! — Владимир застонал, встал с ложа, и тень его метнулась по стене. — Я ведь, бывало, силой брал, а то и хитростью, коварством. Когда бьешься, разве думаешь, что плохо, что хорошо? Все хорошо, лишь бы победить, лишь бы выжить!

— Но разве ты не думал о судьбе народа своего? — также тихо спросил Борис.

— Как не думать! А ты найди хоть одного царя или князя, который бы не кричал, что он все для народа делает! А укрепляет только тело свое и дом свой!

— Но ты же не к тому стремился.

— Как будто бы не к тому, а только что натворил! Что натворил! — Владимир стоял в углу опочивальни, раскачиваясь из стороны в сторону.

Теплилась лампада перед ликом Христа. Борис подошел и встал на колени:

— Помолимся, отец. Повторяй за мной: «Боже мой! Я вопию днем — и Ты не внемлешь мне, ночью — и нет мне успокоения».

Владимир вытер слезы и тяжело опустился на колени:

— Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет.

Борис произнес:

— Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной… Но ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя! поспеши на помощь мне.

Отец и сын молились, и душа Владимира трепетала, как звезда в небе, которая вдруг ярко вспыхнет, а потом так же внезапно скроется из вида.

 

3

За днепровскими лугами, где начинались дубравы, степняки любили устраивать засады и внезапно нападать на русичей.

Воевода Блуд знал об этом, и потому сторожевые конники уже разведали обстановку. Печенеги были, да ушли. Судя по кострищам, рано утром. То ли испугались гнева Владимира, то ли насытились разбоем, то ли решили выманить дружину киевскую на более удобное для себя место. Отходить они должны были к реке Альте — другого пути в степь здесь нет.

Борис направил черного, как ночь, Воронка к высокому холму, поднимавшемуся справа, и на вершине остановился, оглядел поле, простиравшееся внизу.

Солнце светило весело, заливая лучами зеленое, с желтыми и синими пятнами цветов, бескрайнее поле, тянувшееся до самого края неба.

Тишина, покой и дрожание летнего марева, ясное чистое небо и белое облако, застывшее на нем, — все было, как сама благодать, подаренная людям на радость и счастье.

Всхрапнул конь Бориса, будто приветствуя поле, звякнул о стремя меч Блуда, и Борис, спохватившись, оглянулся на воеводу.

— Жарко, — сказал Блуд, расстегивая бляху, скреплявшую корзно на груди.

Кольчугу ему помог снять боярский отрок Лешько, здоровенный детина с безмятежно-глупым лицом, с голубыми, как бы навсегда осоловелыми глазами, массивным подбородком и удивительно маленьким носом.

Этого Лешько Блуд взял к себе из Вышгорода, увидев однажды, как детина дрался с погодками и как они отлетали от него, словно щепы из-под топора. В молодости Блуд и сам любил подраться, почесать кулаки, удостовериться, что на кулачках ему нет равных.

В тот раз, когда он увидел Лешько, слез с коня, подошел к детине и со всего маху треснул его по уху. Лешько не упал, лишь покачнулся.

— Ты чего дерешься? — плаксиво спросил он и дал Блуду такую затрещину, что воевода полетел в пыль.

Блудовы стражники кинулись вязать Лешько, но воевода, сполна ощутивший силу детины и уважая ее, не стал наказывать его, а взял к себе на службу.

— Теперь до реки Альты можем хоть нагишом скакать, — Блуд выпростал из-под штанов рубаху, вытер ею потный, тучный живот. — Ушел печенег. А все ж одну сотню к тем холмам пошлем, а вторую влево — могёт, в балочках степняки прячутся, есть у них такая привычка.

Борис кивнул и тоже стал снимать кольчугу. Ему помог Георгий, смуглый юноша двадцати лет от роду — статный, с черными кудрями, голубоглазый.

Он был венгр. Его с братьями Моисеем и Ефремом Владимир взял к себе в терем еще детьми, потому что любил отца их, верного Романа, срубленного кривой печенежской саблей у днепровских порогов.

Ефрем, старший из сыновей Романа, был конюшим, а Моисей и Георгий служили у Бориса и Глеба. Росли они вместе, как братья. Владимир хорошо понимал, что у сыновей должны быть верные и на жизнь, и на смерть отроки, поэтому и разрешил Георгию и его братьям не только учиться ратному делу вместе с княжичами, но и постигать книжную премудрость.

Спустившись с холма, ехали полем бодро, но уже не столь быстро. Копыта коней мяли траву и цветы, поле гудело, дружина двигалась вперед.

Эта дрожь земли, храп коней, эти вспышки солнца на щитах, притороченных к седлам, это мощное движение дружины, которая несла в себе страшную разрушительную силу, все находилось в таком резком противоречии с красотой и покоем мира, сиянием неба и неподвижного облачка на нем, света солнца и разнотравья поля, что чуткое сердце Бориса, впитывая звуки, обрывавшие покой земли, вздрагивало.

В сознании продолжал стоять образ отца, и Борис понимал, что тот находится на самом краю жизни. Отец прав, он знает своих сыновей лучше, чем кто-либо другой. Святополк темен, и никому неведомо, что он может сделать завтра — слишком ожесточил свое сердце. Ярослав жаждет независимости. Мстислав знает, что он первый воин среди князей, и если взыграет ретивое, может пойти на Киев. Святослав смирно сидит в Древлянской земле, но тоже совсем не прочь сесть на Киевский стол. Только трусит. Один лишь Глеб не рвется к власти, живет, постигая мудрость книг и мудрость леса.

Да, отец прав, распря может выйти кровавая, как после смерти деда Святослава, и что-то такое необходимо совершить, чтобы все вышло по сердцу и разуму…

Легкий ветер трепал его волосы, и как ни тяжелы были думы Бориса, все же хорошо было скакать в чистом поле, ощущать мерный и скорый бег Воронка, видеть сияющее небо, которое обнимало цветущую землю.

Когда солнце склонилось к земле, они доехали до голубой реки Альты.

Блуд отдавал распоряжения, как расположить лагерь, выбрав место у дубравы, на берегу реки. Отроки ставили шатры, поили лошадей, сторожевые сотни дугой опоясали лагерь, лицом к полю, и вот уже потянулись к небу дымки костров.

— Как ты все ладно устроил, — сказал Борис Георгию, осмотрев шатер, где все уже было готово к трапезе и ночлегу.

Борис достал из походной сумы икону Божией Матери и повесил ее в красном углу.

Икону ему подарила мать. Он хорошо запомнил, как это было — после обряда посвящения в наследники боевой славы отца.

Обряд назывался подстяга, и это слово Борис услышал еще с вечера, когда отец отдавал распоряжения, а отроки кивали, кланялись и торопливо спешили выполнить все, что говорил Владимир.

С утра, когда Бориса умыли и одели в длинное, до щиколоток, платно (длинное свободное платье с широкими рукавами до запястья) из мягкого, переливающегося красным и розовым алтабаса (разновидность парчи), подпоясали наборным поясом, надели зеленую, с красной вставкой, бархатную шапочку с бобровой опушкой, сафьяновые сапожки, Борис не столько понял, сколько почувствовал, что сегодня произойдет нечто такое, что бывает не каждый день, а, может, всего только один раз в жизни.

Его вывели на галерею терема, откуда хорошо был виден весь двор — люди в ярких нарядах, кони, вычищенные до блеска, с расчесанными гривами и хвостами.

Особенно выделялся один конь — белый как снег, покрытый красной попоной.

Конь был так красив, что от него было невозможно отвести глаз, и все же Борис смотрел и на людей, потому что они оделись в яркие одежды из красивых заморских тканей.

Отец повел Бориса к белому коню. Позади шли Георгий и Моисей, воевода Блуд и богатыри.

Посредине двора Владимир остановился, выхватил свой меч, похожий на серебряный луч, и поднял его над головой.

— Сына моего Бориса, наследника рода моего… — начал Владимир, и в это время Борис увидел, как отсвет от меча упал на лицо старшего брата Святополка, и тот заслонился ладонью, наклонил голову.

Святополк, нескладный отрок, похожий на больное молодое дерево, криво улыбался, и Борис видел это. Святополк заметил, что Борис смотрит на него, и тогда улыбнулся еще презрительней.

— …наследника рода моего посвящаю в наследники доблести и славы моей.

Владимир со всего маху вонзил меч в землю, и он вздрагивал, покачиваясь, как живой.

Моисей привязал вервь к мечу, а потом к стремени коня, и когда отец подсаживал сына, чтобы тот удобно сел в седло, Борис думал только о том, чтобы не упасть, не осрамиться. Вдруг его обожгла улыбка Святополка…

Другие братья тоже находились здесь. Отец почти всегда приглашал их на праздники, и все же некоторых братьев, например Ярослава, Борис увидел в первый раз. Ярослав, к удивлению, оказался хромым, но не вызывал чувства неприязни, а наоборот, располагал к себе, потому что смотрел открыто и прямо, охотно откликался на все затеи.

Борис запомнил все очень хорошо — как белая лошадь шла по кругу, как кадил высокий бородатый человек в белом одеянии с черными крестами и что-то говорил низким, рокочущим голосом, как улыбались богатыри, многочисленные княжьи люди, от которых стало тесно на дворе.

Особенно хорошо запомнилась мать в своем изумрудном наряде, с сияющим от счастья лицом, от которого, казалось, исходил свет.

Борис сидел на коне так, как его учили, — выпрямившись, с поднятой головой и крепко держа уздечку.

Белый конь шел по кругу послушно. Его вел Ефрем, старший брат Георгия, но то ли от криков, то ли еще почему-то конь заржал, дернулся, присел на задние ноги и поднялся.

Ефрем, никак не ожидавший этого, не успел осадить коня, а Борис, чувствуя, что вылетает из седла, лег на круп, обхватив крепкими ручонками конскую шею.

И конь, словно почувствовав нежность и беззащитность этих рук, ровно побежал по кругу, а Моисей, брат Ефрема, успел схватить его под уздцы и тоже бежал, укорачивая резвость коня.

Борис выпрямился в седле и, сам не зная, почему, ударил пяточками сафьяновых сапожек по бокам коня.

Это движение мальчика не осталось незамеченным и вызвало бурю восторга, и дружинники Владимира радостно закричали, увидев в Борисе будущего отменного наездника, а значит воина, достойного наследника деда Святослава и отца Владимира.

Дружинники ликовали, а Анна, у которой сердце то замирало, то билось учащенно, коротко, отрывисто смеялась, а на глазах ее выступили слезы.

Но этим не кончилось торжество Бориса. Страх прошел, движения его стали раскованными, и когда он огляделся и опять увидел презрительно-сладкую улыбку Святополка, то захотел доказать, что его не зря посадили на белого коня. Проскакав еще несколько кругов, Борис, как учил его Ефрем, вынул носки сапожек из стремени, лег на круп коня и быстрым, коротким движением спрыгнул на землю.

Сделал он это так неожиданно, так ловко и смело, что люди не успели и ахнуть. Малыша успел только поддержать Ефрем, иначе Борис упал бы.

Новый восторженный крик сотряс воздух. Владимир бросился к сыну и правой рукой высоко поднял Бориса над собой.

Держал он сына крепко. Малышу стало больно, и он вскрикнул. Но никто не услышал этого, потому что слабый вскрик поглотил рев толпы.

А потом был пир на весь Киев, и не нашлось ни одного человека в стольном граде, кто бы в тот день не поднял братину за славного и бесстрашного мальца, наследника великого князя.

Пир длился три дня и три ночи, отроки Владимира сбивались с ног, опустошая кладовые, выкатывая бочки с медовухой, кувшины с греческим вином, подавая на столы соленья, жареных баранов, птиц и рыб с перьями зелени в раскрытых ртах.

И вот в один из этих дней, когда пир лился рекой от княжьего терема до покосившейся на самом дальнем конце Киева избенки, Анна привела Бориса к себе в опочивальню и открыла ларец, в котором лежала завернутая в алтабас икона Божией Матери.

Анна положила ее в ларец, прощаясь с родным домом, уезжая навстречу неизвестно чему — может быть, только горю, как казалось тогда. А вышло, что выпали ей и любовь, и счастье.

И сейчас, видя торжество сына, которого полюбили люди и которого больше самой жизни любила она, Анна белыми своими руками развернула алтабас и дала икону сыну: «Она сбережет тебя и поможет в самый трудный час. Береги ее и помни обо мне…»

Борис встал на колени и произнес про себя: «Берегу и помню, мама!»

 

4

Трапеза была скудной — подали кисель, потом печеные яблоки. Оттого что епископ Рейнберн ел, чавкая, даже с присвистом, не кусая, а втягивая в себя мякоть яблок, Святополк обозлился.

— Вы, святой отец, как дите малое, — раздраженно сказал он. — Чавкаете зело бодро.

Рейнберн, привыкший к подобным грубостям князя, все же оскорбился, перестал есть и положил на стол недоеденное яблоко. Из-за рукава рясы он вынул белоснежный платок, вытер им тонкий, в ниточку, рот и со смирением, в котором было немало яда, сказал:

— Старец похож на дите, а дите на старца, когда глаголет. Вот и открывается истина. Она в том, сын мой, что зуб у меня болен, и с нынешнего дня я буду трапезничать в одиночестве, чтобы не раздражать тебя.

Лицо Рейнберна было сухим, аскетическим, в глубоких морщинах, проложенных по лицу скитальческими годами его жизни, которые привели его в ненавистную страну Русь, где даже князья не научены разумному поведению.

— Вы не только на дите похожи, — с удовольствием сказал Святополк, — вы похожи и на красну девицу, которая жениха жаждет, а со сватами говорить не хочет, — он бросил яблоко на стол и вытер руки о платно, зная, что это бесит Рейнберна. — Неужто питья никакого нет? — он с презрением посмотрел на жену Болеславу, которую мучил стыд, ибо она преклонялась перед Рейнберном — он был для нее не только святым отцом, но и единственным теперь человеком, который напоминал о Польше и родном доме.

В это время стольник внес клюквенное питье в кувшине, но не успел сделать и шага, как дверь резко отворилась, и в горницу влетел гонец. Он невзначай толкнул стольника, тот покачнулся, и клюквенное питье пролилось на пол, оставив на нем красный подтек.

Святополк привстал, бранные слова уже готовы были сорваться с его насмешливых губ, но гонец сказал:

— Великий князь Владимир скончался!

Гонец, человек немолодой и сильный, из тех, что не первый год служили Владимиру, сухо, по-собачьи кашлянул и отвернулся. Потом он взял из рук стольника кувшин и стал жадно пить. Напившись, он вытер усы и бороду рукой, сунул стольнику кувшин и сказал:

— Сегодня в седьмом часу в Берестове отец Анастас зашел к великому князю, чтобы служить заутреню, а душа Владимира уже отлетела. Отец Анастас меня к тебе послал, приказав сказать: «Немедля скачи в Киев, ибо стол великокняжеский не может быть пуст!»

Святополк стоял, согнувшись, и только сейчас догадался сесть и выпрямиться. Он погладил рыжую бородку. Рука его дрожала, и он тут же спрятал ее под стол.

Этот жест заметили и Рейнберн, и Болеслава.

Святополк зло посмотрел на окаменевшего от удивления и страха стольника.

— Иди, чего торчишь, как пень? Да скажи, чтобы бояр ко мне призвали!

— Погоди! — остановил стольника Рейнберн. — Бояр пока звать не надо, позови моего слугу Бертрана и никого более. Иди!

Когда стольник скрылся, Рейнберн спросил гонца:

— Князь Борис теперь где должен быть? Как думаешь?

— Доносят, он в поле печенега ищет, у Альты-реки.

Святополк сразу же сообразил, что если выехать в Киев не мешкая, он обскачет Бориса — от Вышгорода ближе к Киеву, чем от реки Альты.

Он улыбнулся, увидев, что Болеслава сидит с открытым ртом. Она была тучной, вся в отца. Красивая, вот только ума Бог не дал.

Святополк справился с волнением, решительно встал, крикнув, чтобы позвали конюшего Путшу. Чего тут судить-рядить, в этом жалком городишке, которым наделил его Владимир?

— Внял моим молитвам Господь, — сказал Рейнберн. — Вспомни, Болеслава, я ведь говорил, что муж твой будет великим князем, — он погладил ее по руке, и только после этого она пришла в себя.

Вошел Бертран. Священник отдал четкие и ясные приказания. Лицо его оживилось, даже морщины как будто разгладились, а подгнивший зуб перестал болеть. Он уже видел себя не духовником княгини, а епископом Киевским, утверждающим в варварской стране веру истинную, возвышенную, как собор в родном городе Кольберге. Он, Рейнберн, построит такой собор и в Киеве, а может быть, еще выше и величественней, и сам папа Римский благословит его и возьмет в восприемники…

От Вышгорода до Киева — рукой подать, особенно, если кони быстры, и все же Святополку казалось, что стены киевские не появляются целую вечность. Когда же он въехал на княжеский двор Владимира и спешился, опять растерялся: а дальше-то что делать?

Но тут к нему скользящим шагом направился человек в черной рясе, с золоченым крестом на груди, крутолобый, с заметно поредевшими волосами и бородой.

Святополк узнал Анастаса.

— Тело Владимира в храме, — тихо, но внятно сказал Анастас, остановившись перед Святополком. — Отроки в Берестове его в подклеть спрятали, проломив пол в опочивальне, — хотели, чтобы о смерти великого князя ты не знал до возвращения Бориса. Потом уложили Владимира на сани и сюда в храм привезли. Я, как дознался, сразу к тебе гонца послал.

— Это особо отмечено будет, — сказал Святополк.

Рейнберн высунулся вперед, понимая, что сейчас надо слышать каждое слово. Но Анастас уже решительно брал над ним верх:

— Надо идти в храм и возопить. А потом объявить, что ты славу Владимира перенимаешь и народ киевский под свою руку берешь. А митрополит Иоанн пусть благословит при боярах, которых в храм надо созвать.

— Так, — заискивающе сказал Рейнберн, но Анастас даже не посмотрел на него, расчетливо и точно ведя свою игру.

— Боярам твердо о власти своей объявишь. Она принадлежит тебе по праву старшего. Они сердцем с Борисом, поэтому скажи, что и ты сердцем с ним, как с любимым младшим братом.

Святополк быстро прикидывал, почему лобастый грек так заботится о нем, какая у него тут корысть. Ясно, что хочет возвыситься, а на Бориса у него надежды нет. Что ж, надо брать в помощники грека, ибо в Киеве вера христианская, и сейчас нужен Анастас, а не Рейнберн.

— Идем, Анастас, расскажешь, как должно в храме себя вести, чтобы вышло благостно и по правилам.

Каменный гроб с телом Владимира поставили на возвышение, покрытое пурпурным бархатом. Владимир лежал в княжеской шапочке, в богатом скарамангии. Ладони были сложены на груди, в пальцы вставлена горящая свеча.

Митрополит Иоанн стоял в изголовье гроба, держа в руках молитвенник в красном сафьяновом переплете.

Святополк поцеловал холодный лоб Владимира и опустился на колени.

— Ныне познал я, что Господь спасает помазанника Своего, — читал Иоанн прекрасным голосом, — отвечает ему со святых небес Своих могуществом спасающей десницы Своей. Иные колесницами, иные конями, а мы именем Господа Бога нашего хвалимся.

«К чему бы это он? — думал Святополк о словах молитвы. — Мою сторону возьмет или Бориса?»

— Они поколебались и пали, — продолжал Иоанн, — а мы встали и стоим прямо. Господи! спаси царя и услышь нас, когда будем взывать к Тебе.

«Спаси царя… От кого и от чего? Это меня сейчас надо спасать от братьев — будут желать моей смерти. Но только я не дамся…»

— Господи! силою Твоею веселится царь и о спасении Твоем безмерно радуется, — Иоанн испытующе посмотрел на Святополка. — Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошения уст его не отринул. Аминь.

— Аминь, — повторил Святополк и поднялся с колен. — Ныне, прощаясь с отцом нашим великим князем Владимиром, воздавая почести и хвалу ему за великие дела его, — Святополк к своему ужасу обнаружил, что не может говорить твердо и властно, потому что голос его дрожал и сипел, — за великие дела его, — повторил он, пытаясь усилить голос, но вышло еще тоньше и противнее. — Объявляем себя наследником славы его и стола Киевского по праву старшинства, от Бога завещанного. Благослови, владыко! — Святополк подошел к Иоанну и опустился на колено.

Иоанн, старец крепкий и не робкого десятка, закаленный духом и телом, сдвинул морщины на высоком лбу.

Черные глаза его под мохнатыми седыми бровями смотрели на Святополка. Иоанн решал, что будет, если он откажется от благословения. Станет ли Святополк губить его, если возьмет верх? Похоже, возьмет, потому что первым из сыновей Владимира пришел к гробу отца и уже заявил о своем праве.

Святополк поднял голову и посмотрел на Иоанна. Тонкие губы Святополка раздвинулись, и страшная ядовитая улыбка исказила лицо, а глаза налились сладкой злобой.

Иоанн понял: надо благословлять. И благословил…

На всех концах Киева биричи кричали о новом великом князе. Как и при Владимире, открыты были все княжеские кладовые, но люди ели и пили как-то вяло, словно по обязанности.

У статуй корсуньских вздыбленных коней, где при Владимире гулянье шло широко и даже буйно, так, что гридням (телохранителям, состоявшим в дружине древнерусских князей) приходилось порой растаскивать дерущихся, а кого-нибудь даже и в поруб сажать, нынче пили без смака, лениво перебрасываясь словечками.

Справа от медных коней силился подняться с земли пьяный человек.

Два гридня, осушив уже неизвестно какую братину, время от времени поглядывали на пьяного.

— Если не поднимется, то не встанет, — сказал один.

— Кажись, бочкарь Филипп.

— Кузнец Минька, — сказал старый смерд, подставляя братину черпальщику.

— А я говорю, что если не поднимется, то не встанет! — гридень обиделся, что никто не засмеялся его шутке.

— Оно конечно! — отозвался старик-смерд. — Если у кого глаз нет, ноги не идут. А у кого идут, тот пить не любит, а все больше ест.

— Чего ты несешь?

— Жарко! — старик бочком протиснулся к черпальщику.

— Того и гляди — гром грянет и змеи огненные с небес полетят, — сказал убогий горбун.

— Это почему?

— Сыновья и братья наши в чисто поле биться вышли, а мы гульбу затеяли.

— Нам велено.

— Велели Матрене по ягоды идти, она двоих и родила.

— Хо-хо. А тебе кто горб пришил?

Убогий уже хотел осушить братину, но остановился.

— Ужо придет князь Борис, тогда скажет, — он выплеснул мед в пыль и захромал прочь.

Не получалось веселья и в покоях великого князя.

Святополк раздал дорогие подарки боярам, старейшинам градским, поднес дары младшей дружине и всем, кто заходил в княжеский терем. Столы были накрыты по всем галереям, и Святополк потчевал кого нужно и не нужно, сам этому удивляясь и злясь.

«Что со мной? — думал он, когда пьяные голоса наконец умолкли, а он ушел в опочивальню. — Будто я взял, что мне не принадлежит. А все потому, что сызмальства Владимир везде вперед совал Бориса. Они хотели украсть у меня стол и дом, да только не вышло по-ихнему».

В дверь постучали, Святополк вздрогнул.

Вошел епископ Рейнберн. По привычке он хмурился, но глаза его выражали довольство.

— Прости, великий князь (слово «великий» он подчеркнул голосом), но осмелюсь сказать, что тревожит душу.

— Я устал и спать хочу.

— Спать можно будет, когда наши враги вечным сном уснут. Вели скакать к князю Борису. Пусть скажут, что он тебе любимый брат, и ты все сделаешь, что он захочет. Когда скажут так, и успокоится Борис, тут выполнят пусть главный твой приказ.

Святополк вздрогнул — угадал его мысли Рейнберн.

— Я, святой отец, знаю, что всяк, кто на меня в обиде, к Борису уже убежал. Только не понимаю, какой такой главный приказ вы разумеете!

Рейнберн усмехнулся, довольный понятливым учеником.

— Верные тебе люди не тут, а в Вышгороде. Киевские к Борису привыкли. Бояре думу думали, дружина в поход ходила. Потому и дары брали кисло. А вышгородские за тобой пойдут, потому как могут над киевлянами возвыситься. Их надо одарить по-царски. И сегодня же к Борису послать.

Святополк представил, каких сил ему будет стоить ночная дорога в Вышгород. Да еще говорить с боярами… И если кто и возьмется выполнить приказ, то как это сделать, когда с Борисом богатыри и дружина киевская?

— Кони оседланы, великий князь!

Да, ехать надо, в Вышгороде можно собрать дружину надежную, а тут не соберешь. Можно найти ловких людей, а тут их как сыскать?

— Попрощаюсь с Болеславой.

— Ей все сказано. Ранним утром выедет отсюда к тебе.

Святополк покривился, досадуя, что Рейнберн заранее предусмотрел каждый его шаг. Что же, и дальше так будет? Его умом будет жить великий князь киевский? А Анастас? И того, и другого надо держать, как сторожевых псов.

— Вы, святой отец, рассудили мудро. Если тесть мой король польский Болеслав родственников ослепил, а младших братьев изгнал, то чую теперь, чьи тут советы. Поступать буду, как Бог велит. Да что вы дергаетесь? Или вам мои слова неприятны?

— Князь, я слуга ваш! — Рейнберн склонил голову, чтобы Святополк не видел его глаз. — В путь нам пора.

— Может, я еще и не поеду теперь, — Святополк раздумывал, можно ли действительно не ехать.

Он сел, вздохнул нарочито тяжело. В опочивальне горела одна свеча, но все же Святополк сумел разглядеть, каким холодным стальным огнем светятся глаза Рейнберна, когда епископ быстро взглянул на князя.

Святополк лишь однажды видел волка, когда травили зверя и поймали его, прижав рогатиной к земле. Точно так же горели тогда глаза матерого, как сейчас у святого отца.

— Идите вперед, епископ, — сказал Святополк, вставая. — Мне теперь за спиной никого оставлять нельзя.

 

5

Луна была полной и яркой, ее сизо-белый свет падал на хорошо утоптанную дорогу. Ярко светили крупные звезды. Кони уверенно скакали вперед, а Свято- полку казалось, что он, будто вор, убегает из Киева.

Уже глупым казался совет Рейнберна поехать в Вышгород. А если Борис завтра вернется и спокойно сядет на Киевский стол?

Голова была тяжела от вина и меда, живот грузен и полон, даже свежая ночная прохлада не помогала Святополку. Он был хорошим наездником, но все же боялся, как бы конь не споткнулся и не упал где- нибудь на повороте дороги.

Но ничего такого не случилось — они благополучно добрались до Вышгорода.

Заспанный и перепуганный, с всклокоченными волосами, сын конюшего никак не мог справиться с конем Святополка. Это так взбесило князя, что он кнутом огрел малого по спине.

«А вот отца-то его и надо к Борису послать!» — мелькнуло в сознании Святополка, когда он увидел маленького ростом, но широкого и сильного в плечах Путшу, который не один раз клялся в своей преданности.

Путша держал в руках факел. Отблески огня падали на его заросшее черной бородой лицо, а вороватые глаза поблескивали.

— Ко мне зайдешь, — бросил Путше Святополк, радуясь, что в доме переполох, что все бегают и боятся внезапно вернувшегося хозяина.

«Пусть побегают! — подумал Святополк. — Я заставлю попрыгать не только своих дворовых. Еще и братцы попрыгают, когда хлестану кнутом…»

Он поднялся по лестнице в свою горницу, где уже горели свечи. И сейчас, после каменного терема Владимира, эта горница показалась ему особенно убогой. Ему захотелось немедленно позвать всех верных людей и объявить свою волю. Но усталость брала свое.

— Утром позовешь Тальца, Еловита, — сказал он Путше. — И других бояр позовешь, кто мне верой и правдой служить готов. Наша пора настала!

— Настала, великий князь! — согласился Путша, и его белые зубы разбойно блеснули.

Святополк ничего не стал объяснять, отпустил Путшу, а сам прилег на ложе и забылся тяжелым сном.

Он увидел себя отроком. На Троицу Владимир приказал прибыть в Киев, и дядька по прозвищу Волчий Хвост привез его в стольный град. Угощали, но за столом Святополк сидел не рядом с Владимиром и братьями Борисом и Глебом, а сбоку, с дядькой и дружинниками. Борис и Глеб были нестерпимо чистенькие, как показалось тогда Святополку. И мать их, Анна, тоже была чистенькая и красивая, и за них то и дело поднимали братины. А за Свято- полка никто не выпил, и матери у него не было не только такой красивой, как Анна, но вообще никакой — она умерла, потому что не хотела жить, все молилась и плакала. Дядька Волчий Хвост говорил ей, что надо хорошо есть, надо и мужа нового взять из бояр, но она не послушалась и истаяла, как свеча.

Волчий Хвост то и дело вспоминал, как они рубились прежде, хвастался, толкался, но его мало кто слушал, потому что дядька был стар, а у Владимира служил другой воевода и другие богатыри — молодые и сильные.

Святополк стыдился дядьки, хотел уйти, сделать что-нибудь такое, чтобы чистенькие Борис и Глеб перестали бы улыбаться.

И случай представился, когда они играли в лугах, а потом рвали ветки в березовой роще.

Роща сияла, вся облитая солнцем. Святополк позабыл про свои обиды, шел меж берез, касаясь ладонью стволов. Шел просто так, сам не зная, куда.

Кто-то шально метнулся из-под ног, шурша травой. Святополк увидел ворону, которая двигалась боком, волоча перебитое крыло. Не зная, зачем, Святополк решил поймать ворону, кинулся к ней, но она, изловчившись, сумела отпрянуть в сторону. Святополк бросился к птице снова, но она опять увернулась.

Под руку попалась сломанная ветка — длинная и гибкая. Святополк схватил ее и, прыгнув, ударил ворону. Удар получился хлестким, с оттягом, он пришелся по раненому крылу. Оно повисло на тонких красных ниточках.

Ворона кричала сипло и протяжно, продолжая боком двигаться вперед, отчаянно быстро.

Святополк догнал птицу и ударил еще раз. Ворона крикнула из последних сил и ткнулась в зеленые сафьяновые сапожки. Святополк поднял голову и увидел Бориса, который вырос, как будто из-под земли.

— Зачем? — спросил Борис.

Борису было восемь лет, Святополку — семнадцать, но на вопрос младшего брата старший ответить не смог. То ли взгляд Бориса его смутил, то ли вид изуродованной птицы, то ли эти брызнувшие глаза вороны, но не ответил он, будто что-то острое проглотил.

К Борису подбежал Глеб, увидел мертвую ворону и коротко вскрикнул.

— Идем! — Борис хотел увести Глеба, взяв за руку, но тот нагнулся и поднял ворону.

— Давай ее похороним, — сказал он.

Только сейчас Святополк очнулся от оцепенения. Губы его поползли в стороны, и он презрительно засмеялся:

— Ворону хоронить, ха-ха-ха! — и побежал прочь, оглядываясь и показывая пальцем на Бориса и Глеба.

Святополк проснулся от своего крика и приподнялся на ложе, оглядывая опочивальню. Свеча догорала, тоненький огонек вот-вот должен был погаснуть. Сквозь слюдяные оконца просачивался утренний свет. Святополк резко встал, вышел из опочивальни.

Путша, который, казалось, только что вышел от князя, поклонился Святополку:

— К тебе с добрыми вестями, великий князь!

— Кто? — а сам уже увидел здоровенного Лешько, потного и пыльного — видать, только слез с коня.

Пальцем Святополк поманил к себе Лешько, а сам наклонился над кадкой и стал умываться.

— Воевода Блуд меня к тебе послал, — начал Лешько, угрюмо набычившись. — Говорит, надо спросить тебя, что делать: то ли печенега искать, то ли в Киев возвращаться.

— А Борис? — Святополк взял полотенце у отрока, вытер лицо, худую шею.

Глаза его были как будто равнодушны, и они смотрели мимо Лешько, словно он что-то разглядывал за его спиной.

— Дружина в Киев Бориса зовет, а он на месте топчется.

Святополк быстро взглянул на Лешько:

— Не врешь?

Лешько перекрестился.

— Еще воевода сказал: каждому дано время свое.

— Как?

— Каждому дано время свое. Повторить заставил, чтобы я не забыл.

Святополк усмехнулся, поняв, что хотел сказать воевода.

— Путша, дай умыться гостю да за стол посади! Где бояре мои?

— Ждут, великий князь.

— Зови. А, святой отец, — любезно сказал он, увидев Рейнберна. — Вы вчера, кажется, хотели трапезничать в одиночестве? Не буду мешать вам, потому как дела неотложные…

Не дав Рейнберну и рта открыть, Святополк быстро ушел в горницу. Он подошел к своему стольцу (род стула, табурета в Древней Руси) и сел так, как обычно садился Владимир: выпрямив спину и опершись руками о колени. Оглядел бояр и, опять подражая Владимиру, сказал:

— Не впервой нам врага бить. И в этот раз побьем! Наше теперь время, и стол великокняжеский наш!

Вышло красно и громко — совсем не так, как в Киеве, когда он сам провозгласил себя великим князем.

— Не будем мешкать, братья, возьмемся за мечи, пока Борис на нас дружину не повел. Он на нас идти трусит и мнется у Альты-реки. Пойдете туда: ты, Путша, ты, Еловит, ты, Тальц, ты, Лешько. Скажите дружине: пусть все идут ко мне, всем будут дары и моя забота. Кто не хочет — неволить не буду, но и заботиться тоже не буду. А Борису скажите: «Тебя брат всем одарит, чего пожелаешь! Бери любой город, какой захочешь, и всегда сердце Святополка с тобой будет». И когда уверится он в любви моей, когда успокоится… тут вы к делу и приступите. Скрепим наш уговор крестоцелованием, — сказал он. — Зовите Рейнберна!

Юркий Тальц шмыгнул к двери и окликнул немца. Епископ вошел, мрачный и отрешенный от мира.

— Святой отец, мы крест целовать решили, — сказал Святополк. — Выполним сей обряд, а ты благослови!

— Я знать должен, в чем ваша клятва и какому делу она послужит, — отозвался Рейнберн.

— Не сомневайся, дело наше праведное! — Еловит подтолкнул епископа к Святополку: — Вот только скажи: крест твой такой же, как нашей веры?

Еловит любил задавать вопросы, которые ставили в тупик многих людей. Ни в прежних богов, ни в нынешнего он не верил и поступал так, как велела выгода.

— Бог — един Вседержитель на небе и на земле! — Рейнберн протянул крест Святополку: — Целуй, великий князь, ибо Богу угодно, чтобы ты Русью правил!

Святополк наклонился к кресту и поцеловал.

Разбойный Путша тоже поцеловал.

И неверующий Еловит поцеловал.

И неугомонный, стремительный Тальц поцеловал. И громадный, мало что понимающий Лешько тоже поцеловал холодный стальной крест.

 

6

Солнце скрылось за плотную гряду облаков. Их нижние края раскаленно вспыхнули, и на землю упали длинные белые мечи.

Простор за Альтой высветился до самых дальних пределов. Увиделся лесной окаем, река засеребрилась, и, выпрыгнув из воды, ударила по ней сильная рыбина.

Тяжко было на душе, но все же Борис не уходил в шатер и не молился об усопшем отце, а все сидел у реки, наблюдая, как торжественно и величаво уходит еще один прожитый день.

Мысль о том, что и этот день, и даже мгновение это уже никогда не вернутся, возникла в сознании сама собой.

«Господи, мир Твой прекрасен, но почему столько зла от людей? Почему живут, подобно волкам, перегрызая глотки друг другу? Почему и у людей вожак должен быть с самыми острыми зубами?».

Он услышал шаги за спиной и узнал их — так ходит отрок Георгий.

— Князь, ждут тебя!

Борис оглянулся, увидел хмурое, встревоженное лицо, знакомое до каждой черточки. По этому лицу можно читать, как по открытой книге.

Борис встал, отряхнул платно.

— Посмотри, красота-то какая, — сказал он. — Будто праздник какой!

— Праздник не в небесах, а у Святополка. Он добро твоего отца всему Киеву раздает, чтобы силу против тебя собрать.

Они поднялись по откосу и сразу увидели, что в лагере неспокойно: дружинники собирались у обозов, ходили от одной толпы к другой, слушая, о чем там говорят. Ступая враскоряку, шел навстречу Борису Блуд, явно торопясь. Тяжело ему быстро идти, но не жалел он себя.

— Обыскались тебя, князь, — одышливо сказал Блуд. — Знаешь ли, что Святополк учинил?

Борис кивнул и отпрянул — на него чуть было не наехал всадник, разворачивающий коня между обозными телегами.

— Куда прешь! — Блуд схватил лошадь под уздцы и дернул в сторону так, что всадник едва усидел в седле.

У княжеского шатра собрались богатыри. Борис невольно вспомнил, как они совсем недавно стояли перед великим князем, когда он отправлял их на печенегов. «Как это все-таки странно — все они живут, дышат, опять стремятся к чему-то, а отца нет…»

— Георгий, прикажи, чтобы стол накрыли, — сказал Борис, приглашая богатырей к себе в шатер и жестом показывая, чтобы они садились.

— До трапезы ли? — с трудом сдерживая раздражение, спросил Блуд. — Пока мы застольничаем, Святополк так ополчится, что его из Киева не выгонишь.

— Ты сам полк градский в Киеве оставил, — съязвил Александр. — Теперь своих же людишек вместо печенега колошматить придется.

— Да кто за ним, польским нахлебником, пойдет? — возразил Кожемяка. — Разве что голь перекатная, на дармовщинку клюнув.

— Коли его митрополит благословил, так ополчится Киев и выйдет против нас, — урезонил Кожемяку Александр. — Так не единожды было. Да и не отдаст теперь Святополк стола Киевского без сечи — власть ему слаще меда.

Рагнар кивнул и сел, выставив ногу вперед. Он понял, что разговор не получится коротким.

Борис знал, о чем будут говорить богатыри, поэтому сидел, чуть наклонив голову, сосредоточившись на какой-то мысли, которую и сам не смог бы выразить, если бы его спросили.

Лицо его было печально, под глазами легли круги, как после долгой бессонницы.

Блуд подумал, что правильно поступил, послав Лешько к Святополку — Борис растерян и не знает, что делать.

Александр обиделся: «Почему Борис молчит?»

Кожемяка подумал, что князь пал духом.

Рагнар одобрил молчание Бориса: сначала надо прикинуть, в какое место ударить, а потом бить.

— Здоров ли ты, князь? — спросил Блуд.

Борис посмотрел на воеводу и тихо улыбнулся:

— Здоров, не тревожься. Сядь, тяжело тебе стоять. Вот вы думаете: слаб я духом и не ведаю, как теперь быть. Но вы же знаете, что никогда я не боялся Святополка, а лишь жалел его. Он взял власть, не позвав ни братьев, ни дружину, и это плохо. Но он старший среди нас, и стол великокняжеский ему принадлежит по праву. Нельзя преступить закон сей. Преступим — опять брат пойдет на брата, и не будет конца резне, как это было при отце моем.

Борис взял у Георгия кувшин с греческим вином и налил его в братины.

— Опомнись, князь, ты что говоришь? Не твой ли отец Святополка в поруб сажал, когда он короля польского подговаривал на стол Киевский покуситься? — Блуд все же сел, взял братину и выпил — мучила его жажда: — Да и кого Владимир наследником своим объявил? Ты что, забыл?

— Я ничего не забыл. Святополка отец не любил, потому и болела у него душа. Он знал, что виноват перед Святополком, и мучился от этого.

— Не пойму твои речи, князь, — Александр взял наполненную братину. — Если ты сам хочешь Свято- полку стол Киевский отдать, думаешь ли, что кто-то из нас с тобою останется?

— Думаю и знаю, что вы великому князю служить будете. Потому и прошу вас разделить со мной прощальную трапезу.

Он взял хлеб и преломил его.

Наступила тишина, и было слышно, как ходят и переговариваются за шатром дружинники, как всхрапывают кони.

Что же ты делаешь, князь? — с сердцем сказал Александр. — Или ты не знаешь Святополка? Кого дружина любит: тебя или его? С кем думу думали? С кем на рать ходили?

— Одни уста и теплом, и холодом дышат. Перемениться вы должны к Святополку.

— Выходит, что ты все решил, — сказал Рагнар. — А помнишь ли ты, что варягам место у стола великого?

«У кормушки великой», — чуть было не сказал Блуд.

— С миром вас отпускаю! — твердо сказал Борис. — И скажите Святополку: что он мне даст, тем и буду доволен!

— Погоди, — остановил его Блуд, — ты как дите малое, — он резко поставил братину на стол, она опрокинулась, и вино пролилось.

— Скажи Святополку, Блуд, я желаю ему счастья.

— Ну что ж, — Александр встал, окончательно укрепившись в мысли о малодушии Бориса, — тогда мне здесь не место. Святополк не люб мне, но духом тверд.

— На то и моя надежда, — живо отозвался Борис. — Вы все должны его твердость на праведные дела направить.

— А с тобой-то кто останется, князь? — Кожемяка поднялся тяжело и как бы нехотя. — Кто тебя защитит, если Святополк… — и он осекся, не смог выговорить то, о чем подумал сейчас каждый из богатырей.

— Гони эти мысли прочь! — сказал Борис. — Я не соперник Святополку, сам ему место уступаю, как старшему брату. И там мое место будет, где он укажет. Так и передайте ему. Не печальтесь: каждому обозначен путь свой. И у меня он есть, и вы поймете это, верю я…

Никто не решался выйти из шатра первым. Как будто богатыри еще ждали чего-то, может быть, совсем иного слова от Бориса. Скажи он сейчас: «Останьтесь, я все не то говорил!» — они бы радостно улыбнулись и тут же наполнили свои братины…

Но Борис молчал, грустный и сосредоточенный.

— Прощевай, князь, — Блуд распахнул полу шатра, и в эту минуту выпорхнула на волю пичужка, дотоле таившаяся за колышком, накрепко вбитым в землю отроком Георгием.

Блуд по привычке посмотрел на небо, прежде чем приказать воинам выступать в поход. Высь светилась мягко, облака прощально гасли, и уже зажглась в небе вечерняя звездочка. Солнце медленно и спокойно скрылось за дальним лесом, и Блуд понял, что ночь будет светлая, что надо скакать к Киеву не мешкая.

— На коней! — заорал он. — Идем к великому князю Святополку!

Воины, привыкшие мгновенно собираться в путь и днем, и ночью, тут же принялись седлать коней, но все же крик Блуда смутил многие души…

— Струсил Борис!

— Тебе почем знать? Дружина-то с ним.

— А все одно боится.

— Молчал бы, толстомордый! Может, он твою кровь пожалел, чтоб не махал ты мечом против родичей.

— Сам себя пожалел.

— Брысь! Затопчу конем!

В другой сотне, много чего повидавший на своем веку, лучник горестно вздохнул:

— Пропадет Борис!

Сосед его, с которым они бывали не в одном деле, отозвался:

— А то! Посчитай, сколько злобы Святополк накопил. Сказал волк капкану: «Полно шутить, отпусти лапу-то!»

— То-то, сожрет! Глянь, и варяги с нами!

— Пусть варяги. Позовет Святополк иных иноземцев — жена-то у него польская.

— Съешь и ржаного, коли нет никакого. Трогай!

Дозорные уже помчались вперед, конница потекла с холмов в долину, а пешие, на ходу выстраиваясь в ряды, двинулись скорым шагом.

Молодой лучник вышел из строя и, скинув сапог, перемотал онучу, в спешке кое-как навернутую.

Он торопился и, когда вставал, выронил стрелу из колчана. Отрок подобрал стрелу и побежал догонять своих. Русые волосы его развевал прохладный ветерок.

Звезды густо усыпали небо, сизый, с матово-белым отливом, свет луны разлился окрест. Дружина черным пятном, похожим на тень от тучи, двигалась по долине, наползала на холмы, вытягивалась извилистой змейкой на узких дорогах. Позвякивали мечи, гулко стучали копыта лошадей, покрикивали сотники, подгоняя и без того быстро идущих ратников.

За полночь, когда кони уже шли мерным шагом, Блуд услышал топот коней, скачущих навстречу.

Он остановил коня и дал знак воинам укрыться по обе стороны лесной дороги. Александр, Рагнар и Кожемяка встали рядом с Блудом и взялись за рукояти мечей. Всадники, скакавшие навстречу, увидели, что путь им прегражден, и тоже взялись за мечи, остановив бег коней.

— Кто такие? — крикнул Блуд, а дружинники его уже заложили стрелы в луки и выбрали цели.

Путша узнал Блуда по голосу и подъехал к нему.

— Свои, бояре вышгородские. Я Путша, узнал? И Лешько твой тут. Давай сюда, Лешько!

Лешько направил коня к воеводе.

— И что же вам ночью не спится? — спросил Блуд, уже разглядев, что воинов у Путшы немного, справиться ними не составит особого труда. — Чего торопитесь?

— Добрую весть охота скорее передать, — Путша развернул коня так, чтобы лучше видеть Блуда.

Зыбкий лунный свет обозначал лишь очертания головы Блуда в островерхом шлеме. Но вот он по привычке склонил голову набок, задрав подбородок — так он делал всегда, когда хотел вызнать что-то важное.

— Какие такие вести?

— Святополк сказал, что любит Бориса и даст ему все, что тот пожелает. Желает он брату младшему добра и мира.

— С тем и скачете?

— С тем и скачем.

— Слышали? — Блуд повернулся к богатырям. — Вот какие добрые у нас князья пошли. Будто голубки воркуют.

— Славно! — обрадовался Кожемяка. — А я-то, дуралей, думал, что быть Борису в беде великой.

— Вот уж верно себя назвал, — мрачно заметил Александр. — Коли так добр Святополк, что же он Бориса и братьев не позвал, когда на стол Киевский садился? Да и про нас почему забыл?

— А откуда ему было знать, что вы с печенегами не бьетесь? — язвительно спросил Тальц, удерживая коня, который дернулся от пронзительного крика выпи. — И тебе ли не знать, что стол великий пустым быть не может?

— Так, так, — заторопился Блуд, — Борис признает Святополка великим князем. Велел сказать: что старший брат ему даст, тем и доволен будет. Понял ли, Путша?

— Как не понять, — Путша привстал на стременах, наклонившись к Блуду. — Теперь знаю, что никто не помешает нам выполнить волю Святополка. Понял ли и ты, Блуд?

— Скачите вперед! — Блуд дернул поводья. — Лешько, поезжай за мной!

Путша развернул коня и придвинулся к Блуду:

— Лешько для дела нужен, уж ты оставь его нам.

Блуд махнул рукой и поскакал вперед, а конные дружинники двинулись вслед за ним, ломая ветки придорожных деревьев. По краю дороги поскакали наемники Святополка. Выехав в поле, они пришпорили лошадей и скрылись в мертвенно-сизом свете.

 

7

Утренняя дымка выгибалась, точно живая, поднимаясь от воды и рассеиваясь. По движению реки было видно, что она глубока и коварна, но у песчаного берега, поросшего ивняком, она текла спокойнее, намывая пологие отмели.

Глеб осторожно заходил в воду. Стаи мальков бесшумно шарахались от его ног. Он крепко держал палку, к которой была привязана сеть, и, приподняв ее, почувствовал, как она тяжела. Улыбнувшись, он махнул рукой отрокам, и они, держась за другой конец сети, потащили ее к берегу.

Глебу помогал Василько, рослый и сильный юноша. Хорошо с Василько и на реке, и в лесу — все он умеет делать ладно, потому как с детских лет приучил его отец и к охоте, и к рыбной ловле, обучая всему, что должен знать княжий ловчий.

Вода взбурлила, рыба отчаянно билась, подпрыгивая и поворачиваясь в воздухе, вспыхивая на солнце серебром. Василько пошел к берегу. Глеб с трудом поспевал за ним, споткнулся, упал, но сеть из рук не выпустил. От холодной воды захватило дух, Глеб охнул и тут же встал на ноги, а Василько не удержался и запустил крепким словцом.

Отроки выходили к берегу быстро. Видя это, Глеб поднатужился и пошел скорее, чтобы из-за него не ушла рыба.

Вытащили сеть на песок. Глеб опять упал и засмеялся:

— Вот так улов! Ай да Василько! Знал, куда сеть заводить! Поймал 153 рыбы.

Василько удивленно глянул на Глеба, а тот опять засмеялся:

— Лес и реку знаешь, а вот Священное Писание — нет. Потом скажу.

Глеб снял платно, выжал его и повесил сушиться на куст. Капли воды на его молодом, чуть полноватом теле серебрились на солнце. Мокрые, до плеч, волосы висели прядями. На безбородом, гладком лице радостью светились глубокие карие глаза. Роста он был такого же среднего, как и Борис, но не столь силен и крепок. Борису исполнилось двадцать пять лет, Глебу двадцать четыре. Вскормлены одной грудью, вместе учились владеть оружием, вместе постигали книжную премудрость. Глеб любил переписывать на листы пергамента места из книг, которые ему особенно нравились, он мог по памяти читать их, что вызывало восторг у отца и слезы умиления у матери. Характером и лицом он больше походил на мать, и втайне она любила Глеба сильнее, чем Бориса, хотя никогда этого не показывала. Зато он, чувствуя любовь матери, часто ластился к ней, смотрел в глаза и любил трогать ее мягкие волосы, когда она брала его к себе на колени и прижимала к груди. «Ласковый мой», — говорила она в такие минуты.

— Князь, вот ты улыбаешься, а штаны мокрые, — сказал Василько. — Застынешь, и никакой охоты у нас не будет.

Глеб послушался, снял штаны и опоясался полотенцем.

— Когда Иисус в третий раз после Воскресения явился ученикам, Симон Петр ловил рыбу и был наг, как я. Он вот так же опоясался полотенцем и пошел к морю с людьми тащить сеть (а до того они ничего не поймали). Теперь же сеть наполнилась большими рыбами, и их было 153. И при таком множестве сеть не порвалась. Так благовествует евангелист Иоанн, запомни.

Василько любил слушать рассказы князя.

— А дальше что? — спросил он.

— А дальше, когда он обедали, Иисус трижды спросил Петра: «Любишь ли Меня?» И Петр трижды ответил, что любит.

Послышался шорох отодвигаемых ветвей, и из леса на поляну выехали всадники. Это был тысяцкий Сорока (прозванный так за черно-белую бороду) и незнакомый человек в боевых доспехах.

Всадники спешились, поклонились Глебу. Сорока, низкорослый крепыш с отметиной над правой бровью, оставленной скользящим сабельным ударом, сказал, показывая на незнакомца:

— Гонец от твоего отца, князь, с недобрыми вестями.

Веселость как рукой сняло, и Глебу показалось, что он как будто уже знал, что сегодня случится что-то особенное.

— Владимир тяжко болен, поэтому зовет к себе всех сыновей. Борис в походе, но теперь, наверное, уже возвращается в Киев…

Гонец говорил уверенно, его узкое лицо в мелких морщинах было суровым, взгляд твердым. Но рука то сжимала, то отпускала рукоять меча, и пальцы шевелились беспокойно, как будто существовали отдельно и от уверенного взгляда, и от спокойного голоса, а жили какой-то своей тайной жизнью.

Глеб это заметил.

Ему подумалось, что где-то он уже встречал этого человека, причем встреча была как будто нехорошей, оставив тяжкое чувство. Но что это была за встреча, где она произошла, Глеб вспомнить не мог.

Он взял подсыхающую одежду, ушел в шалаш и быстро вернулся, готовый к дороге.

Сели на коней, и Глеб, встретившись взглядом с гонцом, спросил его:

— Как тебя зовут?

— Горясер.

Имя это ничего не сказало Глебу.

От опушки леса дорога вела к крутому берегу Оки, на котором за бревенчатым забором стоял Муром.

Когда Глеба привезли сюда, город показался ему мрачным и неуютным. Здесь не было, как в Киеве, ни светлого княжьего терема, ни каменного храма. Да и дома выглядели не так, как в родном городе: срубленные из тяжелых мощных бревен, почерневших от дождей и снегов, они стояли прочно, кряжисто, как и лес, окружавший Муром. Но странное дело — чем дольше жил здесь Глеб, тем больше он не только привыкал к самому виду города, но и к укладу жизни, который теперь казался ему куда более разумным и естественным, чем в Киеве. Муромчане растили хлеб, охотились, рыбачили, бортничали, занимались бондарным и столярным делом, и вся их жизнь была устроена так, чтобы трудом добыть себе все необходимое, без той роскоши, пиршеств, боярской похвальбы, какие были в Киеве. Поэтому и тяжб, обид, зависти в Муроме было куда меньше, чем в стольном граде. Видя это, Глеб рано понял, что править здесь надо так, чтобы не мешать самому ходу здешней жизни. Не стал он затевать и постройку нового терема, как того хотел отец, а велел возвести деревянную церковь с колокольней, и славно ее сотворили муромчане.

Глеб решил выезжать завтра же с небольшим отрядом, чтобы побыстрее добраться до Киева. Он приказал готовиться к дороге и стал собираться сам, раздумывая, не найдется ли у него снадобий, каких нет у Анастаса. Сразу вспомнился травяной настой, которым отпаивала его сестра Василько Ива, когда он, охотясь на кабана, провалился под лед. Это произошло ранней зимой. Река уже покрылась льдом, и Глеб, охваченный азартом, побежал за раненым вепрем, чтобы вернуть его к берегу. Внезапно лед треснул, и Глеб ушел под воду. Выбрался он сам, но пока добрался домой, пока отогрелся, хворь уже взяла свое, и ночью началась горячка. Василько позвал Иву. Она поила Глеба целебным настоем, сидела у постели князя, ухаживая за ним до тех пор, пока он не поправился.

— Василько, покличь сестру, — сказал он, выйдя в гридницу. — Пусть снадобье свое принесет. Возьмем и жиру медвежьего, и меду нашего возьмем — он лучше киевского. Ягод еще надо взять — клюквы, брусники. Нет у них такой хорошей ягоды.

Повар Торчин, брюхатый, как беременная женщина, с оплывшим лицом, на котором едва были видны узкие глаза, проходил мимо и слышал слова князя.

— Не волнуйся, князь, все возьмем, — сказал он, улыбаясь. — Гусь возьмем, кабан возьмем — мясо лучше любой ягода!

У него были редкие усы, тощая бороденка. Однажды Глеб случайно увидел, как Торчин зарезал коня. Конь этот, Буланка, захворал и стал чахнуть. Глеб ездил на Буланке, и ему было жаль коня, как человека, и он долго не разрешал убивать его. Зарезать коня решили втайне от Глеба, но он как раз шел мимо конюшни, когда Торчин вывел Буланку за постройку, что-то приговаривая на торкском языке и оглаживая коня широкими толстыми ладонями.

Буланка, почувствовав смертный час, вздернул морду и заржал. Торчин с неожиданной проворностью выхватил узкий нож и снизу ударил коня точно в сердце. Нож блеснул лишь на мгновение, и когда Торчин выдернул его, скаля зубы и щетиня редкие усы, Буланка закачался и стал оседать, а повар проворно подставил под грудь коня бадью, куда полилась темно-красная кровь. Буланка повалился, Торчин насел на морду коня задом, а на передние ноги коня накинул аркан и крепко держал их, следя, чтобы кровь не вылилась мимо бадьи.

Глеб невольно вскрикнул. Торчин оглянулся и, продолжая скалить зубы, сказал:

— Хороший печенка будет, с кровью. Потроха тоже. Понравится тебе, кынязь.

Глеб ничего не ответил и пошел прочь.

Потом не раз он вспоминал, как падает Буланка, а кровь хлещет из его груди.

Глебу тогда было пятнадцать лет, его только что привезли в Муром. Он еще не ходил в походы с отцом, не видел, как умирают люди и кони на поле брани, поэтому смерть Буланки так сильно подействовала на него.

Торчин как будто чувствовал нелюбовь Глеба, поэтому всегда старался угодить, чтобы вызвать расположение, но этим еще больше досаждал молодому князю.

— Скажи, что еще желаешь? — спросил Торчин с потаенной враждой, которую тотчас уловил проницательный Горясер.

Это его свойство очень ценил Святополк, сделавший из обычного гридня сначала постельничего, а потом тайного соглядатая.

— Попотчуй гостя, — сказал Глеб Торчину. — Он с дороги, голоден. А меня прости, Горясер, что теперь не сяду с тобой, забот много.

Глебу хотелось поскорее увидеть Иву — он боялся, что уедет, не повидав ее.

Тревожное состояние не проходило, и он объяснил это беспокойством за жизнь отца. Глебу казалось, что надо взять в дорогу нечто важное, а он никак не может вспомнить, что. Он подошел к деревянному поставцу, сбитому из широких досок, где лежали книги. Евангелие от Иоанна, особенно им любимое, было раскрыто на том месте, где Иисус исцелил слепого от рождения и где говорилось о слепоте фарисеев — Глеб переписывал эту главу.

«Некоторые из фарисеев, бывших с Ним, — прочел он, — сказали Ему: неужели и мы слепы? Иисус сказал им: если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас».

«Как это верно, — подумал Глеб. — Не может быть праздный фарисей зрячим, потому что не видит ни мытаря, ни своей лжи».

Дверь отворилась. Он оглянулся и увидел Василию с Ивой. Она была в длинном, до пят, белом платье, перехваченном вокруг талии клетчатой шерстяной тканью. На груди пристегнут медный кружок с привесками — сустуга. Русые волосы, заплетенные в тяжелые косы, придерживались на голове венчиком — узкой медной полоской, которая, как и сустуга, матово отсвечивала. Девушка походила на брата статью, манерой смотреть открыто и прямо, но выражение глаз было совсем иное — в них скрывалось нечто такое, что заставляло думать о том, что она знает больше, чем другие, может быть, какую-то тайну, ведомую только ей.

— Возьми, князь, — сказала она, протягивая Глебу узкий кувшин, залепленный воском. — Давай отцу пить трижды в день, и хворь из него выйдет.

— Спасибо тебе, — оживился Глеб, бережно взяв сосуд. — Грек Анастас учен, а того не знает, что ты знаешь. Я бы тебя с собой в Киев взял, если бы отец верил тебе, как я верю. Не от книг истинное знание дается, хотя и без книг нельзя. Вот я переписывал…

— Князь, время не ждет! — перебил Василько.

Девушке не положено одной оставаться с чужим мужчиной, и Василько, соблюдая порядок, ждал, чтобы князь сам отправил его, хорошо понимая, что Глеб хочет проститься с Ивой наедине.

— Да, я уже собрался… сейчас. Василько, ты подожди сестру во дворе.

Василько вышел, и Глеб, решившись, сказал:

— Тебе одной хочу довериться, ибо мучает меня предчувствие, будто должно случиться что-то тяжкое. Вот пока ждал тебя, подумал: «Может, уже и нет в живых отца!»

Ей захотелось подойти к нему и утешить. Она видела его глаза, полные тревоги и боли. Но нельзя подойти к князю.

— Если не найдешь отца в живых, будь рядом с Борисом.

— На Бориса у меня вся надежда, — оживился Глеб. — Только бы ему вернуться в Киев, прогнав печенегов. А если задержит его поход, Святополк… Ну все, все, не буду, не о том мне надо сейчас с тобой говорить. Помнишь ли, когда птиц ловили, я тебе про деда Святослава рассказывал? Что он женился на ключнице Малуше, помнишь?

— Дед твой был сердцем вольный. А ты поступишь, как отец велит.

— Да, его не ослушаюсь, но только не будет он врагом счастью моему. Лишь бы выздороветь ему! Знаешь, я теперь чувствую свою вину перед ним: вот бы мне раньше к нему поехать! Ведь хотел, да все откладывал. Почему? Живем в заботах о мелком, ничтожном, а главное забываем.

Она хотела отдать ему оберег, но вспомнила, что он носит крест и не верит в других богов, кроме своего. Что ж, пусть Он защитит его, если и вправду такой всесильный.

— Ты жди меня, Ива!

— Прощай, князь. Не забуду я тебя никогда!

Она ушла, а Глеб стоял, задумавшись: «Почему она так сказала? Разве они не увидятся больше?»

Он вложил в Евангелие исписанные листы и застегнул переплет на застежку.

Скоро малая дружина выехала из Мурома. Было их до сорока человек. Впереди скакал Глеб на кауром коне. Изумрудно-зеленое его корзно, застегнутое на правом плече серебряной пряжкой, развевал ветер. За ним ехали гридни в боевых доспехах. Последним скакал повар Торчин, грузно сидя на крупной вороной кобыле. Несмотря на теплый день, он надел кожух, а голову покрыл овчинным треухом.

 

8

Душно в княжьей палате Ярослава. Чад от горящих свечей не вытягивается в открытые окна — нет даже слабого ветерка. Весь месяц ни разу не пролился дождь, и сушь день ото дня усиливалась.

Блестели от пота лица варягов, жарко было и русичам — князю Ярославу, воеводе Будому, тысяцкому Коснятину. Долгий разговор изнурил всех, и хорошо бы выйти в сени — галерею под навесом, которая опоясывала княжеские покои, и там сидеть и застольничать. Но нельзя, чтобы даже слово из этого разговора слышали чужие уши.

Потому и сидят они взаперти.

На бревенчатых стенах висят оленьи рога, щиты, сработанные лучшими новгородскими мастерами, а больше нет никаких украшений.

Лицо Ярослава вылеплено грубо — крутые скулы, резкий подбородок, не смягченный бородой. Тяжелые густые брови нависли над продолговатыми, почти как у степняка, глазами. Если бы не шелковая рубаха, по оплечью и подолу украшенная бисером, можно было бы принять его за гридня. Еще в детстве Ярослав охромел, и думали, что вырастет из него замухрышка. Однако очень рано выказал Ярослав характер, поэтому отец, когда остыл к Рогнеде, отдал им не какое-нибудь захудалое княжество, а Новгород.

Не любили Ярослава ни мать, взятая силой Владимиром, ни отец, почти не видевший сына. Не было дружбы и со сводным братом Изяславом, который держался гордо и независимо. Изяслав всю свою жизнь вынашивал ненависть к Владимиру, но так и не смог отомстить за убитого отца.

И пестун Будый долго был равнодушен к Ярославу, ни в чем не давая ему поблажек, постоянно внушая, что надо быть злым и твердым, иначе не выжить.

Пришлось Ярославу самому заботиться о себе. Сначала он стал давать отпор Изяславу. Однажды они учились биться на мечах. Неожиданно старший брат начал драться насмерть, и если бы Ярослав не отбился, не поранил Изяславу плечо, давно лежать бы ему в могиле.

Узнав об этом, Владимир приказал Изяславу отправиться в Полоцк, а Рогнеде самой решать, с кем из сыновей оставаться. Она, конечно, уехала с Изяславом, а Ярослав остался с пестуном. Но и после отъезда брата не было ему покоя — теперь соперником стал ярл варяжский Сигурд, который вел себя нагло, считая хозяином Новгорода. Справиться с Сигурдом удалось лишь в то время, когда Ярослав подрос и побывал у шведского конунга (верховного правителя) Олафа и вытребовал нового ярла, Эймунда, молодого рыцаря, ровесника.

Управляться с варягами теперь стало легче, но все равно они чинили беззакония, оскорбляли и били не только ремесленников, но и купеческий люд, при каждой, даже мелкой, ссоре выхватывая мечи. Бывало, ссоры переходили в крупные схватки — новгородцы тоже брались за оружие и давали варягам отпор.

Вот и теперь скрытая вражда новгородцев с варягами, воинами-наемниками, вспыхнула с новой силой, да такой яростной, как никогда прежде.

— Слова сказаны, князь. Не дашь отомстить за пролитую кровь наших братьев — мы уйдем!

Эймунд, не один раз показавший храбрость в ратных делах Ярослава, встал. С кем угодно готов расстаться Ярослав, но не с этим рыцарем.

— Но только запомни: будем отныне не друзья — враги.

На Эймунде была кожаная рубаха без рукавов, короткие штаны, тоже из кожи. Шея высокая и сильная, и гордо носит он голову.

— Подожди, Эймунд, — заторопился Ярослав. — Или ты не знаешь, как дорог мне? Как нам врагами становиться, если не один раз вместе умереть были готовы? Казню я Поромона и других виновников гибели ваших воинов, казню. Но для чего баню кровавую учинять над своими же людьми, пусть и виноватыми?

— За каждого убитого варяга — один русский, — сказал сотник Гунар.

— Двое русских, — поправил его Юзеф, известный своей свирепостью. — Ваши женщины новых народят — у вас их много.

— Опомнись, ты чего говоришь! — не стерпел Будый. — Коли бы ваши насильники не бесчестили наших женщин, разве устроил бы Поромон у себя на дворе побоище вашим вепрям? И ведь сами к Поромону пришли, и пили, точно никогда прежде не пивали медовухи, дойдя до помрачения. И за таких по двое русских давать?

Лицо Будого стало красным, вены на шее набрякли. Был он в суждениях прям и крут, он не умел ловчить. Нелегко было Ярославу подчинить воеводу своей воле, но все же подчинил, потому как Будый признал за князем не только власть, но и ум.

— Наших легла сотня, ваших две ляжет, — повторил Юзеф, с усмешкой глядя на Будого, — Не то приведем дружину, и не останется на земле Новгорода.

— Ты не больно грози! Были и почище тебя, да только где они? — Коснятин вытер пот со лба. — Да и не таков конунг Олаф, чтобы за ваших разбойников мстить. Сами напакостили, сами и получили.

— Может, ты и прав, Коснятин, — сказал Эймунд. — Может, великий Олаф и не пойдет на вас войною. Но месть он нам свершить разрешит. И дочь свою Ингигерду за тебя, Ярослав, не отдаст, ибо если ты не защитил воинов его, как защитишь его родное дитя?

Удар был рассчитан метко — Ярослав любил Ингигерду. Любовь его была безответна, но он верил в счастье, потому что знал — станет Новгород великим, Олаф отдаст ему дочь, потому что хорошо иметь сильного соседа в родстве. Да и богаты земли русские, много можно получить добра от новгородцев.

Чтобы добиться руки Ингигерды, приходилось подносить богатые дары, содержать дружину варяжскую, платить ей каждый год тысячу гривен. Но где же взять столько денег, если на дань отцу уходит почти весь оброк, который Ярослав собирает с таким трудом? Да еще лето выдалось сухим. Как прокормить и себя, и дружину, если люди новгородские обобраны, нечем им платить своему князю?

В это лето Ярослав решился на самый тяжкий шаг в жизни своей: послал гонца к отцу, сказав, что отказывается от дани. Он знал, что гнев Владимира будет страшен. Так и случилось: уже донесли, что Владимир готовится к походу. Как же тут ссориться с варягами? Между двумя огнями его жизнь — не угадаешь, с какой стороны огонь жарче и гибельней.

— Завтра позову Поромона и всех, кто с ним был, в Ракому, — сказал Ярослав. — Учиню пир. А вы кровью напьетесь, раз вас так мучает жажда. Но только скажи своим воинам: этот пир последний. И если опять ваши станут пакостить, я их в цепи закую и сам у Олафа наказания потребую. А призову сюда тех, кто верой и правдой мне служить будет.

— Князь, — начал было Коснятин, но Ярослав поднял руку.

— Все, ступайте, не могу говорить боле. Рвете вы мне душу.

Гунар и Юзеф не смогли скрыть победных улыбок, а Эймунд остался все таким же сосредоточенно-мрачным.

Варяги вышли из палаты первыми, а Будый задержался в двери.

— Ступай! — Ярослав махнул рукой. — Утром придешь.

Воевода ушел, и тогда Ярослав взялся руками за голову — ему казалось, будто кто-то сдавил обручем лоб и виски. Подождав немного, он пошел в притвор, где стояла кадка с водой, и опустил в нее голову.

Ключница Настя прибежала с полотенцем и горестно смотрела, как Ярослав вытирает голову и грудь и стонет, что-то шепча.

* * *

И собрались купцы новгородские, и ремесленники, и некоторые именитые мужи в загородном княжеском тереме в Ракоме и подняли братины сладкого греческого вина за здоровье Ярослава. Потом отроки налили меда, и опять выпили все — теперь за славный град свой, честь его и славу. Потом вышли скоморохи с бубнами и трещетками и принялись тешить гостей. И когда взвихрилось веселье и гости распустили рукава рубах, которые стали почти вдвое длиннее, когда ноги сами пустились в пляс, Ярослав встал из-за стола, открыл боковую дверь и скрылся за ней.

По обе стороны двери стояли Гунар и Юзеф. Ярослав кивнул им.

Варяги выхватили мечи, передали боевой сигнал мгновенно по всем горницам и переходам, окружавшим сени, где шло пиршество.

Слишком знаком был этот сигнал. Не хотел, но увидел Ярослав и напружиненные перед броском вперед ноги воинов, и блеск широких, обоюдоострых мечей, и блеск глаз. Все увидел, хотя быстро шел по лестнице к своей опочивальне.

Покладник (постельничий, спальник) Юшка встретился на пути.

— Стукнешь, когда все закончится, — сказал Ярослав, плотно закрыв за собой дверь.

Он сел на постель и потер виски, подумав, что сегодня уже ничем не спасется от боли. Долго сидеть он не смог и подошел к окну.

В тяжелом, плотном воздухе, по-вечернему матово-сером, с подпалинами у краев неба, носились, как невидимые страшные птицы, предсмертные стоны и крики.

В сенях, на лестницах валялись тела — одни неподвижные, другие еще живые, в последних корчах. Бойня шла на дворе, куда успели убежать самые проворные из гостей, но варяги настигали их и здесь и резали быстро и ловко.

Отчаянно вопил маленький скоморох в потешном колпаке. В суматохе какой-то варяг ударил его мечом в живот.

Дыхание перехватило. Ярослав кинулся к двери, но на полпути замер, поняв, что ему сейчас нельзя быть там, иначе его тоже могут пронзить мечом, как скомороха.

«Господи, что я наделал! — подумал он. — Нет мне теперь прощения, ни Бог, ни люди не пощадят меня! Пусть скорее придет отец, пусть посадит навечно в поруб, а лучше пусть убьет. Это гордыня моя виновата, я пожелал власти над братьями моими, прах я теперь, а не человек…»

В дверь постучали.

Ярослав пересек опочивальню и прислушался, не сразу вспомнив, что сам наказал Юшке дать знак.

Рядом с покладником стоял Эймунд. Он тяжело дышал, его лицо было белым, как плат.

— Входи, — сказал Ярослав. — Натешился? Доволен?

Эймунд молчал, глядя в сторону.

— Куда их девать будем? — спросил он.

— Не знаю! — крикнул Ярослав.

Его мозги будто плавились, будто растекались в голове, как жидкий свинец.

— Как стемнеет, положим их на телеги и развезем по домам.

— Нет! — опять крикнул Ярослав. — Это еще одно ваше глумление получится. Уложите их рядом, а я сам все новгородцам скажу. Они придут и заберут братьев и мужей своих. Не впервой нашим бабам от горя выть.

— Твоя воля, князь, — Эймунд пошел к двери. — Но только знай, что теперь любой воин мой — твой.

— Да не нужно мне это, — простонал Ярослав. — Юшка, перетяни жгутом голову. Да потуже!

Юшка выполнил просьбу князя.

Эймунд и Юшка ушли, и наступила тишина, в которой отчетливо был слышен чей-то скулеж.

«Это, наверное, скоморох, — подумал Ярослав, — Что же они его не добили?»

— Юшка!

Вместо покладника вошел придверник.

— Покличь Юшку. Куда он пропал?

Придверник вернулся не сразу, втолкнул Юшку, зареванного и жалкого.

— Ты чего? — удивился Ярослав.

Юшка не ответил, продолжая рыдать. Он был сыном боярина Крыжа, отдавшего Ярославу лучших своих коней, чтобы князь взял Юшку в покладники.

Ярослав подошел к худому, нескладному отроку и заглянул ему в глаза.

— Ну что ты? — Ярослав вдруг погладил Юшку по льняным, мягким волосам. — Погоди, еще придет время, не будем мы злую волю выполнять! А наша воля будет добро и правду утверждать!

— Брата Семена зарезали, — Юшка всхлипывал, уткнувшись в плечо Ярослава.

Князь испуганно отстранился.

— Он-то чего сюда пришел? Кто его звал?

— Не знаю, — Юшка вытер слезы и с тоской посмотрел на Ярослава. — Видать, Семен сильно дрался, так они его всего искромсали.

Ярослав опустил голову, ссутулился.

— Не простит мне этого твой отец. А ты-то, Юшка, ты простишь? Ведь ты знаешь, из-за чего резня вышла. Должен я был варягам уступить, потому что отец на меня идет.

Юшка не ответил.

— Сядь, возьми Писание, почитай мне.

Ярослав подошел к постели, лег, закрыв глаза.

Юшка прочел: «Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме».

— Как? Прочти еще…

И тут предсмертный крик пронзил воздух — кто-то из слуг наконец добил скомороха.

 

9

— Они так поняли, что ты дите малое, — сказал Георгий и задул свечу. — Не знаешь ни жизни, ни людей.

— Они правы, — отозвался Борис, поправляя овчину, на которой лежал. — Ибо сказано устами апостола: «На дело злое будьте как младенцы, а по уму совершеннолетние будьте».

— Да разве злое дело — в Киев идти? Ты ведь не только от власти отказался.

— Вот и хорошо, что ты все понимаешь. Был ты мне другом верным, а теперь стал братом.

— А ты мне давно брат, — Георгий лежал у входа в шатер. Под рукой — меч. — Но сегодня смутил душу мою.

— Еще не поздно, Георгий. Я только рад буду, если ты уйдешь. В Киеве у тебя братья. Не захотите Святополку служить — к Глебу уйдете.

Георгий вздохнул и повернулся на бок:

— Свое место я давно выбрал. И все же скажи: для чего мы здесь остались?

— Если бы я сел на стол Киевский, какой пример подал? Только пример сильного воинством. Но не в этом сила истинная. Давно сказано: «Кто говорит, что любит Бога, а брата не любит, тот лжец».

— Но ведь Святополк так и говорит.

— И что? Разве я должен уподобляться ему?

— Но и он не уподобится тебе.

— Пусть! — твердо ответил Борис. — Не один Святополк мне брат, и не только ему великим князем быть. Не он, так другие вспомнят обо мне.

Они замолчали, и было слышно, как трещат сверчки и где-то неподалеку ухает филин.

Георгий забывался сном, когда услышал, что Борис встал.

— Куда ты?

— Спи, я выйти хочу.

Георгий откинул полу шатра и подвинулся, пропуская Бориса.

Небо было густо усыпано звездами, от края до края. От круглой луны шел тихий свет, и казалось, что в мире нет ничего, кроме этой ночи с ее чистым сияньем.

Догорали костры, у которых спали слуги. Спали кони, стоя у телег. Сорвалась и помчалась по небу звезда, быстро погаснув в вышине. Ни ветерка, ни резких звуков — только мерное, убаюкивающее стрекотанье кузнечиков. Запахи душистых трав, цветов, запах земли, которая дышала, как живое существо.

Борис смотрел на небо, и покой вливался в его душу.

«Как все дивно сотворено, — думал он. — Какая благодать в мире этом».

Он вспомнил, как они с Глебом однажды возвращались в Киев из Белгорода, куда отец посылал их присмотреть, как строится храм. Ночь застала их в дороге, но они не остановились на ночлег, а решили добираться домой, потому что Киев был уже неподалеку.

Ночь была такой же светлой, как сейчас. Ехали легко и славно, и Глеб, смеясь, рассказывал, как на освящении храма, когда ударил колокол, он чуть было не закричал от радости — такой чудный малиновый раздался звон.

На нем была синяя свита, поверх — такого же цвета корзно с богато изукрашенной застежкой, и она лучилась, точно звезда.

Глеб смеялся, копыта лошадей дробно стучали, и так хорошо было знать, что дом уже рядом, что сейчас их встретят с радостью, и начнутся расспросы, и долгие разговоры, и отец будет слушать их, довольный и умиротворенный.

«Где ты теперь, брат мой? — подумал Борис. — Знаешь ли, что нет в живых отца? Пусть не оробеет душа твоя в горестный час».

Он долго сидел, задумавшись. Ночь истлевала, звезды гасли, даль светлела, рассеивая сумрак. Над полем стлался легкий туман, а у ног Бориса на стеблях трав лежали, как жемчужины, капли росы.

Он сорвал травинку, и капля сорвалась, беззвучно упала на землю, расколовшись на мелкие бусинки. Борис нагнулся, разглядывая их, и его чуткое ухо уловило отдаленный стук копыт. Он приподнялся и посмотрел в ту сторону, куда ушла дружина, но не увидел всадников — даль пряталась в серой утренней дымке.

У шатра его ждал Георгий.

— Едут! — сказал он.

Борис вошел в шатер, зажег свечу, поставил ее перед иконой, опустился на колени и начал молиться.

В это время Путша, скакавший впереди отряда, увидел, что стража Бориса мала числом, и дал знак, чтобы всадники полукольцом охватили становище.

— Руби! — первым крикнул нетерпеливый Тальц и опустил меч на голову стольника, который только что успел вскочить, разбуженный Георгием.

Заспанные и перепуганные слуги бросились кто куда, но мечи и копья настигали их и под телегами, и в кустах, и у погасших кострищ.

Георгий сумел отбить под руку попавшейся дубиной удар Еловита и побежал к шатру. Еловит кинулся за ним, но Георгий успел заскочить в шатер и схватить меч. Еловит ворвался следом, за ним — Лешько с мечом и щитом, в кольчуге и шишаке (шлеме). Еще через минуту в шатер вошли Путша и Тальц.

— Знаю, пришли вы за моей жизнью, — сказал Борис, встав с колен. — Дайте помолиться, а потом исполните волю пославшего вас.

— Ладно, молись, — сказал Путша. — Пришел час твой.

— Вымаливай себе Царство Небесное, — ядовито прохрипел Еловит. — А нам со Святополком царство земное дороже.

— О брате моем не можешь говорить, как о себе, — ответил Борис. — Уйдите из шатра, не мешайте молитве!

Наемники послушались.

— Встань рядом, — сказал Борис Георгию. — Откроем Псалтирь. Слушай, вот слова, которые никогда не угаснут: «Нечестивые обнажают меч и натягивают лук свой, чтобы низложить бедного и нищего, чтобы пронзить идущих прямым путем: меч их войдет в их же сердце, и луки их сокрушатся». Повтори.

Георгий повторил.

Тальц не выдержал и заглянул в шатер:

— Молятся!

Путша оттолкнул его:

— А то не слышишь! Дай хоть перед Богом предстать без твоей поганой рожи.

— А твоя какая? — озлился Тальц. — Чем моей лучше? Или ты уже сейчас решил, что первым боярином будешь?

— Это не мы с тобой решать будем, а Святополк. Еще посмотрим, как ты с Борисом управишься.

— Я?

— А пошто не ты?

Тальц побледнел, губа его, над которой выгибался дугой рыжий ус, дернулась.

— Лешько у нас самый здоровый, он и приступит, — сказал Тальц. — А мы подмогнем.

— И то верно! — поддержал Еловит.

Лешько понял, что деваться некуда — ему придется резать Бориса.

«Прощай, брат мой Глеб, — молился Борис. — Больше не увидимся в жизни этой. Ты поймешь, почему я так поступил — сердце тебе подскажет, а вера укрепит.

Прощай и ты, брат Святополк. Молюсь за спасение души твоей и прошу Господа простить тебя».

Он начал читать вслух псалом Давидов, и когда закончил его, Путша подтолкнул Лешько к шатру:

— Приступай!

Лешько оглянулся. Широкое, глупое его лицо исказила гримаса. Путша, Тальц и Еловит взялись за копья. Лешько вломился в шатер и пошел на Бориса.

Георгий вскочил, закрыв собой князя, и меч вошел ему в грудь.

Вскрикнув, Георгий стал падать, и Борис, успев подхватить его, опустил на землю. Он не успел выпрямиться, как Путша и Еловит суетливо сунули копья в тело князя, а потом ударил и Тальц. Но и его удар оказался слабым и скользящим.

Борис застонал и выпрямился, и его темные глаза наполнились мукой.

Убийцы отпрянули, держа перед собой окровавленные копья.

— Бей, Лешько! — крикнул Путша, но Лешько стоял как вкопанный.

— Трус! — Путша пошел на Бориса, целя копьем в сердце, но Борис невольно посторонился, и удар пришелся в живот.

Белая рубаха Бориса покрылась кровавыми пятнами. Он стоял, согнувшись и держась руками за живот.

— Что же вы? — хрипло сказал Борис, шагнув вперед. — Заканчивайте… и да будет мир… брату моему… и вам… братья…

— Что? — закричал Путша, и он, вырвав меч у Лешько, бросился на Бориса и вонзил его князю в грудь.

Ноги у Бориса подкосились, и он упал.

Убийцы вышли из шатра. Дружинники стояли тесной кучей, и дюжий дядька, который слышал, что сказал Борис, с неподдельным ужасом смотрел на бояр Святополка.

— Чего уставился? — придя в себя, крикнул Путша. — Тащите его в телегу!

— То пусть слуги твои делают, — ответил дружинник. — Ты нам не говорил, что на такое дело зовешь! — и отошел в сторону.

Путша, сверкнув маслянистыми глазами, замахнулся было мечом, но Еловит остановил его:

— Погоди. Сначала возьмем Борисов доспех.

— И то верно! — Тальц вернулся в шатер, за ним другие бояре.

Не сговариваясь, они подошли к лежащему неподвижно Борису.

— Сдох! — сказал Путша и взял меч Бориса. — А ведь заставит нас Святополк отдать ему оружие это, оно ведь золотом изукрашено!

Лешько подошел к телу Георгия и склонился над ним. Взялся за шейную гривну — золотой обруч, которым Георгий был отмечен за храбрость. Гривна не снималась, голова Георгия дергалась при каждом рывке.

— Не сымается! — Лешько пнул Георгия сапогом. — Придется голову рубить.

— Валяй! — сказал Путша и тут увидел, что губы Бориса как будто приоткрылись.

Путша вздрогнул и пристальнее посмотрел на князя. Однако тот лежал неподвижно.

Лешько, взяв Георгия за длинные волосы, отсек ему голову. Гривна, залитая кровью, упала на землю. Лешько поднял ее и вытер о рубаху Георгия.

— То-то Блуд тебе спасибо скажет! — Тальц, ухвативший золотой подсвечник, выковыривал из него огарок свечи. Повертел в руках икону, бросил ее: — Оказывается, ты мертвым головы рубить мастак.

— Однако я пузо тебе проткну, — сказал Лешько, — и буду смотреть, сколько оттуда желчи выльется!

— Тихо вы! — Путше опять показалось, что губы Бориса шевельнулись. — Зовите слуг!

Он вышел из шатра и тяжело залез на коня. Руки его, держащие повод, тряслись.

Они проехали мимо валяющихся там и сям отроков Бориса и пустили коней, притомившихся за ночь, мерным шагом.

Солнце уже стояло высоко в чистом небе, и день опять обещал быть жарким. Копыта лошадей мяли полевые цветы и травы, скрипели колеса телег, высоко вился жаворонок, пел свою песню. Казалось, ничего не изменилось в мире этом, все было точно так же, когда верхами скакали по этому полю Борис, а рядом с ним Георгий.

Но сейчас они лежали в телегах, истерзанные, а голова Георгия на каждой кочке подпрыгивала, и остекленевшие глаза неподвижно смотрели в небо.

Глаза Бориса были закрыты, тело его билось о края телеги, когда она колыхалась. Наконец сознание вернулось к нему, ибо он еще был жив. Не зарезал его Путша, хотя ударил сильно.

Борис открыл глаза и увидел чистое небо. Тихий стон вырвался из его уст.

«Я не умер, — пронеслось в его сознании. — Господи, помилуй!».

И он снова забылся, не успев понять, где находится.

Слуги бояр Святополка разожгли костры и жарили мясо. Путша снял кольчугу и лег на траву. Он обдумывал, как заставить Лешько поделиться золотой гривной. Молча сидели, не глядя друг на друга, Тальц и Еловит. Лешько клонило ко сну, и он, сбросив доспехи, дремал, дожидаясь трапезы.

«Почему он назвал нас братьями?» — силился понять Еловит. Мысли его ворочались тяжело, не приходилось раньше думать о таком.

Тальц старался забыть о Борисе, но сознание упорно возвращало его к тому, что он совершил вместе с боярами.

«И ведь не просил пощады, — думал Тальц, — Георгий этот… Разве есть у меня хоть кто-нибудь, кто защитил бы собой? Разбойники вокруг… Вон разлегся боров Лешько, и все ему нипочем».

Тальц крепко надеялся, что скоро забудет все, что было утром.

Трапезничали в тягостном молчании. Когда насытились, Путша отрядил двух дружинников в дозор, а остальные повалились спать. Дозорные спали по очереди — и не зря. Когда солнце склонилось ближе к холмам, вдали показались всадники. Их было несколько человек. Путша сразу понял, что это гонцы.

— Не терпится Святополку! — сказал он. — Торопится узнать, как здоровье его братца…

Путша не ошибся — Святополк послал варягов помочь боярам, если понадобится.

— Зря торопились, — сказал Путша, — везем мы Бориса и отрока Георгия готовеньких.

Рослый варяг спешился и подошел к телегам. Увидев отрубленную голову Георгия, он пошел дальше, к телу Бориса. Остановился, приложил ухо к груди князя.

Борис, то впадая в забытье, то возвращаясь к жизни, теперь был в сознании и страдал от сильной боли. Раны его полыхали огнем, и ему казалось, что раскаленное железо снова и снова вонзается в него.

— Кто ты? — прошептал Борис.

— Посланный от Святополка. За тобой.

— Выполни… что тебе… велено…

Путша, Лешько, Тальц и Еловит не верили ни глазам, ни ушам своим.

— Плохая работа, — сказал варяг, обращаясь к боярам. — Или вы не знаете, где сердце у человека?

— Здесь, — внятно сказал Борис и сумел положить руку на грудь, слева.

Варяг отвел руку князя, вытащил нож и коротким ударом оборвал жизнь Бориса…

И было это 24 июля, в воскресенье, в год тысяча пятнадцатый от Рождества Христова…

 

10

В 24-й день месяца июля, в тот же час, Глеб, спавший на привале, в тени дуба, неожиданно пробудился.

— Что? — спросил он, озираясь и ничего не понимая.

Ему явственно послышался голос Бориса.

Василько спал, приоткрыв рот. Спали дружинники, и только на взгорке, у пасущейся лошади, стоял дозорный с копьем в руке.

Глеб приподнялся и, прислонившись спиной к могучему стволу, огляделся внимательней. Опушка леса, где они расположились на отдых, была освещена солнцем. Тени от деревьев легли на мягкую траву, на кустарник. С металлическим дребезгом пронеслись, сцепившись, две большие стрекозы. Они упали на землю и в ту же секунду прянули в воздух, одна подле другой.

Хлопнул себя по щеке Василько, убив комара.

Глеб окликнул его.

— Ничего не слышал?

— А? — Василько зевнул и почесался.

— Ничего, говорю, не слышал?

— А что?

— Ну ладно. Вот что, Василько. Какой-то незнакомой дорогой мы пошли. Будто мы прежде лесом не добирались к Смоленску.

— Так ведь Горясер сказал, — он опять зевнул, — буреломы непролазные… А по воде от Волги быстрее придем.

— Где ж быстрее? Мы словно нарочно кружим, теряя время.

«Чего бухтит? — подумал Василько. — Все книжки. Что поп, что Глеб. А как начнут спорить, так ничего не разберешь, хоть и по-русски говорят… Князю не книжками, а дружиною и делами хозяйскими надлежит заниматься».

Дозорные ускакали вперед, а дружинники, выстроившись по двое, двинулись вслед за Глебом и Василько. Ехали по угорью, дубравами. Глеб молчал, тревожное чувство не покидало его.

Смеркалось, когда впереди показалась река. Она плавно огибала остров, поросший кустарником, и там, за островом, впадала в Волгу.

Это было устье реки Тьмы.

Солнце скрывалось за дальним лесным берегом Волги, выкрасив воду розовым, а Тьма почернела. На левом ее берегу расположилось селенье. Были видны рыбацкие лачуги, рубленые дома. У деревянных помостов покачивались на воде лодки и челноки.

Глеб обрадовался — самая трудная часть пути была позади.

— Здесь и возьмем ладьи, — сказал Горясер, подъезжая к Глебу. — И хлеба возьмем, и рыбы.

Глеб улыбнулся и направил коня через овраг, решив сократить путь к селенью и поскорее договориться о покупке ладей.

Овраг залег между небольшими холмами и уже потемнел. Конь Глеба внезапно споткнулся и упал, подмяв всадника. Глеб больно ударился о землю, не успев выскочить из седла. Он вскрикнул от острой боли, пытаясь освободить ногу. Подъехал Горясер, быстро помог князю.

К счастью, кость оказалась целой.

Подъехал Василько, спешился.

— Видишь, какой я неловкий! — виновато сказал Глеб. — То под лед угожу, то с коня упаду.

— Это не беда, князь, — Горясер ловко заматывал ногу Глеба жгутом, который он вынул из своей кожаной сумы. — Беда, коли князь умом слаб, так твой отец любит говорить.

— А ты его хорошо знаешь? Я все думаю, что будто мы прежде виделись.

— Как же, я тебя сызмальства помню, — Горясер легко поднял Глеба и усадил поперек седла. — На лебединой-то охоте вместе были…

— Вспомнил! — радостно вскрикнул Глеб, хотя радоваться было нечему, тот случай был тягостным и неизвестно чем мог закончиться.

На шестой день Пасхи, когда пиршество из хором киевских перекинулось в Берестов, Владимир устроил лебединую охоту. Поехали на лесное озеро, и Владимир взял с собой сыновей — на празднике были Святополк, Святослав, Ярослав, Борис и Глеб. Владимир хотел, чтобы собрались все его сыновья, но из далекой Тмутаракани не приехал Мстислав, был болен Вышеслав, сидевший на Волыни, не явился из Полоцка гордый Изяслав. Всеволода, родного брата Ярослава, уже не было в живых, как и Вячеслава, сына княжны Богемской Мальфриды.

Пятеро сыновей, мужи и юноши, радовали Владимира уже одним своим видом. Ему даже казалось странным, что это все его дети — такие разные…

Ехали весенним лесом. Палая листва, подсыхающая от растаявшего снега, заглушала шаг лошадей.

Там, где лес поредел, ловчий Вершок поднял руку и спешился, бесшумно скрывшись за ветками.

Молодая листва пробивалась к свету бойко и весело, и здесь, у озера, кустарник нежно зеленел, освещенный солнцем. Деревья уже налились соком, и первые их листочки трепетали под ветром.

Птицы свистели призывно и радостно, и утро дышало каждой былинкой, каждой капелькой росы, которая сейчас тоже была как живое существо.

Ловчий Вершок выполз из-под куста и воровато махнул рукой.

Владимир и княжичи осторожно пошли вперед, но Вершок, сморщив маленькое лицо, все равно кричал безгласно: «Тише, тише!»

Они вышли, крадучись, на берег озера, и Глеб замер, пораженный.

По темно-синей воде, облитой солнечным серебром, неслышно скользила лебединая стая.

Лебеди медленно двигались у противоположного берега, изгибая длинные шеи и опуская клювы в воду. Они не видели людей, изготовивших луки, которых Вершок умело вывел на взгорок, где кусты жимолости прикрыли стрелков.

От стаи отделился лебедь, более крупный, чем другие, поплыл быстрее, и Вершок, показав на него, кивнул, призывая охотников стрелять в вожака. Важно было убить его первым — тогда добыча будет богатой. Если вожака сразу не подстрелишь, он уведет стаю.

Глеб увидел, что отец и братья готовятся стрелять, и понял, что ему надо делать то же самое. Все его существо протестовало против этого, но он знал, что первую стрелу он должен выпустить вместе с ними и именно в вожака стаи — таков закон княжьей охоты.

Почти не целясь, Глеб выпустил стрелу чуть позже отца и братьев.

Вожак крикнул удивленно и протяжно, забил крыльями по воде и побежал по ней. Стрела, торчавшая у него в боку, не давала лебедю взлететь. Он опять крикнул — как показалось Глебу, негодуя. Ведь крылья не поднимали его в небо.

Лебеди заметались в разные стороны, не понимая, почему вожак кричит, но не взлетает.

Этого как раз и надо было охотникам. Стрелы свистели одна за другой — стреляли теперь не только князья, но и гридни старшей дружины.

Лебеди взлетали в воздух, беспорядочно носясь над озером, не зная, куда лететь. Они растерянно и горько кричали, и Глеб смотрел на них с искаженным от боли лицом.

Отец заметил, что младший сын стоит, опустив лук.

— Ты чего? Стреляй! — приказал он и дождался, когда Глеб натянул тетиву и пустил стрелу.

Он метил выше кричащей, мечущейся стаи и промахнулся.

— Эх! — с досадой сказал Владимир. — Смотри! — и пустил стрелу.

Птица тяжело упала в воду, брызги полетели во все стороны.

Скоро все было кончено: мертвые птицы уродливыми комьями плавали по воде, кровавя ее.

Вершок, быстро орудуя веслом, плыл на челноке к птицам, подбирая их.

Охотники с нетерпением ждали, когда он вернется: каждому хотелось узнать, сколько лебедей он подстрелил и кто самый меткий стрелок — им считался тот, кто убил вожака.

Вершок причалил к берегу, вытащил из челнока мертвого лебедя и на глазах у всех выдернул из него стрелу.

— Чья?

— Моя! — радостно крикнул Святополк, но тут же увидел, что ошибся.

Владимир взял стрелу у Вершка, рассматривая оперение.

— Ну? Чего молчите?

Глеб, стоявший в сторонке, взглянул на стрелу и обмер.

— Моя, — печально сказал он.

— Ай да меньшой! — Владимир засмеялся, хлопнул Глеба по плечу. — А я-то думал, что ты стрелок никчемный. Награду ему!

Тут же подскочил тивунец (домоправитель) и поднес Глебу золотую застежку на алой подушечке. Стольник наполнил вином братины, первому подав Глебу.

— Слава князю Глебу! — крикнул Владимир.

— Слава! — откликнулись князья и гридни.

Святополк сделал вид, что крикнул, открыв рот.

Он, считавший себя прекрасным стрелком, оказывается, промахнулся, а этот младенец, который и тетиву-то как следует натянуть не умеет, попал в вожака!

И пока возвращались к загородному дому Владимира, Святополк удумал, как рассчитаться с Глебом.

— Ты такой важный стрелок, Глеб, — сказал он, когда они вернулись к терему. — Я и не знал. А хочешь, докажу, что стреляю лучше тебя?

— И доказывать не надо, — ответил Глеб. — Я в вожака случайно попал.

— А чего ж тогда награду взял? Нет, давай все же поглядим, кто лучше стреляет!

Глеб слушал Святополка, уже догадываясь, что он хочет сделать что-то нехорошее. Но отвязаться от него было не так-то просто.

— Вот я встану у стены, а над головой круг нарисую. И ты в этот круг должен будешь попасть. А потом ты встанешь, я выстрелю. Тогда поглядим, кто из нас меткий и в ком отвага есть.

— Что ты, что ты, брат! Разве можно жизнью играться? — Глеб с удивлением и тревогой смотрел на Святополка.

А тот поигрывал ремешком, закручивая и раскручивая его длинными костистыми пальцами. Тонкие губы его кривила ухмылка, а в холодных серых глазах читались презрение и насмешка.

— Да ты не пугайся, Глеб. Будешь первым стрелять. Идем! — он перестал играть ремешком и взял Глеба за руку.

Глеб вырвался и отпрянул от Святополка. Они стояли у конюшни, куда только что отвели коней.

— Нет, ты пойдешь! — Святополк крепче схватил Глеба и потащил за собой.

Кричать было стыдно, вырваться второй раз не удалось — цепкие пальцы Святополка впились, как клешни, в запястье.

Святополк затащил Глеба за конюшню и толкнул к стене.

— Стой, заморыш, не то прибью! — он нагнулся, взял ком грязи и начертил над головой Глеба неровный круг. — Не двигайся! Я первым буду стрелять, коли ты трусишь.

Он скинул с плеча лук и заложил стрелу, задом отступая от Глеба.

В это время из кладовой, которая была рядом с конюшней, выходил слуга. Увидев, что один княжич целит в другого, он выронил окорок и завопил:

— Убивают!

На крик тут же прибежали стражи, и был среди них Горясер. Он увидел Глеба с бледным лицом, стоявшего у стены, Святополка, который держал лук с заложенной стрелой.

Святополк подошел к слуге и дал ногой под зад:

— Пошел вон, дурак!

Лишь потом повернулся к стражам и сказал, кривясь:

— Мы с Глебом забаву придумали — испытываем, кто метче стреляет.

Стражи переглянулись.

— Ишь ты! — сказал один из них. — А как промашка выйдет? Великому князю про такую забаву сказывали?

— Мы не дети малые! — Святополк уже пришел в себя и злился, что его остановили. — Ступайте, нет тут в вас нужды!

— Не серчай, княжич, — сказал Горясер. — А только на нашем дворе таких забав не видывали. Иди, скажи про то Владимиру.

Святополк вложил стрелу в колчан и произнес:

— Ужо померяемся с тобой меткостью, Глеб, ты не огорчайся!..

— Вспомнил! — повторил Глеб. — Прости меня.

— Да за что же прощать? Я и в прошлый раз по сердцу поступил, и нынче так поступлю.

— Вот, а я плохо о тебе подумал. Это потому, что душа неспокойна, за отца боюсь. Ну а теперь вижу, что друг ты мне. Верно? Не ошибся я?

— Не ошибся, — Горясер выдержал взгляд Глеба, не отвел глаз. — А чтобы ты пуще в том убедился, теперь поскачу вперед, чтобы в Смоленске тебя встретили как положено. Ладьи там добрые возьму — живо в Киев приплывем.

— Надо ли это, Горясер? Ночь скоро.

— Ничего, князь. Хочу тебе услужить. Дорогу я хорошо знаю, ты не волнуйся!

Он сел на коня и поскакал вперед, удаляясь от рыбацкого сельца, куда въезжали уставшие дружинники Глеба.

 

11

Ночь истлела, а Ярослав так и не заснул. Когда постучали в дверь опочивальни, он сразу встал, будто давно ждал этого.

— Гонец, князь, — сказал Юшка. — От твоей сестры Предславы.

— Зови! — Ярослав зажег новую свечу и, подняв ее над собой, зорко посмотрел на вошедшего гонца, сразу узнав его.

— А, Корень! С чем пожаловал?

— Беда, князь, — ответил щуплый, маленького росточка гонец.

Сколько помнил себя Ярослав, этот Корень все был таким же — ссохшимся, юрким, как бы без возраста человеком. С детства приставила его Рогнеда к Предславе, и не было у нее надежнее человека.

— Даже и не знаю, с чего начать… — Корень покосился на Юшку. — Принеси-ка мне испить чего- нибудь! — и присел на лавку, хотя князь не разрешал ему этого. — Прости, Ярослав, не держат меня ноги. Скакал как бешеный, а года-то теперь мои какие?

Он успел разглядеть мрачное лицо Ярослава, круги под глазами. Волосы всклокочены, нос как будто сгорбился еще больше, а плечи поникли.

— Видать, не в добрый час я к тебе пожаловал! — Корень повинно опустил голову. — Да нельзя время тянуть, потому как беда не простая, а великая.

Ярослав дохромал до ложа, тяжело опустился, поставив свечу рядом.

— Говори!

Корень рассказал о смерти Владимира, убийстве Бориса. Сказал, что и к Глебу посланы убийцы. Предслава предупреждает, что и к Ярославу могут подослать душегубов. Может и с войском Святополк выступить, потому как ясно теперь — решил он всех братьев перерезать.

— Вот и расплата, — сказал Ярослав. — Бог меня карает за то, что я варягам месть разрешил. Знай, Корень, и у меня тут резня была — выйди во двор, глянь, сколько моих людей лежит. Не успокоились варяги, пока за своих разбойников не рассчитались. Теперь все довольны — напились кровушки! А дальше что? Как я теперь со Святополком биться буду? Кто за меня пойдет? Да что я! Бориса вот жаль, ведь он был лучший из нас. Корень, да что же это творится? Что мы делаем руками своими? Как Бог нас терпит, почему не пошлет на нас дождь огненный? Землю мы осквернили, души растлили… Корень, да ведь мы хуже зверья! А Святополк этот хуже всех! Раздавить его надо, как жабу, иначе он еще не то сотворит! Юшка, ты слышал все. Седлай коня да поскорее скачи к Глебу — опередить надо убийц, посланных Святополком! Все ему скажи, да пусть сюда, в Новгород, идет. Вместе пойдем на Киев, будем мстить за Бориса. Позови воеводу, пусть вече собирает. Упаду в ноги перед народом и покаюсь. Может, простят меня новгородцы… Простят?

Корень жалостливо смотрел на Ярослава. Беспомощно развел руками…

— Юшка, прикажи гонца накормить, да потом спать отведи. Кабы поменяться нам местами, Корень! Зачем я князем уродился?

— То воля Божья, — тихо сказал Корень, выходя из опочивальни Ярослава.

И было вече…

Плотным кольцом окружили новгородцы вечевой помост. Впереди стояли старейшины градские, бояре, дружинники, купцы. Дальше ремесленный люд — плотники, кузнецы, гончары, бондари и сапожники, ладейных да кожевенных дел именитые и безвестные пока мастера. Колыхалось, шумело вечевое поле, ожидая выхода князя и его свиты.

И вот появился он, сильнее, чем обычно, прихрамывающий, с опущенной головой, в синей шелковой рубахе — длинной, до щиколоток, перехваченной в поясе шнурком.

С одной стороны около Ярослава встали варяги — Эймунд, Гунар, Юзеф, с другой русичи — воевода Будый, тысяцкий Коснятин, сотник Лих.

Ярослав подошел к краю помоста и вдруг упал на колени.

Толпа ахнула и притихла.

— Милости вашей прошу, новгородцы! — крикнул Ярослав и поднял голову, и те, кто ближе стояли к помосту, увидели слезы в глазах князя. — Помилуйте и простите, ибо вчера дал варягам волю учинить расправу над отцами вашими и сыновьями, мужьями и братьями! Знаю, тяжко у вас на сердце, горе застит ум и глаза, потому как у самого сердце рвется на части. Режем друг друга хуже зверей — вчера русичи варягов, сегодня варяги русичей.

Жилы вздувались на шее Ярослава, и в хриплом его голосе звучала неподдельная скорбь.

— Знаю, что бесчестили варяги наших женщин, за это и были наказаны. Но почему своей волей, а не княжьей? Не мог я удержать месть их, не мог выгнать из Новгорода — со всех сторон грозят нам враги. И не токмо грозят, но уже и меч обнажили. Каюсь, виновен я перед вами! Но только и вы помните, что без варягов нам теперь никак нельзя! Вот гонец от сестры моей Предславы прискакал и весть принес страшную! Говори, Корень!

Корень знал, что ему придется говорить перед новгородцами, и был он не робкого десятка. И все же сейчас у него захватило дух.

— Братья! — крикнул он что есть мочи, и вышло у него неожиданно громко и зычно.

Крепкий был у него голос, и это удивило и понравилось новгородцам — мал человек, да тверд, значит, духом.

— Братья! — опять крикнул Корень. — Умер великий князь Владимир. И не успели его еще в храме отпеть, как явился из Белгорода поганый князь Святополк и нагло сел на стол Киевский. А Борис, кому Владимир стол завещал, в походе против печенегов был, стоял лагерем на реке Альте. Святополк подослал к нему убийц, и те зарезали его!

Толпа зашумела, задвигалась, раздались крики и брань.

Корень выждал немного, набрал полные легкие воздуха и продолжил:

— Братья! Сестра князя вашего прознала, что Святополк поганый убийц и к Глебу послал, и сюда идти собирается, чтобы вас себе подчинить. Хочет он всех братьев своих перерезать, хочет над всей Русью вознестись! Да не быть тому, ежели вы ополчитесь и с Ярославом вместе будете. Встань, князь, хватит тебе на коленях стоять!

— Встань! — закричала толпа.

— Встану, коли прощаете! — Ярослав медленно поднялся, разогнул спину, вытер ладонью глаза. — Эймунд, подойди. И ты подойди, Будый. Протяните руки друг другу. Обещайте, что только при всем народе будете суд чинить, коли распря выйдет!

Ярослав соединил руки воинов и свою положил сверху под гул одобрения. Чувствуя поддержку, он смотрел теперь смело и прямо:

— Решай, народ новгородский, как нам быть. То ли идти мстить братоубийце, то ли ждать, когда он сюда придет. А коли он вам люб больше, чем я, про то и скажите!

Ярослав отошел от края помоста, уступая место всякому, кто захочет высказаться.

Не мешкая, тут же вышел на помост старейшина Лунь, мастак складно говорить.

— Народ! — сипло крикнул он, задрав бороду. — Простить надо Ярослава! Хоть и учинил он зло, а все же лучшего князя нам теперь не сыскать. Где другого возьмем? Мстислав далече, аж в Тмутаракани, Глеб юн, а Святослав духом слаб. Или Олафу пойдем кланяться? Или Святополка — убийцу — призовем?

Толпа возмущенно зашумела, закричала, и Лунь дал ей выплеснуть то, что думала она и о братьях Ярослава, и о варягах. Потом поднял длинную костистую руку, властную и сильную:

— То-то! Ярослав хоть и обидел нас крепко, но на колени встал! А кто из других князей свою вину перед народом признавал? Никто! Ярослава мы знаем, а тех? Он хоть и хромец на ногу, да зато душою тверд и прям! Не надо нам другого князя!

— Верно!

— Не надо другого!

— Ярослава!

Лунь величаво сошел с помоста, и теперь говорить стал воевода Будый, призывая сегодня же ополчиться. Ибо Святополк может призвать к себе поляков от тестя своего, короля Болеслава. Может покликать и печенегов! Надобно не дать ему силу собрать.

— Опять биться идти! — раздалось в толпе. — Пока друг дружку не перебьем, не утешимся.

— А то! Брат на брата идет.

— Да какой он нашему Ярославу брат?

— Сводный, а все же брат.

— А нам куда деваться?

— Под подол к бабе.

— Нет, все же с Ярославом лучше!

— Вот-вот. Что киевлянин тебе брюхо проткнет, что варяг. Большая разница…

— Все ж и за Новгород постоять надо.

— Тихо вы, Ярослав говорить будет!

— Братья! — крикнул Ярослав. — Что простили вы меня, то я до смерти не забуду. В том клянусь вам. А что Святополка одолеем, в то верую! Не бывать на земле Русской царю ироду!

— Не бывать! — тысячеголосый крик несся по Новгороду, ударяясь в сердца, предвещая бой, страшный и кровавый.

 

12

Река круто поворачивала, текла быстро, говорливо, и ладьи плыли без особых усилий гребцов. Василько умело правил, так, чтобы ладья двигалась по самой стремнине, указывая путь двум другим, плывшим позади.

За поворотом река, словно устав от долгого бега, успокаивалась, отдавая свои воды Днепру. Он разливался широко и свободно, волны мягко перекатывались, бежали к зеленым берегам.

— Днепр! — лицо Глеба осветила радостная улыбка. — Здравствуй, родной! — и сам, смутившись, виновато посмотрел на Василько — У каждого своя река есть, правда? Которую более всего любишь. Где вырос.

Василько был раздет до пояса. Мышцы его бугрились, когда он налегал на весло, лицо было сосредоточенным и серьезным. Он прикидывал, долго ли еще плыть до Смоленска, найдет ли Горясер хорошие ладьи, как обещал. По Днепру плыть — не то что по Оке или Тьме. Тут простор, а если ветер налетит, волны могут подняться не шутейные.

— По Днепру можно до греков доплыть, Царьград поглядеть, — сказал Глеб.

— Зачем?

— Вот те раз. Ах, Василько… А вот ты думал, сколь велика земля? Где ей конец и кто его видел?

— Не моего ума это дело. Мне б теперь не Царьград, а Смоленск поскорее увидеть.

— Теперь недалеко, — сказал отрок, сидевший рядом с Глебом. — Я тут бывал, на торг приезжали. Товары греческие, немецкие, а у одного купца даже этот был… Ну такой, как пыль, серый… мясу вкус придает.

— Перец, — подсказал Глеб. — Бывает не только серый, но и красный. Отец его любит, — и Глеб вздохнул.

На правом берегу показалось несколько всадников. Они размахивали руками и что-то кричали.

— Глядите, нам машут! — встрепенувшись, сказал Глеб.

Василько направил ладью к берегу. Всадники спешились, один из них, худощавый, юный, подошел к самой воде.

— Нет ли средь вас князя Глеба? — крикнул он.

Одежда, меч на поясе говорили о том, что это отрок княжеский.

— Тебе зачем? — Василько встал во весь рост и рассматривал незнакомца.

— От князя Ярослава послан, — ответил Юшка, поняв, что юноша в шелковой свите, сидевший в середине ладьи, князь Глеб. Юшка поклонился: — Брат Ярослав тебе привет шлет. Прикажешь прилюдно говорить или одному?

Глеб встал и хотел сойти на берег, но вскрикнул и схватился за плечо отрока, чтобы не упасть.

— Ногу намял, — он морщился от боли. — Подойди!

Отрок встал и уступил Юшке место. Тот сел подле Глеба.

Лицо у Юшки бледное, глаза красные от бессонницы и усталости. Длинные льняные волосы висели сосульками.

Глеб понял, что гонец сейчас скажет что-то нехорошее, тяжелое, и лучше бы все выслушать одному. Но куда деться, если нога болит, не дает даже шага сделать? Или отправить всех на берег?

Пока Глеб раздумывал, Юшка тоже решал, с чего начать — известий было слишком много.

— Отец твой умер, — сказал Юшка. — Стол великокняжеский Святополк захватил. Послал твоего брата Бориса убить и тебя тоже. Князь Ярослав о том от сестры Предславы узнал.

— Борис разве не в Киеве? — спросил Глеб.

— Он в походе был, искал печенегов у Альты-реки. Там его убийцы, посланные Святополком, и нашли.

Мимо летела чайка, низко опускаясь над водой и высматривая добычу. Она кричала хрипло и протяжно, и Глеб невольно посмотрел в ее сторону.

— Ярослав теперь вышел с новгородцами на Святополка, а мне наказал тебя найти и к нему привести. Ибо ищут тебя убийцы Святополка, и, кроме Ярослава, никто тебя не защитит.

Две ладьи, что плыли следом за княжеской, уже стояли рядом, и дружинники слышали все, что сказал Юшка.

Тягостное молчание нарушал лишь крик чайки, которая беспокойно носилась над водой.

— Погоди, не напутал ли ты чего? — Василько перебрался ближе к Юшке, чтобы лучше его видеть. — Как могли Бориса убить, коли с ним была дружина? Разве он малой силой на печенега пошел? А богатыри? Они-то где были? А воевода Блуд? Нет, малый, чего-то ты не то сказал, сам-то ты не от Святополка ли послан?

Василько выхватил у Юшки меч и приставил его к горлу гонца.

— Говори!

Голова Юшки откинулась, но страха в глазах не появилось.

— Не балуй! — сипло сказал он. — А что от Ярослава я послан, на то у меня грамота есть, — и он достал из-за пазухи свернутую трубочкой бересту.

Глеб прочел послание брата и понял, что ужасные слова гонца правдивы. К худшему готовил себя, предполагая, что отец умер. Но что теперь нет и Бориса, что он зарезан, точно овца, без вины, без открытого честного боя хотя бы, это ум никак не вмещал.

— И небеса не рухнули, и дождь огненный не пролился! — Глеб горестно озирался. — Я знал, что Святополк в душе злодей, он однажды ворону подбитую убивал, по глазам ее прутом стегал…

— Погоди, князь, — Василько опустил меч. — Почему Бориса никто не защитил?

— Потому что он сам дружину в Киев отправил. Сам объявил, что старший в роду должен Русью править. И остался на Альте решения Святополка ждать.

— Да он рехнулся! — Василько отдал меч Юшке. — Хотя бы с дружиной в Киев пришел, там свою волю объявил.

Юшка молчал, глаза его закрывались от усталости. Молчал и Глеб, подавленный и растерянный. Что теперь делать? Куда идти? Да и как жить дальше?

Решение принял Василько, приказав остановиться на привал.

Едва расположились, как Юшка заснул — всю ночь он караулил ладьи Глеба, правильно рассчитав, что проплыть они должны как раз в этом месте. Так его наставлял Коснятин, хорошо знающий здешние пути-дороги.

Глебу казалось, что гонец многое не рассказал — может быть, самое главное. Но разбудить его Глеб не решился.

«Господи, помоги мне! — воззвал Глеб. — Наставь, скажи, зачем злодейство содеяно и почему Борис пошел на смерть? Не мог он верить Святополку, ибо знал, что подл он и жесток, и нельзя ждать от него добра. Что хотел сказать Борис смертью своей?»

— Князь, что решил? — Василько снял жгут с ноги Глеба и осмотрел ушиб — синий, с красными подтеками. — Могут нас в Смоленске поджидать. Не лучше ли домой вернуться, собрать дружину и тогда выступить? Где травы, что тебе Ива дала?

— Петр знает. Не пойдем мы в Муром, Василько. Найдем дружину Ярослава.

— А коли наемников Святополка встретим? — спросил Василько.

Он окликнул отрока Петра. Тот принес снадобье, и Василько натер им ногу Глеба.

— Одну ладью назад пошлем. Пусть ополчатся и выступают. А нам с Ярославом надо быть.

Василько закончил перевязку и сел на траву.

— Ярослав воин. Знает, что в дружине сила. А вот брат твой Борис не мог взять в толк, что только силой власть держится. Хотя умом не был обижен… Забыл, видно, что дед ваш, Святослав, тем и велик был, что дружину имел бесстрашную. А Владимир? Что ему дороже дружины было? Ничего он для нее не жалел, и она жизни для него не жалела. Помнил бы об этом Борис, был бы сейчас в здравии и славе.

— Борис не мог этого забыть. Выходит, другая у него дума была.

— Какая же?

В этот момент, согнувшись, к ним подошел повар Торчин, держа на острие ножа кусок зажаренной оленины.

— Бери, князь! — сказал он, протягивая Глебу мясо, и тому пришлось снять оленину с ножа.

Нож был широким, обоюдоострым, тщательно и любовно отточенным.

— Нравится? — Торчин оскалился. — Бери, хороший нож!

— Зачем он мне… такой.

— Нож всегда нужный, — он перехватил взгляд Василько, — тебе тоже принесу мясо, Василек.

— Неси, рассиживаться-то нечего!

Солнце стояло высоко в небе, когда ладьи вновь поплыли по Днепру. Две — к Смоленску, а одна назад, к Мурому.

Река, тихая и спокойная сейчас, забылась коротким сном. Она была чиста и светла, и сколько видел глаз, ни одной морщинки не было на ее залитой солнцем глади.

«Как тихо, — подумал Глеб, — точно Христос тут прошел, все успокоив. Где ты теперь, Борис? Ответь мне! Ты смирением хотел победить? Но кто поймет это? Все бросили тебя, даже верные богатыри… Разве не знали они, что обнажат мечи убийцы? Всегда найдется Пилат и его подручные… Или ты верил, что потом опомнятся, потом поймут, что слабость сильнее силы?»

И Глебу вспомнилось: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко.

Последние слова он тихо произнес вслух, и Юшка, сидевший впереди Глеба, оглянулся.

Глеб увидел усталые, печальные глаза юноши, понял, что у гонца на сердце горе.

— Я святого евангелиста Матфея вспомнил, — сказал Глеб. — Читал ты его?

— Как же! Князь Ярослав до книг охоч.

— А помнишь ли, как Иисус пошел по морю, как посуху?

— Помню.

— А как Петр тоже хотел идти по воде, увидев Иисуса?

— И не смог, стал тонуть, — ответил Юшка.

— А почему?

— Потому что усомнился.

— Так. А ты? Веришь ли, что по заслугам воздастся и праведнику, и убийце?

Никто не задавал такого вопроса Юшке, и он задумался.

— Ты не отвечай теперь, — сказал Глеб. — И у меня, и у тебя горе. Видно, без него никак не обойтись на Руси.

Юшка отвернулся, потому что к глазам подступили слезы. Он посмотрел вперед, и вовремя: надо было держать правее, где речка Смядынь впадала в Днепр, и по ней плыть к Смоленску, который должен был вот-вот показаться.

Юшка сказал об этом Василько, и когда они вошли в Смядынь, увидели ладьи под парусами, которые, казалось, поджидали их. Там, на берегу, видны были стены крепости Смоленска, княжий терем, дома, разбросанные по откосам.

Ветра по-прежнему не было, паруса висели неподвижно, и гребцы взялись за весла. Носы парусных ладей были похожи на неведомых птиц — их раскрашенные деревянные головы на длинных шеях выдвигались вперед. Бока щетинились веслами, которые дружно поднимались и опускались, как крылья.

На передней ладье стоял человек, и Глеб узнал в нем Горясера.

— Наши! — радостно крикнул Глеб. — Видишь, Василько, это же Горясер!

— Удалец, ладные ладьи добыл!

Горясер, увидев Глеба, махнул рукой, и его ладьи стали разворачиваться полукольцом. Гребцы убрали весла и встали по бортам. Разом прикрылись они червлеными щитами и выставили копья. Горясер выхватил из ножен меч и поднял его острием вперед.

Все это произошло так внезапно, что никто из Глебовых дружинников не успел изготовиться к бою. Парусные ладьи стали к Глебовым борт в борт, и Горясер прыгнул вперед, ударив мечом первого попавшегося под руку муромчанина.

— Стойте! — закричал Глеб. — Стойте, не бейте невинных!

Но не вняли его словам наемники Горясера, разили копьями и мечами всех, кто оборонялся, кто прыгал в воду, пытаясь спастись вплавь.

Василько отбивался как мог — мечом, ногами. Рядом бился Юшка, еще двое отроков, защищавших Глеба.

Быстро все закончилось — окровавились ладьи и вода, на поверхности покачивались мертвые тела дружинников Глеба.

Горясер, жарко дыша, стоял перед Глебом с окровавленным мечом.

— Отойди! — сказал ему Глеб. — Ведь на тебе крест. Неужто не дашь помолиться?

— Пусть они мечи бросят! — приказал Горясер.

Отроки Глеба и Юшка бросили мечи, а Василько кинулся вперед, сбил головой наемника и прыгнул в воду. Он поднырнул под ладью и довольно долго не показывался на поверхности — хорошо нырять Василько выучился еще с детства.

— Не уйдет, поганый, — сказал Горясер и испуганно дернулся, почувствовав, что кто-то схватил его за сапог.

Снизу на него смотрел повар Торчин, подобострастно осклабившись.

— Помогу тебе! — Торчин прижался к ноге Горясера. — Хорошо резать могу, никто лучше меня не зарежет князя.

— Отцепись! — Горясер отшвырнул Торчина, но убивать его не стал. Приказал: — Догоните беглеца и прибейте!

— Так его на берегу изловят. Куда он денется? — наемники были заняты, собирая поживу, перегружая ее на свои ладьи.

«Помогай тебе Бог, Василько!»— подумал Глеб. Он приподнялся, поддерживая больную ногу, встал на колени, повернувшись так, чтобы не видеть убийц.

Князь обратился к Богу в предсмертной молитве: «Господи, да избавятся от вечных мук и любимый отец мой, и мать моя, и брат Борис, наставник юности моей, и ты, брат и друг Ярослав, и ты, брат и враг Святополк, и все вы, братья и дружина, пусть все спасутся! Уж не увижу вас в жизни сей, ибо разлучают меня с вами насильно. Увы мне, увы мне! Ты, Борис, услышь глас мой! Понял я, почему принял ты смерть, и силою твоего духа сейчас укрепляюсь. Не хочу умирать, но куда деться от убийц? Только началась жизнь моя, а уже прерывают ее, не дав свершить дел праведных, к которым готовился я. Одной смертью могу послужить Тебе, Господи, вам, братья мои и дружина…»

Он услышал, что Юшка плачет, повернулся к нему и обнял:

— Прости!

И видя, что Юшка не успокаивается, обратился к Горясеру:

— Его не убивайте, что вам его смерть? Не мой он отрок, Ярослава.

— А! Так вот кто от нас хотел ускользнуть! Как его отпускать, если донесет он на нас? Нет, Глеб, всем вам — и Ярославу-хромцу тоже — конец пришел!

— Думаешь, Горясер, в тайне останется ваше злодейство? Нет, и предательство твое, и что руки у тебя теперь навеки в крови невинных, — все тебе зачтется! Ибо сказано не мною, а Иисусом Христом: земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе…

— Торчин! — крикнул Горясер. — А ну, покажи свое умение! Хватит нам пустые речи слушать!

Торчин на четвереньках стал подбираться к Глебу. Подобравшись, кинулся на него, повалив. Выхватив свой широкий нож, Торчин сунул его прямо в сердце Глебу и навалился так, что нож вошел в тело по самую рукоять. Торчин помедлил, поворачивая нож, а потом дернул его на себя, резко отпрянув от Глеба.

Юшка отчаянно закричал, вскочив на ноги. Наемники пронзили его копьями, опрокинув на дно ладьи.

Горясер видел, что Глеб лежит неподвижно. Его поразило, что крови из князя вышло совсем немного.

— Ударь еще! — приказал он.

Торчин вытер нож о рубаху Глеба и засунул его за пояс.

— Торчин плохо не бьет. Торчин знает, как резать, чтобы кровь не брызгать. Мертвый князь не будет теперь на меня обижаться.

Наемники сели за весла и направили ладьи к берегу.

Горясер решал, куда отвезти тело Глеба — то ли к Святополку, то ли оставить здесь.

— Где беглец? — спросил он своих пособников, что оставались на берегу.

Они недоуменно переглянулись.

— Никого не видели.

— Куда же он делся?

— Утоп, наверное. Давай поспешать, Горясер!

Тело Глеба бросили на берег, между колодами, сорвали крест, сняли сапоги.

— Оставим его тут! — решил Горясер. — Протухнет он по дороге, путь у нас неблизкий.

Он дал обещанные гривны наемникам, оставил им и поживу.

Оседлав приготовленных коней, Горясер и его киевские пособники поскакали прочь, а наемники — смоляне — принялись делить добычу.

Уже наступил вечер, небо пепельно потемнело. Две крупные звезды засветились в небе, но убийцы не видели их — они шли к городу, и каждый прикидывал, не меньше ли ему досталось добычи, чем другим.

И было это 5 сентября, в понедельник, в год тысяча пятнадцатый от Рождества Христова.

 

13

Дружина Ярослава шла тем же путем, каким шел Борис на печенегов. Святополк бежал на этот раз за помощью не к тестю, королю польскому Болеславу, а к степнякам. Ополчившись, он должен был находиться с дружиной в тех же местах, где Борис искал печенегов.

Четыре года прошло с той поры, четырежды сходились дружины Ярослава и Святополка — дважды побеждал Ярослав, дважды Святополк. Последний раз верх был за Ярославом, но Святополк убежал к печенегам — только у них он теперь мог найти поддержку.

Впереди, верхами, двигалась старшая дружина Ярослава. Рядом с князем можно было увидеть воеводу Будого, Кожемяку, давно ушедшего от Святополка, Эймунда. Не было среди богатырей Александра — он служил Мстиславу в Тмутаракани. Его место занял Василько.

Следом за конными шла тысяча варягов, для которых Ярослав, женившийся на Ингигерде, стал конунгом.

Варягов вели Гунар и Юзеф. Теперь они имели свои дворы в Новгороде — русский город стал для них второй родиной.

За варягами шла дружина новгородская. Если варяги были мечниками, то новгородцы в большинстве бились топорами, имели сотни лучников и копейщиков. Дружину новгородскую вел Коснятин, сын Добрыни.

Войско Ярослава замыкал обоз со множеством телег на скрипучих деревянных колесах, с гуртом овец.

Все это лязгало, скрежетало, скрипело, блеяло, двигаясь по полям и холмам, лесным дорогам, и прятались в чащах звери, улетали птицы, и только воронье не боялось кружиться около людей.

Войско Святополка в это же время двигалось из степи, столь же многолюдное и шумное.

Святополк изменился — лицо оплыло, щеки отекли, от постоянного пьянства набрякли под глазами мешки. Взгляд стал холоден и неподвижен — он умел смотреть долго и не моргая и любил, когда собеседники опускали глаза. Даже король Болеслав, прозванный Храбрым, дивился этой особенности зятя и, бывало, злился на себя, что иногда говорил не то, что хотел, теряясь от хитрых вопросов и этого немигающего взгляда Святополка.

Подле Святополка скакали хан печенежский Ярык, Блуд, Путша, чуть позади Тальц, Еловит и Лешько.

Старшая дружина Святополка была все еще многочисленна — киевляне служили ему: кто из-за щедрых даров, кто-то из страха, кто-то просто потому, что не хотел бросать дом. Пеший полк киевский сильно уступал новгородскому, потому что простой люд или разбежался, или был повыбит.

Зато конное войско Ярык привел великое — Святополк наобещал за победу столь богатую поживу, что не устояли перед соблазном печенеги. Ярык знал, что за голову Ярослава Святополк ничего не пожалеет, поэтому уговорил идти за добычей самых храбрых воинов, которые кочевали со своими племенами сами по себе, нападая на Русь в одиночку.

Так, видно, было назначено самой судьбой, что сошлись дружины на Альте, как раз в том месте, где был убит Борис.

Кожемяка узнал окрестность и сказал об этом Ярославу.

Будто огонь вспыхнул в сердце Ярослава.

— Здесь и будем биться! — сказал он. — Сам Бог привел нас сюда.

— Что ж, место подходящее, — Будый оглядывал приречную долину. — На левом крыле Коснятин встанет, на правом — Василько. А мы с Эймундом в чело станем, будем менять друг друга — сеча долгой получится. Так ли, Ярослав?

Ярослав согласился.

— Пустим их на нашу сторону. Дадим их коннице увязнуть в середке, а потом в клещи возьмем с боков.

— Побьем мы их, князь! — сказал Коснятин. — Кто теперь не знает, что пока не одолеем Святополка, не быть миру на Русской земле!

Воевода, тысяцкие, сотские и десятские стали располагать воинов в порядки, каждому определяя место для боя. Впереди ставили частокол, за ним рыли ямы, куда надлежало заманить быструю конницу печенегов. Рядами расставили возы, за ними, на холме, раскинули княжеский шатер.

Ярослав, чувствуя усталость и голод, хотел было приказать собирать трапезу, как увидел, что на левом берегу Альты показались конники передовых сотен Святополка.

Они выкатывались из-за холмов волнами, шевелящимися пятнами покрывая пространство. И чем ближе приближались к реке, тем чернее становился берег.

— Сколько же их, поганых, — в сердцах сказал Будый. — Откуда только берутся!

— Степь широка, — Ярослав по красному корзно различил среди печенегов Святополка. — Но дружина не числом сильна, а духом.

— Так, князь. Но коли прорвут они наше чело, пропали мы.

— Гляди, пестун. Долина не так широка, чтобы им развернуться. Мы ее перекроем от леса до леса, и тогда всем войском им разом на нас не напасть. Сумеем их отбросить раз-другой, а задние сами побегут.

По левому берегу реки уже разъезжали печенеги, гикая и свистя. Поили лошадей, посматривая на правый берег, и уже выискались охотники позубоскалить и с той, и с другой стороны.

В каждой дружине были такие забавники, и бывало, что издевки доводили до бешенства неприятелей. Тучный король Болеслав на Буге рубился с особой яростью еще и потому, что смеялись новгородцы над его полнотой обидно и язвительно.

Вот и сейчас выехал к реке киевский брехун Линька, потешавший еще князя Владимира.

— Эй, голь новгородская! — крикнул он, приподнимаясь на стременах. — А где ваш хромец? Или у него теперь обе ноги кривые, и вы его на носилках таскаете?

Новгородец Пенек, тот, что взбесил Болеслава, казалось, только и ждал начала перепалки.

— Наш хромец, зато удалец. Голова ясная, а рука твердая. А ваш-то с перепоя проспался ли? Сколько вчера бочек в себя влил?

Новгородцы и варяги громко засмеялись — пагубная страсть Святополка к вину была всем известна. Если раньше он сдерживался, то теперь редкий день не напивался. Даже перед битвой у Любеча был пьян, и только по случайности Ярослав не взял его тогда в плен.

— Сегодня пьян — не велик изъян. Не пить — так на свете не жить, — отозвался Линька, ничуть не оробев. — У нас медовуха, а у вас вша на веревочке. Ты с чем сюда пришел — с топором? Вот мы вас, плотников, заставим нам дома строить!

Теперь радостно захохотали киевляне и печенеги — у Пенька за поясом был топор, и новгородцы были на Руси известны как лучшие плотники.

— Ужо поглядим, как завтра ты мой топор отобьешь, — разъярился пожилой новгородец, стоявший подле Пенька, но тот его остановил, зная, что в поединке на словах не ругань побеждает.

— Верно, брехун Линька. Кабы у тебя не дырка во рту, так жить бы тебе в хлеву. Мы плотники, а ты скребок: все объедки подбираешь — лишь бы жрать да дурака валять. Нашему уроду все в угоду!

Новгородцы воспрянули, засмеялись, а половцы схватились за луки — стрелой тут можно было достать соперника. Но киевляне стрелять не позволили — бой на словах нельзя портить выстрелами. Киевляне вытолкнули вперед мужичонку Вершка, который прежде скоморошествовал. Он задрал рубаху, почесал пузо и, показывая на Пенька, крикнул:

— На него бес лапти три года плел. И то угодить не мог. А я вот тебе угожу, свою куму покажу!

Он приспустил порты, встал на руки и прошелся, всем показывая разрисованный углем голый зад.

Покатились со смеху киевляне, половцы и новгородцы с варягами тоже смеялись. И как-то забылось, что надо им идти друг на друга, убивать, что завтра мало кто останется в живых…

— Молодец, Вершок, айда к нам! Вот тебе не жалко дом поставить! — крикнул Пенек. — Меня Пенек звать, а ты Вершок, вот и будем вместе: ерш в ухе, а лещ в пироге.

Вершок подтянул порты, улыбнулся растерянно…

Тут выехал нахвальник — богатырь, вызывающий на поединок.

Это был Атрак — печенег громадного роста.

— Ну, кто против меня выйдет?

Враз переменилось у всех настроение, с недовольством и даже со злобою поглядели воины на верзилу Атрака, сидевшего на могучем коне.

— Ты что же думаешь, что сильнее тебя нету? — Кожемяка выехал вперед, внимательно рассматривая Атрака, о котором многое слышал. — Во брюхо распустил! В нем, что ль, твоя сила?

— В нем! — подхватил Пенек. — Гляди, зашибет он тебя пупком!

Рассмеялись все, даже киевляне, а Атрак сморщился и плюнул.

— Копьем биться буду! Мечом буду! Зарежу, как свинью!

— Это еще поглядим, — ответил Кожемяка. — Выходи на заре в поле, а Бог нас рассудит! — он направил коня к лагерю, вслед за ним пошли новгородцы и варяги.

Славу богатыря Кожемяка стяжал еще в молодости. Вот также выехал печенег-нахвальник, и некого было выставить против него Владимиру. Тут подошел к нему старик-кожевенник и говорит: «Князь, есть у меня меньшой сын. Намедни бык разъярился, крушил все на дворе. Так мой сынок выскочил, поймал быка за бок, да как рванет — выдрал ему кусок мяса вместе с кожей». — «Зови своего сына!» — сказал Владимир. Вышел он против печенега и одолел его. С той поры стал он служить у Владимира…

Наступила ночь, но не спали ни Ярослав, ни Святополк. Оба понимали, что на заре будет решена участь каждого.

Рассвело в урочный час, и когда показалось в небе солнце, от края до края перегородила поле червлеными щитами дружина Ярослава. Он выехал вперед и крикнул:

— Братья! Настал наш час!

В каждой сотне был дружинник, который повторял слова князя, — так они передавались по всему войску, от края до края.

— Мы одолеем сегодня, потому что правда и Бог — с нами! Здесь убийцы Святополка зарезали Бориса, здесь мы и отомстим окаянному. Не дадим на поругание землю Русскую, ибо ее мы защищаем от грабителей!

Он помолчал, а потом крикнул:

— Кровь невинного брата моего вопиет к Всевышнему!

Он воздел руки к небу, и многие увидели слезы в его глазах.

Выехал вперед Кожемяка. Он был в шеломе (шлеме), в кольчуге, правая рука сжимала копье.

Из конных рядов печенегов, стоявших на противоположном конце долины, отделился Атрак. Тяжелый его конь, покрытый кожаной попоной, медленно пошел вперед. Богатыри сближались, кони их захрапели, почуяв опасность.

Копья гулко ударились о щиты, оба всадника вылетели из седел.

Кожемяка поднялся первым — не было в нем тучности и неповоротливости Атрака. И он был массивный, да только скорый и проворный, как медведь в минуту опасности.

Он прыгнул на печенега, схватил и поднял его над собой, как, бывало, ради забавы поднимал годовалых бычков.

Собрал все силы и ударил печенега о землю. И испустил дух Атрак.

Кожемяка поймал своего коня, сел в седло и выхватил меч.

Могучим единым криком огласилась долина — это кричала дружина Ярослава, приветствуя своего богатыря.

И Ярослав кричал, и вытянув меч вперед, дал коннице знак наступать.

Вытянул меч вперед и Святополк, а хан Ярык крикнул гортанно:

— Ур-рах!

Конники сшиблись в середине долины, и зазвенели, залязгали мечи, ударяясь о щиты, шеломы, и раздались первые предсмертные крики.

Ярослав знал, что не в коннице его сила, но надо было сбить первый порыв печенегов. Надо было дать волю и воодушевлению дружины, вызванной победой Кожемяки.

Знал Ярослав и то, что почти все конники полягут теперь, но дешево свою жизнь не отдадут — возьмут с собой лучших воинов Ярыка и Святополка.

Так оно и случилось.

Когда печенеги стали одолевать, Ярослав приказал трубить отход.

Святополк видел, что новгородцы и варяги отступают, но слишком был искушен, чтобы в этом увидеть свою победу.

Ярык хотел бросить вперед новые сотни, но Святополк остановил его:

— Погоди, хитрит Ярослав, не зря отступает.

— Э, князь, не учи меня биться! Пеших посечем, как траву, нельзя теперь ждать. Мы сильны, когда на конях сидим! — и отдал приказ наступать.

Печенеги помчались вперед, и когда несколько саженей оставалось до дружины Ярослава, засвистели стрелы, а передний ряд новгородцев разом отступил за частокол.

Кони с разбега ударились о колья, полетели в ямы- ловушки. Об упавших спотыкались задние конники, падали, калечась и погибая.

Живая лавина оказалась поверженной.

— Так и знал, что он какую-нибудь пакость приготовил, — сказал Святополк.

Ярык не мог поверить, что с лучшими его воинами покончено. Но по долине беспорядочно метались кони без всадников, бежали, возвращаясь к своим, оставшиеся в живых печенеги.

— Сам теперь бейся! — крикнул Ярык. — А мы уходим!

— Погоди, успеешь еще убежать, — Святополк нагнулся к Ярыку и заглянул ему в глаза. — Сейчас мои пойдут биться, увидишь, как они насмерть будут стоять. А когда посекут они, сколько могут, врагов, тогда ударишь еще раз, и наша возьмет. Потому как нас все равно больше. Да ты не бойся, Ярык, нет у Ярослава другой хитрости, — и он улыбнулся ядовитой своей улыбкой, отпустил повод коня Ярыка, выехал к своей дружине.

— Братья! — крикнул он. — Нет уже сил у новгородцев, перебиты и варяги! Ударим в последний раз, вернемся в Киев с победою! Не отдадим жен и дочерей своих на поругание Ярославу-хромцу и новгородцам-плотникам! Наш Киев, нам в нем жить и пировать! Им нашими слугами быть, а Киев был и останется хозяином!

Слова эти отозвались в сердцах киевлян, и крепче сжали они мечи и копья.

— Ударим, братья! — продолжал взывать Святополк. — С нами Бог!

Выступили киевляне, пошли вперед сомкнутыми рядами.

Ярослав понял, что наступил решающий час битвы. Он выдвинул вперед дружинников, которые еще не были в деле. Приказал новгородцам повязать платки, чтобы не путать своих с чужими.

— Постоим за правду, братья! — крикнул он, но не нужен был новгородцам этот призыв — они уже сделали выбор: либо победить, либо умереть.

В напряженном молчании ждали они киевлян, и вот сошлись дружины, и началась кровавая бойня.

Страшно, когда русичи бьются с иноземцами.

Но еще страшнее, когда русские бьются с русскими.

Кровь уже сливалась в ручьи, но не отступали ни киевляне, ни новгородцы.

Не заметили воины, что небо заволокло тучами. Не слышали, как урчал, накапливая силы, отдаленный гром. И только когда ахнуло, а небеса разверзлись, проливаясь дождем, подняли они головы к небу, да и то только на мгновение: некогда было.

— Господи, внял Ты моему гласу! — вырвалось у Ярослава.

Он понял, что теперь не страшна конница Ярыка — не сможет она быстро ринуться в бой по мокрой, быстро раскисающей земле.

Святополк тоже понял, что упущен момент атаки, и все же призвал Ярыка наступать.

Но Ярык не слушал временного союзника, да и не смог бы он остановить войско — его бинбаши уже отдали приказ переправляться на левый берег Альты.

Ярослав приказал отрокам бить в бубны и трубить в рога, чтобы поняли воины — враг бежит.

И дружина услышала победные крики, а киевляне дрогнули, поняв, что бросает их князь с союзниками.

Первыми обратились в бегство самые слабые, потом побежали и остальные. Они падали с проклятьями и криками, погибая.

— Бросил нас Святополк окаянный! — крикнул воин-киевлянин, опуская меч, — Окаянный, окаянный!

Воин упал на колени и зарыдал от обиды и бессильной ярости.

Около него остановился Пенек.

— Чего орешь, как баба? — спросил он. — А то ты раньше не знал, что окаянный он и есть?

Киевлянин поднял голову, продолжая рыдать.

— Руби, чего ждешь?

— Нужна мне больно твоя дурья башка. Гляди — дождь заканчивается. Слава Тебе, Господи, прекратил Ты баню кровавую!

Пенек перекрестился и засунул топор за пояс.

 

14

Горная каменистая тропа поднималась все выше и выше. Проводник слез с коня и повел его за собой. Святополку пришлось сделать то же самое, хотя сил идти уже не было.

Тропа становилась уже, жалась к скале и слева обрывалась в пропасть.

«Он предатель, — подумал Святополк о проводнике. — Хочет меня погубить. Иначе зачем повел таким путем?»

Они поднялись на вершину перевала, и взгляду открылась долина, по которой текла река.

Святополк сел, привалившись спиной к валуну, и тяжело дышал, облизывая сухие губы. Лицо его было потным и красным, щеки обвисли.

— Отдохнем! — сказал Путша, видя, что князь не может идти дальше.

Лешько и двое дружинников уселись на валуны, лишь проводник в мохнатой шапке и овчине остался стоять в стороне. Это был пастух, который вчера согласился провести их через горы. Его нашли в сельце, где останавливались на ночлег.

— Куда он нас привел? — спросил Святополк Путшу. — Его подослали, чтобы мы заплутали.

— Опомнись, князь, да он нас и знать не знает.

— Голова твоя стала седой, а ум в нее так и не залетел, — Святополк допил последние капли вина из кожаного сосуда. — Думаешь, не послал Ярослав за нами погоню? Думаешь, не прибежали теперь Тальц и Еловит к Болеславу? Везде за нами рыщут, и этого пастуха, может, до нас купили.

Путша знал, что спорить со Святополком бесполезно. Но за это время, что бежали сломя голову после сечи на Альте, терпению его пришел конец: Святополк измучил и угрозами, и подозрениями. С великой радостью ушел бы Путша от мучителя хоть сейчас, только вот куда? Петляют они, точно зайцы. Сначала хотели добираться до Болеслава, но Святополк испугался мести за прежнее свое коварство. Потом надумал идти за помощью к венгерскому королю Ладиславу, прозванному Плешивым, а потом вдруг объявил, что и на Ладислава нет надежи. Пробежали через Польшу, остановились теперь на границе Богемии, где правит король чехов Олдрих. Нет уже ни сил, ни веры в помощь, да и сколько еще идти вперед, с таким трудом добывая пищу!

Третьего дня ночью бежали Тальц и Еловит со своими отроками. Если бы они предупредили, то и он бы бежал, пусть Лешько остается со Святополком, он все выдержит.

— Знаю, о чем ты думаешь, — сказал Святополк, уставившись на Путшу. — Но только кому ты нужен, убийца Бориса? Не думай, что Тальц с Еловитом спасутся. Зачем они Болеславу? Все и тебя, и их с презрением оттолкнут. Только при мне твое спасение, так что брось думать о бегстве. Иди, поговори с пастухом, долго ли еще идти.

Из-за того, что Святополк разгадал его мысли, Путша еще больше ожесточился. И ему захотелось крепко досадить князю.

Пастух сказал, что надо идти вниз по берегу реки. В конце ущелья есть селение. Путша и сам знал, что так оно и должно быть — наверняка за ущельем вполне подходящее место для жилья.

— Врет, — вяло сказал Святополк.

Глаза его были мутными — ослабели и ум его, и тело. Сначала его несли на носилках, но после того, как сбежали Тальц и Еловит, пришлось идти пешком. У него появилась привычка разговаривать с самим собой, и он не замечал, что говорит вслух о том, что думает.

— Все равно дойду до Олдриха, никто меня не остановит. Слышишь, хромец? Бил я тебя и еще раз побью! Посулю богатую поживу Олдриху, разве он откажется? А? Как будто идет кто-то. Лешько, кто там? — и он показал в ту сторону, откуда долетел шум осыпавшихся камней.

Лешько встал, подошел к тропе и увидел горного козла. Козел спокойно посмотрел на человека и неторопливо ушел, скрывшись за выступом скалы.

Святополк с нетерпением ждал возвращения Лешько.

— Ну?

— Да никого, кроме козлов, здесь нет, — зло сказал Путша.

— Ты молчи, ты свое уже сказал, — Святополк встал и взял коня за повод. — Святослав, поди, тоже думал, что в горах одни козлы ходят.

«Вспомнил и Святослава, — подумал Путша. — Теперь всех убиенных вспомнит, никуда от них не денется!»

Святослав сидел в земле Древлянской, сидел крепко и смирно, не хотел вмешиваться в междоусобицу. Когда он узнал, что Борис и Глеб убиты, побежал к королю угорскому, но посланные Святополком настигли его в Карпатах и убили.

«И меня он зарежет, — Путша шел по тропе следом за Святополком, — и любого зарежет, кто ему перечить будет. Убегу нынче ночью, пока он дружину не набрал».

В Чернигове у Путши жил тесть, и мысль о том, что надо бежать именно туда, теперь стала казаться спасительной.

«Осмотрюсь, узнаю, как Ярослав себя поведет с киевскими старшими мужами. Коли замирится, то вернусь в Киев, вымолю прощение».

Святополка он решил наказать — выкрасть у него суму с гривнами. Тогда кто поможет ему? Кто поверит в чужой земле, что он князь?

«Может, Лешько подговорить? Сказать, что не пойдет Олдрих на Ярослава — у него своих забот хватает с немцами, французами, королем польским».

Мелкие камни сыпались из-под ног, летели вниз. Пастух вел хорошо знакомой ему тропой, но и по тропе спускаться было трудно, и каждый шел осторожно, боясь оступиться.

Ближе к середине спуска лошадь Святополка соскользнула с тропы. Святополк попытался ее удержать, но она тащила его за собой.

— Помогите! — крикнул Святополк, и уже решил отпустить повод, но он был накручен на руку, и вместе с лошадью Святополк покатился по склону горы, ударяясь о камни и кувыркаясь.

У подножья горы лошадь попыталась встать, но тут же упала. Святополк лежал неподвижно.

Когда спустились с горы, Путша подошел к Святополку и перевернул его на спину. Лицо Святополка было серо-сизым, с кровавыми подтеками.

— Жив? — спросил Путша и приподнял голову князя.

Святополк не откликнулся, и тогда Путша стал отстегивать от пояса князя суму.

— Собака! — прохрипел Святополк. — Лешько…

Путша наконец сумел отцепить суму и сунул ее за пазуху.

Лешько, дружинники и пастух видели это.

Святополк с трудом приподнялся, опираясь на руку.

— Лешько, — сказал он, — убей вора!

— Сам вор! Киев ограбил, Русь ограбил! Лешько, идем домой, покаемся перед Ярославом. Скажем, что убили злодея Святополка, и он простит нас.

— Не верь! — хрипел Святополк, ползая по земле и пытаясь дотянуться до ног Лешько, который таращил глаза и не знал, что делать.

И двое дружинников не знали, как поступить, но на всякий случай схватились за мечи.

— Ты возьми в толк, Лешько, зачем нужен этот выродок Олдриху? И доберемся ли мы до него? По чужой-то, незнакомой земле? Да еще тащить на себе злодея, слушать его брань! Идемте все домой, а он пусть тут подыхает!

Путша говорил с яростью, выплескивая всю ненависть к Святополку.

Первыми сдались дружинники.

— А ведь далеко до Олдриха, и не знаем, зачем мы ему, — сказал один из них, побывавший во многих передрягах, но теперь оробевший.

— Мы вернемся! — Святополк поднял голову от земли, и страшно было его лицо. Больше ползти он не мог — сил хватило только на слова: — Олдрих даст войско — поделимся с ним Русью…

— Тебе бы только отчиной торговать! Ну, кто со мной? Идем! А кто не хочет — неволить не буду! — и Путша повел коня в гору, к тропе, по которой они только что спускались.

Сума была у Путши, и Лешько с дружинниками пошли за ним.

— А где пастух? — вспомнил Лешько о проводнике.

— Убег от страха, — сказал дружинник.

Он оглянулся и увидел, что Святополк протягивает вперед руку и что-то говорит.

— Да наплевать на него, тропу-то я запомнил, — Путша уверенно шел вперед, стараясь поскорее уйти от того места, где лежал в пыли Святополк.

Они поднимались все выше и выше, и Святополк понял, что остался один. Он медленно стал ползти к реке, надеясь, что вода оживит его. Несколько раз он терял сознание, а когда приходил в себя, снова полз, уже мало что соображая.

Пастух рассказал людям о том, что было, и привел их в ущелье.

Они увидели человека в изодранной одежде, лежавшего почти на берегу реки. Его скрюченные пальцы застыли, вцепившись в землю, а на обезображенном лице зияли пустые глазницы — воронье уже успело поживиться.

Вид мертвого был настолько безобразен, что люди не стали забирать дорогой меч, боясь от него заразиться, и набросали на тело речные камни, чтобы не видеть труп и поскорее о нем забыть.

 

Эпилог

Войдя в Киев и сев на великокняжеский стол, Ярослав узнал, что Борис и отрок его Георгий тайно погребены в Вышгороде. Тело Глеба смоляне нашли на берегу Смядыни — оно лежало между двумя колодами. Смоленский священник приказал привезти его в город и похоронить.

В Вышгороде стояла церковь Святого Василия. Этим именем в крещении нарекли князя Владимира. И Ярослав решил: пусть Борис и Глеб лежат друг подле друга в этой церкви, освященной именем их отца.

Так и сделали при стечении множества народа. Были там киевляне, новгородцы, были смоляне, мужи галицкие и из многих других городов земли Русской.

Следы Путши и Лешько затерялись, как и Тальца с Еловитом, но имена их остались связанными с именем Святополка, которого русские люди навеки нарекли Окаянным.