Как, вы никогда ничего не коллекционировали? Тогда вам трудно будет понять, почему я с таким пристрастием пишу о вещах, вовсе, может быть, на ваш взгляд, не заслуживающих никакого пристрастия.

Да, если кому-нибудь и присущ истинный фанатизм, то все же не рыболовам, способным десять часов просидеть на январском льду, и не охотникам, способным добровольно целыми днями лазать по трясучим болотам, но именно коллекционерам.

Для мальчишек, бегающих с криком: «Дяденька, покажи спичечный коробок», это все еще забава, временное увлечение, которое может смениться интересом к аквариуму, к футболу, к собиранию книг или просто сойти на нет.

Но когда седовласый почтенный профессор с дрожью в голосе просит вас привезти из заграничной поездки спичечный коробок, когда он дрожащим пинцетом наклеивает новую спичечную этикетку к себе в альбом (этикеток у него около восьми тысяч), когда он готов заплатить за редкую этикетку… не будем говорить, сколько он готов заплатить, – то это не простое увлечение, но в некотором роде болезнь или, скажем точнее, страсть.

Однажды я прочитал статью, в которой описывалась история редкой марки. Я не помню теперь всех подробностей этой истории, помню только, что марка находилась в руках немецкого генерала и что он хранил ее под фотокарточкой в своем документе. Потом она попала вместе с документами генерала в руки советского полковника… а еще до генерала ее хранили, спрятав под новую марку на обыкновенном почтовом конверте. Под конец сообщалось, что марка оценивается в семьдесят тысяч долларов.

Конечно, ни по каким экономическим законам кусочек бумажки в несколько квадратных сантиметров не может иметь такой стоимости. Это и не духовная ценность, которая не подчиняется, как известно, экономическим законам, это не картина Рембрандта, не древняя фреска, не Лунная соната Бетховена, не греческая скульптура. Редкая марка стоит такие деньги лишь потому, что есть люди, которые играют в своеобразную игру с марками, называемую филателией, что есть люди, готовые заплатить за марку такие деньги. А заплатить эти деньги они готовы потому, что все их внимание, весь их интерес сосредоточен на маленькой этой марке. Прохладный интерес обладает способностью в иных случаях сосредоточиваться до накала всепоглощающей страсти.

Если бы предложить самую редкую, стоящую семьдесят тысяч долларов марку колхознику из нашего села, никто бы не дал за нее и четырех копеек, ибо она давно погашена и с ней нельзя даже отправить по почте обыкновенного письма дочери, работающей во Владимире кондуктором автобуса, или сыну, работающему контролером на тракторном заводе.

Коллекционирование марок – наиболее популярное коллекционирование на земном шаре. Филателисты имеют свои магазины, свои журналы. Но если разобраться, то теперь это, пожалуй, самое неинтересное коллекционирование. Были первые времена, когда коллекционеры собирали свои коллекции по марочке, нежно отпаривая каждую марку от конверта над самоваром, располагая марки в альбоме по временам и странам. Добытой маркой коллекционер любовался каждый день, показывал ее друзьям, видел во сне. Но представьте себе, что вы по крупице наполняете альбом, а потом вдруг заходите в магазин «Филателист» или в магазин школьно-письменных принадлежностей и видите, что можно оптом купить большую готовую коллекцию. Так и рыболов может зайти на базар и купить свой трехдневный улов. Так и охотник может купить тетеревов или глухаря в магазине Центросоюза, где продают не только тетеревов, но и медвежатину, лосятину, зайчатину и даже торгуют благородными оленями, составлявшими, бывало, предмет королевской охоты.

Не так давно я купил в Ленинграде готовую коллекцию ростовской финифти, всего около шестидесяти финифтей. Остались у вдовы-старушки после мужа – страстного собирателя. Но, во-первых, каждая финифть из этого собрания практически неповторима. Во-вторых, никакой другой коллекционер такого же набора финифти больше не купит. Тогда как в магазине «Филателист», не успев отойти с купленным альбомом от прилавка, вы видите, как другой человек понес под мышкой точно такой же, как у вас, альбом.

Нет, по-моему, покупать готовый альбом марок – полное низведение собирательства, потому что здесь отсутствует главное, ради чего стоит вступать на стезю собирателя, – отсутствует чувство охоты.

Что из того, что я купил сразу шестьдесят ростовских финифтей. Ленинградская старушка – не магазин, открытый для всех в любое время. Ленинградская старушка для меня, собирателя, была редчайшей удачей, счастливым выстрелом, если продолжать сравнение с охотой, а вовсе не кулинарией, где можно купить дюжину тетеревов и выдать их потом за свои трофеи.

Настоящий коллекционер (я, впрочем, больше люблю наше русское слово «собиратель» и буду им пользоваться), итак, настоящий собиратель, что бы он ни собирал: почтовые марки, замки, бутылочные пробки, морские камешки, галстуки, наклейки от консервных банок, газетные опечатки, художественные открытки (у поэта Николая Глазкова 24 альбома с художественными открытками), старые книги или старинные монеты, французских импрессионистов или русских передвижников, фарфор или бронзу, чернильницы или настольные колокольчики (Анатоль Франс), птичьи яйца или гравюры, керосиновые лампы или изразцы, бабочек или птиц (у Саши Кузнецова 800 экземпляров собственноручно добытых), винные этикетки или изречения на какую-нибудь тему (у Леонида Леонова собраны в тетрадь, например, описания русских бань, встречавшиеся ему в разных книгах), курительные трубки (Эренбург) или карикатуры «без слов» (Н. Л. Элинсон), ордена и медали всех народов или холодное оружие всех времен (прекрасное собрание в доме Вальтера Скотта в Шотландии), птичьи перышки или бумажные деньги (старинные, разумеется, ибо собирание современных бумажных денег называется по-другому), книжные знаки или сами книги, керамику или пуговицы, турецкие пороховницы или древние рукописи, автографы или старые граммофонные пластинки, трости или веера (видел большое собрание в одном старинном замке в Англии), значки или портсигары, африканские маски или запонки… короче говоря, что бы ни собирал настоящий собиратель, он должен быть прежде всего охотником. Охотником, а не промысловиком.

Впрочем, в деле собирателя есть черта, которая ставит его по отношению к простому охотнику в преимущественное положение. Простой охотник стремится добыть то, чего в общем-то много на земле. Из года в год он добывает одинаковых уток или одинаковых зайцев. Правда, одна охота не похожа на другую охоту и обстоятельства одного удачного выстрела не похожи на обстоятельства другого удачного выстрела. Но все-таки, если промахнулся, не следует огорчаться слишком сильно. Другой раз попадется заяц ничем не хуже того, по которому промахнулся сегодня.

Собиратели же подчас охотятся за предметами редчайшими, по возможности уникальными, чтобы нигде уж нельзя было встретить такой же предмет, как только в его собрании. Вот почему жизнь собирателя состоит из огромных радостей и огромных разочарований.

В самом деле, предположим, что вы собираете автографы. И попадается вам в руки автограф Пушкина. Ну, пусть не Пушкина – Дельвига или Батюшкова. Конечно, автографы этих поэтов имеются у других людей и в государственных музеях. Но именно этот автограф будет в единственном числе именно у вас. Великие поэты не размножали свои автографы под копирку и, посылая письмо другу или любовнице, не оставляли себе запасной копии, как делают иные современные писатели, автографы которых впоследствии вовсе и не будут собирать.

Результаты собирательства иногда бывают неожиданными. Например, основание московской картинной галереи, которая ныне называется Третьяковской. Или Британский музей, в основу которого легло собрание доктора и натуралиста Ганса Слоуна.

Самое место отметить, что собирательство может иметь свою идею или не иметь ее, быть идейным или безыдейным. Я знаю в Москве одного страстного, неутомимого собирателя. Когда я впервые попал в его квартиру, у меня разбежались глаза, да и было от чего им разбежаться. Вся квартира была забита разными интересными вещами и походила больше на антикварный магазин или, еще вернее, на развал, на барахолку, но только с уникальным и ценным барахлом. Всякий собиратель, на чем бы он ни специализировался, нашел бы для себя необходимый предмет. Стоило мне заикнуться, что меня интересуют колокольчики, как любезный хозяин полез под кровать и, побыв там некоторое время, достал колокольчик, которого у меня до сих пор не было. Если бы я заикнулся про подсвечник, был бы мне и подсвечник. Если бы я заикнулся про старинный стеклянный бокал, был бы мне старинный стеклянный бокал. Если бы я заикнулся про арабскую резную шкатулку, была бы мне арабская резная шкатулка. Если бы я заикнулся про старинный русский ларец, был бы мне старинный русский ларец. Если бы я заикнулся про фарфоровую тарелку, была бы мне фарфоровая тарелка. Если бы я заикнулся про набалдашник для трости, был бы мне набалдашник для трости. Тут было все, начиная от иконы и кончая табакеркой, начиная от медного будды, кончая хрустальным флакончиком, начиная от старинной пищали, кончая серебряной чарочкой, начиная от подлинного Рериха, кончая подсвечником и черепаховым гребешком.

Конечно, собирать все – тоже своего рода идея, тем более если собирать все, что касается старины. Но все-таки идеи в строгом смысле слова я здесь не вижу.

Конечно, собирать птичьи перышки-сначала воробьиные, голубиные, сорочьи, а потом попадется перо павлина, а потом перышко колибри, а потом перо райской птицы, а потом и жар-птицы, – конечно, в этом тоже есть некоторая идея, но все-таки это собирательство отличается же чем-нибудь от собирательства княгини Тенишевой, графа Уварова или упоминавшегося нами великого собирателя Третьякова. У этих собирателей была определенная, а именно русская идея, которая, как точнейший компас, вела их через океан старинных вещей и современной им живописи, позволяя выбирать из океана действительности только те крупицы, только те жемчуга, которые могут составить цельное, гармоничное ожерелье.

Этим я вовсе не хочу сказать, что собиратели Эрмитажа, в котором представлена живопись всех времен и народов, были идейно ущербнее и беднее Третьякова или Тенишевой и что мы собирателям Эрмитажа должны быть менее благодарны, нежели Третьякову. Я хочу сказать только, что разнообразнейшие виды собирательства могут нести в себе разной силы и разного характера идейные заряды, а могут и вовсе не нести их.

В любом случае собирателю свойственно сосредоточенное, углубленное проникновение в предмет. Все зрение, все внимание собирается в узкий пучок и уже не скользит по поверхности предметов, но вот именно проникает в глубину.

Взять мое полудетское увлечение, когда я собирал птичьи яйца. До сих пор летали вокруг меня птицы как птицы: воробьи, галки, трясогузки и голуби, которых я и не замечал вовсе или замечал как само собой разумеющееся, не обращая на них пристального, целенаправленного внимания. Потом, не помню каким образом, у меня появилось первое яйцо. Кажется, мне принесли его деревенские мальчишки. Это было крохотное желтоватое яичко в коричневых крапинках. Это было яичко, снесенное воробьихой.

Я нашел просторную картонную коробку, выстелил ее дно ватой и в левом верхнем углу, в том углу, с которого мы начинаем исписывать чистый лист бумаги, положил крохотное бурое яичко. Это была моя буква «А». Белая пустая страница требовала продолжения. Я начал думать, как бы мне достать яйцо скворца. Тут и там на деревьях были приделаны скворечни, но ломать ради одного яичка обжитой крепкий домик я никогда бы не мог себе позволить. А между тем стремление добыть новое яйцо полностью овладело мной. Я перестал работать, потерял аппетит, каждую минуту я думал только о скворчином яйце. Добыть его было в течение нескольких дней самым большим моим желанием, заслонившим и вовсе вытеснившим все остальные желания. Вскоре я разглядел, что на липе, против окон моего соседа, крыша на ветхом, еще, наверно, довоенном, скворечнике едва держится на одном перержавленном гвозде. Ее можно приподнять и опустить на прежнее место как ни в чем не бывало. Все-таки лезть в чужую скворечню у всех на глазах было неловко. Ночью я, как самый заправский вор, дождался, пока погасли в селе все огни, крадучись подтащил к липе лестницу и полез воровать заветное яйцо. Я воровал его, во-первых, у скворчихи, а во-вторых, как бы и у хозяина скворечни – моего соседа. Крыша птичьего домика действительно приподнялась без труда. Я засунул руку в скворечник и наткнулся на живую теплую птицу. Она так крепко сидела на гнезде или, может быть, спала в своей уютной безопасности, что не шелохнулась от прикосновения моей руки. Лишь после того, как я стал подбираться рукой под ее теплое, а по сравнению с прохладной росистой ночью, казалось, под обжигающе горячее брюшко, она встрепенулась и, юркнув в леток и тревожно, пронзительно вскрикнув, улетела в темноту ночи. Мои пальцы нащупали пять или шесть яичек, тоже показавшихся мне горячими. Одно я бережно взял, поставил крышу на место, вдавив ржавый гвоздь в трухлявую дощечку глубже, чем он был, и стал спускаться на землю.

Свой трофей я разглядывал и теперь, ночью, при трепетании быстро сгорающих спичек, но как следует разглядел только утром при белом свете. Яйцо оказалось чистейшего поднебесного цвета, без единой крапинки, без единого пятнышка, удивительно голубое, глубокого голубого цвета, произведение природы. Драгоценную добычу я положил рядом с первым, коричневым яичком, и, таким образом, было сказано мое «Б». Теперь скворцы перестали меня интересовать, они как-то сразу выпали из поля зрения, а все мое внимание сосредоточилось на грачиных гнездах. Вскоре в коробке появилось третье яйцо, гораздо крупнее двух первых, зеленого цвета, в коричневых, по зеленому фону крапинках. И вот меня понесло. Вспоминая теперь эти дни, я могу сказать, что я был как в угаре. Какая-то одержимость овладела мной. Утра я ждал с замиранием сердца, с волнующим сладким нетерпением. Ночью казалось: что-нибудь случится, и нельзя будет идти в лес, чтобы предаться желанным поискам. Но утро наставало, погода стояло хорошая (хотя плохая погода не могла бы остановит; меня тогда), и я отправлялся в наши перелески и проводил там целый день, пока не начинало смеркаться.

Я и раньше ходил в лес гулять. Но бывало, бродишь по лесу и не видишь ни одного птичьего гнезда. Известно что, отправляясь по землянику, не обращаешь внимания на грибы; идя по орехи, топчешь ногами ягоды. Если хочешь что-нибудь разглядеть в лесу, нужно держать это в своем воображении. Тогда наступает чудесное прозрение, и будешь на каждом шагу находить то, что хочешь. Точно такое прозрение нашло и на меня. Я ходил теперь в лес, держа в воображении одни только птичьи гнезда, и чудо началось: то и дело я стал обнаруживать их, не замечаемых мною раньше, как будто я действительно прозрел или надел некие чудесные очки.

Внимание мое по необходимости сужалось еще более. Так, иногда я искал и находил одни только дроздиные гнезда. В молодом частом ельнике, на трехметровой вы соте, на широкой разлапистой ветке, сделанные из мелких палочек и травы, гнезда представлялись мне верхом изящества и уюта. Дрозды поднимали шум, едва я приближался. По крику обнаруживалось, что в ельнике гнездится большая колония дроздов и что, если была бы нужда, можно бы заготовить сотни яиц. Но мне нужно было одно-единственное яичко да еще одно про запас, на случай, если неосторожно раздавишь.

В другой день я шел настроенный на сорочьи гнезда. Сороки вьют свои гнезда высоко над землей, ближе к верхушкам елей. Около ствола, у основания двух расходящихся из одного места сучьев, они сооружают из толстых прутьев гнезда с крышей. Крыша прутяная, как само гнездо. Вероятно, она служит защитой не от дождя, а от каких-нибудь непрошеных гостей, готовых полакомиться сорочьими яйцами или птенцами. Впрочем, никто ведь не знает, почему дрозды, грачи, сойки, совы, ястреба и вообще все другие птицы делают гнезда без крыш а сорока делает его неизменно с крышей.

Добыть сорочье яйцо мне долго не удавалось. Гнезда, находимые мной, оказывались пустыми. Однажды, вскарабкавшись на высокую ель, я полез в сорочье гнездо и наткнулся на длинный хвост сороки. К моему удивлению, птица не испугалась и не улетела. Я подергал ее за хвост, но и тогда она не проявила никаких признаков жизни. «Неужели притворяется?» – подумал я и потянул за хвост со всей силой. В руках у меня оказалась окоченелая мертвая птица. Почему она умерла? Наклевалась какой-нибудь химии на колхозных полях? Заболела какой-нибудь сорочьей болезнью? Я бросил мертвую птицу на землю и пошарил в гнезде. Мои пальцы наткнулись на одно-единственное яйцо, показавшееся ледяным.

В другие мои походы сорочьи гнезда исчезли из леса. Теперь я смотрел только на трухлявые высокие пни, преимущественно осиновые, стараясь разглядеть в трухлявом пне дырочку величиной в трехкопеечную монету. В жизни никогда не замечал этих крохотных дырочек, но вот понадобилось – и стал замечать. В трухлявых осиновых пнях, выдалбливая глубокие помещеньица и тратя на это выдалбливание гигантские в общем-то усилия, оказывается, устраивают себе гнездышки поползни и хохлатые синички.

А там пошли гнезда в кустарнике, в лесной душистой крапиве, на земле в высокой траве, на земле на полевой меже, на самой верхушке вековой сосны, где зеленое облако хвои задевает за белоснежные кучевые облака.

На столе у меня появился «Определитель птичьих гнезд» А. В. Михеева, в который я каждый день заглядывал. Читать эту книгу стало интереснее, чем роман с остро развивающимся сюжетом. Казалось бы, что читать? Вот вам образчик текста: «Лоток гнезда заполнен землей, навозом, в результате чего он плоский или даже выпуклый. В подстилке, состоящей из шерсти, травы, клочьев бумаги, всегда встречаются тряпки и остатки разлагающейся пищи, в результате чего гнездо отличается дурным запахом. Размеры гнезда: наружный диаметр 40-70 см, высота 30-40 см. Кладка – 2-4 беловатых яйца с бурыми пятнышками и черточками. Размеры яиц: 41-60х39-47. Коршун».

На всю жизнь останется ощущение зыбкости и легкого головокружения (на самом же деле медленно и плавно раскачивалась сосна), когда с сучка на сучок я поднимался все выше, все выше, к недостижимому почти гнезду коршуна. На земле потом долго живет в руках и в ногах мелкая, напряженная, противная дрожь. Но зато яйцо коршуна – вот оно, беловатое, с бурыми пятнышками и черточками!

А впереди, если бы увлечение продолжалось, ждали меня и яйцо филина, и яйцо, допустим, розового фламинго, и яйцо соловья, и яйцо какой-нибудь там гагары, и лебедя, и пеликана, и в конце концов журавлиное, воображению недоступное яйцо.

Зачем я рассказываю о птичьих яйцах, когда работа, затеянная мной, называется «Черные доски»?

Во-первых, мне хотелось сказать, что в человеке живет страсть к собирательству и нужен лишь толчок, чтобы она пробудилась и овладела человеком.

Во-вторых, мне хотелось сказать, что такая страсть живет и во мне.

В-третьих, мне хотелось отметить, что страсть собирателя может быть совсем безыдейной (какая уж там идея – птичьи яйца) и тем не менее владеть человеком, как владеет им всякая страсть.

В-четвертых, нужно иметь в виду, что человек о предмете своей страсти всегда говорит с пристрастием, непонятным посторонним людям. «И что он нашел в этих птичьих яйцах, с утра до ночи только о них и говорит?…» (или в марках, или в морских камешках, или в старинных монетах). Но у нас теперь иное в предмете разговора, и нужно заранее извиниться, если будет непонятым мое пристрастие к вещам, такого пристрастия на посторонний взгляд не заслуживающим.

Я – собиратель, и этим должно быть сказано все. Дай вам Бог хоть ненадолго, хоть на годик сделаться собирателем!