Я заехал в райисполком узнать, не совершилось ли где-нибудь в районе очередного закрытия церкви.
Нужно сказать, что последовательность в событиях при этом чаще всего такова. Закрытая церковь стоит некоторое время под замком, может быть для того, чтобы местные жители привыкли к новому положению: церковь не действует, но, с другой стороны, вся она сохраняется в целости, ничего особенного как будто не произошло. У местных богомольцев теплится в это время надежда: может, не разорят, может даже, со временем откроют?
Действительно, я знаю два случая, когда церкви после закрытия оставались нетронутыми в течение многих лет. И хотя случаи эти нетипичны, об одном из них я расскажу.
Есть в Москве улица Стромынка. Была раньше на Руси знаменитая Стромынская дорога. Называется она, оказывается, по большому селу Стромынь. Я как услышал, что есть такое село, так и поехал скорее посмотреть.
Посреди Стромыни стоит кирпичная церковь, обнесенная высокой глухой оградой. По виду я сразу определил, что церковь давно закрыта, но почему-то до сих пор не разорена. У первой попавшейся женщины я спросил, кто хранит ключ и как найти этого человека. Тут-то я и столкнулся с явлением для меня новым и удивительным.
– Нет никакого ключа.
– Этого не может быть. Если нет у прихожан, скажем у бывшего церковного старосты, который продолжает исполнять обязанности сторожа, значит, есть в сельсовете?
– Что толку в сельсоветском ключе. На церкви-то два замка. Один сельсоветский, а другой наш. Ты думаешь, почему церковь цела? Потому что сельсовет без нас не войдет. Только ее закрыли, мы – свой замок.
Я пошел удостовериться и увидел, что не просто войти даже в церковную ограду: вокруг церкви возведен высокий тесовый забор. Издали я разглядел: действительно, на церковных дверях висят два замка. Один маленький, ширпотребовский, который откроет всякий мальчишка, ковырнув гвоздем, другой большой, старинный, замысловатый. Положение сторон сразу представилось мне неравным. Богомолки без сельсовета, пожалуй, если захотят, в церковь войдут, что им стоит отпереть современный замчишко. А вот сельсовет без богомолок войдет едва ли.
Все-таки я решил поискать концы и то у одной женщины, то у другой спрашивал: кто раньше был старостихой, как ее найти. Было очевидно, что я натолкнулся на круговую поруку. То мне говорили, что никакой старосты вообще не было никогда, то говорили, что староста была молодая девка, которая вышла замуж в другую деревню, то говорили, что староста умерла, а ключ спрятала и теперь его никто не может найти. Наконец молодая девушка, скорее всего из приезжих, вероятно зоотехник или медичка, невольно выдала мне стромынских женщин. Она показала мне на дом, в котором живет церковная староста.
Дальше все началось как в комической пьесе. Совпало, что в этот день стромынские богомолки уехали в райцентр хлопотать насчет открытия церкви – очередная, надо полагать, не первая, делегация. Совпало, что ходоки возвратились в село каких-нибудь четверть часа назад, В райцентре им сказали, что приедут и еще раз посмотрят на церковь. И вот я был принят за представителя из района.
Тотчас сбежалось десять-пятнадцать женщин: и те, что ходили в район, и те, что сидели дома, ожидая результатов посольства.
– Ишь как он скоро!
– Где это он нас опередил, ровно мы нигде не задерживались.
– Наверно, пока мы с тем очкастым разговаривали, этот через другую дверь в машину – и сюда.
– Хотел раньше нас успеть. Нет, браток, без нас ничего не выйдет.
Показалось забавным побыть немного в роли уполномоченного из района, без самозванства, впрочем, но лишь не разубеждая несчастных бабок.
– Ну, значит, где же ваш ключ?
– У верующих.
– Я понимаю, но у кого именно?
– У всех.
– Сколько вас всех?
– Одиннадцать деревень, а уж сколько народу – не считали.
– Значит, ключ сразу в одиннадцати деревнях? Так не бывает, он у кого-нибудь одного.
– Нет ключа. Да на что он тебе?
– Я хотел бы войти в церковь, поглядеть.
– Нечего на нее глядеть. Снаружи гляди, а внутри нечего.
– Ну вот, я хотел сделать вам лучше. Сами же хлопочете, чтобы открыли церковь, а как только человек захотел поглядеть, прячете ключ.
Женщины шептались между собой.
– Может, дать ему ключ для нашей же пользы?
– Как же дать! Он его схватит, в машину и был таков. А завтра приедут на грузовиках и взорвут. Мало вокруг-то взорвали.
– Я думаю, дать. Человек он на вид неплохой. На злодея не похож.
– Все они на вид не злодеи. Я решил углубить раскол.
– Ну как хотите. Я сейчас уезжаю, думайте еще пять минут. Больше уж не приеду никогда.
Богомолки заволновались:
– Ну чего мы боимся? Ты, Марья, дай мне ключ в руки. Я ему открою, а ключа-то не дам. Неужели он его у меня отнимет. Да я скорее умру, чем ключ из рук выпущу.
– А может, они на грузовиках-то подъехали и прячутся. Только мы откроем, они все в церковь, а потом не выгонишь. А за ночь-то и взорвут. Либо все выгребут, останутся одни стены.
– Ну как решили, не дадите ключа?
– Нет, не дадим. Привозите священника, чтобы служить, тогда и откроем.
– Где я возьму вам священника, я ведь только взглянуть.
– Знаем мы ваши хитрости. Нет у нас никакого ключа. Привозите священника, – пожалуйста, будет ключ.
Стромынь является исключением. Случаи, чтобы церковь закрыли, но не разорили, очень редки. Закрытую церковь показывают сначала представителям епархии, духовенству. Может быть, они возьмут ризу поновее, может быть, возьмут Евангелие, но чаще всего представители духовенства ничего не берут, и посещение ими церкви носит формальный характер.
После этого в церковь приезжают работники отдела культуры, два или три человека. Эти ищут исключительно благородные металлы. Золота давно уж нет в российских церквах. Могут обнаружиться лишь серебряные ризы. Если таковые есть, то работники отдела культуры отдирают их от икон и запихивают в мешок. Появляются первые ободранные иконы. Церковные книги и живопись как таковая работников отдела культуры не интересуют.
Я далек от того, чтобы обвинять в чем-либо работников культуры. Для них ведь всегда эта, так сказать, акция бывает делом большой неожиданности. У них в предмете совсем другая материя: колхозные клубы, библиотеки, кружки самодеятельности. Они занимаются всем этим, и вдруг им говорят, что нужно ехать и смотреть церковное имущество. И не просто смотреть, но отделить ценное от неценного. Да они его никогда до сих пор не видели. Они о нем никогда до сих пор не думали. Значит, могут ли они разобраться в нем и определить, что к чему?
Кроме того, можно понять их и со следующей стороны: «До нас уже были церковники. Те не занимаются кружками самодеятельности и клубами. Те все время имеют дело с церковным имуществом. Они-то, наверно, понимают. И уж если они ничего не взяли в закрытой церкви, значит, действительно взять там нечего».
После двойного контроля (епархия и район) совесть закрывших церковь вполне спокойна: ничего ценного, значит, в церкви нет. Церковь продается колхозу под склад, либо под гараж, либо под столярную мастерскую. Но главным образом – склад. Это проще, не надо и переделывать. Нужно только выбросить все, что находится внутри, оставив голые, хотя бы и расписанные церковные стены.
При выбрасывании церковного имущества несколько вещей может уцелеть, остаться на месте. Например, нужно загородить разбитое окно. Досок под руками не окажется. Да и зачем искать доску, когда можно воспользоваться предназначенной к выбросу иконой. Вот почему, как бы давно ни была закрыта церковь, никогда не нужно проезжать мимо. Обойти кругом, посмотреть на окна, заглянуть внутрь. Полезно полюбоваться лишний раз прекрасным архитектурным сооружением.
Но лучше приехать в церковь не тридцать лет спустя после ее закрытия, а в то короткое время, когда представители района или духовенства от нее уже отступились и отдали ее в полное распоряжение колхозу, а колхоз не успел еще навести своего порядка.
Вот почему я зашел в райисполком справиться, нет ли где поблизости недавно закрытых церквей. Мне сказали, что в Петрокове закрылась церковь.
– И передали ее колхозу?
– Да. И передали колхозу.
Я помчался в Петроково. Стоял золотой васильковый июль. Перевалило за полдень. Во время высокого солнца все как-то плоско, дымчато и смазанно вокруг. Но когда свет начинает падать наискось, то и лесок на холме, и береза на краю оврага, и кустики, и деревенька, и все что бы ни было вокруг, все приобретает резкость, яркость, выпуклость. Даже белые кучевые облака. Даже сама небесная голубизна становится прозрачнее, сочнее, вплоть до полной и окончательной синевы. Особенно выгодно и привлекательно смотрятся в такие часы выглядывающие из ржи либо из-за деревьев белые церкви и колокольни.
Пока ехали, я попросил спутницу, сидящую рядом:
– Почитай-ка нашу книгу, что там написано о Петрокове.
Я вел машину и слушал.
«Село Петроково от Владимира в двадцати пяти верстах при прудах и колодцах. Некогда это село было вотчиной Суздальского, Спасо-Ефимиевского монастыря, которому пожертвовал его князь Дмитрий Михайлович Пожарский в 1633 году, В «данной на село Петроково грамоте» говорится: «се аз боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский своими детми со князем Петром да со князем Иваном Дмитриевичи, дали мы вдом Всемилостивому Спасу и Великому Чудотворцу Евфимию при архимандрите Порфирье… по сыне своем по князе Федоре Дмитриевиче; а я князь Петр, да я князь Иван побрате своем вкладу вотчину в Володимирском уезде в польском стане село Петроково, а внем храм Флор и Лавер скрестьяны и собобылями и спустошами и совсем и угодьи, слуги и слесы… и сына моего князя Федора за тот вклад поминать… и панихиды по ево памятем петь…»
В 1736 году в церкви Флора и Лавра произошел пожар, о котором священник Александр Иванов в синодальный казенный приказ доносил: «В нынешнем 1736 году июле 10 числа в вотчине Спаса Ефимиевого монастыря в селе Петрокове в церкви святых мучеников Флора и Лавра от упавшего свечного огарка на престоле одеяния загорелись, а прочие здания отняли и оттого ныне стало быть служить невозможно…»
Ныне существующая церковь построена в 1829 году. Это церковь каменная с таковою же колокольней и оградою».
Колоколенка как раз и засветилась из-за леска. По расстоянию, которое мы проехали, по местности, как нам о ней рассказали, мы поняли, что это и есть Петроково – цель нашей нетерпеливой и тревожной поездки.
Легко отличить издалека действующую церковь от недействующей, живую от мертвой. Но здесь был особый случай, потому что церковь закрыли совсем недавно, печать запустения и мертвенности не успела лечь на нее. Веселая, живая церковь светилась на золотистом от пшеницы холме. Но мы-то знали, что она вовсе уж не жива и, вероятно, никогда больше не воскреснет.
Мы нашли председателя колхоза, представились ему и попросили, нельзя ли посмотреть церковь.
– Вы все равно будете из нее все выбрасывать, а нам интересно. Может, попадется книга, может, икона. Если нельзя, то, конечно, нельзя, мы не настаиваем, мы только просим.
– Приехать бы вам позавчера, – искренне огорчился председатель.
– В чем же разница?
– Как это в чем? Очень даже большая разница. Это помещение мне дали под склад. Значит, должен я его освободить или нет?
– Допустим.
– Ну и, чтобы долго не возиться, я решил одним махом. Нарядил бригаду плотников с топорами. Топоры у плотников сами знаете – огонь. Они мне за полдня все, что было внутри, превратили в мелкую щепку.
– Когда это случилось?
– Говорю, вчера. Говорю, позавчера бы вам приехать. Все еще стояло на месте, и все было цело, как новенькое.
– Щепки вывезли?
– Нет, – обрадовался председатель. – Щепки еще на месте. Ни одной щепочки не вынесено, все лежит посреди церкви.
Помолчали.
– Я ведь не думал, что это кого-нибудь еще может интересовать.
По интонации, с которой были произнесены эти слова, я понял, что председатель искренне жалеет о случившемся, тем более, что все тут еще вчера зависело от него, а теперь уж больше ни от кого не зависит.
Вообще по отношению к иконам я склонен разделить людей на четыре неравные категории.
Первые люди – богомольцы и богомолки, для которых икона вещь святая, над ней нельзя надругаться, ею нельзя даже любоваться, как просто красивой вещью, без религиозного отношения, ее нельзя продавать и выносить из дома.
Вторые люди – иконоборцы. Эти люди убеждены в том, что религия должна быть искоренена, и притом как можно скорее, и потому всякая икона подлежит истреблению.
Третья категория людей самая многочисленная. Люди, относящиеся к ней, никогда не задумывались ни над религиозной, ни над художественной, ни над исторической сущностью иконы. Где-то, когда-то в детстве запало, что икона находится вне закона. Запало с детства, что икона нечто совсем отжившее, совсем ненужное, неинтересное, нейтральное и как бы уже заранее несуществующее.
В таких людях, я заметил, очень быстро загорается интерес к иконе, как только они узнают, что она представляет собой художественную, историческую ценность. Они мгновенно меняют свое отношение к иконе. Они начинают активно помогать тебе, участвуют в поисках и все время горько раскаиваются вслух: «Эх, дурак я был, у нас сколько этих икон на чердаке валялось. Но ведь я не знал. Я не думал».
Такой человек за час, за пятнадцать минут становится совсем другим, и можно быть уверенным, что больше он ни одной иконы на растопку не пустит, но сначала покажет ее сведущему человеку.
Какова же четвертая категория людей? Собиратели, коллекционеры. Икона им дорога как историческая, художественная, национальная ценность или хотя бы как предмет их увлечения. Конечно, и собирателей можно разделить, в свою очередь, на категории. Один собирает, чтобы спасти, чтобы уцелело, чтобы сделалось в конце концов народным достоянием. Другой видит в этом корысть. Третий увлечен более или менее бездумно, и для него нет большой разницы между иконой и этикеткой с бутылки из-под французского коньяка.
Итак, председатель сказал:
– Я ведь не думал, что это кого-нибудь еще может интересовать.
В церкви – голые стены. Масляная роспись цела. Все остальное, даже сам иконостас, то есть те стояки и перекладины, которые образуют гнезда для икон, резьба, деревянные цветы и птицы, покрытые позолотой, а также и сами иконы, – все обрушено на пол и изрублено в мелкую щепу. Золотисто-синяя, золотисто-красная щепа образовала холм чуть ли не до середины церковного интерьера. Славно поработали плотнички с топорами.
– В нашей церкви особенной старины не было, – утешал не то нас, не то сам себя председатель. – Вот в Аннине была старина.
– Цела?
– Что вы! Аннинскую церковь сломали в тридцатых годах. В то время кое-что из Аннинской церкви перенесли к нам в Петроково. Ну и правда, старинное. Я не понимаю, но и мне видать.
– Где же оно?
– Все тут, в этой братской могиле, – кивнул председатель на позолоченный холм. – Статуя одна была. Из Аннина. Выше меня ростом, метра два. Из цельного бревна вытесана. Мужик с бородой сидит и щеку ладонью подпер, как печалится. На ногах кандалы. Интересная была статуя.
Мы начали ворошить щепу. Стали попадаться нам то обрубок руки, то половина бороды, то глаз.
Из-под вороха я вытащил небольшой квадратный «праздничек», а именно «Вход в Иерусалим». По иконе, написанной на тонкой доске, было тяпнуто топором с обратной стороны. Доска переломилась, но толстая холстина (паволока), наклеенная с лица, удержала на себе обе половинки. Я крепко стиснул дощечку на переломе, и она сошлась. У меня в руках оказалась цельная в общем-то иконка, только с грубым шрамом, потому что краска на изгибе паволоки осыпалась. Покопавшись, я извлек из щепы еще семь «праздников». Все они были однотипно изранены, но все в конце концов составились и соединились, как составляется, вероятно, при переломе кость человеческого бедра.
– Что-то оплошали ваши плотники, – сказал я председателю. – И потом, где же еще четыре иконки? Их, таких же точно, должно быть двенадцать?
– Четырех нет. Бабы по домам растащили. А недорублены они потому, что их рубили не плотники, а рубил сам представитель культуры из района. Когда он осматривал церковь, налетели бабы. Наскочили как раз на эти картинки, они маленькие, а красивые. Ишь ты, на ишаке едет… Начали их бабы хватать. Чтобы не досталось бабам, представитель взял топор и давай тяпать. Известно, у районного работника ни сил, ни сноровки. Вот они и получились пораненные. А кабы наши-то плотники… Разве бы… Тут бы не то что… Да вы и сами видите – добросовестная, чистая работа.
Эти «праздники» оказались не древние, но я все-таки их храню.