ДОЖДЬ В СТЕПИ
С жадностью всосаны
В травы и злаки
Последние капельки
Почвенной влаги.
Полдень за полднем
Проходят над степью,
А влаге тянуться
В горячие стебли.
Ветер за ветром
Туч не приносят,
А ей не добраться
До тощих колосьев.
Горячее солнце
Палит все упорней,
В горячей пыли
Задыхаются корни.
Сохнут поля,
Стонут поля,
Ливнями бредит
Сухая земля.
Я проходил
Этой выжженной степью,
Трогал руками
Бескровные стебли.
И были колючие
Листья растений
Рады моей
Кратковременной тени.
О, если б дождем
Мне пролиться на жито,
Я жизнь не считал бы
Бесцельно прожитой!
Дождем отсверкать
Благодатным и плавным —
Я гибель такую
Не счел бы бесславной!
Но стали бы плотью
И кровью моей
Тяжелые зерна
Пшеничных полей!
А ночью однажды
Сквозь сон я услышу:
Тяжелые капли
Ударили в крышу.
О нет, то не капли
Стучатся упорно,
То бьют о железо
Спелые зерна.
И мне в эту ночь
До утра будут сниться
Зерна пшеницы…
Зерна пшеницы…
1946
РОДНИК
Я тех мест святыми не считаю,
Я от тех лесов почти отвык.
Там по мне, наверно, не скучает
Очень звонкий маленький родник.
Он пропах землей, травой и хвоей,
В жаркий полдень холоден всегда.
А опустишь руку в голубое,
Заласкает светлая вода.
У его задумчивого пенья
Я большой учился чистоте,
Первым, самым робким вдохновеньям,
Первой, самой маленькой мечте.
Я тех мест святыми не считаю,
Только я не так еще отвык,
Только пусть пока не высыхает
Очень звонкий маленький родник.
Пусть вдали от низенького дома
Я, мужая, сделаюсь седым.
Я еще приду к нему, живому,
И еще напьюсь его воды!
1945
НАПОЛЕОНОВСКИЕ ПУШКИ В КРЕМЛЕ
После первых крещений в Тулоне
Через реки, болота и рвы
Их тянули поджарые кони
По Европе до нашей Москвы.
Их сорвали с лафетов в двенадцатом
И в кремлевской святой тишине
По калибрам, по странам и нациям
К опаленной сложили стене.
Знать, сюда непременно сводило
Все начала и все концы.
Сквозь дремоту холодные рыла
Тупо смотрят на наши дворцы.
Итальянские, польские, прусские
И двунадесять прочих держав.
Рядом с шведскими пушки французские
Поравнялись судьбой и лежат.
Сверху звезды на башнях старинных,
Башням памятна славная быль.
И лежит на тяжелых стволинах
Безразличная русская пыль.
1946
ЛОСЬ
Тем утром, радостным и вешним,
В лесу гудело и тряслось.
Свои рога через орешник
Нес молодой тяжелый лось.
Он трогал пристально и жадно
Струю холодного ключа,
Играли солнечные пятна
На полированных плечах,
Когда любовный зов подруги,
Вдруг прилетев издалека,
Его заставил стать упругим
И бросить на спину рога.
Но в миг, когда он шел долиной,
Одним желаньем увлечен,
Зрачок стального карабина
Всмотрелся в левое плечо.
Неверно дрогнули колена.
И раскатился скорбный звук.
И кровь, слабея постепенно,
Лилась толчками на траву.
А за кустом, шагах в полсотни,
Куда он чуть дойти не смог,
Привесил к поясу охотник
Умело сделанный манок.
1946–1956
НАД РУЧЬЕМ
Спугнув неведомую птицу,
Раздвинув заросли плечом,
Я подошел к ручью напиться
И наклонился над ручьем.
Иль ты была со мною рядом,
Иль с солнцем ты была одно:
Твоим запомнившимся взглядом
Горело искристое дно.
Или, за мною вслед приехав,
Ты близ меня была тогда!
Твоим запомнившимся смехом
Смеялась светлая вода.
И, угадав в волне нестрогой
Улыбку чистую твою,
Я не посмел губами трогать
Затрепетавшую струю.
1946
НА БАЗАРЕ
На базаре квохчут куры,
На базаре хруст овса,
Дремлют лошади понуро,
Каплет деготь с колеса.
На базаре пахнет мясом,
Туши жирные лежат.
А торговки точат лясы,
Зазывают горожан.
Сало топится на солнце,
Просо сыплется с руки,
И хрустящие червонцы
Покидают кошельки.
— Эй, студент, чего скупиться?
По рукам — да водку пить!.. —
Ко всему мне прицениться,
Ничего мне не купить.
А кругом такая свалка,
А кругом такой содом!
Чернобровая гадалка
Мне сулит казенный дом.
Солнце выше, воздух суше,
Растревоженней базар,
Заглянули в мою душу
Сербиянские глаза.
Из-под шали черный локон,
А глаза под стать ножу:
— Дай-ка руку, ясный сокол,
Дай на руку погляжу!
Будет тайная тревога,
А из милых отчих мест
Будет дальняя дорога
И червонный интерес!
Ту девицу-голубицу
Будешь холить да любить… —
Ко всему мне прицениться,
Ничего мне не купить.
1946
* Как растают морозные *
Как растают морозные
Голубые снега,
Воды вешние, грозные
Принимает река.
Воды талые, мутные
Из окрестных лугов,
И становится трудно им
В тесноте берегов.
Выливаются в поймы,
Размывают стога…
А моя река поймана,
Высоки берега.
Половодью быть где же тут,
Как же паводку быть?
Только льдины со скрежетом
Вдруг встают на дыбы.
И, сшибаясь, сломаются,
И звереет волна, —
Не звереть и не маяться
В эти дни не вольна!
1945–1956
СНИМАЮ ТРУБКУ…
Молчать, молчать, ревнуя и страдая.
Нет, все как есть простить,
Вернуть ее назад!
Снимаю трубку, словно поднимаю
Тяжелый камень, словно виноват.
Я не хотел… Но поздно или рано…
Я это знал все время наизусть…
Сухой щелчок как выстрел из нагана.
Я трубку снял.
Ты слышишь — я сдаюсь!
1945
* Наверное, дождик прийти помешал, *
Наверное, дождик прийти помешал,
А я у пустого сквера
Тебя до двенадцати ночи ждал
И ждал терпеливо в первом.
Я все оправданий тебе искал:
«Вот если бы дождик не был!..»
И если была какая тоска —
Тоска по чистому небу.
Сегодня тебе никто не мешал.
А я у того же сквера
Опять до двенадцати ночи ждал,
Но с горечью понял в первом:
Теперь оправданий нельзя искать —
И звезды и небо чисто.
И если крепка по тебе тоска,
Тоска по дождю — неистова!
1945
* Постой. Еще не все меж нами! *
Постой. Еще не все меж нами!
Я горечь первых чувств моих
В стих превращу тебе на память,
Чтоб ты читала этот стих.
Прочтешь. Но толку много ль в том,
Стихи не нравятся, бывает,
Ты вложишь их в тяжелый том —
Подарок чей-то, я не знаю.
А через год не вспомнишь снова
(Позабывают и не то!),
В котором томе замурован
Мой вдвое сложенный листок.
Но все равно ты будешь слышать,
Но будешь ясно различать,
Как кто-то трудно-трудно дышит
В твоей квартире по ночам,
Как кто-то просится на волю
И, задыхаясь и скорбя,
Ревнует, ждет, пощады молит,
Клянет тебя!.. Зовет тебя!..
1945–1956
ЯБЛОНЬКА, РАСТУЩАЯ ПРИ ДОРОГЕ
Она полна задорных соков,
Она еще из молодых,
И у нее всегда до срока
Срывают жесткие плоды.
Они растут как будто наспех
И полны вязкой кислотой.
Она безропотно отдаст их
И остается сиротой.
Я раз тряхнул ее, да слабо.
А ветки будто говорят:
«Оставьте яблоко хотя бы
На мне висеть до сентября.
Узнайте, люди, как бывают
Прекрасны яблоки мои,
Когда не силой их срывают,
А я сама роняю их».
1947
* Дуют метели, дуют, *
Дуют метели, дуют,
А он от тебя ушел…
И я не спеша колдую
Над детской твоей душой.
Нет, я не буду спорить,
Делать тебе больней.
Горе, большое горе
Скрылось в душе твоей.
В его задекабрьском царстве
Птицам петь не дано…
Но моего знахарства
Вряд ли сильней оно.
Мне не унять метели,
Не растопить снега…
Но чтобы птицы пели —
Это в моих руках.
Прежнего, с кем рассталась,
Мне не вернуть никак…
Но чтобы ты смеялась —
Это в моих руках!
1947
ЧАЙКА
Тут и полдень безмолвен, и полночь глуха,
Густо спутаны прочные сучья.
Желтоглазые совы живут по верхам,
А внизу — муравьиные кучи.
До замшелой земли достают не всегда
Золотые и тонкие спицы.
И неведомо как залетела сюда
Океанская вольная птица.
И спешила спастись. Все металась, крича,
И угрюмые сосны скрипели.
И на черную воду лесного ручья
Тихо падали белые перья.
Я простор тебе дам. Только ты не спеши
О тяжелые ветви разбиться,
Залетевшая в дебри таежной тиши
Легкокрылая милая птица.
1947
ЗДЕСЬ ГУЩЕ ДРЕВЕСНЫЕ ТЕНИ…
Здесь гуще древесные тени,
Отчетливей волчьи следы,
Свисают сухие коренья
До самой холодной воды.
Ручья захолустное пенье
Да посвисты птичьи слышны,
И пахнут лесным запустеньем
Поросшие мхом валуны.
Наверно, у этого дуба,
На этих глухих берегах
Точила железные зубы
Угрюмая баба-яга.
На дне буерака, тоскуя,
Цветок-недотрога растет,
И папортник в ночь колдовскую,
Наверное, здесь расцветет…
Сюда вот, откуда дорогу
Не сразу обратно найдешь,
Забрел я, не верящий в бога,
И вынул охотничий нож.
Без страха руками своими
(Ветрам и годам не стереть)
Нездешнее яркое имя
Я высек на крепкой коре…
И кто им сказал про разлуку,
Что ты уж давно не со мной:
Однажды заплакали буквы
Горячей янтарной смолой.
С тех пор как уходят морозы,
Как только весна настает,
Роняет дремучие слезы
Забытое имя твое.
1947
* На потухающий костер *
На потухающий костер
Пушистый белый пепел лег,
Но ветер этот пепел стер,
Раздув последний уголек.
Он чуть живой в золе лежал,
Где было холодно давно.
От ветра зябкого дрожа
И покрываясь пеплом вновь,
Он тихо звал из темноты,
Но ночь была свежа, сыра,
Лесные, влажные цветы
Смотрели, как он умирал…
И всколыхнулось все во мне:
Спасти, не дать ему остыть,
И снова в трепетном огне,
Струясь, закружатся листы.
И я сухой травы нарвал,
Я смоляной коры насек.
Не занялась моя трава,
Угас последний уголек…
Был тих и чуток мир берез,
Кричала птица вдалеке,
А я ушел… Я долго нес
Пучок сухой травы в руке.
Все это сквозь далекий срок
Вчера я вспомнил в первый раз:
Последний робкий уголек
Вчера в глазах твоих погас.
1947
* Я тебе и верю и не верю *
Я тебе и верю и не верю,
Ты сама мне верить помоги.
За тяжелой кожаною дверью
Пропадают легкие шаги.
Ты снимаешь варежки и боты,
Над тобою сонный абажур.
Я иду в поземку за ворота,
В улицы пустые выхожу.
Ветер вслед последнему трамваю
Свищет, рельсы снегом пороша,
Ты садишься, ноты открываешь,
В маленькие руки подышав.
Проведешь по клавишам рукою,
Потихоньку струны зазвенят,
Вспомнишь что-то очень дорогое,
Улыбнешься, вспомнив про меня.
Звук родится. Медленно остынет.
Ты умеешь это. Подожди!
Ты умеешь делать золотыми
Серые осенние дожди.
Но в студеный выветренный вечер,
Не спросив, на радость иль беду,
Ты сумеешь выбежать навстречу,
Только шаль накинув на ходу.
Не спросив, далеко ли пойдем мы,
Есть ли край тяжелому пути,
Ты сумеешь выбежать из дому
И обратно больше не прийти…
Или будешь мучиться и слушать,
У окошка стоя по ночам,
Как февраль все яростней и глуше
Гонит снег по голым кирпичам?
И тебе пригрезится такое:
Солнце, путь в торжественном лесу.
И тебя я, гордый и спокойный,
На руках, усталую, несу.
1949
МНЕ СТРАННО ЗНАТЬ…
Мне странно знать, что есть на свете,
Как прежде, дом с твоим окном.
Что ты на этой же планете
И даже в городе одном.
Мне странно знать, что тот же ясный
Восток в ночи заголубел,
Что так же тихо звезды гаснут,
Как это было при тебе.
Мне странно знать, что эти руки
Тебя касались. Полно, нет!
Который год прошел с разлуки!
Седьмая ночь… Седьмой рассвет…
1947
* Седьмую ночь без перерыва *
Седьмую ночь без перерыва
В мое окно стучит вода.
Окно сквозь полночь сиротливо,
Должно быть, светит, как звезда.
Вовек не станет путеводной
Звезда ненастная моя.
Смешался с мраком дождь бесплодный,
Поля осенние поя.
И лишь продрогшая рябина
Стучится кистью о стекло.
Вокруг нее размокла глина,
Рябине хочется в тепло.
Но уж осенним зябким ветром
Она простужена давно.
Задую свет, холодным светом
Ей не согреться все равно.
Задую свет, в окне застыну,
Взметнусь, едва коснувшись сна:
Не ты ль сломила гроздь рябины,
Стучишься, мокнешь у окна?
1946
* Ты за хмурость меня не вини *
Ты за хмурость меня не вини,
Не вини, что грущу временами,
Это просто дождливые дни,
Это тучи проходят над нами.
Ты ведь веришь, любимая, мне,
Я короткую хмурость осилю,
Где-то в очень большой глубине
Небо вечное, чистое, синее.
1949
ПОГИБШИЕ ПЕСНИ
Я в детстве был большой мастак
На разные проказы,
В лесах, в непуганых местах
По птичьим гнездам лазал.
Вихраст, в царапинах всегда
И подпоясан лычкой,
Я брал из каждого гнезда
На память по яичку.
Есть красота своя у них:
И у скворцов в скворечне
Бывают синими они,
Как утром небо вешнее.
А если чуточку светлей,
Величиной с горошину, —
Я знал, что это соловей,
И выбирал хорошее!
А если луговка — у той
Кругом в зеленых точках.
Они лежат в траве густой,
В болотных рыхлых кочках…
Потом я стал совсем большим
И стал любить Ее.
И я принес ей из глуши
Сокровище свое.
В хрустальной вазе на комод
Они водружены.
В большом бестрепетном трюмо
Они отражены.
Роса над ними не дрожит,
Как на лугу весеннем.
Хозяйка ими дорожит
И хвалится соседям.
А я забуду иногда
И загорюю снова:
Зачем принес я их сюда
Из детства золотого?
Дрожат над ними хрустали,
Ложится пыль густая,
Из них ведь птицы быть могли,
А птицы петь бы стали!
1949
* Дорога влажною была *
Дорога влажною была,
Когда зима сюда пришла,
И легкий след моей любимой,
И даже рубчики калош
С земли морозной не сотрешь,
Застыло все, и все хранимо.
Потом нагрянули ветра
Из ледовитых дальних стран,
С цепи сорвавшийся буран
В ворота рвался до утра.
Его и след давно простыл,
Но, как надгробные курганы,
Сугробы в сажень высоты
Хранят величие бурана.
Ушли ветра, а вслед за ними
На землю пал спокойный иней,
Леса, деревни и мосты,
По речке низкие кусты,
Стога поодаль от реки,
Из труб лиловые дымки,
И все, что ни было вокруг,
Под зимним солнцем стало вдруг
Спокойным, чистым и простым
Узором редкой красоты.
Прошло немало трудных лет,
Пришло ко мне иное счастье,
Но цел под снегом легкий след
Ее, прошедшей по ненастью.
1948
ЗАБОР, СТАРИК И Я
Забор отменно прочен и колюч,
Под облака вздымается ограда…
Старик уйдет, в кармане спрятав ключ
От леса, от травы и от прохлады.
А я, приникнув к щели меж досок,
Увидел мир, упрятанный за доски,
Кусок поляны, дерева кусок,
Тропы и солнца узкую полоску.
И крикнул я: — Бессмысленный старик,
Достань ключи, ворота отвори!
Я одного до смерти не пойму,
Зачем тебе такое одному? —
Полдневный город глух и пропылен,
А я в весну и в девушку влюблен,
Я в этот сад с невестою приду
И свадьбу справлю в девственном саду!
— Тебя пустить, пожалуй, не беда,
Да не один ты просишься сюда,
А всех пустить я, право, не могу:
Они траву испортят на лугу,
И все цветы по берегу реки
Они сорвут на брачные венки.
— Да к черту всех, ты нас пусти двоих,
Меня пусти!
— А чем ты лучше их?
Я был упрям и долго день за днем
Ходил сюда и думал об одном,
Что без труда, пожалуй бы, я мог
Сорвать с пробоин кованый замок.
Но опускалась сильная рука
Перед неприкосновенностью замка.
А время шло. И липы отцвели,
И затрубили в небе журавли,
И (уж тепла ушедшего не жди)
Повисли беспрестанные дожди.
В такие дни не следует, блуждая,
Вновь возвращаться на тропинки мая,
Идти к дверям, которые любил,
Искать слова, которые забыл.
Вот он, забор, никчемен и смешон:
Для осени заборы не преграда.
Калитка настежь. Тихо я вошел
В бесшумное круженье листопада.
Одна рябина все еще горит…
А ты-то где, бессмысленный старик?!
1949–1956
КОРАБЛИ
Проходила весна по завьюженным селам,
По земле ручейки вперегонки текли,
Мы пускали по ним, голубым и веселым,
Из отборной сосновой коры корабли.
Ветерок паруса кумачовые трогал,
Были мачты что надо: прочны и прямы,
Мы же были детьми, и большую дорогу
Кораблю расчищали лопаточкой мы.
От двора, от угла, от певучей капели,
Из ручья в ручеек, в полноводный овраг,
Как сквозь арку, под корень развесистой ели
Проплывал, накреняясь, красавец «Варяг».
Было все: и заветрины и водопады,
Превышавшие мачту своей высотой.
Но корабль не пугали такие преграды,
И его уносило весенней водой.
А вода-то весной не течет, а смеется,
Ей предел не положен, и курс ей не дан.
Каждый малый ручей до реки доберется,
Где тяжелые льдины плывут в океан.
И мне снилось тогда — что ж поделаешь: дети! —
Мой корабль по волнам в океане летит.
Я тогда научился тому, что на свете
Предстоят человеку большие пути.
1947
ГУСИ ШЛИ В НЕВЕДОМЫЕ СТРАНЫ…
Из-за леса, где в темно-зеленом
Ярко-красным вспыхнули осины,
Вышел в небо к югу заостренный,
Вожаком ведомый клин гусиный.
По низинам плавали туманы,
Серебрясь под солнцем невеселым,
Гуси шли в неведомые страны,
Пролетая северные села.
В их крови певучий и тревожный
Ветер странствий, вольного полета.
Впереди закатные болота,
Тишина ночлегов осторожных.
Или в час, как только рассвело,
Полнаперстка дроби под крыло.
И повиснут крылья, а пока
Легок взмах широкого крыла.
Гуси шли, и голос вожака
Долетел до нашего села.
А у нас на маленьком дворе,
Сельской птицы гордость и краса,
Тихо жил и к празднику жирел
Краснолобый медленный гусак.
По деревне шлялся и доволен
Был своею участью и волей.
Но теперь от крика вожака
В ожиревшем сердце гусака
Дрогнул ветер странствий и полета,
И гусак рванулся за ворота.
И, ломая крылья о дорогу,
Затрубил свободу и тревогу.
Но, роняя белое перо,
Неуклюже ноги волоча,
На задах, за низеньким двором
Он упал на кучу кирпича.
А на юге в небе светло-синем
Таял зов, на крыльях уносимый.
1949
ТАК СТРИЖ В ПРЕДГРОЗЬЕ…
Березу, звонкую от стужи,
Отец под корень подрубал.
Седьмой удар, особо дюжий,
Валил березу наповал.
На синий снег летели щепки,
Чуть розоватые собой,
А самый ствол, прямой и крепкий,
Мы на санях везли домой.
Там после тщательной просушки
Гулял рубанок по стволу,
И солнцем пахнущие стружки
Лежали пышно на полу.
А в час, когда дымки на крышах
И воздух звонок, как стекло,
Я уходил на новых лыжах
На холм высокий, за село.
Такой нетронутый и чистый
Весь мир лежал передо мной,
Что было жалко снег пушистый
Чертить неопытной лыжней.
Уже внизу кусты по речке
И все окрестности внизу,
И тут не то что спрыгнуть с печки
Иль прокатиться на возу.
Тут ноги очень плохо служат
И сердце екает в груди.
А долго думать только хуже,
А вниз хоть вовсе не гляди.
И я ловчил, как все мальчишки,
Чтоб эту робость провести:
Вот будто девочку из книжки
Мне нужно броситься спасти.
Вот будто все друзья ватагой
Идут за мною по пятам
И нужно их вести в атаку,
А я у них Чапаев сам.
Под лыжей взвизгивало тонко,
Уж приближался миг такой,
Когда от скорости шапчонку
Срывает будто бы рукой.
И, запевая длинно-длинно,
Хлестал мне ветер по лицу,
А я уже летел долиной,
Вздымая снежную пыльцу…
Так стриж в предгрозье, в полдень мая,
В зенит поднявшись над селом,
Вдруг режет воздух, задевая
За пыль дорожную крылом.
1951
УХОДИЛО СОЛНЦЕ В ЖУРАВЛИХУ…
Уходило солнце в Журавлиху,
Спать ложилось в дальние кусты,
На церквушке маленькой и тихой
Потухали медные кресты.
И тогда из дальнего оврага
Вслед за стадом медленных коров
Выплывала темная, как брага,
Синева июльских вечеров.
Лес чернел зубчатою каймою
В золоте закатной полосы,
И цветок, оставленный пчелою,
Тяжелел под каплями росы.
Зазывая в сказочные страны,
За деревней ухала сова,
А меня, мальчишку, слишком рано
Прогоняли спать на сеновал.
Я смотрел, не сразу засыпая,
Как в щели шевелится звезда,
Как луна сквозь дырочки серая
Голубые тянет провода.
В этот час, обычно над рекою,
Соловьев в окрестностях глуша,
Рассыпалась музыкой лихою
Чья-то беспокойная душа.
«Эх, девчонка, ясная зориночка,
Выходи навстречу — полюблю!
Ухажер, кленовая дубиночка,
Не ходи к девчонке — погублю!»
И почти до самого рассвета,
Сил избыток, буйство и огонь,
Над округой царствовала эта
Чуть хмельная, грозная гармонь.
Но однажды где-то в отдаленье,
Там, где спит подлунная трава,
Тихое, неслыханное пенье
Зазвучало, робкое сперва,
А потом торжественней и выше
К небу, к звездам, к сердцу полилось…
В жизни мне немало скрипок слышать,
И великих скрипок, довелось.
Но уже не слышал я такую,
Словно то из лунности самой
Музыка возникла и, ликуя,
Поплыла над тихою землей,
Словно тихой песней зазвучали
Белые вишневые сады…
И от этой дерзости вначале
Замолчали грозные лады.
Ну а после, только ляжет вечер,
Сил избыток, буйство и огонь,
К новой песне двигалась навстречу
Чуть хмельная грозная гармонь.
И, боясь приблизиться, должно быть,
Все вокруг ходила на басах,
И сливались, радостные, оба
В поединок эти голоса.
Ночи шли июльские, погожие,
А в гармони, сбившейся с пути,
Появилось что-то непохожее,
Трепетное, робкое почти.
Тем сильнее скрипка ликовала
И звала, тревожа и маня.
Было в песнях грустного немало,
Много было власти и огня.
А потом замолкли эти звуки,
Замолчали спорщики мои,
И тогда ударили в округе
С новой силой диво-соловьи.
Ночь звездою синею мигала,
Петухи горланили вдали.
Разве мог я видеть с сеновала,
Как межой влюбленные прошли,
Как, храня от утреннего холода, —
Знать, душа-то вправду горяча —
Кутал парень девушку из города
В свой пиджак с горячего плеча.
1945–1951
ПЕТУХИ
С ними ходила клуша,
Прятала в дождь под крылья.
Они не любили лужи
И умывались пылью.
Много ли в жизни нужно
В раннюю пору эту?
Бегали стайкой дружной
По зеленому лету.
Но к осени ясно стало —
К осени выросли перья:
Два петуха в стае,
И вместе нельзя теперь им.
И раньше или позднее
Быть великому спору:
Который из них сильнее,
Кому вожаком быть впору.
А кому под топор на плахе,
Такова уж петушья участь.
Мой дед в домотканой рубахе
Даже рукав не засучит.
Вот уж и снег спускается —
Быть кровавому спору.
Словно клинки, сшибаются
Злые кривые шпоры.
Хлещут петушьи крылья
Хлеще ременной плетки.
Даже про корм забыли
Хорошенькие молодки.
И наблюдали куры,
Сбившись от стужи в груду,
Как за село понуро
Шел он, весь красногрудый.
Он жил у меня в сарае,
Куда я ходил за сеном.
Про это один я знаю,
Я да гнилые стены.
Я сыпал овес на току ему,
А ночью он тоже спал.
Но если птицы тоскуют,
Всю зиму он тосковал.
Он стал и сильней и строже
И пережил зиму ту.
А весной ему стало тоже,
Тоже невмоготу.
Вышел, качая гребнем,
Красным, словно кирпич,
И раздался по всей деревне
Боевой петушиный клич!
Вздрогнул вожак и даже
Не принял повторный бой.
А мой среди кур похаживал,
Покачивая головой.
1945–1955
СЕРЖАНТ ЗАПАСА
Мне позабыть уже не рано,
Как сапоги на марше трут.
Рука, отвыкнув от нагана,
Привыкла к «вечному перу».
С шинели спороты петлички,
Других не взять у старшины,
И все солдатские привычки
Как будто вовсе не нужны.
Все реже думаю меж делом,
Что кто-то новенький в строю
Берет навскидку неумело
Винтовку звонкую мою.
Что он, не знающий сноровки,
Влюбленный в «вечное перо»,
Клянет неправильность винтовки,
Бросавшей в зависть снайперов.
И для него одно и то же:
Сержант иль кто-нибудь другой
Хранил в подсумке желтой кожи
В обоймы собранный огонь.
Но мне бы все же знать хотелось,
Что, не отставши от других,
Он будет быстро и умело
Дырявить черные круги.
Но ведь моя винтовка сжата
В его неопытных руках.
И до сих пор зовут сержантом
Меня ребята из полка:
Все тот же я, повадки те же,
И та же собранность в лице,
И глаз, который неизбежно
Сажает душу на прицел.
И если я слыву спокойным,
Так это значит — до сих пор
Я помню сдержанность обоймы
И выжидающий затвор.
1947
КОЛОДЕЦ
Колодец вырыт был давно.
Все камнем выложено дно,
А по бокам, пахуч и груб,
Сработан плотниками сруб.
Он сажен на семь в глубину
И уже видится ко дну.
А там, у дна, вода видна,
Как смоль, густа, как смоль, черна.
Но опускаю я бадью,
И слышен всплеск едва-едва,
И ключевую воду пьют
Со мной и солнце и трава.
Вода нисколько не густа,
Она, как стеклышко, чиста,
Она нисколько не черна
Ни здесь, в бадье, ни там, у дна.
Я думал, как мне быть с душой
С моей, не так уж и большой:
Закрыть ли душу на замок,
Чтоб я потом разумно мог
За каплей каплю влагу брать
Из темных кладезных глубин
И скупо влагу отдавать
Чуть-чуть стихам, чуть-чуть любви!
И чтоб меня такой секрет
Сберег на сотню долгих лет.
Колодец вырыт был давно,
Все камнем выложено дно,
Но сруб осыпался и сгнил
И дно подернул вязкий ил.
Крапива выросла вокруг,
И самый вход заткал паук.
Сломав жилище паука,
Трухлявый сруб задев слегка,
Я опустил бадью туда,
Где тускло брезжила вода.
И зачерпнул — и был не рад:
Какой-то тлен, какой-то смрад.
У старожила я спросил:
— Зачем такой колодец сгнил?
— А как не сгнить ему, сынок,
Хоть он и к месту, и глубок,
Да из него который год
Уже не черпает народ.
Он доброй влагою налит,
Но жив, пока народ поит. —
И понял я, что верен он,
Великий жизненный закон:
Кто доброй влагою налит,
Тот жив, пока народ поит.
И если светел твой родник,
Пусть он не так уж и велик,
Ты у истоков родника
Не вешай от людей замка.
Душевной влаги не таи,
Но глубже черпай и пои!
И, сберегая жизни дни,
Ты от себя не прогони
Ни вдохновенья, ни любви,
Но глубже черпай и живи!
1949
ЯБЛОНИ
1
Яблоня в нашем саду росла,
Очень крепкой она была.
Самой сладкой она слыла,
Самым белым цветом цвела.
Сучья тяжко к земле склонив,
Зрели яблоки белый налив.
Зубы врежешь — в гортани мед,
Теплым соком гортань зальет.
Вот покраснела в лесу листва,
Вот забурела в лугах трава,
Вот затрещали в печах дрова,
Я не перечу — зима права.
Онемела земля во льду,
Все мертво под луной в саду.
Снег подлунный и тот как лед:
Голубое сиянье льет.
С каждым часом зима сильней,
И до нежных живых корней
Уж добрался лютой мороз.
Спят деревья — не видно слез.
Все случилось в глубоком сне,
Не помог и глубокий снег.
Но расплата близка всегда —
В марте месяце с гор вода.
Забурлили ручьи-ключи,
Заиграли в ручьях лучи,
Раскрошились литые льды.
Теплый дождик омыл сады.
Так ударил расплаты час,
Но не все на земле он спас.
Что же, яблони, где ваш цвет?
Почему же и листьев нет?
Вы стоите черны-черны
Посреди молодой травы,
От дыханья самой весны
Не проснулись, деревья, вы.
2
Не сплетаются ветками,
Рос не пьют поутру,
Но, корявые, редкие,
Лишь гремят на ветру.
Подгнивают и падают,
На дрова их возьмут.
Больше солнца не надо им
И весна ни к чему.
Но выходят из семени
Клен, береза, трава.
У зеленого племени
Не отнимешь права.
Глубоки эти корни.
Начинается труд.
И побеги упорно
Пробивают кору.
Только выжить до срока,
Только на ноги встать,
Будет к солнцу дорога —
Ни согнуть, ни сломать.
Будут сильные листья,
Наливные плоды:
Только встать,
Только выстоять,
только быть молодым!
1945–1953